«А-а-а, черт! Эти болтуны из рекламных агентств не имеют ни чести, ни совести! Обещают рай под сиденьем кресла, а на деле — ноги даже вытянуть некуда! Пассажиров в кабине — как сардин в банке! Так повернешься — колени затекают, так сядешь — шея устает! Им только бы деньги грести... И абсолютно наплевать, что у одного из пассажиров ноги могут оказаться длиннее общепринятых стандартов... Да и завтрак что-то не несут.

Еще эти два бельгийца никак не уймутся! Уже три часа, как мы в воздухе, а они все бьют лбом о гнутые линзы иллюминаторов. Гренландию приняли за замерзший океан! Впрочем, не они первые, не они последние. Все новички ведут себя над океаном одинаково. Даже Том, и тот спутал гренландские снега с ледяными полями океана. Когда это было? Кажется, мы летели на мексиканскую гонку. И это был дебют Тома в интернациональной команде «Пежо».

Том, Том, как же ты не уберег себя? Как же ты допустил, чтобы проклятые колеса раздавили тебя?! Наверное, было очень плохо, Том, очень плохо, если ты решил наглотаться этой пилюльной дряни...

Проклятое кресло! Оно хоть как-нибудь опускается в спальное положение?! Вот, наконец! Кажется, я сзади кого-то потревожил? Толстяк даже не шелохнулся. Везет же людям — могут спать таким мертвецким сном!

Том тоже в самолетах спал плохо. Хотя на шесть лет моложе меня. Смешная жизнь! Будто вчера мы еще катили с ним в одной команде. Он острил и смеялся, когда многие едва держались в седлах. А он шутил... Он мог, казалось, затащить в хороводный круг даже мертвеца!

Эх, Том, Том!.. Дешевая штука — эта наша жизнь... Тебе бы сидеть сейчас на месте того белобрысого сопляка. С каким наслаждением поработал бы я с тобой на одной дороге! Да вот... Ты где-то там, во Франции, лежишь на каменном диване городского морга. В холодном, пропахшем вонючим формалином подвале... А я, старый песочник, вновь трясу свой дряхлые кости над океаном... Грустная жизнь!

И мне уже пора, давно пора пройти свою последнюю гонку... Пусть крутят педали другие. Помоложе! Я свое отработал. Канадская гонка — и довольно... Если она закончится благополучно и я не последую за тобой, Том, займусь делом поспокойнее, чем велосипед. Мадлен тоже выбилась из сил: двое детей и два кафе на ее плечах. Наверное, поэтому каждый раз она встречает меня все суше и суше... Может быть, о чем-то догадывается... Хотя ей уже давно пора привыкнуть к идиотским слухам, которые распускают о нас с тобой. И особенно обо мне...

Впрочем, слухов, как и побед, с каждым днем становится все меньше и меньше. Зато один — «Роже Дюваллон расстается с велосипедом!» — стал самым устойчивым. Если бы не Цинцы, опровергавшая все слухи с яростью гладиатора, меня, пожалуй, не только бы вытолкали из спорта, но и похоронили тотчас...»

Тяжелый храп механика Жаки, раскинувшегося в соседнем кресле, заглушал ласковое пение двигателей. Роже бесцеремонно сбросил со своего колена мясистую руку толстяка механика и ткнул его в бок.

— Послушай, Макака! Да проснись ты! Твой храп может развалить эту телегу, и мы все плюхнемся в океан! Слышишь?! Проснись!

Подражая диктору, Роже прокричал ему в самое ухо:

— Сверхрегулярная авиалиния объявляет, что сказочно-реактивный, необычайный по пению моторов и уровню обслуживания рейс Амстердам — Монреаль отменяется!

Жаки словно возвращался из иного мира, таращил на Роже глаза, не понимая, где находится и что от него хотят. Способность Жаки проваливаться во сне, как бы в тартарары, пугала Роже. Почему-то именно таким представлял он себе процесс умирания. Только не будет рядом соседа, который бы растолкал, пробудил, вернул к жизни, если и ему вдруг доведется так тяжело уснуть...

— Просыпайся, просыпайся! — Роже уже не толкал, он просто тряс Жаки за плечо, тряс грубо, нещадно.

— Что?.. Что?.. Что случилось?! Уже приехали?! Все?!

Роже развеселила растерянность Макаки, и он, милостиво отпустив его плечо, сказал:

— Мне надоел твой храп. Сколько раз просил: спишь — спи тихо. А лучше всего — вообще не спать в общественных местах... Именно потому, что не слушаешься меня, — остался до сих пор холостяком. Последняя шлюха сбежит от тебя, как только сомкнешь свои бесстыжие очи. Обязательно закажи где-нибудь специальную пробку. Этакий звукогаситель! Глядишь — и женишься!

Перебранка с Жаки отвлекла Роже от грустных мыслей. Он ощутил желание двигаться. Ему стало невмоготу сидеть в тесном кресле — как всегда, ограниченность пространства его раздражала. Он и на гонках в «поезде» чувствовал себя неуютно. При первой же возможности стремился уйти вперед, вырваться из тисков «поезда» на простор дороги. Там, в одиночестве, как бы ни было трудно работать без помощи против всех ветров, он обычно и ощущал настоящий вкус гонки.

Роже встал и с трудом пробрался между рядами кресел, переступая через скрюченные ноги и сумки. Жаки провожал его долгим бессмысленным взглядом.

Это был обычный трансатлантический рейс лайнера ДС-9. В глубоких откинутых креслах величаво возлежали пожилые американские пары. У самого перехода в салон первого класса устроились четверо итальянцев.

Еще в Амстердаме Роже обратил внимание, что этим же самолетом летят какие-то спортсмены в тренировочных синих костюмах с белыми полосами. Они заняли места в самолете задолго до прихода французов. Во всяком случае, когда Роже, Жаки, менеджер и ребята с колесами в ярких красно-сине-белых чехлах шумно ввалились в салон самолета, игриво здороваясь со стюардессами, мальчики в синих костюмах обжито сидели в своих креслах.

Роже мог бы подумать, что летят незнакомые соперники, не будь уверен, что все другие команды улетели вчера из Амстердама специальным чартерным рейсом.

А Роже накануне вдруг стало ужасно противно лететь со всеми в этой нанятой, как для скота, чертовой колымаге. За долгие годы странствий по свету он познал, что такое чартерный рейс, и закапризничал...

Как ни странно, организаторы Канадского тура довольно спокойно восприняли его очередной каприз, стоивший денег, и денег немалых. В виде исключения они разрешили французской команде лететь регулярным рейсом. Только Жаки долго ворчал. Ему пришлось перекладывать все свои железки из тяжелого кованого сундучка в разные ручные сумки. В чартерном рейсе можно было брать с собой неограниченное количество груза — за все платили организаторы гонки. В маршрутном самолете перевес шел за счет собственного кармана пассажира. А платить за что-либо Макака не любил до смерти.

Узнав о капризе Роже, он долго, гораздо дольше, чем требовалось, гремел железками — набором шестеренок, валиков, ключей всех размеров и калибров. Роже наконец надоело слушать демонстративное бренчание Макаки. Он ушел в бар, где и просидел до позднего вечера, а вернувшись в номер, сразу забрался в постель.

Утром Роже встал в отличном настроении. Если не считать несколько странного предчувствия. Он подумал, что предчувствие рождено предстоящим трансатлантическим перелетом. Роже замурлыкал мелодию популярной песенки, стараясь отогнать непонятную тревогу. В последние год-два такое смутно-тревожное состояние словно стало для Роже столь же естественным спутником, как и велосипед.

Чтобы отделаться от этой властно надвигающейся тревоги, Роже заказал разговор с домом, с Мадлен. Слышимость, несмотря на грозовую погоду, была идеальной: казалось, протяни руку — и коснешься Мадлен на другом конце провода...

Жена радостно щебетала:

— Милый, приглашение организаторов тура прелестно. Оно меня очень обрадовало. Спасибо, что не забыл обо мне. Уверена, тебе нелегко было добиться приглашения. Но ты умница... Хотя у меня сейчас так много в связи с отъездом хлопот... Я успела подогнать все дела в обоих кафе. Для детей наняла женщину, которая будет за ними смотреть, пока мы в Канаде. Я уже заказала билет на самолет и успела кое-что обновить в своем гардеробе...

Роже вслушивался в веселый, не по годам звонкий голос Мадлен и понимал, что возможность прокатиться до Канады ее радует, как маленькую девочку красивая кукла.

Многие годы под всякими предлогами он не брал Мадлен с собой на гонки, и ему казалось, что Мадлен давно смирилась с его позицией. Но потом это дурацкое приглашение, впервые присланное домой, а не переданное, как обычно, ему в руки или направленное менеджеру, послужило причиной нарушения раз и навсегда установленной традиции. Роже уступил, сам не зная почему...

И хотя через минуту после того, как раздался в трубке взволнованный голос Мадлен, говорить было не о чем, Роже не вешал трубку, продолжая время от времени задавать пустяковые вопросы. И для чего-то все настаивал, чтобы Мадлен разбудила сына. Со свойственным ей упрямством и логической правотой она отказывалась это делать. И от понимания нелепости своего желания Роже стало еще более грустно.

Повесив трубку, Роже накинул на плечи пиджак и спустился в холл гостиницы — большое мрачноватое помещение, аляповато декорированное под старину — стиль, который давил Роже, и он чувствовал себя в таких постройках совершенно лишним и беспомощным человеком.

В ближайшем киоске Роже купил «Фигаро» и, вернувшись в холл, уселся в тяжелое черное кресло, стоявшее у окна.

За стеклом мельтешил поток машин. Изредка за высоким — от пола до потолка — гостиничным окном проплывали фигуры одиноких прохожих, словно притиснутых к стеклу автомобильным потоком. Неспешно, качая бедрами, прошла высокая томная блондинка, без всякого видимого интереса заглянувшая в окно холла. Проводив ее заинтересованным взглядом, Роже развернул газету. С первой полосы на него смотрели большие глаза Тома Тейлора. Они резко контрастировали с черной жирной рамкой, окаймлявшей портрет. Сочетание было столь нелепо, что Роже принял рамку за неудачный элемент оформление. Потому даже удивился: «Чего это старина Том вылез на первую полосу? Никак вновь стал лидером тура? Но ведь еще вчера разрыв был слишком велик!»

Наконец взгляд Роже остановился на кричащем черном заголовке, вынесенном под самую газетную шапку. Заголовок шел через всю полосу — «Смерть на горе Венту».

«Том» и «смерть» — эти понятия никак не увязывались воедино. Роже обалдело уставился на газету, словно пытаясь додуматься до смысла чудовищной мистификации.

Странно, но эффект неожиданного сообщения был таков, что в первую минуту у Роже даже не явилось столь естественного желания узнать, что же произошло с Томом... Сам факт, что Тома больше нет в живых, был для Роже настолько нелеп, что условия, при которых неведомая катастрофа произошла, для него не имели значения.

С минуту Роже сидел неподвижно, даже не пытаясь поднять газету, упавшую на пол. Лишь постепенно каждой клеткой своего существа он осознал, что Том умер, умер действительно, ушел невозвратимо, и больше никогда его не увидеть, даже на похоронах, В день, когда Том отправится в свой последний путь, он, Роже, будет начинать новую гонку...

«Венту... Венту... — пробормотал Роже. — Да, я помню эту горушку... Значит, они прошли уже тринадцатый этап... Подъем на Венту и меня всегда выматывал так, что не оставалось сил проглотить дольку мятого апельсина. Венту... Венту... Бесконечный, залитый нещадным солнцем подъем... Высота, подобно прессу, выжимает последние остатки желания двигаться дальше...»

Роже непроизвольно взглянул на нижнюю кромку газетной полосы. Большая статья кончалась словами: «Прощай, Том». И дальше шла подпись Цинцы. Роже стоило немалых усилий сосредоточиться и заставить себя читать. Но еще больших усилий — понимать текст.

«Склоните головы перед памятью величайшего английского гонщика... Том Тейлор мертв. Но имя его стало легендой. И для дилетантов, и для специалистов Том Тейлор олицетворял собой велосипед. Он был человеком, который покорил мир яркостью, своего характера, силой спортивного таланта... Он жестоко проиграл последнее состязание с соперниками. Но выиграл бой с вечностью. Ибо его последние слова: «Посадите меня на велосипед...»

Это был действительно стиль Цинцы. За пятнадцать лет их более чем близкого знакомства и совместной работы над книгами Роже по первой же строке узнавал перо Цинцы в огромном ворохе печатной макулатуры.

«...Последние слова Тома могут стать эпитафией любому величайшему гонщику мира... Английская велосипедная федерация предлагает установить памятник на склоне горы Венту, на месте, где упал Том Тейлор. Обелиск будет воздвигнут на деньги, которые пожертвуют истинные почитатели Тома...»

Роже остановился и подчеркнул быстрым движением ногтя это место в газете.

«Надо будет деньги, заработанные в Канадской гонке, перевести на личный счет Тома. Они пригодятся Хеленке. Все-таки двое детей. Да и памятник обойдется недешево. А на пожертвователей у меня нет особой надежды. Сейчас люди так неохотно расстаются с деньгами! А когда такие, как я, ставят памятники другим, они на самом деле ставят памятники себе. Ведь мы умираем не только сами — мы умираем и в наших друзьях».

«...Перед самым подъемом на Венту Том выглядел не просто усталым и загнанным, как он выглядел весь тур. Он казался черным от усталости. И это был не загар, обычный загар на лице человека, овеянного всеми ветрами мира. Лицо Тома походило на маску — лицо смотрящего в глаза смерти. Пожалуй, таким оно понимается сейчас, когда свершилась трагедия на горе Венту. Утром же, перед этапом, его очаровательная улыбка, несмотря на стиснутые в нервном напряжении зубы, как-то скрашивала впечатление и заставляла людей верить, что Тому легко-легко, как обычно.

Уже в начале этапа Том устал. Черные впадины глазниц стали еще глубже, а острый хищный нос буквально касался руля, когда Том пытался удержаться в лидирующей группе.

Наш Том мертв... Как будет жить спортивный мир без этого симпатичного лица и привычного обращения журналистов: «Мистер Том...»? А ведь сколько раз так начинались самые интересные интервью... Сила Тома как гонщика в том, что он всегда умел идти на шаг впереди остальных, считать миновавшей любую, самую труднейшую ситуацию...»

Роже поперхнулся. Это были слова, которые как-то вечером он сам сказал Цинцы о Томе: она тогда пыталась для себя осмыслить его спортивный характер. Видеть свои слова сейчас, в некрологе, было волнительно, словно он сам, Роже, сказал их над гробом Тома.

«...Многим французам Том казался флегматичным англичанином. И только для гонщиков, для своих друзей, таких, как Роже Дюваллон, он был простым, веселым и энергичным парнем...»

Слезы навернулись на глаза Роже — Цинцы резала по живому... Да это было и неудивительно. Она знала их обоих, может быть, лучше, чем они сами знали себя.

«...Том был англичанином до мозга костей, англичанином традиционным, старого склада, который в любой мелочи видит прекрасную возможность порадоваться самой жизни. Том был великим Неунывакой. Он никогда не считал, что место на велосипедном Олимпе постоянно и однажды олимпиец не окажется битым. Как сейчас вижу Тома на чемпионате мира в Саланге. Почти выиграв гонку, Том упал, повредил плечо, и победа буквально уплыла у него из рук...»

Дюваллон мог дальше не читать... Роже прекрасно помнил, как Цинцы ворвалась тогда в амбулаторную машину, где он успокаивал Тома. Тот сидел в мокрой от пота форме. Крупные мутные шарики катились из глаз, оставляя на грязном лице серые потеки... Он совсем не думал о том, что на него смотрят окружающие. Он всецело отдался горю, как умел отдаваться и радости.

А уже через десять минут увлеченно объяснял Цинцы, как надо готовить домашнее мороженое. И что его надо есть обязательно сразу, пока оно еще хранит движения растирочной лопатки.

Это воспоминание показалось Роже таким кощунственным в сопоставлении с фактом смерти, что он отложил газету и дочитал ее только в аэропорту — после того, как команда сдала багаж и ожидала вызова на посадку...

Роже вздохнул и решительно направился в салон первого класса.

Оскар Платнер, бывший двукратный чемпион мира и обладатель еще десятка не менее громких титулов, а ныне менеджер французской сборной, всегда летал только первым классом. Даже если бы его любимой команде пришлось лететь сидя рядком на крыле лайнера, Оскар Платнер все равно бы оказался в салоне первого класса.

В Швейцарии, где Платнер жил постоянно, у него было несколько довольно солидных предприятий, приносивших ему хороший доход и позволявших жить широко, а не просто безбедно. На треке и на шоссе он не смог бы, конечно, сколотить таких денег. Но в седле он сделал себе громкое имя, которое сумел удачно пустить в дело. Он влез во многие солидные фирмы и рекламные агентства. Сметка, расчет, энергия и десятки других добрых качеств, уживавшихся в Платнере, позволили ускорить оборачиваемость такого капитала, как спортивное имя.

За пять лет коммерческой деятельности Оскар стал богатым и независимым человеком, который очень трезво решил, что заработанных денег хватит до конца жизни и теперь надо только жить. Он вновь вернулся в спорт. Теперь Платнер ездил по миру в роли менеджера, представителя федерации или члена жюри. Ездил просто так, для удовольствия, поскольку, как выяснилось, даже ему, человеку преуспевающему, нелегко без привычного велосипедного мира, которому он посвятил лучшие годы жизни. Платнер возвратился к велосипеду, как Гобсек к своему сокровищу, — пользоваться им он не мог, а расстаться не хватало сил.

Оскар говорил на четырех языках одинаково остро, умно и бойко. И потому был незаменимым собеседником, внимательным и веселым переводчиком между людьми, которые не знали какого-нибудь общего языка.

Салон первого класса почти пустовал. Оскар, склонившись к самому уху миловидной, средних лет американки, шумно, с жестикуляцией, рассказывал какую-то смешную и, судя по всему, пикантную историю. Американка заливчато хохотала и через каждые два слова экзальтированно вскрикивала: «Нет, правда?!»

Оскар, увидев Роже, прервал рассказ и представил Дюваллона своей соседке:

— Познакомьтесь, самая яркая велосипедная «звезда» Франции! Только не говорите, мадам, что вы никогда не слышали имени Роже Дюваллона! Юноша этого не переживет!

— Нет, правда? Это сам Роже Дюваллон? Сам Крокодил?!

— Браво, мадам! Именно так его зовет весь спортивный мир. И отнюдь не за то, что со слезами на глазах он пожирает все велосипедные титулы, которые только возможны. Скорее за то, что именно так он поступает со всеми хорошенькими женщинами!

— Нет, правда?!

Роже пожал плечами, — он не терпел пустую светскую болтовню. Когда-то подобное «узнавание» дамочки, судя по всему, весьма далекой от спорта, привело бы его в восторг, заставило переполниться чувством собственного величия, но сейчас оно его даже не тронуло. Крокодил попросил:

— Оскар, угостите рюмкой хорошего коньяка?

— Да, да, охотно, — откликнулся Оскар.

Он подозвал стюардессу:

— Три коньяка, пожалуйста!

— Как?! Месье Крокодил пьет коньяк перед самым состязанием? Вы ведь сказали, что гонка начинается завтра?!

— Конечно, завтра! А коньяк пьется сегодня! Впрочем, по Гринвичу, «завтра» уже наступило!

— И вы надеетесь после этого успешно выступить?!

— Насчет «успешно» сказать трудно. Но от коньяка всегда появляется желание что-нибудь сотворить... — Роже многозначительно посмотрел на Оскара. — К тому же коньяк прибавляет резкости... Коньяк, мадам, это наш бензин! Если в двигателях самолета сгорает бензин, то в нас горит лучший французский коньяк!

Оскар умиленно кивал головой:

— Крокодил — умница. Он очень напоминает Рик ван Лоя. Вы знаете, мадам, этого очаровательного бельгийского гонщика? Широкой души человек! Только один недостаток не позволял Рику стать идеальным — он никак не мог научиться произносить решительное «нет», когда речь заходила о деньгах. Самый тихий шелест крупных банкнотов действовал на него подобно гипнозу и легко мог заглушить голос разума.

«При чем здесь Рик ван Лой? — думал Роже, потягивая коньяк. — Ты, старая лиса, рассказываешь о себе. Шелест деньжат действовал на тебя не меньше, чем на Рика. Ты тоже имел в велоспорте все, но не имел своего «я», когда на сцену выходили тугие денежные мешки. И по любви к шелесту банкнотов вы с Риком близнецы».

— Да-да, — продолжал Оскар Платнер. — Иногда очень трудно произнести «нет». Этим словом, кстати, очень злоупотребляли наши бабушки. Не находите?! Правда, современные женщины вполне справедливо стали о нем забывать. А в велосипедном мире «нет», сказанное вовремя, порой делает даже слабого гонщика сильнее самого сильного. Надо только уметь сказать «нет»... Вот возьмите его — Оскар ткнул пальцем Роже в плечо. — Он великолепный гонщик, великолепный парень с великолепным спортивным характером. Помню, он закончил однажды Гентскую шестидневку очень усталым, а ему предложили выгодный контракт. И он собрался с силами — смею вас уверить, это было сделать нелегко — и сказал «нет». А потом взял отпуск и уехал отдыхать в горы...

Роже внимательно посмотрел на Оскара, пытаясь понять суть скрытой иронии. Но тот смотрел на Роже своими смеющимися серыми глазами так искренне приветливо, что Роже совсем успокоился, так и не поняв, знает ли Оскар, что он был тогда в горах с Цинцы.

— О мадам! Зато потом он был силен в туре Фландрии как никто! Если мне не изменяет память, Роже, ты выиграл с разрывом почти в пять с половиной минут?

Роже кивнул.

Оскар продолжал безудержно кокетничать с соседкой.

— Да, мадам, настоящий гонщик очень похож на мудрую женщину: он всегда должен быть в экстраформе. Взять Крокодила. Гонки для него — удовольствие. Ему стоит огромного труда не само выступление в гонках, а подготовка к состязанию, поддержание экстраформы. Дождь или холод — он должен быть в седле. Простите меня за многословие, мадам, но я уважаю людей, которые выбрали одну из самых трудных в мире профессий. Крокодил относится к числу таких людей.

«Да, Платнер, — думал Роже, — ты тоже любил велоспорт. Ты и сейчас любишь его. Но больше всего в этом мире ты обожал деньги. Пожалуй, даже сейчас, когда ты закончил выступать и живешь в свое удовольствие, ты не можешь сказать толком, зачем тебе столько денег».

Густой старый «Арманьяк» взбодрил Роже и настроил на несколько скептический лад. Положив свои длинные костлявые руки на острые колени, он молча слушал и не слушал Оскара. Лишь изредка, в случае необходимости, вяло поддакивал.

«Все мы отличные ребята, когда не сидим в велосипедном седле, — думал Роже, — но каждый из нас хоть раз, да делает в жизни большую ошибку. Каждый, но только не Оскар. Он даже оставил спорт именно тогда, когда купался в лучах славы, когда был непобедимым Оскаром Платнером, любимцем велосипедных фанатиков. Пожалуй, я слишком затянул с уходом. Вот и Том... А ведь он был на шесть лет моложе меня. И кто знает, не моя ли вина, что он не ушел из спорта живым. Ему было неудобно, как и мне когда-то, покидать спорт раньше стариков.

А сегодня вопрос ставится так: или уходить совсем, или переходить в «Фаему», команду не бельгийскую по своей сути и тем более не французскую. Мне, старику, будет нелегко найти себя в новой команде. Я уже никогда и нигде не буду чувствовать себя хозяином, как прежде, в «Пежо». Но с каждым годом выбор все ограниченнее. И то, что меня погнали на заштатную гонку, — лишнее подтверждение тому. Никакие слова шефа о необходимости покорения Американского континента не обманут меня. Для шефа я уже конченый человек. Самое время оставить спорт. Том не сделал этого... И судьба распорядилась по-своему...»

— Скажите, Оскар, — прощебетала американка. — Верно, что вам приходится пользоваться этими ужасными... как их... допингами? Я как-то видела лицо одного парня после допинга! Будь моя воля, я запретила бы их совсем!

— Ну и что? Запретите, а дальше? — поддразнил ее Оскар. — А знаете ли вы, что в наши дни даже хлопковая коробочка содержит двадцать процентов дакрона? К тому же гонка не прогулка с барышней под луной. Почему же запрещать пользоваться допингами гонщикам, делающим обычную тяжелую работу, когда людям других профессий это не возбраняется? Ведь женщине не запрещают глотать противозачаточные таблетки или принимать обезболивающие средства при родах? Мы, гонщики, рожаем в жизни гораздо чаще, чем вы, женщины! Мы рожаем победы!

На пороге салона показалась длинноногая стюардесса. Крокодил окинул ее оценивающим взглядом. Она ответила ему тем же. Но значение ответного взгляда он понял лишь через несколько минут. А пока она убирала со столиков пустые коньячные рюмки, и ее белые холеные руки мелькали перед самым носом Крокодила.

«Водятся же на земле такие экземпляры — ноги растут прямо из-под коренных зубов! И что этих милашек гонит в небо: развернуться здесь негде и заработок невесть какой!»

В этот момент длинноногая стюардесса вежливо спросила Крокодила, заведомо зная ответ:

— Вы тоже летите первым классом? Тогда, пожалуйста, пройдите на свое место, сейчас будет подан ленч.

— Иди, Роже, иди! И помни: именно по этой причине, когда меня в кассе спрашивают, какое бы место я предпочел, отвечаю: «С которого лучше всего видна стюардесса».

— Мерси, месье, — изысканно поклонившись, стюардесса поблагодарила за комплимент.

«Так ты, красотка, прежде чем выставить меня отсюда, навела справки — а вдруг я тоже лечу первым классом?» — хмыкнул Роже, но вслух как можно вежливее произнес:

— Охотно пройду на свое место. Но при условии, что в моем салоне вы лично подадите мне ленч.

Об этих своих последних словах он думал, медленно, без всякого аппетита пережевывая куски холодной курятины. Обильный трансатлантический ленч был хорош не столько своей кухней, сколько возможностью хоть как-то скрасить однообразие бесконечного полета. Потом длинноногая унесла поднос, и Роже внезапно заснул, привалившись к плечу Жаки...

Самолет пошел на посадку, бросаясь с одного густого белого облака на другое. Казалось, каждое столкновение с глыбами самых причудливых форм должно смять машину, разнести в щепки, но ДС-9, как призрак, бесшумно пронизывал белые стены. Земля открылась сразу, внезапно, сверканием на солнце серой полосы бетона, начинающейся прямо от изумрудной воды.

Когда Роже появился на трапе с двумя запасными колесами в руках, он увидел Оскара внизу. Тот о чем-то договаривался с вертлявым маленьким человечком. С десяток, репортеров принялись охаживать трап, полыхая блицами. Снимаясь вместе с Жаки — репортерам по душе кадр: длинный и тощий рядом с толстым и коротышкой, — Роже заметил, как по трапу стали спускаться ребята в синих тренировочных костюмах.

— Оскар, а это что за компания?

— Твои соперники. Говорят, русские. Приглашены на гонку.

— Этого еще не хватало! А они что, умеют сидеть на велосипедах?

Оскар лишь засмеялся в ответ.

— Ты думай не о русских — подумай о себе! Мы, оказывается, должны ехать отсюда почти триста миль на автомобилях. Багаж пойдет грузовиками...

— Я не дам грузить свои веломашины, пока не увижу грузовиков. Кто их знает, этих канадских французов, понимают ли они разницу между бочкой и велосипедом!

— Будьте спокойны, месье Дюваллон, — подскочил маленький человечек. — Грузовики специально оборудованы для перевозки велосипедов.

— Я вам верю и потому хочу взглянуть сам, — отрезал Роже.

Грузовик был оборудован грамотно: скобы крепления машин под потолком, стены обшиты мягкими поролоновыми подушками, непротекающая крыша...

Когда они рассаживались в два лимузина, облепленных плакатами предстоящей гонки, Роже с удовольствием прочитал слово «Франция». Но номер команды огорчил — тринадцатый.

«Час от часу не легче! Мало того, что сама гонка начинается в понедельник, а не как обычно — в воскресенье, так еще и командный номер тринадцатый...»

За руль первой машины уселся Оскар, вторую должен был вести Жаки. Он уволок в багажник все сумки с запасными железками — и в дороге никому не мог их доверить.

Большие американские машины казались передвижными домами по сравнению даже с «ситроеном» Роже. Первое время Оскар чувствовал себя за рулем мощного «доджа» неуютно. Сидевший рядом с Оскаром Роже несколько раз буквально бился лбом о стекло — Платнер не мог привыкнуть к сервотормозам; когда машина, всхлипывая, содрогалась от резкого торможения, Роже вскрикивал: «Ой-ой-ой!» Ребята, сидевшие сзади, дружно подхватывали хором этот крик. Оскар лишь смущенно бормотал: «Пардон, мальчики, пардон...»

И, чтобы как-то сгладить неловкость, острил:

— Современные автомобили настолько совершенны, что оставляют водителю много времени на обдумывание проблем, где взять деньги, чтобы оплатить их покупку!

Дорога шла вдоль мутной реки, больше походившей на широченный искусственный канал. Вскоре кружение по прибрежным дорогам укачало всех, и никто уже не обращал внимания на реку. Оглянувшись, Роже увидел, что ребята спят вповалку.

«Вот жлобы-устроители, не могли прибавить хотя бы денек отдыха перед стартом. После такой дороги — и сразу же в гонку».

— И в этой стране говорят о каком-то возрождении велосипеда! — пробурчал Оскар.

Он вел машину лихо. И Роже поймал себя на том, что сравнивает шоферское мастерство Оскара с мастерством покойного Тома.

«Кто хоть раз сидел с Томом в его спортивной машине, сразу же ощущал истинно шоферскую душу. «Безопасность движения — фикция! — говорил он. — Сначала садимся в мощные скоростные «ягуары», обутые в непрокалываемые шины, заливаем столитровые баки высокооктановым бензином по кличке «тигр», а потом хотим ездить осторожно!

Том до безумия любил мощные моторы, как, впрочем, и все мы. Наверно, потому, что на трассе гонки платим дорогую цену за каждый пройденный метр. А эта легкость движения машины, такой щедрой на скорость, невольно подкупает нас. Впервые об этом сказал мне Том... Он, Том, умел пользоваться мощностью мотора. И в то же время он уважал белые осевые линии, которые так четко планируют кочевую жизнь гонщиков...»

— Ты прав, — запоздало откликнулся Роже на слова Оскара. — Но я где-то читал, что в Нью-Йорке начался велосипедный бум. Один из магазинов продал в день чуть ли не двести велосипедов!

— На американских дорогах велосипедист действительно выглядит сумасшедшим... Они все тут сумасшедшие! Жаки рассказал мне сегодня милый анекдот. Шестнадцатилетнюю американку спросили, что она больше всего любит? «Ездить с дружком на мотоцикле в лес». — «И мама не беспокоится?» — «О нет! Я же на голову надеваю защитный шлем!»

Роже слушал Оскара, наблюдая за впереди идущей машиной. Это был тяжелый «олдсмобиль» типа «вагон». Папа и мама, сидевшие на переднем сиденье, о чем-то спорили, а сзади пятеро детей и собака возились, как желтые цыплята в сетчатом ящике на Дижонском рынке. Мальчуган лет трех все норовил лизнуть в ответ большого ленивого сенбернара. Но собака, очередной раз лизнув его, отворачивала морду. И это было смешно.

— Я не верю, — Оскар притормозил, пропуская вперед дорожный патруль, несшийся с включенной сиреной, — что велосипед в такой стране, как Америка, может шагнуть за пределы аллей нью-йоркского Центрального парка. Эта нация уже забыла, как можно двигаться благодаря силе собственных мышц, а не тугому карману. Кстати, что ты решил с «Фаемой»?

— Еще не решил. Состоялся предварительный разговор...

— Между прочим, я тут перекинулся несколькими словечками с шефом банановых «Фиффе». Тебя хотят — не скрою. — Оскар взглянул на Роже, проверяя, какое впечатление произвело сообщение. — Они с деньгами... Есть смысл подумать. Контрактные переговоры не что иное, как мышиные гонки, в которых нас готовят к крысиным бегам...

— Помню, они субсидировали команду англичан. Но уж больно не хочется носить кличку Банан!

— Все-таки подумываешь оставить спорт?

— «Подумываешь»! Это не то слово. Скорее, вынужден...

— Да, юношей тебя уже не назовешь. Но, мне думается, ты еще сможешь побороться. Знаешь, я иногда жалею, что ушел не в борьбе, а так, играючи... Уйти в борьбе... В этом есть своя прелесть...

— Так думал и я... Но когда узнал о смерти Тома...

— Перестань изводить себя смертью Тома! — Оскар почти крикнул, но потом, как бы извиняясь за грубость, добавил: — Судьбы своей не избежишь. Все там будем. Правда, и спешить туда не следует...

— Так вот, — продолжал Роже, словно не слышал окрика Платнера, — когда я узнал о смерти Тома, моим первым желанием было послать велосипед к черту. Я находился, конечно, в шоке, приняв такое решение. Но оно было сформулировано у меня вот здесь. — Роже ткнул в грудь кулаком, в котором была зажата карта дорог. — И мне вдруг стало тогда так легко. Но легкое решение потому и легкое, что легкость его оборачивается новой тяжестью. Я хорошо помню, как лежал тогда в кресле и вдруг отчетливо представил себе, что больше никогда не увижу Тейлора. Чувство это было пронзительным, почти режущим... И только одна мысль: «Велосипед убьет меня так же, как Тома». Ты знаешь, Оскар, я не трус... Но сообщение о гибели самого близкого друга... Потом я вдруг понял, что должен сделать еще шаг, еще один шаг — позвонить жене.

Роже смотрел сквозь ветровое стекло, но ему казалось, что бетонная лента шоссе бежит прямо через него.

— Когда я начал говорить с женой, ее беззаботный голос успокоил меня. И вся тяжесть проблемы — бросать велосипед или протянуть еще — вновь навалилась на меня. Ведь оставить спорт — это разрушить все созданное таким трудом... Стыдно признаться, но я вдруг понял, что потеря Тома — страшная для меня потеря, но это еще не конец света.

Оскар порывался что-то вставить в монолог Роже, но тот каждый раз останавливал его началом своей новой фразы.

— На следующий год Том планировал ехать за моей спиной в одной команде...

Густые голубые сумерки незаметно накрыли окна лимузина.

Наступление вечера Роже и Оскар ощутили скорее не по темноте за окном, а по ярким снопам света встречных автомобилей. Оскар тоже включил свет, но сделал это слишком поздно. Машина на скорости около ста миль в час внезапно вылетела на бугор, за которым оказался крутой и глубокий провал. В глаза Оскара, наверное, ударили огни встречной машины. Во всяком случае, он, не ожидая внезапного изменения профиля дороги и встречной машины, идущей откуда-то снизу, резко тормознул.

Роже даже не успел испугаться. Он только понял, что Оскар допустил грубейшую ошибку. А какую, осознал, лишь когда Оскар, повинуясь больше инстинкту, чем водительскому опыту, все-таки сообразил отпустить тормоза. Машина, проплясав по дороге, вновь подчинилась управлению.

— Ой-ой-ой! — тихо прошептал Оскар.

Они переглянулись.

Роже посмотрел назад. Ребята спали по-прежнему, и никто из них даже не узнает, что в то мгновение они были на волосок от смерти. Роже ободряюще похлопал Оскара по спине и ничего не сказал. Так молча они ехали до места назначения. В потемках не разобрались, что за здание отвели им под ночлег. Но когда их ввели в огромный зал духовного колледжа, Роже присвистнул:

— Ну и отельчик! Человек двести в одной кровати!

Французы с шумом заняли отведенную им секцию, с интересом поглядывая, как в других копошились незнакомые парни, с которыми уже завтра познакомит дальняя дорога. На некоторых незанятых кроватях еще лежали бумажные бирки с названием страны. Четыре буквы, как пояснил Оскар, означающие то же, что и «Россия», лежали в соседней секции, куда Роже заглянул без всякого труда.

— Везет, опять русские рядом! Что-то много совпадений...

— Не хотел расстраивать, — признался Оскар, — но нам придется проводить в подобных колледжах каждую ночь.

Он выжидающе посмотрел на Роже — тот мог вспылить и отказаться жить в таких условиях. Роже только спросил:

— А нельзя ли подальше от бога, но поближе к покою? В обыкновенный маленький отель?

— Увы... — Оскар развел руками. — Завтра попробую связаться с месье Вашоном. Он здесь всем крутит.

— Ну что ж, внезапно смиренно произнес Роже. — Если не выспимся, то хоть помолимся. Не часто доводится...

Оскар поблагодарил Роже взглядом. Кто-кто, а он-то знал привередливость Дюваллона. Бывали случаи, когда Крокодил менял и люксовские отели. Но, видно, всему свое время... И капризам тоже...

Зал гудел, будто большой велотрек перед началом шестидневки. Кто-то кидался подушками, кто-то напевал. Распятие над каждой кроватью белело светлым клеймом. Словно какие-то чудаки пронумеровали кровати одной и той же зашифрованной цифрой. Так же шумно, все вместе, ужинали внизу в общей столовой. Пища была вкусной, разнообразной и до чертиков — по-американски — обильной. Даже придирчивый Роже не смог найти в питании ни одного изъяна.

«Посмотрим, надолго ли хватит такой организации в кормежке, — ворчливо подумал он. — Первый день как рекламное объявление! А когда пойдет гонка — жрите как свиньи! Если хоть раз опоздают с обедом, брошу все — и уеду. Эта дешевка не для меня!»

Он поднялся в зал, сел на кровать и принялся распаковывать электробритву. Розетка оказалась как раз под распятием.

Выбрив лицо, ой достал безопасную бритву, сухой крем и начал брить ноги. Он водил скребком по тугим, каменным икрам, косил жесткие и редкие волосины тщательно, как бы делала следящая за собой модница. Казалось, для Роже не существовало иной проблемы, чем не дай бог пропустить хотя бы волосок на длинной костистой ноге, покрытой старыми белесыми шрамами.

Когда-то, в начале карьеры, он спросил одного матерого гонщика, зачем он бреет волосы на ногах, и тот зло ответил: «Чтобы ветер не путался — теряется скорость!»

Роже не успел еще убрать в мешок бритвенные принадлежности, когда к нему обратился нагловатый крепкий парень с массивной головой на короткой шее. Он так произнес «хэлло!», будто они были старыми друзьями. И потом заговорил на плохом-преплохом французском языке. Роже озадачила, или, скорее, поразила, детская непосредственность обращения.

— Мистер Дюваллон, прежде чем пожелать вам спокойной ночи, два вопроса...

— Ни одного. А сплю я всегда спокойно. — Роже не смог отказать себе в удовольствии подразнить корреспондента. Ему было занятно видеть, что этот первый набредший на него журналист — хваткий малый.

— Мое доброе пожелание еще никому не мешало — не повредит оно и вам. А без двух вопросов я не смогу закончить завтрашний отчет. Только журналистский «гринго» может упустить случай первым сказать о Роже Дюваллоне...

Это была правда. Приятная правда. И Роже кивнул:

— Только два...

— О’кэй. Есть ли, по вашему мнению, кроме вас приличные гонщики в этом туре?

Вопрос пришелся по душе Дюваллону, но он предпочел отшутиться:

— Кто знает? Посмотрим на первом этапе...

— Вопрос второй... Кого вы считаете своим основным соперником?

— Это трудно сказать перед незнакомой гонкой. Ее могут выиграть все. Легче назвать тех, кто ее не может выиграть.

— Спокойной ночи, — честно закончил разговор американец, даже не подав виду, что, в общем-то, не узнал ничего нового.

Но Роже знал психологию таких парней. Все остальное, им необходимое, они сочинят потом. Им важен сам факт разговора.

Роже с наслаждением юркнул в жесткую, идеально чистую постель.

«Всякое бывало, но спать так близко к богу еще не доводилось», — подумал Роже и блаженно затих.

Жаки встал раньше солнца.

Не умываясь, облачившись в рабочий комбинезон, облепленный десятками ярких фирменных знаков, он направился к гаражу.

Спросонья Жаки всегда знобило. Он предпочитал умываться позднее, перед самым завтраком, — окончена работа, и можно снять с рук едкой, вонючей мазью сочные следы металла, масла и резинового клея.

Еще с вечера Жаки оборудовал себе место в крайнем боксе длинного, машин на пятьдесят, гаража. Развесил велосипеды, разложил инструмент, аккуратно составил в угол недоведенные запасные колеса. Механики других команд, побросав машины, вещи и колеса, разбрелись по постелям. Дорога всех утомила, и никто не хотел работать, хотя утром начиналась гонка.

Жаки, как обычно, выбрал место тщательно: чтобы правильно падал свет, чтобы не дуло в согнутую спину. Каждый раз он устраивался капитально, будто располагался навечно, а не на одну ночь. Жаки старался с вечера сделать все, оставив на утро лишь минимум работы.

«Салажата поднимутся чуть свет и начнут морочить голову — то шатуны поставь подлиннее, то передачу замени... Трудно придется Роже с такими сопляками. Если только Мишель поддержит...

Когда хорошо знаешь ребят, сам все на машинах подгонишь. А сопляк от страха мечется — что хочет, сам не знает. Перевидал я их на своем веку. И что шефу вздумалось гнать Дюваллона на заштатную гонку? Ведь Крокодил еще не растерял своих зубов...»

Сидя на маленьком стульчике, Жаки сучил ключом по спицам запасного колеса. Подобно струнам гитары, к которым прикасается настройщик, он трогал пальцами подтянутые спицы, то ослабляя их, то подтягивая еще туже. Со стороны его работа выглядела шарлатанством: только Жаки известно, как определял он готовность спицы — то ли по упругости металла, то ли по звуку, который издавала спица от прикосновения ключа. Небольшая, в виде буквы П, рамка весело взвизгивала под крутящимся колесом. Подтянув несколько спиц, Жаки на пробу пускал колесо резким движением кисти. При каждом таком запуске стука становилось меньше и меньше. И наконец колесо запело ровно и звонко. Отрегулировав одно колесо, Жаки откладывал его в сторону и тут же принимался за следующее. Он заканчивал уже четвертое колесо, когда в гараж как-то сразу, шумно, почти все, ввалились механики.

Высокого хромого англичанина, ездившего с английской сборной последние десять лет, Жаки знал хорошо. Владелец велосипедного магазина в Блэкпуле, он продолжал работать механиком, хотя протез ноги нещадно ему мешал. Особенно при быстрой замене колеса. Но старательность и самоотверженность компенсировали физический недостаток — английские парни относились к своему механику с уважением.

Внезапно Жаки увидел среди вошедших грузного верзилу с сигаретой в длинном мундштуке.

— Севу?чка! — вскричал Жаки и, оставив станок, бросился обнимать вошедшего. — Ты с этими приехал, да?

Жаки тряс верзилу за плечо — правда, от этого больше тряслись розовые мясистые щеки Жаки — и показывал пальцем в сторону дома.

— У вас что за команда? Есть кто-нибудь стоящий? Или как на любительских гонках, где мы с тобой встречались?

Улыбаясь во весь рот, русский механик говорил что-то быстро-быстро. Скорее для себя, чем для Жаки. При звучании знакомых фамилий он улыбался еще шире и, качая головой, произносил почему-то по-немецки: «Нихт, Макака, нихт!» Потом неожиданно присел, показал ладонью у самой земли как бы рост собачки и небрежно махнул рукой: дескать, одна мелюзга...

Жаки не поверил.

— О-ля-ля! Темнишь, наверно, Севу?чка? Привез экстрагонщиков?! — Жаки недоверчиво покачал головой и показал большой палец. Но «Севу?чка», смеясь, показал свой желтый от табака мизинец и поморщился.

В дверях появились двое русских гонщиков, и «Севу?чка» стал им что-то объяснять и показывать на Жаки. Те дружно закивали головой, и «Севу?чка» повел их к машинам.

Жаки искренне обрадовался русскому механику. Тот работал под стать ему — сноровисто и тщательно. Жаки умиляла способность «Севу?чки» говорить на всех языках, не зная, кроме русского, практически ни одного — он лишь ловко оперировал десятком расхожих интернациональных выражений.

Через пять минут весь гараж гудел как встревоженный лисой курятник.

Вскоре и французы ввалились шумной толпой. Разобрали машины, толкая друг друга.

— Тише вы, черти! Помнете колеса! Опять мне работа!

— На мятых поедут. Они молодые, здоровые... — насмешливо сказал Роже, — они все могут.

— И то верно! Как тулузцы, которые не знали, куда деть старую пожарную машину, когда получили новую. Предложили на слом — отвергли. Порешили посылать ее на ложные вызовы. А ваша гонка что ложный вызов на пожар.

Стайкой команда потянулась за «доджем», которым правил Оскар.

— Мы минут на двадцать, размяться! — уже издали прокричал Роже. — А ты, Макака, позаботься о завтраке! Если есть как спать будем, того и гляди с голоду ноги протянем!

Они укатили, а Жаки уселся в уголке и закурил. Хотелось, чтобы ни у кого не нашлось претензий. И он не смог скрыть своей радости, когда, вернувшись, все спокойно поставили машины и никто не потребовал переделок. Шумной толпой побрели в столовую. С Жаки остался только Роже.

— Может, Макака, мне шатуны удлинить? — спросил он неуверенно.

Жаки замер от неожиданности.

— Никак лишняя силенка осталась? — ворчливо вопросом на вопрос ответил Жаки.

Посмотрев в глаза Роже, решил не добавлять «боишься?». Вместо этого сказал:

— Первый этап равнинный... Надо ли? Гонка долгая — целых четырнадцать дней. Накрутишься еще... — И чтобы уйти от спора, сменил тему: — «Технички»-то будут общие или свои?

— Свои... Оскар за рулем, и ты рядом. Идеальная пара. Только не спешите — дороги неизвестные. Итальянцы выступали здесь в прошлом году... Говорят, много гравия... А вы с Оскаром на этапе будто на прогулке...

Роже ворчал зря. Это был отличный экипаж машины обслуживания. Оскар вел «техничку» классно. И Жаки, высунувшись из окна, мог быть уверен, что не потеряет головы, ударившись о ближайший телеграфный столб.

Завтракать Жаки отправлялся самым последним. Выйдя из гаража и обогнув серый блок служебных построек, он увидел непонятное зрелище. Крокодил в полной форме стоял перед каким-то странным сооружением, напоминавшим мостик через несуществующую речку. Седой красавчик в длинной замшевой куртке, отчаянно жестикулируя, что-то объяснял Роже. Тот слушал безразлично, даже не кивая в ответ. Он жевал резинку, и казалось, что долбит красавчика нижней челюстью прямо в темечко.

Потом Роже сделал плавный круг и въехал на мостик. И только тогда Жаки заметил лежавшего человека. Вернее, торчавшие из-под свежеструганных досок ноги в таких же ярко-желтых ботинках. И Жаки догадался, что идет съемка: под мостиком стрекотала камера, снимавшая наезд на объектив. Жаки уже видел однажды такие штучки. Кажется, на прошлом «Тур Италии».

Роже развернулся и вновь взлетел наверх.

— Не упади! — крикнул ему Жаки. — Убьешься — вот смеху в Европе будет!..

Вокруг захихикали. И Жаки уже забыл о завтраке. Он подлез под толстое стекло, проложенное в центре мостика, и начал давать указания оператору.

— Эй! — крикнул тот режиссеру. — Уберите этого французского попугая! Или мне придется здесь лежать до вечера!

— Сам ты попугаи! — обиделся Жаки. — Ты еще в своей жизни не потратил и первых двух франков на кино, когда я уже видел, как снимаются такие штучки!

Поворчав, обиженный Жаки ушел завтракать. Столовую уже закрывали. Рабочие ловко загружали огромные ящики и сносили оставшуюся снедь в два тяжелых грузовика. На тачках увозили рефрижерированные баллоны с «кокой», «фантой» и соками.

Жаки поел сытно, успев еще разочек пройтись по столам, на которых щедро, на шведский манер, стояли блюда. Следовало познакомиться с шеф-поваром, что непременно и делал Жаки в любой гонке. От дружбы с поваром никогда убытка не бывает. Жаки пролез под стойку, отделявшую кухню от обеденного зала, — и обомлел. Теперь он понял, почему все было так вкусно. Перед ним стоял, сияя круглым личиком, Ганс Дамке.

— Герр Дамке? Вы ли это?! Боже, какое счастье! Вы— и на этой гонке?

— Почему бы мне здесь не быть? Гоняются славные молодые ребята, а платят куда больше, чем в Европе. Влияние богатой Америки.

— Если Дамке здесь, то размах и щедрость организаторов истинно американские! Вот уж обрадуется Роже!

— Крокодил выступает? — Дамке удовлетворенно хмыкнул. — О, значит, и гонка что-нибудь да стоит! Передайте Крокодилу: Ганс Дамке — к его услугам! Как тогда, последний раз, помните, на Лондонской шестидневке?

— Ну а как же? Вас тогда пригласили на трек. Вы произнесли небольшую речь. Дело прошлое, признаюсь: ваши обеды, понравились мне больше той речи...

— Да уж... — Дамке, хохоча, согласился. — Говорить меня никто не учил. У плиты это искусство и не очень нужно.

— Зато потом... Вы проехали круг почета в поварском одеянии. Эти фотографии появились во всех газетах мира.

— Так и во всех? Скажете тоже!..

— Что вам тогда подарили? Часы? Вспоминаю, гонщики сложились и с удовольствием купили подарок. А ваша речь тогда заканчивалась словами... — Жаки стал в позу оратора и продекламировал: — «Я не богатый человек и не могу пригласить вас всех сразу в мой дом во Франкфурте-на-Майне. Но если кто-либо попадет туда, будет желанным гостем, и я угощу всем, что только готовлю для своих лучших друзей...» И это вы говорили залу, где сидело восемнадцать тысяч человек!

Они оба понимающе рассмеялись.

Дамке был не последним звеном в сложной цепи организации гонки. Он работал на сотнях состязаний. И слыл воистину самым популярным человеком среди тех, кому приходится ежедневно крутить колеса. Дамке работал больше и лучше всех поваров. Он начинал свой день в семь утра и кончал где-то около двух ночи. Дамке обеспечивал четырехразовое питание, а также готовил любое национальное блюдо по заказу гонщика. Он, как никто, понимал королей дорог — людей, так любящих поесть и съедающих так мало. «Короли» живут мечтой поесть вкусно и досыта. Но вместо этого — режим, диета и витамины, витамины, витамины...

— Пойду обрадую Крокодила. — Жаки заспешил к выходу, потом вернулся и зашептал на ухо Дамке: — Крокодил не совсем в духе. Гонка, того, второстепенная... Крокодил хоть и держится, но, чует сердце, здорово куксится. Годы-то свое дают знать. Может, едой ублажим, а?! — Жаки заискивающе глянул в глаза Дамке, ища в них сочувствия.

— Ганс Дамке в полном распоряжении Крокодила. — Повар комично дернул ногой в шутовском реверансе.

— Ну и отлично, дружище! — обрадовался Жаки, довольный прежде всего тем, что сделал нечто полезное для команды.

Жаки нашел Крокодила восседающим в большом открытом «олдсмобиле» шоколадного цвета. Роже развалился на переднем сиденье, облокотившись о спинку и разговаривал с молодой женщиной и стариком с огромной, не по росту головой.

— Роже, ты знаешь... — бесцеремонно вторгся в разговор Жаки.

— Простите, — извинился перед сидевшими Роже. — Это наш механик Жаки. Вся велосипедная Франция держится на его золотых руках, — высокопарно представил Роже. Смущенный Жаки повертел ладонью в воздухе: дескать, не преувеличивай. — А это господин Вашон, организатор нашей гонки. Его дочь Кристина...

— Очень приятно. — Жаки церемонно пожал руку старику и как можно галантнее поцеловал ручку Кристине. — Мадемуазель, в Южной Америке таким девушкам говорят: «Муча миа перегримос», что означает...

