21

Рябов легонько толкнул рамы, и они распахнулись, звонко задребезжав плохо укрепленными стеклами. Навстречу вместе с дребезжанием в лицо ударил по-летнему теплый и терпкий воздух сентябрьского полдня.

Рябов отпрянул от окна: настолько неожиданной показалась ласковая теплота ворвавшегося воздуха. Тяжелая лапа яблоневой ветки, подобно специальному запору, ухватилась за раму и удержала ее от обратного щелчка. Зато вторая половина стукнула по носу, когда он высунулся наружу, навстречу свежести.

Рябов засмеялся:

«И здесь получил по носу… Ведь прекрасно знал, что рамы надо придерживать. А вот поди ты… Так всегда – знал, что ждет, но шел… Вопреки всякой логике…»

Рябов с наслаждением втягивал воздух, полный густых осенних запахов, вполуха прислушивался к стуку посуды на кухне. Жена готовила воскресный обед: должен приехать сын перед отлетом в Англию!

«Когда же это все началось? А собственно говоря, что я подразумеваю под понятием „это“? Если увлечение спортом, то, кажется, и не было времени в моей жизни, не связанного со спортом. Все-таки „это“ – не сам спорт. И даже не усталость, которую я время от времени вдруг начал ощущать в последние годы. Особенно после второго инфаркта… Ну конечно, если слушать врачей, то мне с детства надо было сидеть в коляске и по возможности оттуда не выходить. Нет, все-таки „это“ – нечто более эфемерное. Такое легкое, почти неопределимое! Скорее всего, даже не конфликтность. Нет. Слава богу, с моим характером у меня конфликтов в жизни – и с начальством и с подчиненными– рождалось предостаточно. Но вот такое медленное поедание… Когда, собственно, и врага своего не знаешь, но чувствуешь, что бой идет. И кольцо сжимается все теснее, опасность уже обжигает, а ты ничего толком не можешь сделать! Ну а что ты хочешь, Рябов? Отказался по собственной воле от тихой жизни. Мог бы спокойно отсидеться в солидном клубе на тренерской работе. Запаса прочности хватало, чтобы команда не опускалась ниже середины турнирной таблицы. Ты же поставил задачу – чемпионы каждый год. Ну а другие? Они что – хлопают ушами? Если не могут остановить твой клуб и ты добиваешься своего, любовь соперников к тебе становится от чувства собственной неудачи сильнее?

И все-таки «это» началось позднее. Оно началось, наверно, когда я вторгся в святая святых теоретических дискуссий о путях прогресса в хоккее, когда с учетом тенденций развития мирового спорта – а если говорить честно, скорее, вопреки им – выдвинул свою теорию атлетической скоростной игры. Об этом тогда судачили много. Мнения сталкивались разные. Клубы в своей работе шарахались из крайности в крайность. Хотя всем было ясно, что, не сформулировав теоретически суть главного направления в развитии отечественного хоккея, мы не только подорвем поступательность нашего спорта, но и сдадим уже завоеванные позиции.

В моей памяти слишком жив пример наглядного столкновения «элегантки» со скоростным стилем. Я тогда только начинал играть, и это был едва ли не один из первых матчей в основном составе. Играли против эстонской команды, еще до войны знакомой с шайбой. На первом чемпионате страны прибалты почти монопольно владели искусством отрыва шайбы ото льда. Да, была и такая проблема на заре нашего хоккея! Сейчас и не верится. А катались эстонцы по-особому – элегантно, на виражах… А мы тогда бежали больше по прямой, на скорости, еще не в силах оторваться от привычных навыков русского хоккея, с его просторным полем, с его скачущей «плетенкой».

Против меня играл – уж не помню точно фамилию, что-то вроде Ряммеля или Руммеля – высокий, красивый и дородный парень. Скорее, уже и не парень, а мужчина средних лет, мне, мальчишке, показавшийся тогда и вовсе стариком.

По нынешним меркам он и технарь был, наверно, посредственный. Но в те дни казалось, что катается как бог. Такого вот бога меня и приставили опекать. Сначала и подъезжать к нему боялся. А когда в перерыве трусом меня обозвали, к потолку от обиды взвился. Помню, после того, как я первый раз отобрал у него шайбу, посмотрел он на меня с высоты своего роста печально-удивленными глазами и обидчиво пошамкал губами. Здорово меня это рассмешило! И вся скованность пропала! Страха, честно говоря, и не было – одно преклонение перед человеком, который может проделывать с шайбой такое, чего никто не может.

