ГЛАВА 3 ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДОМА

В доме все еще царило большое оживление. Чай лился рекой, веселые гости, словно спохватившись, торопились расправиться с едой до наступления ночи. Все комнаты оказались занятыми, и мне негде было даже прилечь. Коротая время, я уныло бродил по двору, пиная камешки и все, что попадалось под ногу. Конец дня оказался безрадостным. Никто не обращал на меня никакого внимания: гости устали и были слишком счастливы, слуги устали и были слишком раздражены, никому не было дела до меня.

– У лошадей и то больше сочувствия, – пробурчал я про себя и пошел спать к лошадям.

В конюшне было тепло, приятно пахло свежее мягкое сено, но я долго не мог заснуть. Едва я начинал дремать, как меня либо толкала лошадь, либо будил какой-то шум в доме. Постепенно шум стихал. Положив голову на локоть, я смотрел на улицу. Один за другим гасли огни, и вскоре только холодный блеск луны ярко отражался на заснеженных вершинах гор. Лошади спали – одни стоя, другие лежа на боку. В конце концов я тоже заснул.

Проснулся я ранним утром от грубого толчка. До сознания не сразу дошли слова:

– Вставай, Тьюзди Лобсанг, мне пора седлать лошадей, а ты тут разлегся так, что и пройти нельзя.

Я неохотно поднялся и побрел в дом; хотелось есть. В доме опять все стояло вверх дном. Отъезжали последние гости. Мать переходила от группы к группе, обмениваясь прощальными любезностями. Отец обсуждал проекты благоустройства дома и сада. Он рассказывал одному из старых друзей о своем намерении привезти из Индии стекла для окон. В Тибете не было стекольного производства. Стекло ввозилось из Индии и обходилось очень дорого. На оконные рамы у нас натягивали промасленную бумагу; сквозь нее ничего не было видно, но свет она пропускала. Снаружи к окнам крепились тяжелые деревянные ставни, однако не против грабителей, а для защиты от песчаных бурь. Песчаная буря нередко поднимает в воздух не только песок, но и мелкий галечник, и разбивает любое незащищенное окно. Человеку она может нанести глубокие раны на лице и руках. Особенно опасно оказаться в пути в сезон больших ветров. Жители Лхасы всегда внимательно наблюдают за храмом Потала: не окутывает ли его черный туман? И тогда каждый мчится что есть духу под защиту крова, подхлестываемый, как бичом, порывами ветра. Но не только люди проявляют тревогу. Животные тоже начеку. Перед бурей иногда можно увидеть, как вместе с людьми несутся лошади и собаки. Интересно, что кошек буря никогда не застает врасплох. Что же касается яков, то им просто нечего бояться!

Когда уехали последние гости, меня позвали к отцу:

– Поезжайте на базар и купите все, что требуется. Тзу знает, что тебе необходимо. Я попробовал представить себе, что же мне необходимо. Деревянную миску для тсампы, кубок и четки. Кубок будет состоять из трех серебряных частей – подставки, собственно кубка и крышки. Деревянные четки должны насчитывать сто восемь тщательно отполированных бусинок. Священное число показывает также, сколько важных вещей монах должен держать у себя в голове.

Мы отправились на базар – Тзу на своей лошади, я на пони. Выехав со двора, мы свернули направо, потом опять направо, миновали Поталу, свернули с кольца и оказались в торговых рядах. Я глядел во все глаза, как будто оказался здесь впервые. Но в глубине души я боялся, что этот мой приезд на базар окажется последним. Всюду шла бойкая торговля. Вот чай из Китая, вот ткани из Индии… Мы пробираемся сквозь толпу в поисках нужной нам лавки. Время от времени Тзу обменивается приветствиями со своими знакомыми и приятелями.

Мне необходим просторный плащ красно-коричневого цвета – просторный не только на вырост, но и из чисто практических соображений. Тибетские мужчины носят свободные одежды, крепко затянутые в поясе. Верхняя часть слегка вытягивается из-под пояса и образует сплошной огромный карман, где лежат все вещи, с которыми тибетец никогда не расстается. Рядовой монах, например, носит в таком кармане миску для тсампы, чашку, нож, четки, различные амулеты, мешочек с жареным ячменем, а нередко и запас тсампы. Ничего странного в этом нет – монах носит при себе все свое земное имущество.

Покупки моей мечты Тзу контролировал беспощадно. Он не позволил мне купить ничего сверх крайне необходимого, к тому же выбиралось все самого посредственного качества, словно для бедного послушника. Сандалии из грубой кожи яка, небольшой кожаный мешочек для жареного ячменя, деревянная миска, чашка (отнюдь не серебряный кубок, о котором я так размечтался), нож и обычные деревянные четки, полировать которые придется самому, – вот и весь список купленных для меня необходимых вещей. При отце-мультимиллионере, владеющем огромными поместьями, драгоценностями, золотом, я на протяжении всей учебы, и вообще пока отец жив, должен влачить жизнь бедного монаха.