— «Вы опасны», — перевела Кристина и засмеялась. Она хотела что-то добавить, но Жаки уже принялся за свое.

— Роже! У мистера Вашона отменный вкус! М-м-ма! Знаешь, кто приглашен поваром на гонку?

— Знаю. Дамке. Господин Вашон меня уже обрадовал.

Старик кивнул, подтверждая сказанное Роже. Упущенная возможность первым сообщить приятную новость несколько расстроила Жаки, но ненадолго.

— Дамке и вправду хороший повар? — спросила Кристина. — Отцу его настоятельно рекомендовали...

— Да, очень настоятельно. И он стоит нам хороших денег.

— Смею заверить, что гонщики скажут «спасибо». Он не просто повар — он кудесник. Я знаю его много лет...

— А вы еще и гурман!

— Все Крокодилы гурманы, — отшутился Роже. — Когда начинается настоящая гонка, — Роже подчеркнул слово «настоящая», и от старика Вашона вряд ли укрылся немой укор, — гонщику не до еды. Глоток воды комом в горле становится. А есть надо. Что только не делаешь, чтобы заставить себя проглотить кусок мяса...

Но старик Вашон уже не слушал. Он отключился от разговора, словно кто-то выдернул штепсель из розетки, и заерзал на заднем сиденье.

— Кристина, отвези меня домой. Мама, наверно, уже волнуется. Через полчаса парад открытия...

— Не сердитесь на папу. — Кристина попыталась смягчить впечатление, произведенное бестактностью отца. Она взяла Крокодила, выходившего из машины, за руку. — Он всегда такой. Годы и дела сказываются. А мы увидимся с вами на параде!

Она помахала обоим рукой.

— Ничего пышечка, — мечтательно произнес Жаки вслед уносившейся машине.

— Бретонская крестьянка! Лицо круглое, словно витраж в Нотр-Дам. Коротконожка. И зад низковат.

— Ой, Крокодил, что-то ты многовато заметил! Добром это не кончится! Она сложена, как роскошная универсальная пластинка — 33¹/₃—45—78! — скорости современных проигрывателей. — Он толкнул Роже в плечо.

Тот ответил таким же толчком.

Они пошли к дому.

— Месье Вашон — молочный и кондитерский король.

— Значит, у толстухи есть еще и толстый кошелек?

— Еще какой!.. — Роже не успел закончить фразы, как сзади взвыли тормоза. Оглянувшись разом, Жаки и Роже увидели закачавшийся от резкого торможения «додж-супердатс» и блаженную улыбку на лице Оскара. Он вылез из машины, на которой не было видно родной краски. Вся она была облеплена наклейками. Огромный черный номер 13, надпись «Франция» на капоте, крыше и дверцах. Над ветровым стеклом доска с лозунгом:

«Молоко — для энергии, пирожные — для удовольствия».

— Не люблю наглых янки и шумную, самодовольную Америку... — брезгливо произнес Оскар, — но все готов простить им за мощные машины. Мой «феррари» кажется двадцатилитровой бочкой по сравнению с этим погребом.

Оскар обнял за плечи Роже и Жаки.

— Где остальные? На пару слов собраться надо...

Когда все уселись в креслах круглого холла, появился Оскар в отутюженном тренировочном костюме. Французский бело-красный петух на его рубашке выглядел особенно торжественным. Оскар начал без обычного долгого вступления.

— Этап сегодня простой и короткий. Девяносто пять миль — не дорога. Но в спорте вчерашняя формула успеха сегодня оборачивается формулой неудачи — поэтому думать постоянно! К тому же учесть — почин всегда важен. Конечно, легче стартовать, зная силу большинства участников. В своем кругу не требуется никакой разведки. На этой гонке слишком много темных лошадок. Неизвестно, например, что вообще могут русские. Везде молодежь растет не по дням, а по часам. Поэтому первый этап — разведка боем. Постарайтесь спокойнее взглянуть в лица своим соперникам перед самым стартом. Все будут озираться, стараясь по малейшим признакам прикинуть, кто на что способен. Покажитесь им как следует! Задача максимум — заявить Роже на желтую лидерскую майку.

— А если я ее надену? — спросил Мишель.

— Ты наденешь ее в следующей гонке, — спокойно отпарировал Оскар. — А теперь — на парад. Машина с питанием ждет у старта. Пойло готовьте сейчас. Можете сложить в «техничку» все необходимое на финише. Да не перепутайте — наш номер тринадцатый...

Все засмеялись.

— А ты, Роже, задержись...

Он обнял Крокодила и медленно пошел с ним к двери.

— Тебя, как капитана, призываю уже сегодня показать зубы... Крокодил — кличка достойная, за таким гонщиком пусть следят в оба. Специалисты не могут не понимать, что твое появление в этой гонке несколько странно. Сомнения лучше пресечь сразу. Потом будет легче. Понял?

Роже кивнул. Он сел на велосипед, и Оскар энергично толкнул его вперед.

— Ветра тебе в задницу! Береги себя!

Платнер забрался в машину. Жаки уже устроился рядом. На заднем сиденье стояли две объемистые коробки с соками, фруктами и прочей снедью.

Оскар присвистнул.

— С голоду не умрем?

— Вряд ли. Если только похудеем. — Жаки игриво закатил глаза к небу. — Открыть сок?

— Давай, Макака. А то с этими заботами я сегодня даже не позавтракал.

Жаки ловким ударом ножа вспорол банку апельсинового сока и передал Оскару. Тот повел машину одной рукой, а другой запрокинул банку над головой.

— Нет, ты посмотри. — Оскар поперхнулся. — Как этот Эдмонд пристегнул задний номер!

Оскар дал газу и вплотную прижался к бесконечной шеренге гонщиков. Высунувшись из окна, прошипел Эдмонду:

— Решил все ветра собрать задним номером? Перед стартом непременно переколи ниже! Издали он у тебя на парус похож!

Кавалькады — «технички» впереди, за ними команды — собрались на площади возле мэрии. Оскар пробрался к большому плакату с надписью «Франция». Десятки тысяч людей полиция загнала в специальные каре, перекрыв всякое движение. В толчее автомобиль Оскара оттиснули к длинному рекламному каравану.

— Такого каравана даже «Тур де Франс» не наберет! — присвистнул Жаки и начал считать машины, расписанные названиями известных и неизвестных фирм, с установленными на крышах макетами холодильников, электроплит, телевизоров и огромных муляжей кондитерских изделий. Над всем царствовали белоснежные, в два-три метра высотой бутылки молока. Жаки насчитал до ста машин и сбился.

Женский оркестр охватывал четким строем небольшую трибунку. Музыкантши в ярко-красных кирасах, высоких сапогах и коротких беленьких юбчонках стояли, смущаясь под взглядами гогочущей толпы гонщиков. На фоне пестрого оркестра королевами плавали красотки с лентами через плечо «Мисс Молоко» и «Мисс Пирожное».

— Сладенькие девочки... — вздохнул Жаки. — Одну бы выпить, другой закусить!

— Не объешься? — Оскару тоже нравился церемониал.

— А я не буду торопиться. Я с остановочками...

Оскар хмыкнул:

— Сколько красоток пропало зря, когда я был в трудном возрасте — ходил с девчонками в парк, но не знал для чего!

Раздались звуки фанфар. Краткую речь, стоя в окружении очаровательных мисс, произнес толстый мэр. А потом что-то долго говорил месье Вашон. Наконец раздались шамкающие шлепки аплодисментов — гонщики аплодировали, не снимая перчаток. Потом вся колонна медленно потекла по улице. Заняв свое тринадцатое — после официальных машин — место в строю, Оскар смотрел, как игриво двигался «поезд».

«Последние минутки тешатся ребята. Через два километра дадут настоящий старт— и пошло!..»

— Запиши километраж и время, — Оскар кивнул Жаки на блокнот, лежащий у ветрового стекла. — Я скажу тебе, когда дадут отмашку. Надеюсь, мы сегодня последний раз едем так далеко от «поезда»?

— А что, правило — машина лидера идет первой — здесь тоже знакомо? — скептически спросил Жаки.

— Представь себе, Макака, знакомо. — Оскар наполовину высунулся из окна, то официально и торжественно махая зрителям, то посылая воздушные поцелуи девушкам. Однако продолжал внимательно следить за машиной комиссара гонки. Наконец белый флаг упал. И сразу завыли сирены. Задергались спины гонщиков. Оскар прибавил газу.

— Слава тебе, господи! Началось! Только бы...

— Тихо-тихо, — оборвал Оскар, — о больном ни слова!

Это была старая прибаутка французской сборной. Если кто-нибудь вдруг в ходе гонки начинал строить прожекты, подсчитывать выигранные минуты или вслух радоваться успеху, другой останавливал его словами: «О больном ни слова!» Надо ли говорить, что порой слово «больной» заменялось более соленым и выразительным.

В минуту старта Роже оказался почти в самом хвосте «поезда». Только зеленая молодежь лезла вперед на первом километре. Скорее покрасоваться перед тающей с каждой сотней метров толпой зрителей, чем занять лучшее место для атаки.

Роже успел, пока не дали отмашку настоящего старта, оглядеть колонну. В «поезде» шли сто два гонщика. По шесть от каждой команды. За ними в машинах ехали судья, комиссары, хронометристы. Затем командные «технички», машины прессы, устроителей, гостей. Рекламный караван катился где-то впереди, на десяток километров опережая директорскую машину, вплотную следовавшую за пятеркой полицейских, расчищавших дорогу. Одетые в оранжевые жилеты двенадцать «маршалов», перекрывавших боковые дороги с ревом проносились на «харлеях», как только «поезд» проходил охраняемые ими перекрестки.

Внезапно лучи солнца вырвались из-за огромного синего облака, начинавшегося у самого края неба, добавив красок и в без того живописную картину.

Сразу ощутилась жара. В местах, где солнце давно и нещадно пекло землю, масляный асфальт стал, как в Италии, убийственно мягким. И Роже подумал, что без завала сегодня не обойдется. К счастью, канадское солнце непостоянно, хотя и жарко. Как только туча вновь поглотила солнце, стало легче дышать.

Роже постепенно выбрался вперед вместе с Мишелем и Эдмондом. Второй тройке — Гастону, Жан-Клоду и Нестору — предстояло обеспечить отрыв.

Завал произошел по обыкновению неожиданно. «Технички», лавируя между официальными машинами, ринулись к завалу, рискуя раздавить людей и велосипеды. Оскар тоже было поддался панике, но Жаки охладил его пыл криком:

— Наших на земле нет!

Жаки сидел на дверце, весь выбравшись наружу, и, внимательно рассматривая суету вокруг завала, комментировал:

— Человек пятнадцать... Два швейцарца... Канадцы из разных команд... Боюсь, пара ребят уже отгонялась...

Слова Жаки были жестоки своей беспощадностью. Лишь несколько минут назад парни думали о том, как будут распределять силы на долгие дни гонки. А вот...

Заговорило радио:

— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Ко всем службам!» Что случилось сзади? Прием.

— «Молочная-Третья», «Молочная-Третья» — к «Молочной-Первой». Докладываю. Большой завал. Пятнадцать человек. Четверым оказана медицинская помощь. Двое с гонки сняты и отправлены в госпиталь. Все в порядке. Прием.

— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая». Вас понял.

Караван двинулся в путь, и Оскар тронул машину. На месте завала еще стояли, свесившись над кюветом, машины «скорой помощи». Но ни гонщиков, ни обломков велосипедов уже не было. Только темные пятна крови тускло блестели на асфальте...

Через несколько минут Оскар догнал группу упавших. Белели свежие пластыри. Кроваво-зеленым боком выделялся русский гонщик— небольшой крепкий парень, с отчаянием крутивший педали. Кровь медленно сочилась по бедру и икре, обильно политых «зеленкой». Прикрываясь машинами сопровождения от ветра, упавшие шли вослед унесшемуся «поезду».

Вскоре дорога нырнула в расщелину и завиляла так, что видимость не превышала и тридцати метров. А скорость, Роже прикинул на глазок, составляла на спусках почти шестьдесят миль в час. Да еще при таком количестве поворотов. Опыт и техника сделали свое дело. Отсепарировалось сразу три четверти новичков. Группа в двадцать человек, зацепившись за троих французов, начала уходить. Роже крикнул:

— Поднажали!

Мишель понял с полуслова: оставшаяся сзади защита отсечет погоню на равнине. Только у бельгийцев и швейцарцев еще по два гонщика. Остальные начали было тормозить, но тройка французов, наладив смену, повела в высоком темпе.

Роже подолгу шел первым.

Так же внезапно, как после старта вырвалось солнце, хлынул дождь. Роже гнал сквозь косые струи дождя, подставляя им разгоряченное лицо, совсем не думая об опасности, которую таит мокрый асфальт. Впереди между туч светился разрыв, и каждый понимал, что дождь ненадолго. И тот действительно оборвался, как старый фильм в дешевом загородном кинотеатре. Лихорадка отрыва немножко улеглась, дав возможность оглядеться.

Домашние хозяйки, свалив покупки прямо под колеса своих автомобилей, смотрели на гонку. Дети, прыгая на капотах машин, радостно визжали и махали руками. Многие бежали по лужам к шоссе из боковых проездов, от домов, скрытых в глубине зеленых массивов. Из остановленного полицией автобуса высыпали пассажиры. Один маляр, сидя на высоком кресле и бросив кисть в банку, кричал гонщикам: «Давай, парни, давай!..» Точнее и бессмысленнее этого указания трудно было придумать.

Дорога шла по долине. Время от времени над головами повисал вертолет телевизионной компании и обдавал гонщиков потоками холодного сильного ветра. Но, словно испугавшись поднятых к небу кулаков и громких проклятий, улетал прочь. Упругий бриз дул в спину, помогая держать высокую скорость.

Роже был свеж и видел, что оба его партнера готовы поддержать новую атаку. Он прикинул возможности.

«Вряд ли больше троих удержится за мной. Если только этот молодой итальянец с хорошим ходом... Потом и его надо стряхнуть — на финише хлопот не оберешься».

Достоинством Роже — это отмечали все журналисты — считалось умение никогда не терять нить руководства. Он предпочитал править гонкой сам. Даже когда ею правили другие, не уступавшие ему по силе гонщики.

Роже атаковал зло. И действительно, только Мишель, молодой итальянец да швейцарец смогли удержаться у него на колесе. Оставшиеся было сделали попытку догнать беглецов. Но Роже удачно выбрал время — перед самым крутым подъемом. Сразу же за подъемом Роже повторил атаку. Но безуспешно.

«Смотри-ка, с этим народом, пожалуй, можно идти дальше», — удовлетворенно подумал Роже. Он оглянулся. «Техничка» под номером 13 напрашивалась на встречу. Получив разрешение комиссара, Оскар подъехал вплотную.

— Как самочувствие?

Роже молча кивнул и отвалился назад. Мишель повел тандем.

— Какой запас?

— Первые — на минуту, а «поезд» — на три. Не перенапрягись! Полегче. Гонка только начинается. Знаете, что получится, если скрестить курицу с орлом, — осторожный гонщик!

Больше говорить было не о чем, Оскар, дав газу, пулей ушел вперед. Проскочив миль пять, он остановил машину у обочины, поджидая гонщиков.

Первыми показались полицейские на мотоциклах. Затем директорская машина и четверка во главе с Роже, второй отрыв, и, наконец, уныло катящийся «поезд». Оскар прохронометрировал время.

— Что-то без энтузиазма начинают, — сказал Жаки, глядя на «поезд».

— Еще не вкатились. К третьему этапу все станет на свои места.

Теперь «техничка» французской команды шла непосредственно за лидерами, не считая машины комиссара гонки Самуэля Ивса. Оскар сам сделал молчаливый выбор, оставшись позади отрыва. Они бросили трех французов в «поезде», поскольку весь ударный кулак команды был здесь, впереди. Но если Гастон, или Жан-Клод, или Нестор прокалывались в «поезде», им грозили неприятности — помощь можно было ждать только от общей «технички». Худой, а все-таки выход. Прокол впереди означал прямые убытки.

Жаки согласился с решением Оскара, но все же спросил:

— Может, стоит наведаться и посмотреть, что происходит сзади?

Оскар кивнул:

— Чуть подождем и рискнем на пару минут...

Оскар догнал лидеров и, высунувшись из окна, крикнул Роже:

— Мы посмотрим, что сзади!

Роже с удивлением взглянул на него и пожал плечами. Оскар ушел вперед метров на триста и резко затормозил. Через минуту вновь показались гонщики.

— Засеки время, Макака...

— Уже сделал, — ответил Жаки.

Он ходил по земле, приседая и разминая затекшие ноги.

— А не пожевать ли нам? — спросил Жаки, разворачивая целлофановый пакет с вашоновскими пирожными.

Оскар не ответил. Он расстегнул куртку и пошел навстречу «поезду», показавшемуся из-за поворота. Жаки привстал на цыпочки, до ряби в глазах высматривая сине-белые с красными полосами майки французов. Они маячили где-то в хвосте «поезда».

«Сейчас он им задаст, — вздохнул Жаки, глядя, как Оскар всплеснул руками. — Отсиживаетесь сзади, субчики, вместо того чтобы работать впереди и тормозить... А-а-а! Заметили!»

Тройка французских гонщиков стала быстро пробираться в головку «поезда», и, когда поравнялась с Оскаром, все трое чинно работали впереди. Платнер только погрозил кулаком. К машине вернулся злой.

— И это в начале гонки! Нет, Макака, ты видел что-нибудь подобное?! Дрыхли, обжирались... Первый день — и не хотят работать! Невероятные лентяи! Такая бесцветная конюшня! Дали лидерам уйти и устроили себе ночлежку. Где бы ни работать, лишь бы не работать! Такое отношение молодых убьет велосипедный спорт. В наши годы мы относились к своему долгу честнее.

— Знаешь, Оскар. — Жаки видел, что тот начинает заводиться и вечером не миновать скандала. — А Роже подумывает о мировом рекорде в часовой гонке...

— Пусть сначала до финиша этой доберется. — Оскар штопором начал ввинчиваться в длинный караван машин сопровождения, коротко, но требовательно сигналя, принялся обгонять всех на большой скорости. Только у «поезда» чуть задержался. А потом погнал вперед, вслед за отрывом. Красный язык индекса спидометра лизнул отметку сто двадцать миль в час.

— Да, я знаю о его планах. — Оскар внимательно следил за дорогой, аккуратно вписывая тяжелую машину в плавные повороты. — Уже прикинул для него график. Правда, не уверен, что он ему под силу. Годика бы два назад...

— Но и Ривьера был не мальчиком, когда показал сорок семь шестьсот. Крокодил говорил, что жажда рекорда терзает его...

— Просто не знает, что с собой поделать. Впрочем, затея не безнадежная. У Крокодила хорошая техника, и если как следует отдохнет перед гонкой... Кто знает, может присоединить к своей коллекции еще один титул. Думаю, что это нужно ему скорее для себя самого... Чтобы поверить в былую силу...

Жаки грыз пирожное, другое протянул Оскару. Тот поставил «додж» за комиссарской машиной и, не глядя, сунул пирожное целиком в рот.

— Идут ничего, — то ли о пирожных, то ли о лидерах сказал Жаки. Потом пояснил: — Так, пожалуй, Крокодил на финишной прямой и задавит всех...

— Тихо, тихо: о больном ни слова...

Они одновременно поднесли пальцы к губам и рассмеялись.

Гонка текла медленно и спокойно. Делать было нечего, и Оскар вдруг спросил:

— Может, соку глотнем?

Жаки ударом ножа вскрыл еще одну банку.

— А знаешь, Жаки, — вдруг сказал Оскар, — пожалуй, сейчас нет шоссейника, который был бы так же хорош на треке, как Крокодил. Я помню свою первую попытку побить рекорд. — Оскар развалился на сиденье, поставил постоянный газ и держал руль указательным пальцем левой руки. — Это было в Цюрихе. Самой страшной оказалась третья четверть часа. Болели глаза. Слезы стыли, ослепляя ресницы. От холодного ветра сводило скулы. После неудачи я три дня провалялся в постели. В том числе и день своего рождения. Мне исполнился тогда двадцать один год...

Когда Оскар говорил о молодости, его голос всегда звучал мечтательно, будто что-то недоделал в те годы, и вот если бы они вернулись...

— Брось, Оскар, с твоим здоровьем и в твоем положении жалеть о прошлом...

— Та попытка меня ничему не научила. Я был слишком молодым и горячим идиотом, чтобы научиться чему-нибудь с одного захода...

— У тебя была передача, как у Ривьеры?

— Но я загнал слишком длинные шатуны. Они-то меня и сожрали.

Еще с полчаса говорили о прошлом, вспоминая такие детали, о которых могут помнить только люди, прожившие в велосипедном мире всю жизнь, целиком, без остатка.

Гонка тем временем шла со скоростью двадцати двух миль в час. Роже чувствовал себя отлично. Он прикинул, что отрываться в одиночку не имеет смысла. Вряд ли легко отпустят, да и долго одному не проработать — начался неприятный лобовой ветер.

«Коль такой задул, лучше я останусь и посижу за спиной. В спринте вряд ли мне найдется равный. Надо лишь удачно выбрать место для атаки. Мишель работает сегодня на редкость исправно. Оскар едет молча — значит, у нас сзади тоже все в порядке. Напрасно боялся, что салажата будут плохо помогать. Хотя, пока есть силы, они могут все. Надолго ли хватит? Важно, чтобы ребята поняли: от того, как пройдем сегодняшний этап, зависит, как трудно придется завтра».

Проехал «маршал» с черной доской, на которой стояли три цифры — «3,40». Это было время, отделявшее лидеров от «поезда». Один за другим промелькнули над головой транспаранты, предупреждавшие, сколько миль осталось до финиша. Первый из них Роже не заметил. Когда до финиша осталась одна миля, он собрался, устроившись за спиной Мишеля.

— Проведи, когда скажу, — прохрипел Роже.

Мишель занял свое место.

Дорога была буквально прорублена сквозь толпу дико кричащих людей. Роже попытался представить себе схему финиша — трасса вылетает на главную улицу и сразу же в поле зрения финишный флаг на перекрестке дорог. Две живые человеческие стены ведут прямо к финишу.

Мишель выстрелил вперед точно в нужный момент, и Роже с ходу проскочил белую линию. Крокодил поднял руки в традиционном приветствии, открывая объективам телекамер яркую надпись «Пежо» на груди. Легко соскочил с машины под вспышки репортерских ламп. Подъехали Оскар и Жаки. Оскар подбежал к Роже и обнял его.

— Отлично, Крокодил! Глотай минуты.

Роже хотел ответить, что цыплят по осени считают, но подошли «Мисс Молоко» и «Мисс Пирожное». Огромный бокал молока, на которое он не мог смотреть, не то что пить, оказался в его руке. Роже сделал вид, что приложился к нему губами.

— О нет! — вскричал какой-то плюгавенький человечек, — видно распорядитель по рекламе. — Надо его выпить до дна!

Роже окинул его презрительным взглядом с высоты своего роста.

— Вы ехали в машине и, наверно, часто останавливались возле заборов?

— Ну и что? — недоуменно спросил человечек.

— У вас пустой мочевой пузырь — вот вы и пейте! — Роже сунул стакан в руки растерявшемуся человечку, а пирожное — в стакан и, повернувшись, пошел к трибуне.

Мэр с тяжелой золотой цепью на шее надел на Роже пластмассовую модель лаврового венка и пожал еще мокрую от пота руку. Поблагодарив, Роже передал венок Жаки и уселся на траву поджидать остальных.

— Как наши финишировали?

— Первый, третий, пятый... А в «поезде» — общий зачет. Наши добрались, к счастью, без приключений!

Жаки хотел для верности перекреститься, но мешал лавровый венок. Спохватившись, он засеменил к машине и принялся крепить венок на радиаторную решетку.

— Начало есть! Автомобиль большой — венков потребуется много! — игриво крикнул он скорее для сгрудившейся публики, чем для Роже.

Подошел главный судья.

— Трое первых на контроль!

— Всего трое? — переспросил Роже.

— Шесть первых и еще трое на выбор!

— А где «клоповник»? — Роже вечно дразнил врачей, называя так пункты допингового контроля.

Судья засмеялся.

Трое французов, перед которыми расступались восторженные зрители, прошли к маленькому домику с большим красным крестом.

— Знали бы наши любящие зрители, чем мы сейчас будем заниматься! — пошутил Роже. — Вот бы повеселились!

Сдав мочу на анализ, Роже вернулся к машине. Ребята уже ждали.

— До дома далеко?

— Рядышком. Метров триста.

— Опять богоугодное заведение?

— А так до самого рая теперь будет! — сострил Мишель.

На душе было спокойно и приятно. Начало — и такая большая победа!

— Завтра надену желтую майку... Обожаю этот цвет!

Приняв душ и отмассировавшись, Роже вышел во двор. И не поверил своим глазам. Перед ним стояла Цинцы. Цинцы Комбин собственной персоной. В замшевой куртке, тяжелой темно-вишневой юбке и высоких модных сапогах. Солнечные очки в роговой оправе прятали глаза, но Роже сквозь темные стекла видел, что глаза светились от удовлетворения произведенным эффектом внезапного приезда.

Роже подошел, хотел обнять, но постеснялся. Скорее не людей, окружающих их, а завтрашнего прибытия жены.

— Хэлло! — только и сказал он.

— Хэлло! — в тон ему ответила Цинцы. — Не ждал?

— Признаться, Ваша женственность, даже и в голову не могло прийти! Цинцы Комбин — и второсортная гонка! Не вяжется...

— Гонка, в которой идет Крокодил, не может быть второсортной, — комплиментом на комплимент ответила Цинцы. Она не сдержалась и на мгновение прильнула к нему. Ткнулась носом в шею.

Роже захлебнулся терпким запахом ее волос.

— Постой. — Он отстранил ее. — Ваша женственность ведь освещала «Тур де Франс»? И он не кончился?! Ты писала о Томе. Почему ты здесь?

— Не догадываешься? Эх, Крокодил!.. И как ты только гонки выигрываешь?! Удивляюсь тебе...

— Уже пятнадцать лет в седле, можно и не удивляться!

— И впрямь можно. Поясняю серьезно. Я приехала сюда, отпросившись у газеты. Дала им три очерка о смерти Тома. Три сенсационных очерка... И сказала, что больше не могу идти с этой гонкой. Меня поняли по-своему... Знаешь, ведь столько сплетничали о нас троих... Меня отпустили. Тем более что отпустили работать — нет предела доброте босса!

— Ты когда прилетела?

— Два часа назад. И сразу приятная новость — Крокодил выиграл первый этап! А чему тут удивляться? Скоро они к этому тоже привыкнут. Но все-таки радостно. У меня что-то в последнее время, Крокодильчик, мало радостей! Вот и Том...

Они прошли по аллее густо заросшего полудикого парка и вышли к такому же давно не чищенному пруду. Роже снял тренировочную куртку, постелил на траву, и они уселись рядом, над водой, скрытой под зеленоватой ряской.

— Ты не поедешь на похороны Тейлора?

— Нет. Похороны — выше моих сил! Хватит того, что я видела, как он умирал... — Цинцы замолкла.

— Расскажи, как это случилось, — тихо попросил Роже.

Роже понимал — ей трудно говорить о смерти Тома. Слишком много общего было у них троих.

Цинцы сделала жест рукой, словно пытаясь защититься от необходимости вспоминать случившееся, но понимала, — рассказывать придется.

— Я ехала с телевизионщиками в их машине. И услышала по радио — у Тома сердечный приступ! Мы тоже были на склоне Венту, и я чуть не выпрыгнула из машины: где-то рядом Тому было плохо, совсем плохо... Но силы оставили меня. Будь я гонщиком, ни за какие деньги не смогла бы стартовать следующим утром...

Роже обнял Цинцы и, склонившись щекой к ее волосам, замер. Она прижалась к нему, словно спасаясь от кошмарных видений прошлого, вызванных ее собственным рассказом. Голос звучал глухо. Слова ронялись медленно и неуклюже. И тем поразительней, что своим темпераментом рассказчика Цинцы славилась среди словоохотливой журналистской братии.

— Предстоял проклятый тринадцатый этап. Утром я торопилась к операторской машине и лишь поздоровалась с Томом. Он старался выглядеть веселым и бодрым, хотя вся атмосфера на старте пугала напряженностью. Тринадцатый этап выпал еще и на тринадцатое число! В «поезде» осталось чуть больше ста гонщиков. Все были измотаны постоянными атаками и подавлены неминуемой встречей с подъемом Венту. Гора ждала почти в ста милях от старта! Ты знаешь лучше меня, что такое Венту... Роже криво усмехнулся:

— Да, я проходил ее шесть раз. И ни одна из этих встреч не доставила мне удовольствия...

— К крутизне подъемов прибавь жару. Солнце палило так, что, кажется, трескались побелевшие от пыли придорожные камни. Даже под крышей машины не было спасения от зноя! Постоянно хотелось пить. Многие гонщики отказывались от атаки, предпочитая лишний раз глотнуть холодной воды в каком-нибудь «бистро».

Том шел третьим... Взял «мучетте» с питанием. Он приготовил его сам еще перед стартом. В голову не могло прийти, что в «мучетте» есть что-то, кроме воды и пищи! Алекс даже отхлебнул у него из бидона, чтобы добавить льда и охладить пойло...

До Венту мы часто слышали по радио — Том идет впереди! Но потом о Тейлоре перестали говорить. Конечно, на этом этапе многое решалось. И для Тома — одного из лидеров... Он бросался в каждый отрыв! Особенно часто дергался Дорментор. Все выглядело сносным до начала четырнадцатимильного подъема на Венту. Сразу же, как только миновали деревушку Бидо, стали попадаться отставшие гонщики.

Мы миновали многих... Некоторые сошли и устроились в тени редких деревьев, еще росших в начале подъема. Они лежали прямо на камнях, поглядывая на приближающийся караван машин. Жадно, будто рыбы в аквариуме, хватали ртом воздух. И зло ругали зрителей, пытавшихся им помочь. «Поезд», конечно, распался. Многие уже двигались по дороге зигзагами, не в силах держаться прямо. Вставали в седлах и бросались на педаль всем весом тела. Но лидирующая группа мужественно сидела в седлах. Она как бы парила над дорогой в голубоватом мареве, висевшем над асфальтом. Помню, даже подумала, что так недалеко и до беды. Пыталась представить, как ломает усталость этих парней, о чем сейчас думают... И не могла. Самой страшно хотелось пить...

А Том все еще шел впереди. Было ли это безумием или отчаянной попыткой побить горных королей в их игре, кто знает...

Буквально за поворотом мы увидели Тома. Метрах в двухстах. Он шел ходко. Но по мере того, как мы приближались к лидеру, мое мнение о его форме менялось. Увы, он выглядел усталым. Подумала, что Тома легко могут достать. И действительно, в трех милях от вершины Люсьен достал его. Том пытался невероятным усилием прыгнуть вслед за Люсьеном, но не смог. И я вдруг ясно поняла, что Том уже не выиграет «Тур де Франс»...

Он слабел на глазах. Он откатывался все дальше, и дальше, и дальше назад... Уже ничем нельзя было ему помочь...

Мы замедлили ход. Операторы безжалостно снимали измученного Тома. Я же никак не могла оторвать взгляда от его спины. Она извивалась, корчилась, гнулась дугой, дергалась в такт работе ног. Том еще находил силы держаться за рычаги руля...

Внезапно Тома качнуло. Велосипед сделал несколько зигзагов, и Том упал. Упал легко, будто специально улегся отдохнуть. Ногами он продолжал судорожно сжимать машину. Из английской «технички» выскочил механик и первым подбежал к нему. Мы слышали, как, хрипя, Том просил его поднять. Гарри поднял Тома вместе с машиной! И тот вновь двинулся вперед... Двинулся?! Разве назовешь это движением — велосипед снова завилял по дороге... Иногда зигзаги были так глубоки, что казалось, Том завалится передним колесом в кювет.

Через минуту мы одновременно подбежали к Тому. Я — слева, Гарри — справа! Но Том упрямо продолжал ползти вперед, как бы ускользая из наших рук. И тогда, зная, что делаю предосудительную вещь, грозящую дисквалификацией, я начала толкать его вперед на виду у машин с фотографами, надеясь на профессиональную солидарность. Никто не сделал ни кадра...

Цинцы достала сигареты и лихорадочно закурила. Щелчком метнула спичку и стала угрюмо следить, как ветер понес белую соринку по зеленоватой поверхности пруда. Роже почувствовал, что тело Цинцы содрогнулось.

— Затем Том соскользнул с седла... Мы подхватили его и отвели в сторону. Он все еще шептал: «Вперед, вперед...»

Его сняли с велосипеда... И я вдруг взглянула в лицо Тома.

Это было лицо человека, нуждавшегося в срочной медицинской помощи. Ребята из телевизионной машины связались по радио с амбулаторией... А гонка продолжалась... Шли гонщики... Шли машины... Мы стояли в ста метрах от места, где Том упал впервые... Снимая с велосипеда, — Цинцы горько усмехнулась, — долго не могли разогнуть ему ноги и вынуть туфли из педалей. Потом Том вцепился в руль... Отрывали каждый палец... И тогда мне пришло в голову, что руки Тома в последний раз держатся за велосипед.

Тома положили на мелкие белые камни. Я подсунула ему под голову свою сумку и первую попавшуюся одежду. Доктор Дюм, прибыв на место, буквально отшвырнул меня в сторону...

Доктор сделал все, чтобы вернуть Тома к жизни. Сейчас мне кажется, будто Том умер не позднее, в вертолете, в который я умудрилась пролезть вместе с врачами, а раньше, на своем велосипеде... Говорят, Алекс советовал Тому поберечь себя...

— Том был настоящим профессиональным гонщиком. Таким противопоказана жалость к себе...

Роже взял изо рта Цинцы полупотухшую сигарету и докурил в несколько затяжек. Закашлялся. В любом другом случае Цинцы отобрала бы сигарету — она не допускала, чтобы Роже курил. Даже когда немножко выпивал в компании, даже в постели... Она называла сигареты «убийцами в пачках». И курила по две пачки в день...

— Том играл ва-банк, как играем мы все. И проиграл. Он знал цену риску. И стал его жертвой. Хотя с таким же успехом Том мог погибнуть в авиационной катастрофе или разбиться в горах: ты же знаешь, как он водил свой «ягуар», носясь с гонки на гонку!

— Ничего не случилось бы, послушайся он Алекса и не прими этот роковой допинг...

— Том был первоклассным профессиональным гонщиком, — упрямо повторил Роже. — Достаточно взрослым и опытным, чтобы самому планировать гонки. Он оставил в этой жизни глубокую зарубку, показал свой почерк, добрался до вершин, о которых тысячи и тысячи только мечтают...

— Его смерть потрясла всех — участников, тренеров, организаторов. И конечно, Хеленку и родителей... Дети еще ничего не знают...

— Говорят, что современная публика лучше древнеримской — она беспощаднее и алчнее! Она требует от нас скорости, скорости и только скорости... И мы будем глотать любую дрянь, состряпанную химиками, мы будем умирать, но зритель получит все сполна...

— Нам будет очень не хватать Тома. Боюсь, что мы поймем это слишком скоро. — Цинцы умолкла. — Потом двое суток я писала... Не спала и часа. Глотала коньяк и кофе.

— Я читал «Фигаро». Ты молодец. Ты очень здорово сказала о Томе, вспомнила много интересного. Воспоминания хоть и не меняют прошлого, но позволяют яснее видеть будущее...

Цинцы упала головой на руки и разрыдалась.

— Ну что ты, глупышка? Держись! Тому уже не поможешь. Знаем, на что идем. Жалеть нас, Ваша женственность, надо раньше, пока мы еще живы.

Он гладил Цинцы по волосам и ласково трепал по щеке. Наконец она подняла голову и стала лихорадочно шарить в сумке.

— Вот, — Цинцы протянула Роже открытую ладонь. — Хеленка велела передать тебе...

На ладони лежал амулет Тома Тейлора — маленький новозеландский лягушонок с выпученными красными, будто заплаканными, глазами. И глаза эти смотрели на Роже печальнее, чем когда-либо.

Вчерашний банкет в мэрии сказался на Роже самым странным образом: он проснулся на редкость рано. Гонка и победа на первом этапе перевозбудили.

На банкете Роже выпил лишь полрюмки красного сухого вина, но зато плотно поел. И совершенно зря не отказался от бифштекса с кровью, исполосованного жаркими ребрами кухонной решетки.

Роже встал, оделся и вышел из огромного зала, прислушиваясь к многочисленным и разнотонным храпам, вздохам и посапываниям.

«И как только можно спать в таком кромешном аду?! — Он повел носом. — Господи, чем мы дышим полжизни! Мало запаха пота, так из массажных комнат ползет вонь растирок».

Воздух был действительно сперт, и хотелось быстрее выйти на улицу. Роже все-таки заставил себя вернуться и взять с тумбочки положение о гонке — яркий толстый буклет, смахивавший на торговый каталог. На его обложке неуклюжий гонщик катился по фону тщательно нарисованной молочной бутылки.

Стояло свежее утро позднего леса. Десяток необычных белоствольных деревьев уже ронял редкие желто-зеленые листья. Было зябко и ветрено. Чудилось, как в ультрасовременной колокольне поет под ударами ветра медь небольших, развешанных в живописном беспорядке колоколов.

Двор выглядел совершенно пустым. Даже гаражи, где работали механики, были заперты. Только в самом дальнем углу Роже заметил двух парней, возившихся возле пестро раскрашенного грузовика. Парни были одеты в форму «молочников». И Роже направился к ним узнать, который час. Как только начиналась гонка, он убирал часы в чемодан, чтобы не мешали на этапе. Роже чувствовал время каждой мышцей, каждым нервом. А часы на запястье не просто лишний вес, но и лишнее напоминание о том, как изменчиво время, — долго тянется в отрыве, когда ты устал, когда так хочется скорее бросить все к черту, и еще медленнее, когда надо отыгрывать упущенное. Наверно, под впечатлением именно такой изменчивости бега времени он и решил — уже и не помнил когда — не пользоваться часами в дни гонок. Ложился спать и вставал по самочувствию. А если утомлялся так, что не хотелось просыпаться после снотворного, — дело менеджера разбудить вовремя. Ему за это деньги платят...

— Доброе утро, ребята. — Роже подошел к парням, ответившим дружно, словно солдаты офицеру. — Не скажете, сколько времени?

Высокий, плечистый малый с буйной шевелюрой и быстрыми глазками, подтолкнув приятеля, приветливо осклабился:

— Ровно шесть, месье Дюваллон. А вы что так рано? Нам вот в путь. — Он повел рукой в сторону машины.

И только тут Роже понял, что перед ним «стрелочники», размечающие трассу. Они расцвечивают ее сине-бело-красными стрелами, по которым отставшему приходится искать дорогу, — лидера ведут полицейские и директорская машина.

Вчера Роже сумел оценить не столько работу «стрелочников», сколько их чувство юмора. На крутом, опасном повороте они высеяли сотню стрелок: от них рябило в глазах, и не заметить опасность мог только слепой.

— Сколько же у вас этого добра, что так весело сеете?

— Если бы только сеяли, а то мы и жнем! Туда прокатимся, к финишу, а потом назад. Вы вперед, а мы за вами. И так все четырнадцать дней.

— Накатаемся до одури, — вставил второй.

— Выходить из машины — и то устанешь!

— Не это страшно... Хоть бы разок на гонку взглянуть! С гонкой работаем, а самой практически и не видим.

— Хуже нашей работы сыскать трудно, — согласился высокий. — Вот если только ваша... — Он лукаво посмотрел на Роже.

— Не завидую вам, парни. Но, признаюсь, порой хочется местами поменяться...

— Что и говорить, — протянул маленький. — Особенно когда молочная девка в щечку целует, да? — Он похотливо заржал.

Засмеялся и Роже.

— Перестань... — одернул своего приятеля высокий. — Лучше поздравь месье Дюваллона с победой. — И, обращаясь к Роже, добавил:— У меня дома висит ваш портрет из «Пари-матч». Когда вы «Тур де Франс» выиграли. Мы с Тэдом очень любим велосипед, потому и взялись за это неблагодарное дело. Ни покоя, ни денег — только что к гонке поближе...

— Кончай разговор — не управимся к сроку, — прервал признание маленький.

Роже почувствовал себя здесь лишним.

— Конечно, конечно. Счастливого пути! А мы уж по вашим следам...

Грузовичок, нагруженный «стрелками» по самые борта, прыгнул с места и исчез за тяжелыми воротами.

Роже вышел за ограду, прошел на бульвар и уселся на скамейку из красного массивного гранита. Камень ожег ночным холодом. Улица казалась еще более безжизненной, чем двор колледжа.

Роже раскрыл положение о гонке и, пропустив все, что касалось призов и поощрений, сразу же перешел к изучению ограничений и штрафов. Он с животной страстью любил изыскивать нарушения, не предусмотренные уставом гонки, и делал их, поддразнивая организаторов.

Семь пунктов различных запрещений оказались составленными казуистично и охватывали все известные Роже слабости, на которых можно было поиграть. Он внимательно просмотрел список штрафов. За нарушение правил уличного движения — вплоть до дисквалификации. Особо, оговаривалось пересечение двойной белой линии. Организаторов, как всегда, больше заботила страховка, пропадавшая по вине гонщика в случае катастрофы. И далее шли еще девять пунктов, заканчивавшихся одинаково — «дисквалификация». Роже вспомнил один из фильмов о Сопротивлении, где каждый приказ оккупационных властей заканчивался словом «расстрел». В войну под один из таких приказов попал его отец...

«Положение составлено докой — не за что ухватиться. Жаль! А вот предупреждающие знаки — это интересно. Стоит повторить лишний раз, чтобы не попасть впросак. Скажем, желтый флаг— двести ярдов до финиша, белый — начало этапа. А отмашку на старте, помню, канадским флагом давали. Красный кленовый лист будто падал с ближайшего дерева».

Роже закрыл буклет и еще несколько минут сидел, подставив лицо теплым лучам восходящего солнца.

«Сегодня, между прочим, прилетает Мадлен. Я даже не знаю номера рейса. Наверно, увижу ее только после этапа. Эх, лучше бы она сидела дома! Пятнадцать лет сидела — и ничего. Теперь спохватилась. Не в своей тарелке себя буду чувствовать. Да и Цинцы здесь к тому же... Без ненужных разговоров не обойтись... Начнутся воспоминания... Мадлен будет утверждать, что домашняя хозяйка, живущая в собственном доме, выполняет работу, которой хватило бы ста рабам, обслуживающим дворец римского императора! А там и до скандала недалеко. Но теперь поздно рассуждать. Это меня смерть Тома доконала! Я бы нашел повод отменить поездку Мадлен. А сейчас она уже над океаном. Ладно, будь что будет! Хуже, чем есть, не станет...»

Роже встал и пошел к гаражам. Жаки, насвистывая, протирал машины мягкой замшей.

— Здорово, Макака!

— Здорово. Посмотри, у тебя обмотка на руле сбилась. Может, перекрутишь?

— Сойдет. Дня через два заменю. А пока сойдет. Лишь бы держалась...

— Держаться будет. А руку не натирает?

— Наоборот. Как-то очень хватко получается...

— Ну и ладушки...

Жаки поднял машину Роже и поставил перед ним.

— Смотри, пока время есть. У меня все...

— Остальные машины где?

— В углу. Сейчас на крышу «технички» переставлю.

— Трещотки не менял?

— А зачем? Этап равнинный. Завтра, если хочешь, давай. И то подумать следует, что там за пригорки...

Роже сердито взглянул на Жаки.

— Пригорки? В легковой машине и Венту пригорком кажется! Когда на собственной заднице едешь — и бугорок не подарок!

— Это конечно. — Когда Роже начинал заводиться, Жаки всегда поспешно соглашался, уходя от спора.

Вошел русский механик и вежливо поклонился.

— Как его салажата? — спросил Жаки.

— Как и положено салажатам — стараются!

Роже исподлобья следил за тем, как начал работать русский механик. Обратил внимание, что машины русских — обычные серийные «Чемпионы» — вытерты насухо и сверкают лучше французских спецзаказовских.

«Жаки вчера поленился протереть машины. Всю ночь грязными простояли... Этот русский толстяк орудует ключами почище Макаки. Только зря все это. Надо еще уметь сидеть на велосипеде! А салажата едут без всякого представления. Упрутся друг в друга, словно расстаться боятся! Так лидера никогда не сделаешь! А может, лидер им и не нужен? Целыми бы до финиша добраться? И чего такими дороги забивают? Если только чтобы в списке лишняя страна числилась...»

Роже вернулся в колледж и стал собираться. Утренняя прогулка освежила, но он подумал, что короткий сон еще скажется в пути.

На старте Роже долго и тщательно выбирал фрукты из плоских картонных ящиков, выставленных прямо на землю возле грузовиков с питанием. Звякали кружки о стенки высоких сверкающих баков с соками. Кисленькая, непонятного происхождения жидкость, которую он хлебнул вчера случайно, показалась ему освежающей. Роже наполнил ею один из бидонов. Во второй, как обычно, залил кофе с коньяком, приготовленный еще в колледже после завтрака.

Поскольку колледж находился на самой окраине города, то расстояние от места торжественного старта до настоящего оказалось метров триста. «Поезд» заработал сразу же! Крокодил почувствовал, как дружно напирают сзади. Он взглянул на бумажку, приклеенную к рулю.

Перед каждым этапом Роже аккуратно выписывал на отдельном листочке номера основных соперников и приклеивал листок на руль, чтобы постоянно был перед глазами. Конечно, после первого этапа еще трудно разложить все по полочкам, но кое-что намечается. Есть два швейцарца, резвых не по возрасту. Когда вчера после финиша Роже отдавал номерок судье — знак того, что гонщик прибыл, — один из швейцарцев смотрелся слишком бодрым. «Второе место — славный дебют. Бельгиец тоже неплох. Голландец под № 37 — опытный волк. Готов поклясться, что судьба уже сводила нас на большой гонке. Впрочем, время еще есть, обнюхаемся!»

Записка была удобна во многом. Она освобождала память от ненужной нагрузки, гарантировала от ошибок при слежке. Обычно вечером, после финиша, Роже получал истинное удовольствие, даже наслаждение, вычеркивая из списка один-два номера. Не потому, что злорадствовал. Вычеркивая, он как бы еще раз переживал победу, но уже не над временем и расстоянием, а над конкретным человеком. Приятно было сознавать, что и твой номер кто-то вносит в свою шпаргалку, думает о тебе как о самом опасном враге.

Роже изо дня в день непременно и тщательно отмечал все передвижения. Записывал и тех, кто победил, и тех, кто пришел за ним. Крокодил записывал, чтобы цвета маек и номера не снились ему по ночам, а наутро, в гонке, легко мог держать конкурентов в поле зрения.

«Раз сильнейшие рядом, значит, не зря я кручу педали сотни километров!» — вот что означают белые листки на рулях.

Мишель поравнялся с Роже и, энергично работая, прокричал:

— Возьми с собой Нестора и Гастона! Попробуй уйти!

Роже кивнул и полез вперед. «Поезд» вытягивался в струну и стремительно летел по шоссе. Боковой ветер упирался в струну, заставляя гонщиков лезть на левую сторону дороги. И хотя встречные машины стояли, прижавшись к обочине, опасность сохранялась. Комиссар Ивс дважды кричал в мегафон, призывая к порядку.

«Люблю трудные участки! Трудности подхлестывают, заставляют мыслить быстрее! Опасности кажутся мне лакомыми кусочками. Они — соль настоящей гонки, придающая вкус порой совершенно пресному пирогу».

Роже, выбравшись вперед, высматривал дорогу, выбирая удобный для атаки участок. Оглянувшись, он увидел, что машина прессы, в которой сидела Цинцы, просит у комиссара разрешения обогнать «поезд». И вдруг глупое мальчишеское желание почудить охватило Роже. Он рыскнул в подветренную сторону и оттуда прыгнул вперед, нисколько не думая об успехе атаки.

«Зачем я это сделал? Чтобы показать Цинцы, как силен?»

Мысль, что Цинцы прекрасно поняла всю нелепость мальчишеской выходки, обожгла его. Он заработал так яростно, как если бы до финиша остались считанные мили. Между ним и «поездом» начала шириться полоса пустого асфальта. Не оборачиваясь полностью, Роже посмотрел из-под руки: шестерка первых легко оторвалась от «поезда» и понеслась в погоню. Потом мостик в виде четверки перекинулся дальше, и, наконец, весь «поезд» заметался следом. Стало ясно, что шальная атака не удалась. Но зрелище мечущихся в панике соперников потешило Роже. Он тихо-тихо засмеялся, словно кто-то мог его подслушать. Жестом Роже извинился перед Цинцы. Она по-мужски вылезла из окна и подняла над крышей машины левую руку с задранным кверху пальцем — знаком полного одобрения.

Группы собрались вместе, и по тому, как мирно катился «поезд», Роже понял, что атака не всеми была воспринята всерьез. Чувствовалось, что повторить ее в одиночку не удастся.

Шалость больше всего насторожила Оскара.

— Он сошел с ума! Мы договорились сегодняшний день провести в защите. Когда перед стартом Крокодил надевал желтую майку, я его предупредил — она слишком легко снимается!

— Он и сам это знает. Не раз его раздевали, как гулящую девку, — вставил Жаки. — Впрочем, все люди делаются из мяса и крови, а также тонкой оболочки, называемой глупостью!

— Боюсь, если он и дальше поведет себя по-мальчишески, только большой сломанный нос будет отличать его от всех этих салажат, — проворчал Оскар.

Он поравнялся с головкой «поезда» и, прижавшись почти вплотную к гонщикам, прошипел Роже:

— Кому нужны эти дешевые номера?!

Роже не ответил, только загадочно покачал головой.

— Бог с ним, — миролюбиво протянул Жаки. — Он уже все понял.

Не успели они занять свое место в колонне, как Жаки истошно завопил:

— Роже!

Оскар понял без дальнейших слов — поднятая над «поездом» рука человека в желтой майке звала на помощь. Пока Оскар испросил разрешение, а потом проскользнул метров на триста вперед, Жаки успел заметить, что у Роже ослабло именно заднее колесо. Из сложенных на сиденье прямо на коробках с питанием запасных колес Жаки выбрал маркированное номером Роже.

Оскар тормознул со скрежетом и заносом машины до кювета. Со стороны могло показаться, что Оскар и Жаки выскочили из «технички» на ходу. Так же стремительно Роже вывалился из «поезда». Он буквально уткнулся в Оскара передним колесом. Задняя трубка была почти пустой. Роже тяжело дышал после рывка. И Оскар поднял его с машины, как бы поставив на переднее колесо. Жаки автоматически сделал всего несколько движений, и новое колесо заняло свое место.

— Побереги себя! Бог создал время, а люди родили спешку! До финиша еще далеко! — только и успел сказать Оскар.

Роже отбросил рукой спущенное колесо, которое Жаки неосмотрительно привалил к машине, и, встав из седла, как бы приклеился к последнему гонщику. Жаки успел подхватить отброшенное колесо.

«Ишь ты, какой щедрый! Тебе колесо бросил — и наплевать, а мне потом обод перетягивать надо! А так трубку переклею — и снова поедешь! Соображаешь?!»

— Сработали, как часики. — Оскар самодовольно потер руки. — Даже из «поезда» не вывалился.

Платнер проводил глазами Роже, уже выбиравшегося в головку «поезда». И вовремя! Увидев, что у лидера неприятности, впереди начались атаки. Совсем было оторвалась шестерка. В ней не оказалось французов: трое русских, швейцарец и два канадца. Но и сама шестерка на глазах у изумленных судей вдруг развалилась надвое. Вторая тройка вскоре приказала долго жить. Особенно утомленным выглядел швейцарец. Он едва сидел на колесе у последнего гонщика. Оскар даже успел сказать Жаки:

— Ну с этим котенком все! И кстати, послужит живым мостиком для Роже. Смотри, уже отваливается назад...

