Социология – одна из самых молодых научных дисциплин. Время ее возникновения и становления в качестве самостоятельной сферы научных изысканий совпадает с тем историческим периодом, который сами социологи именуют индустриализацией, – с этим этапом развития человеческого общества нам предстоит впоследствии познакомиться поближе. Хотя, конечно, социология просто не могла бы появиться, если бы ее возникновению не предшествовал длительный этап накопления фактов, дискуссий, размышлений, обобщений большого числа мыслителей начиная с античных времен. Однако, возникнув в середине XIX века, эта научная дисциплина стала развиваться достаточно быстрыми темпами – вначале в виде национальных социологических школ, а затем – как единый общепризнанный комплекс знаний, течений, парадигм. Этот комплекс формировался в ходе многочисленных дискуссий, споров, иногда абсолютно непримиримых; что-то из выдвигаемых гипотез принималось сразу, что-то отвергалось навсегда, а что-то, будучи раскритикованным и, казалось бы, безжалостно отброшенным, спустя какое-то время рассматривалось заново и признавалось справедливым – но уже на новом витке приращения общенаучного знания.

В сравнительно недавние исторические времена социология в отечественной научной мысли разделяла участь целого ряда других «лженаук», таких, например, как генетика и кибернетика. Тем не менее потребность в научной дисциплине, занятой изучением наиболее общих законов, по которым развивается человеческое общество, ощущалась и в советские времена. В те времена эту функцию фактически выполняла другая научная дисциплина с претенциозным названием «научный коммунизм». Социология же проникала в советскую науку не столько через открытую дверь, сколько через окно. С начала 60-х годов партийные власти стали проявлять интерес к эмпирическим социологическим исследованиям, данные которых активно использовались в идеологических целях. Хотя теоретической, объяснительной базой для получаемых данных оставался все тот же научный коммунизм.

Однако через образовавшуюся «щель» начал просачиваться и ручеек теоретико-социологических знаний, которые к тому времени на Западе уже сформировались в довольно мощную и влиятельную научную дисциплину. Начиная с 1961 года, когда был опубликован первый русскоязычный перевод серьезного социологического издания,[1] достаточно регулярно начинают издаваться и работы других известных зарубежных социологов. Появляются и издания отечественных социологов. Вначалепод лозунгами критики «буржуазной», «идеологически враждебной» теории, а затем – и как самостоятельные исследования отечественных авторов. Российская наука и российский читатель постепенно входили в общее русло мировой социологической мысли. Наконец, с конца 80-х-начала 90-х годов, социология получает полные права гражданства в России. Она вводится в число обязательных дисциплин во все стандарты высшего образования, открывая для всех желающих доступ к общемировым научным достижениям и в сфере изучения социальных законов.

В первой главе данного учебника мы рассмотрим, каковы основные особенности социологии как научной дисциплины, изучающей особую реальность окружающего нас мира – человеческое общество. Мы попытаемся выяснить также, какова в самом общем виде структура социологического знания, из каких основных частей она состоит и как эти части соотносятся друг с другом. Однако вначале представляется целесообразным разобраться вот в чем. Учитывая, что мы назвали эту главу «Социология как наука», нам предстоит более или менее детально пояснить, что мы имеем в виду под каждым из этих понятий. Для этого нам следует вначале объяснить значение термина «наука». А уж затем мы попытаемся очертить качественную определенность второго понятия – «социология», указав на круг тех явлений (а также их особых свойств), которые подлежат ее изучению.

Один из авторитетных современных социологов Нейл Смелзер дает такое определение: «Социология – это научное изучение общества и общественных отношений. Она черпает данные (факты) из реального мира и пытается объяснить их на основе научного анализа (выделено нами. – В. А., А. К.)».[2] Стало быть, прежде чем понять, что такое социология, нам предстоит разобраться с тем, что такое наука. Само это понятие – «наука» – тесно связано с глаголом «научить», «научаться». Этим глаголом в русском языке, как известно, обозначают действия людей, направляемые на процесс получения ими новых знаний.

Мы не будем вдаваться здесь в философский анализ понятия «знание». Посмотрим, как оно соотносится с некоторыми смежными понятиями – такими как «познание», «информация». Оттолкнемся от определения, данного Советским энциклопедическим словарем, согласно которому знание – это «проверенный практикой результат познания действительности, верное ее отражение в мышлении человека».[3] Таким образом, знание представляет собой не что иное, как совокупность сведений об окружающем и внутреннем мире, которые накапливает человек (или группа людей) в ходе восприятия информации – своеобразных «квантов» знаний, тех отдельных сведений, которые воспринимаются человеком в процессе познания. Происходит же это либо из непосредственного наблюдения, либо в процессе передачи их человеку другими людьми непосредственно или опосредованно (через материальные носители информации) с помощью различных условных знаковых средств – устно или визуально. Эти «квантованные» сведения постепенно аккумулируются и объединяются в единую систему с помощью определенной их интерпретации, толкования. Процесс последовательного построения такой системы знаний – это и есть познание. Целью познания служит приобретение не любых, а именно истинных знаний об объективном мире. Ложные знания тоже появляются в процессе познания, но как его необходимые издержки.

Для понимания сущности знания, а также того, как оно организуется, накапливается, систематизируется и используется на практике, вероятно, не последнюю роль играет способ, с помощью которого люди приобретают свои знания. Дело в том, что в нашей повседневной жизни мы познаем окружающие нас вещи и явления многими разнообразными способами. Мы можем, в частности, принимать на веру (т. е. не подвергая сомнению и критической перепроверке) все, что мы услышим от окружающих нас людей или прочтем в каких-то письменных сообщениях. «Верить – значит отказываться понимать», как утверждал французский писатель Поль Бурже. В случае некритичного принятия на веру у нас вряд ли вызовет сомнение сообщение авторитетного для нас источника о том, что Земля – это огромный плоский диск, покоящийся на трех слонах (или китах), и мы просто включим эту информацию в состав уже имеющегося в нашей памяти комплекса сведений об окружающем мире. Назовем такие знания мифологическими. Они в значительной степени совпадают с религиозными (от лат. religio– набожность, предмет культа), однако вовсе не исчерпываются ими.

Мы могли бы также замечать и фиксировать отдельные разрозненные факты и, интуитивно их соединяя и сопоставляя, выявлять определенные закономерности в окружающем нас мире для того, чтобы использовать полученные таким образом знания в своей повседневной деятельности. К такого рода знаниям относятся, например, установленная и проверенная на практике информация о том, что огонь жжется и вызывает боль, что погоду предвещают те или иные внешние признаки в природной среде, что необходимо предпринять определенные действия, чтобы отправить письмо и т. п. Накопленное таким образом знание именуется знанием здравого смысла. Оно является практическим, экспериментальным и критическим, но зачастую отрывочным и непоследовательным именно в силу способа своего приобретения. Повседневная жизнь и в самом деле представляет собой фундаментальную реальность, в рамках которой живет абсолютное большинство людей. Постижение этого мира характеризуется «естественным аттитюдом», который принимает мир естественным, заданным и неизменным. Мир, постигаемый с помощью здравого смысла, непроблематичен и воспринимается неоспоримо, как данный.

Знание здравого смысла играет важнейшую роль в формировании общего тезауруса[4] каждого человека. Во многом содержание знания здравого смысла составляет имплицитное знание, то есть такой набор сведений об окружающем мире, когда человек знает больше, чем он в состоянии выразить словами. Имплицитное знание может выражаться, например, в каком-либо практическом умении и в то же время характеризуется невозможностью адекватно описать данное умение. Скажем, многие люди умеют ездить на велосипеде, но мало кто из них в состоянии описать свои навыки – как удержать равновесие на крутом вираже, почему велосипед более устойчив при быстрой езде, чем при медленной и т. д. Под имплицитным знанием следует, таким образом, понимать знание о различных взаимосвязях, которое можно использовать практически, хотя внутренняя причинность данных связей необъяснима.

Если же мы будем пропускать всю получаемую нами информацию через призму особых интересов той социальной группы (национальной, этнической, религиозной или экономической), к которой мы принадлежим, подразделяя полученные сведения в соответствии с этими интересами на хорошие и плохие, правильные и неправильные, полезные и вредные – разумеется, прежде всего для членов этой группы, – то получаемые в результате такой сортировки знания будут носить отчетливо выраженный идеологический характер.

Наконец, один из особых и чрезвычайно важных путей приобретения сведений об окружающем нас мире – это научный способ. Полученное в результате научное знание существенно отличается от знания, происходящего из мифов (и принимаемого на веру), случайных наблюдений, интуиции, веры или здравого смысла. Оно имеет свои определенные атрибуты, либо совершенно не свойственные другим типам знаний, либо проявляющиеся в иной форме.