За один период сравняться с ним в технике я не мог, зато бежал куда быстрее. Был случай, когда он, запутавшись в своих виражах, в одной атаке к воротам– вынужден был обыгрывать меня трижды. И нервишки у него сдали… И техника его показалась пустой, никчемной…

Меня после игры хвалили с таким же жаром, с каким ругали после первого периода. А я запомнил другое-вот это обнаженное противоборство техничного и скоростного хоккея. И с тех пор предпочтение отдавал последнему. Хотя с годами все выглядит не так просто, но страсть к скоростной игре осталась у меня в крови. И тот. десяток чемпионатов мира, выигранных сборной, тоже результат скоростного хоккея.

А сколько споров надо было выдержать, сколько схваток, каждая из которых могла оказаться последней в должности старшего тренера сборной страны!

Тогда «это» и началось. Стоило в чемпионате мира оказаться лишь вторыми, как сразу поднимались голоса противников скоростного, атлетического хоккея:

«Скорость – это ущерб для техники!», «Неразумные тренировки на высоких скоростях ведут к обеднению игры!», «Если идти таким порочным путем и дальше, хоккей умрет как зрелище!».

Они и сейчас не умолкли, эти голоса… Хотя совершенно очевидно, что хоккей техничный, но медленный уступает место под солнцем хоккею моему, в который играют крепкие ребята на высоких скоростях. Увы… Скорость – это риск. На скорости можно и промахнуться… Вот когда все «это» началось. Шептуны понимают: выиграй мы серии с канадскими профессионалами-конец всем спорам! Сильнейший и будет прав…»

Несмотря на теплоту воздуха, лившегося из окна, Рябов ощутил легкий озноб. Быть может, он шел от внутреннего волнения. Рябов собрался закрыть окно, когда внезапно перед ним выросло улыбающееся лицо сына.

– Здорово, фермер! – он кивнул отцу, тряхнув крупной, красивой, как у матери, головой.– У вас тут, как в другом мире. Дыши – не хочу! А в городе сейчас такая толкотня!

– Откажись от Англии, приезжай к нам с матерью и наслаждайся.

Сергей засмеялся:

– Сам-то ты надолго в зеленую берлогу забрался? Небось уже давно коньки точишь, чтобы в дорогу сорваться?

Но потом Сергей вспомнил, что у отца, по слухам, крупные неприятности. В своем предвыездном цейтноте именно потому и выкроил минутку, чтобы проведать старика и поддержать. И сразу посерьезнел.

Изменение в настроении сына не укрылось от Рябова. Он тоже насупился и, чтобы скрыть свое душевное состояние, грубовато сказал:

– Ладно, сочтемся суетой! Заходи в дом. Мать никак тебя не дождется. Пироги затворила…

Сергей направился к крыльцу, а Рябов посмотрел ему вслед долгим взглядом, прежде чем закрыть окно.

«Красивый парень Серега. Мать вроде не из писаных красавиц, хотя в молодости была совсем недурна. А уж меня на роли первых любовников в театр и вовсе только сумасшедший пригласит! В кого же новая порода? В кого бы ни сложилась, а хороша!»

Сергей и впрямь радовал отца. Рос энергичным, красивым парнем, рано превратился в полного внутренней силы мужчину с хорошо тренированным телом. В каждом его движении чувствовалась уверенность человека, прочно стоящего на земле. И даже какая-то отцовская дерзость – все мне по плечу, что ни задумаю!

С детства собранный, вдумчивый, Сергей принес в спорт – он предпочел отцовскому выбору свой: хоккею – футбол – капитальность знаний и щедрый запас интеллектуализма. Чего грешить – не часто таким багажом балуют спортсмены! Отыграв в отцовском клубе за команду мастеров пять лет и закончив институт физкультуры, по мнению отца, слишком рано перестал выступать и перешел на тренерскую работу. За три года умудрился добраться до второго тренера молодежной сборной страны. Злые языки поговаривали, что, конечно, с папиной поддержкой и дурак мудрецом станет. Но Рябов-то знал, что имя его, может, и играло роль, но характер и острые отношения с начальством, скорее, работали против Сергея. Люди, привыкшие видеть все в черном свете, не могли, не хотели признать одного: у Сергея своя голова на плечах, со временем он может и отца за пояс заткнуть.

Словом, папа доволен сыном. О материнском отношении не стоит и говорить – она его обожала. И умильное сюсюканье, несшееся из кухни, подтверждало, что мать обхаживает свое любимое чадо.