Но Оскар ошибся. И, поняв это, даже покраснел, втянув голову в плечи. Швейцарец пулей выскочил из задней позиции и стремительно ушел метров на сто. У партнеров не хватило сил последовать за авантюристом. Они откатились назад, и Роже их легко достал, затем и весь «поезд» слился с отрывом. Вместе они весело съели шустрого швейцарца, который и сам понял, что неразумно тратить силы на бессмысленную борьбу в одиночку.

Как только это случилось, Оскар погнал машину следом, на ходу благодаря тех, кто уступал ему дорогу, и покрикивая на «технички», команды которых балластом висели в центре «поезда». Поравнявшись с гонщиками, он почти совсем вылез из окна.

— Вперед! Вперед! — кричал Оскар. — Спать будете вечером в богоугодном заведении! А здесь надо работать!

Мишель было зло огрызнулся. Но разобрать его слов не удалось. И Жаки, зная обидчивый характер Оскара, прощавшего подобные вольности только Роже, даже обрадовался, что Платнер не услышал колкости в свой адрес.

Наконец «поезд» затих. Роже еще несколько раз дернулся для проверки, пока не убедился, что миролюбивое настроение устойчиво. Правда, этот мир всегда чреват взрывом, но, кажется, все наелись. По крайней мере, на ближайший десяток миль.

«Да, хотя молоко и для энергии, как пишут наши боссы, но на молочной энергии далеко не уйдешь! — подумал Роже. — Сейчас бы антрекотик!»

В гору вела роскошная автомобильная магистраль. Она поднималась долгим витиеватым серпантином, чтобы облегчить нагрузку на автомобильный двигатель. Вряд ли строители думали, что найдутся ненормальные люди, которые только за счет силы собственных мышц рискнут забраться наверх.

Роже достиг вершины довольно легко. И что особенно его устраивало — в компании полной французской команды. Они растянулись не более чем на сотню метров. Крокодил уже предвкушал наслаждение, которое получит на скоростном спуске.

«Когда идешь вниз, не замечаешь, что находится вокруг, по склонам. И саму крутизну ощущаешь лишь по скорости да по пению переднего колеса. Обычно не видишь, что делается справа и слева: по сторонам как бы вырастают пестрые стены. Мне так никогда и не узнать, что лежало за стеной скорости на сотнях головокружительных спусков.

Так же, в общем-то, проходит и вся жизнь. Безудержно стремясь вперед, мы как бы сами надеваем себе шоры и за пестрым мельканием жалкого подобия действительности не видим самого главного, самого интересного... Пожалуй, жизнь не проходит, она, скорее, проносится, как обочина мимо гонщика на крутом спуске. И только внизу, на равнине, с опозданием и не в полную меру иногда оцениваешь, что пропустил. Если, конечно, найдется время подумать о чем-то, кроме предстоящего нового спурта».

После спуска гонка совсем затихла. Оскар, глядя, как лениво, словно на прогулке, катятся гонщики, сказал:

— Уснуть можно. Давай, Жаки, от нечего делать пожуем. Эти сегодняшние парни не умрут, как Том, от перенапряжения.

— Когда спокойно — для нас и лучше! Ведь впереди Роже. Если они вместе докатятся до финиша, не позавидую тем, кто захочет выиграть спринт у Крокодила. Это все равно что, опустив ногу в Нил, пытаться поймать настоящего...

— Макака, о больном ни слова! — многозначительно протянул Жаки.

— Молчу, молчу! Да, конечно, в «поезде» очень средненькие ребятки. Не считая русских, которые вообще невесть зачем попали сюда. Они даже формально не имеют права выступать в такой гонке. Каприз богатых организаторов. Пользуются тем, что Канада слишком далеко от велосипедной Европы. В Италии и Франции такие бы штучки не прошли! Русские мальчики вряд ли вывалятся из гонки, но и вряд ли когда-либо выйдут вперед!

— Да, в таком темпе они могут крутить педали не один год. И все без толку! Ты видел их на старте, Макака? Глаза на лбу. Ясно младенцу: кто бросается в первые же атаки, к концу гонки может замыкать список общих результатов.

— Смотри-ка, что это? — Жаки показал на правую обочину. Бросив на траву машину, спиной к шоссе стоял голландский гонщик. Кряжистый, с прекрасно развитыми бедрами. Белые нейлоновые носки, черные трусы, как, впрочем, и желто-зеленая майка, казалось, вот-вот лопнут от переполнявших их массивных мышц. Голландец отправлял маленькую нужду. Длинные красные подтяжки болтались сзади, Мимо него уже тек не «поезд», а длинный караван автомашин. Из одних свистели, из других улюлюкали... А он продолжал невозмутимо делать свое дело. Только изредка поворачивал лицо навстречу идущим лимузинам и приветливо махал свободной рукой.

— Силен парень! — восхищенно вскричал Оскар. — Нервы — что корабельные канаты! О стыдливости и говорить не приходится... Нет, ты посмотри на этого пижона! Словно не имеет никакого отношения к гонке! «Поезд» в любую минуту может бросить его так, что до самого финиша придется добираться в одиночку, а ему хоть бы что!

Голландец, сделавший свое дело, так же невозмутимо и спокойно оседлал велосипед и свежим броском, будто за спиной не лежало ста миль пути, понесся вдоль колонны. Ему вновь махали руками из автомашин. Выли клаксоны, приветствуя как старого знакомого. Даже в минуту высшего напряжения, когда нелегко идти в таком потоке, он не изменил своему характеру — отвечал на все приветствия коротким жестом ладони. Он вьюном проскальзывал по дороге среди огромных движущихся лакированных ящиков. И Оскар невольно залюбовался эффектом движения живого тела, побеждающего тупое механическое движение мощных машин.

— Из такого может выйти настоящий король дорог! — сказал Оскар с плохо скрываемым чувством зависти.

— Последние короли велосипеда исчезли с современных дорог, как только на них появились проклятые моторные таратайки! Теперь они короли! А мы, как нищие, ютимся там, где освободят кусочек шоссе.

По радио передали, что два гонщика ушли вперед больше чем на минуту.

— «Молочная-Первая»... «Молочная-Первая» — «Молочной-Третьей». Какие номера у лидеров? Прием.

— «Молочная-Третья»... «Молочная-Третья» — «Молочной-первой». Номера 21 и 28. Оба русских.

— Вот тебе и тихие парни! — присвистнул Жаки.

— Далеко двоих не пустят. Следовало прихватить чужого. Салажата! — Оскар посмотрел на автомобильные часы.

— Сколько осталось до финиша?

— Двадцать пять миль. Скоро первый знак будет.

Оскар еще раз взглянул на спидометр, прикидывая по скорости движения и оставшемуся пути, как сложится дальнейшая борьба.

— Если русские уйдут хотя бы на две минуты, это верные пять минут в командном зачете. Но до финиша еще крутить да крутить...

Снова щелкнуло радио.

— «Молочная-Первая»... «Молочная-Первая» — «Ко всем службам!» Гонщики опять все вместе.

— А ты говорил! — Оскар с превосходством взглянул на Жаки. — Школа — она, брат, всегда школа. Роже не просто ас! У него голова мудрого старца на молодых плечах.

— Положим, не на таких уж молодых...

— Не крючкотворствуй, Макака!

Они снова умолкли. Мимо промчалась машина прессы. Репортеры явно стремились уйти пораньше на финиш и встретить гонщиков уже там, говоря языком корриды, в минуту правды...

— Между прочим, веселенькая получается у Крокодила ситуация, — сказал Жаки. — Две бабы сразу: сумасшедшая жена и любовница!

— Мадлен — обычная женщина.

— А что такое обычная женщина? Которая сидит на телефоне дольше, чем на диете?

— Перестань! Я и сам не понимаю, зачем ему под старость жену тащить на гонку вздумалось! Никогда сентиментальности за ним не замечалось.

Наверно, это было случайным совпадением, но именно в ту минуту Крокодил тоже думал о Мадлен. Прочно устроившись во втором десятке, почти машинально крутил педали, отложив обострение, борьбы на последние метры. Он был уверен, что выиграет спринт непременно. Давно и внимательно приглядываясь к головке «поезда», Роже прикинул — массового финишного спринта не миновать.

«Вот там, на последней прямой, и разберемся».

Финишные метры Роже всегда представлял четко, они как бы отпечатывались у него на особом планшете, И в этом сказывался большой опыт.

Роже поймал себя на том, что быстро, слишком быстро привык мыслить в милях, даже не привык, а так, подобно запрограммированной машине, переключился на новую измерительную систему. Молодые ребята еще путаются, а он, много раз выступавший и в Англии, и здесь, на Американском континенте, оперировал обеими мерами совершенно свободно. Вот уже поистине — наш дом там, где мы чувствуем себя самими собой.

«Человек — существо неприхотливое! Еще и не к такому приспосабливается! Только к приезду жены мне вряд ли удастся привыкнуть! И что с ней во время гонки делать? Одни переживания... Надо попросить Жаки взять шефство над Мадлен. Пусть хотя бы в нашей «техничке» едет! Э, да баловство это все! Ну о чем с ней здесь говорить? Домой ненадолго вырвешься и то на первый вечер разговоров не хватает! Вот жена Олдина все за него делает — ему остается только педали крутить! И пресса и деньги — все на ее плечах. Как бы мне иногда хотелось сказать: «Всеми своими победами я обязан жене!..» Вранье и есть вранье... Когда я посвятил Мадлен победу на этапе в своем первом «Тур де Франс», она даже не поняла, что это такое...

Да, в тот год мне здорово повезло... И не повезло Джиронди и Форментору. Я ушел от них на шесть минут. И этот гандикап никто не смог отыграть. Оскар говорит, у меня отличное сердце и врожденное умение одинаково легко переносить нагрузку и в горах, и на равнине. Врачи же находят, что мое сердце бьется слишком редко. Зато отмечают его поразительную способность возвращаться в нормальное состояние после любой нагрузки. Это качество в нашей лошадиной работе что-нибудь да стоит!

А Мадлен? Как-то я пришел к ней и сказал, что бросаю велосипед. В тот день у меня было четыре прокола и я пришел последним. Мадлен не отговаривала, согласилась легко и радостно. Именно это и привело меня в бешенство! Возможно, тогда и пробежала между нами кошка. Конечно, я лгал себе, что брошу велосипед и не выйду на старт. Лгал себе, лгал и ей. Но ошибка Мадлен, что она не смогла распознать эту ложь и приняла за истину, обманув и себя и меня. Я рассчитывал, что она по крайней мере сделает вид, будто ей дороги мои усилия подняться над этой горластой велосипедной толпой!

Мы слишком рано, думается, поженились. Смешно! Ей всего семнадцать лет! А мне не исполнилось и двадцати одного. Свадьба, правда, была веселой, хотя и без особой помпы, как у людей, не имеющих лишних денег. Если бы не сотни болельщиков местного велоклуба, ждавшие у входа в церковь, то и вспомнить нечего. А святой отец, фанатик велосипедного спорта, сказал, благословляя: «Ну, дети мои, вы начинаете гонку на тандеме. И поверьте, это не так просто, как кажется со стороны».

Старик как в воду глядел! Тандема не получилось... Каждый из нас едет по жизни на своем собственном велосипеде. Как ни горько признать, не помогли даже общие колеса, по обычаю скрещенные над нашими головами во время свадьбы.

У нас еще долго не водилось свободных денег. Мадлен вертелась, но терпела. А я терзался, ударялся в панику, уверяя себя, что абсолютно бездарен и никогда не смогу ничего добиться.

Мадлен ни разу не попыталась убедить, что это не так, что я смогу выкарабкаться, нужно только время... Как славно после провала услышать слова утешения!.. Чтобы они заставили вновь сесть в седло. А слова жены стоят и того дороже — они способны убедить друзей и врагов в твоей силе! Кто знает, не на общности ли интересов в борьбе и сложилась бы нормальная семейная жизнь!.. И я мог стать каким-то другим, домашним, семейным человеком, а не мотыльком. Как только заканчивалась гонка, я бы бежал домой. Получалось же все наоборот. Едва я финишировал в одной гонке, летел на другую, лишь бы не возвращаться домой, не видеть Мадлен... Кто виноват в этом? Наверно, и я...»

Роже не успел прикинуть, должен ли он встретить Мадлен на аэродроме, как начался общий спурт. Оказалось, они давно проскочили пятимильный знак.

«О чем, интересно, думают эти котята? Надеются обыграть Крокодила в спринте. Они, пожалуй, совершенно незнакомы с современной историей велосипеда, — эта тщеславная мысль пощекотала его самолюбие. — Думаю, мне не придется лезть из кожи, чтобы заставить канадскую публику помнить обо мне каждый день!»

Счастливый лотерейный билет лежал сразу же за поворотом у фонтана на Монреаль-стрит. И перед теми, кто выскакивал из-за фонтана первым, прикинул Роже, наверняка открывались все пути к победе. Правда, половина «поезда» знала об этом счастливом билете.

Не обращая внимания на вой сирен полицейских машин и мотоциклов, окруживших гонку более плотным кольцом, Оскар не отрывал взгляда от спидометра и, казалось, вел машину вслепую. Скорость движения медленно, но неуклонно росла. Ощущалось дыхание приближающегося финиша. Дыхание жаркое, способное опалить кого угодно, но только не таких ветеранов, как Оскар и Жаки.

Механик спокойно жевал пирожное — наверно, десятое по счету — и смачно запивал его витаминизированным овощным соком В-8.

— Смотри, чтобы Роже не попалась на глаза сегодняшняя «Фигаро», — внезапно проговорил Оскар.

Жаки удивленно вздернул брови, как бы приглашая менеджера пояснить мысль.

— Приводятся подробности смерти Тома. Роже и так психует... Траурные повязки, жалостливые слова не способствуют воспитанию твердости духа. Роже слишком мнительный, чтобы переварить похоронную кашу...

— Пишут, что в майке Тома нашли пустой пузырек из-под какого-то сердечного стимулятора.

— Верно. Покойник любил химию. Сколько раз он острил по адресу допингов — и вот тебе раз! Зарвался. Слишком поднял болевой порог... Полицейские власти наложили арест на похоронное свидетельство.

— Еще бы! Мы сами ввели запрет на допинги и грозим мальчикам уголовным наказанием. А дело с Томом может дойти до суда!

— До суда — уже поздновато, но пишут, что в гостиницу «Авиньон» прибыли высшие чины французской полиции. Допросили всех участников и произвели повальный обыск...

— Искать надлежало раньше... Говорят, в Марселе обследовали команды, но англичане как-то выпали из поля зрения.

Оскар судорожно крутнул руль, объезжая двух упавших на последней прямой гонщиков. Сзади гудели клаксоны, на одной ноте взвизгивали от резкого торможения колеса — караван сопровождения повторял маневр Оскара, будто был единым живым телом. Уже не только гонщики, но и машины сопровождения рвались к финишу — можно подумать, что у них шла своя, особая гонка.

Оскар и Жаки впились глазами в надвигавшееся белое полотнище со словом «Финиш». Основная масса гонщиков уже проскочила финишный створ; и когда они повернули в боковую аллею, на отведенные стоянки для машин, гонщики толпились возле судьи-учетчика, сдавая номерки.

— Ну как? — спросил Оскар, подбегая к Роже, устало стягивавшему белый шнурок номерка, путавшийся со шнурком, на котором болтался амулет — маленький зеленый лягушонок. Оскар помог распутать шнурки и бросил номерок в руки судье.

— Вроде выиграл... Но сказать наверняка трудно. Котята оказались зубастыми: атаковали во всю ширину дороги.

Оскар пошел к финишу. Последние гонщики под аплодисменты добродушных зрителей пересекали белую черту.

— Ивс, — Оскар обратился к комиссару. — Чей этап?

— Фотофиниш покажет... Шли таким потоком... Показалось, что Крокодил имел преимущество.

Они прошли к большой грузовой машине, в кузове которой стоял аппарат, смахивавший на большую съемочную кинокамеру. Пленку фотофиниша с расчлененными долями времени уже проявили. Ивс взял ее в руки.

— Смотри! Тридцать два человека с одним и тем же временем! Ничего себе! Содом и Гоморра! Вот-вот, Крокодил на четверть колеса впереди... И как он вообще умудряется выбираться живым из такой заварухи?

— Резкости ему не занимать! — обрадованно заметил Оскар.

— Метров за двадцать до финиша Крокодила впереди не было видно.

— Его любимая манера из-за спины выскочить! Кого хочешь обворовать может. На то он и Крокодил!

Новость о победе Роже французские гонщики восприняли с энтузиазмом. Она означала, что тактика борьбы стабилизируется. Отныне команду будет заботить лишь одно — не потерять лидера. А поскольку лидер не даст себя взять голыми руками, команде будет легче.

— Давай делить, — предложил Мишель, — кого «Мисс Молоко» целовать будет, а кто — молоко пить.

Он лихорадочно размахивал руками, работая на публику.

— Одному Крокодилу и того и другого не осилить...

— Если уж вас, жуликов, на финише обманул, то честную девушку как-нибудь и сам обману...

Роже вернулся с процедуры награждения, неся под мышкой очередной пластмассовый венок. Жаки ловко выхватил его у Роже, и через минуту венок красовался на радиаторе машины рядом с первым.

— А ничего! — Жаки отошел на несколько шагов. — Красиво смотрится! Боюсь, все четырнадцать венков не уместятся на радиаторе такой маленькой машины!

Зрители стояли сомкнутым кольцом и очень неохотно расступились, пропуская менеджеров и гонщиков к своим «техничкам».

Так, гуськом, не переодеваясь, держась рукой за крыши автомобилей, гонщики двинулись в сторону очередного колледжа.

Роже нагнулся к дверце:

— Возьми, Макака, пожалуйста, из грузовика мой чемодан. Вечером выходной костюм понадобится! — Жена приезжает?

— Говорят, в мэрии очередной прием, — по-мальчишески хвастливо произнес Роже.

...Только усевшись на кровать, Крокодил почувствовал, что смертельно устал. Слегка подташнивало, но радость победы возбуждала. Хотелось выкинуть необычное. Он огляделся. Четвертованные тела голых гонщиков копошились вокруг. Четвертованными гонщики казались потому, что ноги, руки и шеи у них были покрыты густым слоем почти черного загара, а тело, никогда не видевшее солнечного света, белело молоком.

Роже медленно стащил потную форму и, не моясь, завалился на кровать. Следовало идти в душ — он всегда массировался первым. Подошел Оскар.

— Поторапливайся! Обед в мэрии начинается на час раньше, чем обычно.

— Должна приехать Мадлен... — вяло запротестовал Роже.

— Увидишься с ней завтра. Ничего не случится.

Оскар уже был одет в темный костюм. Яркий праздничный галстук выглядел несколько легкомысленным для менеджера. Роже всегда поражала способность Оскара моментально и тщательно переодеваться. Никто бы не подумал, что десять минут назад видел этого человека в тренировочном костюме, хотя и тренировочный костюм его был всегда в идеальном состоянии.

— Буду ждать тебя в машине через сорок минут. Нет, через сорок пять. Иначе не успеешь.

Когда Роже выскочил во двор, на ходу затягивая галстук, он увидел Платнера, весело беседующего с Мадлен.

Дюваллоны поцеловались довольно сдержанно.

— Я не рискнула войти в вашу богадельню. — Мадлен кивнула в сторону дома.

— И совершенно напрасно! Ты бы могла увидеть почти сотню голых мужчин сразу. Не часто представляется дамам такая прекрасная возможность. Когда ты прилетела?

— Часа три назад...

— Как полет?

— Невыносимо долгий! Даже выспаться успела. А проснулась, — затараторила Мадлен, — подо мной лежит замерзший океан.

«О боже! И она называет Гренландию замерзшим океаном!»

Роже перебил жену:

— Где разместилась?

— В очень милом отеле. Отсюда рукой подать. Где весь штаб гонки. Встретила меня Кристина Вашон. Очень милая девочка! Едем ко мне. Я привезла тебе подарок от Жана и кое-чего сладенького, домашнего...

— Извини, Мадлен, но Роже не может. Он имеет дурную привычку выигрывать этап даже в день приезда жены. — Оскар еще что-то хотел сказать, но, взглянув на Мадлен и Роже, понял, что сострил неудачно.

Мадлен сразу сникла, и Роже поспешил ее успокоить:

— Иди к себе или погуляй. А мы постараемся убраться из мэрии как можно раньше.

— Пропустить никак нельзя? — со скрытой надеждой спросила Мадлен. Но уже по тому, как тускло дрожал голос, было видно, что она заведомо знает ответ.

— Увы, это входит в обязанности победителя — обедать с мэром, — пояснил Роже. — Сидеть среди разряженных старых индюков никому не хочется, но мы не у себя дома. Я постараюсь вернуться часам к девяти... Не так ли, Ocкap? — Роже обратился за поддержкой к Платнеру.

Тот ответил уклончиво:

— Такт — это непроизносимая часть того, о чем думаешь! Постараемся...

Роже обнял жену, прижал к себе и прошептал на ухо:

— Ну же, Глазастик, выше голову! Все образуется.

Как назло, они заблудились и долго искали магистрат. Такие «проколы» с Оскаром случались редко. Он обладал особым чутьем и легко ориентировался в любом, даже незнакомом, месте.

Пришлось обратится к полицейскому.

— ...Потом повернете направо. Там будет улица со встречным движением. Пусть это вас не смущает — вы уже и сейчас едете против движения!

— Извините, — влез в разговор Роже.

— Не стоит извиняться! Для всех эта улица с односторонним движением, а для вас, месье Дюваллон, — в оба конца! Только будьте осторожны — не все вас знают!

— Милый парень, — только и мог сказать Роже, когда они отъехали.

Их уже давно ждали. Вашон встречал лично и сам представил мэру каждого из французов, млея от собственного, величия и самолюбования.

— Это, — говорил он старому, в черном костюме, с седой головой — такой седой, что казалось, воротничок белой манишки переходил на затылке в какую-то белую шапочку. — Это, — повторил Вашон как можно чопорнее, — гордость Франции и всех истинных французов, наш прелестный победитель месье Дюваллон!

И мэр и дамы почтительно захлопали.

— А это его учитель, — так почему-то представил Оскара Вашон. — Месье Платнер. В свое время ездил не хуже месье Дюваллона!

Представление длилось долго. Вся элита города собралась на банкет. Мэрия не поскупилась на число приглашенных.

Роже сидел по правую руку от хозяина. Мэр оказался довольно умным собеседником. Он не спрашивал о самочувствии и о том, как удалось выиграть этап. Он рассказывал одну за другой веселые велосипедные истории, многие из которых Роже знал и был действующим лицом некоторых из них. Роже всегда удивляло, как, переходя из уст в уста, банальная история обрастает фантастическими подробностями и в конце концов выворачивается наизнанку. Послушаешь — и в голову не придет, что ты сам стоял у ее истока!

Роже развеселился и, перебивая мэра, рассказал несколько пикантных анекдотцев, от которых старичок кокетливо покатывался со смеху, прикрыв рот уголком салфетки.

— Знаете, — продолжал Роже, — однажды английская королева приехала в Бельгию. В это время там выступал мой друг Том Тейлор. Надо же было покинуть родину, чтобы где-то в Бельгии быть представленным своему любимому монарху. Поскольку монархи могут судить обо всем, в том числе и о происходящем на велосипедных дорогах, королева с пониманием отнеслась к рассказу Тома. Услышав от Тейлора, что в Бельгии велосипед популярнее, чем в Англии, королева, сказала: «Это естественно. Ведь Бельгия равнинная страна». — Роже попытался спародировать речь королевы, как когда-то это очень смешно делал Том Тейлор. — При этих словах бедняга Том поперхнулся, но твердо произнес: «Проехались бы вы, ваше величество, в седле по трассе Флеш — Валлоне, у вас бы сложилось иное впечатление».

Мэр рассмеялся.

— Где-то там в первую мировую войну проходила зона Западного фронта?

— Именно! К тому же трасса и фронт не простое совпадение! — подхватил Роже. — Под промозглым фландрским дождем и сейчас падают люди. Только не от шрапнели, а от усталости...

Разговор затянулся. На этот раз французы покидали банкет почти последними, словно сегодняшняя победа на этапе завершала гонку и утром Роже не предстояло вновь сесть в седло.

— Заболтались мы с этим весельчаком мэром, — недовольно проворчал Оскар, заводя мотор. — Я тебе трижды говорил: «Хватит, пойдем!..» А ты все сказки рассказывал! Завтра на ходу заснешь и с велосипеда свалишься!

Роже не слушал ворчания Оскара, внезапно вспомнил, что в отеле ждет Мадлен и он обещал приехать пораньше. Роже посмотрел на зеленый циферблат автомобильных часов — стрелки показывали пять минут первого.

«Ладно, будем считать, что Мадлен еще не приехала! А сейчас спать! Иначе Оскар окажется прав — в «поезде», да еще таком скучном, и впрямь заснешь!»

— Роже, перестань! Нас увидят! Потом, я должна работать...

— Ваша женственность, у нас еще есть время! Гонка через сорок минут!

— Ну перестань! — Цинцы оттолкнула Роже. — Не валяй дурака! Через десять минут все будет известно Мадлен!

Последний довод привел Роже в себя.

— Хорошо. Давай работать. В последнее время ты так боишься кривотолков, будто институтская девица!

— Роже, тебе следует обратиться к психиатру!

— Уже. Обращался. Заплатил триста франков, а он мне задал тот же вопрос, который покойный отец задавал мне бесплатно: «Что ты о себе думаешь?»

— Если бы не интервью, я послала бы тебя к черту! Ты невыносим, когда встаешь не с той ноги. Удивляюсь, как с таким характером ты выигрываешь гонки!

— Ваша женственность, можно рассматривать это как первый вопрос интервью?

— Нет. Лучше как последнюю глупость, которую ты произносишь сегодня утром. — Цинцы миролюбиво скользнула, рукой по колючему ежику дюваллоновской прически.

Роже рассмеялся. Цинцы злилась, и это доставляло ему удовольствие. Достигнув своего, он успокоился.

В многочисленных интервью, большинство из которых было сделано Цинцы, Роже руководствовался одним добрым правилом, подсказанным ею: говорить свободно обо всем, но стараться говорить как можно меньше обо всех!

После провала попытки установить мировой рекорд даже более классный гонщик, чем был тогда Крокодил, рисковал многим. И у Роже, как и следовало ожидать, после неудачи очень плохо сложился сезон. Крокодил никак не мог найти подходящую «конюшню». И если бы не Цинцы, поддержавшая его паблисити бойко написанными газетными материалами, неизвестно, как бы сложилась велосипедная карьера Дюваллона.

Это как и в жизни вообще. Одни до смерти расплачиваются за свои ранние опрометчивые браки, другие — за слишком раннюю, хотя и заслуженную, славу. И то и другое опасно: не хватает жизненного опыта, чтобы удержать достигнутое. Роже своей жизнью мог подтвердить справедливость обоих положений.

Цинцы достала блокнот из объемистой женской сумки, по привычке сунула в рот незажженную сигарету и на мгновение затихла. Роже любил смотреть на Цинцы в минуты, когда изнутри ее, буквально зримо, поднималась другая Цинцы — умная, прекрасно разбиравшаяся во всех тонкостях велосипедной жизни, одержимая работой и только работой. Она судила о тактике гонок не хуже любого менеджера и к тому же могла проникнуть в самую душу человека, с которым говорила. Именно это качество, наверно, сделало ей имя, позволило стать едва ли не первой журналисткой империи колес.

— Скажите, Роже, — вполне официально обратилась она к Крокодилу, словно наконец поймала давно ускользавшую от нее мысль, — последнее время вы заработали много денег, что, очевидно, и позволило вам тратить силы на такую, по сути, второстепенную гонку?

Роже вскинул глаза на Цинцы. Она била прямо в точку. Но удар наносился в мягкой и приятной для него форме.

— Да, заработал, возможно, даже больше, чем следовало. Хотя минувший год и был для меня трудным. — Роже в отличие от Цинцы гораздо медленнее включался в словесную игру. — Помните, я застудил грудь во время гонки Флеш — Валлоне и долго болел. К тому же недавняя смерть моего друга Тома Тейлора заставила о многом задуматься. Я не уверен, что сейчас закончил внутреннюю борьбу с самим собой, вызванную смертью одного из лучших гонщиков мира.

Это уже была прямая ложь. Роже, как никогда, был уверен, что период внутренней борьбы, неминуемой и затяжной, только начинается.

— Будь у вас выбор команды для участия в «Тур де Франс» следующего года, кого бы вы предпочли? — Это была ответная ложь Цинцы. Она прекрасно знала, что Крокодилу уже не бывать фаворитом «Тур де Франс» и, если при стечении самых счастливых обстоятельств он туда все-таки прорвется, выбирать будут его, а не он. Невозможно повернуть вспять ход времени...

— Я предпочел бы иметь своим товарищем по команде Горта. Он все время стоит на моем пути. Завидует мне. И очень хочет победить... На шоссе это ему сделать куда труднее, чем в закулисной возне, на которую он мастер. Я всегда предпочту Горта в своей упряжке, чем в рядах соперников. Хотел бы еще раз дать ему возможность убедиться, что моя слава далась нелегко, а превзойти ее и того труднее. Вообще, честно говоря, без дружеской дуэли с Гортом моя жизнь показалась бы слишком пресной и неинтересной.

— Кто ваш лучший друг и кто ваш самый заклятый враг?

— Цинцы, вы нарушаете наш уговор — больше говорить о чем-то, но не о ком-то...

Цинцы кивнула:

— И все-таки?

— У меня два больших друга. Было два. Первый Том, сегодня мертв. Второй — мой спортивный директор и менеджер Оскар Платнер. А что касается врага, то у гонщика есть только один враг — его профессия. Она заставляет мотаться по всему свету. В этом году я провел с семьей едва десять дней. Правда, сказочных десять дней на Корсике. Остальное же время — в пути. Многие, в том числе и мой друг Платнер, утверждают, что я единственный в мире гонщик, способный отдыхать в ходе самой гонки. В определенном смысле Оскар прав. Но я человек, и мне часто хочется отдохнуть, как отдыхают все нормальные люди. Даже в свободное время, которое выпадает так редко, я должен помогать жене хозяйствовать в двух парижских кафе. Мой брат вел дела так плохо, что едва не оставил меня нищим. К счастью, он сейчас женился на итальянке, у которой свой отель на берегу моря в Диана-Марио. Это у подножия горы Капо-Берта, где начинается самая трудная часть гонки Милан — Сан-Ремо. Пользуюсь случаем, чтобы поздравить моего брата со счастливым браком!

— Какой бы совет вы дали любительскому гонщику, собирающемуся стать профессионалом?

Роже задумался, глядя, как скользит по листу блокнота «паркер» Цинцы и мелкий почерк, доступный для расшифровки только самой пишущей, заполняет белое поле ровными, точно печатными, строчками.

— Некоторые хотят понять, во что они верят, а другие — поверить в то, что понимают... Я посоветовал бы переходить в профессионалы, когда больше не в силах оставаться любителем, когда любительство уже ничего не дает. Я стал профессионалом не только для того, чтобы делать деньги. Просто хотел стать лучшим гонщиком мира, а это невозможно, не победив сильнейших профессионалов.

— Что вы думаете делать в следующем году?

— Мой контракт с «Пежо» заканчивается этой осенью. Если «Пежо» захочет заполучить меня вновь, хозяевам придется платить немножко больше. У меня уже есть с десяток заманчивых предложений. Три — от бельгийцев, остальные — от итальянцев.

И это была еще одна ложь. Они молча переглянулись с Цинцы и обоюдосогласованным молчанием освятили новую «утку», которой отныне суждено обернуться основным рычагом давления на хозяев «Пежо».

— Конечно, я бы с удовольствием поехал и за другую французскую команду, заплати она столь же хорошие деньги.

— Говоря о деньгах, как вы представляете себе свое будущее, когда закончите выступать на дорогах?

— В Париже у меня есть два доходных кафе. Но ресторанным делом мне заниматься не хочется. Жена считает меня ненормальным. Я купил кусочек земли на Корсике и мечтаю завести большую чартерную яхту. Предпочел бы десяти-пятнадцатиместный катамаран. Жил бы на Корсике и возил туристов на яхте. Может быть, завел бы цитрусовую плантацию. Там, на Корсике, очень здорово. Можно тратить в день всего двадцать франков!

Десять дней на острове, о которых я говорил, — сказочное для меня время. Вставал поздно утром. Шел пешком на базар. Покупал еду. По дороге купался и возвращался к полудню. Даже отрастил бороду... Весь дом и участок перекроил по собственному плану. Насажал кокосовые и фиговые деревья, где только можно натыкал пальм, хотя совершенно не уверен, что они примутся. Мне нравится на Корсике. Там неспешно и тихо, как нигде. Однажды возился в саду и закричал, как только могут кричать на итальянских базарах: «Мадлен! Мадлен! Смотри, автомобиль!»

Воспоминание об этом случае вызвало на лице Роже блаженную улыбку.

— Всего три автомобиля прошло мимо нашего бунгало за те десять дней. На ферме, кстати, я мог бы организовать тренировочный лагерь для молодых французских гонщиков.

Вряд ли я стану менеджером, хотя знаю о велосипеде практически все. Я слишком устал от дорог.

— Вы не собираетесь принять итальянское подданство, если будете выступать за итальянскую команду? — Вопрос был до смешного наивным.

Роже расхохотался.

— Даже живя на Корсике, предпочитаю оставаться парижанином.

— Оглянувшись назад, Роже, видите ли вы свои крупные ошибки? Много ли их?

— Да, предостаточно. Слишком часто я пропускал вперед своих товарищей по команде, когда мог выигрывать сам. Не исключено, что мне это только кажется. Помню, почти выиграл гонку, Льеж — Бостон-Льеж, но был схвачен у самого финиша. Потом в телезаписи я просмотрел гонку и увидел, что меня помог схватить один из моих ближайших друзей. «Ну ладно, — сказал я себе, — пусть начнется Париж — Бордо! В этой гонке каждый должен рассчитывать только на свои силы. Ты сам — и никто другой — решаешь ее судьбу! Выиграв гонку, я простил предательство своему другу. Роже Дюваллон, может быть, самый доверчивый человек в мире. — Роже лукаво посмотрел на Цинцы.

Она поняла намек и погрозила пальцем.

— Но-но! Без обобщений! Побольше скромности! Даже Крокодилы не должны забывать о столь, важном человеческом качестве.

— На суд нашей. совести мы предпочитаем вызывать только свидетелей защиты...

— Ах, вот вы где? — В пустой зальчик, служивший в духовном колледже, очевидно, комнатой свиданий, ворвался Оскар. — Простите, Цинцы. — Платнер даже забыл с ней поздороваться и закричал: — О чем ты думаешь?! До старта десять минут, а ты еще не одет.

— Старт же рядом?

— Но ребята волнуются...

— Скажи им... — Роже поднялся из кресла, — пусть начинают без меня. Только возьмут мой номерок на старте. А я пойду вздремну! Через часик начну и спокойно догоню такую дохлую гонку.

Оскар хлопнул Роже по спине:

— Иди, иди, хвастун! Смотри в оба, слишком много желающих наказать тебя при первой возможности.

— Понятно. Так было всегда. Нет у гонки врага желаннее, чем лидер.

Роже в три прыжка кинулся из зальчика. По дороге выглянул в окно. Весь двор колледжа кишел людьми и машинами. На кровати Роже, понуро скрестив руки на коленях, сидел верный Жаки. Он аккуратно по порядку выложил рядком лидерскую форму. Собрал ненужные вещи.

Жаки не сказал ни слова, увидев Роже, лишь встал и начал запихивать в мягкую багажную сумку тренировочный костюм, который поспешно сбросил с себя Крокодил.

«Ну и нервы у Макаки! Удивительно, как уживается в нем столько качеств: рассудительность и горячность, спокойствие и сноровка! Спасибо, старина! Без тебя бы мне не успеть к старту!»

Но вслух Роже не сказал ни слова и бросился к двери.

— Твой велосипед у Жан-Клода! — крикнул ему вслед Жаки. — Питание тоже у него!

Жан-Клод ждал во дворе. Гонка уже двинулась с торжественного старта, но они оба легко достали «поезд» еще до того, как упал канадский флаг на директорской машине, объявив о настоящем начале этапа.

Первые десять миль ехали, как на прогулке. Иногда даже в таком противоречивом обществе, как «поезд», вдруг складывается обстановка, скорее напоминающая веселый пикник, чем настоящее состязание. Правда, это может себе позволить лишь тот, кто имеет за пазухой тяжелый камень внезапного броска. Посторонний, да еще неспециалист, глядя со стороны на мирный «поезд», совершенно забывает, что тот несется со скоростью более тридцати миль в час. И чтобы присутствовать на столь скоростной прогулке, надо попотеть...

Так или иначе, но «поезд» был настроен на редкость мирно. Началось с того, что канадец Хасенфордер объехал каждого и предупредил — в сорока милях от старта его родной город! Гонщикам не надо разъяснять, что это значит. Хасенфордер был настолько же плохим профессионалом, насколько успел зарекомендовать себя хорошим парнем. Это все поняли на первом же этапе, когда он едва добрался до финиша, хотя умудрялся от души веселить «поезд» на протяжении долгих миль. Многие клоуны мира могли бы умереть от зависти, глядя на его проказы. «Поезд», благодарный за веселье на вчерашнем этапе, снисходительно и молчаливо согласился отпустить Хасенфордеру его час. За несколько миль до города канадцу дали спокойно уйти вперед, проводив веселыми пожеланиями счастливой дороги и радостных встреч. Каждый измывался как мог. Но никто не дернулся за Хасенфордером.

В родной городок канадец въехал на четыре минуты раньше «поезда» и был встречен с торжественностью римских триумфаторов. Девушки осыпали его розами, норовили сунуть подарок: то бутылку с соком, то бутерброд. Каждый стремился хотя бы дотронуться до его плеча. Кто-то запихнул ему в карман десятидолларовую бумажку. Когда позади остались восторженные толпы шумных земляков, Хасенфордер спокойно сошел с велосипеда, уселся на обочине и принялся жевать подаренные сандвичи.

Таким его застал накатившийся «поезд». Хасенфордер, встав, поклонами поблагодарил каждого. «Мерси, месье, мерси!» — кричал он до тех пор, пока все гонщики не прокатились мимо. Потом на глазах у изумленного, мало что понимающего каравана догнал «поезд» и занял свое место в хвосте. С улыбкой вспоминались плакаты, поднятые над толпой в родном городе Хасенфордера:

«Ты мал ростом, но велик своей славой!»

Роже не доводилось выступать в родном городке — тот лежал далеко в стороне от популярных велосипедных трасс.

«Интересно, — думал Роже. — Что пережил этот весельчак, когда обманывал себя и весь город? Что скажут его земляки, узнав, что он, возможно, и не доберется до финиша? Впрочем, такие люди живут настоящей минутой. Им наплевать, что будет завтра. Так и жить легче. А тут рассчитывай каждый шаг на много ходов! Жизнь от этого иногда становится до омерзительности тошной. Кстати, о расчете. Похоже, что бельгийцы что-то замышляют...»

Роже крикнул Мишелю:

— Присмотри за бельгийцами!

Он проверил по шпаргалке номера. Один из бельгийских лидеров явно занимал атакующую позицию. Роже мысленно представил себе схему профиля трассы. Приближалось место, где начинались подъемы и цепь из трех горных премий. Причем одна из трех премий — высшей категории трудности. Она приносила сто пятьдесят долларов и бонус в одну минуту. Все понимали, что бросаться таким бонусом грешно. Роже разыскал глазами Эдмонда и подозвал энергичным жестом. Оглянувшись, увидел вокруг себя только русских и англичан, Роже спросил Эдмонда:

— Попробуешь первый прим? Я прикрою...

— Я не люблю горы...

— А ты без любви! Во-первых, попробуй. Во-вторых, после твоей атаки и мне будет легче проглотить горку!

— Заманчиво, Роже. Но, боюсь, кишка тонка. Впрочем...

Эдмонд энергично полез вперед.

«С таким настроением много не выиграешь! Сегодняшнее молодое поколение сильнее, но у нас в свое время было больше честолюбия. Интересно, что будет с велосипедом через десять лет? Никто не хочет работать в седле. Хуже того — никто не хочет рисковать! Все предпочитают тихо делать большие деньги. Готовы даже оставаться без побед... И это не старческое брюзжание — подтверждение тому на каждом шагу! И мы, старики, будем долго ловить молодых на отсутствии честолюбия и бить их!»

Бельгиец Хак, внезапно встав в седле и, как олень, закинув крупную красивую голову, закричал:

— Эй, вы, тише! Пьяноу! — смешно картавя, добавил он по-итальянски.

Провожая Эдмонда вперед, Роже успел крикнуть ему в последнюю минуту:

— Не дави, если не пойдет! Поберегись!

Увидев алчный блеск в глазах Эдмонда, Роже подумал, что, пожалуй, ошибся, предположив, будто тот лишен честолюбия. Если особого честолюбия в действительности и не было, но явно проступали признаки хорошей спортивной злости.

«Мой совет «поберегись!» не к месту. Этот пойдет сегодня до конца».

Увы, предположение оказалось пророческим. Эдмонд явно превысил лимит своих возможностей. Когда они впятером настигли его у подножия горы, Эдмонд уже «наелся». Увидев погоню, он попытался рвануться, но начался подъем. Эдмонд еще недолго продержался впереди, а затем завилял по дороге, становившейся все круче. Из последних сил он старался сохранить движение. Его мышцы горели. Вены вздулись, готовые вот-вот лопнуть.

Погоня во главе с Роже прокатилась мимо Эдмонда, словно тот сидел не на велосипеде, а на неподвижном камне. На этот раз Эдмонд даже не сделал попытки зацепиться за кого-нибудь из лидеров. «Поезд», разношерстный и усталый, обошел его так же легко, как и первая пятерка.

Сквозь залитые потом глаза Роже видел, что Эдмонд остался один корчиться на дороге. Боль до неузнаваемости исказила лицо. Эдмонд обреченно бросал свое тело на каждую педаль. Он нагибался так низко, как только позволяла машина.

«Держись, Эдмонд, — подумал Роже. — Пока в седле, ты еще не бит. Зря я спровоцировал тебя на атаку. Хотя ты мне здорово помог своим рывком...»

Роже сменил передачу. «Компаньола» сработала с громким пугающим скрежетом — и она не выдерживала нагрузки!

Машина прессы шла едва в десяти метрах перед французом. Пара объективов смотрела на Крокодила с бесстыдным нахальством. А он от усталости даже не мог, как обычно, с ненавистью подумать о сибаритствующих за рулем мощного автомобиля. Роже лишь тупо уставился на сверкающий бампер. Он стал как бы его путеводной звездой.

«Достать! Достать во что бы то ни стало! Коснуться рукой, хотя бы на мгновение!» Роже старался ставить себе такие микрозадачи, когда становилось невмочь. Они позволяли обмануть себя и гору и сделать огромную недостижимую цель — добраться до вершины — как бы расчлененной на десятки вполне доступных по силам задач.

Серпантин узкой, третьестепенного значения дороги висел над прекрасной четырехрядной автострадой, плавным изящным полукругом обходившей гору, похожую на яйцо. Редкие зрители, бросившие свои машины внизу, вскарабкались сюда посмотреть, как будут в муках корчиться те, кто гнал свои велосипеды вверх, вместо того, чтобы согласно обычной житейской логике объехать гору по ровной и благоустроенной дороге.

«Уверен, из каждых двух тысяч тысяча девятьсот девяносто девять пришли на дороги не ради того, чтобы посмотреть, как мы побеждаем, а как мы сдаемся! Нет, сегодня Крокодил не доставит вам такого удовольствия! Я буду на вершине и буду первым!»

Для сидевших в машине Жаки и Оскара эта ситуация выглядела иначе. Естественно, никто из них даже не догадывался, — да и не думал об этом, — что происходит в душе Крокодила. Они просто видели, как вяло шедший на подъем Роже словно включил другую скорость. Он встал в седле и потянул наверх с упорством взмывающего ввысь самолета.

— Роже! Пошел! Пошел!.. — бубнил Жаки, то высовываясь в окно по пояс, то вновь ныряя в кузов и стараясь заглянуть в глаза Оскара: видит ли тот? — Пошел! И о больном ни слова!

Оскар, стиснув зубы, глядел на дергавшуюся спину Роже.

— Вижу, вижу, — только и процедил Платнер.

«Что это? — думал Оскар. — Отчаяние? Последний взлет перед окончательным падением?»

Оскар оглянулся на Мадлен, сидевшую на заднем сиденье. Они взяли ее в «техничку», чтобы хоть немного показать гонку. Гостевой автобус, предоставленный Вашоном для разных окологоночных деятелей, уходил сразу же после старта и, другими дорогами обогнав гонку, приходил на финиш задолго до «поезда». Посоветовавшись с Оскаром, Жаки пригласил Мадлен к себе в машину. Вообще это было нарушением статуса гонки, но пока никто ничего не заметил, все могло сойти с рук.

— Только уговор — сидеть и не дышать, — пошутил Оскар.

— И не давить запасные колеса, а то вечером придется перетягивать, — добавил Жаки. — Сумочку твою, Мадлен, давай я положу сюда, в ящик. А то, уверен, при замене колеса на дороге она непременно окажется в спицах запаски...

Мадлен рассмеялась:

— Если бы мне не хотелось посмотреть гонку, наверняка отказалась бы от услуг таких требовательных джентльменов. Особенно ваших, Жаки!

Надо отдать должное Мадлен. Она вела себя почти примерно, не считая нескольких несвоевременных вскриков, когда на гонке ничего не происходило. Но и в таких случаях Мадлен старалась испуганно прикрыть рот ладошкой. Чтобы дать возможность женщине, впервые попавшей в этот бедлам, хоть как-то разобраться в «многодневке», Жаки просидел пол-этапа повернувшись к Мадлен лицом. Он рассказывал о гонке, о людях в ней, о том, что означают определенные понятия. Оскар, внимательно следя за «поездом» и дорогой, прислушивался к их разговору лишь изредка. Неожиданно для себя он открыл, что Жаки, когда хочет, оказывается остроумным и галантным собеседником, а совсем не таким циничным, грубым простачком, за которого себя часто выдает. Но открытие это Оскар не успел толком осмыслить. Началась очередная атака бельгийцев в головке «поезда». Оскар вернулся к разговору, лишь когда Жаки спросил:

— А помнишь, Оскар, отель Альберта Бьюрика? Своей заорганизованностью он очень напоминает наши колледжи. Я убеждаю Мадлен, что Роже теперь самый образованный парень в мире. Он может говорить, что прошел столько колледжей! Да еще духовных!

— Тебе же, Жаки, это ничего не прибавило к образованию! — уколол Оскар. — И грех ругать Бьюрика. Почти все начинающие французские гонщики живут под его крышей.

— Что верно, то верно! Первые деньги, заработанные дорожным потом, проходят через руки старика!

— Говорят, он решил переименовать свой отель в «Велоотель Тома Тейлора».

— Ничего не изменится, кроме названия. По-прежнему пять человек будут жить в каждой комнатушке. Так же ни одной полочки на стенах...

— Так уж и ни одной? — переспросила Мадлен с недоверием.

— Жаки не договаривает, почему старик считает полочки проклятьем и отказывается их сделать. Наш брат, гонщик, сразу же заставит комнату вонючими банками с растирками и маслами. В нее нельзя будет войти, не то что жить!

— Ваш старик совершенно прав. Когда приезжает Роже, дом наполняется чудовищными запахами. Кажется, нет средств, способных отбить их. После отъезда я целый день проветриваю комнаты...

И в этот момент Оскар и Жаки вдруг увидели, как полез вперед Роже. Мадлен тоже подалась к переднему стеклу, глядя на маленькую фигурку мужа, раскачивающуюся на горе.

«Боже! Из-за этого бессмысленного истязания я погубила свою жизнь! Боже! Мне следовало хоть раз прийти на эти проклятые гонки! И как я только могла терпеть столько лет! Ждать! Нет мужа сегодня. Нет завтра. Нет месяц! Нет два! И только слухи ползут со всех сторон... Да редкие звонки Роже из разных городов. Что стоит его телеграмма к рождеству: «Поздравляю с Новым годом! Наш «ситроен» подешевел на пятьсот франков, твой гардероб стал прошлогодним!» А когда он приезжал домой, — это случалось так редко, что сын не узнавал отца, — Роже всегда сказывался больным или усталым. Он спал, спал и спал... Будто провел без сна все дни, после того как покинул дом. Потом совал мне в руки заранее заготовленный список вещей, и я в очередной раз собирала чемодан...

И все ради вот этого?! Они что — и Оскар, и этот симпатяга Жаки. — все сошли с ума?! Почему никто не объяснит им, что такое истязание чуждо человеческой натуре?!»

Мадлен сама испугалась своего внутреннего признания. Она взглянула на Оскара, потом на Жаки. Те сидели не двигаясь, уставившись на далекую фигуру Роже.

— Фу, — вздохнул Оскар, — кажется, настоящий ход! Крокодил, похоже, сделан из железа. Я никогда в жизни не видел подобного горного спурта! Ни Коппи, ни Балдини не рискнули бы пойти так...

Мадлен почему-то вдруг стало приятно услышать комплимент в адрес мужа, хотя еще минуту назад она думала о гонке так плохо.

Роже тем временем проскочил промежуточный финиш первым, уйдя метров на сто пятьдесят вперед. Он отдышался на спуске, но подъем отнял слишком много сил. На память пришло сразу же несколько примеров наказанного легкомыслия.

По ту сторону горы шоссе оказалось мокрым: видимо, только что прошла черная туча. Роже обдавал редких зрителей, стоявших у самой дороги, тонкими струйками дождевой воды. Трубки колес пели на мокром бетоне, подобно пилам, вгрызающимся в благородные сорта хорошо высушенного дерева.

Роже решил подождать. Он уже имел запас на финише в одну минуту. Значит, надо не проиграть, не упустить отрыва! А это легче всего сделать в «поезде». Такое решение, Роже знал, возмутит Оскара. Интересы команды, конечно, страдают. Но в интересах самого Роже следовало отдохнуть, пока не поздно. Дешевые горные премии можно отдать другим. Лишь бы не потерять минутный бонус.

Первым, кто нагнал его из французской команды в компании двенадцати гонщиков, был спокойный Гастон Гийо, человек, удивительно жадный до километража. Гастон, хотя и не избалован славой, обычно привлекает внимание своей гигантской передачей, которую вертит изящно и легко. Он всегда идеально одет и на идеально подготовленной машине. Роже из всей команды, пожалуй, выделил бы Гастона Гийо. Он часто готовит свою машину сам, особенно заметив при осмотре какую-нибудь не доделанную Жаки мелочь. Молча, тихонько посапывая, Гийо начинает переделывать все на глазах у выходящего из себя Жаки. Гастон идеально сложен для велогонщика. Обладает хорошим нюхом, и с ним Роже легко занимает в «поезде» правильную позицию. Гастон просто незаменимый командный гонщик. Когда-то они вместе начинали в одной из заштатных команд. Роже взлетел по лестнице славы, а Гастон так и остался «незаменимым командным гонщиком». И это уже, скорее судьба, чем недостаток таланта.

Они покатились рядом.

— Отличная работа, Роже, — похвалил Гастон.

— Спасибо!

Они продолжали катиться рядом.

«Поздравление особенно приятно слышать от тебя. Бедняга! Ведь ты вчера совершил настоящий подвиг. Больший, чем выиграть какой-то этап! Но законы славы неумолимы: первый — Человек, второй — уже второй...»

Начало вчерашнего этапа Гастон прошел сносно. Он тормозил сзади, пока трое — Эдмонд, Роже и Мишель — работали впереди. А потом началось... Проколол переднее колесо, потом — заднее, затем полицейский направил его не в ту сторону, заставив пройти кусок лишнего пути. Пришлось пятьдесят миль работать одному, чтобы достать «поезд». А когда он это сделал, Оскар крикнул ему из машины:

— Держись ближе к Роже! Если что-нибудь случится, отдашь ему свою машину!

Только спокойный Гийо мог выдержать такой удар. После бессмысленной работы для него достаточно трудной задачей было бы просто держаться рядом и сторожить самого себя, а не случайности с Роже.

