22

Вызов удивил Рябова и своей срочностью, и формой, в какой был сделан: позвонили на тренировочную базу из комитета и велели явиться к заместителю председателя. Такого еще с Рябовым не случалось, чтобы вызывали и не спрашивали, а может ли он…

«Что-то в последнее время с приходом молодежи к руководству поубавилось уважительности. И не только уважительности – обычной вежливости», – ворчал про себя Рябов, поднимаясь по лестнице на третий этаж.

В любой другой раз он непременно бы заглянул сам к председателю, благо вопросов что по сборной, что по клубной команде хоть отбавляй. Но сейчас прошел мимо председательского кабинета умышленно, даже не взглянув на его дверь. Навстречу попадались люди-рослые, в разном возрасте, но одинаково крепкой породы.

«Такая публика только в нашем комитете!…-подумал с гордостью, словно все уважительно здоровавшиеся с ним – его воспитанники и именно ему обязаны своим молодцеватым видом.

Рябов на несколько минут задержался на лестничной площадке, взглянув на свой хронограф, – оставалось еще три минуты до назначенного часа, но он решил к Барину раньше времени не приходить. Рябов не помнил, где впервые услышал эту кличку, сразу напрочь и точно приклеившуюся к новому заместителю председателя, который был моложе его, Рябова, почти вдвое. Правда, Борис Александрович считал, что возраст не может служить индульгенцией: ни слишком юный, ни слишком старый. Любой человек стоит ровно столько – сколько он стоит. А это совсем не зависит от количества прожитых лет.

Рябов редко испытывал к малознакомому человеку чувство неприязни, хотя не мог пожаловаться на количество врагов. Но к Михаилу Ивановичу Баринову он сразу же, еще не видя его в глаза, но услышав кличку, проникся, мягко говоря, неуважением. И каждый раз, сколько бы ни сводили его дела с замом, антипатия – похоже, взаимная – только росла. С этим же чувством он и сегодня вошел в приемную. Секретарша – молоденькая, пухлая школьница – «И откуда откопали такую куклу?» – едва не выпрыгнув из кресла, пролепетала:

– Михаил Иванович у председателя. Велел вам подождать…

«Велел!» Интересно, сама так изволила выразиться, или действительно Барин «велел»?

Рябов протянул последнее слово по слогам, передразнивая хозяина приемной, и плюхнулся в кресло. Он достал из кармана записную книжку и начал заносить в нее кое-какие цифры, хотя особой нужды и спешки в работе не было. Мысли Бориса Александровича все время вертелись вокруг столь срочного вызова. Он ждал его, но ждал позже. Что же случилось?

Перед глазами его вновь встало розовое самодовольное лицо Баринова. Лишь однажды видел он его растерянным, потерявшим гонор и этакое пренебрежительноё отношение к собеседнику, будто Зевс-громовержец снизошел до встречи со смертным.

Это случилось месяца через два после назначения Баринова. Занятия с командой начинались в семь утра. Собственно, не со всей командой, а только с пятеркой молодых, которые, по мнению тренера, скребли хуже других. Когда они пришли в спортивный зал, перепуганный заместитель директора еще в коридоре попытался остановить:

– Борис Александрович, извините, произошла накладка. Там в теннис играет заместитель председателя… Человек новый, неудобно как-то… И потом с ним…– он, почти склонившись к уху Рябова, назвал фамилию известной в прошлом теннисной величины.

Рябов еще не думал, как поведет себя в сложившейся ситуации. Впрочем, и думать было нечего.

– У нас тренировка по расписанию. Наше время. Скажите, чтобы освободили зал…

И он решительно прошел мимо онемевшего заместителя директора – милого, вечно боявшегося всех и вся человека. Ребята, шедшие с ним, удовлетворенно хмыкнули. И странное дело – это одобрение новичков Рябову понравилось.

Когда они вышли из раздевалки в зал, теннисисты продолжали кидать мяч. Один играл настолько легко и уверенно, что Рябову, никогда не жаловавшему теннис своим вниманием, было нетрудно признать в нем потухшую теннисную звезду. Второй играл старательно. Слово «играть» относилось к нему лишь постольку, поскольку он стоял с ракеткой и невероятно грациозно вращал ею вокруг своего большого, грузного не по годам тела. Потому он брал мячи, лишь услужливо посылаемые партнером прямо на ракетку. Иногда попадал удачно, и удар получался сильный, как у мастера. Во всей фигуре нового заместителя угадывалось былое кратковременное увлечение спортом, но благотворное воздействие его на фигуру, похоже, совсем растворилось под долгим влиянием сидячего образа жизни.