Поскольку для нас особый интерес представляет именно научное знание, давайте, прежде всего, выделим главные качественные характеристики этого типа знания, а затем рассмотрим их более подробно. Качественная определенность любого феномена лучше всего постигается в том случае, если сравнить его атрибуты с соответствующими признаками других, схожих с ним, но в чем-то от него отличающихся. Попытаемся проделать такой анализ, сравнив качества научного знания с соответствующими качествами мифологического, идеологического, а также знания здравого смысла.

В своей оценке научного знания мы опираемся на работу Дженнет Джонсон и Ричарда Джослина «Методы исследования политической науки»[5] и исходим из того, что его отличают следующие специфические черты:

¦ эмпиричность;

¦ эмпирическая проверяемость;

¦ ненормативность;

¦ передаваемость;

¦ общность;

¦ объяснительный характер;

¦ временность.

Если попытаться сопоставить наличие или отсутствие того или иного из этих качеств у каждого из перечисленных нами типов знаний (обозначив наличие знаком «+», а отсутствие – знаком «-»), то мы получим своеобразную матрицу (табл. 1).

Таблица 1

Характеристики различных типов знания в сравнении с научным

Следует признать, что приведенная схема не совсем полна. Вряд ли все виды знания, накопленные человеческим обществом, исчерпываются четырьмя перечисленными. Например, их можно было бы пополнить знаниями, получаемыми с помощью образно-художественного постижения мира. Однако мы ограничимся этими четырьмя, на наш взгляд наиболее важными. При этом мы не ставим своей задачей дать развернутую и подробную характеристику каждого из них. Предметом нашего ближайшего рассмотрения будет прежде всего специфика именно научного знания. Но для того, чтобы понять эту специфику, нам представляется целесообразным провести хотя бы беглое сравнение данного знания с другими видами знания по выделенным параметрам.

Эмпиричность. Когда мы говорим, что научное знание эмпирическое (от греч. empeiria – опыт), мы имеем в виду, что оно основано на наблюдении и опыте. Мы можем использовать наши органы чувств, чтобы наблюдать действительные проявления некоторых феноменов внешнего мира (таких, скажем, как сила ветра или электрического тока, превалирующая ориентация общественного мнения по какой-нибудь проблеме, подсчет голосов в Государственной Думе) и зафиксировать эти наблюдения настолько точно, насколько представляется возможным. В значительной степени таким же путем осуществляется аккумуляция знания здравого смысла, и это объединяет его с научным. В отличие от них мифологический и идеологический типы знания воспринимаются как заданные, причем чаще всего в готовом, относительно завершенном виде. То есть они вырабатываются не самим носителем такого знания, а кем-то иным, даются ему сразу в знаковой, символической, относительно систематизированной форме и передаются достаточно крупными блоками.

Эмпирическая проверяемость. Под эмпирической проверкой (верификацией) мы понимаем следующее: принятию или непринятию нами какого-либо утверждения должна предшествовать практическая проверка. Таким образом, предлагаемые объяснения (т. е. утверждения требований, чтобы какое-то явление вызывалось к жизни другим явлением) должны быть проверены систематическим и логическим образом; без этого просто нельзя принять, что они истинны. Этим научное знание отличается, например, от знания здравого смысла. Знание здравого смысла, будучи знанием, происходящим из случайных, т. е. несистематических наблюдений, может иметь определенную ценность, но все же его нельзя конституировать как научное. По крайней мере до тех пор, пока оно не будет эмпирически выверено самым тщательным образом. Американский исследователь Алан Исаак отмечает, что и знание здравого смысла достаточно часто принимается «без проверки и вопросов, как предмет веры»,[6] что означает восприятие фактов без должного объяснения. Поэтому знание здравого смысла с неизбежностью ограниченно и поверхностно. Кроме того, не всякое знание, полученное с помощью здравого смысла, бывает доступно эмпирической проверке. Так, здравый смысл подсказывает человеку, что Солнце вращается вокруг Земли: ведь он ежедневно наблюдает, как Солнце описывает круг у него над головой. На основании этого здравый смысл человека, убежденного в том, что наша планета – шар, мог бы привести его к логичному умозаключению, что Солнце вращается вокруг Земли. Однако присущие ему инструменты и методы познания вряд ли позволят перепроверить эту информацию.

Иногда при первом приближении истинность знания здравого смысла не выдерживает критики. Например, в исследовании американского социолога Теда Гарра, изучавшего причины и механизмы гражданского противостояния в различных обществах, указывается, что, исходя из здравого смысла, можно было бы ожидать, что случаи гражданского насилия должны с определенной степенью вероятности возникать всякий раз, когда ухудшаются экономические условия. Однако накопленные самим Гарром сведения показывают, что гражданские конфликты и политическое насилие нередко возникают при сравнительно благоприятных социально-экономических условиях. Как правило, это происходит в тех случаях, когда не совпадают экспектации (ожидания) людей и их достижения, другими словами, когда люди начинают испытывать так называемые относительные лишения (а не сами лишения как таковые, т. е. абсолютные). Следовательно, заключает он, в противоположность здравому смыслу условия могут быть, казалось бы, совсем плохими, однако общество остается в состоянии относительного спокойствия и миролюбия, если скудость жизненных условий оказывается такой, какой ее ожидают большинство членов этого общества.[7]

Вся наука как совокупность систематических знаний содержит бесконечное число примеров того, как множество исследователей подвергали свои идеи и толкования неоднократной эмпирической проверке. Они наблюдали различные феномены, которые старались понять, регистрировали отдельные случаи их проявлений и искали в своих наблюдениях те паттерны (типологические образцы), которые соответствовали их наблюдениям. Другими словами, накапливалась и представлялась масса эмпирических доказательств, и это давало другим исследователям исходную эмпирическую базу для приобретения знания о некоем физическом, биологическом или социальном явлении.

Почему не могут быть эмпирически проверяемыми факты, утверждения и положения, составляющие содержание мифологического и идеологического знаний? Тому есть две основные причины. Во-первых, содержание их, а также существующие в них логические связи часто недоступны не то что прямому, но нередко и косвенному наблюдению. Скажем, вряд ли нам удастся подвергнуть эмпирической проверке утверждение о том, что Бог создал Вселенную за шесть дней, а на седьмой отдыхал (как, впрочем, равным образом и опровержение этого утверждения). Во-вторых, сама мотивация к эмпирической проверке со стороны субъекта познания должна быть достаточно тесно связана с сомнением. Мифологическое же и в значительной степени идеологическое знания, напротив, опираются на нормативный контроль со стороны различных социальных институтов, а этот контроль сплошь и рядом налагает прямой запрет на всякого рода сомнения в истинности провозглашаемых знаний, особенно когда они канонизированы.

Человек, обладающий научным складом ума, рассматривая те или иные факты, никогда не будет опираться на одну лишь веру в них, равно как и не будет испытывать к ним априорного недоверия – он изначально настроен на то, чтобы их проверять. Он задает себе вопросы относительно предмета какой-то идеи, а затем формулирует гипотезу. Допустим, человек размышляет о причине вымирания динозавров и склоняется к мысли, что они могли бы исчезнуть с лица Земли при столкновении ее с огромным астероидом. Тогда он устанавливает, какие экспериментальные факты ему необходимо получить для подтверждения своей гипотезы. В данном случае он будет искать доказательства столкновения – например, наличие обломков астероида в тех слоях осадочных горных пород, которые относятся к предполагаемой геологической эпохе. Если результаты наблюдений совпадут с предсказанием, теория находится на правильном пути. В противном случае она нуждается в корректировке.

Впрочем, доказать абсолютную истинность какой-то гипотезы часто бывает невозможно. В результате эмпирической проверки она может быть всего лишь принята или отвергнута. Каждый раз, когда наблюдаемые факты подтверждают гипотезу, она становится все более пригодной для объяснения, почему что-то происходит так, а не иначе. Пока наблюдения не противоречат гипотезе, она остается в силе – но не более того.