Почти двадцать миль Гастон молил бога, чтобы не пришлось отдавать свою машину: изнурительный труд долгой гонки пошел бы насмарку, — Гастон горел желанием показать, что, несмотря на все удары судьбы, он, может, и будет впереди. И сегодня и завтра...

Именно то, чего больше всего боялся Гастон, случилось на двадцатой миле от финиша, когда он уже перестал молиться и успокоился. Роже вывалился из лидирующей группы и поравнялся с Гастоном.

— Давай машину! У меня стучит вилка, как трактор. — Роже даже не извинился.

Кто-то втиснулся между ними. И Гастон только запоздало глухо ответил:

— Пошли вперед на замену.

Они спуртовали вдвоем. Итальянцы было дернулись за ними, но поняли, в чем дело, и вернулись к группе. Прокатившись еще метров триста, Роже с Гастоном затормозили. Гастон тяжело вынимал ноги из зажимов педали, а потом, словно извиняясь перед Роже за медлительность, неуклюже соскочил с машины.

Роже тоже слезал медленно, словно осознал наконец жестокость своего поступка. Гастону так хотелось, чтобы Роже почувствовал, какую жертву он приносит. Но максимум, что мог сделать для Гастона Крокодил, начать двигаться вместе, прежде чем их настигнет «поезд». Они тронулись с места разом, под шелест трубок накатывавшегося «поезда». Роже легко зацепился за него. А Гастон покатился медленно, подняв руку и прося машину технической помощи, — вилка действительно стучала, как тракторный движок. Но «техничка», будто назло, не торопилась. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем она подошла к Гастону и он сменил машину. Ему сунули маленький, не по росту; велосипед. И Гастон, взгромоздившись на него, поспешил вслед «поезду». Примерившись, оценил, на что способен этот велосипед, и понял — лучше сменить сейчас, чем мучиться еще столько миль. Гастон снова попросил «техничку». А время неумолимо: теперь вряд ли достанет «поезд». Проблема лишь в том, чтобы проиграть как можно меньше. Он пришел на финиш в одиночку, спустя шесть минут после Крокодила...

А сегодня Роже посматривает на Гастона, и его интересует, на что способен Гийо сейчас.

— Попробуешь следующий прим? — скорее приказывает, чем спрашивает, Роже.

Гастон качает головой. И не понять, то ли он соглашается, то ли качает головой в такт работы ног. Но Роже не интересует ответ.

— Садись на колесо! Три сотни я тебя проведу! Атака с правой обочины...

Роже, не дав никому опомниться, рыскнул вправо под ветер. Гастон едва усидел у него на колесе. Это был выстрел. Он прозвучал как бы компенсацией за вчерашнее. Роже вел Гастона так как ведут на финише. И сзади не было ни одного гонщика, который смог бы последовать за ними. Откатив Гастона вперед, Крокодил медленно отстал, осаживая «поезд». Операция отрыва была проделана мастерски, хоть и выглядела жестокостью по отношению к «поезду». Рывок имел еще и терапевтический результат, вызвав у Роже скрытую улыбку. Все беспрекословно отдали второй прим Гастону. Он выиграл и третий, вернув на бонусах потерянную вчера минуту. Слабое, конечно, утешение. Перед самым финишем «поезд» настиг Гастона, но Роже видел, что тот не столько уставший, сколько удовлетворенный.

Потом был массовый финишный спурт, из сумбура которого Роже не смог вовремя выбраться. Они прокатились на финише большой группой. Роже отдал машину Жаки и растянулся на траве рядом с сидевшей Мадлен.

— Здравствуй, — сказал он, жадно глотая лимонную воду. — Как ты?

— Ничего. — Она пожала плечами. — Ехала в твоей «техничке»...

Последнее слово в устах Мадлен прозвучало так неожиданно и непривычно для уха Роже, что он поперхнулся.

— Не удивляйся. Жаки прочитал мне целую лекцию, и теперь я знаю о гонке не меньше тебя...

Роже усмехнулся. Мадлен начала было платком вытирать с его лица пот, но он грубовато отстранил ее и, вырвав платок, быстро размазал грязь по щекам. Он не заметил, как в глазах Мадлен мелькнула тень презрения.

Покатываясь со смеху, от старта шел Оскар. Роже смотрел на него снизу вверх, не понимая, что могло так развеселить Платнера.

— Умрете все — не угадаете, кто выиграл этап!

— Жаки, наверно, — пошутил Мишель.

— Почти точно. Только фамилия его — Хасенфордер!

Скажи Оскар, что этап выиграла Мадлен, французы не хохотали бы так истерично. Перед глазами у них еще стоял этот клоун, жующий сандвичи на обочине дороги.

— И знаете, что заявил этот пижон, когда журналисты начали его поздравлять с победой? Пожал плечами и сказал, что победил сильнейший...

Новый взрыв хохота потряс столпившихся в кружок французов. Русские, переодевавшиеся рядом, возле своей машины, недоумевающе поглядывали на них, не понимая, что может веселить команду, у которой лучший лидер был только восьмым.

Не дожидаясь церемониала награждения, который сегодня французов не касался, Роже переоделся в тренировочный костюм и бросил номерок суетливо собиравшему их Жаки — вчера усталый Мишель забыл сдать свой жетон, и только хорошее отношение судейской коллегии к Платнеру спасло Мишеля от снятия с гонки.

Мадлен села в машину, а Роже поехал рядом, держась за дверцу. Мадлен положила свою маленькую ладонь на его потную руку. И Роже впервые по-настоящему ощутил ее присутствие на гонке. Только сейчас оторвался от спортивных забот и окунулся в собственный мир — мир его и Мадлен. Он нагнулся к окну и поцеловал Мадлен руку.

— Смотри не свались! — прикрикнул на него Оскар, разворачивая машину на перекрестке.

Роже оглянулся. За ними понурым цыганским табором текла гонка к зданию духовного колледжа, маячившему в розовом предвечернем небе остроконечной иглой колокольни.

После душа и еды Роже сел в «техничку» и поехал к Мадлен. Встретившийся у ворот Жаки спросил, что делать с испортившейся машиной.

— Достань вилку, в свободный вечер переберешь.

Мадлен ждала его в холле маленькой уютной гостиницы. По сравнению с залами общежитий, в которых они спали уже три ночи, холл выглядел игрушечно. А сам себе Роже показался человеком, только и ночевавшим в таких огромных харчевнях. Хотя на самом деле треть его жизни прошла в наилучших отелях.

— Ты ела?

— Да. Здесь славно кормят. Был Вашон. Справлялся, как устроилась, а заодно и как ты себя чувствуешь.

Мадлен не скрывала, что ей доставляет удовольствие всеобщее почитание Крокодила. Может быть, и потому, что часть этого почитания падала на нее. За всю свою жизнь она никак и нигде не могла привыкнуть к славе Крокодила.

— Посидим в баре, — предложил Роже. — В отеле, где расположился штаб гонки... Это два квартала отсюда.

— Охотно. А ты не устал? — Мадлен запустила руку за ворот тренировочного костюма Роже и, притянув к себе, поцеловала.

— Надо бы лечь, конечно, но хочется побыть с тобой.

— Спасибо... — Она благодарно, как собачонка, потерлась щекой о его плечо.

Роже размяк. Ему вдруг стало жалко Мадлен. Он почувствовал вину за свои бесконечные отсутствия, за измены, за хлопоты по дому, которые навалил на нее...

— Идем, — сказал он тихо.

Бар гудел беззаботным весельем, хотя в глазах у всех еще, казалось, не остыла гонка. Многие обсуждали ее события за кружкой холодного пива или стаканом виски со льдом.

Крокодил провел Мадлен в дальний угол за двухместный столик у огромного зашторенного окна. Пока бармен готовил Мадлен «манхэттен» и клал кубики льда в стакан сока для Роже, Мадлен говорила, склонив голову:

— Только сейчас начинаю понимать, насколько странен твой мир. В нем есть что-то более манящее, чем поездка в Ниццу или на Корсику. Знаешь, когда ты выиграл «Тур де Франс», я повела маленького Жана в школу. И вдруг застала всех у порога — и учителей, и учеников, и родителей, и все они ждали нас — Мадлен пожала плечами, как бы предвосхищая жестом свое отношение к тому, о чем хотела рассказать. — И все они стали поздравлять нас. Тогда не совсем тактично я сказала им: «При чем тут мы? Ведь гонку выиграл Роже, мой муж...» — Она счастливо засмеялась. — Наверно, это было даже глупо. Только сейчас, в гонке, я поняла, что действительно всю жизнь была ни при чем. — Она вдруг умолкла и начала машинально крутить фужер с коктейлем. Соломинка выпала и с брызгами, прокатившись по столу, упала на пол. Роже почувствовал: надо попытаться вывести Мадлен из начинающегося припадка меланхолии.

— Неправда, Мадлен. — Он, старался сказать помягче, чтобы не испугать жену откровением. Ее лицо залил приглушенный густо-бордовый свет, исходивший от стеклянного потолка. — Я и сам плохо понимал до сегодняшнего дня, как много значит для меня твое присутствие! Даже когда ты в далеком Париже. Но сегодня мы ехали рядом — ты в машине, а я на велосипеде. И я многое понял. И пожалел, что так редко были вместе...

— Это правда? — с поразившей Роже недоверчивостью спросила Мадлен, заглядывая ему в глаза.

— Тогда тихо — о больном ни слова!

Наверно, Роже выдержал этот взгляд, потому что Мадлен ожила. Она начала вновь что-то щебетать. А он слышал и не слышал ее голоса, то таявшего, то густевшего в общем шуме многоязыкого бара. Спустя пару часов они поехали в гостиницу к Мадлен.

— Знаешь, это очень смешно. Мы встречаемся в номере гостиницы, как любовники. И ты должен будешь уйти... Я давно забыла, когда такое случалось... — Она поцеловала Роже в шею, пока он возился с дверью, долго не попадая ключом в замочную скважину.

«Поезд» озверел. Начал дергаться сразу же после падения стартового флага. Будто стремился сегодняшней агрессивностью скрасить неблаговидное впечатление, произведенное на организаторов вчерашним миролюбием. Во всяком случае, введение лимита времени, пока и либерального, Роже мог объяснить только недовольством боссов.

Вшестером французы с трудом отбивали атаки. Они выложились так, что казалось, найдись у кого-нибудь силы покатиться чуть быстрее — и уже никто из шестерки не смог его остановить.

Мысль, что вряд ли серьезные конкуренты способны на такую атаку, несколько успокоила уставшего Роже. Он забрался в середину «поезда» немного отдышаться. Эдмонд, Мишель и Гастон «уселись» еще дальше за ним. И в эту минуту, именно в эту, а не в какую-то другую сработал закон пакости. Пятерка — двое бельгийцев, голландец, итальянец и русский — ушла вперед. Роже проверил список, укрепленный на руле, и с ужасом обнаружил, что голландца и одного бельгийца никак нельзя было отпускать. К тому же в командном зачете невыгодный отрыв мог пробить брешь, которую неизвестно, удастся ли французам заделать до конца гонки.

Когда Роже с партнерами выбрался в головку, до лидеров было уже метров четыреста. Легкой стайкой они уплывали за поворот. Впереди Роже встретили насмешливые взгляды оставшихся бельгийских гонщиков. Те катились, шумно обсуждая создавшееся положение и не скрывая своей радости. «Не знают нашего закона: «О больном ни слова!» — подумал Крокодил.

Голландцы и итальянцы вели себя спокойнее, но по всему было видно, что организовать погоню они не дадут. Оставалось одно — полагаться на себя.

«Вымотаемся так, что завтра нас перетопят, как котят, — прикинул Роже, — Нарушится приятная традиция вручения желтой майки Роже Дюваллону. А первый комплект белых маек командных лидеров достанется соперникам!»

Ответил на все эти сомнения Крокодила молчаливый Гастон. Он резко вышел вперед и, упрямо наклонив голову, начал взвинчивать скорость. Роже последовал за ним.

«Лидеры пока не знают, что происходит сзади. Им легче. Они работают на себя, и только на себя. А мы молотим на других. Сколько отличных финишеров придет к концу этапа свеженькими, прокатившись за наш счет».

Но выбора не было. Это подтверждало и появление французской «технички». Выражение лица Мадлен выдавало, что в машине состоялось громкое обсуждение. Она непонимающе смотрела на Роже. Оскар, красный от злости, высунулся из окна, крикнув только:

— Надо достать!

«Хорошо орать, сидя в мягком кресле! Педальку акселератора нажал — и первый!» — Роже подумал это совершенно незлобиво, понимая свою неправоту.

Несмотря на все усилия французов, лидеры уходили все дальше и дальше. Отрыв сокращался только для того, чтобы в последующие четверть часа восполниться с лихвой. Когда ход «поезда» и лидеров несколько стабилизировался, Роже увидел на табло «маршала» цифры 2,25. Это означало, что отрыв выигрывает у «поезда» почти две с половиной минуты. Они переглянулись — Мишель и Роже. Во взгляде Мишеля нескрываемая безнадежность.

Роже было совсем смирился с проигрышем этапа, когда внезапно, всего в трехстах-четырехстах метрах за поворотом дороги, увидел сначала, флаги и «мигалку» директорской машины, а потом и ярко-зеленые майки бельгийцев. Лидеры стояли, уткнувшись в автоматический шлагбаум. Роже, не веря своим глазам, истерически вскрикнул и заработал так, как спуртовал лишь на промежуточных финишах маленьких критериумов.

Счастливый случай был настолько счастливым, что упускать его казалось тяжким грехом. Это понял и весь «поезд». Злорадно умолкнув, он понесся вперед. Роже подлетел к шлагбауму под грохот надвигающегося экспресса. Пятерка, понимая, что упустила свой единственный шанс, стояла, тяжело дыша. Только бельгиец под номером 14, бросив машину, что-то громко кричал в окно директорского автомобиля. Когда подъехал комиссар, он кинулся к нему навстречу. Весь «поезд» рассыпался. Побросав велосипеды прямо на землю, гонщики ринулись к двум водопроводным кранам и небольшому круглому фонтанчику справа от дороги. Обливаясь, отталкивая друг друга, они черпали грязными бидонами булькающую воду, пили, яростными жестами плескали в лицо. Кто посильнее и чувствовал себя лучше, перестроились поближе к шлагбауму, готовясь первыми уйти на трассу. Какой-то ушлый канадец подхватив машину на плечо, ринулся по лестнице переходного мостика, ведшего через пути. Мгновенно возникла паника. Длинный, костлявый итальянец судорожно дернул свою машину, попавшую педалью в чужое колесо. Началась перебранка.

Воем сирены директор вернул команды назад, а один из судей блокировал переход. Голубой экспресс, гулко постукивая на стыках, долго — целую вечность — тянулся перед глазами. Обрадованный случайно выпавшей короткой передышке, Роже стоял на одной ноге, не сходя с машины. Рядом в такой же готовности замер Эдмонд.

— Нам крупно повезло, — утирая потное лицо подолом майки, сказал он. — Славный подарок канадских железнодорожников! Только не хотел бы я такого подарка, окажись в отрыве, как эти ребята...

Директор гонки, схватив рупор, выскочил к шлагбауму как раз в тот момент, когда экспресс исчез в темном овальном зеве тоннеля. Спеша и заикаясь, Каумбервот начал лихорадочно выкрикивать на разных языках:

— Запрещаю двигаться! Стой! Гонка будет продолжаться с повторного старта на той стороне переезда! Кто уйдет вперед — дисквалифицирую!

Ревом неодобрения ответил ему «поезд». Но угроза дисквалификации возымела действие. Как солдат на плацу, их построили по ту сторону переезда. Несколько минут не могли найти канадский флаг: после старта поспешно сунули его не в ту машину. Под улюлюканье гонки, довольной столь затянувшимся отдыхом, разъяренный комиссар дал отмашку рукой.

— Пошли, пошли! Время! — И он поднял над головой свой тяжелый лонджиновский хронограф.

Гонка начали медленно вытягиваться по дороге.

«Век учись — дураком умрешь, — думал Роже, пытаясь осмыслить происшедшее у переезда. — Кажется, уж столько прожил, столько километров проколесил — давно бы до луны и обратно смотаться мог — вот, пожалуйста, как петух на вертел попался! И когда все это кончится?! И когда начну жить по-человечески?! Как Альфред де Брюн. Какой был жадный до побед, а набрался мужества и бросил выступать, хотя о нем говорили, что он в зените своей славы. Наверно, так и надо. Дорога с зенита вниз — горькая дорога! А удержаться наверху тяжело... Теперь де Брюн ездит на гонки в свое удовольствие. Вон сидит на крыле машины и что-то записывает...»

Роже принялся наблюдать за де Брюном. Это был подвижный, с хорошей спортивной фигурой молодой мужчина в черной кожаной куртке. Обвешанный камерами и микрофонами портативных магнитофонов, он сидел на крыле машины прессы, идущей рядом с «поездом».

«Расчетливый был, бестия, — думал о нем Роже. — Не очень эффективный, но умный гонщик. Его слава могла вспыхнуть ярче, если бы не целое созвездие талантов в одном поколении голландских гонщиков. Альфред начинал, как и я, с гонки, в которой призом была казавшаяся несбыточной мечтой пара велотуфель. Меня в первой гонке прокол отбросил на пять минут назад. Но мне очень хотелось получить настоящие велотуфли, и я пошел напролом. Обгонял одного за другим, пока не добился своего. Вместе с парой призовых туфель пришла и эта проклятая жизнь. Вместе со славой — репутация заклятого врага во всех «поездах».

Роже проводил долгим взглядом машину прессы, уносившую де Брюна вперед, к далекому, темневшему почти на горизонте лесу. Буквально по-волчьи потянул носом: в воздухе запахло новой атакой. Пара голландцев, сидевшая особенно плотно друг к другу, показалась Крокодилу слишком подозрительной. Не выпуская их из поля зрения, Роже перебрался на удобное для атаки место. На этот раз он сумел не только определить, откуда грянет атака, но и ее время.

Голландцы рванулись сразу же после плавного поворота, когда экономный «поезд» со свистом начал резать угол дороги, Роже стоило немалых усилий не ринуться следом. Он рассчитывал повторить атаку, как только погоня достанет беглецов. Но для всех атака оказалась внезапной. Трое или четверо потянулись было за голландцами, но не смогли наладить дружной работу.

«Ведь так и этап проиграть можно! Если не уходить сейчас, будет поздно!»

Как только «поезд» достал вторых атакующих, Роже «выстрелил» вперед. Никто даже не мог подумать, что найдется гонщик, решившийся сейчас атаковать в одиночку. Но «поезд» забыл, что в нем идет Крокодил, который может, как и все, сделать ошибку. Но не больше одной.

Роже, ритмично работая в высоком темпе, чувствовал затылком, что сзади нет и не будет погони. Отрыв состоялся. Но был лишь первым ходом в долгой и хитроумной комбинации. Не имело смысла тратить силы, не продумав всю комбинацию до конца. Следующий затяжной спурт должен был, по крайней мере, оградить Крокодила от случайностей — никто не пройдет быстрее его, Дюваллона.

Пот начал заливать лицо, внезапно заныло правое колено, а спина задеревенела. Это был первый сигнал тревоги: пора кончать спурт.

Роже прошел еще метров двести и сбавил темп. Машина комиссара, бросив «поезд», привязалась за ним. «Додж» французов следовал за комиссарской машиной. Роже вдруг представил себе удивленную физиономию Оскара и озорно показал ему язык. Оглянувшись, он увидел спокойное, стиснутое бакенбардами лицо Самуэла Ивса. Трубка комиссара плотно сидела в углу рта. Ивс не поленился ее вынуть, чтобы показать Роже ободряющую улыбку. И хотя это было вне правил, старое знакомство и взаимные симпатии допускали такую фамильярность.

Ивс был странным человеком неопределенных доходов и профессии, если вообще она у него была. Переезжая с гонки на гонку не реже, чем сам Крокодил, Ивс стал ярким образцом космополита. Даже национальность Ивса никто бы не смог назвать с уверенностью. Но педантичность, бескомпромиссность и честность в этом мире, где многое делается исподтишка, за спиной, выделяли его.

Во всем, что произошло в последующие пять минут, Роже винил только себя.

Выскочив на пригорок, Роже увидел сзади весь «поезд», и совсем не так далеко, как бы хотелось. Близость остальных напугала его чрезмерно, и Крокодил ошалело рванулся вперед в самый неподходящий момент. Крутой поворот опрокинул его набок, и он, чтобы удержаться, резанул двойную осевую линию. Поняв, что совершил непростительную глупость в ситуаций, с которой под силу справиться любому новичку, он оглянулся вновь.

Видел ли комиссар?

Лицо Ивса словно окаменело за ветровым стеклом автомобиля. Но сомневаться, что Ивс видел нарушение, не приходилось. У Роже заныло сердце. Он нагнулся, вырвал из зажима бидон с лимонной водой и, выпив несколько глотков, яростно запустил бидон в кусты. Теперь решалось все — есть ли в теле еще резерв сил? Выигрыш как минимум должен покрыть львиную долю полагавшегося штрафа в десять минут. Получив штраф и не отыграв что-то сегодня же, Крокодил практически выбывал из гонки.

«Раньше я бы не пустил такого «петуха», как сегодня на двойной осевой линии. Господи, какие маленькие печали у нас! Ну что значит один раз переехать колесом условную черту, нанесенную невесть кем и невесть когда! Раньше я был внимательнее. Прокалывался совсем редко. Смотрел, куда идет переднее колесо. Даже в толчее «поезда» старался обойти любое место, грозившее опасностью прокола. И всегда меня выручал маленький секрет: время от времени прикоснешься ладонью к колесу и почистишь резину. Большинство просто не задумывается над такими мелочами, а вся наша жизнь состоит именно из них. Только Цинцы да я знаем результат моей осмотрительности: за пятнадцать лет, которые я беспрерывно кручу два прожорливых колеса, лишь дважды был в серьезных катастрофах...»

При воспоминании о катастрофах Крокодила передернуло. Он набожно, истово перекрестился. А потом трижды сплюнул через левое плечо, как бы не доверяя крестному знамению.

«Однажды я уже не сплюнул вовремя, и сразу же получил сполна. Это было во время Антверпенской шестидневки. Едва я подумал, что у меня давно не было никаких неприятностей, как сложилось переднее колесо, и я, перелетев через голову, ушиб правую руку. Врач советовал оставить гонку. Но я брыкался... А Цинцы ловко перевела мое брыканье на газетный язык: «Роже сказал: «Не могу обмануть своих поклонников и потому останусь в гонке, как бы ни было трудно!»

«Меня забинтовали и посадили на машину. Саднило руку, но я финишировал. Не забуду оваций зала: даже после победы мне никогда не аплодировали, как в тот раз».

Воспоминания гасили усталость, скрадывали боль. Он вспомнил, как начинал, как по буквам познавал азбуку загадочного и манящего велосипедного мира. Тогда он предпочитал все делать сам — даже готовить машину. И не потому, что не доверял механикам. Хотя было и это. Только Жаки он верил, как себе. Роже работал с машиной любовно, возил с собой все три смены трещоток. С того времени у него осталась привычка заранее составлять список необходимого в будущей гонке. Сборы доставляли ему не меньшее удовольствие, чем состязания.

А потом он стал отдавать перечень необходимого жене, и уже она набивала чемоданы. Но в этом списке непременно значилось семь пар трусов, семь пар носков, две пары разношенных велотуфель, белье, рейтузы для согревания ног, выходной костюм для парада, тальк, тренировочный костюм, аптечка...

В свое время Цинцы написала специальную статью о багаже Крокодила, с которым тот носился по миру, выступал на ярмарках и праздниках, то там, то здесь выигрывая призы в сто и более тысяч франков. Деньги, правда, невеликие, но его тогда больше подкупала и восхищала мудрость беспардонной рекламы фирмы «Корона»: «Мы не гарантируем вам корону, но гарантируем, что можете увезти любой из ста призовых фунтов стерлингов!» Это было скорее по-американски, чем по-английски.

Как-то Крокодил согласился на трехнедельный пробег по крупнейшим кафе и ресторанам, в которых продавался кофе фирмы «Фаема». Это чисто рекламная гонка принесла ему приличные деньги и многолетнее расположение хозяев богатейшего клуба. Роже было немного стыдно идти в кофейный пробег, от которого отказывались и менее талантливые гонщики. Но пересилил себя, стараясь не думать, что превращается в обычную живую рекламу, которую видел не раз на шумных лондонских улицах: «Стригитесь у Джона Буля».

Матовая лента дороги тянулась прямо к солнцу. Оно висело над землей уже не так высоко. Роже щурил глаза и, отвлекаясь от воспоминаний, высматривал беглецов. Но тандему, да еще равных по силе гонщиков, всегда вдвое легче, чем одиночке. Для себя Роже твердо решил отстаивать третью позицию. И ничто не заставило бы его отказаться от избранной тактики. Если только трагическая случайность...

«Наверно, нечто подобное думал и Том, когда лез на Венту...»

Воспоминание о Томе словно перенесло Роже в кинотеатр повторного фильма, где рассеянные киномеханики показывали лишь одну, трагическую, часть большой ленты. Ожившие кадры вновь пронеслись перед ним. Нет, это не были обычные воспоминания, это было ощутимое, почти материальное видение.

Вот Том, озабоченный предстоящим этапом...

А вот Тейлор лежит на раскаленных камнях...

А вот четырнадцатый — нейтральный — этап... Никто не собирается уходить вперед под гипнотическим воздействием недавних событий. Но нет и такого, кто отдал бы хоть гран накопленного преимущества.

Как это трудно — пережить смерть друга... Трудно, и команде, которой не будет хватать лидера не только на трассе, но и в отеле, где Том — первый заводила.

Памятны еще слова Тейлора, сказанные товарищу по команде, когда тот взял кусок льда у зрителей и сунул в рот:

«Выброси немедленно! Хочешь забраться на Венту с воспалением легких! Не рискуй собой ради каких-то двух-трех минут!»

И это говорил человек, уже поставивший на карту собственную жизнь.

Том умер... Но тур продолжал жить.

Какая скорбь на грязном, сером от усталости лице Меткафа, товарища Тома по команде! Он сидит у финиша на низкой скамейке с открытой и неначатой бутылкой «колы» в руке. Как погончики на плечах — флажки английской команды. На нагрудном кармане — название компании. Такая же надпись бежит белым по черному фону трусов. Подобно крыльям подбитой чайки топорщатся на спине номерные знаки. Меткаф сидит, и в позе его, во взгляде — полная отрешенность от мира.

Том умирал на раскаленных добела камнях, а лидирующая группа продолжала борьбу. Еще ничего не подозревая, она неслась к финишу, а в Авиньонском госпитале уже лежал мертвый Том — один из лучших гонщиков, против тени которого они еще продолжали вести борьбу. Форментор, стремясь отыграть две минуты, шел на спусках со скоростью, приближавшейся к семидесяти милям в час...

Англичане решили, не оставлять многодневку, предполагая, что именно такое решение принял бы Том, поменяйся с кем-нибудь из них местами. Команда стартовала в следующем этапе под жерлами сотен объективов. Каждый хотел заглянуть в глаза людям, которых посетила смерть.

Это был не этап гонки, а скорее своеобразная похоронная процессия. Многие оглядывались по сторонам в тупой надежде увидеть Тома, думая, что происшедшее вчера лишь почудилось... «Поезд» сделал все, чтобы англичанин пришел на финиш первым. И выигравший этап сказал сквозь слезы: «Это не моя победа, это победа всех друзей Тома».

— Роже! Роже! — истошный крик рядом с Крокодилов ударил в уши.

Роже обернулся. «Техничка» шла рядом, а бледный Оскар, ведя машину одной рукой, другой тянулся к нему.

— Что с тобой?! Тебе плохо? Я уже раз десять кричу «Роже!», но ты не слышишь.

Крокодил нагнулся и заглянул под крышу низкой, распластанной на дороге, машины. Мадлен, забившись в дальний угол, смотрела со страхом на все безнадежные попытки Оскара окликнуть мужа.

— Все отлично, — пробормотал Роже и, еще раз нагнувшись, показал Мадлен большой палец. Не веря, что беда пронеслась, Мадлен рванулась к окну. И если бы не тяжелая запертая дверца, она готова была выскочить на полном ходу.

— Я замечтался! — виновато откликнулся Роже.

— Так промечтаешь и финиш!

Роже хмыкнул. Сейчас ему совсем не хотелось спорить с Оскаром.

— Первые далеко? — спросил Роже.

— Минута с четвертью. Сзади — почти три.

— Отлично.

— А выдержишь до финиша в одиночку?

— Зачем в одиночку? Постараюсь достать...

Роже как бы расправил плечи.

— Боюсь, сделать труднее, чем сказать... Парни работают на совесть. Мы были впереди.

— Сколько осталось до финиша?

— Двадцать пять миль.

— Крутить да крутить...

— Тебе ничего не нужно?

— Глупый вопрос! Комиссар сзади, все видит, не передашь!

Роже достал бидон и потряс. Несколько глотков вылил на голову и только одним ополоснул рот.

— Вода еще есть. Дотяну...

— Ну, тогда мы назад. От Мадлен тебе привет, и не пугай нас больше!

«Додж» откатился так же стремительно, как и появился. А Роже остался на дороге один — не считать же комиссара! До двадцатимильного знака еще было время. Почему-то опять стало тоскливо. Роже вспомнил детство. Пришлось рано оставить школу и устроиться на работу развозчиком вина в местном магазине. Он доставлял на велосипеде тяжелые картонные коробки с дюжинами и полудюжинами бутылок. Потом первая гонка...

В прошлом году, несмотря на страшную тренировочную загрузку осеннего периода, он выбрался в родной городок, где впервые научился кататься на велосипеде. Ему бы и в голову не пришла мысль отправиться туда. Предложила Цинцы. Она почти насильно отвезла его на родину тайком от всех. Даже телевидение ничего не пронюхало.

Встреча с земляками растрогала его до слез. Крокодилу поднесли большое деревянное блюдо с серебряной фигуркой согнутого в три погибели гонщика с витиевато выполненной надписью:

«Роже Дюваллону, земляку, чемпиону мира».

Церемония проходила в здании старой школы, которую Крокодилу не довелось закончить. Зал битком набили ученики и гости. Старый учитель, который, наверно, и не помнил его толком в школьные годы, торжественно сказал:

— Мы удостоены чести видеть перед собой первого человека из нашего городка, ставшего чемпионом мира. Его пример — доказательство мужества, способности побеждать!

Роже в ответной речи что-то лопотал о волнующем дне, об уверенности, что он не последний чемпион и славный городок даст еще немало великих спортсменов.

Цинцы, слушая этот юбилейный лепет, счастливо улыбалась, а потом, вечером, прижавшись к нему в постели большого и неуютного номера, шептала:

— Ты говорил сегодня блистательно! Жаль, не было телевидения. Твою речь должна, была выслушать вся Франция. И выслушать стоя...

Цинцы любила аффектации. Она ведь была женщиной, да к тому же еще журналисткой.

Белое полотнище двадцатимильного знака отвлекло Крокодила от воспоминаний и вернуло в день сегодняшний. Он пошарил по карманам, вытащил полгорсти мятого изюма и бросил в рот. Потом достал таблетку сердечного стимулятора, завернутую в целлофан и лежавшую на дне нагрудного кармана. Повертев таблетку в руках, он решительно сунул ее обратно в карман: «Пусть полежит до худших времен».

Проехавший «маршал» показал на доске, что разрывы между первой двойкой, им и «поездом» резко сократились. Теперь «поезд» использовал всю свою мощь.

«Да, уже не осталось джентльменов среди нашего брата, которые бы терзались мыслью, что неудобно въезжать в рай в чужом шарабане! Сейчас все хотят быть «звездами» на финише!

Когда однажды я прокололся возле самого старта, весь «поезд» остановился, чтобы подождать. А во время прошлогоднего «Тур де Франс» Форментор обозвал меня свиньей только за то, что я, дескать, начал спуртовать в минуту, когда он упал. Подонок! Как только с ним случается неприятность, он сразу же ищет козла отпущения. Для оправдания он готов полить грязью родную мать. Форментор прекрасно знал, что я пошел в отрыв раньше, чем он упал. В конце концов, надо научиться сидеть в седле как подобает. И вообще, мне порядком надоели подобные заявления. Упади он еще раз в подходящий момент — только он меня и увидит! Сомневаюсь лишь, что теперь доведется идти с ним в одной гонке...»

Мелькнул плакат — осталось десять миль. Роже пронесся через небольшой — в одну улицу — городок. На порогах домов боязливо жались зрители. Вой полицейских сирен, который слышал Роже сквозь свист ветра, и выманивал обитателей домов на улицу, и пугал. Лишь за милю до финиша Роже догнал голландский дуэт.

Роже не успел подумать, что второй голландец вполне подходящая для него жертва, как тот упал на повороте. Упал нелепо, смешно, будто в шутку.

Проносясь мимо и скосив глаза, Роже увидел голландца, уже сидящего на асфальте и широко открывшего рот. Может быть, он и кричал. Роже не слышал — от напряжения заложило уши. Даже рев толпы казался не громче ленивого морского прибоя.

Роже проскочил финиш вторым. И сразу же показался «поезд», финишировавший стремительной массой, и где-то там, в четвертом десятке, приплелся упавший голландец.

«Вот тебе и рок! Было второе место, а оказалось... Зато один приз, несомненно, его — приз самому несчастливому гонщику этапа...»

Сейчас, когда гонка закончилась, сознанием снова завладел страх: как накажут за ошибку? Роже сидел прямо на земле, даже не подстелив по обычаю снятую майку. У него было лицо человека, которого только что уличили в преступлении. Собственно, так и было. Пересечение двойной линий своего рода технический допинг. Он нарушил закон — и его как минимум ждет десять штрафных минут.

«Если денька через два меня поймают на настоящем допинге — вот кое-кто порадуется!

Подскочил Оскар:

— Что случилось — главный судья собирает коллегию?

— Началось, — вяло проговорил Роже. — Я заскочил за двойную осевую... Видел только Ивс... Донес все-таки...

— Но ведь это десять минут... — Лицо Оскара вытянулось.

Жаки, стоявший рядом, схватился за голову и пошел прочь. Французы притихли. В воздухе пахло скандалом.

Возле пункта допинговой проверки Роже столкнулся с комиссаром Ивсом. Они посмотрели друг на друга. Роже показалось, что тот смотрит презрительно. Он не знал, как смотрит сам. Мысль, что комиссар мог прочитать какую-то просительность в его взгляде, показалась Крокодилу омерзительной, и он, демонстративно отвернувшись, прошел мимо.

У Машины Крокодила встретила Кристина.

— Добрый день, Роже. — Кристина говорила, как пела: протяжно и мягко. — Не беспокойтесь. Все обошлось.

Роже зло на нее посмотрел:

— Я думал, вы дочь господина Вашона, а вы, оказывается, провидица!

— Так оно и есть, — миролюбиво согласилась Кристина. — Почти пророк. Комиссар Ивс доложил о нарушении, — я была на коллегии случайно, с отцом, — предложили на первый раз не наказывать. Нарушение не злостное, техническое...

Роже вспыхнул до корней волос: было унизительно слышать такое от девчонки, да еще в присутствии посторонних. Но Кристина не понимала смысла, который был ясен каждому специалисту.

— Вам сделано замечание. О нем будет сообщено в вечернем бюллетене результатов. И всех на вашем примере предупредят, чтобы ехали повнимательнее.

Трудно сказать, какое из наказаний оказалось бы тяжелее — прибавить десять штрафных минут или выставить на посмешище перед всей этой оравой сопляков. Роже готов был взорваться, но добродушные глаза Кристины смотрели на него с печальным восхищением. Печали было в них меньше, чем восхищения, и это помирило Роже с самим собой, с глупышкой Кристиной и со всем миром.

— Можно, я буду вас называть Крокодилом? — Кристина засмеялась. — Это ведь не должно вас обижать? Если вы возражаете...

— Нет, почему же. Возражать уже поздно. Десять лет, как весь мир зовет меня Крокодилом с легкой руки вот этой женщины.

Роже кивнул в сторону подходившей Цинцы. Она громко поздоровалась со всеми членами команды, чмокнула Оскара в щеку. Кристина смотрела на нее с таким нескрываемым интересом, что Цинцы спросила:

— Опять этот великий француз сказал обо мне какую-нибудь гадость?

— Что вы, что вы! — испуганно замахала руками Кристина. — Он о вас говорил очень хорошо...

Роже начинала нравиться эта искренняя дуреха. Конечно, она уступала Цинцы. Одна — толстуха с полным круглым лицом, курносая, с белыми мохнатыми бровями и веснушками на щеках и шее. Другая — поджарая, подавляющая изысканностью и вкусом. Но за плечами Кристины стояла молодость...

«Почему бы не сравнить их как следует, по всем статьям! — впервые озорно подумал Роже, рассматривая обеих женщин. — Толстуха, хоть и глуповата, очень милая, добрая девочка. И, кажется, не прочь пару раз укусить Крокодила. Или мне, старому хрычу, это только кажется?»

— Хотите поехать до колледжа в моей машине? — Кристина показала рукой на кофейного цвета открытый «олдсмобиль».

— А велосипед попросим отвезти в наше богоугодное заведение, скажем, Цинцы? — Роже тут же пожалел о шутке, увидев смущение Кристины, и, скорее чтобы поддразнить Цинцы, добавил: — А вот после массажа, с удовольствием прокатился бы по окрестностям. Если вы свободны?

Цинцы сделала вид, что не расслышала последних слов Крокодила.

— Давайте, давайте! Двинулись домой, а то простудитесь! — Оскар захлопал в ладоши, разгоняя любителей автографов, облепивших команду. — Жаки, забирай сумки!

Он сам подхватил пару высоких темно-синих сумок с вещами первой необходимости. На сумках, как и на всем, что окружало гонку, светились надписи:

«Молочная гонка».

Вечером Роже, честно говоря, забыл о приглашении Кристины на прогулку. Выглянув во двор, он неожиданно увидел автомобиль дочери Вашона, и ему стало не по себе.

«Бедная девочка, она ведь прождала почти час! А этот горе-медик так долго возился с моим чириком. Но если за ночь мазь не вытянет чирей — завтра хоть вешайся!» — подумал Крокодил, направляясь к вашоновской машине.

Кристина не приняла извинений.

— Перестаньте, Крокодил, вы же на работе, а мне быть здесь, среди гонщиков, одно удовольствие. Поедемте? — Она показала на руль и, не дожидаясь ответа, передвинулась на соседнее, пассажирское сиденье.

— Не боитесь? Это же автомобиль, а я могу погнать его так же рискованно, как велосипед. Только с еще большей скоростью...

Кристина пожала плечами:

— Машина застрахована. Моя и ваша жизнь тоже. Папа сделает на наших смертях неплохие деньги.

— Значит, никакого риска. А то каждый раз, когда я вижу плакат: «Проезжая под недостроенной конструкцией, действуете на свой риск», я думаю: «А на чей же риск я езжу во всякое иное время?»

Они рассмеялись.

— И все-таки давайте оставим вашего папу бедняком...

«Глупо, такая никудышка, а так меня разволновала. Как мальчишку. Если заметит Оскар, не даст мне покоя, засмеет...»

Роже повернул машину в боковую улицу и внезапно выскочил на автостраду. Не оставалось ничего иного, как нестись по ней до следующего разворота. Знаки показывали, что до него десять миль...

— Скажите, Кристина, что вы делаете в гонке?

— Ничего. Помогаю отцу, когда понадобится. Я говорю на пяти языка, кроме французского. А здесь так много разных людей. Я учу русский, и мне очень симпатичны эти ребята. Но плохо их понимаю...

— Они слабые гонщики...

— Может быть. Я не специалист. Мне интересно говорить с ними по-русски.

«Нет, поистине ее привычка краснеть очаровательна! Она наливается соком, подобно помидору!»

Он решительно обнял Кристину одной рукой, как делал, разъезжая с Цинцы. Ему нравилась эта привычка сегодняшних молодых девчонок прижиматься к парню за рулем, словно кто-то третий занял все остальное место на переднем сиденье. Роже ждал, что Кристина отпрянет, но она охотно пересела к нему поближе и покорно уставилась снизу вверх своими добрыми глазками.

— Девочка, ты веришь в гороскопы? — вдруг невесть почему спросил Крокодил.

Впрочем, он сделал это, наверно, потому, что вся затея с поездкой на автомобиле Кристины была глупостью. Глупым был и сам вопрос. Ну что общего у него с этой девчонкой? Некрасивой, смешной, наивной... О чем он мог еще говорить с ней? Роже невольно подумал, что за последние годы он вообще разучился говорить о чем-нибудь, кроме гонок. Не потому ли Цинцы так легко удалось вытеснить из его жизни многих, даже более интересных и расположенных к нему женщин?

Кристина не ответила на его вопрос. Пока Роже разворачивал автомобиль по плавной дуге автострадного съезда и вслушивался в писк резины, не выдерживавшей напора инерции, Кристина достала небольшой золотой медальон с крестом и, раскрыв, извлекла из него многократно сложенный листок тонкой бумаги.

— Что это?

— Мой гороскоп.

— И ты всегда его возишь с собой?

— Конечно. Это одновременно и мой талисман.

— Сегодня случайно я наткнулся в газете на свой...

— Прежде ты не знал своего гороскопа?

— Нет, мне было не до предсказаний судьбы. Я всегда предпочитал вершить ее сам!

— Одно другому не мешает!

— Не секрет, что написано у тебя?

— А ты не будешь смеяться?

— Нет. Даже если он такой же глупый, как мой.

Кристина начала читать:

— «Знак огня. Характер властный...»

«Господи, у этого-то теленка властный характер! До чего смешны люди! Они порой верят в совершенно абсурдные вещи, словно кто-то накинул им повязку на глаза. «Властна» — да она ягненок по сравнению с Цинцы!»

Кристина смущенно продолжала:

— «...Натура богатая. Поскольку знак огня находится под покровительством солнца...» — Бумага вырывалась из рук Кристины от упругого напора встречного ветра. И дорога, и машина, и эта скорость — стрелка спидометра завалилась за сто двадцать миль в час, — и эти почти языческие заклинания создавали шальное настроение. Роже нагнулся и поцеловал Кристину в шею, захватив губами розовую мочку уха. Кристина продолжала читать, будто молилась:

— «...ему приходится трудно — слишком много искушений применить свою власть и силу. И потому основное влечение его души — доброта... Человек, родившийся под знаком огня, всегда естествен. Это привлекает к нему сердца. Рядом с ним каждый чувствует себя понятым и может рассчитывать на помощь. Знак темпераментен, импульсивен. У него огромные внутренние силы...»

Роже вырвал руку из-за спины Кристины и сделал резкий вираж — идущая впереди машина внезапно пошла на обгон. «Олдсмобиль» взвыл баллонами по бетонному барьерчику. От колесных дисков, как от точильных камней, посыпались искры. Кристина лишь вопросительно взглянула на Роже — ни доли страха перед, казалось, неминуемой катастрофой не было в ее глазах. Хотя даже у привыкшего к опасностям Роже защемило в груди.

— «...Знак способен на подвиг. Он наивен, легко попадает в ловушку. Отсутствие психологического чутья приводит к ошибкам, иногда настоящим трагедиям. Но, как бы трудно ему ни пришлось, редко теряет веселость духа. Знак щедр, обожает богатство и роскошь, любит азартные игры...»

— Ну вот... — Кристина умолкла. — Теперь ты знаешь обо мне все.

Она сложила гороскоп и сунула медальон обратно за пазуху. Роже резко затормозил. Поставив машину на пустой площадке отдыха, обнял Кристину и поцеловал. Она отвечала горячо, поспешно, словно понимая, что время, отпущенное им, скоро кончится...

Вернувшись в колледж довольно поздно, Роже решил побродить перед сном.

Все происшедшее с Кристиной наполняло его тревожным предчувствием, как в то амстердамское утро, когда он узнал о смерти Тома. Роже не должен был всего этого допускать... Особенно сейчас, здесь, когда Мадлен, находится где-то в ближайшем отеле, может быть, не дальше одной-двух миль. Он не должен был допускать этого и по другой причине — гонка непременно отомстит за случайное легкомысленное удовольствие.

Когда он вернулся к себе, огромный зал был погружен в полумрак. Команды спали, спали тревожно и шумно.

— Оскар, Оскар! — Роже расталкивал Платнера, но тот не реагировал.

Вчера на радостях, что Крокодил легко отделался за свое нарушение, Оскар вместе с Макакой хватил лишку. Это было видно, вернее, слышно — Жаки храпел так, что казалось — все распятия длинного мрачного зала, разделенного специальной мебелью на условные кельи, готовы были посыпаться со спинок кроватей. Роже не слышал, когда вернулись гуляки, хотя сам долго не мог заснуть — тревожил чирей. Было похоже, что мазь не только не принесла облегчения, но, наоборот, чирей продолжает набухать. Он заснул и проснулся с одним ощущением — свербящая боль в левой ягодице.

«Ну вот, как говорят итальянцы, «комплетто»! Ко всем бедам теперь еще и чирей на заднице — стоя ехать придется!»

Оскар медленно протирал глаза, не понимая, кто и что от него хочет. Потом вздрогнул и сразу проснулся.

— Это ты, Роже? Что-нибудь случилось? — Не дожидаясь ответа, Оскар начал натягивать тренировочный костюм.

— У меня чирей, — сказал Роже так, будто признавался в любви.

— Где? — озабоченно спросил Оскар.

— На левой ягодице...

— Сидеть сможешь? Вытяжной пластырь надо поставить. Что же вечером молчал?

— Говорить было некому. Вы же гуляли до утра!

— Сам не маленький, надо было подумать.

— А слышал ли ты о чудаке, который просил лифтера: «Мне на пятый этаж, пожалуйста, если нам по пути».

Оскар положил Роже на свою кровать и долго ощупывал чирей. Потом, пришлепнув пластырь, молча стал собирать свои вещи. Молчание означало, что дела плохи.

Роже вышел, забрался в «техничку» и поехал за газетой. Усевшись в зеленом квадратике сада, он принялся шуршать бумагой. «Шуршать» было самым точным словом, поскольку, глядя в газетный лист, Роже думал о своем. Единственное, что заинтересовало его, — гороскоп, и, вспомнив прочитанное Кристиной, Крокодил отыскал свой месяц и знак Рака. Шла какая-то абракадабра, но она, наверное, как никогда, соответствовала настроению Роже.

«Знак под покровительством Луны. Характер сильный, натура мечтательная. Рак не самый загадочный знак из всего зодиака. Луна обостряет его чувствительность, влияет на душевный мир, и потому Рак кажется окружающим странным и непонятным. Обладает тонкой нервной системой...»

«Вот уж точно! А где тонко, там и рвется».

«...Интуиция Раков настолько велика, что они нередко становятся гипнотизерами...»

Роже присвистнул.

«...Они живут по одним им понятным законам...»

«Закон у нас один — гони вперед своего коня, пока не свалится конь, или седок, или оба вместе!»

«...Им чужда логика...»

Роже задумался. Что бы это значило для него? Ранняя женитьба, глупое желание протянуть в седле подольше?

«...Что другим кажется пустяком, для них вырастает в подлинную трагедию. Поэтому рожденные под знаком Рака часто раздражают окружающих и вступают с ними в конфликт...»

«Подумаешь! Я уже пятнадцать лет в конфликте со всем миром, в конфликте с самим собой».

«Однако люди сильные любят покровительствовать таким натурам. Им внушает жалость отрыв человека от реальности. Кроме того, рожденные под этим знаком люди чаще всего порядочные, верные друзья и интересные собеседники...»

«Сильные люди? Уж не Цинцы ли? Хотя почему бы и нет! Для женщины она просто всесильна. Да кое-кому из мужчин даст двести метров гандикапа!»

«...Рожденные под созвездием Рака любят природу, уединение, охотно путешествуют. На работе по причине сложного характера у них всегда осложнения. Рак — это тип мыслителя, ученого, музыканта. При отсутствии таланта становятся добросовестными чиновниками...»

Роже отбросил газету.

«Бред какой-то! Столько напутано, что из этой кучи ничего невозможно отвергнуть. И насчет таланта, это, пожалуй, верно. Боюсь, чиновника из меня не получится. А вот о женщине под знаком Рака. Ведь мы с Мадлен появились на свет в одном месяце».

Роже вновь поднял газету и нашел нужный гороскоп.

«К женщине, рожденной под знаком Рака, можно отнести многое, что касается мужчин. Еще больше страдают оторванностью от реального мира, Они женственны, верные подруги и превосходные матери. Чувство долга для них превыше всего. Из них получаются героини или истерички. Особенно неблагоприятен союз Рака с Тельцом, Весами, Единорогом...»

«Единорогом меня, конечно, не назовешь, но и брак с Мадлен благоприятным тоже».

— Ты ел? — Голос Мадлен не удивил, словно появление жены в такую рань было естественным и обусловлено всем его вчерашним поведением.

— Обычно ты спишь дольше...

— Это можно понимать как «доброе утро»?

— Прости, считай, что я поздоровался раньше...

Мадлен села рядом с ним.

— Я и считаю... Считаю всю жизнь... И даже когда ты забываешь поздравить меня с днем рождения, мотаясь где-то в Голландии, считаю, что ты поздравил...

— Совершенная жена — такая жена, которая не требует от мужа быть совершенным!

Не реагируя на шутку, Мадлен продолжала:

— ...Когда мне тяжело на душе, а от тебя ни строчки — лишь из газет узнаю, где мой муж сейчас, — считаю, что ты рядом...

— Не надо, Мадлен... — покорно попросил Роже, словно щитом прикрываясь покорностью.

Мадлен была права тысячу раз, но начинать этот нелепый разговор здесь, сейчас...

День вчерашний лишь усугублял его вечную вину перед Мадлен, которую он особенно остро ощущал в минуты приступа пессимистического настроения. Роже встал.

— Мне пора собираться. Утром индивидуальная горная гонка. Вон на тот шарик. — Роже кивнул в сторону голой горы, напоминавшей бильярдный шар, как бы случайно кем-то заброшенный в эту равнинную местность.

— Знаю. Жаки довольно подробно объяснил мне... Просил не опаздывать.

Что-то в голосе Мадлен, когда она говорила о Жаки, показалось Роже странным, но он не смог понять это сразу, а задумываться не особенно хотелось.

— Мне показалось, что тебе здесь немножко скучно? — спросил Роже.

— Наоборот. Весело. Особенно по вечерам. Столько симпатичных парней. И славный старикашка Вашон...

— Прости, что я не могу быть с тобой...

— Какой разговор, ты занят делом... Знаешь, Вашоны решили пригласить нас к себе в день отдыха. Как мне поступить?

Роже, не ожидавший такого вопроса, пытался лихорадочно, словно за партией бриджа, прикинуть возможную раскладку карт в вашоновском доме.

— Как хочешь, я не против.

— Ну иди, опоздаешь. — Мадлен поднялась на носки, поцеловала Роже и снова села как истукан. Роже чувствовал, что жене не по себе, так же как и ему. Он не привык быть рядом с Мадлен в подобные минуты. Что предпринять? Обнять, приласкать жену ему казалось нелепым и никчемным. Он пошел прочь.

Мадлен не смотрела на него. Она достала сигарету и закурила. Она делала это тайком от Роже, когда он оказывался дома. Правда, и без него Мадлен курила не часто, когда уж очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Лучше сигаретного дыма она не знала собеседника.

«У меня есть целое утро. Целое утро, чтобы сидеть и думать. Наверное, я зря нарушила традицию — не следовало ехать на гонку... Лучше бы никогда не видеть этой женщины. Знала, что встреча с ней меня подавит. Годы, в течение которых слышала, что они близки, не зачеркнуть. Нет, как она говорит о нем, как он смотрит на нее! Это уже не страсть, это больше, чем страсть — это любовь. Собственно, чего это я? Все давно известно... Хотя разве беда становится меньше, если знаешь о ней заранее? Может быть, но не когда теряешь близкого... Особенно страшно, когда понимаешь, что не можешь его возвратить!