Рябов пару минут постоял, давая возможность игравшим самим прервать игру и освободить зал. Борис Александрович чувствовал за своей спиной учащенное дыхание парней, разогревавшихся прыжками, и, не сдерживаясь, крикнул:

– Пожалуйста, освободите зал – у нас плановая тренировка.

Потухшая звезда тенниса ринулась к нему быстрее мяча, который срезался с его ракетки.

– Дайте доиграть сет, – сказал он громко и уже тихо: – Это Баринов играет.

– А мне все равно, кто играет. У меня тренировка.– И, повернувшись к ребятам, скомандовал: – По кругу бегом марш!

Баринов подошел к нему медленно, красный, будто после парилки, хотя с такой игрой, конечно, раскраснеться мудрено.

– Могли бы подождать минут пятнадцать, – изрек он, не здороваясь и обращаясь словно в пространство.

– У меня график тренировки по минутам, -отрезал Рябов.– А вы можете поразвлечься, когда зал не занят спортсменами.

Наверно, это было с его стороны не очень вежливо, но Рябов смертельно не любил подхалимажа. Или ему казалось, что он его не любит. Но подобострастная предупредительность заместителя директора вывела его из себя окончательно.

Баринов не ответил и прошел мимо, даже не взглянув…

Точно так же сейчас он прошел и в свой кабинет, плотно притворив за собою дверь. Рябов, скосив глаза от записной книжки, заметил, как тот появился в приемной, но сделал вид, что увлечен работой. Это было унизительно – ждать полчаса ему, Рябову, в приемной какого-то мальчишки. Прошло еще минут пять, когда в селекторе, стоявшем на столе у секретарши, громко прозвучало:

– Лена, попросите ко мне товарища Рябова!

– Товарищ Рябов! – как попугай, повторила секретарша.– Пройдите!

Баринов встретил его, сидя в кресле сначала напряженно, а потом, когда Рябов, ответив на его приветствие, сел к столу, откинулся на спинку.

Так с минуту они и смотрели друг на друга– Рябов выжидающе, Баринов, скорее, насмешливо, будто знал про Рябова что-то такое, что и сам Рябов не знал, а узнал бы, умер от страха.

– Товарищ Рябов, – начал он вкрадчиво, и это больше всего не понравилось Борису Александровичу. Он смерть как не любил вкрадчивого начала разговора с руководством.– Мы вас уважаем и ценим как крупного специалиста отечественного хоккея. Вы работаете много лет. Вас уже никак не назовешь человеком неопытным, способным на неблагоразумные поступки по недомыслию или недопониманию. Но общее мнение тренерского совета и руководства комитета, – Баринов сделал паузу, как бы давая Рябову возможность проникнуться значимостью мнения, которое высказывает или собирается высказать, – что вы в последнее время слишком увлеклись собственной затеей – встречей с канадскими профессионалами на уровне сборной – и забыли, что у нас хоккей, как и весь спорт, любительский, что нас интересует прежде всего массовость отечественного спорта. Наша задача-чтобы миллионы и миллионы людей приобщались к спорту, становились сильными духом и телом, воспитывая в себе качества постоянной готовности к трудовому подвигу и, если потребуется, к защите Родины…

Рябов взорвался:

– Если вы собираетесь мне излагать основы советского спортивного движения, то не стоит тратить время. Вы еще не ходили в первый класс, когда я уже читал студентам, что такое советский спорт…

Баринов опешил. Его красивый большой рот, вечно хранивший некую гримасу превосходства – это выражение исчезало только в случаях, когда он говорил с председателем, – споткнулся на полузвуке, будто "кто-то рубильником выключил ток и механизм замер, лишенный энергии.

– К тому же вы путаете: я не физкультурник-затейник. Я старший тренер сборной команды страны и клуба. На массовость советского спорта работаю своими средствами– чем выше престиж советского хоккея, чем он зрелищнее, тем больше желающих будет им заниматься!

Рот Михаила Ивановича закрывался медленно. Хозяин кабинета вроде бы никак не мог еще осознать не только смысл того, что говорил ему Рябов, но и что вообще говорит не он, а человек, которого он вызвал и продержал в приемной полчаса.

