ГЛАВА 2 КОНЕЦ ДЕТС ТВА

Ай, Юлджи, ты мне вырвешь все волосы! Постой же! Ты хочешь, чтобы я стал плешивым, как монах?

– Тише, Тьюзди Лобсанг. Твоя коса должна быть прямой и хорошо умащенной, иначе твоя достопочтенная мать спустит с меня шкуру.

– Нельзя ли поосторожнее, Юлджи? Ты же мне шею свернешь.

– Ничего, потерпи. Я и так спешу.

Я сидел на земле, а здоровенный слуга возился с моей косой, ухватившись за нее, как за дверную ручку. Наконец эта ужасная штука стала дыбом, как смерзшаяся шкура яка, зато блестела, словно лунная дорожка на чистом озере.

Мать не приседала. Она так быстро перемещалась по дому, что могло сложиться впечатление, будто у меня несколько матерей. Она принимала мгновенные решения, отдавала последние распоряжения, и все это делалось на повышенных тонах. Ясо, всего-то двумя годами старше меня, ходила взад и вперед с сосредоточенным видом сорокалетней женщины. Отец устранился от всей этой кутерьмы, запершись в кабинете. У меня было большое желание присоединиться к нему!

Мать почему-то решила свезти всех нас в главный храм Лхасы – Джоканг. Несомненно, это решение было принято с единственной целью – придать религиозный оттенок всему приему. Около 10 часов утра (тибетское время – субстанция весьма эластичная) трехголосый гонг возвестил о сборе. Мы сели на пони – отец, мать, Ясо и еще пятеро попутчиков, среди которых был и ваш покорный слуга, не испытывавший в тот момент ни капли энтузиазма. Наша группа пересекла дорогу Лингхор и свернула влево, миновав подножие Потала, настоящей горы из зданий высотой до 130 метров и длиной 400 метров. Мы проехали через всю деревню Шо и, спустя еще полчаса езды по долине Джичу, подъехали к храму. Вокруг храма группами теснились маленькие домишки, магазины и конюшни, ожидавшие своих клиентов из числа паломников. Построенный тринадцать веков назад, Джоканг никогда не пустовал, богомольцев становилось все больше и больше. Каменные плиты мостовой во дворе храма местами были стерты на глубину стопы – по ним прошли неисчислимые тысячи молящихся. Паломники с благоговением двигались по внутреннему кругу, вращая ручки молитвенных мельниц и повторяя без устали мантры: «Ом! Мани падме хум!»

Огромные деревянные столпы, почерневшие от времени, подпирали крышу. Тяжелый запах благовоний, курившихся непрерывно, расползался по храму, как летние облака над вершинами гор. Вдоль стен стояли позолоченные статуи божеств нашей религии. Массивные решетчатые ограды из железа в крупную клетку предохраняли их, не скрывая от взора молящихся, чья алчность могла оказаться и сильнее благочестия. Самые почитаемые божества были наполовину засыпаны драгоценными камнями и жемчугом, приношениями набожных душ, которые просили у них милости. В массивных золотых подсвечниках постоянно горел воск – пламени не давали погаснуть в течение тринадцати веков. Из темных углов храма до нас доносился звон колокольчиков, звуки гонга и приглушенный стон скрытых в стене раковин. Мы прошли по внутреннему кругу, как того требует традиция.

Выполнив все ритуальные обязанности, мы поднялись на плоскую крышу храма. Сюда допускалось небольшое число привилегированных; отец, как один из попечителей храма, был вхож сюда всегда.

Наши правительства (да, во множественном числе), возможно, заслуживают внимания читателя.

Во главе государства и церкви стоял Далай-лама, он же – наш верховный судья. К его помощи мог прибегнуть каждый житель страны. Если требование было законным или необходимо было исправить допущенную кем-то несправедливость, Далай-лама лично следил за тем, чтобы прошение было удовлетворено и несправедливость устранена. Не будет преувеличением сказать, что его любили и уважали все без исключения. Это был неограниченный властелин. Он употреблял свою власть и авторитет на благо всей страны и никогда – в угоду собственным интересам. Задолго до вторжения китайских коммунистов он предвидел это событие. Знал он также, что подавление свободы – дело временное, поэтому небольшая горстка людей проходила специальную подготовку, чтобы не было забыто искусство наших священников.