Уж и не помню, как все надломилось во мне и безразличие затопило душу. Вдруг почувствовала себя одинокой. Да, одинокой, почти незамужней женщиной! Есть, наверно, философия одиночества. И нелегко в ней разобраться. Одиночество — высшая школа человеческих страданий. В страданиях притирается все — будущее и настоящее, подлинное и фальшивое... Вдруг решаешь, что лучше иметь дело с мужчиной, который принадлежит другой, чем принадлежать мужчине, которого практически с тобой нет. Я не знала удовольствий от случайных встреч. У меня не было подруг: считала мужа вернее любой подруги.

Часто я спрашивала себя: зачем нужна Роже? Ведь даже бесчувственный чурбан понимает, что он повязан супружеским долгом. Профессия? Или эта авторучка в юбке? К сожалению, все сложнее. Роже нужна жена только для показа. Он считает себя преданным мне по-своему. Говорят, верность, рожденная в долгой совместной жизни, приходит на смену любви, хотя люди и перестают волновать друг друга...»

Слезы, словно холодные дождевые капли, случайно попавшие на ресницы, застилали глаза. Но Мадлен поленилась смахнуть их рукой. Сквозь слезы, в которых солнечные лучи создавали радужную игру красок, мир выглядел веселым.

«Жизнь многому научила меня. Я привыкла не задавать Роже вполне определенных вопросов, ибо не хотелось получать заведомо определенные ответы. Вечная ложь Роже, когда я знала о нем, может быть, даже больше, чем он сам о себе. Что делать? Развестись? Но как жить дальше? И где гарантия, что жизнь не пойдет аналогично по второму кругу? Потом, женщине не так легко совместить любовь и независимость. Даже финансовую. Любовник платит за вино, ресторан, подарки... Это просто хороший тон. А что такое хороший тон в семейной жизни?»

Мадлен встала, посмотрела на часы и побрела к старту.

«Весь ужас в том, что я еще не встречала в своей жизни счастливой женщины. Ни одинокой, ни замужней... Жизнь вдвоем — далеко не цепь удовольствий, цветов и подарков к рождеству. Девчонкой мне казалось, что замужество какой-то залог счастливой жизни, любви и покоя. Но я узнала лишь борьбу, скуку, болезни, постоянные тревоги, заботу, как свести концы с концами в скромном семейном бюджете. И в этом растворилась молодость. Пришли деньги — пришли заботы о детях. Я пыталась понять Роже — наверное, были моменты, когда ему хотелось уехать куда глаза глядят. Но он не хотел понять, что и мне иногда хотелось уйти в монастырь.

Я покупала наряды и одевалась — ни для кого... Посещала выставки — ни для чего. Любила сына... А он сказал, провожая меня в Канаду, что будет гонщиком и отец для него самый великий и добрый человек в мире. И я поддакивала ему. А где ложь, там не может быть любви. Даже материнской любви».

Мадлен вышла на площадь. Церемония торжественного старта уже началась.

В центре толпы, отрезанные от массы людей тяжелыми канатами, стояли голые по пояс французы, сняв национальную форму и ожидая новую: с пятого этапа команда лидеров облачалась в белые майки. Право на это давали десять секунд запаса в командном зачете. Как мало порой определяет успех! Десять секунд на шестерых!

Мэр раздавал майки, которые французы надевали под одобрительные крики зрителей. Роже стоял на возвышении в своей желтой форме, совсем не торжественный, не подходящий для этой минуты. Крокодил смотрел на столпившихся вокруг и не видел никого. Гортанный голос комментатора, перечислявшего его результаты вперемежку с подробностями биографии, не доходил до сознания. Дикая боль раздувшегося фурункула забивала все. Ни одному из тысяч окружающих людей даже не приходило в голову, как плохо было их кумиру в минуту триумфа. Они видели лишь камуфляж — лидерскую майку, гордый орлиный нос, слышали хвалебные пожелания, в которых слова «самый-самый» звучали чаще других.

Подскочивший репортер всплеснул руками:

— Месье Дюваллон, скажу вам откровенно — так на нашей земле не приветствовали даже Елизавету...

— Откровенность за откровенность, — Роже поморщился. — Это и естественно — она ведь всего королева!

Оставив растерявшегося репортера тугодумно осмысливать сказанное, Крокодил взял машину из рук Жаки и двинулся к линии старта.

«Ну посмотрим, на что вы способны, салажата! Индивидуальная горная гонка — это пресс, способный выжать из гонщика все, что он накопил за долгие годы в кладовых своего мастерства. Сегодня у нас нет имени — есть только номера. На трех милях горной гонки каждое колесо становится колесом великого Балдини! Но я покажу вам, чем отличается настоящий Крокодил от сушеных миссисипских крокодильчиков!»

Даже себе Роже не хотел признаться, что сегодня это его единственный шанс — выиграть горную гонку. Почти подвиг в таком состоянии пройти второй полуэтап даже с «поездом»

Они стартовали через каждые полминуты. Роже сразу же взял быка за рога. Он напоминал сегодня представителя так им презираемой категории гонщиков, выступающих жестоко, как дикари. Для них победа заслоняет все. Уйдя от любительства, они еще не пришли к профессионализму. Они гонятся за выигрышем вопреки всем законам логики, невзирая на дорогу, на собственное состояние, на гандикап, данный другим самой природой и талантом. Публике нравятся эти гладиаторы дорог...

Когда Роже с трудом вытянул первый подъем — он показался ему бесконечным, — то увидел — рукой подать — спину стартовавшего перед ним швейцарца. Он очень хорошо знал этого плейбоя велосипедного мира Фернанда ля Госта.

«Ну вот, Фернанд, мы уже почти в аду! И ты, кажется, скис, как мокрая курица. Сойдешь, если будет невмоготу! Ты можешь себе позволить слабость, а я нет...»

Эта мысль как бы придала Роже силы. Он остервенело включил меньшую передачу, стараясь набрать ход. Но вялость предательски разливалась по телу. Ноги гудели. Надо было преодолеть мертвую точку...

«Обычно она наступала позднее. И проходила легче...»

И чтобы отвлечься от дальнейших рассуждений, он стал считать метры, оставшиеся до ля Госта. Не помогло...

«Это самый ленивый гонщик, которого я встречал. Лишь однажды, помню, он стал дьяволом. Тогда, в Пиренеях, это был его день. Фернанд ушел в отрыв, боролся до конца и победил в одиночку. Никто не ждал от него такой прыти — привыкли видеть элегантного, холеного, темноволосого симпатягу с большими глазами и постоянной улыбкой на устах. Многие любили его за неиссякаемый поток шуток. Большинство же — за то, что он никогда не займет место настоящего профессионала, не заставит потесниться в «поезде» настоящего гонщика.

Ля Гост гоняется для себя. Его белый «альфа-ромео» с откидным верхом весь сезон кочует по Европе. Мальчик в светлых обтягивающих брючках, модной рубашке и кашемировом свитере совсем не похож на мальчика в спортивной форме. И все потому, что Фернанд не живет с гонки. Деньги с лихвой поставляет папаша. Чтоб выступать в компании с лучшими гонщиками, он сам оплачивает все расходы по поездкам. И кто ему не позавидует? Пожалуй, только я. И то не каждый раз. У парня есть достоинства: изящные манеры, хорошо подвешенный язык, своеобразное мышление, щедрый кошелек, набитый деньжатами... И полное отсутствие спортивного таланта...»

Роже едва успел вильнуть в сторону, как ля Гост повернулся вдруг поперек дороги и стал. Его лицо улыбалось счастливой улыбкой измученного человека, которому уже все равно.

«На одного «котенка» в «поезде» меньше! Везет же человеку — он может поступить как ему хочется! Подобное чувство я испытываю, лишь когда иду впереди: волен выбирать между тяжелым боем и еще более тяжелым».

К своему удивлению, Роже достал не одного ля Госта. Швейцарец сгорел, пытаясь решить непосильную задачу: достать стартовавшего раньше бельгийца. Ля Гост сдался, когда до намеченной жертвы оставалось полсотни метров. Фернанд, как эстафету, передал бельгийца Роже. И тот стал новой целью Крокодила. На мгновение боязнь повторить ошибку ля Госта шевельнулась в Роже, но он упрямо полез за бельгийцем.

Ярко-зеленая майка впереди идущего потускнела. Грузноватое тело сползло набок. Бельгийцу было уже не по силам сидеть в седле. Настигая бельгийца, Крокодил вдруг услышал резкий металлический щелчок.

«Что это?!»

И сразу же сорвалась на пол-оборота цепь. Холодный пот прошиб Роже. Но уже следующий оборот педалей вновь толкнул его вперед.

«Неужели сдает трещотка? Если она — то конец! Все затраченные усилия пропадут. Но ведь трещотка системы «Компаньола»! Она не должна сдать! Нет лучше, в мире трещоток, чем «Компаньола»! Я столько раз воспевал ее и по телевидению, и в газетных интервью. Четыреста часов непрерывно обкатывается она, и только потом ставится знак фирмы. И после этого «Компаньола» служит годами.

Служит годами, чтобы подвести именно сейчас, именно в такую минуту!»

Он сделал несколько ослабленных нажимов и сразу ощутил, как усталость с двойной силой навалилась на него.

«Гадай не гадай, а выхода нет. Летит трещотка — летит этап». Но потом подумал, что не только этап — может полететь вся гонка.

Стиснув зубы, Роже, как бросаются в море с высокой скалы, ринулся в еще более стремительный, чем прежде, темп работы. Дважды жалобно трещала «Компаньола», и дважды Роже казалось, что это конец. Даже обгон бельгийца, а потом еще двух почти остановившихся соперников не доставил ему обычной радости. Забывшись на мгновение, он опустился на седло, давая отдохнуть спине. Нестерпимая боль прожгла тело, и дорога поплыла перед глазами — чирей жестоко напомнил о себе.

«Господи, за что, — успел подумать Роже, — за что?!»

Крокодил покачнулся в седле, но удержался скорее волей случая.

Заныло сердце. Крокодил судорожно оторвал руку от руля и схватился за грудь. Но сердце тряслось под мокрой перчаткой, подобно агонирующей птице, сбитой не совсем удачным выстрелом.

Легкий спуск, даже не спуск, а перепад высот наверное, и спас его. Он не помнил, как закончил этап. Оттолкнув Макаку, слез с машины и долго стоял, закрыв глаза и пошатываясь. Только вопли обалдевших зрителей, экстаз при виде измученных гонщиков и неразбериха при раздельном старте позволили Роже как-то скрыть смертельную усталость.

Лишь две минуты — и он снова был в себе. Когда Оскар подскочил к нему, целуя, заорал: «Твое время лучшее, Роже!», Крокодил пожал плечами, словно и не могло быть иначе.

— Скажи лучше Жаки, чтобы занялся машиной. Трещотка полетела к черту! Я едва добрался до вершины.

— Что с ней? — Жаки стоял за спиной.

— Тебе лучше знать. Чем пьянствовать вечерами, за велосипедами смотрел бы! Деньги не за сидение в баре платят!

Роже стянул майку через голову, зацепив ремень подтяжки, больно хлестнувший по спине.

Но что за боль по сравнению с той, которую он нанес Жаки! Роже даже не взглянул на Макаку. Оскар промолчал. Мадлен, стоявшая в стороне, слышала весь разговор. Она рванулась к Роже, но он молча отстранил ее рукой и начал лихорадочно хватать протягиваемые со всех сторон блокноты. Он подписывал, не глядя на листки, — вкось, вкривь, кверху ногами. Это был экстаз упоения собственным величием. Единственный человек понимал состояние Крокодила — Оскар Платнер. Он стоял, прикрыв глаза, и считал про себя до ста, чтобы успокоиться.

Французская команда завтракала молча. Оскар поел первым и ни разу за столом не обратился к Роже.

— Позовите врача, у меня идет кровь. Вся задница мокрая.

— Врач будет через пятнадцать минут. Я его уже предупредил, — ледяным тоном ответил Оскар.

Место Жаки, обычное место рядом с ним, пустовало. Жаки не пришел завтракать, и все понимали почему.

Роже громко бросил вилку и вышел из-за стола. В дверях столовой он столкнулся с Жаки. Тот устало улыбнулся, почти виновато взглянул на Роже.

— Трещотка в порядке. Проволочка попала между зубьями...

Роже хлопнул Макаку по плечу, то ли соглашаясь с диагнозом, то ли прося извинения за грубость на финише, и этот жест на виду команды сразу снял напряжение. За столом загомонили. До старта второго полуэтапа оставалось два часа.

«Пойти и вздремнуть часик? — подумал Крокодил. — Пожалуй, сон расслабит. Да и вряд ли удастся заснуть. Сердце заходится, словно кто-то сидящий в нем задерживает дыхание. Не заглянуть ли к доктору?»

Роже направился к амбулатории — огромному фургону на мощной раме военного грузовика, ослепительно белому, с гигантскими крестами на бортах и крыше. Вид амбулатории подействовал на Роже успокаивающе.

Постучав по пластмассовой двери, он забрался внутрь и, к своему удивлению, увидел на диванчике папашу Дамке в полном кухонном облачении. Повар сидел на стуле, и Ричард, врач гонки, перевязывал порезанный палец. То ли вид поварского наряда, столь необычного в медицинской машине, то ли неожиданность самой встречи рассмешила Роже.

—Ага, папаша Дамке, и вас гонка доконала?

— Еще бы, не могу пожаловаться на аппетит своих малышей! Мне кажется, они едят быстрее, чем едут!

— И то верно, — отсмеявшись каламбуру Дамке, согласился Роже. — Молодые еще, толком не понимают, где надо торопиться!

— Да, это не Гентская шестидневка! Там каждый сидящий в седле — настоящий гурман. Большие мастера понимают толк в пище. Хоть иногда и капризны. А здесь давай попроще, да побольше! Правда, и вы, месье Дюваллон, что-то не балуете меня вниманием! Я бы мог приготовить вам кое-что вкусненькое, вы это знаете.

— Спасибо, папаша Дамке! Но «вкусненькое» — почти допинг! К счастью, вполне легальный. Хочу его поберечь на вторую половину горки. Я уже старый человек, и надо разумнее распределять свои силы.

Папаша Дамке замахал руками:

— Вы молоды, как никогда! Я видел вас сегодня на горе. Это было славно. В духе великого Коппи. Кстати, я вам уже говорил, что вы похожи с ним носами и славой.

Папаша Дамке довольно захихикал.

— А что вас привело в амбулаторию, месье Дюваллон? — Он сдвинул свой высокий накрахмаленный колпак почти на затылок.

— Стыдно признаться, папаша Дамке. — Роже решил умолчать о сердечной боли. — Но мои беды куда меньше ваших — всего лишь чирей на заднице!

— По-прежнему беспокоит? — вмешался в разговор Ричард.

— «Беспокоит» — не то слово!

— Я приготовил три специальных тампона, сделанных фирмой «Астро». Они должны держаться.

— В нормальных условиях, доктор. А когда твоя задница не знает покоя шесть часов подряд — никакой тампон не выдержит.

Ричард показал на кушетку, и Крокодил, раздевшись, лег.

— Ха-ха, никогда не доводилось, — засмеялся папаша Дамке, — видеть, как заклеивают то, что должно быть всегда открыто...

Папаша Дамке любил соленые шуточки.

— Не беспокойтесь, папаша Дамке, я не намерен изменять конструкцию Крокодила, — отпарировал Ричард. — Тихо, тихо! — прикрикнул он на Роже, сотрясавшегося от смеха. — А то действительно заклею не то, что нужно!

Ричард смазал розовое пенопластовое колечко какой-то пахучей мазью и пришлепнул на место. Прохладная наклейка чуть остудила горячий зуд, и, одеваясь, Роже сказал:

— Ну, папаша Дамке, готовьте ужин! Если мой чирей с помощью мистера Ричарда доберется до сегодняшнего вечернего финиша, я вам доставлю много хлопот на кухне.

— Повинуюсь и уже сейчас начинаю готовить «корону».

Роже ли не знать, что такое «корона»! Это был высокий торт из заварного крема, обложенного эклерами с лимонным кремом. И это сооружение крепилось тягучим жженым сахарным сиропом и было любимым блюдом Роже. Тронутый тем, что папаша Дамке вспомнил о кондитерской страсти Крокодила, Роже сказал:

— Тогда непременно доберусь сегодня до финиша. За «короной» папаши Дамке каждый готов отправиться хоть на край света.

Болтовня в амбулатории несколько сняла нервное напряжение, вызванное утренней гонкой и всем, что произошло на финише. Роже перешел улицу и завернул в крохотный бар, который вмещал едва десяток людей. Высокий бородатый бармен, похожий на Иисуса Христа, поставил перед ним заказанный стакан холодной «колы» со льдом и лимоном.

«А сердечко-то побаливает. Но к врачам лучше не обращаться! Через час станет известно всем!»

На заре своей спортивной славы, когда величие наступает так зримо и безудержно кружит голову, Роже обзавелся собственным врачом. Случилось это вскоре после того, как он пресытил свою страсть к новым костюмам, которые шил в разных городах у самых дорогих портных и которые почти не носил — отправлял домой, объясняя Мадлен, что костюмы — рекламный презент и ему ничего не стоят.

Цинцы и сегодня не может без смеха вспоминать ту медицинскую историю. У Комбин есть право смеяться: не вмешайся она, невесть чем закончилась бы дружба Крокодила с итальянским доктором.

Роже был очень горд, обзаведясь личным врачом. Медицинские термины и обаятельность Джиани Докато, экспрессивного итальянца, проживавшего в Монако, буквально ослепили Роже. Он не делал и шага без его совета. Еще бы, Джиани был специалистом по мускульной биохимии и открывателем закона зубчатого взаимодействия мышц. Роже абсолютно ничего не понимал в биохимии, но Джиани клялся, что сделает его величайшим гонщиком, всех времен.

«В век двадцатый нельзя жить, как жили наши пещерные предки, — говорил он. — Науку следует использовать во всю ее мощь».

Джиани высчитал, что ему, Роже, хватит трех-четырех часов сна в сутки. Долгий сон лишь расслабляет его, и теряется природная резкость. Реакцию организма Джиани проверял на каком-то сложном дозаторе, им самим изобретенном и заказанном на деньги, естественно извлеченные из кармана Крокодила. Он ввел в рацион Роже овощную диету, что по его мнению, способствует длительной напряженной работе на пределе. Профессор любил повторять мудрое арабское изречение: «Здоровье — единица, любовь — ноль, слава — ноль, деньги — ноль. Поставьте единицу перед нолями — и вы богатый человек, уберите единицу — и все равно нулю!»

Джиани стал фактически руководить командой, в которой Роже был лидером. Возник конфликт с менеджером. Роже готов был уже порвать с командой, заплатив неустойку, но тут со свойственной, ей энергией в дело вмешалась всезнающая Цинцы. Она со скандалом собрала консилиум врачей, на который Роже явился с большой неохотой, и провела медицинское обследование. Оказалось, что он не только не стал сильнее, но, наоборот, был на грани нервного и физического истощения. Все решило письменное заключение: стимулятор, подсунутый Роже какой-то итальянской фирмой через доктора, оказался нейтральным порошком. Крокодил порвал с доктором, но подозрительность к врачам, с одной стороны, и к собственному здоровью, с другой, осталась и по сей день.

Потягивая воду, Роже внимательно разглядывал Иисуса-бармена и что-то мучительно вспоминал. Иисус тоже временами пристально смотрел на него. Если Роже не валился с ног после трудного этапа, он легко вспоминал даже незначительные детали. Это было его бедой. Он помнил слишком многое.

Крокодила называли самым интеллектуальным парнем из всех сидящих в седле. Это и льстило Роже, и огорчало. Он-то знал, во что обходится интеллектуализм. Цинцы точно сформулировала давно глодавшую его мысль: «Чем выше интеллект, тем ниже болевой предел». Коллеги Крокодила зачастую легко проходили там, где он прорывался буквально харкая кровью. И все, потому, что умом и сердцем переживал будущие события во всей полноте, задолго до момента свершения. Опасности, которые в действительности легко миновал, он преодолевал их в душе с полной отдачей сил. И страх, нет, не страх, а скорее понимание того, что ждет, делали его не сильнее, а, наоборот, слабее. Такова, быть может, парадоксальность интеллектуальной спортивной натуры. Цинцы уверяла, что это касается не только велоспорта.

— Послушайте, — Роже обратился к бармену, — мне кажется, я видел вас в Париже. Не вы работали в баре на бульваре Капуцинов напротив «Олимпии»?

Бармен залился краской, и его библейская бородка задергалась от волнения.

— Теперь и я вас узнал, месье Дюваллон. — Бармен бросил протирать посуду и подошел к Роже, перекинув полотенце через плечо.

— Частенько к вам заглядывал, — мечтательно сказал Роже, — был такой милый, уютный бар. И вы нисколько не изменились.

— У вас поразительная память, месье Дюваллон. То, что я вас помню, — естественно! Вас знает весь мир. Но помнить меня...

— О, пустое! — Роже махнул рукой. — Мне приятно встретить знакомое лицо именно сегодня и именно здесь. Кстати, а чем объяснить перемену? — Роже сделал неопределенный жест, показывая на окружающее.

Бармен пожал худыми плечами, на которых мешком висел белоснежный смокинг из дешевой рогожки, и весело сказал:

— Осложнение в семье... — Он, видно, не хотел развивать эту тему дальше. — Пришлось свернуть дело. Уехал сюда, в Квебек. Все-таки французская культура, язык... А деньги почти американские...

— Скучаете по Парижу?

— Да. Очень! Но куда денешься? А вы отдыхаете здесь?

— Работаю. Идет «Молочная гонка».

— Да? Не слышал. Впрочем, я не читаю газет, а телевизор поставить в баре, сами видите, негде. У меня есть проект загнать его вон туда, в проем над дверью. Но надо ставить специальную балку. Впрочем... Простите, вам это неинтересно...

Он снова принялся перетирать стаканы и улыбался чему-то своему. Роже взглянул на часы. Самое время собираться на старт.

— Вы долго пробудете здесь? — спросил бармен. — Простите, я никогда особенно не интересовался спортом.

Роже рассмеялся.

— Очень долго. Чуть больше часа. Каждый день ночуем в другом городе.

— Понятно... Тогда, пожалуйста, поцелуйте от меня ручку родному Парижу.

— Боюсь, что попаду туда не раньше вас.

— Ах да, ведь вы все ездите! — Бармен умолк, видно вновь уйдя в свои воспоминания.

— Но при случае я с удовольствием выполню вашу просьбу, — добавил Роже поспешно, чтобы хоть как-то утешить хозяина.

На старте он появился последним. Все делали вид, что сегодня ничего не произошло. Только Жаки нигде не было видно. И это опечалило Крокодила.

«Неужели обиделся, и обиделся всерьез? Да, мы все постарели... Прежде и на мои более злые выходки Макака смотрел спокойнее!»

Оскар подозвал Роже. Все столпились вокруг, ожидая последнего напутствия менеджера.

— Следите внимательно за Крокодилом. Ориентируйтесь в ходе этапа. Могут быть сюрпризы. И учтите: если не выиграете этап, останетесь без обеденной порции вина! — Оскар скорчил страшную гримасу.

«Поезд» начал выстраиваться на шоссе. Роже с удовольствием поглядывал на огромное полыхавшее табло. Буквы бежали безостановочно, повторяя три слова:

«Лидер — Роже Дюваллон».

Этап сложился так, что о нем можно было написать целый эпохальный роман, построенный на одних катастрофах и технических поломках. Роже отпустил вперед только троих, а сам занял свое излюбленное место в головке «поезда». И горькая чаша неудач миновала его. Словно справедливость требовала освободить от дополнительных переживаний человека, которого боль, растекавшаяся от чирья, заполняла всего.

Если бы не тампон Ричарда Роже чувствовал — он не смог бы добраться до финиша. Когда Роже подъехал к французской «техничке», он заметил Мадлен — она с тревогой смотрела на финишный створ, привставая, как девочка, на цыпочки. Увидев Роже, она щедро улыбнулась. И Роже понял — Мадлен переживала за него, встревоженная долгим отсутствием.

— Что-нибудь случилось? — Она обняла его двумя руками и погладила по голове, словно маленького Жана.

Непривычная ласка после такого трудного этапа казалась пыткой.

— Ты что-то задержался, и я беспокоилась.

— Заезжал к приятельнице в гости, — довольно грубо ответил Роже и тут же пожалел. — Не каждый же раз быть первым. Когда-то надо быть... — Он обернулся к электрическому табло. Те же сверкающие буквы, только мелкие, будто самим размером выражавшие презрение, выводили: «36-й — Роже Дюваллон».

Роже сделал три глубоких затяжных вдоха, стараясь прийти в себя.

— Дай чего-нибудь глотнуть, — попросил он Мадлен.

Та бросилась к большому сине-красно-белому термосу и нацедила «лимонника».

Роже пил крупными, жадными глотками. Сок тек по подбородку, капал на грудь, образуя мутные слезки на висевшем нагрудном лягушонке.

— Устал? — участливо спросила Мадлен, пытаясь навести еще один мостик.

Но Роже было лень сделать ответное усилие.

— Как обычно... Сто миль — не прогулка.

Он отвернулся от Мадлен и стал натягивать тренировочный костюм. Одевшись, не дожидаясь машины и остальных, поехал с бельгийцами по дороге, тянувшейся к колледжу.

Теперь, когда этап закончился, у него было время вспомнить о чирье. Он несколько раз пробовал рукой, на месте ли тампон.

«Доктор не подвел. После душа надо сходить и поставить свежий».

При одной мысли о душе его передернуло. Он представил, как горячие струи воды обожгут растертую кожу нестерпимой болью. И это будет так же нелепо, как однажды во время гонки Париж — Бордо, измучившись от жажды на протяжении многих километров, он ворвался в кабачок, оказавшийся публичным домом. Только этого ему не хватало в ту минуту!

Роже стоял у порога в душевую, как у порога в ад: клубами катил пар из кабин, плеск воды, глухим эхом отдающиеся под сводами голоса, белоснежные ванны и темный средневековый потолок так контрастировали, что не могли не усилить тревоги. Роже шагнул под душ, как шагают во время расстрела навстречу залпу.

За ужином он вкусно и жадно поел. Папаша Дамке угостил на славу. Сам разрезал огромный торт и первому положил кусок «короны» усталому Роже.

— Спасибо, папаша Дамке, — пробормотал растроганный Крокодил.

Оскар зашел в массажную, когда после ужина Роже только что лег на стол.

— Мадлен спрашивает, что ты собираешься вечером делать?

— Спать. Я очень устал. Да тише ты! — крикнул он массажисту.

— Роже, — Оскар присел на высокий массажный стол и отодвинул в сторону пузырек с вонючей растиркой. — Это, конечно, не мое дело... Но должен тебе сказать, что ты ведешь себя с Мадлен неправильно...

Роже, лежавший на животе, поднял голову со скрещенных рук и вопросительно посмотрел на менеджера.

— Не ее вина, что она здесь не к месту. Но девочка мучается. И ты, по-моему, должен быть к ней внимательнее.

— Хочешь, чтобы я сегодня переночевал у нее? — насмешливо спросил Роже. — Этого хочешь?

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. — Оскар встал. — Это не относится к проблемам тактики, поэтому я только дал тебе совет. Поступай как знаешь!

— В общении с друзьями, как и в общении с богом, мы допускаем одну и ту же ошибку — слишком много им рассказываем.

Взбешенный Оскар вышел. Роже остался лежать, блаженствуя под железными пальцами Дюка. Насмешливая кличка массажиста уже давно потеряла свою соль. Старый верный Дюк — горбатый старик с крупным лицом, короткими руками и головой, сидевшей прямо на плечах, — напоминал Квазимодо. А по молчаливости мог спокойно перещеголять нотрдамские камни. Уже двадцать лет Дюк ездил с лучшими гонщиками мира. Уродливость молчаливого Дюка забывалась сразу, как только начинали двигаться по телу его железные короткие руки, покрытые щекочущей рыжей шерстью. Какая-то плавная, убаюкивающая сила гоняла боль по телу и выдавливала ее наружу, принося облегчение и свежесть. Дюк шлепком перевернул Роже, и тот невольно взглянул в лицо урода, прежде чем вновь блаженно зажмуриться.

«Боже, и как только не измывается жизнь над людьми! Одних уродует еще в утробе матери, других корежит десятки лет, пока не сведет в могилу. Том так хотел жить! Был молод, красив. А Дюк, само появление которого на свет — ошибка природы, жив. И будет жить долго. — Злость проснулась в Роже непроизвольно. — Он еще и меня переживет». И злость эта была скорее мимикрией, чем желанием хотя бы мысленно оскорбить Дюка.

Массажист, как дьявол из преисподней, появлялся после гонки из своего автобуса, в котором вслед за рекламным караваном отправляются все массажисты. И так же тихо исчезал вечером в постели до следующего утра. Он даже ел отдельно от всех за пятнадцать минут до открытия столовой. Где-то, кажется в Мюнхене, Роже застал Дюка за трапезой вместе с папашей Дамке. Тот любил Дюка — кулинарным мастерством пытался скрасить жизнь урода. И Дюк много раз пытался отблагодарить повара своим трудом, но, папаша Дамке только смеялся.

— Массировать меня, Дюк, все равно что пытаться сбить крем из воды!

— Ты будешь долго жить, — бурчал Дюк, — никто не знает массажа лучше, чем я.

— Не сомневаюсь, старина, не сомневаюсь. Но мы оба должны работать на других — такова наша судьба. А сами уж как-нибудь...

И начинал угощать Дюка. Тот ел много и жадно, будто едой старался восполнить недоступные ему радости жизни. Именно тогда Роже потрясли руки массажиста: скупыми движениями, словно подъемные краны, они подавали пищу к толстым, навыкате губам. Нижняя челюсть с тяжелым подбородком просто оседала вниз, открывая огромный, до ушей, рот. У Дюка были дивные своей красотой руки. Особенно когда скользили по усталому телу.

— Эй! — вскрикнул Роже. Дюк принялся массировать ноги и слишком глубоко запустил свои пальцы-клещи в бедро. — Эй! — он вскрикнул вновь. — Там чирей!

Дюк перестал массировать ногу и стал внимательно рассматривать прыщ, будто читал интересную, захватывающую книгу.

— Завтра будет легче, — мрачно изрек Дюк. — Если потерпишь, я обработаю кругом...

— Валяй! — Роже умолк и стал прислушиваться, как толчками утихает боль.

Наконец знакомый щелчок по затылку, означавший конец блаженству, поднял со стола.

После массажа Роже, прихватив тесьму, отправился в гараж. Лязг металла, шипение насосов и запах керосина, которым промывались трещотки и цепи, обрушились на Крокодила, заставив сразу забыть о тишине массажной. Жаки менял трубку, а грузный механик русских что-то кричал ему через весь зал и строил смешные физиономии, от которых остальные механики покатывались со смеху. Жаки даже не взглянул на Роже. Крокодил решил с ним не разговаривать: он сделал первый шаг к примирению, второго от него Макака не дождется.

Взяв замшу, Роже стал демонстративно протирать свою машину, хотя она сверкала, подобно хирургическому инструменту. Жаки сопел, сопел и наконец не выдержал:

— Какого черта ты трешь чистую машину?! Шел бы лучше спать!

Роже рассмеялся:

— У всех есть нервы. И каждый успокаивается как может. Тру я не потому, что хочу тебя уесть, а потому, что нечего делать.

— Сходил бы к Мадлен...

— Что вы меня все сегодня к жене посылаете? Или сговорились?

Жаки не ответил.

— И впрямь, сходить надо. Все равно сегодня рано не засну.

Он быстро размотал старую тесьму на перьях руля и, склонив от старания голову, начал накручивать новые тесемные — ручки. Закончив работу, прямо из гаража пошел в «Бельведер» — отель, где остановилась Мадлен. Ключ оказался у портье, что его несколько озадачило.

— Не знаете, где мадам? — спросил Роже.

— А кто, простите, спрашивает?

— Ее собственный муж...

— О, месье Дюваллон! Тысячу извинений! Как я мог вас не узнать?! У меня дома висит ваш большой портрет. Цветной. Из «Пари-матч». Когда вы выиграли «Тур де Франс», помните?

— Да, да, помню. Но все-таки где моя жена? — Роже довольно бесцеремонно оборвал портье.

— Ваша жена в баре, месье Дюваллон. Полчаса назад она прошла в бар.

В темном зале на столиках, покрытых красными скатертями, горели толстые пахучие свечи. Табачный дым клубами ходил под красноватыми плафонами. Стойка бара тонула в полумраке, и только белокостюмные кельнеры парусными кораблями плавали по шумному залу.

Роже постоял, пока глаза привыкли к полумраку.

— Месье Дюваллон, пожалуйте к нам! — кто-то окликнул справа. Но Роже не ответил. Он увидел Мадлен. Жена сидела за дальним столиком. Полупустая бутылка виски стояла перед ней. Мадлен была одна. Даже второго стула не было рядом. Она смотрела на него, пуская кольцами дым, и не звала. Роже подошел, пододвинул стул от соседнего стола и сел. Мадлен была пьяна. В глазах стояли слезы. Слезы текли по напудренным щекам, оставляя сверкающие полосы. Выражение глаз напугало Роже.

— Что с тобой, Мадлен? — только и мог произнести он.

Мадлен устало посмотрела на мужа и достала новую сигарету. Половина старой дымилась в пепельнице, полной окурков, таких же больших и судорожно смятых.

— Пью... Что еще остается женщине, пятнадцать лет старавшейся изменить привычки мужа и вдруг понявшей, что он не тот, за кого ей следовало выходить замуж...

Мадлен протянула руку к бутылке, но Роже остановил ее.

— Мадлен, на сегодня хватит! Кельнер! — окликнул он официанта. — Я вернусь и заплачу.

Кельнер поклонился.

Роже встал и взял жену под руку. Ожидал, что та будет сопротивляться, но Мадлен покорно дала себя увести. Ему показалось, что никто не заметил, насколько она пьяна.

Роже раздел жену и уложил в постель. Открыв окно на улицу, залитую фиолетовой рекламой, отчего лица прохожих походили на восковые слепки, он постоял, дожидаясь, пока Мадлен уснет. Она, тихо, постанывая, свернулась клубком и, подсунув кулачок под щеку, мгновенно заснула. Плотно закрыв за собой дверь, Роже зашагал домой. В голове назойливо, подобно мошке, вилась невесть откуда взявшаяся фраза: «Спокойствие — это когда прозрачные туманы спят на белых лилиях...»

Возможно, потому, что прожил в велоспорте такую долгую и трудную жизнь, Крокодил имел свои устойчивые пристрастия в одежде. На гонку он всегда надевал длинные трусы. Они хоть и делали его старомодным, зато хорошо прикрывали мышцы бедра и лучше грели ноги с вечно болящими коленями. Он боялся холода порой украдкой совал под майку газетный лист, чтобы не так продувало на ветру. Как-то Крокодил сказал Цинцы: «Газета, в которой есть твой репортаж, греет меня вдвое лучше!»

Но здесь он был лишен такой возможности. Процедура публичного переодевания в желтую майку была приятна, но лишала возможности использовать газету. В утренние часы, если «поезд» работал спокойно и дул встречный ветер, он часто атаковал только для того, чтобы согреться.

Старт давался возле роскошного круглого бассейна. Роже поднялся на трибуну, показав жестом билетерше, что не собирается купаться в велосипедной форме. В шезлонгах лежали смуглые люди, подставив свои тела изменчивому канадскому солнцу. Но голубая вода, яркие краски рекламных щитов и возня мальчишек на мелководье бассейна делали этот уголок почти нарядным. Загорающим было глубоко наплевать на тревоги, которые обуревали стоящих в каре по ту сторону стены.

«Хорошо, что Оскар вчера пронюхал про дорогу. Если там действительно двадцать миль гравия, то это будет не гонка, а лотерея. Как бы она ни сложилась, лучше всего держаться. впереди. Иначе одной пыли наглотаешься столько, что до финиша не довезешь!»

— Роже, — голос Цинцы раздался за спиной.

Он обернулся. Цинцы стояла с молодым красивым парнем.

— Познакомься, это мистер Спидфайер из Ассошиэйтед Пресс. Он хотел поговорить с тобой, и я обещала представить...

Роже вопросительно посмотрел на Цинцы, как обычно делал в подобных случаях. Если она отводила взгляд, он отказывал сразу, если смотрела не мигая, значит, ей было нужно, чтобы он принял журналиста.

— Ваша женственность, но скоро старт...

— Мистер Спидфайер задаст лишь несколько вопросов.

Она перевела на английский весь короткий разговор.

— Хэлло! — как эхо, откликнулся американец.

Роже обратился к нему по-английски, не отказав себе в удовольствии подковырнуть янки.

— Судя по всему, вы не говорите по-французски?

— К сожалению, нет. Я не работаю корреспондентом в Канаде и специально приехал на тур. В частности, чтобы встретиться с вами.

«Обычное журналистское вранье. Попытка польстить дешевому герою. Послал бы я тебя подальше, если бы не Цинцы! И зачем ей понадобился этот красавчик?»

— Каково, мистер Дюваллон, на ваш взгляд, основное качество гонщика?

Он не был остроумным журналистом, и по пятибалльной системе Цинцы, как она сама оценивала свои вопросы, начало интервью не тянуло больше чем на тройку.

«Могло быть хуже, — подумал Роже. — Американцу позволительно быть и тупее».

Роже отвечал стандартно, как уже сотни раз отвечал на этот столь же стандартный вопрос.

— По-моему, умение ездить на велосипеде, — ответил он злорадно.

Обычно за этим следовал вопрос онемевшего репортера: «Вы шутите?», но янки лишь расхохотался.

«Самое ценное в чувстве юмора — видеть, над чем опасно смеяться...»

— Поясните, пожалуйста!

— Лишь некоторое гонщики умеют по-настоящему сидеть в седле. Большинству лишь кажется, что они это умеют делать. Я же по пальцам могу пересчитать тех, кто действительно слит с машиной. Об остальных говорить не стоит — вы сами их увидите, — они невесть с чего начинают падать в «поезде». Хорошего гонщика только катастрофа вышибает из седла.

Американец стенографировал быстро, и Роже почувствовал даже симпатию к этому янки, умевшему делать так быстро то, что другие делали мучительно долго.

— Вы планируете гонку?

Вопрос был по существу. Роже даже переглянулся с Цинцы: уж не ее ли это рук дело — подготовка американца?

— Да, это очень важно — составить перед гонкой оптимальный план. И, несмотря ни на какие превратности судьбы, следовать ему. Естественно, вносятся поправки в зависимости от неожиданностей. Если, скажем, не тянешь на общую победу, стоит переключиться на выигрыш нескольких этапов. В каждой гонке всегда предостаточно почетных призов помимо лавров победителя тура.

— А как вы относитесь к телевидению?

— С уважением. Оно способно из трех человек сделать многотысячную толпу!

— Какой вид соревнований любите больше всего?

— Дорожные многодневки. И больше всего в них я люблю желтую майку. Она говорит сама за себя. Говорит, что ты чувствуешь себя отлично, поскольку показываешь экстраформу в течение двух и более недель. Есть у нас немало мотыльков, которые шумно порхают на однодневных критериумах, но не в состоянии пройти и половину многодневки. Настоящий многодневник обладает лошадиной силой оптимиста и тормозными колодками пессимиста!

— Как вы готовитесь к сезону?

Роже присел и выглянул в проход трибун — что делается на старте?

— Еще есть время, Роже, — сказала Цинцы.

— Я не спешу. Все равно догоню на финише, — отозвался Роже. — Моя подготовка складывается из двух частей — на велосипеде и без оного. Когда я тренируюсь, совершенно забываю, что такое личная жизнь. Цинцы это может подтвердить. — Он игриво подмигнул американцу.

Но Цинцы отпарировала:

— Он имеет в виду, что у него невозможно даже взять интервью.

— Закон многодневки — спринт в любую минуту, умение штурмовать любую гору, держать скорость в отрывах и «поезде», несмотря ни на какие трудности. Готовясь к большой гонке, я планирую две-три поменьше. Скажем, этот тур, — он покосился на Цинцы: как она проглотит эту ложь?

— Значит, «Молочная гонка» для вас почти тренировочная? — широко раскрыв глаза, выпалил американец.

— Не совсем, — смутился Роже. Он видел, что Цинцы с ехидством ждала, как будет он выкручиваться из сложившейся ситуации. — Просто надо ездить каждый день. Независимо от настроения и погоды. Особенно важно работать в условиях, близких к большому туру. Например, эта гонка и «Тур де Франс» будущего года. Здесь проверяются даже мелочи...

— Что вы называете мелочами?

— Скажем, чтобы моя машина, туфли, бандажи — все было пригнано. Помню, дал запасное седло одному салажонку. Только через три дня гонки он обнаружил, что седло для него слишком тяжелое.

— Что вы едите во время гонки? И вообще, что вы любите есть?

— Я ем все. Много салата. Стараюсь избегать тяжелой пищи. Она перегружает организм. Хорошо знаю свои витаминные потребности. Еще давно, — Роже опять покосился на Цинцы, но она отвернулась и следила за тем, как трое молодых парней прыгали в бассейн с небольшого трамплина, — один доктор составил мне список, который был акцентирован на мой низкий гемоглобиновый уровень крови. Пью железо, колю витамин B₁₂ за три недели до гонки.

Американец сам посмотрел на часы.

— Вам надо идти. Могу ли я надеяться, что мы продолжим беседу вечером? Скажем, в баре?

— Надеяться можете... Это вам легче, чем, мне, — не надо идти сто семьдесят миль в седле...

— Счастливой дороги, Роже! — Цинцы чмокнула его в щеку. — Будь паинькой и не лезь в глупые драки.

«А что такое «глупая драка»? — думал он через полчаса, когда «поезд» уже катился по мокрой, черной от дождя дороге. — Вот только что сияло солнце, а сейчас идет дождь. Хоть он и мелкий, но скользко. Любой отрыв может оказаться «глупой дракой».

Роже качался за спиной Эдмонда, укрываясь от ветра и дождя. Не доходя пяти-шести мест до головки, он отваливал назад и снова втискивался в щель, которую открывал ему по очереди кто-нибудь из французов.

«На Корсику бы!.. — тоскливо подумал Роже, глядя, как низкие тучи, казалось, накрывают гонку холодным одеялом. — Там сейчас тепло. Какое блаженство, что предстоит провести рождество под ласковым солнцем и лениво думать, что где-то по грязным дорогам южного полушария катят, обливаясь потом, мокрые парни. Вот в таком аду, как мы сейчас».

На горизонте, между туч, внезапно прорвалось солнце. Собственно, самого солнца не было видно. Только мощный столб солнечного света ударил в землю, подобно водопаду.

«Еще немного — и мы вырвемся из грязи. Боже, если гравийная дорога начнется под дождем, я готов сойти с гонки уже сейчас!»

Когда солнце окатило «поезд» ослепительным светом, все повеселели. Итальянцы, шедшие впереди, начали судорожно вынимать, из карманов продукты. Прожевав макароны или куски торта, которые доставали из пластмассовых пакетов, шутники, не разгибаясь, поднимали руки с белыми пузырями вверх и пускали их над головой «поезда». Пакеты попадали в лицо шедшим сзади. Те вставали из седел и, ругаясь, подбрасывали пакеты вновь, пока один из них не залетел на машину комиссара. Пластик залепил ветровое стекло, и ослепленный комиссар заметался по дороге. Ивс включил динамики:

— Каждый, кто бросит пакет, будет снят с гонки, будет снят с гонки!

Угроза подействовала. Расшалившийся «поезд» утихомирился. И вовремя. Гонка резко свернула с главного шоссе и понеслась по узкой дороге местного значения. Опасности в виде каменных заборов, горбатых мостиков и толстых раззебренных деревьев на поворотах подействовали на гонку, как ушат холодной воды. «Поезд» залихорадило. Стало ясно, что в любую минуту он может разорваться. Возросла скорость — никто не хотел уступать занятого места, ставшего теперь втрое дороже. Особенно для тех, кто в головке.

Роже шел десятым. Он чувствовал вокруг почти паровозное дыхание. «Поезд» поджимал, словно ощущая приближение чего-то страшного. Крокодил даже не успел подумать, что бы это могло быть, как столб пыли взвился впереди.

«Гравий! Ну держись!.. Директорская машина уже пылит! Первые куски гравия на узком ремонтируемом шоссе ударили по трубкам.

«Теперь все зависит от везения!»

Роже глубоко вздохнул, как перед погружением в воду, и нырнул в пыльное облако.

Оскар еще до того, как запылила директорская машина, знал о приближении опасного участка. Когда гонка повернула на проселок, Жаки сказал:

— Через милю гравий!

— Мадлен, — Оскар откинулся назад, — закройте, пожалуйста, окно — задохнемся от пыли. А еще лучше — закройте и глаза. Сейчас начнется ад. Может быть, даже похлестче, чем Париж — Рубэ.

Платнер поднял свое стекло. Машина закружилась на виражах, взвизгивая баллонами на все голоса. Машина бельгийцев — большой зеленый «понтиак» с белой метровой единицей на багажнике — вдруг растворилась в пыли. Оскар и Жаки приникли к стеклу. Каждый высматривал свое: один — дорогу, второй — проколовшегося француза. Багажник бельгийской машины, словно «летучий голландец» то появлялся в просветах между пылевыми облаками, то исчезал вновь. Оскар определял дистанцию скорее чутьем, чем визуально. Он уже не отдавал себе отчета, что происходило вокруг.

Весь «поезд» вытянулся в редкую и длинную струну. У кого не хватало смелости, откатывался назад, еще больше растягивая «поезд». Изредка рядом с машиной появлялась фигура остановившегося или почти остановившегося гонщика.

— Только бы без завала, — простонал Жаки, и в следующее мгновение Оскар увидел прямо перед собой зеленый багажник с цифрой «1». И единица вырастала будто под сильным увеличением. Оскар бросил машину вправо, стараясь спасти от неминуемого удара хотя бы передок. Тормоза, вцепившиеся колесами в гравий, держали плохо, и колеса, уже не вращаясь, как по льду, сносились по щебенке вперед.

Запоздалый вскрик Мадлен за спиной и удар бамперами слились воедино. «Додж» замер. Перед бельгийской машиной в пыли копошилась груда тел и машин, перемешанных падением. Не было никакой возможности разобрать, кто замешан в этой куче мяса, тряпок и железа.

— Роже! — истошно завопил Жаки.

Оскар тоже заметил Крокодила. Тот, видно, стоял на ограждавшем дорогу каменном заборе, по пояс скрытый медленно оседающей пылью. Над головой в окровавленной руке Крокодил держал смятое переднее колесо.

— Переднее! — одним духом выпалили оба.

Хлопнули дверцы, и Оскар с Жаки исчезли в пыли. Мадлен не успела испугаться своего одиночества, как налетевшая откуда-то машина врезалась в багажник. Коробки с едой, банки с молоком и соком загремели под ногами. Мадлен закричала, как бы сразу забыв о том, где находится. Когда Мадлен открыла глаза, Роже, только что видением парившего над всем этим ералашем, уже не было видно. Она закричала вновь, и, казалось, крик, низко звучавший в машине и наполнявший ее по самую крышу, держался до тех пор, пока запыленное лицо Оскара не выросло в проеме двери.

— Что с тобой, Мадлен?

— Роже?

— Порядок! Ушел вперед! Жаки, садись! Надо двигаться! Прокол может повториться!

— Но впереди пробка!

— Садись! Обогнем бельгийца. — Он круто выбрал руль и, свалившись обоими колесами в низкий кювет, взревел мотором. Скребя мостами, «додж» натужно пополз вперед скорее как раненый зверь, чем мощная машина.

Когда гонка вырвалась на чистое шоссе, три группы работали самостоятельно. «Поезда» как целого уже не существовало. Роже шел в первом отрыве.

— Наших много оказалось в завале? — спросил Оскар.

— Трое. Но все благополучно.

— Неизвестно, что еще сзади...

— Два уха одной рукой не обхватишь. Могло быть и хуже. Если все сохранятся — привезут зачет. Меня только удивляет, как Роже умудрился оказаться в первом отрыве после прокола. Фантастика!

— Тихо! О больном ни слова!..

— Да разве я о больном?

Мадлен сидела на заднем сиденье, сцепив руки на коленях, не желая больше ни слышать, ни видеть, что творится вокруг. Для нее переживания последних десяти минут казались целой вечностью — тяжелой и удручающей.

«За что же люди добровольно берут на себя такое наказание? Нет, надо заставить Роже бросить это... Вот почему он не хотел меня никогда брать с собой. Он понимал, что я сойду с ума, если хоть раз увижу гонку своими глазами. Зачем, зачем нужно продолжать истязать себя? Я готова отдать все: пусть вернется нужда, только исчезнет из нашей жизни этот кошмар!..»

Оскар догнал машину комиссара и пристроился к ней. Восемь гонщиков, из них двое французов — Роже и Гастон — стремительно уходили вперед от некогда стройного монолитного тела «поезда».

— До зоны питания миль десять. Готовь «мучетте», — бросил Оскар.

— Коробки посыпались во время удара. В каждой «мучетте» сейчас кишмиш! — И Жаки смачно выругался.

Жаки, кряхтя, полез назад и только сейчас вспомнил, что в машине они не одни.

— О, прости, Мадлен! Это в запале.

— Ерунда! Дай лучше сигарету. — Она несколько раз нервно затянулась. — Я могу помочь?

— Подай все «мучетте»!

— Что подать? — переспросила она.

До Жаки не сразу дошло — Мадлен не знает этого испанского слова.

— Вот эти красные сумки с длинными ремнями. Да, эти! Давай все...

Жаки сложил сумки у себя в ногах и начал по одной перетряхивать. Не оборачиваясь, он бросал назад короткие команды Мадлен:

— Дай два банана... Пакет изюму. Бидон...

Смятые во время удара бананы он тут же отправлял в рот, смачно чавкая, Почистив, дал пару хороших Оскару и Мадлен. Оскар уминал банан, втягивая его в рот, словно вздутую пузырем жвачку, и продолжал следить за дорогой. Мадлен от банана отказалась.

— Ешь! — тоном приказа повторил Жаки. — Гонка гонкой, а есть надо. Нервы от голода не успокаиваются.

Мадлен принялась жевать банан, совершенно не ощущая его вкуса, словно жевала ком ваты. Жаки перегнулся и потрепал Мадлен по щеке.

— Не переживай, девочка. Обычное дело в велосипедном ремесле. И нет оснований вешать нос. Лучше давай как следует покормим нашего Крокодила.

От этого ласкового жеста Мадлен как бы очнулась. Она даже потерлась щекой о пахнущую маслом и изъеденную черными оспинками металла руку Жаки. Их взгляды встретились. Мадлен увидела в глазах Жаки больше, чем дружеское участие. Странно, но это открытие доставило ей теплую и ласковую радость.

Крокодил уже несколько раз оглядывался назад, на свою «техничку». После завала, из которого выскочил лишь чудом, он остался без еды.

Решение во время завала направить велосипед в кювет — само по себе идиотское решение — оказалось гениальным. Интуитивно почуяв опасность, Роже сполз колесами в канаву и полетел через голову, уже хорошо сгруппировавшись. В последнее мгновение он даже успел дернуть за руль, и это, наверное, спасло от повреждения переднюю вилку. Крокодил больно ударился рукой о каменную стену. Но вскочил на ноги так стремительно, будто и не коснулся земли, лишь проделав в воздухе замысловатый пируэт. Вырвав смятое колесо, он с воплем, в котором и сам не услышал ни одного членораздельного звука, вскочил на каменную ограду. Столкновение двух «техничек» гулким ударом отдалось в самом сердце: «Колесо! Смогут ли подать колесо?!»

Ему и в голову не пришла мысль, что в машине мог кто-нибудь пострадать и что в машине Мадлен... Он махал колесом в воздухе. Кричать было бесполезно. Под ним, как мученики в аду, шевелились, пытаясь разобрать, где чьи ноги и где чьи машины, люди, едва различимые сверху за завесой пыли.

