ЧУДАК-ЧЕЛОВЕК

Несколько десятилетий назад на Литейном проспекте в Петербурге стоял дом с массивными колоннами, тяжелый и нескладный, как старинный сундук. Вход в него стерегли мраморные львы, а купол венчала трехметровая скульптура, изображавшая молодую женщину с завязанными глазами; в вытянутой руке она держала весы. Для тех, кто не знал, что скульптура эта изображает богиню правосудия Фемиду, к стене прибили чугунную плиту, на которой замысловатой славянской вязью было выведено: «Санкт-Петербургский окружной суд».

Каждое утро сюда подкатывали экипажи. Из экипажей степенно высаживались судебные чиновники в форменных мундирах, модные адвокаты с золотыми цепями на животах, напомаженные дамочки — завсегдатаи громких уголовных процессов. По широкому лестничному маршу, обмениваясь сухими приветствиями, все они величаво плыли к высокой зеркальной двери и, скрывшись за нею, растекались по залам и кабинетам.

Только один человек, столь же исправно являвшийся во «дворец правосудия» к восьми утра, выделялся из этой крикливой толпы своей внешностью и одеждой. На нем был потрепанный мешкообразный сюртук и видавшие виды ботинки. Широкий нос, толстые губы, нерасчесанная борода с проседью и глуховатый голос делали его похожим на «типичного» учителя чистописания из глухой провинции. Седина, сутулость, огромная — во весь череп — лысина говорили о старости, и только глаза, озорно поблескивавшие из-под очков с золотыми дужками, выдавали истинный возраст. Этому человеку едва исполнилось сорок.

Каждый чиновник окружного суда имел свой кабинет или хотя бы стол в кабинете. Даже истеричным дамочкам, ездившим в суд только для того, чтобы послушать захватывающую дух историю какого-нибудь кошмарного убийства, даже им были отведены удобные мягкие кресла.

И только человек с голым черепом и нерасчесанной седой бородой не имел ни кабинета, ни стола, ни кресла. Его рабочее место помещалось в углу темного, замусоренного коридора: начальство не было склонно особенно поощрять чудачества недоучившегося студента. Над ним посмеивались сослуживцы, его угол, заставленный громоздкими ящиками, треногами, бачками с едким, явно «несудебным» запахом, обходили стороной — чего доброго бачки могли взорваться!..

«Студента» звали Евгением Федоровичем Буринским, и его имени было вскорости суждено облететь весь научный мир.

Буринский именовался здесь судебным фотографом, хотя, строго говоря, такой официальной должности в суде вовсе и не было. Само сочетание этих слов — «судебный фотограф» — вызывало недоумение: что он там, в суде, снимает, этот фотограф? Подсудимых? Посетителей? Во-первых, зачем это нужно? А во-вторых, к чему еще иметь в суде специального фотографа, когда совсем рядом, в ателье на Невском, работает господин Чинизелли, у которого снимался сам великий князь Константин Константинович!.. Господин Чинизелли снимает лучше Буринского, он даже вклеивает портрет в изящную рамочку и все-таки не претендует на звание ученого, тогда как этот недоучка Буринский считается почему-то «ученым фотографом» — слова, сочетание которых тоже режет привычный слух.

Ну, право, что это за наука: «Спокойно... Снимаю...»?

И как может претендовать на звание ученого сын отставного почтмейстера — человек без диплома, без звания, но зато с весьма сомнительным послужным списком? Из военной гимназии его выгнали за неуспеваемость. Определился на физико-математический факультет вольнослушателем — не хватило терпения закончить курс. Поступил работать на железную дорогу — не ударил палец о палец, чтобы сделать хоть небольшую карьеру, ушел. И ради чего? Ради службы в каком-то захудалом журнальчике, который никто не читает. И добро бы хоть в нем-то прижился!.. Так нет же, меняет один на другой, такой же захудалый.

Все чего-то мечется, ищет, пробует. А что? Зачем? И знает ли он сам, чего хочет? Типичный неудачник. И к тому же чудак: определился бы хоть в фотографии, раз уж к ней потянуло, открыл бы свое ателье, завел бы солидную клиентуру. Так нет же, «колдует» в суде, тратит уйму времени я сил на какие-то опыты, и — подумать только! — за все платит сам: за аппарат, за оборудование, за реактивы. Своими-то деньгами!..

Вот уж, право, чудак-человек.