Рябов не спеша направился в столовую, но, прежде чем выйти, задержался у стола, взял пачку исписанных листков, именуемых заявлением, и сунул в ящик письменного стола, задвинув его наглухо.

В столовую они вошли вместе: возбужденный Сергей, обнимавший мать, и Рябов, еще думавший о том, зачем спрятал написанное заявление.

«Стоит ли вообще поддерживать разговор о предстоящем заседании коллегии, если сын его заведет?»

В том, что Сергей прекрасно знает сложившуюся вокруг отца обстановку, у него не было ни малейшего сомнения. Приезд Сергея на дачу в канун завтрашнего отлета говорил сам за себя.

Если Сергей и на улице выглядел не из мелких, то в столовой небольшого деревенского дома смотрелся настоящим гигантом. А комната, которая еще сегодня утром ощущалась такой пустой и просторной, стала тесной каморкой.

Они втроем присели к столу.

– Да что же мы за пустым сидим? – спохватилась Галина и ускользнула в кухню. Уже оттуда крикнула: – Сейчас обедать будем…

– Я за обед! – гаркнул ей в ответ Сергей.– С утра макового зернышка во рту не было!

Он вновь повернулся к отцу и внимательно посмотрел ему в глаза. Рябов не отвел взгляда. Наверно, холодное спокойствие рябовских глаз успокоило Сергея. Или, по крайней мере, он нашел в них то, что хотел, а не то, чего больше всего боялся.

Этот долгий встречный взгляд как бы подписал негласное соглашение о том, что при матери следует воздержаться от разговоров об отцовских делах.

– Мне предложили сесть за диссертацию. Как думаешь, отец, стоит тратить силы и энергию?

– Все зависит от цели – для чего нужна диссертация. Если прибавить к коллекции спортивных титулов звание кандидата наук, думаю, не стоит. Если есть за душой, что сказать людям дельного и нового, – тогда другое дело. Признайся, и тема уже определена?

– Определена, – признался Сергей.– Условно – «Формула воли». Хочется порассуждать вслух о волевой подготовке. Ты ведь всегда говорил, что клюшку держат не руками, а характером.

– Я много чего говорил. К сожалению, сделал меньше, чем хотел. Но тебе стоит подумать, прежде чем браться за диссертацию: в конце концов, ты не двужильный!

– А ты? Рябов смутился:

– Я – дело другое. Я – старый козел, который весь состоит из жил. Одну-две вытянут, другие останутся…

– Мне бы твою старость! – Сергей крякнул.– «Волгу» свою небось за бампер поднять без домкрата можешь?!

– Не льсти отцу… Если только «Москвича»… Они засмеялись оба, довольные друг другом.

– Видишь ли, Сережа, я рад, что ты перешел на тренерскую работу, хотя по-прежнему считаю, что активный спорт оставил рановато. Мог бы еще сам покорячиться, прежде чем других заставлять. Справедливее это было бы.

– Ты же знаешь, что тренерская жизнь – не из легких.

– Знаю. Потому и говорю. Тренерский хлеб чаще черствый. Я сам столько слушал разных тренеров, что казалось, нет уж никаких секретов в тренерской работе Ан нет! Ошибся! И все потому, что тренер каждый день, каждую минуту, подобно любому творческому работнику, идет в неведомое.

– Если творческое начало не окажется похороненным под трухой обязательных повседневных дел…

– Верно. Но я о другом. Скажем, игроки реагируют совсем не одинаково на одну и ту же твою реплику. Более того, один вслушивается в смысл твоих слов, а другому достаточно уловить лишь тон, каким сказано. Мы работаем с людьми, которые сами работают на пределе. И этим многое осложняется!

– Вот, вот, отец. Я и хотел в своей диссертации коснуться волевых усилий лидеров, тех, которые первые… У них особое положение.

– Интересно! – Рябов откинулся в кресле, рассматривая сына, но мысли его уже вертелись вокруг обозначенной темы. Это было взято точно и верно. Чемпионская воля-особая.– Не боишься, что придется сказать нечто идущее вразрез с общепринятым?

Сергей покачал головой:

– Не боюсь. А чего это ты все про страхи сегодня поминаешь? Насколько помню, ты всю свою жизнь говорил и делал то, что поначалу казалось даже абсурдным.

Рябов уклонился от ответа:

– Видишь ли, человек, стоящий в спорте первым, должен прежде всего приготовиться к полному самопожертвованию. Во всяком случае, быть готовым вычерпать себя до дна. Финальное усилие на пределе возможностей – в этом есть что-то прометеевское.