Крокодил не заметил, как из пыли вынырнули Оскар и Жаки. Стальные руки Платнера сдернули его с каменного пьедестала, а Жаки сунул в руки машину с уже замененным передним колесом.

— Проверь вилку, не погнул ли?! — прокричал Жаки, сплевывая сгустки пыльной слюны.

Едва выбравшись из мешка, Роже принялся выбрасывать из карманов остатки еды. Впереди лежал питательный пункт. Мокрое, полураздавленное месиво — лишняя обуза. Роже сунул в рот сразу две таблетки глюкозы и, засопев носом, начал длинный спурт. Семерка первых формировалась в отличный отрыв.

«Только бы выдержала вилка! Только бы выдержала вилка! Если лопнет — конец!» «Технички» выберутся из завала не скоро!»

Крокодил с удовольствием отметил, что Гастон ловко осадил отрыв и дал возможность Роже вцепиться в хвост семерки.

«Умница, — благодарно подумал Роже, — все видит! Ума побольше — дорожным богом бы стал».

Выброшенные продукты напомнили о себе раньше, чем предполагал Крокодил. Нервное напряжение спало, и он почувствовал резкие спазмы в желудке: захотелось есть. Роже вопросительно посмотрел на Гастона, но тот только понимающе покачал головой. Он сделал то же, что сделали и все. Лишь у одного из троих итальянцев осталась еда, и он щедро поделился со своими. Невелика пища, но она прибавила итальянцам силы. Роже прикинул: если питательного пункта не будет еще миль пять, итальянцы уйдут вперед без них. Трое — это уже команда.

Крокодил несколько раз оглядывался назад и, не выдержав, поднял руку, понимая, что этим жестом, означающим просьбу о технической помощи, он собственными руками ускоряет развал их маленького авангарда.

Оскар подъехал. Оба, он и Жаки, смотрели не на Роже, а на колеса.

— Что, вилка? — спросил Жаки, не найдя признаков прокола.

— Не вилка, а жрать хочется! Когда зона питания?

— Через пять миль. Скоро пойдем вперед, — ответил Оскар.

— Давайте, а то итальянцы вот-вот нас отбросят! Стойте у самого флага! Они могут пропустить зону!

— Голодными не доедут! Это же итальянцы. Они без макарон не могут.

Сзади требовательно засигналила, прося дорогу, итальянская «техничка». Видно, сговор французов показался подозрительным. Но эта нервозность в какой-то мере прикрыла французов до зоны питания: итальянцы, собравшиеся атаковать, вынуждены были ждать свою «техничку».

Крокодил решил похулиганить. Не успел экспрессивный, весь высунувшийся из окна менеджер итальянцев сказать и слово, Роже выстрелил вперед. Перепуганные итальянцы ринулись за ним. Когда итальянская «техничка» отстала, Роже затормозил. Он ответил хитрущей улыбкой на ругань все понявших итальянцев.

Комиссар Ивс до зоны питания больше не выпускал к лидерам ни одной машины. Когда же «технички» стремительно и дружно пронеслись мимо, Роже понял — наступило время «обеда». Но аппетит явно портил гонщик под номером 62. Итальянец выглядел настолько свежим, что по молодости лет даже не считал нужным это скрывать.

«От него жди подвоха. Но кормиться нужно. Может, пронесет? Без еды он вряд ли дойдет, хотя и свеженький».

Роже стал перебираться поближе к итальянцу, но его сразу же плотно прикрыли два других. Теперь не было сомнения, что первый отрыв в этом составе не проживет и получаса.

Место для зоны питания было выбрано идеально — ровное и прямое шоссе открывалось обзору, как только гонщики выскакивали из небольшого городка. Зеленый флаг — начало зоны — висел на крыльце последнего дома. Оскар занял лучшую позицию метрах в трехстах.

— Пошли! — крикнул Роже Гастону. — Смотри за 62-м в оба. Они попытались получить преимущество для получения «мучетте», но итальянцы плотно держали зону. И, протягивая руку за парой сумок, которые легко, как на блюдечке, подал Жаки, Крокодил понял, что проиграл. Он не успел вскинуть их на плечо, как 62-й ринулся прочь. Роже показалось, что итальянец атаковал с гортанным криком, напоминающим боевой крик апачей.

«Парень словно не знает усталости! Молодой... Думает, что может выиграть все!»

Роже не прореагировал даже, когда еще и голландец привязался к 62-му. Со стороны ситуация выглядела довольно смешной. Во всяком случае, Оскар стоял с открытым ртом, ничего не понимая.

— Ну, ну же! — запричитал Жаки, где-то печенкой чувствуя, что причитания здесь не помогут.

Оскар обернулся к Жаки и со всей силой ударил ногой по пустому бидону. Только присутствие Мадлен, стоявшей, как ее и просили, с запасным «мучетте», заставило Платнера сдержаться.

«Нет хуже беды, как присутствие женщины в тот момент, когда она совершенно не нужна!» И вслух сказал:

— Что думает Крокодил?

— Похоже, сдался...

— Так легко, без боя, не в его характере.

— Что-нибудь случилось? — наивно спросила Мадлен.

— Ничего особенного, — ответил Оскар. — Просто мы проиграли этап. А твоего мужа могут раздеть...

При этих словах Жаки метнулся к машине за папкой с протоколами.

— Назад! — закричал Оскар. — Наши идут! — Подхватив сумки, он бросился бежать навстречу надвигавшемуся «поезду».

Раздав питание, все собрались в машине.

— Итальянец и голландец выигрывают три минуты, — тихо сказал Жаки. — Роже не может этого не знать.

Конечно, Роже знал. Он ничего не мог поделать. И оставалось только уповать на ветер, дальнюю дорогу и горячность итальянца. А лидеры, ритмично работая вдвоем, уходили все дальше и дальше, хотя прекрасно понимали, что при таком ветре их может надолго не хватить. Но, сделав первый шаг, так трудно отказаться от второго. Умение вовремя отступить — величайшее из умений.

Организовать преследование взялись Роже и Гастон. Итальянцы, посмеиваясь, отсиживались сзади. На все призывы Гастона — работать, работать! — они согласно кивали головой и, выйдя вперед, не столько вели, сколько осаживали пятерку.

«Так пойдет дело — догонит «поезд». 62-го отпускать дальше трех минут нельзя! Но и работать на дядю смысла мало: в финишном спринте растерзают — ахнуть не успеешь! Проклятье!..»

— Что будем делать? — спросил он Гастона, мрачно работавшего рядом.

— Надо идти вперед, — довольно неопределенно ответил Гастон.

— Выдержим?

— Выхода нет.

Роже осмотрел Гастона придирчивым взглядом и не нашел признаков особой усталости. Он был, конечно, далеко не свеж. Бледное лицо и красные, воспаленные глаза — может, от ветра, а может, и нет. Во всяком случае, находясь во втором отрыве, даже скрытному Гастону надлежало выглядеть более веселым.

Крокодил молча двинулся навстречу открытому ветру, не думая о защите. Гастон понял правильно и последовал за ним. Меняясь друг с другом, захлебываясь холодным, тугим потоком, они начали разгонять отрыв. Проку было гораздо меньше, чем тратилось усилий. Только вид перепуганных итальянцев был хоть и небольшой, но заслуженной наградой. Порой так мало надо человеку...

Чтобы забыться — время в погоне потянулось куда медленнее, — он подумал о Томе. Хотелось вспомнить что-то веселое. За последние дни он так часто думал о смерти, что, кажется, само восприятие слова «смерть» притупилось.

«Как мы познакомились с Томом? В воде. Смешно! Это было во время голландского чемпионата мира. Да, кажется, именно в том году. Страшный завал на дороге — человек двадцать рухнули в канал. Вот была потеха! Каждый в той заварухе думал о себе. Но не каждый мог себе помочь.

Я никогда в жизни не учился плавать. Купание противопоказано во время гонки, а гонка — всю жизнь. В канале я попал на самую глубину и стал тонуть. На счастье рядом оказался дико хохотавший англичанин. Ты, Том, продолжал хохотать, поддерживая меня на плаву и вытаскивая мокрого, как куренка, на крутой берег канала.

Конечно, в те годы ты. думал, что еще десятилетия и десятилетия у тебя впереди. Думал, что свернешь горы. Но гора свернула тебя... Проклятье! Но ты ведь был живым, живым! Я знал тебя столько лет! Так почему же одно мгновение — мгновение смерти — заслоняет во мне все пережитое с тобой за эти годы?..» — Роже скрипнул зубами и покрутил головой.

— Что случилось? — как эхо, откликнулся сидевший сзади Гастон.

— Ничего, вспомнилось...

Они продолжали вести свою пятерку, хотя с каждой милей делать это становилось все труднее и труднее.

Цинцы слушала, что происходит на трассе, по радио. Пресс-машина остановилась у маленького кафе, расположившегося близ дороги. Двое американцев из Ассошиэйтед Пресс взяли себе виски. Цинцы заказала джин с тоником.

— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Ко всем службам»! Во время завала пострадало семь человек. Только один серьезно — канадец Хасенфордер.

— Тот самый парень, что жевал бутерброды, дожидаясь «поезда»? — спросил Спидфайер.

— Да, — подтвердила Цинцы.

— Бедный парень!..

— Не столько парень, сколько родители. Они ждут его на очередном финише — понравилось видеть сына победителем.

— Да, родители выбрали неудачный день...

— Еще ничего не знают и весело ждут сына на финише. А он не придет...

— Наверно, стоит предупредить...

Цинцы встала и пошла к машине. Она включила радио на передачу, прекрасно зная, что прессе разрешено это делать только в исключительных случаях.

— «Молочная-Первая» — «Молочная-Пресса». Прием! — Голос звучал недобро, хотя Каумбервот слышал, что вызывает Цинцы.

— «Молочная-Первая». На финише находятся родители Хасенфордера. Он сказал об этом мне на старте. Следует осторожно подготовить стариков.

— «Молочная-Первая» — «Молочная-Пресса». Хорошая идея. Спасибо, Цинцы, обязательно сделаем. Отбой!

Один из американцев похлопал Цинцы по руке.

— Славная девочка. Это действительно добрая идея.

— Дай сигарету, — попросила Цинцы, чтобы уйти от вызывавшего смущение разговора.

— «Молочная-Вторая», «Молочная-Вторая» — «Молочная-Пресса». В обмен на хорошую идею даю хорошую шутку... — Голос комиссара Ивса звучал абсолютно серьезно. — Первый полицейский оказавшийся у завала и не разобравшийся, в чем дело, закричал: «Эй, ребята, здесь нельзя останавливаться!..»

Дружный хохот в десятки включенных микрофонов был ответом комиссару Ивсу.

— «Молочная-Первая» — «Молочная-Вторая». Перестаньте рассказывать сказки! Лучше поручите информатору чаще сообщать зрителям о происходящем в гонке. Отбой!

— «Молочная-Информация» — «Молочная-Первая». Сейчас гонка идет в горах, и все овцы знают, что Крокодил в лидерах.

Новый взрыв хохота раздался в эфире.

Каумбервот не сдержался:

— «Молочная-Первая» — «Ко всем службам»! Спасибо за юмор! Отбой!

— Крокодил опять впереди? — спросил Спидфайер. — Он что, сделан из железа?

— Просто он классом выше всех остальных, — сказала Цинцы.

Они вернулись за столик. Американцы принялись записывать услышанные байки. Цинцы такие вещи не записывала никогда: ее профессиональная память работала надежнее всякого блокнота.

— Это плохо, — сказала Цинцы, глядя, как пузырится тоник в стакане и пузырьки огибают желтую дольку лимона. — Это плохо, когда лидер так жаждет победы. Жадность рано или поздно приносит несчастье ему и его друзьям. Том тоже был безудержно жадным до любых побед...

— Зачем он глотал какие-то лекарства?

— Сколько лошадиных сил в твоем «феррари»? — вместо ответа спросила Цинцы.

— Не знаю, никогда не задумывался. Смотрю только на спидометр и показатель бензина. К этому обязывает меня моя фамилия, — рассмеялся Спидфайер.

— Четыреста двадцать лошадиных сил! — не слушая его болтовню отрезала Цинцы. — А у Тома была всего одна человеческая! Но он никогда не выходил на старт без веры в победу...

— Он был ненормальным и безнадежным оптимистом!

— Мы все оптимисты уже тем, что, родившись, решаемся жить в этом страшном мире. Том, конечно, предполагал, что неприятность может помешать победе. Но не больше. Этим он был всегда выше нас.

— Пора, — сказал Спидфайер, — а то не увидим, как выигрывает Крокодил.

Они сели в машину, и «феррари» со свистом вылетел на шоссе. Спидфайер, чтобы сделать приятное Цинцы, сказал:

— Жаль, что о Тейлоре так мало знают в нашей стране.

— В этом он неуникален. Многие в Америке имели больше паблисити после смерти, чем при жизни.

Цинцы умолкла, потому что ожило радио. Но после частых сухих щелчков, ко всеобщему удивлению, сообщения не последовало.

— Том открыл для меня, — Цинцы говорила медленно, словно где-то внутри нее проворачивалась заветная бобина диктофона, — целый новый мир велосипедного спорта. Мир, который, мне казалось, я знаю. Своей смертью он убедил всех, что жизнь — в атаке. Таков и Крокодил.

— Говорят, они были друзьями?

— И какими! Боюсь, смерть Тома укоротит карьеру Дюваллона.

— Он уже немолод.

— Гонщику, как женщине, столько лет, на сколько выглядит...

— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Ко всем службам»! Итальянец, 62-й, и голландец, 18-й, бросили отрыв и ушли вперед. Желтая майка отказалась атаковать! Разрыв больше минуты. Отбой!

Сообщение, вызвавшее удивление американцев, не удивило Цинцы. Предчувствие дурного глодало ее все последние часы. Она с трудом верила, что Роже избежал завала.

— Крокодил не выиграет этапа, — тихо сказала Цинцы, пробежав взглядом свою таблицу, и показала Спидфайеру. — Итальянец вполне может снять с Роже желтую майку...

Чем дальше уходила гонка, тем больше думал об этом и Оскар. Он ничего не говорил вслух, чтобы не расстраивать Мадлен. Жаки все понимал сам. Он молча жевал апельсины, запивая апельсиновым же соком, и тупо смотрел вперед, на все больше и больше устававшего Крокодила.

— Может, подбодрим? — неопределенно, то ли спрашивая, то ли советуя, сказал Жаки.

— Стоит, — согласился Оскар.

Роже даже не повернулся в сторону подъехавшей машины.

— Как дела?! — крикнул Оскар.

Роже мотнул головой: мол, сам видишь. Его лицо отливало синюшным цветом — казалось, кто-то окунул его в чернильницу.

Чтобы не пугать Мадлен, Оскар быстро прошел вперед, вслед за ушедшими итальянцами. Несколько минут они ехали за отрывом, с пристрастием оценивая обоих гонщиков.

— Ничего дуэт, — промолвил Оскар. — Не подумаешь, что 62-й так плохо сегодня начал. Сто миль не мог найти своего ритма. Дважды прокололся. Побывал в завале. А вот смотри. — Платнер вздохнул. — Господи, кого только нет в велоспорте! Что ни талант, то почти идиот! Глядя, как он крутит педали, — не поверишь, что полусумасшедший диетик! Однажды вообразил, будто кофе портит спортивную форму. И целый год его завтрак состоял из стакана воды и куска сухого хлеба.

— А чему удивляться? Какой же нормальный человек добровольно согласится так истязать себя? Крокодил не лучше. Да и ты был хорош в свое время!

— Подумать только, — подхватил Оскар, — каждый день вставал в пять утра и тренировался. Мой отец надрывался на каменоломне, чтобы его единственный сыночек вышел в люди. Первые выигранные деньги, мечтал я, принесу отцу, чтобы меньше работал... Но отец умер раньше, чем я успел заработать в седле первый франк...

— Оскар, мы зря висим здесь. — Жаки покачал головой. — Эти парни знают свое дело. Вернемся. Вдруг прокол сзади...

— Оба уха в одну руку не возьмешь, — любимой поговоркой Жаки ответил Оскар.

— Тихо! О больном ни слова! — с заднего сиденья вдруг заявила Мадлен. Это было так неожиданно и смешно, что все расхохотались.

— Еще немного, Мадлен, — сказал Жаки, — и вы вполне сможете подменить Оскара.

Вернувшись на свое место за машиной комиссара Ивса, Оскар убедился, что ничего нового не произошло. Этап был сделан.

— Давай пожуем что-нибудь, дорогой Жаки. Когда человеку ничего не остается в жизни, он превращается из непонятного философа в обыкновенного гурмана. Впрочем, это тоже своего рода философия.

Больше до финиша Оскар не произнес ни слова.

«Вернусь из Канады, надо решать проблему итальянского тура. Нелегко выбрать между блоком «Мольтени» и «Сальварани». Новый контракт теперь подписывает сестра Мольтени, поскольку бедный старик совсем слаб. Автомобильная катастрофа вышибла из седла бодрого старичка. Да, итальянская гонка — это не канадская... Каждая улица осеннего Милана ведет на тот свет. Как я выжил, гоняясь по ним столько раз...»

Часто, как светофоры, замелькали плакаты, отмерявшие расстояние до финиша. Поджимаемый со всех сторон спешащими машинами и отставшими гонщиками, Оскар перед самым финишем ловко юркнул на отведенную для «техничек» стоянку.

Роже сидел под деревом, сбросив майку и не двигаясь. Стакан молока, который подала ему «мисс», он забросил в траву.

— Сколько Крокодил проиграл? — спросил Оскар знакомого журналиста.

— Две с половиной минуты и минуту бонификации...

— Ну и хорошо! Пусть другие попробуют, как тяжела желтая майка.

Он подошел к Роже, ласково, как маленького, погладил по мокрым волосам. Крокодил, не открывая глаз, устало сказал:

— Боюсь, Оскар, что прошлый банкет может оказаться последним...

«Когда-то, будучи молодым и тщеславным не в меру, я поддавался временами желанию совершенно трезво оценить многие свои качества. Вел дневник и считал, что каждый великий человек обязан вести дневник. Наверно, это так же естественно, как покупать в кредит, — человек всегда расплачивается сегодня за сделанное вчера.

Через века, считал я, потомки будут спорить, что двигало этим человеком на пути к величию, и только я сам могу сказать им правду. Так я рассуждал по молодости лет.

Чего только не писал в своем дневнике! По?шло! Как по?шло лгать самому себе — так хочется даже в собственных глазах быть лучше, чем ты есть! А это невозможно. И тогда начинаешь в дневнике создавать себя — само совершенство! Но потом, в минуту острого откровения, вдруг понимаешь, насколько глупо лепить восковую куклу с душой, истекающей кровью. Как сейчас помню свою последнюю запись — под ней дата семилетней давности. Славная запись, она спасла не только потомков от чтения чужого бреда, но и мое время — не надо было его тратить на ведение дневника. Я написал тогда:

«11 апреля. «Париж — Рубэ». Закончил гонку шестьдесят пятым. Смертельно болит нога. Ни разу не видел головки «поезда». Что за гонка! Нет, эта работа не по мне!»

И я бросил... Не велоспорт. Бросил писать дневниковую чепуху. Запись отрезвила меня. Ах, как мало было в жизни таких отрезвляющих моментов, сколько ошибок довелось бы избежать!»

Весь вчерашний этап казался Роже сплошной ошибкой. Он успокоился, когда надо было активнее вести гонку. Потом идиотский завал, дамокловым мечом висевший над всеми. В такую минуту каждый изменяет себе, ведет не так, как вел бы себя в нормальной обстановке: необычность ситуации вызывает необычность действий.

Сегодняшний «поезд» наэлектризовывался с каждой минутой. Напряженность возникла уже на старте, который дали с опозданием почти на полчаса. Полицейские зазевались, и какой-то идиот поставил свой автомобиль перед воротами небольшой фирмы... Приехавший следом двухприцепный тракторный фургон не мог въехать в ворота и перегородил всю улицу. Хозяину его начали объяснять, что начинается гонка и он должен убрать свой трактор, но тот кричал: «Плевать мне на вашу гонку! Я должен убрать сено, пока стоит сухая погода!» Подошедший полицейский сделал ему замечание за недостойное поведение. «А вы смотрите, куда он ставит свою телегу!» — продолжал ругаться фермер. Пока нашли хозяина лимузина — он стоял метрах в трехстах на самом, по его мнению, интересном повороте, — ушло полчаса. Наконец все улеглось, и гонка двинулась в путь.

Роже решил сегодня дать бой. Его знаменитая формула: «Если можете сидеть в седле — не стойте, если можете лежать на руле — не сидите — в этом залог победы» — должна быть отброшена, ибо эта формула экономной победы. После вчерашнего этапа нечего экономить. Когда вечером за ним заехала Кристина с предложением прокатиться, он без желания согласился: не хотелось обижать девочку. Первое, что она сказала, когда Роже сел в машину:

— Ерунда, Роже! Уверена: завтра вы вновь наденете желтую майку.

Это было сочувствием. А Роже не терпел ничьей жалости, — жалость унижала! Роже не помнил, чтобы кто-то, кроме Цинцы, жалел его искренне. Но он и не нуждался в сочувствии. Он не жалел себя сам и не ждал этого от других.

На утреннем разборе Оскар ни словом, ни тоном не упрекнул Роже за вчерашний просчет. Он лишь просил сохранить сегодня «статус-кво», понимая, что минувший этап сложился неудачно и измотал команду.

«Вот и все, — думал Роже, — даже Оскар делает скидку на мой возраст. Пару сезонов назад он заставил бы меня кровью оплатить три проигранные минуты. А теперь молчит! Молчит, потому что не верит!»

И только Жаки понял его состояние правильно.

— Я поставлю тебе на завтра длинные шатуны? — спросил он, когда Роже, не находя себе места, после прогулки с Кристиной забрел в гараж. — Этап равнинный... — добавил он, чтобы дать возможность Роже с честью отступить от унизительного предложения.

— И ты, Макака, думаешь, что я сдался? — насмешливо спросил Крокодил.

— Думал бы— предложил поставить короткие, — пробурчал Жаки. — Вон русский механик всем своим длинные шатуны ставит — все сразу собираются выиграть...

— Ну и мне поставь... Давай помогу. — Роже взял ключи и стал снимать шатуны.

— Иди, иди спать! Перемажешься — Мадлен до самой смерти не отмоет.

Роже не ответил, но совета Жаки не принял. Он провозился с машиной, пока не поставили последний винт. Крокодил жадно вдыхал запах масла, перетертого в звеньях цепи, ощущая кончиками пальцев холодок хромированного металла. Возня с машиной служила для Роже последним допингом. Когда он не мог найти себе места, а глотать двойную порцию снотворного было еще рано — впереди большая часть длинной гонки, он засиживался в гараже.

Если не было работы, Крокодил перетягивал спицы запасных колес. Так женщины вяжут, чтобы занять руки.

Сейчас, сидя в «поезде», Роже с удовлетворением подумал: «Правильно сделал, поставив шатуны. Катиться легко — идем вяловато, стоит прикинуть шансы».

Он окинул взглядом «поезд», задрав голову, посмотрел на небо, окрестные поля, словно стол уходившие к горизонту.

Стояла отличная солнечная погода. Легкий бриз, дувший на старте робко и потому вселявший надежду, что к полудню уляжется совсем, наоборот, стал крепчать. Надлежало решать — или сейчас, или никогда!

Роже подал Гастону и Эдмонду условный знак, чтобы прикрыли. Как только втроем они полезли вперед, «поезд» заволновался в тревоге перед возможной атакой. И не ошибся. Зависнув сбоку, Гастон и Эдмонд буквально на мгновение отрезали итальянцев, собиравшихся сесть на колесо Крокодилу. Но для Роже короткого мгновения больше чем достаточно. Он рыскнул под ветер на левую сторону дороги, оставив всю струну справа. Как в бридже при бескозырной игре, перехватив ход, оставляют безвольной длинную и сильную масть.

Наглость — атаковать в одиночку, навстречу порывистому холодному ветру. И наглость эта гипнотически сковала «поезд». Роже, легко оторвавшись от соперников, начал стремительно уходить вперед. В течение первого часа он наскреб три минуты отрыва. Недурной запас, не будь встречного ветра. Роже понимал зыбкость преимущества в такую погоду. Адская работа только начиналась.

«А может, все-таки подождать? Вчера было так трудно. Где гарантия, что перед самым финишем не скрутит, и тогда ни времени в запасе, ни сил?!»

Крокодил невольно искал ход для отступления. Поняв это, взъярился.

«Неужто Оскар прав и пора снимать колеса?! Последнее время все мерещится, что почва начинает уходить из-под ног. Будто верчусь в беличьем колесе. Чувствую: надо кончать, но как?

Горько, боязно расставаться с велосипедом, потому что он — это я. Ведь я так много знаю о гонках, так много умею! Спорт — он доставлял мне столько неприятностей, столько боли душевной, столько горьких минут! Спортивные радости скупо разбросаны крупицами. Их так мало, что они должны легко забыться, как забывается все хорошее. Память беспощадна. Когда я иду в отрыве, да еще в одиночку, в голову лезет всякая чертовщина. Неужели мало мук переносит мое тело в седле, чтобы память мучила еще и мозг?»

Роже так и не принял решения, как поступить.

Решение сложилось само собой. И это было противно натуре Крокодила, всегда четко определявшему, что следует делать и как поступать.

Машина прессы догнала перед самым подъемом. Радостная Цинцы махала рукой, что-то кричала своим спутникам в лимузине. Настроение Крокодила в ту минуту совсем не соответствовало оптимизму Цинцы. Но само ее присутствие рядом заставляло Дюваллона подчиняться ее настроению. Такой она была всегда — шумной, резкой, убеждающей. И, честно говоря, очень эгоистичной.

«У кого из нас нет недостатков?» — думал Роже, когда в размолвках пытался убедить себя, что связь с Цинцы пора рвать. Его удерживала не столько любовь, сколько ее всеподавляющий энтузиазм к любым сторонам велосипедной жизни. Она могла спорить до хрипоты о тактике. Она сыпала тысячами подробностей, о которых порой не знал он, гонщик. И, конечно, она была куда опытнее в жизни, чем он.

Женщина — велосипедный репортер — это нелегко. Мало умения лихо печатать на машинке, надо быть накоротке с тысячью и одной мистической вещью велосипедного мира. Работа ночь напролет — обычное явление. Утром новый этап, передача материала, снова этап и новое ночное бдение.

Цинцы считается специалистом, к которому можно обратиться с любым вопросом. Как-то ей показали фото и спросили, кто на нем изображен. Она не только узнала парня, но и добавила: «Гм-м, а парень в этом году сменил руль на своем велосипеде!»

Роже меньше всего хотел красоваться перед телевизионной камерой в ту минуту растерянности. Он постарался выглядеть как можно беззаботнее: завтра, а то и сегодня вечером мир должен увидеть знакомого, всесильного Крокодила.

Гонка под конвоем телекамер хуже всякой средневековой инквизиции. Ты словно на дыбе: терпи, хоть и больно. Многие репортеры, поприсутствовав на старте, укатывают на финиш смотреть гонку на голубом экране. Только фанатики типа Цинцы словно безумные носятся по трассе, не довольствуясь последними милями, которые показываются телевидением полностью.

Роже старался не обращать внимания на суету телевизионных мальчиков. Цинцы объясняла, что кроме пяти постоянных камер на финише четыре установлены на автомобилях и мотоциклах. Вот как эта, на машине, в которой сидит Цинцы. Камера стоит на крыше, подобно тяжелому пулемету на башне танка. И парень, высунувшийся по пояс из люка в крыше, корректирует огонь. Две специальные камеры слежения с мониторной записью строчат беспрерывно, готовые в любую минуту доказать, кто прав, кто виноват.

«Люди скоро вообще перестанут ходить на гонку. Рядовой болельщик включает телевизор на треть часа, смотрит последний спринт, слушает, как бахвалится победитель и оправдывается побежденный, — и доволен. Мы скоро отвыкнем от зрительских криков, только стрекот телекамер будет аккомпанировать гонке».

— Как едется, Роже?! — прокричала Цинцы. — Тебя можно снимать или откатишься назад?

— А что посоветуешь, Ваша женственность?

Цинцы, как всегда, смотрела в корень.

— Впереди еще много километров!

— И я об этом!

— Ты серьезно решился на уход? Похоже, «поезд» не верит. Ребята тоже! — Она кивнула на операторов. — Стоит ли им тратить пленку?

— Стоит тратить! — твердо сказал Роже. И только в ту минуту осознал, что теперь для него нет иного выбора, как идти вперед. Вот так зачастую приходит скороспелое решение, отнявшее бы в ином случае немало сил и времени.

«Мы так легкомысленны в вопросах, где нужна обстоятельность! И расплачиваемся за это кровью...»

— Умница! Я им говорила!.. — Цинцы кричала так, что было слышно не только Роже, но, очевидно, и на дальних зеленеющих полях. Голос Цинцы постоянно сопровождал Крокодила в этой гонке, и Роже было приятно его слышать. — Ты не устал? — Цинцы почти положила микрофон на плечо Роже. — Сможешь атаковать, если «поезд» попробует тебя достать?

«Щедрая Цинцы! Она готова помогать кому угодно. И какого дьявола ей нужно записывать это интервью для телевидения?! Неужели она и впрямь верит, что я смогу взять этап в столь долгом отрыве? Воистину оптимистка!»

— Если бы не мог атаковать — спокойно дремал в «поезде». Выбор сделан. — Роже решил похорохориться. — Я выиграю этап в одиночку. Чтобы не думали, будто Крокодил носит теперь другую кличку...

В такие минуты Роже собирался, понимая, что каждое слово, столь естественное сейчас, после неудачного финиша может сделать его посмешищем. Сколько раз из уст гонщиков вылетали слова задолго до того, как их следовало произносить!

Лихую игру ввел на телевидении все тот же де Брюн. Он накладывал звуковую запись на совершенно не соответствовавшую ей видеоленту. Крокодил смеялся от души, глядя на такие юморески. Естественно, когда он не был их печальным героем. Роже помнил, как де Брюн спросил у Форментора: может ли сегодня атаковать Дюваллон. Тот ответил, что исключено — Крокодил устал. Именно в ту минуту Роже ушел от «поезда» и выиграл с отрывом в шесть минут.

Цинцы задала еще несколько вопросов. Камера щедро стрекотала, подтверждая зрителю достоверность взятого интервью.

— Роже, будь умницей! Мы поедем с тобой!

— А где Оскар?

— У него проблемы в хвосте гонки. Подряд два прокола. И оба у Эдмонда. Но радио сообщает, что вместе с Гастоном они уже догоняют «поезд».

— Если доберется до «поезда», пусть не задерживается и едет ко мне. Я решил пройти сегодня в полную силу...

— Ветер не пугает?

— Пугает. Но со страху лучше катится!

— Удачи тебе, Роже! — Цинцы послала воздушный поцелуй, и «феррари» отвалился назад.

Роже играючи взял первый прим, пройдя по голому, скучному склону с одним довольно крутым «лбом». На промежуточном финише зрителей не было: только официальные лица да несколько машин с гостями. Подогревая себе виски, они приветствовали Крокодила громкими разноголосыми криками.

Это выглядело издевательством, хотя в основе приветствий лежали и добрые побуждения. Издевательство поднимать бокал на глазах человека, качающегося от усталости в седле. Но так уж заведено: каждому — свое.

«Одно удовольствие смотреть на зад директорской машины и воображать себя королем Фаруком: почетный эскорт с сиренами и прожекторами! А впереди еще пятерка полицейских мотоциклов с рыжим капралом во главе да машина информации, на каждом перекрестке выкрикивающая динамиками: «Идет лидер Роже Дюваллон!» Персональный комиссар за спиной! Король Фарук — и только!»

Крокодил встал и начал переваливаться с боку на бок. Следовало дать отдых ногам и размять затекающую спину. Хотя движешься по дороге, тяжко оплачивая каждый метр, одиночество отрыва и однообразие движений создают иллюзию, что долго сидишь неподвижно в чертовски неудобной позе.

И еще страшно одиночество тем, что в такие минуты больше, чем когда-либо, размышляешь о жизни.

«Чего взгромоздился на эту железку и работаешь так, что кажется вместе с семью потами сходит собственная шкура? На финиш приезжаешь, будто освежеванный кролик — весь красный от пота, напряжения и крови... Ну вот, опять. — Роже мазнул обратной стороной ладони под носом, и темная кровавая полоса перечеркнула пальцы. — Хорошо, лопнул капилляр, а если солидный сосудик? Через несколько минут превратишься в свинью. Кровь из носа смешается на груди с потом и расползется разводами, как на промокательной бумаге. Бр-бр-р!.. И как не хочется, чтобы на тебя глядели именно в такую минуту! Но телекамеры вездесущи! Никогда прежде зрители не видели настоящий спорт таким приниженным, со всеми болячками, под увеличительной линзой общественного внимания. Любой грязный или трагический случай немедленно обращается в золото... И кровь наша, и пот наш, все — в золото! Нужен, очень нужен мир, в котором было бы безопасно называться человеком!»

Роже уже вошел в привычный ритм. Он катился вдоль левой бровки дороги, если позволяли знаки, прижимаясь к любой ограде, стенам домов, высокому кустарнику, стараясь укрыться от резкого встречного ветра. Наступила пора, когда единственным врагом становится время.

Дорога шла по пересеченной в меру местности — не было особых подъемов и спусков. Асфальтовые дуги поворотов плавно вписывались в зеленые поля, почти не покрытые растительностью. Крокодил как бы бросал машину от куста к кусту. Но ветер упрямо вставал стеной за каждым поворотом, словно затаил зло против него одного.

«Я сказал Цинцы, что чувствую себя хорошо... Так говорят всегда, глядя в телевизионную камеру, направленную на тебя. Но как я чувствую себя в действительности — не узнает никто. Я не признаюсь даже самому себе. Тешу надеждой, что нормально.

Легкий кровавый насморк не в счет. Слишком обычная штука, чтобы обращать внимание. Я стал старше, но стал ли сильнее? Кто ответит мне на этот вопрос? Конечно, я готовлюсь к гонкам тщательней, чем раньше. Стараюсь все делать более осмысленно — правда, сегодняшний отрыв не укладывается в рамки разумности, — и осмысленность теперь единственная основа для улучшения самочувствия.

Часто я спрашиваю себя: «Действительно ли я на вершине карьеры?» И отвечаю: «Несомненно!» Впрочем, кто знает, что такое подлинная вершина. У всякой горы есть свой подъем и спуск. Может, спуск уже начался? И перевалы продолжаешь упрямо называть вершиной?..

Много лет назад мне казалось, что закончу выступать к 33 годам. А потом, богатый, здоровый, молодой, уеду вместе с Мадлен и детьми куда-нибудь на тихий теплый остров. Скажем, на Корсику, где даже зимой не приходит зима, где вино дешевле воды и отели дешевле ночевки под открытым небом. А потом... Потом даже не хотелось по молодости лет думать, что будет потом. Но сейчас... Интересно, заботило ли это Фаусто Коппи?»

Роже перевел рычаг переключателя вперед. Начинался плоский, но затяжной подъем. Музыкальной шкатулкой пропела трещотка. Ногам стало легче. Крокодил поймал себя на том, что, задумавшись, упустил момент переключения скоростей.

«Фаусто стал легендой еще при жизни. Он тогда казался мне, мальчишке, почти полубогом, и я представлял себе его жизнь как бесконечный подъем на высокую — даже не мог определить ее высоту — сверкающую гору. Смерть Коппи не потрясла меня — лишь удивила своей нелепостью. Нелегкая сила понесла Коппи в Африку в очередной охотничий вояж. Стоило сотни раз рисковать жизнью на горных спусках, чтобы подхватить какую-то африканскую заразу и скоропостижно умереть. Вирус — и столько лет чудовищного риска на протяжении пятнадцати лет, проведенных в седле! Столько разочарований, столько катастроф — и какой-то маленький вирус... Бедный Фаусто, изнывая от жара и жары, просил похоронить его на старом винограднике, возле дома, в котором родился сорок лет назад. Мистическая цифра — сорок лет. Она надвигается уже и на меня, плакавшего в числе ста тысяч людей, провожавших в последний путь великого Коппи.

Фаусто унес в могилу все те терзания, которые обуревают меня сейчас. Каждый гонщик должен пройти сквозь это. И каждый унесет в могилу свои сомнения. Тяжко дышится даже вблизи заснеженной вершины, как же трудно удержаться на самом пике! Порой думаю, что сделал в жизни все возможное и не способен на большее. Начинает шалить сердце. Слишком часто напоминает — пора давать прощальный звонок. И все-таки самое мучительное — ощущение будущего, которое не связано с велосипедным прошлым. Ужасно...»

Воспользовавшись пологим спуском, Роже сделал два длинных, затяжных рывка. Возле самого моста через реку Святого Лаврентия, перекинувшегося в голубой выси, произошла короткая заминка. Встречные машины, согнанные на обочину безжалостной рукой рыжего капрала, еще не успели включить моторы. Только выскочив на мост, Роже понял, что произошло. Из сетки, ограждавшей мост, наполовину свесившись за перилами, торчал огромный красный «плимут». Разбитые о защитный брус передние баллоны вяло висели над стометровой бездной. Один из полицейских сопровождения что-то записывал в блокнот. Молодые люди — два парня и девушка, очевидно пассажиры машины, — громко спорили: девушка истерически тыкала рукой в настил моста, пока щуплый бородач не ударил ее хлестко по щеке. Большего Роже рассмотреть не успел — наращивая темп, он прошелся по мосту, позволив себе лишь раз оглянуться на происшествие.

«Идиот, «бьет девчонку! Радуйся, что остался жив! Видно, она сидела за рулем. Управляй он, неизвестно, чем бы закончилось. Неблагодарные люди! Хорошо, что нет бога. Глядя на это гнусное человечество, он, пожалуй, стал бы самым несчастным существом».

Директорская машина вплотную приблизилась к оставшимся четырем полицейским мотоциклам. И Роже принялся наблюдать, как работал рыжий капрал, которого он всегда видел перед стартом со стаканом молока в руке: сочетание рыжих волос и белого молока вызывало у Роже отвращение.

Капрал сидел в низком кресле мощного полицейского «харлея» египетским фараоном: неподвижно и величественно, будто застыв над дорогой. Низкая скорость, столь непривычная для моторов полицейских мотоциклов, как бы подчеркивала величие капрала. Его руки в белых крагах — одна на руле, а другая поднята на уровень плеча — виднелись издалека. Капрал вел свой «харлей» прямо навстречу автомобильному потоку, несшемуся со скоростью сто миль в час, вел невозмутимо, покачивая, словно нехотя, левой рукой. И от этого жеста, почти царственного, рассыпался встречный поток машин, который еще мгновение назад, казалось, ничто не могло остановить. Автомобили тормозили и теснились на обочину, пропуская гонку. Впрочем, совсем не гонку. Они уступали дорогу ему, Крокодилу, поскольку он шел первым.

Инцидент на дороге и ощущение собственного величия, вызванного зрелищем всевластия рыжего капрала, расчищавшего дорогу ему, Крокодилу, отвлекли Роже от размышлений, но ненадолго. Убаюкивающее однообразие дороги вновь вернуло его в прошлое.

«Когда-то ведь она начнется — моя последняя гонка... Последнее всегда трудно. А в спорте труднее стократ! Я, Роже Дюваллон, вдруг перестану существовать для людей, готовых еще вчера заплатить бешеные деньги за проколотую трубку с моей машины. Сегодня или завтра заторможу у черты, за которой кончается все, что вмещали в себя понятие «Роже Дюваллон», понятие «Крокодил». Вот, наверно, почему, не переставая, думаю о будущем. И не кусок хлеба волнует меня. Я достаточно потрудился в жизни, чтобы иметь хлеб даже с маслом, даже с камамбером, даже с бутылочкой красного. Меня терзает другое. Мастерство, накопленное с годами, окажется не нужным ни мне, никому... А я ведь сейчас так много умею!»

От этой мысли Роже почувствовал если не прилив свежих сил, то, по крайней мере, притупление острого чувства усталости. Он даже приподнялся в седле. И Крокодилу захотелось сотворить что-нибудь такое, необычное. Но чувство разумности, к счастью, заглушило мальчишеское желание пошалить, которое могло обернуться любой неприятностью.

«А так ли уж я плох?! — молодцевато заложив вираж, спросил самого себя Роже. — Наверно, не очень, если выигрываю, и довольно легко, желтую майку. — О том, что пришлось ее непростительно глупо снять, он предпочел не вспоминать. — Интерес ко мне, как к фигуре номер один, не падает. Приглашение Мадлен — единственной из жен гонщиков — почетной гостьей тоже что-нибудь да значит. Я не так уж плох. Просто приходят на смену молодые, более злые... Они используют и мой опыт, увы не делая многих моих ошибок. Молодые шагают и дальше и быстрее. Естественно, учителю стараются оставить ступеньку ниже... Потом другие хотят столкнуть еще ниже... И тут ничего не поделать!

Да, годы отнимают не только силу и молодость, годы отнимают смелость. Я уже никогда не пойду на Венту так резво, как шел Том и как сам ходил когда-то. И Форментор не будет с испугом оглядываться на меня, ожидая рывка.

Но со мной останется мое тактическое чутье, знание трасс и возможностей зеленых юнцов: с первого взгляда вижу, на что способен каждый из них. К сожалению, все чаще признаю, что они сильнее меня.

К чему мне теперь вся мудрость? Буду греть усталые кости на ласковой Корсике или пылить во втором обозе большой гонки, пока кто-нибудь, отбросив ложную тактичность, не скажет: «Старина, пора бы и совесть знать...»

Но разве и спустя годы мое имя не будет собирать к обочинам дорог тысячи и тысячи поклонников настоящей работы? Работы, без уловок и ужимок? Силовой, умной борьбы? В гонках, которые показывают ремесленники от велоспорта, сколько угодно азарта, но так мало ума, если хотите, спортивного интеллекта».

Роже стало грустно одному в этой дорожной пустынности. Захотелось переброситься с кем-то хотя бы парой слов, захотелось — это было совсем странным — увидеть лицо Мадлен.

Он поднял руку, давая знак, что просит технической помощи, с удовлетворением хмыкнул, когда «додж» мгновенно вырос рядом. Растерянные лица Оскара и Жаки приникли к переднему стеклу, с профессиональной тщательностью определяя на глаз характер поломки. За стеклом задней двери, в глубине машины светилось растерянное лицо Мадлен.

— Что случилось? — с тревогой спросил Оскар.

Колеса, зажатые в руках испуганного, ничего не понимающего Макаки, рассмешили Роже. И он весело ответил:

— Все на месте. Захотелось немножко поболтать.

Оскар облегченно вздохнул:

— Рад, что у тебя есть еще силы на шутку — хорошая примета перед большой победой.

— О больном ни слова! — раздался из глубины голос Жаки.

Все засмеялись. Роже успел заметить, как потеплело лицо Мадлен.

— Выдержишь? — спросил Оскар о том, что сейчас волновало, пожалуй, всю гонку, и его, менеджера, в первую очередь.

— Постараюсь. Дорога дальняя. Да и ветер.

— «Поезд» позади в пяти минутах. Добрый запас. Если сохранишь разрыв — считай, гонка у нас в кармане!

— Осенью, осенью о цыплятах поговорим! — с притворным испугом вскричал Роже и, бросив руль, воздел кверху руки. Он почти прижался к дверце «доджа» и заглянул внутрь.

Мадлен подалась ему навстречу, и Роже смертельно захотелось потереться щекой о ее мягкие, ласковые волосы, но он только сказал:

— Жаль, не могу поцеловать тебя! Старина Ивс сочтет поцелуй допингом!

— Спасибо, милый, что у тебя есть такое желание. Я бы на твоем месте давно испустила дух...

— Боишься? — спросил Роже и испытующе глянул в глаза жены. В них действительно смешались и страх и любовь.

— Боюсь... Я никогда не представляла себе, что...

Роже не дал ей закончить мысль. Машина прессы, подлетевшая сзади, заставила его оторваться от «доджа». Проносясь вперед в «феррари» вместе с телевизионными мальчиками, Цинцы послала скрытый воздушный поцелуй.

«А Мадлен проделать такое и не догадается! Где уж посылать воздушные поцелуи любимому мужу после стольких лет совместной жизни...»

Он зло рванулся вперед, небрежно помахав рукой.

Роже внезапно почувствовал пустоту в желудке и, достав из заднего кармана майки два сандвича, начал неторопливо, с удовольствием жевать.

«Сейчас бы корсиканский завтрак вместо ватных сандвичей! Я там обычно ел утром корсиканскую ветчину, огурец, зеленый горошек, немного орехов, риса, потом биф с картофелем, гальский пахучий сыр и сколько угодно фруктов. А тут сэндвичи! Ешь, словно заправляешь машину горючим — вкуса нет, а ехать можно».

Крокодил вынул из зажима бидон с крепким кофе и сделал три глубоких глотка. Поболтав бидон, он посмотрел его на свет. Осталась почти половина. Пригодится хлебнуть миль за тридцать до финиша.

«Кто забудет, как дурачился Том на прошлогоднем старте этапа «Париж — Рубэ»! Он смеялся, подергивая крючковатым носом, и на каждый вопрос журналистов отвечал: «А вы не хотите майонеза?» Цинцы говорит, что Том выглядел усталым. Естественно, как может выглядеть человек перед тем самым шагом, который суждено сделать каждому живущему на земле...»

Через десяток миль дорога выскочила на плато, открытое всем ветрам. И Роже острее ощутил трудность своего положения. Уже негде было укрыться от ветра — голое, пылящее под ветром каменистое поле лежало вокруг. Тонкая полоска леса, протянувшаяся далеко справа, становилась тоньше и пропадала где-то впереди на границе земли и неба.

Теперь Крокодил принимал ветер всей грудью, раздвигая его, проталкиваясь вперед. Через полчаса изнурительной работы Роже почувствовал себя на пределе. Это было видно даже по тому, как заметалась французская «техничка». Оскар несколько раз подъезжал к Роже и, не начав разговора, словно удовлетворившись одним осмотром, откатывался назад.

Начались спазмы в желудке. Крокодил попытался заглушить их питьем. Но холодный кофе кончился, и Роже остервенело запустил бидоном в одинокий камень у дороги.

«Зря так рано вылакал пойло. Остается уповать на случай. Уже не могу идти вперед без раскачки. И все это видят».

Роже стало плохо. Тошнило. Но вскоре тошнить было нечем: липкая слизь висла изо рта, и после каждой рвотной спазмы он вытирал рот тыльной стороной перчатки. Черная кожа покрылась вонючей белесой пленкой, один вид которой вызывал еще большее желание вырвать.

Машина телевидения шла впереди, чуть в стороне от директорской. Роже с бессильной ненавистью смотрел на нее сквозь слезы. Самое страшное — все видели происходящее с Крокодилом. Наверняка телеобъектив смаковал его мучения. Даже Цинцы, которая была сейчас в машине вместе с операторами, была ненавистна ему и противна.

«Как вши, липнут к нашим бедам. Впиваются в самое больное место и сосут кровь, наслаждаясь нашей агонией. Ненавижу».

Он едва крутил педали. Усталость лежала на плечах недвижным грузом и отключала тормозящие центры мозга, иначе бы он признал неправоту своей злости против парней, делающих порученное дело.

Как-то он пробовал работать для велосипедного журнала, но понял, что журналистика требует слишком много времени. К тому же хозяева команд не согласны, чтобы часть паблисити, которую несет в себе каждый гонщик, доставалась органу печати.

«Боссам все мало. Они гоняют нас по дорогам, заставляя извиваться от боли, подыхать на мокрых камнях. А сами нежатся в теплых ваннах. Да еще вмешиваются в нашу жизнь, поучая и запрещая. Смакуют газетные байки вроде «Роже пользуется допингами», «Роже уже стар». Каких только оскорбительных заголовков я не читал о себе! А моего босса все тешило! Жирная свинья Кулон радуется любой гнусности. Что ему мое достоинство: каждая, пусть даже оскорбительная, выдумка — паблисити. Кидая в прорву профессионального спорта миллионы и загребая десятки новых, он думает, что ему позволительно все. Собирает в свою команду «звезд» и начинает стравливать друг с другом. А сам потешается со стороны. У нас еще есть отдушина — на Кулона работают двадцать два оголтелых парня из его футбольного клуба. И папа с Кулоном-младшим никак не поделят, кому стричь купоны с футбола, а кому с велосипеда. Но зато дружно выбивают из большой спортивной игры маленькие фирмы, обрекая нашего брата на полную зависимость от сильных мира сего. Свиньи...»

Роже стало совсем плохо. Он прикрывал ресницы, и тотчас мир вокруг вспыхивал радужьем красок. Стоило устало открыть глаза, как сквозь заливавший их пот и слезы он видел серое, мельтешащее полотно дороги. Таким оно видится ему в тяжелую, тревожную ночь после неудачного этапа. Бежит, бежит навстречу бесконечный асфальт, различимый порой до мельчайшей выбоины, до последнего зернышка.

Роже потряс головой, стараясь сбить напряжение. Он не слышал, как подошла «техничка». Несколько раз оглядывался на Оскара, пока наконец дошло, что тот обращается к нему. Так и не расслышав вопроса, да и не желая его слышать вовсе, Роже кричит. Кажется, что он кричит на всю Канаду, на весь мир:

— Больше не могу! Дайте что-нибудь пожрать! Слышите, дайте пожрать!

— Нельзя. Ты же видишь судейскую машину.

— Я хочу есть!

— Потерпи, Роже, потерпи. Осталось двадцать миль. Еще десять пройдешь таким темпом — «поезд» выдохнется.

Роже автоматически принялся рассчитывать, на сколько его хватит, чтобы не отвалиться в «поезд».

— Я не могу. Этот ветер... Я уйду назад...

— Роже, милый, потерпи чуть-чуть. Через пять минут откроется твое знаменитое второе дыхание...

— К черту второе дыхание! У меня уже нет и первого! К черту!..

— Роже! — вдруг яростно завопил Оскар. — Ты должен идти вперед! Мне наплевать, что Крокодила будут считать тряпкой, но и ребятам сзади нелегко. Сколько миль сдерживают «поезд»! Подумай о них!..

Крик Оскара несколько отрезвил Роже. Он не видел, что Мадлен гладила Платнера по плечу, призывая успокоиться. Этот жест, быть может, добил бы Крокодила совершенно.

Роже застонал и еще ниже пригнулся к рулю — говорить больше не о чем. Занимая свое место за комиссарской машиной, Оскар сказал Жаки:

— Если не продержится пяти минут, не усидит и в «поезде». Может совсем сойти с гонки.

— Он продержится, — тихо, словно сам не веря себе, произнес Жаки.

Мадлен горячо поцеловала его в щеку, решив, что Макака успокаивает ее. Мадлен не могла разобраться в происходящем. То ли от растерянности, то ли от ощущения бессилия помочь Роже, она сказала ни к селу ни к городу:

— Роже никогда не помнил дат, связанных с нашим браком. К годовщине свадьбы я купила себе цветы и положила открытку с надписью: «От Роже». Когда он увидел цветы и прочитал открытку, первое что спросил: «Роже — это кто?»

Еще полчаса назад Оскар и Жаки радостно хохотали, пытаясь представить лицо Кулона, понявшего наконец, какого гонщика он отправил на второстепенную гонку. И вот теперь шутка Мадлен как бы повисла в воздухе. Оскар психует, будто вот-вот расколется земля.

«Стар уже! Подобный отрыв позволителен лишь для молодого безумца, налитого по уши выносливостью и физической силой!» Оскар смотрел вперед невидящим взглядом. Только бы не замечать корчащегося на седле Крокодила!

Жаки, наоборот, смотрел на Роже, словно заговаривал: «Пронесет! Должно пронести! Не может быть, чтобы это произошло на глазах бедной жены, впервые приехавшей на гонку!»

Машина прессы не укатила по обыкновению на финиш, а осталась с лидером. Цинцы сидела молча, не глядя назад, где шел Роже, и курила сигарету за сигаретой, не давая сгореть одной и до половины, начинала новую. Ей нечего было смотреть назад: оба, Спидфайер и оператор, горячо комментировали происходившее. Кинокамера трещала так, что казалось — от ее треска развалится голова.