Да и в самом деле — ну как же можно бросать на ветер деньги казенные?! Опыты? Но ведь Буринский — не академик, чтобы делать опыты. И кто знает, что из них еще получится? Какую дадут они пользу? Никто не знает. Даже сам Буринский не может пообещать ничего определенного. Нет уж, увольте: экспериментируйте себе на здоровье, только казна не отпустит на это ни копейки. Ни копейки! Денежки любят счет...

Денежки любят счет, а Буринский любил науку. Любил то дело, которому посвятил без остатка всю свою жизнь. Дело и впрямь стоило жизни, а не только расходов на лабораторию, которую Буринский оборудовал целиком за счет своего тощего кармана. Он знал, что выбрасывает деньги не на ветер.

А на что же?

У Буринского был плохой послужной список, но интересная, богатая, хоть и трудная жизнь. Скучать ему, во всяком случае, не приходилось. Судьба не подарила ему кошелек, зато ей было угодно увлечь его тайнами фотоискусства, и на этом пути его ждали признание и слава.

Все началось с того, что издатель журнала «Российская библиография» Э. К. Гартье заинтересовался газетными сообщениями о поддельных автографах и старинных рукописях, появившихся на Лейпцигской книжной ярмарке. В поисках средств разоблачения подделки он вспомнил об упоминавшихся в печати работах по выявлению невидимых письменных знаков при помощи фотосъемки.

Правда, это нельзя было назвать работами в точном смысле этого слова. Каждый раз невидимок находили случайно, без малейшего намерения найти. К примеру, еще в середине прошлого века французский археолог Гро решил сфотографировать древнюю греческую рукопись. Просто ему было неудобно пользоваться громоздким и хрупким манускриптом, и он вознамерился облегчить свою работу. К его величайшему удивлению, на фотоснимке «вышли» не только знакомые строки, но и те, которых вовсе не было видно на оригинале.

Случались и другие «чудеса», когда нежданно-негаданно являлись на свет невидимки, никак не связанные с письменностью. Одна молодая женщина, например, позировала фотографу, а за снимком к назначенному сроку не пришла. Исполнительный фотограф отослал снимок по ее домашнему адресу, но клиентка к тому времени была уже похоронена: она умерла от натуральной оспы. На негативе были отчетливо видны прозрачные точки, происхождение которых фотограф раньше был склонен объяснять ошибками при съемке или проявлении. Оказалось, что никакой ошибки не было: просто фотообъектив разглядел оспенную сыпь в то время, когда невооруженный глаз был бессилен ее заметить.

О таких случаях не раз сообщала печать, и Э. К. Гартье поручил своему молодому сотруднику Е. Ф. Буринскому разыскать все эти сообщения, разбросанные по старым газетам и журналам: издатель библиографического обозрения понимал, что они могут пригодиться в борьбе с мошенниками, спекулировавшими на интересе к старине.

Буринский сделал больше, чем от него требовали: увлекшись, он тщательно изучил всю литературу по фотографии за пятьдесят лет на четырех языках, надеясь узнать, делались ли попытки выявить невидимое по воле экспериментаторов. Но он узнал лишь, что каждый раз тайна раскрывалась случайно, когда этого никто не ждал, более того, никто даже не знал, что она существует. Просто на фотоснимке сами собой «получались» загадочные письмена... Это походило бы на мистику, если бы ученые уже тогда не поняли, что фотообъектив как оптический прибор совершеннее, чем глаз, во всяком случае, цветовые оттенки он различает куда лучше. Но достаточной власти над ним наука еще не имела.

Недоучившийся студент Буринский как раз и вознамерился эту власть завоевать. И завоевал. Но не сразу: прошло пятнадцать лет, прежде чем он нашел возможным публично доложить и обосновать свой метод, названный им цветоделительным.

Почему цветоделительным? Да очень просто: ведь невидимое потому и становится видимым, что на фотоснимке делается резче разница между следом (текстом) и фоном (бумагой). Эта разница объективно существует и состоит не в чем ином, как в цвете. Значит, нужно эти цвета разделить так, чтобы их неодинаковость была доступна глазу.

Объясняя впоследствии сущность созданного Буринским фотографического цветоделения, профессор С. М. Потапов писал, что она основывается на чрезвычайно любопытном оптическом эффекте: «Снятые с двух одинаково экспонированных негативов или диапозитивов пленки, сложенные вместе, нарушают первоначальное соотношение светов и теней, так как удвоенный теневой слой пропускает количество света не в два, а в четыре раза меньше по сравнению с пропусканием одного слоя».