– И еще думаю, что не заботой о массовости советского спорта продиктовано ничем не оправданное получасовое ожидание в вашей приемной. Можно было меня вызвать на полчаса позже. Я человек дисциплинированный.

– Извините… Срочное дело…– внезапно жалко пробормотал Баринов, тряхнув черными кудрями.

«Что ни говори, но у мальчика очень развито ощущение опасности».

Рябов еще не знал, что разговор вернется к этой его мысли, но уже с другой стороны.

Однако Баринов поддался растерянности лишь на мгновение. Побагровев, понизив голос почти до шепота, сказал:

– Что касается темы нашего сегодняшнего разговора, то позвольте выбирать ее мне. Пока еще я вас пригласил к себе, а не вы меня…– этим неотразимым доводом, как показалось Михаилу Ивановичу, он окончательно добил Рябова.

А Рябов уже не думал о словах заместителя – он как бы отключился. Человек, сидевший перед ним, перестал существовать как человек. Такое с ним случалось, когда Рябов беседовал с личностью, потерявшей в его глазах всякий интерес.

Баринов упрямо вернулся к разговору о массовости советского спорта. Слова справедливые, общепризнанные в его устах звучали почти откровением и потому смешно. Рябов всегда считал, что главная характерная черта серой личности – ее постоянная тяга к декларации общепризнанных истин, будто личных открытий.

– У нас есть сигналы, что. вы весь тренировочный процесс сборной переключаете на подготовку к сериалу с канадскими профессионалами. А нас интересует в первую очередь подготовка к чемпионату мира. Пока вы тешите себя призрачными перспективами, наши соперники готовятся дать серьезный бой советской сборной именно на чемпионате мира.

– Сигналы у вас письменные или устные? – сам не зная почему, устало спросил Рябов.

Баринов опять растерялся. Он никак не мог приспособиться к манере Рябова задавать совершенно неожиданные вопросы. Его серое вещество, подобно уму плохого шахматиста, не просчитывало дальше следующего хода. Баринов думал только, как сыграть нужной фигурой и именно сейчас.

– Какое это имеет значение? – вопросом на вопрос ответил Баринов.

– Я бы мог, ознакомившись с письменными сигналами, изложить вам суть моих взглядов на подготовку сборной. Вы бы увидели многое такое, о чем даже не догадываетесь. И уж, во всяком случае, не увидели бы ничего, что говорило о подготовке сборной только к серии матчей с профессионалами. Я готовлю сборную к победам. У меня одна задача: мы должны быть сильнейшими в мире и советский хоккей должен двигаться вперед, если не хочет остановиться и уступить пальму первенства.

– Это все слова. Если руководство комитета сочтет необходимым, мы назначим комиссию, проверим, подготовку сборной и заслушаем на коллегии.

– Ваше право. Буду только благодарен коллегии за внимание и возможность подробно рассказать о нашей работе.

– Сейчас речь не о том…– Баринов как бы отмахнулся от слов Рябова.– Речь о вас… И потому идет не на коллегии, а, так сказать, доверительно, один на один. Мне думается, вы потеряли чувство контроля над собой, вы, мягко говоря…

– Не выбирайте выражений! Предупреждаю, да вы и сами это видите, я тоже их выбирать не буду. Скажу прямо, что думаю…

Баринов развел руками, как бы призывая мир в свидетели: я сделал все возможное, чтобы найти контакт, чтобы сегодняшний разговор прошел как можно мягче, и не моя вина…

Рябов кивнул головой, признавая свою вину за остроту предстоящей беседы.

– Мнение таково, что, одержимые одной идеей, вы используете служебное положение в личных, корыстных целях.

– Именно?

– Вам нужна слава победителя канадских профессионалов…

– А вам не нужна? Зачем же тогда существует спорт, если не для того, чтобы побеждать?

– Спорт – явление, гораздо более сложное, чем определение победителя и побежденного. Это политика, это и экономика. Спорт…

– При чем здесь моя корысть? Если серия закончится поражением сборной, что приобрету я?

– Об этом-то мне особенно хотелось поговорить. Вы даже сейчас рассуждаете прежде всего о себе. Меня же больше волнует престиж нашего спорта, нашей страны. Поражение…

– Простите, но мы, отправляясь на очередной чемпионат мира, каждый раз ставим этот же вопрос: «Кто сильнейший?» Почему же вы исключаете возможность такого же подхода к неофициальной серии матчей с канадскими профессионалами?