«Если повторится история Тома — не пережить и мне. В один месяц две такие смерти — друга и любимого — это конец...»

Цинцы мелко знобило. Она порывисто терла ладонями предплечья, но от этого обычно выручавшего движения не становилось теплее.

— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Молочной-Скорой»!

— «Молочная-Скорая» — «Молочной-Первой». Прием! Прошу немедленно подойти ко мне в отрыв. Следовать за лидером. Как поняли? Прием! — Голос Каумбервота звучал глухо, словно он говорил откуда-то из подземелья.

— «Молочная-Скорая» — «Молочной-Первой». Вас понял. Следую вперед. Отбой!

— Что, что такое? — Спидфайер, высунувшийся в окно, расслышал лишь слово «скорая». — С кем-нибудь плохо?

Цинцы кивнула.

— Очень плохо Крокодилу...

— Он собирался сойти? — испуганно переспросил оператор.

— Не волнуйтесь! — зло отрезала Цинцы. — Успеете снять еще не одну сотню метров, пока он упадет на дороге...

— Вы шутите? — Спидфайер удивленно посмотрел на Цинцы. Ни следа тревоги за судьбу человека не было видно в его по-ковбойски бесцветных, немигающих глазах.

Бешенство охватило Цинцы. Она уже хотела ответить Спидфайеру как раздался крик оператора:

— Амбулатория!

Оба американца высунулись в окно, и вновь затрещала камера. Даже в эту минуту Цинцы не обернулась. Глядя вперед, она видела перед собой голый, залитый солнцем склон Венту, белые камни, искаженное лицо Тома...

— О чем они говорят с Крокодилом?! — прокричал Спидфайер.

Цинцы, не слушая, знала, о чем разговор.

— Как самочувствие, Роже? — спрашивал Ричард, открыв окно амбулатории.

Вопрос был чистой формальностью — и без слов ясно, что Крокодилу плохо. Он шел с зеленым, цвета прихваченной внезапными заморозками молодой травы, искаженным лицом.

— Плохо! — сквозь зубы ответил Крокодил. Он качал головой, изредка поводя плечами, будто хотел освободиться от чего-то тяжелого, что нести уже было невмочь.

— Не лучше ли сойти? — спросил врач.

Крокодил посмотрел таким взглядом, что доктор осекся.

— Как сердце? Дать обезболивающее?

Роже отрицательно покачал головой.

— «Поезд» далеко?

— Все те же пять минут, — сказал Ричард, и слова доктора удивили.

Крокодилу казалось, что он практически остановился и «поезд» висит за спиной.

«Раз так... Вперед! Если я еще двигаюсь — я живу! Вперед! Сопляки, не могут даже сократить расстояние в минуту, когда я так плох! И еще мечтают свалить Крокодила! Сопляки!..»

— Мы будем рядом. Если что, поднимите руку.

— Хорошо, — выдохнул Роже.

То ли от презрения к соперникам, то ли от мысли, что в любое мгновение помощь рядом, он почувствовал себя легче. «Легче... Легче... Легче...» — как молитву повторял про себя Крокодил и чувствовал: тиски, сжимавшие сердце, ослабевают. Стало легче крутить педали. Он позволил себе несколько резких ускорений, словно проверяя себя.

— Крокодил отказался от врачебной помощи! — выкрикнул Спидфайер, и теперь в голосе его звучали нотки восхищения.

«Ничтожество ты! — подумала Цинцы. — Только так и могло быть — это ведь сам Крокодил. Если он упадет — уже не поднимется никогда».

Она откинулась на мягкую подушку сиденья и закрыла глаза. Сколько прошло времени, она не могла сказать. Очнувшись, она увидела, как машина пронеслась под десятимильным знаком.

Оператор и Спидфайер оживленно спорили. Не разбирая их слов, да и не стремясь разобрать их, Цинцы невольно обернулась. В заднее стекло она увидела одинокую фигуру Крокодила. И по тому, как он сидел в седле, по тому, как резко работали его ноги и спокойно качалось тело, она поняла, что Крокодил победил. Победил себя, победил казавшееся непобедимым. Последние мили Цинцы не отрываясь смотрела в заднее стекло, словно боялась — отведи взгляд в сторону хоть на мгновение — видение идущего, как прежде, в полную силу Крокодила исчезнет!

Роже катился легко, будто видел перед собой маяк — белое лицо Цинцы. Было довольно далеко, и лицо могло оказаться мужским, но Роже верил, он хотел верить, что назад смотрит Цинцы. И он тянулся к этому ускользающему лицу. Ему хотелось крикнуть, что он все равно догонит. Но вместо крика лишь упрямо, рискованно прибавлял скорость.

Безумно завыли сирены. По сторонам замелькали теснящиеся дома окраины города. Их стены прикрыли дорогу от ветра. И теперь Роже не шел — он летел над асфальтом. И только сидевшие в машинах сопровождения знали, что стоила ему такая легкость. Тысячам стоявших сплошными стенами людей не приходило и в голову, что лидер, выигрывающий более девяти минут у «поезда», был на грани катастрофы.

Бросив машину в руки Жаки, Крокодил в изнеможении упал на услужливо подставленный шезлонг и, разбросав руки и ноги в стороны, блаженно закрыл глаза.

«Мисс Молоко» безнадежно пыталась вручить Крокодилу стакан молока. Подошедшая Цинцы взяла стакан и залпом осушила его на глазах хохочущих судей. Она присела на корточки рядом с Крокодилом и тихо позвала:

— Роже...

Он не слышал ее голоса. Он почувствовал запах ее духов. Открыл один глаз и лукаво подмигнул.

— Заезжай за мной сразу после душа. Слышишь, Цинцы? Я хочу быть сегодня с тобой. Слышишь?..

Цинцы, улыбаясь, смотрела на него не отрываясь и судорожно кивала головой.

— А Оскару скажи: плевал я на обед у мэра! Хочу быть сегодня с тобой.

— Но ведь это штраф пятьдесят долларов?

— Пусть Оскар заплатит. Величие человека измеряется его добротой. К тому же я сегодня их заработал...

Только через час в номере Цинцы, прижавшись к ней всем телом, Роже поверил наконец, что миновал этот страшный день. Он заплакал, уткнувшись лицом под ухо Цинцы. Ее пальцы блуждали в его волосах, и он думал о том, что, может быть, только сегодня там, на дороге, понял, как дорога ему эта женщина.

Крокодил возвращался домой поздно, пешком, не боясь встречи с Мадлен. Назавтра очень кстати выпадал день отдыха.

Он долго и тщательно брился. Несколько раз его отрывали от бритья, бесцеремонно врываясь в закуток и поздравляя со вчерашней победой.

Выйдя во двор, он увидел Кристину, разговаривавшую с Жаки. Поискал глазами Мадлен. Ее нигде не было.

«Мадлен не поднимешь так рано. Она любит поспать и не хочет лишать себя удовольствия понежиться в постели».

Кристина, заметив Роже, пошла ему навстречу, широко улыбаясь.

— Роже, это потрясающе!.. Только и разговоров о Крокодиле. Отец гордится, что пригласил тебя!

— Спасибо, Кристи. Счастье гонщика так переменчиво. Когда кажется, что вот-вот его нашел, выясняется, что уже потерял. Сегодня «потрясающе», а завтра — «из рук вон плохо». Поэтому, радуясь, думаем о горьких минутах. Так сказать, для равновесия.

— Ты не прав, Роже. Вчерашняя победа достойна даже такого славного имени, как Крокодил. Но я не об этом... — Она капризно махнула рукой. — Хочу напомнить, что ждем вас на обед. Я заеду за вами, захватим Мадлен и всю французскую команду. Так хочет отец: лидеры у нас в гостях!

— Положим, пока впереди команда бельгийцев!

— Лишь на пятнадцать секунд. Ерунда!

— Хорошо, я скажу ребятам...

— Они уже знают, — подошел Жаки. — Только Оскар не ночевал дома — для него приглашение будет сюрпризом. — При словах «не ночевал дома» Жаки многозначительно посмотрел на Роже. Тот ухмыльнулся.

— Хорошо, Кристи, сегодня я возьму на себя менеджерские обязанности.

В столовой Крокодила встретило поварское трио. Дамке, сыграв свое знаменитое соло на дуршлаге, поставил перед Роже тарелку с бифштекс-миньоном. Фунтовый кусок мяса золотисто искрился. Дурманяще пах грибной соус. Картофелины, каждая в виде миниатюрного велосипедного колеса, завершали это чудо гастрономического искусства.

— Спасибо, папаша Дамке, — растроганно произнес Роже. — Если бы знал, что меня ждет такой бифштекс, я бы выигрывал каждый день.

— Но-но, Роже! — крикнули из-за соседнего столика. — Нам бы тоже хотелось отведать миньон!

Шутка пришлась по вкусу, и каждый принялся незлобиво острить, понимая, что внимание к Роже сполна оплачено его вчерашним трудом.

После завтрака Крокодил отправился бродить по утреннему городку. Была суббота, и весь город отбыл на уик-энд. С трудом верилось, что вчера на финише его встречала такая толпа. Роже минут двадцать прошагал по горбатой торговой улице, пока не вышел на площадь, снова напомнившую ему о гонке. Он впервые увидел отдыхающий раскрашенный караван автомобилей, увенчанный макетами холодильников, стиральных машин, гигантских пачек сигарет, бутылок молока и банок пива. Автомобили с маркой «Молочная гонка» стояли в каре на площади, словно солдаты перед большим парадом. В центре каре возвышалась полукруглая эстрада.

Роже пошел вдоль машин и автоприцепов, с любопытством рассматривая кричащие надписи. Иногда он видел свою фамилию, и это доставляло ему удовольствие, хотя он уже давно бы должен привыкнуть к собственной популярности.

— Месье Дюваллон! — раздалось за спиной.

Роже увидел стоящего в дверях автоприцепа невысокого черноволосого парня с удивительно знакомым лицом.

— Месье Дюваллон, — повторил парень. — Вчера видели по «ТиВи» вашу победу. Мы все в восторге. Позвольте предложить вам выпить в нашем скромном артистическом вагоне.

Слово «артистический» напомнило Роже имя черноволосого парня. Теперь Роже вспомнил, где видел симпатичное лицо — на конвертах долгоиграющих пластинок. Как-то Цинцы покупала пластинки, и целая стена музыкального магазина, состоящая из портретов черноволосого певца, поразила Роже: «Везет этим голосистым птичкам! Нам такое только снится! Хотя тоже вниманием не обижены!»

— Вы Саша?? — спросил он скорее для того, чтобы продолжить разговор, чем проверить свое предположение.

— Да я, конечно, — сказал черноволосый таким тоном, словно каждый должен был узнавать модного шансонье даже за тысячи километров от Парижа.

Роже шагнул в душный полумрак вагончика. Только теперь он разглядел еще одного мужчину, сидевшего за небольшим столиком с начатой бутылкой виски. Мужчина встал и представился:

— Беновена. Трубач из Бразилии.

— Вашон собрал интернациональную бригаду. По вечерам мы даем концерты в местах, где останавливается караван, — пояснил Саша?.

— Вот уж не думал, что едем с музыкой. — Роже удивленно пожал плечами. — Ваше имя мне тоже знакомо.

Саша? сказал:

— Конечно. Беновена — пятая труба мира.

— И вы здесь, в этом караване?

— Надо делать не только музыку, но и деньги, — вмешался бразилец, — а молочно-кондитерские короли щедро платят. Не так, конечно, как вам, гонщикам, но жить можно!

Налили виски. Роже отказался наотрез.

— Сегодня же день отдыха! — проворчал Беновена. — До завтрашнего старта все пройдет.

— Я вообще не пью крепких напитков. Изредка сухое вино...

Саша? невозмутимо добыл откуда-то из-под сиденья бутылку бургундского.

— Как у себя дома, во Франции, — пошутил он. — По набору вин Квебек конечно же больше край французский, чем канадский. Недаром Квебек хочет отделиться от Канады и примкнуть к нам.

Роже с удовольствием тянул несколько переохлажденное вина Беновена напился быстро. По тому, как он говорил, часто моргая большими черными глазами, можно было заключить, что состояние алкогольного опьянения ему не в новинку.

— Не люблю пить по вечерам, — как бы угадав характер мыслей Роже, сказал Беновена. — По вечерам я предпочитаю зарабатывать на выпивку.

— Я тоже как-то выступал на сцене, — чтобы поддержать разговор, сказал Роже. — В рождественском спектакле «Крисмас» играл последнюю букву С.

На актеров признание Роже не произвело ожидаемого впечатления.

— Беновена сочинил здесь хорошую пьесу для трубы, — сказал Саша?.

— Не называй ее хорошей, мой мальчик. — Беновена был втрое старше Саша?, и разница в возрасте особенно разительно бросалась в глаза теперь, когда трубач крепко выпил. — Разговоры о неисполненных пьесах — хороши они или плохи — чистая ерундистика. Хорошая пьеса лишь та, которая завоевывает зал и доставляет ему удовольствие. Если публика может обойтись без пьесы, значит, это плохая музыка.

— Оптимист— кто думает, что птица в его саду клюет только червяков, — вдруг очень мудрено высказался Саша?.

И Роже увидел перед собой капризного, избалованного славой мальчишку. Видно, рано свалилось на него бремя самостоятельности. Мальчишка с чудесным голосом был утомлен жизнью. Утомлен по-настоящему, а не играл.

В домик постоянно заглядывали люди. Скоро о Роже совсем забыли. Из задумчивости его вывел громкий голос. Кто-то из вошедших — видно, тоже следовавший в караване — саркастически произнес:

— Культура в американском представлении — это то, что они умеют делать, а обезьяны нет...

Роже, воспользовавшись паузой, незаметно выскользнул из вагончика и зашагал к своему колледжу.

«Им тоже несладко в велосипедной упряжке. Имя Саша? для меня и Цинцы казалось каким-то недосягаемым. Не представлял, что Саша? пойдет в гонке даже за мной. Что значит гипноз славы — никто не хочет видеть за ее блеском тяжелой, черной работы!»

Когда он вернулся в гостиницу, французы, одетые в выходные костюмы, нарядной толпой стояли во дворе колледжа, окружив Кристи и Мадлен. Оскар витийствовал:

— Я не стал фоторепортером только по одной причине — едва брался за телеобъектив, самое интересное происходило под носом!

— Причина, не мешавшая тебе класть в карман самые солидные куши, — сказал Роже и, обняв Мадлен, по-отечески поцеловал ее в лоб.

Она прижалась к нему, словно для молитвы сложив на груди руки. Это было, конечно, жестоко — не увидеться с женой после вчерашнего тяжелого этапа. Но желание быть с Цинцы взяло верх над чувством супружеского долга.

«Если бы Мадлен знала... — Он поморщился, будто ощутил внутри какую-то резкую боль. — Хотя... разом больше, разом меньше... Пожалуй, надо Мадлен сегодня приласкать. Бедная девочка напереживалась с непривычки».

Он думал о вчерашнем, заведомо манкируя трагичностью обстановки. Хотелось помнить только о том, что слабость переросла в триумф.

Роже поймал на себе ревнивый взгляд Кристи.

«Как бы эта дурочка чего-нибудь не ляпнула в доме своего папаши. Славненький получится день отдыха! Не дай бог еще Цинцы придет к Вашонам, и, как говорят итальянцы, будет «комплетто».

Кристи засуетилась:

— Давайте по машинам. Ехать больше часа. Нас уже ждут. Папа не любит опаздывать к столу.

Роже первым нырнул в машину Кристи, взгромоздившись за руль.

— Ты не знаешь дороги, — сказала Мадлен, усаживаясь между ним и Кристи на переднем сиденье.

Эдмонд, Гастон и Жаки уселись сзади. Оскар прихватил остальных в свой раскрашенный и такой нелепый при сравнении с обычной машиной командный «додж».

— Одно судно из каравана, — начал Жаки, обняв за плечи товарищей, — потеряло ориентировку. «Где я нахожусь?» — последовал запрос. Со встречного судна ответили: «А куда ты идешь?» — «Не знаю...» После долгого молчания раздалось в ответ: «Если не знаешь, куда идешь, то не все ли тебе равно, где находишься?»

Посмеялись сдержанно.

Несмотря на все старания Жаки занять компанию разговором, ничего не получалось. Роже молчал, наслаждаясь ведением скоростной машины по автостраде. Кристи, наверно, чувствовала себя не очень ловко в такой близости от Мадлен. Мадлен же, подставив лицо ласковому упругому ветру, думала о том, как хорошо, что Роже рядом, и как плохо, что вчерашний кошмар может повториться уже завтра.

— Здесь направо, — после долгого молчания произнесла Кристи и показала рукой на узкую асфальтированную дорогу, нырявшую под арку с надписью «Частная».

«Сколько же у них земли, если дома еще не видно, а дорога уже собственная».

По обеим сторонам асфальтированной ленты, за тонкопроволочной электрооградой, словно загипнотизированные, лежали на изумрудных выгонах тучные черно-белые коровы. Они лежали среди коричневых гранитных валунов, и было невозможно сосчитать, сколько же их пасется вокруг.

Огромный дом староколониального стиля вырос за поворотом внезапно.

— Какая прелесть! — не удержалась Мадлен и всплеснула руками.

Роже притормозил, давая возможность пассажирам насладиться открывшейся картиной. Два небольших островка леса охватывали подковой овальное озеро, из которого протока шла вдаль, в сторону Великой реки. Дом стоял на взгорье, обрывавшемся к озеру.

Восемь белоснежных колонн держали широкую террасу. Десятка два людей приветливо махали с нее. Первая, кого Роже увидел, войдя на террасу, была Цинцы. Она стояла со стаканом виски в руке и, улыбаясь, смотрела на Крокодила. Ее лицо выражало почти блаженство.

«Как чувствовал! Ну держись, Крокодил! Три женщины вместе — роковая примета. Не часто такое случается».

Подкатился Вашон.

— Роже, — позвольте мне называть вас так? — скорее для формы, чем для того, чтобы действительно получить согласие Дюваллона, спросил он и тут же кокетливо добавил: — Небольшая разница в наших возрастах позволяет мне надеяться...

«Твои деньги, старый хрен, позволяют всех нас называть просто баранами! А ты еще крутишь хвостом, играя в джентльмена!»

— Я рад, что вы участвуете в гонке. Ваш вчерашний одиночный вояж потряс весь мир. Утром секретарь завалил меня вырезками из газет двадцати одной страны. — Вашон поднял палец кверху и самодовольно захихикал, будто все эти газеты писали о нем. — Я рад приветствовать у себя дома героя нашей славной «Молочной гонки»!

«Славного героя вонючей «Молочной гонки», — про себя поправил Вашона Крокодил.

— Да еще с такой очаровательной супругой!

Он манерно поцеловал руку Мадлен. И побежал дальше раздавать гостям свои дешевые, как пирожные, выпускаемые его фабриками, комплименты.

Народу собралось много. Почти все подходили к Роже и говорили несколько хороших слов. Только через полчаса он нашел Мадлен. Она стояла в дальнем углу с Жаки. Приближаясь к ним, Роже с удивлением взглянул на Мадлен — показалось, что Макака и жена ругались. Да, да, ругались, совсем так же, как часто делали они.

«Странно, никогда бы не подумал, что между ними возможно нечто, требующее выяснения отношений».

Перемена выражения лица Роже, видно, не осталась незамеченной. Мадлен натянуто улыбнулась, а Жаки поспешно ретировался со словами:

— Ну, слава богу, Роже, а то твоя жена не дает мне покоя, — уговори, дескать, Роже после канадской гонки поставить крест на велоспорте.

— Вот как? Ты уже настолько вошла в спортивную жизнь, что даешь советы?

Мадлен повисла у него на руке.

— Вовсе нет! Просто не могу отделаться от вчерашнего страха... Ну да ладно! Поговорим о чем-нибудь более веселом. Не правда ли, здесь очень мило?

Вопрос прозвучал настолько фальшиво, что Роже даже вздрогнул.

— Что с тобой творится, Мадлен? — Он взял ее за плечи и повернул к себе лицом. — Что с тобой?

— Ничего, — легким движением она сбросила его руку.

В другой раз Роже не дал бы ей уйти от ответа, но стакан с соком, который он зажал в руке, не позволил удержать Мадлен.

— Ничего. Все как обычно, — с еще более фальшивой бодростью произнесла она. — Может, выпьем что-нибудь покрепче?

— Я не могу. Боюсь за сердце. Оно вчера и так едва усидело внутри!

Роже взял Мадлен под руку и повел к гостям. Она благодарно взглянула на него.

— Истинные знатоки любят многодневку — она позволяет наблюдать личность в борьбе, подобно показанной вчера нашим уважаемым Дюваллоном. — Комиссар Ивс, основательно подвыпивший, собрал вокруг себя дам. И, судя по всему, читал им вводную лекцию по основам профессионального велоспорта. — Но не меньше людей, обожающих, наоборот, живописные «поезда»...

Жаки, Оскар и несколько гонщиков со снисходительными улыбками слушали болтовню старого комиссара.

— Господа, господа! И дамы в первую очередь, естественно, — захлопал в ладони Вашон. — Прежде чем пригласить всех к столу, прошу осмотреть мой небольшой парад старинных велосипедов. Надеюсь, зрелище старых мастодонтов вас повеселит и покажет, как далеко вперед шагнул наш любимый велосипедный спорт.

«Интересно! Кристи ничего не сказала о музее отца! Старый чудак, видно, всерьез помешан на двух вещах — велосипеде и деньгах. Даже трудно сказать, на чем больше».

Все вышли в сад и направились сквозь пышный розарий к длинным, темно-кирпичного цвета строениям, похожим на конюшни. Одно из зданий действительно оказалось большой, хорошо ухоженной конюшней, из которой слышались удары копыт и негромкое ржание лошадей. Двери второго были распахнуты настежь. У входа стоял трехколесный велосипед выпуска 1903 года.

Под ярким светом дневных ламп в живописной композиции расположилось около двухсот самых разных по конструкции старинных велосипедов. Оживившийся Вашон скакал молодым петушком и давал пояснения.

— Нет, вы только взгляните! Это модель 1892 года. Какой красавец! Со своим маленьким ростом я даже не дотянусь до верхней кромки переднего колеса. Сколько надо было мужества, чтобы взгромоздиться на такое страшилище! Нет, наши отцы и деды были поистине мужественными людьми! Месье Дюваллон по достоинству продолжает их славные традиции.

Все захлопали. Роже от неожиданности прямого обращения к нему Вашона и присутствующих начал неловко раскланиваться.

— Здесь двести десять отличнейших экземпляров, большинство из которых на ходу. Есть желающие прокатиться?

После выпитых аперитивов такого желания ни у кого из гостей не оказалось.

— Теперь пройдемся в сад. — Вашон энергично двинулся к дверям.

Толпой побрели за ним. Роже с удивлением заметил, что музей старика Вашона мало на кого произвел впечатление.

Говорили между собой о вещах, не имеющих никакого отношения ни к музею, ни к старику Вашону, ни к велоспорту вообще.

Кристина подошла к отцу.

— Мама просила напомнить о чем-то, чего она не помнит, но о чем должен помнить ты...

Вашон кивнул и тут же забыл.

Показанное Вашоном в саду было действительно потрясающим: на зеленой лужайке рос деревянный велосипед.

— Да, уважаемые дамы и господа, — голосом зазывалы дешевого ночного притона вещал Вашон. — Вы видите перед собой уникальный образец — единственный в мире растущий на корню велосипед. Я растил его десять лет...

Бурные аплодисменты с криками «браво!» отдали дань мастерству Вашона. Роже заметил в стороне от конюшни глубокого старика с большими садовыми ножницами в руках и в белом фартуке. Его седая непокрытая голова качалась, словно под ветром, в такт речи хозяина дома.

«Ты растил! — хмыкнул Роже. — Вот кто наверняка не один день гнул спину, пока не создал чудо! И здесь ты, старый хрен, готов загребать жар чужими руками! Это уже в крови! Только могила исправит тебя!»

Вместе с Мадлен Роже прошелся по старому дому. Дурной вкус хозяина сказывался во всем: современное освещение, модерновая мебель на каждом шагу разрушали уют старого дома. Особняк выглядел увядшей красавицей, к тому же кричаще одетой.

Роскошный стол накрыли в светлом зале со створчатой стеклянной стеной на террасу, раздвинутой по случаю отличной погоды. Казалось, что озеро, оправленное в золото предосеннего камыша, приблизилось к белоствольным колоннам.

Дюваллоны нашли свои места между Вашонами и Молсонами — молочным и пивным королевскими семействами. Цинцы, Оскар и Кристи сидели напротив.

«Начинается самая забавная часть отдыха! Скорее бы он закончился, да в гонку». Роже потянул пальцем тугой воротничок рубашки. Крокодил не любил галстуки.

— Налоговая реформа — это попытка правительства залепить оставшиеся замочные скважины, сквозь которые люди еще видят дневной свет. — Вашон начал плакаться, еще не успев усесться за стол.

Пока вышколенные лакеи в красно-золотых ливреях скользили вокруг стола, он захватил общее внимание. Роже был этому рад: «Чем больше ты будешь говорить, старый хрен, тем меньше придется говорить мне».

— Сложности возникают при организации гонки буквально на каждом шагу. — Вашон говорил только для себя, поскольку все это мало кого интересовало. Но из уважения к хозяину дома слушали почтительно. — Например, очень трудно резервировать места в отелях. Кажется, пустяк, но никто не хочет возиться с бронью на одну ночь. А эти молодцы, — Вашон указал рукой на Роже, — каждый день несутся вперед.

— Почему же, сегодня мы стоим на месте! — отпарировал Роже.

Вашон захохотал будто над самой остроумной шуткой.

— Старую собаку не научишь новым трюкам, — продолжал Вашон, — перегрузка транспортных магистралей не дает возможности гонке почаще заглядывать в большие города. Дело от этого страдает — мы теряем паблисити! Да и парням, — Вашон опять показал на Роже, — не очень удобно в духовных ночлежках. Они работают куда больше, чем будущие слуги господни, — довольный своим нигилизмом, совсем по-солдатски заржал Вашон.

Жена хозяина — абсолютно бесцветное создание — сурово и осуждающе взглянула на супруга. Но тот продолжал отчаянно хохотать, отмахиваясь от жены обеими руками.

— Мы сделали великое дело, — наконец продолжал Вашон, — первыми пробили брешь на Американском континенте. Скажу по секрету, мы с Молсоном решили к будущему году катануть по Штатам. — Вашон заговорщически подмигнул. — Госдепартамент уже дал согласие. Отели «Хилтон» размещают гонку. «Пан-Америкэн». бесплатно перевозит сто двадцать европейских гонщиков и официальных лиц. Представьте себе, — Вашон махнул рукой, и фужер упал бы на стол, не подхвати его Роже, — сколько народу в обычной большой гонке, — Вашон начал загибать пальцы: — Директор гонки, комиссар, секретари, уполномоченные, помощники, главный судья с целым кабинетом, хронометристы, судьи на финише и старте, представители демонстрирующих товары организаций... Что касается последних, хочется иметь их побольше. — Вашон крякнул и посмотрел на Молсона — у партнеров по этому вопросу были серьезные разногласия. — Кстати, Генри Форд согласился предоставить для американской гонки свои машины. Контроль будет осуществляться с вертолетов. Мучительно трудно согласовать график гонки с местными, слишком независимыми капризными шерифами.

«Американская гонка обойдется без меня... Глупо гоняться на континенте, где никто не разбирается не только в велосипедах, но и в автомобилях. Половина американцев не подозревает, что под капотом их машин гудит двигатель внутреннего сгорания».

— Как долго вы еще собираетесь выступать на гонках? — Роже не поверил своим ушам — с такой беспощадной открытостью прозвучав вопрос Молсона.

— Сколько смогу сидеть в седле. Понимаю: моя осень у порога. Но сейчас я один из самых знаменитых гонщиков Франции...

Все охотно и согласно закивали головой.

— А с таким званием не очень приятно расставаться. Хотя до дна испил чашу горестей и радостей. Когда уйду, быть может, оставлю себе для поддержания формы несколько шестидневок.

— Уходить горько? — спросила жена Вашона.

— Видите ли, мадам... Напоминает ситуацию, когда сунешь палец в тонкую трубку и не можешь его потом вынуть!

Все засмеялись. Роже остался доволен сравнением. А Цинцы хлопнув в ладоши, громко произнесла:

— Следует записать! Лучше, пожалуй, не придумаешь. И это говорит человек, чей послужной список в велоспорте почти не имеет конца! Полсотни титулов и мировой рекорд по числу побед в шестидневных гонках. Ничего себе тонкая трубка! Ее диаметр позволяет стоять во весь рост!

— Браво, браво! — Вашон зааплодировал. — Вы сказали прекрасно! Мы все горды, что месье Дюваллон с нами и что он силен как никогда.

— Месье Дюваллон, — с наивной улыбкой, так не шедшей ее некрасивому лицу, спросила мадам Вашон. — А вы пьете, как их, эти самые допинги? Они очень горькие?

Все сдержанно засмеялись.

— Сказала что-нибудь не так? — закатив в испуге глаза, спросила она. — Я ведь так мало знаю о велосипеде...

— Нет-нет, мадам, — поспешил заверить ее Роже. — Вы спросили очень точно и правильно. Допинги очень горьки. Иногда горьки, как смерть. Мадемуазель Цинцы недавно описала гибель нашего общего друга мистера Тейлора.

— О!.. О!.. О!.. — Несколько абсолютно одинаковых восклицаний, словно исторгнутых из одного горла, прозвучали вразнобой.

— Он выпил слишком много?

— Да. Слишком. И сердце не выдержало...

Цинцы нахмурилась, словно пытаясь отогнать воспоминание.

— Сердце Тома подорвал допинг, — сказала она, будто размышляя. — Помню, Тейлор лежал на камнях лицом вверх, и доктор, заложив ладони ему под голову, большими пальцами прижимал к лицу пластиковый шлем кислородной маски... — Цинцы не говорила — словно читала, поэму в прозе, записанную кровью раз и навсегда. — Доктор прижимал маску слишком сильно, и губы Тома, скрюченные судорогой, расплющивались под пластиковой крышкой и выглядели развороченной раной...

Роже вдруг понял, для чего она все это рассказывает сейчас. Она просто мстит этим богатым мещанам, лезущим не в свои ворота. Это было жестоко. И Роже решил прервать ее, пожалев, что упомянул о Томе.

— Не всегда кончается так плохо...

— Конечно, — подхватил Вашон. — У нас в «Молочной гонке», слава богу, без допинговых штучек.

—Не спешите утверждать это, мистер Вашон, — подал реплику Оскар. — До конца гонки еще полпути.

— Будем надеяться, что пессимизм месье Платнера беспочвен, — миролюбиво сказал Вашон.

— Допинг — явление морально порочное, физически опасное, социально неприемлемое, но порой абсолютно необходимое, — подлила масла в огонь Цинцы.

— И потому мы ввели испытания, — сказал Вашон.

— Которые, на мой взгляд, — вставил Роже, — несовместимы с личной свободой. Весь современный спорт и не только велоспорт, стоит сегодня перед допинговой проблемой.

— Врачи были и будут против допинга. Тейлору много раз говорили, что он перенапрягается, не хватит никаких сил постоянно работать на пределе...

— Кто знает, где наш предел, — огрызнулся Роже, недовольный тем, что Цинцы вновь вернулась к Тому.

— Тейлор, обычный человек, хотел казаться непобедимым. Мы слишком часто отворачивались, заметив слабости Тома. Было что-то пугающее в его манере рисковать собой...

— Мое мнение, смерть Тейлора — грубейшая ошибка администраторов, которые не ввели обязательного обследования каждого из участников...

К счастью, подали бульон с гренками, и за столом воцарилась тишина, прерываемая лишь легким постукиванием ложек.

«Конечно, им не понять человека, принимающего допинг. Допинг не от хорошей жизни. После любого стимулятора наступает депрессия, из которой потом трудно выйти. Как бы ни трудно в чистой гонке, к утру отходишь. После допинга — тебя словно спеленали... Иной вместо интенсивных тренировок закупает стимуляторы, когда порой в допинге нет необходимости. Никакой регламентацией не остановить таких, потому что любой допинг — это уступка самому себе. И уступить надо только один раз».

После обеда все вышли к бассейну. Начали сбрасывать костюмы и укладываться в цветные качалки. Гонщики, стесняясь своих незагорелых спин, сбились кучей, стояли, не раздеваясь, хотя каждому хотелось искупаться. Гости, разгоряченные вином, галдели, но желающих лезть в воду не было. Первым, животиком вперед, вы катился в плавках Молсон, а за ним появился и сам хозяин дома. Мертвой хваткой вцепившись в Роже, Вашон увлек Крокодила в уголок и зашептал, почти касаясь уха своими слюнявыми губами:

— Знаете, дорогой Роже, сколько стоит мне эта гонка? Я выложил наличными почти сто тысяч долларов. Конечно, кое-что вернул, — поспешно добавил он после того, как Роже иронически взглянул старику прямо в глаза. — Я ведь сделал хорошие призы, не правда ли? А сколько запросили с меня эти «богоугодные» отцы! Они сразу смекнули, что у меня нет иного выхода. Зато я отыгрался на машинах и бензине: все это дал мой братец, занимающийся оптовой торговлей. Приглашенные иностранные команды неплохо оплачены, не так ли, дорогой Роже? — И, не слушая ответа, продолжал: — А знаете, сколько будет стоить ремонт спальных залов после четвертого этапа? Как, вы не ведаете, что ваши молодцы затопили в святом заведении два этажа, забыв выключить душ?! О боже, эти внеплановые расходы сведут меня с ума!

— А вы поступайте, как в магазине, — вставил Роже, — Если туфли вам дороги, попросите пару другого цвета.

Вашон хмыкнул:

— Взамен дам вам другой совет — никогда не покупайте ничего с ручкой: рано или поздно придется носить!

Роже, скучал, слушал душеизлияния старого молочного короля. Он мучительно искал повод, чтобы прервать бесконечный словесный поток.

— Мистер Вашон, — перебил он его совсем уж грубо, — я хотел бы выкупаться, но у меня нет плавок...

— О, — обрадовался старик, — в раздевалке, вы найдете все необходимое. Пойдемте провожу...

Переодевшись, Крокодил вышел к бассейну. Вашон караулил его у входа. Буквально оттеснив старика, Роже нырнул в голубоватую прозрачность бассейна.

Прохладная вода неприятно передернула разгоряченное тело. Вынырнув, Роже громко отфыркался. Никто, кроме Вашона и Мадлен не обратил внимания на его прыжок. Все были заняты своими разговорами. Единственный, кто поддержал Роже, был Спидфайер. Он, хотя и был навеселе, прошелся по бассейну отличным кролем.

«Спортивный малый», — подумал Роже, глядя, как американец идет с хорошим, почти профессиональным наплывом.

Спидфайер подплыл к Роже, когда тот с наслаждением подпрыгивал на мелководье бассейна.

— «Эх, вся жизнь рулетка!» — как любит говорить мой папаша. — Не знаешь, где выиграешь.

— Ваш папаша крупье? — ехидно спросил Роже, хотя ему совсем не хотелось пикироваться с симпатичным янки.

— Хуже. Мой папаша — знаменитый покоритель рулетки. А вы поигрывали?

— Приходилось. В Монте-Карло. По маленькой. Но, признаюсь, о вашем папаше не слыхивал. Если только он играет под той же фамилией.

— Под той же. А что не слышали — ваше счастье.

— Простите, но это нелогично.

— А логично надувать своего сына? Мой папаша сочинил бестселлер «Покорение рулетки». Открою секрет — он сделал два с половиной миллиона долларов на книге, не выиграв ни цента в рулетку. Я мирился с этим, пока бес не попутал сыграть в Лас-Вегасе по папиной системе.

— Любопытно...

— Вам, конечно, любопытно. А я оставил на сукне полторы тысячи долларов. Последние, что имел с собой. И послал папаше телеграмму: «Или ты возвращаешь мне проигрыш, или я заявляю всему миру, что ты обыкновенный жулик!»

— И папаша?..

— Предпочел расплатиться наличными.

— Что же у него за система?

— Заело?

— Признаться, да!

— Ждать семь раз одного цвета подряд, ставить на противоположный и при проигрыше удваивать.

Роже промолчал, Спидфайер нырнул, а отфыркавшись, сказал:

— Предвижу облегчение бюджета вашей семьи на весьма кругленькую сумму. Следует извиниться перед вашей женой.

Роже рассмеялся:

— Она тоже захочет сыграть. Таким образом, встряхнете наш бюджет вдвое сильнее.

Они вышли из воды, растерлись жесткими мохнатыми полотенцами, на которых красовалась буква V и в ней улыбающийся кондитер со стаканом молока в руке — вензель Вашонов.

Подошел Оскар:

— Лучше бы ты выпил, чем выкупался. Завтра расслабит...

Роже захотелось подразнить Платнера:

— Когда гонщик и менеджер говорят об одних и тех же вещах, менеджер все представляет мысленно, а гонщик чувствует собственной шкурой.

Это, конечно, был удар ниже пояса. Даже Оскар, человек, умеющий себя сдерживать, откровенно обиделся.

«Ну зачем я это сделал? — подумал Роже. — А, семь бед — один ответ! Пусть лучше учит мальчишек. Я сделал в спорте не меньше, чем он...»

Крокодил поискал глазами Мадлен. Она качалась на розовом диванчике качелей вместе с Жаки, продолжая, видно, прерванный тогда, в зале, разговор.

«Что может быть у них общего? Мне начинает это серьезно не нравиться. Ба-а! Да уж не ревную ли я? А почему бы и нет? Как-никак она моя жена и должна вести себя соответственно!»

Роже пошел одеваться. Тихий голубой вечер опускался на сад. Зажгли большие медные плошки, и живой огонь придал мистическую загадочность всей усадьбе.

Старик Вашон все-таки поймал Крокодила. По тому, как хищно, он вцепился в рукав, пиджака, Роже понял — теперь от старика не отделаться.

— Вы мне очень симпатичны, Роже, и я хочу выдать вам одну большую тайну. — Он заговорщически оглянулся по сторонам. — Вы думаете, конечно, что старый Вашон устраивает весь этот велосипедный цирк, заботясь о собственном кармане? Ну признайтесь, что думаете. А ведь меня больше заботит будущее Квебека. Мы французы в душе. Англия для нас чужая страна. — Вашон пошамкал губами и достал из внутреннего кармана кожаный чехол с тремя сигарами, понюхал и сказал: — Кстати, я купил полсотни сигар во время трансатлантического перехода из Европы. Морские лайнеры прелесть: на них замечательно беспошлинные бары. Но лайнеры слишком быстро идут. Как ни старался, успел выкурить только двадцать пять штук. На таможне оказалось больше нормы. И таможенник, этакая крыса, обложил оставшиеся сигары бешеным налогом — вместо того чтобы обойтись мне вчетверо дешевле, оказались лишь вдвое. Правда, все же выгоднее, чем покупать в Монреале...

Роже смотрел на этого маленького большеголового человека, на огромный дом за его спиной — они сидели на качающемся подвесном диванчике, перед ним стоял столик на колесах, загруженный бутылками, тарелками с канапе и словно покрытыми изморозью зеленоватыми банками пива «Молсон», — представлял себе многочисленные вашоновские фермы и заводы по переработке молока, и ему было противно слушать о центах, сэкономленных на сигарах.

— Право, в велосипедном бизнесе нет ничего постыдного. Не худший вид бизнеса, — вяло сопротивлялся Роже, стараясь хоть чем-то затушить разгоравшийся огонь долгой беседы.

— И нет, совсем нет! Вашон думает о нации! Знаете ли вы, батенька, что мы стоим лицом к Франции, а, простите, задом к английской королеве?

— Догадываюсь...

— Ни о чем вы не догадываетесь! Мы ведем здесь борьбу не на жизнь, а на смерть, чтобы стать свободными, как и подобает французам. Если выжившие из ума чиновники на Елисейских полях не поймут, что такое Квебек, и не захотят нас взять к себе — мы создадим вторую Францию здесь, на Американском континенте! — Вашон почти выкрикнул последние слова, совершенно забыв о конспирации. Его глаза горели безумным, алчным блеском.

И Роже подумал: «Не хотел бы я встретиться с тобой на одной дорожке возле фондовой биржи. Разуешь, разденешь и голым по миру пустишь, даже не спросив фамилии».

— Гонка — это Франция. Каждый мальчишка на земле знает, что значит для Франции велосипед. Мы показываем всему миру, что и для Квебека велосипед значит не меньше.

Маниакальный бред старого молочно-кондитерского короля действовал на Крокодила усыпляюще. Возможно, сказалось непривычное купание — сонливость была защитной реакцией уставшего в гонке организма. Роже почти клевал носом.

— У нас есть кое-что поважнее гонки. В укромных местечках мы скопили достаточно различных стреляющих игрушек, чтобы с оружием в руках, если потребуется, сражаться за свою независимость.

Роже склонился к уху старика так внезапно, что тот даже отпрянул в сторону.

— Спасибо за доверие, — многозначительно прошептал Роже. — Но мы, французы, — самая нейтральная нация в мире. Мы не вмешиваемся в дела ни одной страны, в том числе и своей собственной. Посему, простите, вынужден откланяться. Очень хочу спать. Боюсь завтра опозорить нашу родную Францию и нанести удар в спину борцам за свободу Квебека!

Старик принял издевку за чистую монету.

— Конечно, конечно. Гонщикам пора отдыхать. — И он, пользуясь безнаказанностью богатого хозяина, стал бесцеремонно разгонять гостей.

Роже почти спал. Видно, поэтому он умудрился сесть в разные с Мадлен машины...

Виной всему, что произошло потом на этапе, по мнению Роже, была женщина. Она пробилась к нему сквозь заграждение полиции перед самым стартом, когда он заправлял оба бидона кофейным концентратом.

— Здравствуйте, — затараторила она, вполне справедливо предполагая, что в любую минуту ближайший полицейский может ее выпроводить. — О, в жизни вы выглядите на пять лет моложе, чем по телевидению!

— Спасибо, а сколько лет, между прочим, вашему телевизору? — отрезал Роже, с любопытством разглядывая незнакомку.

Она была одета почти по-мужски, и мужская прическа делала ее очень женственное лицо гермафродитским.

— Меня зовут Стелла Видвордс. Я гоняюсь на велосипеде вместе с мужчинами. Конечно, не так хорошо, как вы...

«Этого еще не хватало! — Роже вскинул к небу глаза. — Да она действительно ненормальная! Сейчас попросится вместо меня на старт! Ну давай же, милочка, просись! Я тебе охотно уступлю. Честно говоря, нет никакого желания катить сто шестьдесят миль. Все-таки я зря вчера выкупался...»

— Мой супруг без ума, когда я побиваю мужчин! Конечно, велосипедные вояжи стоят ему недешево, но он прилично зарабатывает на своей биохимии. Я специально приехала сюда из Штатов, чтобы взглянуть на вас. Вы — мой идеал гонщика, и я очень сожалею, что не родилась мужчиной. Моя заветная мечта — выступать с вами в одной команде.

«Если она на трассе хотя бы вполовину так же агрессивна, то, пожалуй, ее смело можно выпускать на этап вместо многих наших «зеленушек»!»

— Чтобы привыкнуть к скорости, я гоняю за восьмидесятикубиковым «судзуки». Правильно я делаю? — Она не стала ждать ответа. — Одна минута со скоростью тридцать миль, потом одна минута отдыха, и снова... Муж за рулем мотоцикла. Ему это нравится. И знаете, я падаю не больше трех-четырех раз в году. Но даже это лучше, чем сидеть дома и стирать носки горячо любимому супругу. Все женщины почему-то хотят походить на Софи Лорен, и никто — на итальянку Альфонсину Страду...

— Не имел чести... — Это были единственные слова, которые успел вставить Роже в бесконечную пулеметную очередь из невнятно произносимых фраз.

— Как! Вы не знаете Альфонсину Страду?! Она же в 1924 году выступала в «Тур Италии». За мужскую команду, естественно. И была дисквалифицирована лишь после этапа, когда гонка пришла в Болонью, где ее кто-то узнал и предал...

К счастью, старт избавил Роже от необходимости стоять дольше под ее словесным обстрелом.

— Я так рада! Я так рада! — повторяла она, хватаясь за руль машины. — Я пойду с гонкой до самого финиша и буду болеть только за вас...

Но уже на первом километре после старта он забыл о фанатичке. Прокол заднего колеса, потом опять заднего заставил работать его в полную силу.

«Правильно делают моряки, что не пускают женщин на судно. В гонке следует придерживаться того же правила. Иначе почему мне так сегодня не везет!»

Но Роже, несмотря на два прокола, жаловаться было грех. Гастон, аккуратнейший Гастон умудрился побывать сразу в двух завалах подряд. Правда, все гонщики, немножко поцарапанные, немножко побитые, продолжали гонку, но инциденты напрочь лишили их всякой охоты атаковать. «Поезд» шел вяло. В машинах сопровождения можно было заснуть.

— Если так пойдет, то мы к утру не доберемся до финиша, — сказал Оскар, показав на спидометр. Алая лента указателя никак не могла лизнуть двадцатимильную отметку.

— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Молочной-Второй». Объявите гонщикам, — не выдержал наконец директор гонки. — Если скорость останется менее двадцати миль в час, согласно тридцать первому пункту положения все сегодняшние призы будут аннулированы, а лимит времени увеличен вдвое. «Молочная-Первая». Отбой!

— Сейчас начнется спектакль. — Почти засыпавший Жаки оживился. — Смотрите, Мадлен, как пастух, начнет сейчас стегать свое стадо.

Мадлен спросила:

— А почему они не хотят идти вперед?

— Жестокий ветер. Все предпочитают отсиживаться. Похоже, что гонщики решили продлить и сегодня свой вчерашний день отдыха, — пояснил Оскар.

— Кто-то должен взять на себя инициативу, — добавил Жаки. — Но при таком ветре охотников мало. Да еще прокол на проколе, завал на завале...

Машина комиссара тем временем добралась до середины вытянутого в струну «поезда». Каждый норовил укрыться за спиной соседа, и отвалившийся спереди долго не мог найти себе более спокойного места в строю.

— Эй, вы, молодцы! — Ивс включил динамики на полную мощность, так что его голос был слышен даже в конце каравана сопровождения. — Может, остановимся и дадим старт снова?!

Свист, крики, взмахи рук в «поезде» были ему ответом.

— Кто умеет считать до двадцати, надеюсь, запомнил: если скорость не вырастет, все призовые на этапе аннулируются, а не уложившиеся в лимит, — уже под сплошной вой «поезда» закончил Ивс, — снимаются с гонки!

Оскар представил себе лицо комиссара, довольного произведенным эффектом.

— Так что за работу, мои мальчики! И старайтесь получше сидеть в седлах. Удачи вам! — Ивс резко затормозил и занял свое место в колонне.

— «Молочная-Вторая» — «Молочной-Первой»! Ваше указание выполнено. Можете взглянуть на спидометр.

— «Молочная-Первая» — «Молочной-Второй»! Вижу. Спасибо. Отбой!

Действительно, теперь было глупо тянуться неспешным журавлиным клином. Роже опустил голову и пошел вперед, не смотря по сторонам и не оглядываясь. Он знал, что Эдмонд рядом и Гастон, хотя и падал, тоже сможет поддержать атаку. Он не рассчитывал на отрыв. И ему действительно не удалось уйти от преследователей, но зато одним рывком он раскачал «поезд». Он бросал свою машину из стороны в сторону с таким неистовством, словно по меньшей мере пытался вырваться из ада.

«Это как на футбольном поле, — подумал Роже, дав себе возможность отдышаться после спурта. — Игра кажется доступной всякому — и футболисту и зрителю. Мяч еще никого не убивал, но, забитый в ворота, он служил как бы катализатором реакции, не раз вызывавшей смерти на трибунах. Еще Платон много веков назад сказал, что «участие в физических упражнениях едва ли не важнейшее проявление человеческого характера».

На память цитата пришла внезапно. Вычитав ее как-то в записной книжке Цинцы, Роже частенько подпускал ее в беседах с журналистами, стремясь щегольнуть начитанностью, если беседа не клеилась. И с наслаждением следил за физиономией репортера, расплывшейся от изумления, что парень, который так славно крутит педали, еще слыхивал и о Платоне.

«Порой нервы нужны больше не для того, чтобы выдержать тяжелый подъем, а чтобы найти свое место в большой стратегии, — думал Роже. — Ребят сегодня можно понять. Хотя и они должны знать, что организаторы не позволят провернуть этап вхолостую. Конечно, середина гонки. Нервы на пределе. А тут еще требуется идти и на пределе физических сил. Гонщик особенно остро должен чувствовать тогда свое место в «поезде», площадь вокруг себя, контролировать силу любого рывка. В любой заварухе идти так, словно катишь по открытому, пустому шоссе».

Но это Роже понимал скорее умом, чем сердцем. Он не чувствовал сейчас того, что надлежало чувствовать. Он был как бы сам по себе, а гонка — сама по себе. И это было страшно. И это было опасно. Но опасность пришла совсем не с той стороны, с которой ждал ее Крокодил. Когда гонка свернула на дорогу второй категории — хоть и заасфальтированную, но узкую и кривую, — внезапное препятствие остановило «поезд». Наверное, нудность гонки притупила внимание Каумбервота.

Огромное стадо коров как раз между директорской машиной и «поездом» вывалилось из бокового овражка. Вывалилось настолько неожиданно, что рев коров слился воедино с визгом тормозов. Роже был где-то во втором десятке и сразу же потерял впереди идущих среди вскинутых рогов и черно-бурых спин. Он попытался балансировать, стоя на колесах, но вовремя увидел, что стаду нет конца. К тому же одна из коров навалилась боком на Роже и едва не опрокинула его вместе с машиной. Стараясь укрыть машину от ударов, подняв ее над головой, он двинулся поперек стада, в экстазе совершенно не думая о том, что рискует получить в открытую грудь случайный удар рогом. Весь этот гвалт, сложенный из мычания, топота копыт по асфальту, криков гонщиков, рева сирен и гудения клаксонов, перекрывался громогласными динамиками Ивса, истерически кричавшего в микрофон:

— Осторожнее! Осторожнее! Осторожнее! Пропустите стадо! Потом будет промежуточный старт! Берегите себя! Коровы бодаются! Берегите себя!

Вряд ли кто прислушивался к советам доброго Ивса. Так же как никто не хотел уповать на обещание промежуточного старта. Наоборот, все лезли вперед, понимая, что в этой пыльной и шумной толчее можно поймать за хвост золотую рыбку удачи. Беда была лишь в том, что это понимали все.

Когда Оскар и Жаки выскочили из остановившейся машины, они думали сначала, что произошел еще один, и теперь грандиозный, завал. Вид коровьего стада, бредущего через шоссе с остановками и расползающегося в разные стороны, показался фантастичным. Особенно странно смотрелись веломашины, плывшие на вытянутых руках над коровьими крупами — словно весь «поезд» одновременно просил технической помощи. Цветные майки гонщиков и черно-бурые спины коров создали фантасмагорическую по цвету картину.

Роже довольно быстро выбрался из стада и все-таки уже не увидел директорской машины. Она скрылась за поворотом дороги, и две фигурки гонщиков-счастливчиков повернули вслед за ней. Когда Роже начал набирать скорость, он увидел рядом с собой двух итальянцев, русского и бельгийца. Так пятеркой они и бросились вперед — не столько чтобы настигнуть беглецов, сколько уйти самим от застрявшего среди коров «поезда».

На шестидесятой миле, как только трасса выскочила на крупнобулыжную дорогу, Роже решил атаковать. Вдали, под самым склоном горы, светился серебристый асфальт. В пылу атаки Крокодил даже не заметил, как вперед выскочила машина Цинцы.