Теперь этот вывод кажется совсем несложным и даже самим собой разумеющимся. Буринскому же потребовался не один год кропотливейшего труда, чтобы прийти к нему и воплотить в жизнь.

Пятнадцать лет были посвящены не только размышлениям и чтению литературы, но и опытам, уточнениям, шлифовке. Поиск практической базы для своих опытов привел Буринского в суд. Но не одна лишь база была нужна талантливому ученому-самородку: он жаждал приносить пользу людям, он не представлял себе науку ради науки, ему был чужд бесстрастный академизм, чурающийся всякой утилитарности.

Благородно стремление служить истине, правосудию! Буринский добровольно поступил на эту службу, преодолевая сопротивление ретроградов, скепсис ученых мужей, косые взгляды судебных чиновников. Начиная с сентября 1889 года, он проводит в Петербургском окружном суде серию блестящих экспертиз. До той поры ничего подобного судебная практика не знала.

Речь шла о подлогах. Это едва ли не самое типичное преступление в обществе, построенном на власти денег. В обществе, где все продается и покупается. Где порочной романтикой окружены всевозможные купчие и закладные, дарственные и завещания, чеки и векселя.

Мало кто добивался богатства честным трудом. Но и бесчестность бывает разная. Сложные махинации «в рамках закона» считались честными, за них не судили — им аплодировали. Иные же, у кого размах поменьше и фантазия невелика, прибегали к другому обману: вытравляли на денежных или товарных документах имена, суммы, подписи, даты, вписывали на их место то, что могло их осчастливить.

Распознать эти уловки было трудно. Пользовались обычно химическими реактивами — пытались как бы «проявить» вытравленный текст, ослабив яркость того, что написан взамен уничтоженного. Редко это удавалось. К тому же «химия» уничтожала, портила сам документ, обесценивала его не только с точки зрения товарной или банковской, но и с точки зрения судебной, процессуальной: до суда доходил уже испорченный документ, далекий от вида, в который превратил его преступник, и судьи имели все основания сомневаться в точности представленной им улики.

И вот тут-то явился Буринский. Он не погружал документ в «священные жидкости», не капал на него всевозможными ядами — он его фотографировал. Много раз — по своему цветоделительному способу. И на фотоснимках документа в конце концов проступали дотоле невидимые слабенькие, совсем прозрачные штрихи. Еще снимок... Еще и еще... Штрихи становятся контрастнее, ярче. Вот он, прежний текст, гот, что так тщательно и, казалось бы, навечно был вытравлен злоумышленником. Весь процесс «оживления» запечатлен на последовательно выполненных снимках. Наглядность поразительна. Убедительность неотразима.

Подводя первые итоги своей работы в суде, Буринский торжественно заявил на первом русском фотографическом съезде, что у преступника уже нет «средств свести с бумаги без порчи ее поверхности следы письма таким образом, чтобы фотография была бессильна их обнаружить».

Человек редкого трудолюбия и скромности, преисполненный вместе с тем чувством собственного достоинства и гордости за свое открытие, он писал: «...я очень хорошо сознаю, что выработанный мною процесс страдает множеством недостатков... Необходимо, однако, принять во внимание, что один человек, располагавший самыми ничтожными денежными средствами, не мог довести до совершенства целую... отрасль светописи, не имея притом ни предшественников, ни сотрудников... Но думаю, что и в таком виде процесс мой имеет значение как зародыш новой отрасли светописи, фотографии исследующей... Я сделал, что мог; другие сделают более».

Он сделал тогда еще не все, что мог. Прошло всего два года, и Буринский провел свою самую знаменитую экспертизу. И хотя эта экспертиза не была судебной, она имеет все же прямое касательство к суду, потому что именно здесь цветоделительный метод Буринского выдержал самый трудный экзамен. Доказав свою полезность, обоснованность и огромные перспективы, этот метод прочно утвердил себя в криминалистической практике, сделал привычным и необходимым участие фотообъектива в раскрытии преступных тайн.

На этот же раз дело касалось тайны исторической, над которой бесплодно бились более полувека именитые академики. В 1843 году в Московском Кремле устраивали подземные ледники. Вместе с кусками земли лопата выбросила на поверхность и медный сосуд. Среди прочих «сувениров» в нем оказались и куски полуистлевшей кожи с еле различимыми следами текста. Впрочем, текст был виден не на всех кусках, хотя «бессловесная» кожа имела свинцовые и восковые печати.

Царь повелел передать находку академикам: ясное дело, кто же еще знает все на свете? Кому же еще покорно открываются тайны веков?