Кроме Далай-ламы, у нас было два Совета – вот почему я говорю о множественном числе. Первый Совет – по делам религии – состоял из четырех человек; это были монахи в звании лам. Они отвечали перед Благочестивейшим за порядок в мужских и женских монастырях. Через них проходили все религиозные дела.

Второй – Совет Министров – состоял из четырех членов: трех представителей светской власти и одного – духовной. Они управляли государственными делами и отвечали за единство государства и церкви.

Два официальных лица – их вполне можно назвать премьер-министрами – играли роль связующего звена между двумя Советами, а также делали доклады Далай-ламе. Особую власть они приобретали в пери од редких сессий Национальной ассамблеи, куда входило 50 человек из светской знати и представителей ведущих ламаистских монастырей Лхасы. Этот законодательный орган собирался только в исключительных случаях, как, например, в 1904 году, когда Далай-лама уехал в Монголию, а в Тибет вторглись англичане.

На Западе можно было услышать, что Благочестивейший трусливо сбежал. Нет, он не сбежал. Тибетские войны можно сравнить с шахматными партиями: заматован король – партия проиграна. Далай-лама был нашим королем. Без него сопротивление становилось бесполезным, поэтому прилагались все силы, чтобы сберечь и укрыть Далай-ламу, чтобы сохранить единство страны. Те, кто обвинял его в трусости, просто не понимали, о чем говорят.

Количество представителей Национальной ассамблеи могло доходить до 400 человек, если съезжались все знатные люди из провинций. Этих провинций всего пять. Лхаса, столица, находится в провинции У-Цанг, иначе Шигатсе. Вот названия и географическое положение остальных: Гарток на западе, Чанг на севере, Кам на востоке и Ло-Дзонг на юге. С годами власть Далай-ламы усиливалась, и он все чаще обходился без помощи Советов и Национальной ассамблеи. Никогда страна не управлялась лучше, чем при Далай-ламе.

С крыши храма открывался чудесный вид. К востоку простиралась равнина Лхасы, зеленая и роскошная, кое-где покрытая рощами. Между деревьями, как зеркало, сверкала вода – серебряные ручьи сбегали в Цанг-По, протекающую в 60 километрах от Лхасы. С севера и юга поднимались высокие цепи гор, окружающие нашу долину и отделяющие нас от остального мира. На их отрогах разбросаны многочисленные монастыри. Уединенные жилища отшельников виднелись на самых краях головокружительных склонов. Вдали на западе вырисовывались зубцы стен Поталы и Шакпори, более известного как «Храм Медицины». Между ними четко просматривались Западные ворота. Далекие горные цепи покрытые ослепительно чистым снегом, еще ярче вырисовывались на фоне темноватого пурпура неба. Над нашими головами проплывали легкие облака. Невдалеке виднелось здание Совета, упиравшееся задней стеной в северный выступ главного храма. Еще ближе – казначейство, рынок и ряды лавок; там можно приобрести все или почти все. Чуть поодаль раскинулся женский монастырь, закрывшие проход к владениям «Распорядителей Мертвых».

По территории главного храма двигались никогда не иссякающие потоки посетителей этого грандиозного святого места буддизма. До нас доносился их говор. Некоторые пришли издалека, захватив с собой приношения в обмен на благословение. Другие привели животных, спасенных от скотобойни или купленных на последние деньги. Спасти жизнь животного – большая добродетель, всеравно что спасти жизнь человека. Совершивший такой поступок испытывал огромное моральное удовлетворение.

Словно завороженные, стояли мы и наблюдали древние и в то же время всегда новые сцены, слушали, как монахи распевали псалмы, как глубокие басы старых монахов смешиваются с легкими сопрано послушников. До нашего слуха доносился рокот барабанов и серебряные раскаты труб, крики и приглушенные рыдания. Нас незаметно окутала незримая гипнотическая сеть религиозного чувства…

Монахи суетились, каждый занимался своим делом. Одни были одеты в желтое, другие – в фиолетовое, но большинство носило скромные красновато-коричневые халаты «рядовых» монахов. Золотым и вишневым цветом отличались одежды монахов Поталы. Послушники были в белом. Повсюду сновали монахи-полицейские в темнокоричневой форме.