Ненормативность. Эмпирическое исследование, используемое для приобретения научного знания, обращено на выяснение того, что и почему происходит или могло бы произойти в будущем. Оно не ставит своей целью оценить, хорош или плох объект исследования или каким он должен быть, даже если бы эта оценка могла оказаться полезной в такого рода определениях. Один из классиков социологической науки Эмиль Дюркгейм на этот счет заметил, что «наука, как и искусство и промышленность, находится вне нравственности».[8] Для обозначения этого отличия социологи пользуются терминами «нормативный»(т. е. подчиняющийся действию каких-то установленных норм и ценностей, контролируемый, регулируемый с их помощью) и «ненормативный». Нормативное знание оценивает явление с точки зрения оценочных категорий и несет в себе отчетливый оттенок долженствования. Научное же знание, будучи изначально эмпирическим, ненормативно. Оно, прежде всего, констатирует наличие или отсутствие того или иного факта или феномена и/или устанавливает наличие или отсутствие связей между различными явлениями и фактами.

Это не означает, конечно, что эмпирическое исследование проводится в ценностном вакууме. Ценности, разделяемые исследователем, очень часто определяют предмет его исследовательских интересов (между прочим, и сами ценности довольно часто становятся объектом научного изучения). Например, исследователь может чувствовать, какую серьезную проблему представляет собой преступность; при этом на основании разделяемых им ценностных установок он считает, что усиление жестокости наказания могло бы сократить преступность. Это его право. Однако проверка предположения, что ужесточение наказаний снизит показатели преступности, должна быть проведена таким образом, чтобы разделяемые исследователем ценности при этом не оказали влияния на результаты исследования и их трактовку. Ответственность исследователя заключается в том, чтобы провести проверку гипотезы без предубеждений. Ответственность же других ученых состоит в том, чтобы оценить, подтверждаются ли выводы, сделанные исследователем, насколько они убедительны, базируются ли они на валидной[9] информации. Научные принципы и методы исследования помогают уяснить как исследователю, так и тому, кто оценивает, насколько выводы исследователя соответствуют поставленной перед ним задаче.

Знание здравого смысла обычно также не является нормативным, поскольку опирается прежде всего на прагматические оценки окружающей реальности. Что же касается мифологического и идеологического знаний, то они, конечно же, нормативны по самой своей природе. В мифологическом знании эту природу достаточно отчетливо выражают как предписания того, что можно и чего нельзя, содержащиеся в любом вероучении, так и морализирующий характер мифов, как это выразил А. С. Пушкин: «Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Идеология также довольно определенно указывает своим сторонникам, что такое хорошо и что такое плохо, – уже в силу того, что она изначально призвана не только отражать, но и защищать интересы той или иной социальной группы – будь то классовая, этническая, религиозная или профессиональная группа. Достаточно четко, к примеру, сформулировал суть нормативности идеологического подхода В. И. Ленин, для которого не было нужды в изучении социальных функций так называемой общечеловеческой нравственности: «Мы говорим, что наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата».[10] Очевидно, что ни о какой беспристрастности, ненормативности здесь не может быть и речи.

Передаваемость. Даже если исследователи будут стараться свести к минимуму воздействие своих личных предубеждений, осуществляя наблюдения и накапливая информацию, достичь объективности в целом часто бывает нелегко. Поэтому роль четвертой характеристики научного знания в том и состоит, чтобы вытеснить или устранить личностные предубеждения, которые могут проникать в исследовательскую деятельность. Когда мы говорим, что научное знание передаваемо, то имеем в виду не только и не столько то, что его содержание может быть сформулировано, разъяснено и понято другими. Суть передаваемости прежде всего в том, что открыт сам метод, техника процесса познания, а потому познания могут быть проанализированы и воспроизведены. Наука, по утверждению американского исследователя Алана Исаака, – это «социальная активность, охватывающая нескольких или многих ученых, анализирующих и подвергающих друг друга проверке и критике с целью продуцирования более достоверного знания».[11]

Для того чтобы знание было передаваемым, исследователь в своих научных сообщениях и отчетах должен достаточно точно определить, какие именно данные собраны и каким образом они анализировались. Ясное описание процедуры исследования позволяет другим ученым, может быть, иным способом, независимым от первого, оценить его достоинства. Оно позволяет также другим исследователям собрать аналогичную информацию об иных схожих явлениях и самим проверить утверждения оригинала. Если результаты оригинала не воспроизводятся при использовании таких же процедур другими учеными, они могут быть признаны неправильными. Хотя это, конечно, не означает, что научное знание накапливается главным образом путем точного повторения какого-то одного исследования многими исследователями. Напротив, часто процедуры исследования – иногда даже преднамеренно – изменяются, чтобы проверить, получатся ли подобные результаты при других условиях.

Таким образом, упущения, сделанные при проведении исследований одними учеными, часто заставляют других сомневаться и осуществлять проекты собственных проверок. Это было бы невозможным, если бы они не публиковали ясного описания своих исследовательских проектов и методов. Описание методов и результатов позволяет лучше оценить выводы и дает возможность другим провести дальнейшие исследования, скорректировав проект и способы измерения. Результаты новых исследований затем могут быть сравнены с предшествующими результатами – так формеруется целостное представление о социальном явлении. Таким путем сведения о частном аспекте социальной или политической жизни могут накапливаться и, надо надеяться, становятся все более информативными.

Вряд ли знание здравого смысла является в такой же степени передаваемым, как научное знание. Конечно, существует некий общий для данного сообщества людей социальный опыт познания окружающего мира и обращения с ним – опыт, усваиваемый каждым человеком в ходе социализации и помогающий приобрести элементарные сведения об этом мире и навыки повседневной жизнедеятельности, составляющие основу знания здравого смысла. Однако в конечном счете это знание приобретается каждым человеком в одиночку, и, скажем, обращенная к кузнецу-практику просьба объяснить, почему он нагревает металл перед ковкой именно до такой температуры (цвета) и почему это надо делать именно так, как делает он, а не иначе, может вызвать лишь недоуменное пожатие плечами: для него это очевидно.

То же самое относится к мифологическому знанию. Ни один священнослужитель, ни один жрец или шаман не сумеет внятно и убедительно пояснить, каковы механизмы действия его молитв или заклинаний. Он может рассказать вам, какой должна быть последовательность действий, какие слова в какой момент необходимо произнести, но почему именно эти действия и эти слова, а не другие, необходимы в данный момент, а не в другой – это выше его разумения. Стало быть, понастоящему научить вас этому (то есть в подлинном смысле передать свои знания) он не в состоянии. Мы же говорим, что именно от «научить» и берет свое начало «наука», т. е. процесс научения. Мы не отрицаем существования, а тем более – социальной значимости знания, основанного на вере. Однако ни один из его обладателей, даже из числа тех, кто умеет эффективно пользоваться таким знанием для каких-то практических нужд, не в состоянии толково объяснить окружающим, почему это происходит именно так, а не иначе, и при каких условиях события могли бы двигаться в ином направлении. Словом, как справедливо отмечал один из самых известных и загадочных в истории прорицателей Мишель Нострадамус, «познание как результат интеллектуального творчества не может видеть оккультное…».[12] Поэтому научное знание в отличие, скажем, от имплицитного знания здравого смысла выступает полной противоположностью ему: оно эксплицитно, т. е. явно сформулировано с помощью вербального выражения (от лат. explicite – ясно, разборчиво, отчетливо выраженное).

Общность. Еще одной важной характеристикой научного знания является то, что оно носит обобщающий характер. Тот тип знания, который дает описание, объяснение и предсказание многих явлений корректнее, нежели немногих, частных явлений, обладает для науки большей ценностью. Например, знание о том, что зрелые и вообще люди старшего возраста с большей вероятностью приходят в день выборов на избирательный участок, имеет более обобщенный характер, нежели знание того конкретного факта, что пенсионер Петров голосовал в день выборов, а студент Козлов не принимал участия в голосовании.

Общее знание предпочтительнее в том смысле, что оно учитывает более широкую сферу распространенности явления, нежели частное знание, и в результате помогает нам лучше понять мир, в котором мы живем. Утверждения, в которых формулируются общие знания, называются эмпирическими обобщениями, они суммируют соотношения между отдельными фактами. Например, утверждение о том, что электоральная активность населения повышается пропорционально возрасту, связывает информацию о возрасте избирателей и информацию об их активности и обобщает эту информацию. Понятие «общность» применительно к научному знанию имеет еще один смысл: такое знание является общим для множества людей науки, разделяется ими, пополняется новой информацией, которая обязательно сообщается другим ученым, расширяя тем самым общий для них всех научный тезаурус.