Нельзя сказать, что кремлевские находки попали в руки людей бесталанных. Отнюдь! Над их секретами трудились видные ученые. Академик Я. И. Бередников разгадал возраст документов — их «рождение» относилось ко времени Дмитрия Донского. Академик Г. И. Гесс тщетно пытался «проявить» поблекшие письмена химическим путем. Он не виноват, что тогдашняя химия была не столь всемогуща.

Но кто-то поспешил объявить документы вовсе не читаемыми. Пытавшихся разобраться — одернули. На ищущих — накричали. Зачем же так, боже мой, зачем?! Если ты не смог прочесть, то почему же не смогут другие? Хотя бы не столь именитые и не столь чиновные, как ты?

«Вовсе не читаемые» документы законсервировали на полсотни лет в архиве Министерства иностранных дел. В 1894 году другой академик — историк Н. П. Лихачев подверг сомнению категорическое заключение своего предшественника. Он не терял надежды увидеть невидимое и тем самым «дать русской науке целые открытия в области истории администрации и финансового управления Руси XIV столетия».

Пергаментные свитки вновь подверглись атаке химических реактивов. Эта атака была отбита: древняя тайна не хотела сдаваться без боя, она держалась насмерть.

Тогда-то и вспомнили о новом оружии, изобретенном Буринским. Оно сработало безотказно. «Сравнение кожаного документа XIV века, лишенного, по-видимому, всяких следов письма, — докладывал объективный наблюдатель академик А. С. Фаминцын, — и рядом фотографического снимка, сделанного Буринским, с ясным, отчетливым текстом, производило впечатление чуда и могло бы быть сочтено за мистификацию, если бы вся работа восстановления не происходила на глазах многих свидетелей».

Лавры и почести не обошли Буринского. Академия наук присудила ему Ломоносовскую премию. Петербургская фотовыставка — золотую медаль. Различные уважаемые общества избрали его своим действительным или почетным членом. Его открытие было официально приравнено к изобретению микроскопа. Д. И. Менделеев назвал его создателем второго зрения у человека.

Цветоделительный метод взяли на вооружение и физики, и медики, и биологи, и представители иных областей науки. Раскачались и юристы: прокуратура Петербургской судебной палаты отважилась создать судебно-фотографическую лабораторию и пригласила Буринского на официальную должность судебного фотографа, надеясь приручить его, купить должностью, званием, окладом.

Однако «безродный самоучка» отказался от этой сомнительной чести: «оставаясь человеком независимым», говорил Буринский, он сможет принести правосудию «несравненно больше пользы, чем в качестве чиновника канцелярии г. Прокурора Палаты». Буринский был человеком кристальной честности и не мог допустить, чтобы «служебная зависимость» оказывала «давление на его совесть». Так впоследствии он снова объяснял свой отказ идти в услужение, стоивший ему не только карьеры, но и доброго имени, здоровья, возможности служить истине, помогать людям.

«Наверху» не забыли слишком строптивого «выскочку». Из различных средств мести был избран один, далеко не самый оригинальный: против Буринского состряпали уголовное дело.

После смерти одного купца осталось огромное наследство, доставшееся его вдове. Однако неожиданно объявился еще один наследник — обедневший граф, представивший завещание, в котором купец передавал половину своего состояния графу. Вдова оспорила, завещание, считая его подложным. Началась судебная канитель.

Адвокат, представлявший интересы графа, обратился к Буринскому с частной просьбой изучить завещание и высказать свое мнение об его подлинности. Буринский, всегда охотно выполнявший такие просьбы, провел кропотливое исследование и написал адвокату, что при фотоисследовании документа он не нашел никаких следов скобления или травления и поэтому не имеет оснований считать его подложным.

Однако вдова не дремала. По ее настоянию солидная комиссия, в которую входили химики и криминалисты, признала завещание фальшивым. Трудно сейчас сказать, каким оно было на самом деле и сколь искренне действовали ученые мужи. Возможно, не обошлось и без взятки... Одно ясно: ошибался Буринский или нет, он действовал добросовестно, с полным сознанием ответственности за каждое свое слово.

Но уж слишком удобный был повод, чтобы разделаться с ученым, упорно отстаивавшим свое право на независимость и свободу. Буринского посадили на скамью подсудимых рядом с графом и его адвокатом, выдвинув против этого честнейшего человека заведомо вздорное обвинение: будто бы он намеревался ввести в заблуждение суд и, очевидно, разделить с мошенником солидный куш.