Но одежды почти всех монахов объединяла одна общая деталь: на их платьях, как старых, так и новых, были нашиты заплаты «как у Будды» Иностранцев, видевших наших монахов вблизи или на фотографиях всегда удивляла эта особенность. Но заплаты действительно являются атрибутами одежды монаха. В монастыре He-Cap, построенном двенадцать столетий назад, монахи особенно истово соблюдают этот обычай – они кроят заплаты из более светлой ткани, чем сама одежда!

Традиционный цвет монашеского ордена – красный. У него бывают самые различные оттенки, в зависимости от приемов крашения льняного полотна. Монахи, служащие во дворце Потала, надевают поверх платьев золотистые безрукавки. В Тибете золотой цвет считается священным. Он не должен тускнеть, его необходимо всегда содержать в чистоте. Это – официальный цвет Далай-ламы. Монахи или ламы высокого звания, находящиеся на службе у Далай-ламы, имеют право поверх своих обычных одеяний надевать золотистые.

В Джоканге мы видели множество золотистых безрукавок, но официальных представителей из Поталы было мало. Развевались на ветру святые хоругви, купола храма сверкали на солнце. На пурпурном небе там и сям виднелись живые островки облаков, нанесенных кистью невидимого художника в чарующем беспорядке.

Мать первая нарушила наше молчание:

– Пора идти, нечего терять время. Я не нахожу себе места от одной мысли, что они там могут натворить без меня дома. Скорее!

Мы сели на своих пони, которые все это время терпеливо дожидались нашего возвращения. Лошадки зацокали копытами по дороге, с каждым шагом приближая меня к моему «испытанию»; впрочем, мать считала это событие своим Великим Днем.

Дома мать произвела генеральную инспекцию, после которой мы получили право на солидный обед: необходимо было укрепить наши силы перед готовящимися торжествами. Мы знали, что в подобных случаях счастливые гости набивают себе желудок до отвала, но хозяевам придется праздновать натощак. У нас просто не будет времени поесть.

Нестройный звон инструментов дал знать о прибытии монахов-музыкантов, которых тут же препроводили в сад. Монахи были нагружены трубами, кларнетами, гонгами и барабанами, на шеях у некоторых висели тарелки. Они вошли в сад, болтая как сороки, затем потребовали пива для настроя души. Добрых полчаса из сада доносились душераздирающие звуки труб – монахи настраивали инструменты.

Появление первого гостя во главе кавалькады с сигнальными флажками, развевающимися на ветру, произвело большой переполох во дворе. Ворота были распахнуты во всю ширь, слуги выстроились у входа рядами и поздравляли гостей с благополучным прибытием. Эконом с двумя помощниками находился тут же; они держали в руках связки шелковых шарфов, которыми у нас принято одаривать гостей. Всего шарфов предусмотрено восемь видов, и для подношения нужно выбрать только соответствующий данному гостю, чтобы не попасть в неловкое положение. Далай-лама дарит и принимает в качестве подношения шарфы только первой категории. Эти шарфы называются «хадаками», а весь церемониал заключается в следующем. Если приносящий дар и принимающий его – одного звания в табели о рангах, то они оба отступают назад, вытянув руки перед собой. Затем дарящий приближается к гостю, приветствует его и возлагает шарф ему на кончики пальцев. Гость в свою очередь приветствует дарящего и начинает рассматривать шарф, сворачивая и разворачивая его, как бы оценивая подарок. Потом шарф передается одному из слуг.

Если дарящий по положению ниже одариваемого, то он преклоняет колени, высунув изо рта язык (тибетское приветствие, равнозначное европейскому приветствию приподнятой шляпой), и кладет шарф к его ногам, а тот кладет ему свой шарф на шею.

В Тибете каждый подарок, как и каждое поздравительное письмо, сопровождается соответствующим хадаком. Правительственные шарфы отличаются золотистым цветом, все прочие – традиционно белые. Если Далай-лама желает оказать кому-либо особую честь, он возлагает ему на шею шарф и закрепляет его красной шелковой нитью, завязанной тройным узлом. А если при этом Далай-лама подносит к его глазам свои руки, обращенные ладонями в небо, то такая почесть расценивается как высочайшая! Тибетцы твердо убеждены, что прошлое и будущее каждого человека записано линиями на его ладонях. Показывая свои линии жизни, Далай-лама тем самым демонстрирует расположение к человеку. Такой чести я удостаивался дважды, когда уже стал взрослым.