Знание, здравого смысла, в отличие от научного заведомо не является обобщающим; оно всегда индивидуально, ограничено – и в пространстве, и во времени – личным жизненным опытом его обладателя. Знания и опыт, накопленные предками, также входят в состав знания здравого смысла, но, главным образом, в той мере, в какой они пригодны для сегодняшнего практического использования. Другими словами, оно имеет отношение к тому миру, который находится в пределах непосредственной досягаемости его обладателя. Напротив, мифологическое знание (равно как и идеологическое) почти всегда претендует на максимальное обобщение. Даже в сказках, где персонажами выступают животные, за каждым из них стоит более или менее обобщенный типаж человеческой личности. Не менее обобщающий характер носит и идеологическое знание.

Объяснительный характер. Научное знание, как правило, стремится к выявлению и изложению причины возникновения того или иного явления в окружающем мире; оно стремится к поиску ответа на вопрос, почему, зачем, по каким причинам имеет место то или иное явление, что вызывает его к жизни, каковы механизмы протекания процессов. Как мы видели, для научного знания требуется точное описание характерных черт или особенностей изучаемого явления, основанное на внимательном наблюдении и тщательном измерении. Познание фактов, конечно, важно, но большинство исследователей не испытывают удовлетворения от одного только описания фактической ситуации. Они обычно проявляют интерес к выявлению причин, объясняющих или толкующих то, что происходит в этом мире, т. е. стремятся к достижению каузального знания (от лат. causa – причина). Например, социологическая теория относительных деприваций, предложенная Т. Гарром в его работе «Почему люди бунтуют», дает объяснение, вследствие каких причин возникает в обществе политическое насилие и почему определенная комбинация экспектаций и ценностных достижений, как правило, ассоциируется с политическим насилием. Это нечто большее, нежели простое скрупулезное описание того, где, как и при каких обстоятельствах произошло то или иное конкретное насилие. На основании работы Т. Гарра другие социологи или политологи могут попытаться объяснить, почему законодательные органы в некоторых государствах избирают именно такую политику, а не иную, почему некоторые люди избегают военной службы, почему некоторые регионы, области или города процветают, в то время как другие приходят в упадок.

Разумеется, основой для наблюдения типичных образцов и регулярности (повторяемости) явлений и для объяснения их необходимо точное описание. Картину того, что есть, необходимо составить настолько точно, насколько это возможно. А уж затем можно приступать к определению того, почему это так. История переполнена примерами ошибочных объяснений, бравших свое начало из неадекватных наблюдений. Такие объяснения приходилось в конечном счете отвергать, и их место занимали новые, более убедительные и обобщающие.

Объясняющее знание важно, поскольку оно является основой прогноза, предсказания, применения объяснения к событиям в будущем. Поэтому не случайно многие полагают конечной проверкой объяснения степень его применимости для предсказания. Предсказание – само по себе чрезвычайно ценный тип знания, поскольку оно может оказаться полезным для того, чтобы избежать нежелательных событий и достичь желаемых результатов.

Именно благодаря своей ограниченности и осторожности наука способна прогнозировать будущее в той или иной области. Парадокс заключается в том, что вероятность наступления прогнозируемого события или явления отнюдь не является стопроцентной. Так, если социолог, осуществив соответствующие исследования, предсказывает вероятность того, что 72 % малоимущих людей предпенсионного или пенсионного возраста, проживающих в сельской местности, будут голосовать на ближайших выборах за коммунистов, то прогноз скорее всего сбудется. Оставшиеся 28 % социолог относит на всевозможные отклонения по случайным причинам. Может, например, случиться так, что какая-то часть малоимущего пожилого электората коммунистов, насмотревшись на злоупотребления местной администрации, состоящей из коммунистов, разочаруется в них и проголосует за «Яблоко» или СПС. Сколько их окажется точно, сказать заранее не смогут ни статистика, ни социология, ни местные органы власти.

Объяснение – это важнейшая цель любой теории, претендующей на научность. Эмпирические обобщения, связывающие явления между собой, служат основой для развития объяснения. Теории идут следом за эмпирическими обобщениями, однако они более могущественны и в то же время более абстрактны. Как констатирует уже упоминавшийся Алан Исаак, «теория может объяснять эмпирические обобщения, потому что она носит более общий, более содержательный характер, чем они»; теории имеют также две другие функции: «организовывать, систематизировать и координировать существующее знание в отрасли» и «предсказывать эмпирическое обобщение, предсказывать, что выдерживается (подтверждается) частное отношение».[13] Чем больше эмпирических обобщений систематизирует и организует теория, чем больше из их числа она в состоянии предположить или предсказать, тем она сильнее.

Таким образом, любая теория или концепция ставит своей целью построение более или менее сложной объяснительной модели явления или процесса, интересующего исследователя. И, как любая модель, она не может не иметь ограничений (связанных, в частности, с «потолком» достигнутых нами на данный момент знаний или же с тем, что объяснение может относиться лишь к частному случаю, какой-то отдельной стороне объекта познания). Когда один и тот же объект описывают две в значительной степени не совпадающие друг с другом теории, они могут отчасти совпадать (или хотя бы не противоречить друг другу), отчасти расходиться. Чем менее противоречивы объяснения различных теорий, тем больше у нас уверенности, что наше знание приближается к истине. Там же, где они противоречат друг другу, возникает своеобразная «зона неопределенности». Она может быть сужена лишь опытным, эмпирическим путем.

Задачей знания здравого смысла тоже является сбор и обобщение фактов об окружающем мире. Однако, в отличие от научного знания, самое большее, чего оно в состоянии достичь, – это установления простых и достаточно очевидных закономерностей типа «если… то…». Выражаясь языком методологии научных исследований, знание здравого смысла не идет дальше формулировки коррелятивных, в лучшем случае направленных гипотез, в то время как задачей научного знания становится формулировка и проверка каузальных гипотез. Скажем, люди издавна пытались найти признаки, указывающие на то, какой будет погода в ближайшие дни; такого рода предсказания становились неотъемлемой частью сельскохозяйственного труда. Наблюдательность представителей различных поколений запечатлелась во множестве так называемых народных примет. Например, таких:

¦ дым вертикально поднимается вверх – признак сухой погоды;

¦ если ночью тихо, а днем ветер, который к вечеру стихает, – будет вёдро;

¦ если с вечера туман, который расходится к восходу солнца, – будет сухая погода;

¦ тонкая паутина прямо вытягивается по воздуху – знак теплой погоды;

¦ стрижи и ласточки летают низко – к дождю и т. п.

Однако в приведенных примерах дальше простой констатации указанной связи здравый смысл не идет. Научное же знание тем и характеризуется, что оно прежде всего будет искать цепочку причинно-следственных связей в явлениях. Согласно этому, например, так будет объяснено, почему в преддверии дождливой погоды ласточки летают низко: с приближением выпадения осадков воздух влажнеет и тяжелеет, поэтому мелкие насекомые скапливаются в слоях, расположенных ближе к земной поверхности, и птицам, которые питаются этими насекомыми, приходится переходить на бреющий полет и т. д.

Временность. Научное знание носит временный характер. Сколь бы тщательно и продуманно ни строилось научное исследование, можно быть уверенным, что в будущем другие исследования смогут продемонстрировать недостаточность, неполноту данного понимания явлений. Новые наблюдения, новая аппаратура, более тонкая техника, позволяющая провести более точные измерения, усовершенствования, вносимые в исследовательские проекты, проверки альтернативных объяснений, новые подходы к объяснению уже известных накопленных фактов – все это рано или поздно выявит ограниченность или эмпирическую недостаточность научного знания, добытого учеными и их предшественниками. Поэтому исследователю необходимо всегда оставаться открытым и готовым к изменению и совершенствованию понимания природных, психических и социальных явлений. Пересмотр устаревших теорий – одна из главных задач науки. Если сложить все знания, от которых когда-либо приходилось отказываться ученым или истинность которых сегодня поставлена под сомнение, то объем таких сведений, пожалуй, сравнится с объемом тех знаний, которые признаются сегодня истинными.

Утверждение о временности научного знания ни в коей мере не означает, что сведения, накопленные, чтобы рано или поздно устареть, могут быть спокойно проигнорированы. Это в то же время не означает и того, что современное знание значимо на века. Часто, когда люди размышляют о науке, они думают о научных «законах». Научный закон – это обобщение того, что было испытано и подтверждено множеством эмпирических проверок. Любой закон, как правило, имеет отношение к обобщениям, которые были подтверждены целым рядом многочисленных повторных проверок. Временная природа научного знания подготавливает нас к возможности того, что будущие наблюдения могут прийти в противоречие с законами, принятыми сегодня.