В последний раз любовался я улицей, двухэтажными домами с далеко выступающими навесами, лавочками, где продавалось все – от плавников акулы до конских попон и седел. В последний раз слушал я веселую болтовню продавцов и покупателей. Никогда в жизни не казалась мне эта улица такой красивой, как в тот день. Я завидовал торговцам, которые видят ее ежедневно и будут видеть всегда.

Бродили бездомные собаки, что-то вынюхивая, скаля зубы и рыча друг на друга. Тихо ржали лошади, терпеливо ожидая хозяев. Ревели яки, прокладывая дорогу сквозь людскую толчею. Сколько тайн скрыто за окнами этих лавочек! Какие товары там собраны со всех концов земли! Какие захватывающие дух истории приключались, наверное, с людьми, которые везли сюда эти товары!

Я смотрел на все вокруг с каким-то дружеским расположением. Мне так хотелось еще хоть раз приехать сюда, я размечтался о том, что я здесь куплю… Мои мечты грубо прервал Тзу. Он схватил меня за ухо и заорал на всю улицу:

– Эй, Тьюзди Лобсанг! Ты что, в статую превратился? И чем только заняты головы нынешних мальчишек? В наше время такого не было.

Ему не было дела до того, останусь ли я без уха или же сумею сохранить его, следуя за безжалостной рукой.

Всю дорогу домой Тзу ехал впереди, костя на чем свет стоит «современное поколение, эту орду никчемных балбесов, лентяев и бездельников, вечно витающих в облаках». Передышка наступила лишь после поворота на дорогу Лингхор, где нас встретили резкие порывы ветра: тут я вдруг почувствовал себя уютно за широкими плечами Тзу.

Дома мать внимательно рассмотрела покупки и похвалила их. К моему величайшему огорчению, она еще добавила, что они для меня уж слишком хороши. А я-то надеялся, что мать будет недовольна Тзу и заставит его купить более дорогие вещи. Мои надежды на серебряный кубок снова рухнули. Придется довольствоваться деревянной чашкой, изготовленной на ручном станке в Лхасе.

Не было покоя и в последнюю неделю дома. Мать потащила меня по всем домам Лхасы – я должен был засвидетельствовать хозяевам свое уважение, которого, увы, ни разу не почувствовал. Мать обожала эти выезды. Обменяться светскими любезностями и вежливо перемыть косточки всем в округе – такой была наша ежедневная программа. Я подыхал от скуки. Для меня выезды превращались в пытку: я явно не обладал теми качествами, которые позволяют получать удовольствие, выслушивая дураков. Мне бы в эти последние дни побегать на открытом воздухе, позапускать змеев, попрыгать с шестом или поупражняться в стрельбе из лука. Но вместо этого меня, как запряженного яка, гнали на забаву каким-то неряшливо одетым старушкам, которые только и делали, что с утра до вечера сидели на шелковых подушках да отдавали капризные распоряжения слугам.

Но страдал я не только от матери. Как-то мне пришлось сопровождать отца в монастырь Дрэпунг. В этом огромном монастыре жило не менее десяти тысяч монахов. Высокие храмы, маленькие каменные домишки, постройки в виде террас. Монастырь представлял собой целый город, обнесенный стенами, и, как настоящий город, обеспечивал себя всем необходимым. Дрэпунг в переводе означает «Рисовая гора». Монастырь издалека действительно похож на рисовую гору с башенками и куполами, сверкающими на солнце. Но меня не радовали красоты архитектурных сооружений. Сердце давила тоска, жаль было драгоценного времени.

Отец обсуждал какие-то дела с главным настоятелем монастыря и его помощниками, а я бесцельно слонялся по двору, не находя себе места. Я увидел, как здесь обходятся с некоторыми новичками, и меня охватил настоящий ужас.

Рисовая Гора фактически представляла собой объединение из семи монастырей, каждый со своим уставом и со своей учебной программой. Одному человеку было не под силу управлять таким хозяйством, поэтому у главного настоятеля было четырнадцать помощников – блюстителей железной дисциплины, без которой они не мыслили нормального управления.

Когда эта, по выражению отца, «приятная поездка по солнечным долинам» закончилась, я вздохнул с облегчением: больше всего меня обрадовало то, что я не попаду ни в Дрэпунг, ни в Сера – монастырь, расположенный в пяти километрах к северу от Лхасы.

Неделя заканчивалась. У меня отобрали и раздали мальчишкам всех змеев, поломали арбалеты и стрелы с красивым оперением – все это означало, что я уже не ребенок и в игрушках не нуждаюсь. У меня было ощущение, что разбито и мое сердце, но никто не обращал внимания на такую мелочь.