Присяжные, разумеется, оправдали Буринского, но имя его все же было скомпрометировано. Давний принцип: «Клевещи, клевещи, что-нибудь да останется», — сделал свое черное дело. Выдающийся ученый, отец судебной фотографии в расцвете творческих сил вынужден был прекратить экспертную деятельность, оторваться от практики, от активного служения правосудию. Он прожил еще восемнадцать лет, выпустил немало ценных трудов и пособий, но ни разу не переступил порог судебного зала в качестве эксперта. Его огромные знания, опыт, мастерство, его честность, неподкупность, прямота — все то, в чем так нуждается правосудие, пропадало впустую. Никому оно не было нужно. Только мешало.

Родина не забыла своего верного сына. Имя Буринского окружено почетом и уважением. Его работам посвящены много исследований, сообщений, архивных публикаций. Особенно потрудились над воссозданием благородного облика этого незаурядного ученого и человека профессор Н. В. Терзиев, ленинградские криминалисты А. В. Дулов и. И. Ф. Крылов и другие ученые, открывшие немало новых, дотоле неизвестных страниц его творческой жизни.

Но, конечно, лучшим памятником Буринскому является сам его метод судебно-исследовательской фотографии, нисколько не утративший своего значения в наши дни. Значительно усовершенствованный, обогащенный новейшими знаниями, современной техникой, огромным опытом десятков криминалистических лабораторий, он с еще большим успехом служит истине, являясь грозным оружием против ее врагов,

Буринский в свое время сам признавал, что выработанный им процесс распознавания невидимого «страдает... медленностью, хлопотностью, сложностью приемов и трудностью манипуляций, требующих навыка и сноровки». Дальнейшие усилия криминалистов были направлены на то, чтобы сократить и упростить этот процесс.

Большую помощь практике оказал, например, так называемый «оптический мультипликатор», сконструированный советским криминалистом А. А. Эйсманом, который, кстати сказать, является автором и других приборов, имеющих очень большое значение для практики судебной экспертизы. Оптический мультипликатор дает возможность намного ускорить явление невидимки народу, ибо при помощи проекционного фонаря удается сразу получать совмещенное изображение с трех и более негативов или диапозитивов.

Широко применяют усиление негативов химическим путем, отчего они становятся резче, контрастнее. В криминалистическую практику повсеместно вошла фотосъемка со светофильтрами. Умелый подбор светофильтров по специальной таблице также позволяет эксперту произвольно увеличивать и уменьшать контрасты. Эффект получается поразительный и, главное, быстрый.

Вот — расписка. Обычная расписка в получении денег. Несколько торопливо написанных фиолетовыми чернилами строк: Я, такой-то... получил там-то... тогда-то... за то-то... столько-то... и подпись. Как говорится, все честь по чести. Никаких следов подлога.

А расписка тем не менее подозрительна. Ревизор, проверявший бухгалтерию комбината, обнаружил множество нарушений, странностей, неувязок в отчетности. Вот и эта расписка противоречит банковской «проводке»: суммы не сходятся. Как быть?

Расписка попадает в криминалистическую лабораторию, где все противоречия устраняются буквально в два счета. Ее фотографируют с красным светофильтром, и подлог становится очевидным: последняя строка, в которой сумме проставлена прописью, на снимке просто не получается, Она исчезла. Начисто.

В чем же дело? Секрет прост: последняя строчка написана другими чернилами, нежели весь остальной текст. Глаз этих оттенков не различает: для него все фиолетовые чернила на одно лицо. Ну, а у фотообъектива, вооруженного светофильтром, глаз куда острее, внимательнее, тоньше. Палитра его богаче. Он нашел в ней оттенки, недоступные человеку. Эти «пустяковые» оттенки и раскрыли крупное хищение. Бухгалтер, промышлявший на подлогах, и его сообщники угодили в тюрьму.

В практике харьковских криминалистов М. В. Салтевского и В. Л. Голосняка встретился такой случай.

Мастера хлебоприемного пункта временно откомандировали на работу в один из целинных совхозов. Обычно в таких случаях заработную плату выдавали по месту временной работы. И когда мастер после нескольких месяцев отсутствия появился снова на своем хлебоприемном пункте, ему не собирались выписывать деньги, уже сполна полученные им на целине.

Возмущенный мастер подал жалобу. Он предъявил справку, где черным по белому было написано: «За период пребывания в командировке заработную плату не получал».

Раз такое дело, выплатили ему деньги. Целина далеко, а справка близко, и в ней написано: «не получал».