Знание здравого смысла также заведомо ограничено во времени. Это обусловлено тем, что оно, будучи индивидуальным по своему характеру, претерпевает изменения в содержании вместе с изменением реального жизненного опыта его обладателя, вместе с приобретением им все более новой информации, которая, как известно, поступает из окружающей среды непрерывно. Наконец, это знание в значительной мере исчезает с уходом из жизни его владельца. Хотя немалая часть такого знания все же передается окружающим и остается с последующими поколениями.

Что касается мифологического знания, то оно в большей мере, нежели другие виды знания, претендует на незыблемость, неизменность и вечность. Его установления вообще ставят своей целью не просто упорядочение, а увековечение системы наших представлений о мире. Идеологическое знание по сравнению с научным гораздо менее гибко и подвижно.

Разумеется, предложенная схема структуры наших познаний, как и всякая схема, весьма условна. В действительности мы постигаем окружающий мир всеми доступными нам средствами. В индивидуальном сознании, равно как и в коллективном сознании целых общностей (само слово «сознание» – это производное от «совместного знания»), совокупность накапливаемой информации существует в сложном, далеко не всегда расчлененном единстве. Не говоря уже о том, что в продвинутых обществах вместе с массовым развитием грамотности и разветвленной системы образования знание здравого смысла во все большей мере пополняется за счет элементов научного знания.

Мы не случайно подчеркиваем, что предложенная схема типологии различных видов знаний носит условный характер. В реальности вряд ли кто из нас смог бы сразу, четко и с полной определенностью отделить в общем объеме своего тезауруса идеологические знания от научных или от мифологических. Кстати, говоря о научном знании и способности к его усвоению и продуцированию как основе интеллекта, мы отнюдь не имеем в виду, что его обладателями могут считаться одни лишь научные работники и исследователи – профессиональные или самодеятельные. Интеллектуалами сегодня именуют и беллетристов, и художников, и артистов, и даже теологов. Однако, как нам представляется, это справедливо лишь в той мере, в какой для их повседневной, главным образом профессиональной, деятельности и творчества присущи черты, характерные для усвоения и продуцирования прежде всего научного знания, особенности процесса его накопления и систематизации.

К примеру, любая идеологическая доктрина в своей содержательной части (особенно в новой и новейшей истории) «произрастает», формируется, развивается изначально именно из научного знания. Накапливаются факты, они систематизируются, обобщаются, трактуются… Выдвигаются гипотезы, появляются объяснения. Другими словами, внешне все это происходит вполне «научно». Другое дело, что накопление фактов носит чаще всего довольно предубежденный и нередко целенаправленно предубежденный характер: эти факты отбираются и подгоняются под заранее выдвинутые или имплицитно подразумеваемые объяснения и гипотезы; и если какие-то наблюдения и факты не подтверждают исходных концепций, то тем хуже для фактов – они просто не принимаются во внимание и как бы перестают существовать, т. е. отбрасываются, игнорируются – сознательно или бессознательно.

Поэтому нельзя не признать, что идеологии (а в новейшие времена – и религиозные течения) являются, как правило, продуктами чьей-то интеллектуальной деятельности, т. е. берут свое начало в определенной степени из научного знания, во всяком случае, стараются избежать явного противоречия и противостояния с ним. В конечном счете любые теоретические концепции, обосновывающие фундамент (содержание, комплекс знаний и логическую структуру) любой религии или идеологии, были и есть продукт интеллектуальной деятельности, которая опирается на накопленные и зафиксированные на материальных носителях знания предшествующих поколений, определенным образом систематизируя их.

Тем не менее отмеченная нами выше специфика объективно существует, на что обращали внимание даже люди, не связанные напрямую с наукой, а обслуживавшие по долгу своей профессиональной деятельности нужды политики. Так, бывший шеф советской внешней разведки Л. В. Шебаршин, вспоминая годы своего профессионального образования, пишет, что «…марксизм-ленинизм в тогдашней трактовке был предельно далек от науки. Его клишированные формулы и понятия имели характер ритуальных заклинаний, что-то вроде ежедневного и ежечасного подтверждения лояльности. Каждое учебное пособие даже в нашем весьма специальном учебном заведении начиналось с благочестивого тезиса о классовом характере разведки. (Время, когда классовый характер приписывался физике, биологии, математике, уходило медленно. У нас медленнее, чем у других.)»[14]

Здесь необходимо помнить следующее. Наука по самой своей сути призвана отражать объективную истину, не зависящую от тех или иных пристрастий, «полезности» или «вредности». Идеология же выполняет принципиально иную функцию в социальном мире – выражение социального интереса определенных общественных сил и определенного социального идеала. Конечно, два этих типа знания определенным образом связаны друг с другом. Однако смешивать их не следует, ибо, как отмечает В. А. Ядов: «Идеология, опирающаяся на объективное научное знание, заслуживает положения научной. В противном случае она иллюзорна. Но наука, опирающаяся на идеологию, утрачивает право называться наукой, превращается в наукообразную апологетику социального интереса».[15] Причем, как нам представляется, сказанное справедливо и по отношению к национальной принадлежности тех или иных научных знаний. Здесь мы вполне согласны с А. П. Чеховым, которого вряд ли кто-то мог бы упрекнуть в отсутствии патриотизма, но который в своих «Записных книжках» отмечал: «Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения; что же национально, то уже не наука».

Само понятие «социология» имеет как минимум две грамматические основы; это слово составляется из двух частей: латинское socius (компаньон) и греческое logos (изучение) – и поэтому буквально должно означать изучение процессов общения.[16] Другой вариант толкования этих частей: societas– общество; logia– множественное число от logos (слово). Или – «многомного слов об обществе».

Любая научная дисциплина имеет свой объект и свой предмет исследования. Под объектом, как правило, понимают круг явлений (феноменов), подлежащих ее изучению. Чем более общий характер носит наука, тем шире этот круг явлений. Так, например, биология исследует все, что связано с процессами живой природы (от греч. bios – жизнь). Это не просто особая научная дисциплина, а «совокупность наук о живой природе – об огромном многообразии вымерших и ныне населяющих Землю живых существ, их строении и функциях, происхождении, распространении и развитии, связях друг с другом и с неживой природой».[17] В свою очередь, составными частями биологии могут считаться ботаника (объектом которой являются растительные организмы) и зоология (где объектами выступают все животные организмы).

Как ни странно, именно среди самих социологов не утихают споры о том, следует ли считать социологию отдельной и самостоятельной наукой. Основоположники этой дисциплины, в частности Конт и Дюркгейм, настойчиво стремились показать, что социология – это автономная и отдельная наука о социальных явлениях. Позднее же возникли значительные расхождения по поводу места социологии среди других общественных наук. Доводы оппонентов сводились к следующим аргументам:

¦ социология является не отдельной дисциплиной, а дисциплиной, скорее интегрирующей открытия экономики, политики и психологии, потому что социальное не является автономной характеристикой, но образуется на пересечении экономики, политики, географии, истории, психологии и т. д.;

¦ социология представляет собой особый взгляд на окружающий мир или форму воображения, которая стремится поместить индивидов и события в максимально широкий социальный контекст; такое представление не является специфическим только для социологии, но разделяется также историками, географами, экономистами, журналистами и т. д.;

¦ социология не обладает особым научным статусом, поскольку она не имеет ни определенного объекта анализа, ни отдельной методологии, ни научной системы анализа и должна рассматриваться скорее как идеология, соответствующая конкретной стадии развития капитализма.[18]

Впрочем, следует сразу же отметить, что указанные выше точки зрения не носят массового характера, а общераспространенный взгляд все же выделяет социологию в качестве автономной дисциплины со своими особыми объектом и предметом исследования. Чтобы более наглядно выделить объект и предмет изучаемой нами науки, воспользуемся тем же познавательным приемом, к которому мы прибегли в предыдущем параграфе. Подобно тому как мы выявляли специфику научного знания, сравнивая его характеристики с другими типами знаний, мы могли бы выявить основные особенности социологии, сопоставляя ее с другими научными дисциплинами, изучающими общество как совокупность существ, обладающих сознанием, разумом, волей и определенным образом взаимодействующих между собою.[19]

Прежде всего, проведем границы между социологией и науками, занятыми изучением закономерностей поведения людей – психологией и социальной психологией. В самом общем виде эти различия определяются следующим образом.

Психология изучает характеристики и механизмы поведения отдельных индивидов, нередко вне их связи с другими индивидами.

Социальная психология исследует поведение малых групп, рассматриваемых как единое целое, т. е. таких объединений индивидов, где они находятся в прямом и непосредственном контакте между собою, при этом очень важную роль в описании и объяснении поведения индивидов, находящихся в составе таких общностей, играют механизмы суггестии (от англ. suggestion– внушение); кроме того, объектом социальной психологии выступает поведение малой группы, рассматриваемой как единое целое.