– Проблем хватит, отец. А первое поражение чемпиона? Когда ты наверху, когда, кажется, нет конца твоему преимуществу… И вдруг поражение… Какую надо иметь силу воли, чтобы, находясь наверху, постоянно думать об этом поражении? Оно, будущее поражение, и только оно заставляет искать тебя, делать все с еще большей тщательностью, держать спортивную экстраформу, отказываясь от столь соблазнительных мирских радостей…

Сергей увлекся. Рябов смотрел на него, с удовольствием слушая горячую речь сына.

«Мое предположение, что он идет к научной работе по оказии, наивно. Он уже столько передумал. И знает, что ему надо. А вот я сейчас, пожалуй, впервые в своей жизни не знаю, что мне надо. Я ошибался. Не избежит ошибок и он. Но раньше я знал, чего хочу…»

– Но вот ты все-таки поскользнулся! Пока ты царствуешь там, наверху, внизу работают молодые. И в этом закон жизни. Молодые так хотят тебя победить. И в этом смысл спорта. Ты проиграл… Что должен делать, как вести себя, как сохранить не только свое достоинство, но и веру в себя, способность вновь стать первым? Разве это не проблемы?

– Конечно, Серело, проблемы. Их много. И вот одна: не помешает ли твоя наука работе практической? Ты ведь только второй тренер молодежной сборной… Только второй…

– Понимаю. Я прикинул возможности. Времени останется в обрез. Но сама практическая работа, мне кажется, станет более цельной, более осмысленной. И быть может, я помогу тем, кто когда-нибудь станет первым. Хоть чуть-чуть помогу. Им, отец, надо и стоит помогать. Спорт становится все жестче.

– Это закономерно. Жизнь тоже не мягчает, – согласился Рябов.

– Ты сам сделал немало, чтобы спорт стал таким.

– Сделал, – Рябов опять согласно кивнул.– Потому что спорт, который не соответствует уровню и укладу современной жизни, никому не нужен. Он – ее часть. И если устареет – отомрет, как все, что в жизни устарело.

Вошла Галина и поставила на стол большое блюдо с яблочным пирогом, румяным и пышным, источавшим тонкий аромат печеных осенних плодов.

– Спасибо, мамочка! Балуешь ты меня.– Сергей отщипнул кусок и, получив по рукам от матери – не порти аппетит – вновь повернулся к отцу:

– Да, отец, спорт стремительно меняется. Я настоял на поездке в Англию для «молодежки», потому как убежден, что ребята должны почувствовать этот нерв скорости именно в Англии, где всегда царил раскатный, витиеватый футбол. От них он пришел в Латинскую Америку и там как бы законсервировался. Но я убежден – только до поры до времени. Уже в Англии, так кичащейся традициями, футбол становится все стремительнее. И не это ли показатель верного направления?

– Скорости возрастают не только в футболе…

– Конечно, отец. О хоккее я уже не говорю. Твоя доктрина.

– Можешь взять и баскетбол. Сколько кружев раньше плели игроки, пока мяч шел в корзину! А теперь одна, две, от силы три передачи – и прицельный бросок! Новая атака, новое наслаждение…

Сергей перебил:

– Ты имеешь в виду зрителей?

– И зрителей тоже… А как относятся к твоим идеям ребята? Это ведь для них новые нагрузки.

– Они пока больше думают о том, как поймать госпожу удачу.

– А что за ней стоит? – вдруг раздраженно сказал Рябов.– Самая обыкновенная изнурительная работа.

– И еще – обостренное ощущение того, что делаешь. Первый год работы в сборной я ощущал себя ковбоем, скачущим навстречу опасности: время от времени необходимо вырывать кольт из холстера и делать выстрел. Иначе самому конец…

Это было сказано точно и созвучно настроению самого Рябова. Он с благодарностью посмотрел на сына. Тот понял отца. После минутной паузы – большей и не требовалось, чтобы как-то отстраниться от прошедшего разговора, – Сергей спросил:

– А ты что решил делать?

«Вот он, главный вопрос. И сколько людей сейчас хотели бы мне его задать. И скольким людям я бы хотел ответить по-разному. Но что сказать сыну? Наверно, правду…»

– Не знаю, Сережа! – Рябов развел руками. И чтобы жест этот не был расценен сыном как явное проявление растерянности, положил их на стол со стиснутыми кулаками.