Слухами земля полнится. Дошел слух об этом и до Кокчетава. «Как так не получал?» — возмутились на целине и написали, что ему заплачено все полностью и в надлежащий срок.

Теперь уже злополучная справка стала не просто справкой, а вещественным доказательством по уголовному делу, и в этом новом своем качестве попала на стол эксперта.

Уже под микроскопом стало заметно, что слово «не» и первые буквы слова «получал» написаны не один раз, а дважды: чья-то рука старательно обводила их чернилами, которые не очень походили на те, «первые» чернила: и оттенок другой, и насыщенность другая. Это было особенно заметно в сравнении с последними буквами слова «получал», которые злоумышленник обвести второй раз поленился (кстати, если бы и обвел, ему это тоже не помогло бы). Для вящей убедительности эксперты сфотографировали справку с помощью специального светофильтра. Увеличенный во много раз снимок и был по существу приговором преступнику: буквы «...чал» еле заметны в сравнении с другими буквами слова, а частица «не» приписана дополнительно — это видно на снимке так отчетливо, что спорить не было смысла. Он, кажется, и не спорил, наивный мастер, не знавший азы современной науки. Если б знал, неужто сделал бы этот бессмысленный шаг, неминуемо ведущий к скамье подсудимых?

Зато в другом случае светофильтры спасли человека. В сберкассу предъявили к оплате облигацию, на которую пал крупный выигрыш. Такие облигации всегда проверяют. Кому-то из контролеров показалось, что цифра «ноль» исправлена. Была там будто бы шестерка, а теперь стоит ноль.

Послали облигацию на экспертизу, поведав криминалистам свои тревоги. А бывает, между прочим, что и криминалисты ошибаются, хотя они-то уж никак ошибаться не должны, Все же на этот раз ошиблись: установив разницу в оттенках красителя у цифры «ноль» и у всех остальных цифр, эксперт поспешил признать подделку.

Могло бы все это кончиться печально, если бы в криминалистике не придерживались золотого правила примерять сто семь раз, прежде чем резать. У всех облигаций есть секрет — так называемая защитная сетка; она образуется в процессе специальной печати поверх цифр и невооруженному глазу незаметна. Любая подчистка разрушает защитную сетку, потому что, минуя ее, невозможно добраться до цифры.

Это и решили проверить, поручив экспертизу криминалистам из другого города (для большей объективности). Там сфотографировали облигацию с темно-красным светофильтром, потому что цифры на ней были тоже красные. На фотоснимке они «исчезли», зато защитная сетка стала яснее, контрастнее. И все увидели, что она не нарушена. Контрольная экспертиза, проведенная криминалистами третьего города (великая вещь — объективность!), подтвердила этот вывод. Так была спасена честь человека, его доброе имя, его свобода.

Однако и светофильтры, увы, не всемогущи. Случается, что фотосъемка и при самом умелом подборе «цветных стеклышек» не дает желанного результата. Но отчаиваться не надо: возможности современной судебной фотографии так велики, что практически для нее нет неразрешимых загадок.

Однажды к криминалистам обратились по обыкновению товарищи из военного архива. Я говорю «по обыкновению», потому что криминалисты часто помогают архивным работникам: то им надо разобрать стершиеся слова, то восстановить размокшую рукопись, то сличить почерки. Криминалисты охотно идут навстречу, они рады любому случаю показать свое мастерство, свое искусство в поисках Ее Величества Истины.

Вот и на этот раз им предстояло воскресить волнующую страницу бессмертной летописи Великой Отечественной войны.

...Несколько дней шел неравный поединок на маленьком клочке земли. Три десятка бойцов, укрывшись в полуразрушенной церкви, отражали атаки гитлеровских полков. Два пулемета, несколько винтовок и изрядный, по счастью, запас гранат противостояли артиллерии и танкам...

Фугасные бомбы в конце концов стерли церковь с лица земли. Под ее обломками погибли бойцы — все, кто к тому времени был еще жив. Они погибли в немецком тылу, далеко от линии фронта, все уходившей и уходившей на восток: стояли трагические дни лета сорок первого года. Так никто и не узнал их имен: рискуя жизнью, крестьяне из ближней деревни похоронили героев в братской могиле, а после освобождения водрузили на ней красную звезду. Еще одна безымянная могила... Сколько таких на нашей земле?!

И все же имена героев не остались в забвении.

На том месте, где некогда стояла церковь, решили строить новую школу. Когда рыли котлован, наткнулись на полуистлевшую офицерскую планшетку; в ней оказался залитый кровью кусок картона. Лишь по краям огромного пятна проступали отдельные слова.