Интерес же социологии сосредоточен прежде всего на выявлении общих закономерностей поведения больших масс людей, независимо от пространственно-временной локализации этих масс. Крупные размеры таких социальных групп чаще всего не позволяют каждому из входящих в их состав индивидов прямо и непосредственно общаться со всеми другими, и тем не менее они находятся в постоянном взаимодействии, т. е. оказывают влияние друг на друга и испытывают последствия таких воздействий; правда, взаимодействие это носит чаще всего опосредованный характер.

Однако такой подход еще не дает нам возможности «развести» социологию с другими научными дисциплинами, изучающими общественные явления. В самом деле, что является объектом таких наук, как, например, история, экономика, политология, если не те же большие массы людей? Объект у них действительно один и тот же, общий, а вот предметы разные. Давайте попытаемся сопоставить социологию последовательно с каждой из трех только что упомянутых научных дисциплин и выявить при этом специфику социологии. Равным образом мы могли бы взять для рассмотрения и другие науки, изучающие человеческие сообщества, – этнографию, демографию, юриспруденцию, антропологию – логика рассуждений при этом изменится несущественно, а выводы окажутся идентичными.

История. Эта научная дисциплина тесно связана с регистрацией, описанием и интерпретацией тех или иных событий, имевших место в человеческом обществе и отдельных его частях когда-либо в прошлом. Историческое знание достаточно хорошо укладывается в систему характеристик научного знания, т. е. вполне может считаться таковым (см. табл. 1). Однако, в чем специфика содержания исторического знания? Главное: отраженные в нем факты реальности всегда конкретны, уникальны и неповторимы. Никогда в истории не было зафиксировано двух совершенно идентичных (по составу участников, ходу развития, последствиям и т. п.) событий. Каждое из событий достаточно четко локализовано в пространстве и во времени. Если историк говорит о войне, то он должен вполне конкретно указать, о какой именно войне идет речь: о Семилетней, Тридцатилетней, Первой мировой, Алой и Белой Розы и т. д. Описываемая революция также должна иметь четкую национальную и временную привязку – Мексиканская, Русская,[20] Великая французская, Французская 1830 (или 1848) года, Американская[21] …

Все указанные выше исторические события служат также и предметом научных изысканий социологов. Однако они в отличие от историков в ходе своего анализа сосредоточат внимание не на конкретных исторических сюжетах, а на типовых. То есть будут искать, а что же общего было характерно и для Семилетней, и Тридцатилетней, и Первой мировой войн; таким образом будут выявляться основные типовые закономерности, составляющие концепцию социологии войны.[22] (Говоря о «социологии войны», было бы интересно отметить, что вопреки общераспространенному мнению название знаменитого романа-эпопеи Л. Н. Толстого «Война и мир» несет в себе иной смысл, нежели противопоставление военного конфликта и мирной жизни. В дореволюционной орфографии роман назывался «Война и мiръ», а не «Война и миръ». По словарю В. И. Даля, «миръ» означает «отсутствие ссоры, вражды, несогласия, войны»; а «мiръ» – «…все люди, весь свет, род человеческий».[23] Поэтому название великого произведения русской литературы следует понимать как «Война и общество», т. е. влияние войны на общество, – в сущности, довольно социологическое название.)

Таким же образом изучение повторяющихся характерных черт многих подлежащих исследованию национальных революций приведет к формированию социологической теории среднего уровня под названием социология революции. Следовательно, социология в отличие от истории базируется прежде всего на рассмотрении стандартизованных объектов. Объектом социологии могут стать лишь повторяющиеся и типовые социальные явления – социальные роли, институциональные объекты, социальные процессы, средства социального контроля, социальные структуры и т. д.

Стремление к стандартизации проявляется и в том, что социология довольно слабо интересуется отдельно взятым индивидом, его поведением, мыслями, чувствами, а если и интересуется, то опять же – стандартными, повторяющимися у всех или у очень многих. Эта наука принципиально и изначально безличностна. «Человек», личность – это некое конкретное воплощение, наполненное индивидуальностью, конкретностью и неповторимостью. В социологии же для обозначения социальной единицы чаще используется безличное «индивид» или «член общества». Эта максимальная обезличенность проявляется, в частности, в предложениях некоторых российских социологов именовать отдельно взятого члена общества даже не индивидом и не личностью, а специальным социологическим термином, заимствованным из англоязычной социологии, актор – т. е. тот, кто совершает определенные акты, действия. Между прочим, слово actor, используемое в англоязычных текстах, одновременно может переводиться и как «актер», и это, как мы увидим в дальнейшем, неплохо согласуется с функциональной теорией социальных ролей. Такой подход проявляется и в эмпирических социальных исследованиях, где по большей части анкеты, заполняемые респондентами, носят анонимный характер. Это делается не только с целью получения искренних и достоверных ответов, но и в стремлении подразделить всех респондентов не на личностей, а на типы.

Экономика. Эта научная дисциплина имеет своим предметом совокупность тех отношений, в которые вступают друг с другом люди и социальные группы в результате производства, распределения, обмена и потребления материальных благ. Она не только изучает закономерности их поведения в этой сфере общественной жизни, но и вводит особые категории, позволяющие обобщить массовые явления экономической жизни, познать экономические законы и т. п. Таким образом, как и социология, экономика имеет дело с типовыми, стандартизованными, устойчиво повторяющимися социальными явлениями. Но все эти типовые явления относятся лишь к одной из сфер жизнедеятельности общества. Вряд ли экономист будет без особой нужды интересоваться эстетическими настроениями, преобладающими в данном обществе на данном этапе, или же господствующими формами брачно-семейных отношений. Интерес же социологии к экономическим явлениям заключается в изучении влияния их на все остальные процессы социальных отношений.

Политология. Сферой интересов политологии является изучение взаимоотношений людей, больших и малых социальных групп, возникающих в результате борьбы за завоевание, удержание государственной власти, а также в связи с практическим использованием ее. Внимание политолога как исследователя, например, к экономическим, религиозным, образовательным институтам возникает постольку, поскольку эти институты оказывают свое влияние на политику. И не более того. Таким образом, политология, как и экономика, изучает особый, специальный вид взаимодействий между людьми.

В отличие от экономики и политологии социология исследует все проявления общественной жизни, причем в тесной взаимосвязи и взаимном влиянии друг на друга. При этом она, как и история, активно пользуется данными этих частных (или «индивидуализирующих», как называл их П. А. Сорокин) наук, обобщая и устанавливая их встречные воздействия. Однако верно и обратное: в последнее время специалисты в области изучения особых сфер общественной жизни все отчетливее начинают осознавать необходимость использования в своих исследованиях обобщающих данных социологической науки. Имплицитно такая необходимость присутствовала всегда, однако первыми ее почувствовали все же социологи.

Действительно, социология активно пользуется данными, получаемыми в результате развития других научных дисциплин, изучающих общественные явления, и в этом смысле существенно зависит от них. Однако более глубокое понимание этих явлений невозможно без социологического осмысления их. П. А. Сорокин, ссылаясь на выводы целого ряда социологов начала нынешнего века, отмечает: «Заработная плата рабочих, например, зависит не только от отношений между спросом и предложением, но и от известных моральных идей… Формы политического устройства связаны и зависят от числа и плотности населения. Разделение труда определенным образом связано с явлениями солидарности. Экономическая организация общества зависит часто от форм религиозных верований. Географические условия определенным образом влияют и на организацию производства, и на строй семьи, и на обычаи народа и т. д. Короче, в подлинной действительности все явления взаимодействия одни с другими связаны».[24]

Это означает, что эффективность всех наук об общественных явлениях, их прогресс и дальнейшее развитие существенно зависят от прогресса социологии и от того, насколько активно будут учитываться в них общесоциологические законы и методы. Вот почему Сорокин приходит к выводу о методологической ценности и важности социологической науки: «И наука о праве, и наука о хозяйстве, и дисциплины, изучающие явления религиозные, эстетические, психологические, язык, нравы, обычаи, движение народонаселения и т. д., – все они за эти десятилетия „социологизировались“, прониклись общесоциологическими принципами и понятием, соответственным образом перекрасились, короче, не избегли влияния этой дисциплины. „Социологизм“ специальных наук – знамение времени».[25]