– Вы прекрасно знаете, что здесь совсем другое дело…– уклончиво ответил Баринов.– Это будет не просто поражение…

– Но тогда это будет и не просто победа! – упрямо повторил Рябов.

Разговор заходил в тупик. Оба понимали, что смысл его теряется. Баринов со своей стороны уже проинформировал Рябова о точке зрения тренерского совета и руководства, о сигналах, поступивших в комитет, а Рябов в свою очередь высказался совсем не двусмысленно, что никакой вины за собой не чувствует и претензии отвергает.

Михаил Иванович откинулся в кресле. Мягкий свет, лившийся через дорогие шторы, располагал к душевной, мирной беседе. Но Рябова бесил именно этот кабинетный покой. Покой, за которым вставал несправедливый, неприязненный разговор. Хотелось встать и уйти. Но Рябов понимал, что не имеет права. Не потому, что боялся последствий столь неуважительного отношения к своему начальнику, а потому, что не видел в таком поступке пользы для общего дела.

– Мне говорили о вас разное…– медленно произнес Баринов и сделал паузу, давая возможность Рябову или задать вопрос «Что именно?», или подразумевать под этим самое худшее.

Рябов не спросил.

И Баринов продолжал.

– Но честно говоря, Борис Александрович, – Баринов впервые сегодня назвал его по имени и отчеству, – меня поражает в вас не то, что абсолютизируете свою идею и не хотите признавать других точек зрения. Нет. Поражает в вас полное отсутствие инстинкта самосохранения. Даже животным он свойственен…

– Не понял? – Рябов совсем по-другому взглянул сейчас на Баринова. Кожей почувствовал, что вот наконец разговор приближается именно к той точке, ради которой он и был сюда приглашен. Все, что говорили до этого – только дунь, и исчезнет, – легкий мираж.

– Зачем вам, уважаемому в спорте человеку, нужны неприятности? Разве мало того, что имеете? Разве стать олимпийским чемпионом, чемпионом мира и Европы недостаточно? Вы нарываетесь на неприятности, кажется, умышленно. Как самоубийца. Я отнюдь не считаю, что мы проиграем профессионалам. Но мы ничего не потеряем, если не встретимся с ними вообще.

«Ну конечно, как же я не уловил в нем именно этого, главного, качества характера. Округлости. Да, да, округлости! Долой все острые углы! Не трожь меня, и я тебя не трону! И в том же роде… Он просто трус, кроме того, что далеко не специалист в хоккее. Впрочем, заместитель председателя и не должен быть на равных со старшими тренерами в их видах спорта. Это невозможно. Но он не глуп. По-своему, конечно. Но округлый…»

– Вот тут вы глубоко ошибаетесь. Нельзя считать себя сильнейшим в спорте, если знаешь, что есть достойный соперник и ты с ним не встретился. Фанфаронство канадцев, их самонадеянность дорого им стоили на любительских турнирах. Они до сих пор никак не могут поверить, что в хоккей играют не только в Канаде. Потом, стоит нашим соперникам, опередив нас, встретиться с канадцами по-настоящему, они в этой борьбе кое-чему научатся, – а у канадцев есть чему поучиться!-и наши нынешние соперники сделают решающий шаг вперед на любительском чемпионате мира… Не убежден, что мы устоим. Спорт требует постоянного совершенствования, даже если оно на грани риска…

– Разумного, разумного риска! – подхватил Баринов.– А вы даже не сознаете, что вас ждет в случае неудачи. Все, созданное вами в течение многих лет, пойдет насмарку.

– Перестаньте меня пугать, – тихо, но вкрадчиво сказал Рябов.– Даже в хоккейной песенке поется: «Трус не играет в хоккей».

– То же песенка…

«Нет, он неотразим в своем конформизме! Он просто гениален в нем! Кажется, теперь я понимаю, какая сила привела его в руководящее кресло…»

– Похоже, вы сами боитесь?

– Сказал бы так: не хочу рисковать очертя голову. У меня семья, и, как вам, так и мне, ее надо кормить…

Рябов больше не слушал. Он встал. Все кипело в нем. Он понимал, что, если не уйдет отсюда сейчас же, может случиться непоправимое: он не сдержит себя, и тогда…

– Приятного аппетита вашей семье, -сказал он так, что любой вошедший бы в эту комнату человек мог подумать, будто Рябов сказал: «До скорого свидания!»