Наш эконом стоял у входа в дом, справа и слева от него находились помощники. Он приветствовал гостей, принимал от них хадаки и передавал их своему помощнику слева. В это же время помощник справа передавал ему шарфы для гостей, которые эконом возлагал либо на пальцы, либо на шею прибывшего – в соответствии с рангом гостя. Все эти шарфы постоянно были в ходу и использовались неоднократно.

Поток приглашенных, казалось, никогда не иссякнет. Соответственно дел у эконома и помощников прибавлялось. Гости съезжались со всех сторон, из всех уголков Лхасы и пригородов, их шумные компании сначала скакали по дороге Лингхор, а затем сворачивали на нашу дорогу, под сень Поталы. Дамы, которым приходилось долго ехать в седле, пользовались кожаной маской для защиты лица от песчаного ветра. Зачастую на маске было нарисовано лицо хозяйки. Прибыв на место, дамы снимали маски и манто из шкур яка. Меня всегда забавляли портреты на масках: чем страшнее и безобразнее были женщины, тем моложе и красивее они были представлены на масках!

Дом гудел, как растревоженный улей. Слуги беспрестанно разносили подушки. В Тибете не пользуются стульями. Мы сидим на подушках. Спальное ложе также набирается из необходимого числа подушек. Нам это кажется более удобным, чем стулья, кресла и кровати.

Прибывших гостей тут же потчевали чаем с маслом, после чего их вели в большую комнату, где уже стояли напитки и легкие закуски – чтобы гости не умерли от голода до настоящего начала приема. Уже приехали сорок дам из знатных домов, вместе со своими служанками. Пока мать занималась одними, другие расхаживали по дому, осматривая утварь и вслух оценивая ее стоимость.

Все это напоминало настоящее нашествие. Особенно много было женщин – разнообразно одетых и самого разного возраста. Они всюду совали свой нос и порой оказывались в самых неподходящих местах, где трудно было даже предположить их присутствие. Застигнутые врасплох, они тут же без тени смущения задавали нашим домашним вопросы – сколько стоит это, а сколько то. В общем, они вели себя так, как ведут себя все женщины мира. Сестра Ясо расхаживала в своих новых нарядах и в прическе, которая, по ее мнению, соответствовала последнему крику моды. Мне она решительно не нравилась – но ведь я никогда не отличался хорошим вкусом, особенно что касается женщин. А они в этот день дали волю своей фантазии.

Сцену вторжения сильно усложняло присутствие у каждой знатной дамы в свите так называемых «шунь-девушек». В Тибете каждая уважающая себя дама обязана иметь бесчисленные туалеты и большое количество драгоценных камней. И весь этот гардероб необходимо выставлять напоказ, с чем вряд ли может справиться даже самая расторопная женщина (это сколько же раз нужно переодеться!). Поэтому у аристократок служили специальные шунь-девушки, исполнявшие роль манекенщиц. Были такие девушки и у моей матери. Они щеголяли перед гостями в ее платьях и украшениях, выпивали несколько чашек чая с маслом и удалялись, чтобы затем вновь появиться в новых платьях и украшениях. Смешавшись с гостями, они помогали матери выполнять роль хозяйки. За день девушки переодевались до 5 – 6 раз.

Мужчин больше всего интересовали аттракционы, устроенные в саду. Труппа акробатов показывала там свое искусство. Трое атлетов держали пятиметровый шест, а четвертый стоял на нем на голове. В определенный момент шест резко выбивался из-под эквилибриста, тот летел вниз, но приземлялся на ноги, как кошка. Мальчишки, наблюдавшие за сценой, тут же захотели повторить этот трюк. Отыскав во дворе шест длиной метра два-три, наиболее ретивый полез на него, но не удержался и свалился вниз на товарищей. Череп никто себе не раскроил, но шишки заработали многие.

Вот в саду появилась и мать в сопровождении дам, пожелавших посмотреть аттракцион и послушать музыкантов. Музыканты уже настроились, предварительно разогрев себя обильным возлиянием тибетского пива.