Впрочем, основной нашей задачей является не столько доказательство общенаучной значимости социологии, сколько выявление качественной определенности ее. Итак, объектом социологии являются крупномасштабные объединения людей независимо от того, какова цель их создания. В качестве таких объединений может выступать, например, население целой страны или даже группы стран на определенном этапе развития. Предметом же социологии являются отношения, которые складываются между входящими в такие объединения людьми или группами людей. Как определяет это Сорокин, «социология изучает явления взаимодействия людей друг с другом, с одной стороны, и явления, возникающие из этого взаимодействия – с другой».[26]

Завершая этот параграф, хотелось бы сделать одно замечание по поводу термина «социальное», достаточно часто используемого как в социологии, так и в других науках об обществе. Очень часто этот термин имплицитно отождествляют с понятием «общественное». Однако на протяжении нынешнего века это понятие все чаще приобретало другой оттенок и использовалось в иных контекстах, особенно в сочетании со словом «политика». Социальная политика – это определенная деятельность правящей группировки (или декларация группировки, борющейся за обладание государственной властью), направленная на создание и развитие социальной инфраструктуры – образования, здравоохранения, культуры, а также системы социальной защиты так называемых слабозащищенных категорий населения – детей, престарелых, инвалидов, безработных и т. п. В еще более общем виде социальная политика – это сфера перераспределения той доли прибавочного продукта, которая изымается у собственника (или выделяется им добровольно) и направляется на нужды общества в целом и всех его членов вне зависимости от меры затраченного ими труда и капитала. Она, конечно же, не включает в себя целый ряд других важнейших видов и направлений политики – в частности, экономическую политику, а также поддержание и развитие условий собственно политической деятельности как таковой – хотя и зависит от их характера и эффективности. Отсюда появление устойчивых словосочетаний «социальная работа», «социальная защита».

Таким образом, понятие «социальное» используется в различных контекстах не столько как синоним понятия «относящееся к обществу как к целому», сколько для обозначения принадлежности лишь к одной из сфер общественной жизнедеятельности. Поэтому в социологии все чаще начинает использоваться другой термин. Понятие социетальное– довольно новое для нашей общественной науки. Неоднократно упоминавшийся нами британский социологический словарь «The Penguin Dictionary of Sociology» определяет его весьма лаконично: «Этот термин относится к характеристикам общества как целого».[27] Понятие «социетальности» было введено в научную лексику американским социологом Толкоттом Парсонсом. В контексте обсуждаемой проблемы нам представляется ключевым его утверждение: «Для выживания и развития социетальное сообщество должно придерживаться единой культурной ориентации, разделяемой в целом (хотя и не обязательно единообразно и единодушно) его членами в качестве их социальной идентичности».[28]

Как мы уже упоминали, социология – сравнительно молодая наука. Однако за полтора с небольшим века своего существования ею накоплен огромный теоретический и эмпирический материал, и она превратилась в довольно разветвленную научную дисциплину, включающую в себя ряд автономных отраслей. В самом общем виде структуру социологии можно представить графически (рис. 1).

Строго говоря, именно таким образом может быть представлена структура любой научной дисциплины. Какую бы науку мы ни взяли, нетрудно убедиться, что она будет состоять из трех подобных частей. Так, на химическом факультете студенты на протяжении первых двух лет обучения изучают общую химию, на физическом – общую физику, на биологическом – общую биологию. Точно так же в рамках данной работы мы даем курс общей социологии, что представляет собой систематическое изложение наиболее общих законов, по которым живет и развивается человеческое общество. Общая социология в зависимости от базовых подходов, которые она использует в процессе исследования общественных явлений, может развиваться в различных направлениях. В связи с этим иногда говорят о господствующей в данном направлении парадигме.

Понятием парадигмы в любой науке обозначается «исходная концептуальная схема, модель постановки проблем и их решения, методов исследования, господствующих в течение определенного исторического периода в научном сообществе».[29] Применительно к социологии это означает некую общепризнанную всеми представителями данной науки (или отдельного ее течения) совокупность взглядов на научное исследование и на методы его проведения.

Рис. 1. Структура социологии как научной и учебной дисциплины

В социологии же данное понятие стало использоваться после опубликования работы Т. С. Куна[30] о природе научного изменения. По Куну, ученые работают в рамках парадигм, которые представляют собой общие способы осмысления мира и которые диктуют, какой именно ряд научно-исследовательских работ необходимо проделать и какие типы теории считаются приемлемыми. Эти парадигмы дают то, что Кун называет «нормальной наукой» – род научной деятельности, рутинно выполняемый изо дня в день. Однако спустя какое-то время нормальная наука начинает продуцировать ряд аномалий, которые не могут быть разрешены в рамках парадигмы. Кун доказывает, что в этой точке наступает внезапный перелом и старая парадигма замещается новой, ведущей к новому периоду «нормальной науки». В социологии это понятие имеет еще более неопределенное значение, обозначая социологические школы, каждая из которых развивается относительно самостоятельно, разрабатывая собственные методы и теории.

Именно в рамках общей социологии происходит теоретическое осмысление и обобщение множества эмпирических фактов, накапливаемых и осмысляемых в частных социологических теориях, систематизация их по тем или иным признакам, разработка социологического категориального аппарата, установление закономерностей и формулировка законов.

Эмпирическая социология – это совокупность методических и технических приемов для сбора первичной социологической информации. Это достаточно самостоятельная научная дисциплина, которая имеет и другие названия. Соответствующая ей учебная дисциплина так и называется: «Методика и техника конкретных социологических исследований». Иногда ее называют прикладнойсоциологией. Однако это не очень правильно. Поскольку методы и независимые открытия социологии часто носят именно прикладной характер, понятие прикладной социологии не представляет собой ни отдельной развитой отрасли дисциплины, ни термина, обычно используемого социологами. Оно, как утверждает «The Penguin Dictionary of Sociology», «просто поднимает проблемы этики и профессиональной автономии».[31] Эмпирическую социологию называют также социографией. Такое наименование представляется даже несколько более точным, поскольку оно подчеркивает описательный характер этой дисциплины.

Однако любое эмпирическое социологическое исследование направлено не на изучение общества в целом или наиболее общих законов его функционирования, а на выявление или решение какой-либо конкретной проблемы в конкретном месте и в конкретное время. Поэтому полученная в ходе такого исследования информация накапливается и осмысляется в той или иной отраслевой (или специальной) социологической теории. Их сегодня все чаще называют теориями среднего уровня. Это понятие ввел в науку американский социолог Роберт Мертон, чье имя еще не раз будет встречаться на этих страницах. Свое краткое определение «теории среднего уровня» (Middle Range Theories) Р. Мертон формулирует следующим образом: это «теории, находящиеся в промежуточном пространстве между частными, но также необходимыми рабочими гипотезами, во множестве возникающими в ходе повседневных исследований, и всеохватными систематическими попытками развить единую теорию, которая будет объяснять все наблюдаемые типы социального поведения, социальных организаций и социальных изменений».[32] Было бы целесообразно обратить особое внимание на то, какой именно смысл вкладывается в эти слова. Как справедливо отмечает Н. Е. Покровский, выявляя смысловую нагрузку самого понятия «теория среднего уровня», «…русский аналог „теории среднего уровня“ неизбежно грешит чертами вертикальной иерархичности и христианской символической смыслонаделенности. „Наверху“ – высшие абстрактные теории, „внизу“ – ползучий эмпиризм, а социологические теории – где-то между „небом“ и „землей“. Это в корне противоречит мысли Р. Мертона, который намеренно употреблял термин „range“ („размах“, „область захвата“, „радиус действия“), а отнюдь не менее распространенный термин „level“ („уровень“). Таким образом, правильно было бы назвать концепцию Р. Мертона „теориями среднего радиуса действия“».[33]

К числу теорий среднего уровня относятся:

¦ социологические концепции, которые разрабатываются на стыках наук, – социология права, медицинская социология, экономическая социология, социология менеджмента и т. п.;

¦ различные отрасли институциональной социологии – особого направления, связанного с исследованием устойчивых форм организации и регулирования общественной жизни: социология религии, социология образования, социология брака и семьи и т. п.;

¦ социологические теории среднего уровня, связанные с изучением отдельных сфер общественной жизнедеятельности: аграрная социология, урбанистическая социология, социология чтения и т. п.

Говоря о структуре социологического знания, нельзя обойти вниманием и разделение его на такие составляющие, как макросоциология и микросоциология. Это не просто схоластический прием, а отражение реального опыта людей в постижении внешнего мира. Мы можем выразить это, сказав, что в нашем опыте общества мы одновременно обитаем в разных мирах. Прежде всего, мы постоянно обитаем в микро-мире нашего непосредственного опыта, который возникает благодаря нашим прямым отношениям с другими людьми. Помимо этого, с различными степенями значимости и продолжительности мы обитаем в макромире, состоящем из гораздо более крупных составляющих и включающем нас в отношения гораздо более абстрактные, анонимные и удаленные.