Этот картон и оказался в криминалистической лаборатории, где его сфотографировали в инфракрасных лучах: кровь свободно их пропускает, зато штрихи графитового карандаша эти лучи поглощают. И вот снимок: текст свободно читается, словно на картоне и не было никакого пятна. Так узнали имена героев, узнали подробности их бессмертного подвига, узнали их думы и чувства в момент прощания с жизнью.

Инфракрасные лучи, приданные фотообъективу, могут «читать» не только сквозь кровь, но и сквозь чернила, краску, бумагу. Они «читают» стершиеся тексты, возвращают к жизни слова, погибшие в огне, обнаруживают подлоги и приписки.

Ну, а если что-нибудь они прочесть и не в силах, тотчас шлют на подмогу своих кровных братьев — ультрафиолетовые лучи. Те тоже не сидят без дела. Уничтожил преступник какой-нибудь текст щелочью или кислотой и радуется: ишь, какой хитрый! А бумажечку ту снимут в ультрафиолетовых лучах, и на фотографии этот текст появится снова.

Напишет кто-нибудь тайное послание невидимыми «чернилами» (молоком, к примеру, или проявителем) и радуется: этакий ловкий конспиратор! Для ультрафиолетовых же лучей эти чернила так же «невидимы», как для нас с вами, дорогой читатель, чернила из магазина канцпринадлежностей. Это оттого так происходит, что ультрафиолетовые лучи заставляют невидимые штрихи люминесцировать — их холодный, но яркий свет и запечатлевает фотопластинка.

А то еще случается и такое: вскрывают чужие письма. Да, представьте себе, находятся и такие любители, как будто им нипочем право человека на тайну своей переписки. Право, предоставленное Конституцией... А им все равно — есть такое право, нет ли: вскрывают письмо, потом осторожненько его заклеивают. Просто в высшей степени осторожненько. Совершенно-таки незаметно. А ультрафиолетовым лучам в содружестве с фотообъективом заметно. Они легко распознают, вскрывалось ли письмо, и бессовестный нарушитель закона будет примерно наказан,

Но ведь есть еще и другие лучи, не только инфракрасные и ультрафиолетовые. С их помощью человек проникнет сквозь все преграды.

...При расследовании одного крупного хищения нужно было установить, что сделано раньше: текст документа или подпись под ним. От ответа на этот вопрос, по существу, зависела судьба одного из обвиняемых: признание того, что подпись «старше», чем текст, создавало против него решающую улику. И наоборот: подтвердись его утверждение, что расписался он, как и полагается, под уже написанным текстом, — и все подозрения против этого человека рассыпались в прах.

Подпись была исполнена красным карандашом, текст — черным графитным, причем в одном месте подпись и штрихи текста пересекались. Решили обратиться за помощью к лучам Рентгена: графит для них прозрачен, а штрихи красного карандаша должны быть видимы и в них.

Место пересечения черного и красного штрихов было запечатлено на микрорентгенограмму. Штрих, проведенный красным карандашом, был хорошо заметен в виде светлой линии, штрихи же графитного карандаша, как и следовало ожидать, видны не были. Но зато на месте исчезнувшего под рентгеновскими лучами черного штриха оказалось несколько светлых точек.

— Это, — рассказывает кандидат юридических наук Б. Р. Киричинский, — позволило экспертизе прийти к выводу, что светлые точки не что иное, как частицы пишущей массы красного карандаша, захваченные графитным. Отсюда можно было с полным основанием заключить, что штрих графитным карандашом был сделан поверх штриха красного карандаша, или, иначе говоря, текст был исполнен после подписи.

Так были убедительно опровергнуты лживые оправдания обвиняемого, которого постигла заслуженная кара.

Еще дальше рентгеновых проникают гамма-лучи. Мирный атом, пришедший на службу правосудию, позволяет заглянуть сквозь массивную толщу металла, «непробиваемую» даже для промышленных рентгеновских установок. Гамма-лучи радиоактивного кобальта или цезия дают возможность увидеть на пленке все детали внутреннего строения оружия, боеприпасов, пломб, замков, побывавших в руках преступника и хранящих следы его мерзких деяний. Эти лучи позволяют легко распутать такой клубок загадок, над которым еще вчера бесплодно ломали бы голову самые лучшие следопыты. Такой уж он исполин, наш маленький работяга, наш мирный и добрый атом. Посмотрите, как здорово он сражается во имя судебной правды.