Вечером меня позвали в кабинет отца – красиво обставленную комнату с дорогими старыми книгами вдоль стен. Отец сидел у большого алтаря, который тоже размещался в его кабинете; он приказал мне опуститься на колени рядом с собой. Начиналась церемония «открытия Книги». В огромном фолианте высотой 30 сантиметров и шириной почти метр записывалась история нашей семьи на протяжении нескольких столетий. Здесь были имена всех основателей нашего рода, говорилось об их делах и подвигах, об их деятельности на благо страны и ее Правителя. Я читал историю на старых желтых страницах книги; второй раз ее открыли для меня – а первый раз это было сделано для того, чтобы отметить даты моего зачатия и рождения. Я видел данные, по которым астрологи предсказали мою судьбу. Теперь я лично расписался в книге, так как с поступлением в монастырь у меня начнется новая жизнь. И начнется она завтра.

Тяжелый деревянный инкрустированный переплет плотно прижал страницы, изготовленные вручную из можжевельниковой бумаги. Щелкнули золотые застежки, книга закрылась. Она была очень тяжелой – отец даже пошатнулся, когда поднимал ее, чтобы положить обратно в золотой ящик, который хранился в каменной нише внизу под алтарем. Затем он растопил немного воска на серебряном светильнике и опечатал нишу, чтобы никто не мог коснуться драгоценного фолианта.

Закончив эту часть церемонии, отец повернулся лицом ко мне и поудобнее расположился на подушках. На легкий удар гонга, висевшего рядом, появился слуга. Отец приказал принести ему чаю с маслом. После продолжительного молчания он начал рассказывать мне тайную историю Тибета, насчитывавшую тысячи и тысячи лет, историю, которая была уже древней во время потопа. Он рассказывал о тех временах, когда Тибет омывался морем, о чем свидетельствуют археологические раскопки.

– Даже сегодня, – продолжал отец, – в земле вокруг Лхасы находят скелеты морских животных и остатки диковинных раковин, а также странные изделия из металла, назначение которых никто еще не определил.

Действительно, монахи, обследовавшие пещеры, часто находили такие предметы. Они приносили их отцу. Отец показал мне некоторые из них. Затем он переменил тему разговора.

– Как записано в законе, – сказал он, – ребенок знатных родителей должен воспитываться в суровых условиях; в то же время к ребенку бедняка надо проявлять милость. Перед тем как поступить в монастырь, тебе придется пройти суровое испытание.

Отец напомнил мне об обязанности проявлять абсолютное послушание и повиноваться всем приказам. Его заключительное напутствие никак не способствовало безмятежному сну в последнюю ночь под родительским кровом:

– Сын мой, – сказал отец, – ты думаешь, что я жесток и безучастен к тебе? Меня волнует доброе имя нашей семьи. Слушай, что я тебе скажу: если ты не выдержишь испытания и тебя не примут в монастырь, можешь не возвращаться домой – ты будешь чужим в этом доме.

Не проронив больше ни слова, он проводил меня к выходу. Еще до разговора с отцом я простился с Ясо. Сестра была расстроена: мы с ней часто играли вдвоем, проводили вместе столько времени. Мать уже спала, и я не мог с ней попрощаться. Я вернулся в свою комнату, где должен был провести последнюю ночь. Разложил подушки, устроил из них постель, лег, но спать не хотелось. Я долго размышлял над тем, что сказал отец, думал о его жестокой неприязни к детям, о том, что уже завтра буду ночевать далеко от дома. Луна медленно обходила небосвод. За окном захлопала крыльями ночная птица. Было слышно, как ветер треплет хоругви над крышей. Я задремал, но едва на смену лунному сиянию появились первые лучи солнца, как меня разбудил слуга; он принес мне миску тсампы и чаю с маслом. Я еще не закончил свою скудную трапезу, когда в комнату ввалился Тзу.

– Ну вот, мальчик, – сказал он, – пора нам и расстаться. Слава тебе, Господи! Теперь я смогу вернуться к моим лошадям. А ты веди себя как следует и не забывай, чему я тебя научил.

После этих слов Тзу повернулся на каблуках и вышел.

Такая манера прощаться была наиболее человечной, хотя тогда я еще не понимал этого. Эмоциональное прощание могло бы превратить мое первое – и, как мне казалось, последнее – расставание с домом в неописуемую пытку. Если бы проснулась мать и вышла проститься со мной, то я наверняка принялся бы упрашивать ее оставить меня дома. Многие маленькие тибетцы окружены в детстве заботой и лаской; мое же детство было суровым во всех отношениях. Как я впоследствии узнал, эти невеселые проводы были устроены мне по распоряжению отца – чтобы я как можно раньше вырабатывал дисциплину и твердость характера.

Наконец я закончил завтрак, сунул под плащ миску для тсампы и чашку. Еще один плащ я взял на смену; сделав из него что-то вроде узла, я засунул туда пару войлочных сапог. Когда я вышел из комнаты, кто-то из слуг попросил меня идти тихо, чтобы никого не разбудить в доме. Я осторожно шел коридором. За время, пока я спускался по лестнице и выходил на дорогу, слабая утренняя заря уже занялась настоящим днем.

Так я, одинокий, испуганный, с тяжестью на сердце, оставил свой родной дом.