Оба мира существенно важны для нашего опыта общества, и каждый из миров зависит от того, какое значение имеет для нас другой (за исключением раннего детства, когда наш микромир – это все, что мы знаем). Микромир и все, что в нем происходит, наполняется гораздо более глубоким смыслом, если он понимается в сопоставлении с основаниями макромира, который как бы окутывает его своей оболочкой; наоборот, макромир представляет для нас незначительную реальность, если он не представлен повторяющимся образом в наших столкновениях лицом к лицу в микромире. Например, взаимодействия в классной комнате школы или института в большинстве своем обусловлены тем общим смыслом, который переживается учащимися как часть охватывающего их процесса образования; наоборот, образование останется для них смутной идеей, слабо реализуемой в их сознании, если оно не станет частью их непосредственного опыта в отношениях с другими людьми. Таким образом, в опыте человека микромир и макро-мир испытывают непрерывное взаимопроникновение. Социолог, если он хочет понять этот опыт, должен постоянно осознавать данное двойное выражение общественных явлений – с одной стороны, микроско-пическое, с другой – макроскопическое.[34]

Таким образом, эти понятия отражают различные уровни анализа в социологической науке.

Макросоциология – это теоретические и эмпирические исследования больших коллективностей или, выражаясь более абстрактно, социальных систем и социальных структур, экономического и политического строя, выявление более или менее крупных социальных изменений, а также факторов, оказывающих воздействие на такие изменения. Кроме того, к макросоциологии относят такие влиятельные теоретические течения, как структурный функционализм, теорию конфликта, неоэволюционизм.[35] Представители макросоциологии, рассматривая в качестве объекта своего исследования общество в целом и его крупные структурные образования, подчеркивают качественное своеобразие социетальных явлений и их несводимость к социально-психологическо-му уровню.

Микросоциология – это область социологического знания и познания, которой принадлежат концепции и школы, занятые изучением механизмов поведения людей, их общения, взаимодействия, межличностных отношений. Так, например, к микросоциологическим относят рассматриваемые в четвертой главе этой книги теории обмена и символического интеракционизма. Микросоциология теснее связана с эмпирическими исследованиями. Само ее формирование как самостоятельной области исследования связывают с энергичным развитием техники прикладных социологических исследований экспериментальных процедур в 20-30-х годах ХХ века. Несмотря на определенные разногласия и противоречия между представителями обоих направлений,[36] каждое из них, включая дискуссии и критические выпады в адрес противников, по-своему обогащает социологическую теорию.

В связи с этим следует сделать несколько замечаний по поводу методологии, применяемой в той или иной социологической теории. Этим понятием обозначают совокупность исходных принципов – исторических, социально-философских, объясняющих способы получения научного знания и их трактовку. Неоднократно приходилось сталкиваться с мнениями, категорически признающими в качестве правильного лишь один метод и не менее категорически отвергающими все другие. Особенно грешило этим в недавние годы советское обществоведение, однако не отставали от него и многие западные исследователи. В гораздо большей степени нам импонирует точка зрения шведского социолога Пера Монсона о том, что «не существует исключительного, одного, самого правильного способа изучения общества, не содержащего в себе противоречий и не создающего научных проблем, – все зависит от того, как исследователь понимает общество и какой способ соотношения себя с ним выбирает».[37] Более того, он утверждает, что социология – это наука «многопарадигматическая».[38] Данное мнение сегодня разделяют многие исследователи – и отечественные,[39] и зарубежные.[40] В сущности, подлинная диалектическая логика как раз и строится на сочетании различных методов в зависимости от того, на каком уровне абстракции идет рассмотрение проблемы. Невозможно познать изучаемый объект, глядя на него только с одной стороны. Для многостороннего (а в идеале – всестороннего) исследования столь сложного и многомерного объекта, как общество, следует периодически менять позицию наблюдения.

С другой стороны, решение задачи создания наиболее общей социологической теории связано с утверждением в ней сравнительно небольшого числа парадигм, а кроме того, установления определенных способов их взаимосвязи, когда они не опровергают, а взаимно дополняют и усиливают друг друга.[41]

1. Знания, на протяжении истории накопленные людьми о закономерностях развития окружающей их реальности – как природной, так и социальной, – можно разделить на четыре блока:

1) знание здравого смысла;

2) мифологическое;

3) идеологическое;

4) научное.

Научное знание обладает целым рядом особых характеристик, которые отчасти отделяют его от других видов знания, отчасти объединяют с ними. Таких характеристик можно выделить семь:

¦ эмпиричность;

¦ эмпирическая проверяемость;

¦ ненормативность;

¦ передаваемость;

¦ общность;

¦ объяснительный характер;

¦ временность.

2. Социология – это особый комплекс научных знаний со своими объектом и предметом исследования, не совпадающими в общем виде с объектами и предметами других научных дисциплин.

Объектом социологии является общество, взятое в целом, а также отдельные его части, достаточно крупные для того, чтобы в них проявились закономерности, характерные для общества.

Предметом же ее являются взаимодействия между входящими в состав этого общества людьми.

3. Структура социологии как научной и учебной дисциплины имеет три уровня:

¦ общую социологическую теорию;

¦ социологические теории среднего уровня;

¦ эмпирическую социологию.

Общая социологическая теория представляет собой систематическое изложение наиболее общих законов, по которым живет и развивается любое человеческое общество.

Социологические теории среднего уровня, по определению Роберта Мертона, это «теории, находящиеся в промежуточном пространстве между частными, но также необходимыми рабочими гипотезами, во множестве возникающими в ходе повседневных исследований, и всеохватными систематическими попытками развить единую теорию, которая будет объяснять все наблюдаемые типы социального поведения, социальных организаций и социальных изменений».

Эмпирическая социология – это совокупность методических и технических приемов для сбора первичной социологической информации.

4. Социологическая теория подразделяется также на макросоциологию и микросоциологию.

Макросоциология включает в себя теоретические и эмпирические исследования больших коллективностей или, выражаясь более абстрактно, социальных систем и социальных структур, экономического и политического строя, выявление более или менее крупных социальных изменений, а также факторов, оказывающих воздействие на такие изменения.

Микросоциология опирается на концепции и школы, занятые изучением механизмов поведения людей, их общения, взаимодействия, межличностных отношений.

1. Перечислите семь качеств, характеризующих научное знание.

2. Какой из типов знаний является, по вашему мнению, наиболее важным – научный, мифологический, идеологический или знание здравого смысла?

3. Какое из качеств научного знания позволяет исследователю оставаться беспристрастным и непредубежденным?

4. Какие из качеств научного знания могут служить основой прогноза?

5. Какие из качеств научного знания позволяют формировать единую для всего научного сообщества систему сведений об окружающем мире?

6. В чем состоят главные отличия социологии от других наук, изучающих человеческое общество?

7. Какие уровни включает в себя структура социологического знания?

8. Что является объектом и предметом социологии как науки?

9. В чем состоит различие понятий «социальное» и «социетальное»? 10. В чем различие макросоциологии и микросоциологии?

1. Аберкромби Н., Хилл С., Тёрнер С. Социологический словарь / Пер. с англ. – Казань, 1997.

2. Давыдов А. А. Социология как метапарадигмальная наука // Социологические исследования. – 1992, № 9.

3. Давыдов Ю. Н. Социология и утопия // Вестник АН СССР. – 1990. № 10.

4. Кравченко А. И. Введение в социологию. – М., 1994. Гл. 1.

5. Монсон П. Лодка на аллеях парка: Введение в социологию. – М., 1994.

6. Парсонс Т. Общества // Парсонс Т. О социальных системах. – М., 2002.

7. Руткевич М. Н. О предмете социологии // Социологические исследования. – 1991. № 7.

8. Смелзер Н. Дж. Социология. – М., 1994. Гл. 1.

9. Современная западная социология: Словарь. – М., Политиздат, 1990.

10. Сорокин П. А. Система социологии. Т. 1. – М., 1993.

11. Сорокин П. А. Структурная социология // Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. – М., 1992.

12. Тёрнер Дж. Структура социологии. – М., 1985. Гл. 1.

13. Шилз Э. Общества и общество: макросоциологический подход // Американская социология. – М., 1972.

14. Щепаньский Я. Элементарные понятия социологии. – М., 1969.

15. Ядов В. А. Размышления о предмете социологии // Социологические исследования. – 1990. № 2.