На химическом комбинате из огромного металлического резервуара вытекло 75 тонн смеси фенола с формалином. Никто не сомневался в том, что это не кража. Не только потому, что гигантские лужи вытекшей жидкости хлюпали тут же под ногами: эта смесь вообще никому не нужна, она в быту не употребляется.

Но ведь семьдесят пять тонн!.. Огромный ущерб. Преступная бесхозяйственность, за которую надо отвечать. А кому отвечать? Кто в этом виновен? Не узнаешь причину утечки, — не ответишь и на этот вопрос. Как узнать? Ясно, что где-то образовалась дыра. Но где именно? И почему?

Вот перед какими загадками оказался лицом к лицу ленинградский юрист А. Ш. Пуховицкий, которому было поручено расследование этой аварии. Не хотелось бы представить дело так, будто все кругом стояли да хлопали глазами, так-таки ровным счетом ничего не понимая. Отнюдь! Специалисты посовещались и единодушно пришли к выводу, что прохудились, как видно, стальные патрубки, через которые в змеевик поступает пар, греющий фенол с формалином, дабы они на морозе не затвердели.

А. Ш. Пуховицкий всей душой готов был поверить мнению знатоков, только ни их мнение, ни его вера ничего не решали. Нужны были объективные и бесспорные доказательства, без которых дело не могло сдвинуться с мертвой точки. Злополучный змеевик никак не хотел раскрывать свои тайны. Извлеченный из резервуара, он предстал перед исследователями в самом неприглядном виде: покрытый толстым слоем пригорелой химической смеси, ну и, как водится, сильно изогнутый — на то он и змеевик. Сколько ни всматривайся, ничего не увидишь — ни снаружи, ни внутри.

И опять скажу: мы с вами не увидим, а криминалист увидит — у него есть помощники.

Облучили железную трубку гамма-лучами радиоактивного изотопа кобальта-60. Дело в том, что слой вещества, через который проходят гамма-лучи, пропускает их не очень охотно. Во всяком случае, ринувшаяся на штурм армада гамма-лучей, конечно, пробьет оборону «противника», но полки ее сильно поредеют: часть лучей окажется поглощенной веществом. Вот это-то свойство гамма-лучей поглощаться и сыграло злую шутку с теми, кто впоследствии попал на скамью подсудимых.

Чем толще слой, через который проходят гамма-лучи, тем сильнее они поглощаются. Чем плотнее вещество, подвергшееся их атаке, тем меньше лучей пробьется сквозь его заградительный барьер. А там, где они выходят наружу, их поджидает чувствительная фотопленка. Она подсчитывает потери. Не поштучно, разумеется, а на свой лад.

Если плотность вещества и толщина слоя на всем пространстве одинаковы, пленка засвечивается тоже равномерно. Там же, где лучам пришлось труднее, то есть, иначе говоря, где плотность или толщина была большей, насквозь сумеет пробиться меньше лучей, чем на других участках, и пленка об этом тотчас расскажет, покрывшись светлыми точками и пятнами.

Так здесь и было. На гамма-снимке патрубка отчетливо виднелись светлые островки — следы коррозии. Характер отпечатков позволил специалистам определить, в каких местах стальные стенки утоньчились, а в каких и вовсе отсутствовали. Нашлась и этому причина: оказывается, змеевик давно не осматривали и не ремонтировали (это установили уже, конечно, без гамма-лучей — по документам и рассказам свидетелей.

Преступная халатность начальника и главного механика цеха, убедительно и объективно доказанная, была справедливо осуждена: их приговорили к двум годам лишения свободы условно.

Совсем недавно по инициативе киевских ученых В. К. Лисиченко и Б. Р. Киричинского в криминалистическую практику вошли и бета-лучи. Их проникающая способность не очень велика, и поэтому на штурм могучих бастионов бета-лучи не посылают. Но есть все же крепости, в борьбе с которыми они незаменимы. Никто с такой точностью и быстроток не обнаружит в документе подчищенные и выскобленные места, в коже или одежде — застрявшие там мельчайшие частицы стекла, никто не сумеет сфотографировать структуру бумаги или ткани так, как это сделают бета-лучи. Да и техника здесь очень проста: нуждающийся в исследовании объект зажимают между фотопленкой и пластинкой, покрытой равномерным слоем радиоактивного изотопа. Огонь! — и лучи бросаются в атаку. Остается только обработать пленку, и бета-снимок готов. На языке, доступном для специалиста, он подробно расскажет обо всем, что высмотрел в преступных тайниках. Куда деться злоумышленнику от этого всевидящего глаза?