Туалет матери был безупречен. Красно-коричневая юбка из домотканной шерсти яка доходила почти до лодыжек, на ногах красовались высокие сапожки из тибетского войлока безукоризненной белизны, с умело подобранными в красной гамме каблуками, подошвами и изящными шнурками. Желто-рыжеватый жакет «болеро» по цвету перекликался с монашеским костюмом отца. Впоследствии, когда я изучал медицину, йод на повязке напоминал мне эти сочетания цветов. Под жакетом сияла пурпуром шелковая блузка. Все цвета в туалете матери гармонировали друг с другом и вместе с тем представляли различные монашеских одеяний.

Шелковый шарф, перекинутый через правое плечо, крепился к поясу массивным золотым кольцом и спускался до самого низа юбки. До пояса он был кроваво-красного цвета, а цвет его нижней части плавно переходил от лимонно-желтого до темно-шафранового.

На золотом шнурке, висевшем на шее, мать носила три амулетных мешочка, с которыми никогда не расставалась. Эти амулеты ей преподнесли в день свадьбы: первый подарила ее семья, второй – семья мужа, третий – сам Далай-лама. Украшения матери стоили очень дорого, но это соответствовало ее социальному положению. В Тибете так принято – по мере продвижения мужа по служебной лестнице он обязан дарить жене все более и более дорогие украшения.

Несколько дней работы потребовала прическа матери: надо было заплести 108 тонких, как кончик хлыста, косичек! Сто восемь – священное число у тибетцев. И тем счастливицам, у которых хватало для этого волос, очень завидовали. Прическа, разделенная посредине пробором, удерживалась деревянной формой, размещенной на макушке подобно шляпе. Форма была покрыта красным лаком и инкрустирована алмазами, нефритом и золотыми кольцами. Волосы располагались на ней так, что напоминали террасу, увитую вьюнком.

В одном ухе мать носила коралловое ожерелье. Ожерелье было настолько массивным, что могло бы оторвать мочку, если бы его не поддерживал красный шнурок, накинутый на ушную раковину в виде петли. Конец кораллового ожерелья доходил почти до пояса. Я как завороженный наблюдал за матерью. Как только она поворачивает голову?

Гости разгуливали по саду, рассматривали цветы. Некоторые сидели группами и обсуждали общественные проблемы. Женщины сплетничали, не теряя ни секунды драгоценного времени:

– Да, моя дорогая, госпожа Дора решила переделать пол в доме. Булыжники хорошо подогнали и покрыли лаком…

– А вы слышали, этот молодой лама, который жил у госпожи Ракаша… говорят, что…

Тем временем все ждали главного события дня. Остальное было фоном, на котором должны произойти основные события. Скоро астрологи предскажут мое будущее и определят путь моей жизни. От их решения зависела моя будущая карьера.

По мере того как день клонился к вечеру и сгущались сумерки, активность гостей заметно снижалась. Сытость расслабила их и склоняла к созерцанию. Горы еды таяли, но слуги снова и снова наполняли посуду. Акробаты явно устали и все чаще один за другим бегали на кухню подкрепиться пивом. Одни музыканты пока еще были в форме: дули в трубы, били в тарелки, весело и небрежно колотили в барабаны. Перепуганные птицы давно разлетелись. Кошки попрятались. Даже наши сторожевые собаки – огромные черные бульдоги – притихли: они сегодня сильно переели, и их давил неодолимый сон.

Когда стало темнеть, между деревьями засновали, словно гномы, мальчишки, раскачивая на ветвях масляные фонарики и плошки с курящимися благовониями; иногда они, чтобы позабавиться, взбирались на нижние ветки деревьев, раскачивались на них и прыгали, визжа, на землю.

Здесь и там поднимались густые столбы благоухающего дыма – это старые женщины бросали пахучие травы в специальные золоченые жаровни с углями, одновременно вращая колеса молитвенных мельниц: с каждым оборотом колеса тысячи молитв возносились в небо.

Чувство ужаса не покидало моего отца. Его ухоженные сады славились на весь Тибет дорогими, завезенными издалека деревьями и цветами. А в тот вечер весь сад, по его мнению, больше напоминал какой-то запущенный зверинец. Отец бродил по дорожкам, заламывал руки и издавал тихие стоны всякий раз, когда кто-либо из гостей останавливался перед кустом и трогал бутоны. Явной опасности подвергались абрикосы, груши и карликовые яблони. На более крупных и высоких деревьях – тополях, березах, ивах, можжевельнике, кипарисах – развешаны были хоругви и ленты с молитвами – легкий вечерний ветерок лениво шевелил их.