Дорога тем временем круто поползла кверху. Серебро асфальта оборвалось, и вновь пошла брусчатка, хотя и ровная, но отполированная резиной не хуже ступенек средневекового храма. Колеса «феррари» — Роже, к счастью, не рассмотрел, что за рулем сидела Цинцы, — стали визжать и пробуксовывать. «Феррари», конечно, двигался вперед, но Крокодилу, карабкавшемуся в гору со своей скоростью, казалось, что машина сползает вниз, ему навстречу.

Роже огляделся. Четверка дружно доставала беглеца. Оставалось идти вперед, полагаясь только на случай. Останавливаться на горе означало проигрывать с треском.

За поворотом дороги подъем наконец стал положе, и машина, обдав Роже сизым дымом горящей от трения резины, рванулась вперед. Крокодилу показалось, что он буквально рукой может ухватиться за задний бампер.

Роже без приключений первым выбрался на вершину, но четверка вновь приклеилась к нему, и у Крокодила больше не было сил повторить отрыв в ближайшие полчаса.

Роже не знал, что творилось сзади после того, как «поезд» миновал злополучное стадо. Ленивый ход гонки нарушился. Запоздавшие «маршалы» как угорелые проносились вперед, очевидно не успевая перекрывать боковые дороги. Роже не знал и того, что сразу же после встречи со стадом дурной ветер неудачи дохнул в лицо французам. У Гастона полетела трещотка. Пока зазевавшиеся в неразберихе Оскар и Жаки заменяли ему машину, двоим, добровольно вывалившимся из «поезда», пришлось дожидаться товарища. Втроем ценой неимоверного труда они стали догонять «поезд», думая лишь о том, чтобы уложиться в лимит времени.

Партнеры же Крокодила по отрыву, наоборот, успокоились, и это можно было понимать как предложение идти вместе.

«Боитесь! Понимаете, что даже вчетвером вам не удастся меня сбросить. А невдомек, как мне тяжело и как предательски болит колено. Самое время сделать новокаиновую блокаду! Но как сделаешь ее на сердце, если и оно начнет сдавать? Тогда, после гонки Флеш — Валлоне я едва не лег на операцию. В постели, правда, все-таки провалялся почти две недели. Пришлось забыть о предстоящем чемпионате мира, хотя я был к нему готов, как никогда!»

Роже залез в нагрудный карман майки и, достав болеснимающую таблетку, проглотил ее. Это было апробированное средство. Обжегшись один раз на медицинской авантюре, Роже пользовался только лекарствами, одобренными тремя врачами. Каждый из докторов думал, что только он является единственным врачом Крокодила. Как-то Роже подсчитал — за последние три года он проглотил в общей сложности свыше десяти тысяч различных таблеток. И далеко не все они были безобидными.

Журналисты тоже пронюхали о лекарствах. Они обрушились на Крокодила с обвинениями.

«Наша жизнь лишь со стороны кажется заманчивой. Тренировки и состязания выжимают тебя так, что сок капает. А писаки еще судачат о чистоте спорта!

Дело тогда дошло до суда. Боссы датских гонщиков заявили, что отныне все профессиональные контракты будут содержать графу, по которой предусматриваются жестокие меры наказания, если гонщика уличат в принятии допинга.

Тогда в мою защиту выступил Том. Он сказал всем этим боссам, что нечего драть глотку. Классный гонщик не обойдется без стимуляторов. И если он, Том, даже не согласен с теми, кто требует свободы от допингового контроля, он солидарен с товарищами по профессии, ибо считает самым эффективным способом борьбы с допингами как можно меньше говорить о них. И это была точка зрения человека, погибшего через два года от допингового опьянения».

Четверка, в которой шел Крокодил, продолжала работать дружно. Роже уже почти смирился с тем, что придется до финиша идти с этим эскортом. Будущее омрачалось тем, что впереди где-то маячили два лидера, которым предстояло снять самые жирные пенки. В четверке каждый старался выложиться, потому как понимал — секунды, потерянные сейчас, вырастут в минуты на финише.

«Склока с допингами заварилась после гонки Льеж — Бостон — Льеж. Я отказался от обследования. Деньги, большие деньги, стояли за плечами тех, кто пытался тогда отнять у меня победу. Правда, судить пришлось всех шестерых победителей — мы были дружны в своем протесте. И тогда деньги пошли в атаку на деньги. Голоса противников допинга быстро потонули в мощных, дружных окриках владельцев лучшей шестерки мира. Смешно, кто позволит из-за какого-то анализа мочи рвать контракты и сотням заинтересованных влиятельных лиц нарушать интимный баланс своих финансовых счетов!

Тогда мне пришлось еще раз столкнуться с этим Гидо. Он не мог простить того случая в ресторане, как и я никогда не прощу ему подлого обмана!» Роже вдруг в мельчайших подробностях вспомнил происшедшее тем, теперь далеким летним днем.

У него выпало свободное воскресенье, и, взяв маленького Жана, Крокодил отправился с ним обедать в любимый ресторан. Весь долгий обед маленький Жан порол веселую чепуху, не сидел и минуты на месте, дважды уронил вилку на пол, но ни разу не извинился ни перед отцом, ни перед официантом. Более того, когда кельнер подошел второй раз, Жан дернул его за цепочку, висевшую на кармашке брюк, и бесцеремонно спросил, куда она ведет и что держится на ее другом конце. Вся эта кутерьма в другой раз вывела бы Роже из себя, но тогда она почему-то забавляла отца, забавляла больше, чем сына. Он улыбался, следил за Жаном, как тот между проказами уплетал уже третью порцию восточных сладостей.

Это был один из немногих редких обедов, когда ему удавалось побыть с сыном наедине. Без мелочной опеки Мадлен, без ее постоянных раздраженных окриков, если Жан что-нибудь делал не так, как следовало. Роже почти блаженствовал. Можно было есть не торопясь, ни о чем не думая. Тогда он впервые особенно остро почувствовал, что за житейской суетой не заметил, как у него в семье вырос большой самостоятельный человек.

Обед был испорчен, когда они уже покидали ресторан. У самых дверей в узком проходе они столкнулись с двумя мужчинами. И прежде чем Роже успел разглядеть их, он интуитивно понял, что это знакомые.

Толстый господин — Роже узнал его сразу — был старым велосипедным бизнесменом, который на заре дюваллоновской юности отвалил ему за рекламный пробег слишком жирный для начинающего гонщика денежный куш. Роже не помнил, что рекламировал тогда, — кажется, кухонные комбайны. Толстяк дружески обнял Роже и, попыхивая в лицо винным перегаром и смердящим запахом крепких табаков, принялся громко восхищаться его последними победами. Каждый раз приговаривая: «Ведь это я, мой дорогой мальчик, оценил тебя первым!»

Когда прошла минута суетливых приветствий, Роже разглядел его спутника. Это был такой же полный, с очень благородными чертами лица красивый мужчина. Он стоял не двигаясь и спокойно, чуть посмеиваясь, смотрел на Роже и шумную процедуру приветствия. Только в глубине его больших серых глаз как бы притаилась тревога. Узнав красавца, Роже сразу понял, что тревожило этого человека.

«Надо же!.. — зло подумал Роже. — Мой благодетель рука об руку с моим заклятым врагом! Впрочем, какой он мне враг? Просто негодяй, какими полон мир!»

Роже вперил пристальный взгляд в красавчика, и тот, не выдержав, опустил глаза. О, у него были для этого основания! Он, видно, тоже не забыл юнца, которого самым подлым способом обобрал почти на две трети гонорара. Это был форменный грабеж. Но мальчишка Роже Дюваллон тогда плохо разбирался в бухгалтерии. Потом Роже пришел просить отдать его честно заработанные деньги. И тот, похлопав его по плечу, холодно сказал: «Ты еще молод, мальчик, чтобы получать такие деньги. Они могут вскружить голову — из тебя не выйдет даже циркового эквилибриста, не то что спортивной «звезды».

Еще раз встретившись с красавчиком долгим взглядом, Роже понял, что и тот ничего не забыл. Если не считать, может быть, незначительных деталей привычного для него мелкого дела.

Все это узнавание доилось мгновение. Отстранившись от толстяка и сделав шаг назад, Роже взял маленького Жана за плечи, а потом сказал:

— Жан, поздоровайся, пожалуйста, с этим дядей. Мы с ним очень давние и добрые друзья.

Маленький Жан протянул толстому сложенную лодочкой ладошку и гордо произнес:

— Дюваллон-младший...

— Ух ты боже мой! — засюсюкал толстяк.

Он сел на корточки, хотя ему это было нелегко, и долго тряс руку Дюваллона-младшего. А старший тем временем смотрел на второго спутника. Потом медленно, стараясь выговаривать слова почти по слогам, Роже произнес:

— А этому дяде, Жан, руки не подавай. Ни сегодня, никогда вообще. И тем более когда вырастешь. Этот дядя, Жан, удивительный мерзавец. Что такое «мерзавец», я тебе как-нибудь объясню. — И, повернувшись, оба, Дюваллон-старший и Дюваллон-младший, зашагали из ресторана.

...— Эй, Крокодил, давай работай! А то совсем заснешь!

— А кто у нас впереди? — вместо ответа спросил Роже.

— Два швейцарца, чтоб им все гвозди под колеса! — выругался бельгиец. — Везет же этим неженкам!

— А ты бы меньше с коровами целовался, — бросил Роже, — глядишь, и был бы впереди.

— Ты ведь ушел не дальше нашего. Видно, тоже понравились коровьи губы!

Все трое расхохотались. Роже улыбнулся. Но не шутке, а своей мысли.

«Ну, остряк, дай только добраться до финишной прямой, там я тебе покажу коровьи губы! Если не подведет нога, будешь держать за хвост жареного воробья!»

Он вспомнил, как однажды, вот так же поклявшись выиграть финишный спринт, едва пришел вторым — за несколько десятков метров до финишной линии у него судорогой свело ногу.

«В этой гонке мне все-таки легче. В прошлом «Тур Испании» собралось с десяток равных имен. Мы со своей славой и мастерством тогда просто не смогли все уместиться на финишной черте. Мне повезло — я оказался на полколеса впереди остальных...»

Роже с любопытством стал рассматривать шедшего рядом с ним итальянца. Это был тот самый 62-й, везунчик. Правда, он в два этапа растерял свое преимущество — в шпаргалке Роже для 62-го даже не нашлось места. Итальянец оказался бесцветным мотыльком, боявшимся всего, даже собственных причуд.

Последняя четверть этапа не изменила положения в гонке. Они дружно работали, но двойка швейцарцев казалась недосягаемой. Несколько раз «маршалы» провозили демонстрационную доску, и каждый раз между лидерами и четверкой разрыв не сокращался меньше двух минут.

«На чем же работают эти парни? Они что, двужильные? Мы почти в четыре лошадиных силы тянем к финишу а им хоть бы что! Поймали ветер, что ли? Или день их сегодня!»

Роже на всякий случай проверил по своему кондуиту, не подвела ли память. Все точно: швейцарцев не было даже в десятке. Роже мог отпускать их на пять минут без всякого риска. Эта мысль настолько успокоила Роже, что перед финишем он дал «петуха»: начал слишком затяжной спурт. У него не хватило дыхания, он скис перед самой линией и в результате оказался лишь шестым. Роже со злостью бросил свой номерок помощнику судьи, но тот схватил его за руку.

— Вы должны идти на анализ. В том доме, за углом на первом этаже. — Он ткнул в сторону ближайшего особняка своим костлявым пальцем.

Когда Роже вошел в большую комнату с огромными столами, заставленными знакомыми бутылями толстого желтого стекла, скандал только разгорался.

— Я не буду мочиться в комнате, где ходит полсотни посторонних людей! — на плохом французском языке кричал швейцарец. Судя по темпераменту и произношению, уроженец итальянских кантонов.

— Подумаешь, какой пуританин! — сказал главный врач. — Мочиться на обочине «хайвея», по которому текут десятки машин, вы можете?

— Что, что он сказал? — не понимал швейцарец.

— Он сказал, — вставил Роже, — что есть шестьсот сорок миллионов планет типа Земля только в нашей Галактике, и потому исключительность человека аннулируется.

Товарищ швейцарца по команде лишь упрямо и молча тряс головой, не слушая никаких доводов.

«Совсем ошалели ребята! Какая знакомая картина! Давно ли я сам петушился под стать им?»

Роже решил не вмешиваться, а посмотреть, что из скандала получится. Первый швейцарец подскочил к Крокодилу.

— Роже! Вы всегда были против допингового контроля! Объясните им, что я никогда не мочился, как собачка у всех на виду.

— Это потому, что вы слишком редко выигрывали этапы, — спокойно ответил Роже и сам ужаснулся своей жестокости.

— Я устал, — горячился швейцарец. — Потом, мне совсем не хочется это делать. Во мне не осталось жидкости. Понимаете, не осталось?

— Выпейте пива...

— Но это унизительно...

— Деньги, которые вам платят за победу, стоят того унижения. За них можно помочиться и на Елисейских полях...

— Мы профессионалы и имеем право делать что хотим! — прокричал швейцарец.

— Что касается моих ребят, я могу дать голову на отсечение — они не сделали ничего дурного. У них хватило бы сил пройти еще половину такого этапа. Гонщики — солидные люди, — начал горячиться и менеджер швейцарской команды. (Это показалось Роже подозрительным.) — Гонщики делают такую же работу, как представители самых опасных производственных профессий...

— Вы меня не уговаривайте, — пытался остановить швейцарского менеджера главный врач. — Правила есть правила. Семь этапов они действовали — будут действовать и впредь.

— Мы не против правил. Мы против узаконивания правила, которое позволяет людям постоянно думать, что мы подонки!

— Глупо! Честному человеку нечего бояться, что его будут подозревать. Анализ лишь подтвердит его честность. А ваше поведение будет обсуждаться на судейской коллегии. Гонщик должен знать, что существуют писаные и неписаные законы спорта. И победители должны давать молодежи хорошие примеры, а не дурные...

Прекрасно понимая всю бессмысленность спора, особенно для швейцарцев, и чтобы как-то разрядить накалившуюся обстановку, Роже сказал:

— Даю хороший пример. — И пошел к бутылкам.

Швейцарский тренер продолжал горячиться:

— Если никому не верить, добро умрет, а зло превратится в варварскую, разрушительную силу...

Роже не стал слушать, чем кончится спор. Он пошел одеваться и вместе с командой поехал домой.

— Оскар, возьмите, пожалуйста, мой чемодан с грузовика — мне нужен выходной костюм. Хочу погулять с Мадлен.

— Ладно, — сказал Оскар. — Ты ложись-ка быстрее на стол к Дюку. Были судороги?

— Нет. Опять забулькало колено.

Когда Крокодил укладывался на массажный стол, в комнату ворвался Оскар.

— Слышишь? Анализы показали, что оба швейцарца принимали допинги. То-то они шли как на электрической тяге! Когда их приперли к стенке, молодцы прикинулись дурачками, как обычно заявив, что не знают, откуда у них в моче бензадроловые.

— Ты вчера как в воду смотрел, предупреждая Вашона. Я и то чувствую на этапе: идем ходко — вчетвером двоих догнать не можем...

— Врач разыскал менеджера швейцарцев и напомнил о клятве головой. Тот лишь пожал плечами: дескать, гонщики не всегда посвящают тренера в личные секреты!

— Если все подтвердится, — сказал Роже, — и молочно-кондитерский король, влюбленный во Францию, захочет перенести сюда и наши законы, парни могут получить по пятьсот долларов штрафа.

— Или год тюрьмы каждый... Нет худа без добра. Ты схлопотал себе четвертое место и бонус.

— Предпочел бы остаться на шестом. Жалко ребят. Зарвались, потому что так не хотели упускать коровий гандикап.

Массажист закончил обработку ног и повернул Роже лицом книзу. Говорить стало неудобно, и Оскар встал.

— Пойду послушаю, что сейчас будет на судейской коллегии. Приглашают всех менеджеров. — Оскар направился к выходу.

— Не забудь про мой чемодан! — крикнул ему вдогонку Роже.

Более получаса пробегал Оскар в поисках чемодана Роже, но нигде не нашел. Ни в грузовике, ни на складе, ни в общежитии. Он даже подумал, что чемодан закинули в отель, где жила Мадлен. Позвонил ей. Но чемодана не оказалось и там. Времени до совещания уже не оставалось, и Оскар кинулся бегом к отелю «Виннипег». Комиссар Ивс уже держал вступительную речь:

— Конечно, можно двояко смотреть на допинг. С одной точки зрения — рассудочной и с другой точки зрения — эмоциональной. И здесь, конечно, есть о чем поспорить. Второй взгляд привел к тому, что все настоятельнее стало звучать требование легализовать допинг. Нас интересует третья сторона вопроса. А именно: чистота нашей гонки...

— Чистота молока, — кто-то подал голос с места.

Ивс оставил реплику без внимания.

—...Что такое спорт? Это состязание человека с человеком или человека с химической промышленностью? У науки надо взять самое лучшее. А именно: соревнование человека с человеком должно проходить с такой же чистотой, с какой проводятся научные эксперименты.

Собрание проходило в холле с мягкими глубокими креслами, в которых почти полностью тонули сидевшие. Оскару сначала показалось, что Ивс выступает перед пустующими креслами.

— Да-да, только при условии, что все имеют одинаковые возможности, можно сказать, кто действительно сильнейший. Вот почему все больше и больше узакониваются условия, в которых должны проходить соревнования. Нарушение регламента, в частности употребление допинга хотя бы одним из спортсменов, ведет к уничтожению самого духа спорта. Вот почему мы решили принять суровое решение и дисквалифицировать швейцарских гонщиков. Это решение вступит в силу сразу же, как мы получим результаты контрольных анализов из университетской лаборатории Монреаля.

Ивс не прерывал своей скоропалительной речи, словно боялся остановиться — не дадут договорить до конца.

— Есть вопросы? — спросил Ивс. — Нет? Прекрасно. Тогда прошу объяснить происшедшее своим мальчикам. Если они вздумают так же шутить с допингами, то будут сниматься с гонки немедленно. Хочу напомнить, что в таких случаях все заработанные деньги аннулируются, а снятая команда отправляется в Европу за свой счет...

После столь же короткого, сколь и решительного совещания Платнер отправился в бар обсудить с коллегами «новые аспекты в сложившейся обстановке», как любил выражаться Жаки.

Гонка во второй своей половине — уже необычная гонка, по самой сути: нервы напрягаются до предела, усталость начинает сковывать волю и ум... В дни «пик» каждая мелочь, каждое пустячное слово и умом и сердцем воспринимается гиперболизированными во сто крат.

Прождав чемодан около часа, рассвирепевший Роже пошел искать его сам. Он с трудом нашел чиновника, отвечающего за багаж, но тот заявил, что Роже пришел слишком поздно и он ничем не может ему помочь. Только завтра утром, когда все вещи вновь будут собраны в грузовик, он выдаст ему его чемодан.

В таком-то настроении на обратном пути к своему духовному колледжу Роже натолкнулся на утреннюю фанатичку. Будто заведенная долгоиграющая пластинка, с которой лишь на время сняли адаптер, она заговорила, вцепившись в Роже обеими руками:

— Это такое счастье — ездить на состязания! Конечно, это серьезное испытание и физическое и нравственное, когда ты становишься победителем и все на тебя смотрят! Многое усложняет спортивную жизнь. Взять, например, мужа. Если его нет со мной, мне гораздо труднее выступать на соревнованиях. Я чувствую, будто половина меня самой осталась где-то. Такое же ощущение у одной моей подруги...

Странное дело, первое желание Роже — сказать этой дуре все, что о ней думает, и не в самых изысканных выражениях, — постепенно прошло. Он смиренно шагал с ней рядом.

«Уродина ты проклятая, лежала бы на перине рядом с мужем. Нет, понесло тебя в седло. Что ты понимаешь в велосипеде! Твое дело рожать детей да ублажать мужа, коль нашелся чудак, решивший на тебе жениться!»

— К тому же, — продолжала велосипедистка, — Чарли сам готовит мою машину для гонки, и я в ней совершенно уверена. Знаю, все будет сделано прилично. В гонке мне тогда гораздо спокойнее. Не потому, что считаю, будто наши механики работают нечестно. Совсем нет. Просто личная заинтересованность и свой глаз всегда лучше.

— А муж сейчас с вами? — спросил Роже в слабой попытке остановить бесконечное словоизлияние.

— Нет. Он не смог приехать. У него дела. А что? — вдруг спохватилась она.

— Да нет, ничего, — неопределенно ответил Роже.

— А то я здесь совершенно свободна, — деловито сообщила велосипедистка и сморщила рожицу.

Но, видно, не надеясь на силу собственных чар, она снова заговорила о своем:

— Однажды перед финалом гонки я страшно замерзла и была голодна. По программе было трудно представить, когда придется выступать. От этого, вы знаете, зависит, что есть, — обычно перед гонкой я съедаю бифштекс...

Роже закрыл глаза, вдруг представив себе, как редкие и острые зубы Велосипедистки-Гаргантюа впиваются в полусырое мясо.

— Тогда же я не могла есть ничего. Даже сахар. Он расслабляет, вы знаете? К тому же я не великая любительница сладкого. Мне больше удовольствия доставляют мужчины — настоящие мужчины, сидящие в седлах...

Это уже было ничем не прикрытое приглашение на продолжение знакомства. В любой другой момент Роже бы передернуло от предложения такой каракатицы, но сейчас он обреченно подумал:

«А почему бы нет? Проклятый Оскар! Ты, и только ты, виноват во всем. Видит бог, я хотел провести вечер с Мадлен и пойти с ней в какой-нибудь славный ресторанчик. А получилось вот что...»

Роже спросил:

— А до отеля, где ты остановилась, далеко?

— Рядом, два шага...

Все утро только и говорили, что о допинге. Анализы контрольных проб подтвердили наличие бензадроловых — оба швейцарца были дисквалифицированы.

Проштрафившиеся швейцарцы — весельчак, шумный и сейчас, и его молчаливый спутник, весь заплаканный, — собирали вещи. Поскольку сборы проходили в общем зале, на глазах «поезда», готовившегося к старту, страсти — по крайней мере словесные — накалялись с каждой минутой. Роже прекрасно знал психологию толпы. И чувствовал, что достаточно одной искры, чтобы полыхнул всепожирающий огнем бунт.

«Чего галдеть?! Надо было сразу же после финиша спокойно сдать мочу, а попались — прикидываться дурачками. После скандального нежелания сдать пробы кто же поверит в невиновность! Однажды Форментор, сам Форментор, попытался обойти контроль, и то его заставили подчиниться. Правда, в телевизионном интервью он подпустил организаторам ежа в постель, заявив, что все мы, профессионалы, принимаем различные стимуляторы. Так это сказал Форментор. Он мог себе позволить такое признание».

Роже с улыбкой вспомнил, как выступил в защиту Форментора.

«Я сказал тогда администраторам от спорта, что пора пересмотреть глупый закон о допингах и серьезно взглянуть на профессию гонщика. Прямо спросил эту обезьяну-президента, проверяет ли кто-нибудь его мочу в конце рабочего дня. У него так глупо вытянулось лицо! И я добавил, что нам многое «нельзя»!

А чем закончился весь шум? Да ничем. Хозяева сделали как хотели. Я и Форментор лишь потеряли деньги и должны были работать вдвое больше, чтобы оплатить неустойки по контрактам. А с вами, сопляками, Вашоны живо разделаются! Надо подойти к швейцарцам, — подумал Роже, — и сначала к тому, заплаканному. Мало приятного в положении ребят...»

На соседней койке Макака, судя по тому, как внимательно слушал его Эдмонд, рассказывал новый анекдот.

— Жаки, — тихо окликнул Роже, — не знаешь, как зовут того печального швейцарца?

— Который все плачет? — переспросил Жаки. — Кажется, Рочер. — Жаки нашел листок среди бумаг, наваленных невесть когда и для чего на тумбочке возле кровати, и подтвердил: — Да, точно, Рочер.

Крокодил встал и подошел к швейцарцу. Тот молча вытаскивал из фирменного мешка запасные велотуфли, носки, бандажи, какие-то коробки и пакетики — целую аптечку.

«Рановато, парень, перешел на химию. Без нее, правда, нам нельзя, но и злоупотреблять вредно!»

— Хэлло, Рочер! — Крокодил осторожно взял его за плечо; но даже от легкого прикосновения тот содрогнулся всем телом, словно обрушился тяжелый удар. — Хэлло, Рочер, не унывай! Приятного, конечно, мало, но без гадостей наша жизнь не бывает...

Растроганный Рочер взглянул на Роже почти по-собачьи благодарными глазами.

— Ах, месье Дюваллон, если бы вы знали, как это тяжело! Все в гонку, а ты — домой! Я предпочел бы сейчас идти последним, но со всеми...

Вокруг стали собираться гонщики из других команд. Многолюдный митинг не входил в планы Крокодила.

— Может, пройдемся минут десять? — предложил Роже.

— Охотно! — Швейцарец бросил на кровать все, что держал в руках.

Они вышли во двор. Огромный бело-голубой бензовоз заправлял столпившиеся вокруг него ненасытным стадом машины гонки.

— Знаете, месье Дюваллон, этот анализ сломал мне жизнь. Я еще молод, но уже семь лет работаю в велоспорте. А что я буду делать теперь?

— Пустое! Все скоро забудется. Кто из нас не бывал и в более сложных передрягах? Конечно, администраторы от спорта попьют твоей крови. Но обойдется... Не переводятся же гонщики-холостяки, хотя многие велоклубы предпочитают брать на работу женатых гонщиков — известно, что мужчины под женским каблуком работают лучше.

— Я не о хлебе... По профессии я краснодеревщик и всегда смогу себя прокормить. Но как без гонки, без ребят, без спорта?

Они сели за столик небольшого кафе, выставленного прямо на улице. Рочер, не сдерживая слез, механически помешивал ложечкой кофе.

— Только не давай журналистам пищи для сплетен. Мой совет: держись одной версии, как бы неправдоподобна она ни была. Ложь, повторенная сто раз, становится истиной...

— Клянусь, месье Дюваллон, мне нечего скрывать. Прошу вас, поверьте хотя бы вы. — Он умоляюще посмотрел на Роже, еще не очень понимая, с чего это сам Крокодил выказал к нему столько участия. — Не знаю, откуда взялся допинг...

— Что ты пил во время гонки?

— Ничего. Принял несколько обезболивающих таблеток одной итальянской фармацевтической фабрики...

— И конечно, подпольной?

— Кто ее знает...

— Вот это-то как раз надо знать точно. А то живо останешься без лицензии.

— Кому она нужна после такого позора...

— Позор — еще не смерть! Следует помнить, что таким путем нередко убирают строптивых. Однажды чуть не расправились со мной. Но пронесло. В тот раз, — поспешно добавил Роже.

— Все равно мне реветь да реветь, — вдруг по-бабьи признался Рочер и дернул носом, скорей от жалости к себе, чем от желания заплакать всерьез.

— Помнишь скандал с Форментором? — Роже решил отвлечь Рочера рассказом. — Проведя семь часов в седлах, мы тоже заявили, что не в силах пройти медицинское освидетельствование. Тогда-то и решили применить к нам новое правило: не прошел испытания — считаешься нефинишировавшим. Мы дружно посмеялись над федерацией, но веселились всего один день. Нам воткнули по два месяца дисквалификации... — Роже умолк, будто пытаясь сегодня, спустя столько лет, попробовать на зуб горечь тех дней. — Только Форментору дисквалификация обошлась в миллион старых франков. Мы закрутили хвостами. Один объяснил, что не нашел пункта проверки. Другой сказал, что выпил десять бутылок пива, но так и не мог сдать анализ.

Роже взглянул на большие уличные часы: до старта оставалось сорок пять минут. А он все не решался сказать, что ему пора. Боялся обидеть парня.

Об этом тяжелом ощущении Крокодил вспоминал в начале этапа несколько раз.

Сегодня «поезд» работал дружно, и было похоже, что вряд ли кому удастся легко уйти в отрыв. Возможно, дисквалификация швейцарцев придала гонке особый острый привкус. Возможно, сказалось время — пошел уже девятый этап.

Пожалуй, больше всех сожалел, что в гонке нельзя взять тайм-аут, Мишель. Смешное, до трагичности, положение — геморрой. Платнер, посоветовавшись с врачом, настаивал на нелепейшем, со спортивной точки зрения, решении — сойти.

«Это рок, — говорил Оскар, — и против судьбы не попрешь!»

Мишель понимал безвыходность сложившегося положения. Понять нетрудно! Гораздо труднее смириться с тем, что все усилия, затраченные на подготовку, усилия, затраченные уже в самой гонке, пропали впустую. Это и обидно и горько. А идти вперед — значит поливать бесконечную ленту шоссе собственной кровью. Тем не менее Мишель твердо решил рискнуть.

До старта постарались принять кое-какие меры. Роже отдал Мишелю единственный оставшийся у него замшевый тампон и внимательно присматривал за товарищем на первых милях пути.

Вначале Мишель держался молодцом, и Крокодил успокоился. Но, увидев, как по ноге Мишеля поползла кровавая полоса, размываемая потоками пота, немедленно перебрался к нему поближе. Мишель шел бледный, широко открыв рот, будто задыхался, темные глазницы провалились.

— Плохо? — бросил Роже.

— Да, — чистосердечно признался Мишель.

Несколько секунд они катились рядом. Крокодил видел, как трудно Мишелю держать даже такую низкую скорость. Роже мучительно искал слова, способные убедить Мишеля в разумности самого неприятного решения и в то же время не обидеть.

— Мишель, — Роже положил руку на руль товарища, — ты теряешь слишком много крови... Нам будет очень трудно без тебя. Но это не последняя гонка.

— Я понял, — услало улыбнулся Мишель. — Пожалуй, мне все равно до финиша не дотянуть.

Он не хотел признаваться, что уже несколько раз цветастое марево застилало глаза и однажды он чуть не сел колесом на чужую педаль. Признаваться в собственной слабости всегда неприятно.

Роже потрепал Мишеля по голове потной перчаткой, и от этого жеста шапочка сползла на глаза. Мишель сдернул ее резким движением и замахал ею над головой.

Крокодил не оглядывался. Он знал и без того, что происходит сейчас сзади: с трудом разогнувшись, Мишель тихо катится по обочине и только теперь беспрестанно рассматривает окрашенные кровью ноги. И ощущает неприятно хлюпающую в туфлях жидкость, Сзади на него накатывается амбулатория и французская «техничка» — единственная машина во всем караване, в которой до конца понимают, что происходит с этим славным французским парнем.

«Еще одна горькая байка для Цинцы. Она и так знает их тысячу. Теперь будет тысяча и одна. Ну что ж, Мишель, мы как на войне: рядом падают товарищи, и счастье, если не упал сам. Рочера сняли... Ты сошел... Не раз и я был близок к поражению.

Та чудовищная испанская гонка в крутолобых и жарких Пиренеях... На меня обрушилась лавина неприятностей. На первом этапе засиделся на финише, на втором — прокололся, на следующем — попал в завал, на четвертом — в еще более серьезный завал и поранил колено, на пятом и шестом — прокалывался, на десятом тоже, и, наконец, на последнем этапе отказал переключатель, и я тридцать миль шел по горам почти на одной передаче. В той гонке у меня было проблем едва ли не больше, чем за всю мою предыдущую жизнь профессионального гонщика. Между прочим, на финише оказался тринадцатым!.. Странное дело, — подумал вдруг Роже. — Все люди как люди. Вспоминают обычно о победах, а мне почему-то в голову лезут воспоминания о неудачах. Это, может, и поучительнее, но куда неприятнее...» Роже выбрался в головку «поезда» одновременно с догнавшей «техничкой».

— Мишеля отправили в госпиталь! — встревоженно прокричал Оскар. — Он потерял слишком много крови... Слишком много!.. Я говорил: не надо было стартовать!

— Мишель держался молодцом, — ответил Роже. — Никому не хочется упускать даже единственный шанс. Сам знаешь.

— Как будете без Мишеля?

— Думаю, Эдмонд и Гастон — достаточная поддержка.

— Не рвись сегодня. Поберегись!..

«Где уж рваться! Только на первой половине этапа казалось, что сегодня катиться легко. Старт всегда легкий, а финиш тяжелее танталовых мук. Да еще эта велосипедистка душу помотала». Роже с гадливостью вспомнил о своих вчерашних похождениях.

Он отвалился от «поезда» и прижался к машине.

— Мадлен, выходи, прокатимся вместе! — озорно крикнул он в открытое окно.

Мадлен высунула голову наружу, и встречный ветер в одно мгновение превратил ее прическу в поваленный ветром сноп, Поправляя пышные волосы рукой, под которой они бились словно живые, Мадлен тихо улыбалась мужу.

— Скоро конец, — невесть почему сказала она.

— До конца еще как до Парижа! — Ему нестерпимо захотелось дотронуться до Мадлен, но это грозило двадцатиминутным штрафом.

Менеджер любой команды мог вполне обоснованно заявить протест, будто Крокодил использовал «техничку» в качестве буксира. Поди потом доказывай, что ты не рыжий.

— Через десять миль начинаются примы, — напомнил Жаки, перегнувшись через спинку сиденья. — Переключатель работает нормально?

— Пока да...

Вперед дернулись два итальянца и швейцарец. Бросив «техничку», Роже стремительно кинулся следом. Атака оказалась ложной, но возвращаться к «техничке» не хотелось. Он подстроился к Гастону и Эдмонду.

— Кто попробует примы? Готов прокатить...

Оба не отвечали.

— Отсидимся — так понимать? — спросил Роже и переключил трещотку. Начинался последний, но затяжной подъем.

— Я готов, — неохотно, словно шел на совершенно обреченное дело, согласился Эдмонд.

— Мишель с лучшим настроением садился в амбулаторию, — съязвил Роже.

Он острее всего презирал трусость и бесхарактерность. Эдмонд вспыхнул и зло дернул рулем, приглашая Роже выполнить свое обещание — как следует раскатить.

После того как Роже почему-то поспешно бросился вперед, даже не кивнув на прощание, Мадлен взяла апельсин и забилась в самый угол сиденья. Сочные дольки тонкокожего плода истекали золотистым соком. Он капал на платье, колени, тек по рукам, но Мадлен не замечала. Она прожевала апельсин, толком не почувствовав его вкуса. Достала из-за спины последний номер журнала «Воог» и принялась разглядывать броские фотографии моделей одежды. Наткнулась на советы известной парижской модельерши. Заинтересовалась.

«Не покупайте все, что понравится. Каждая вещь в вашем гардеробе должна быть значительной. Особенно если вы стеснены в деньгах. Выберите для сумок и обуви один-два цвета, но элегантных. Гораздо важнее подогнать под себя старое, чем покупать новое».

«А я? Что делала я? Долгие годы совместной жизни с Роже старалась подогнать эту жизнь под себя. Никогда не хватало времени сделать что-то новое, куда-то прорваться, чего-то добиться. И жизнь проходила мимо... Сама жизнь, с ее основной и важнейшей радостью — радостью бытия».

Она взглянула на Жаки.

«Жаки начинал жизнь труднее, чем Роже. Как мило он рассказывал об этом. И как многое понятно мне и близко. Вряд ли Роже был бы так решителен в положении Жаки: чтобы уехать в Бельгию на тренировки, он продал домик, оставшийся от отца, и все деньги потратил на осуществление заветной мечты — стать профессионалом. Господи, ему приходилось иногда питаться только тем, что собирал плоды, оставшиеся в поле или саду после уборки!

Я забыла, почему он не стал гонщиком? Ах да, если он как-то сводил концы с концами, то, естественно, здоровье от этого не улучшалось... Милый парень! Все-таки он нашел себя. О нем кругом говорят как о прекрасном механике, и он, видно, хорошо относится к Роже. Хотя тот никогда не говорил мне, что они дружат с Жаки. Милый парень...»

Мадлен смотрела на широкую, чуть сутулую спину Жаки, дремавшего почти незаметно. Заглянула в лицо: глаза Жаки были полузакрыты, а все тело его как бы находилось в постоянной готовности к броску. Она поймала себя на мысли, что думает о Жаки, пожалуй, чаще, чем требуют их отношения взаимной симпатии.

При этом Мадлен становилось как-то тепло, и совсем не хотелось думать о Роже, о том, что бы случилось, если бы она вдруг как девочка влюбилась в Жаки. Произнеся даже мысленно слово «влюбилась», Мадлен ясно ощутила, что это не случайно: она действительно относится к Жаки больше чем по-дружески. Он такой мягкий, такой домашний, такой уютный, с ним так весело... Она вспомнила жизнь с Роже — жизнь, полную одиночества и ожиданий, трудностей и обмана.

«Эта бестия журналистка ведет, себя так, будто уступила мне мужа только на время гонки, на которую я попала случайно. Святая мадонна, неужели у них все это началось так давно, когда об этом мне рассказали впервые?!

Оправдываясь, Роже объяснил, что должен делать паблисити, а журналистка, пишущая о велосипеде, — находка почти уникальная, обладающая огромной рекламной потенцией. Ах, Роже, Роже!.. Зачем мы живем вместе? Уже осталось так мало общего, что брак бессмыслен. Тебе приходится постоянно лгать, мне — делать вид, что верю каждому твоему слову. Прежде эта фальшивая вера давалась мне с таким трудом, что я неделями не находила себе места. Но потом внезапная ноющая боль спала, утихли сомнения. И каждый новый обман принимался все с большим безразличием. Ах, Роже, Роже, если бы ты был повнимательнее, без труда заметил, как охотнее в последние годы я мирюсь с твоей ложью! И тем охотнее, чем она нелепей...»

Оскар прервал размышления Мадлен:

— Не спишь? Хочешь посмотреть, как Роже будет проходить прим? Самая высокая точка гонки!

— Мне все равно, — равнодушно сказала Мадлен.

— Давай, давай пройдем на подъем, — поддержал Жаки предложение Оскара. — Если не посмотреть, то хотя бы размять ноги. Надоело сидеть. — Жаки обернулся назад. — Мадлен даже побледнела без воздуха в этой керосинке.

Ей было приятно это пустяковое внимание Жаки. Она незаметно погладила тыльной стороной ладони его желтую колющуюся щеку.

Оскар, получив разрешение Ивса, вышел из строя машин и, набирая скорость, рискованно прошел вдоль всего «поезда».

Гонщики катились плотной цепочкой, и Жаки едва успел сосчитать французов.

— Вроде ничего идут, — неопределенно сказал Жаки.

— Вся борьба впереди!

Оскар на такой же высокой скорости обогнул директорскую машину, и сзади раздался усиленный динамиками голос Каумбервота:

— Осторожно, Оскар! Не оставьте Крокодила вдовцом!

«Техничка» уперлась в цепь полицейских мотоциклов. Они, как автоматические ворота, плавно раздались в стороны и тут же сомкнулись вновь, буквально за багажником «доджа».

— Силен рыжий! — восхищенно заметил Жаки. — Сидит на своем мотоцикле, как у любовницы на кровати, — самодоволен и горд! «Техничка» за десять минут одолела весь серпантин тяжелого и долгого подъема.

— А если что-нибудь случится сзади? — осторожно спросил Оскар. — Не легкомысленно ли мы ушли?

— О больном ни слова! — цыкнул Жаки, но было видно, что экскурс на вершину прима его тоже тревожит. — Если что-то случится на подъеме, общая «техничка» подберет. Обойдется...

Оскар выехал на круглую и совершенно лысую вершину.

Там уже стояло пять-шесть официальных машин «Молочной гонки» судейская, телевизионная и несколько автомобилей с гостями. Возле телевизионной машины Мадлен заметила Цинцы — та что-то диктовала на магнитофон.

Оскар поставил машину в низкую впадину, заставленную другими автомобилями.

— Лучше отпаркуйся у дороги, — посоветовал Жаки. — Когда гонка пройдет, легче будет убраться первыми. До каравана.

Совет был разумным, и Оскар перегнал машину на новое место.

Открыв дверцу, Мадлен сразу же ощутила, что находится на вершине. Солнце, сиявшее за толстыми стеклами машины, и тепло кабины создавали иллюзию жаркого дня. Так, похоже, и было внизу. Но здесь, на вершине, холодный, старавшийся сдуть вниз ветер рвал волосы, одежду и противно хлюпал огромным бело-голубым полотнищем, обозначавшим линию финиша. Вышедший Жаки сделал несколько приседаний и подошел к Мадлен.

— Возьми мою кожаную куртку и застегни, а то продует. Они еще не скоро сюда доберутся. И пойдем вон на тот утес — там хоть и ниже, но зато видна вся трасса.

Жаки взял ее под руку, и Мадлен почувствовала себя гораздо спокойнее, словно и не было ощущения высоты, и свирепости враждебно настроенного ветра, и мерзкого осадка на душе.

Цинцы уже стояла на утесе. При виде ее Жаки смутился даже больше, чем Мадлен. И это не осталось незамеченным для всех троих.

— Хэлло! — приветствовала Цинцы — Отсюда потрясающий вид!

Она повела рукой, словно ее жест преображал округу.

А картина действительно открывалась волнующая. Белые и курчавые, как пудели, стриженные сумасшедшим парикмахером, бежали под ногами вокруг суетливые облака. В долгих синих просветах виднелось небо — над головой и рядом, на уровне плеча. Под косыми лучами солнца монотонная картина долины вдруг вспыхивала одинокими серебристыми искрами — светились окна домов, ветровые стекла почти невидимых автомобилей.

Дорога вилась, будто по гигантскому обрывистому кратеру. Мадлен вздрогнула и не поверила глазам: длинная, неимоверно растянутая, разбитая на одиночки и группки тянулась перед ней, как на волшебном экране, вся гонка.

— Поздравляю, Мадлен! — обратилась к ней Цинцы. — Роже идет первым с большим отрывом.

Она протянула Мадлен тяжелый морской бинокль. Мадлен долго не могла с ним справиться: сначала свести бинокуляры, потом настроить, а потом попасть на гонку.

В двух совмещенных кругах то показывались выхваченные крупно камни, то все заливало белое молоко облаков. Гонщика она поймала в поле зрения внезапно. И это был Роже. Был рядом, такой большой, что Мадлен поддалась ощущению оптического обмана и протянула руку проверить: не мираж ли это? Роже стоял в седле, почти припав к рулю и выгнув спину. Любой специалист, увидев, как лез Крокодил по склону, сказал бы, что это идет первоклассный гонщик. Идет легко и смело. Но Мадлен не понимала ничего. Ее вполне устраивало, что Роже жив и, судя по всему, здоров. И она принялась рассматривать всю гонку — людей, машины, зрителей. Только бы не разговаривать с Цинцы! Не было оснований обращаться с ней нелюбезно. По крайней мере, формально. Но говорить с любовницей мужа как-то не очень приятно...

Роже тем временем взял уже половину подъема. Он, конечно, не мог знать, что в один из моментов, когда, обливаясь потом, успешно уходил от «поезда» для выигрыша самого жирного прима — с полутораминутным бонусом, — его рассматривают столь внимательно обе женщины, которых он любил почти одинаково. Если любил вообще...

Роже выигрывал прим в отличном стиле. Он шел одинаково сильно как в горах, так и на равнине. Чувствовал себя одинаково удобно и на асфальте, и на самой грубой щебенке. Роже твердо знал основное тактическое правило дурных дорог — на них всегда удобнее сражаться в одиночку: завал не бросит тебя в дорожную пыль. Это делает победу независимой от воли других. Любая группа гонщиков больше десятка всегда идет под дамокловым мечом катастрофы. Гарантировать безопасность в «поезде» просто невозможно: никто не знает, что произойдет с ним в следующую секунду. Когда салажонок от усталости «поплывет», подобно боксеру после сильного удара, он может наделать таких бед, что на месяц ближайший госпиталь обеспечит работой. При этом не исключено, что найдется работенка и для похоронного бюро. Даже классный гонщик «складывает» переднее колесо на невесть откуда взявшейся яме, скрытой от глаз тонкой пленкой воды.

За деревней, оставшейся лежать в двух милях позади, Роже, итальянец и швейцарец пытались атаковать каменистый склон. Такие горушки среди гонщиков зовутся «чертовым колесом».

Утром, разбирая тактику гонки, да еще на случай, если команда останется без Мишеля, Оскар обратил внимание Роже именно на этот участок:

— Посмотри — полированные булыжники. Есть смысл попробовать именно здесь. Если почувствуешь, что силен, — уходи. Так или иначе, тебе нечего терять — в «поезде» всегда усидишь.

Ему повезло под горой вдвойне. Обильный дождь, хлынувший из грозовой тучи буквально на десять минут, так же внезапно прекратился. Дорога стала скользкой и опасной. При сильном толчке чувствовался юз заднего колеса — при юзе так горят силы, а с ними и драгоценные секунды. Дождь прекратился, но пелена сырости создавала впечатление, будто он продолжает накрапывать. Грязь немедленно залепила все — и гонщиков и машины. В поисках веселых снимков от гонщика к гонщику заметались на своих скоростных машинах фоторепортеры. Автомобильные колеса действовали как брандспойты — из-под них вырывались крупные леденящие брызги.

Роже знал по собственному опыту, что человек становится во сто крат сильнее, если твердо решил для себя собрать все силы в единый кулак и применить их в подходящий момент. И когда вырвался на примеченный склон, да еще в одиночку, он рванулся вперед. Рывок дался нелегко. Переднее колесо плясало по булыжнику, словно велосипед несся по бесконечным горным хребтам.

Крокодил первым выбрался на вершину. Приветственно помахав всем рукой, он ринулся вниз. К его удивлению, отрыв от следующего гонщика составил всего двадцать секунд. Пятьдесят секунд отделяли от общей группы. И этот ничтожный успех был результатом чудовищного труда. Он хорошо знал силы идущих сзади и совсем не переоценивал свои. Пока шел на спусках, прикинул, что лучше поберечься. На равнине его съедят мгновенно. Хотя у него и есть шанс, жалкий шанс всего в двадцать секунд, за который надо платить кровью. Конечно, Гастон и Эдмонд, если успешно прошли прим, прикроют его сзади. Но уходить без Мишеля рискованно...

«А что, если подождать преследователя и попробовать сохранить отрыв малой кровью? Даже если пройти с лидерами в головной группе, полторы минуты премиальных стоят, чтобы не потерять их в порыве алчности».

К сожалению, вторым оказался гонщик, совершенно выдохшийся в своей безумной попытке настичь Крокодила. Не очень насилуя своего партнера, Крокодил провел гонку так, что «поезд» настиг их перед самым городом. Они мгновенно исчезли в лавине спринтующих гонщиков, словно с камнем на шее бросились в глухой, заросший трясиной старый пруд.

Роже как-то удавалось держаться на острие спринта. Но на повороте он оказался на невыгодной стороне дороги. И все-таки предпринял отчаянную попытку выиграть. Он уступил победителю всего полколеса — сказалось отсутствие сил, оставленных на склоне большого прима, — но приобрел еще полминуты бонификации. Итого: не выиграв этапа, но пройдя его экономно, Роже заработал две минуты времени, по крайней мере, день-два, гарантировавшие ему возможность нести желтую майку.

«Конечно, если ничего не случится» — при этой оговорке Роже вспомнил о Мишеле. Крокодил стоял под душем не двигаясь, собирался попариться как следует. Подумав о Мишеле, он быстро вытерся, оделся и, побросав грязную форму в специальный мешок, пошел разыскивать Оскара. Его нигде не было.

В баре отеля, где размещалась штаб-квартира гонки, одиноко сидел Ивс. Видно, остальные были еще заняты подготовкой сводного протокола.

— Ты сегодня умница, Роже, — сказал Ивс.

И тут только Крокодил заметил, что старик Ивс навеселе.

«Когда же он успел? И часа после финиша не прошло. Сдает старик».

— Спасибо, — поблагодарил Роже. — Случайно не знаете, где поместили Мишеля?

— Случайно знаю.

Самуэл Ивс полез в карман форменного пиджака и молча подал Роже листок. Роже раскрыл записку. На ней были указаны название госпиталя и адрес.

Прежде чем отправиться в госпиталь, Крокодил забежал в колледж, чтобы прихватить чистый лидерский комплект — желтую майку и шапочку.

Госпитальное здание очень напоминало духовный колледж — оба они были выстроены в викторианском стиле из темно-красного, почти коричневого кирпича. Госпиталь производил снаружи довольно мрачное впечатление, а внутри оказался изящно обставленной частной больницей с очень ограниченным количеством коек.

Госпитальные формальности заняли пару минут. Поднявшись на второй этаж, Роже оказался в палате Мишеля. Тот с удивлением, почти с испугом смотрел на вошедшего Роже, и Крокодил вдруг понял — Мишель связал его появление с какой-то трагедией на дороге. Больному и в голову не могло прийти, что через час после гонки сам Крокодил заглянет к нему в госпиталь. Они были слишком неравными партнерами, только волей чьего-то каприза сведенными в одну команду. Между ними лежала пропасть лет и славы.

— Привет, Мишель! — весело сказал Роже, усаживаясь в мягкое кресло сиделки. Он был очень доволен произведенным впечатлением.

Мишель пытался подняться, но слабость позволила сделать лишь неверное движение головой.

— Лежи, лежи, — сказал Роже и вопросительно повернулся к врачу, вставшему в дверях палаты.

— У вашего друга серьезное положение. Это вы настояли, чтобы он слез с велосипеда? — Последние слова прозвучали очень странно для уха профессионала. — Могу вас поздравить — вы спасли жизнь вашему другу...

Это звучало слишком трагически.

— Не смейтесь! Ваш друг потерял много крови и был доставлен к нам почти в критическом состоянии.

Роже испуганно взглянул на Мишеля, жалко улыбавшегося с подушки, и только тогда поверил, что все это говорится вполне серьезно.

— Нормально, — тихо сказал Мишель. — Могло быть хуже.

— Да, — сказал Роже. — Это и мой способ самоуспокоения. Но я рад, что все обошлось. Прими небольшой подарок. Как признание того, что ты много сделал, чтобы я не снял эту майку на прошлых этапах.

Растроганный Мишель протянул руку и начал пальцами изучать ткань, словно его больше интересовало не символическое значение лидерской майки, а фактура материи. А Роже принялся как можно веселее рассказывать о происшествиях на этапе, каждый раз подчеркивая, что Мишель хоть и не по своей воле, но принял мудрое решение — пускай работают другие. Они поговорили о том о сем около получаса, когда Роже спохватился.

— Оскар меня убьет! Я взял «техничку» без спроса, оставив Жаки без инструмента, а нашего менеджера без транспорта.

Оскар нервно ходил по двору и не подошел к машине, пока Роже сам не вылез из нее.

— Что это значит? — грубо спросил Оскар. — Ты ведь знаешь порядок: «техничка» не таксомотор и не семейная телега дочки Вашона. Почему пропустил массаж?

— Я ездил к Мишелю, — сказал Роже, не имея ни малейшего желания пререкаться с Оскаром, который формально был к тому же еще прав.

— Один, все один. Мне бы тоже хотелось навестить парня...

— Сделай это позднее, когда я буду спать. И вообще, Оскар, я виноват, но мне совершенно не нравится твой тон.

Он молча прошел мимо Оскара, почти оттеснив его плечом. Оскар надулся.

После массажа Роже сразу же отправился спать. Он боялся, что так рано ему не дадут заснуть. Но девятый этап укатал многих. Большой зал общежития с высоким балочным потолком был погружен в полумрак. Кое-где в кельях, образованных перегородками, в полный человеческий рост мелькали ночники. Роже с наслаждением нырнул под теплое одеяло. Постель была жесткая, но и она ему показалась сегодня пуховой периной, привезенной когда-то матерью из нормандской деревни.

Из головы все не шли слова Мишеля: «Каждый раз я думаю, что это моя главная гонка. Готовлюсь к ней как к никакой другой. И обидно — вхолостую!»

Роже тогда смотрел на Мишеля и думал:

«А о нас пишут как о людях, не знающих, что такое сомнение. Дескать, железные рыцари железного коня. А мы? Порой беззащитнее цыпленка. О нас говорят, что можем гоняться где угодно и как угодно. А мы на нет сводим трехмесячный труд по причине обыкновенного геморроя. Как-то шел «Тур де Франс», с больной ногой держался на одиннадцатом месте и тоже вдруг вылетел из гонки. И потому хорошо понимаю состояние Мишеля».

«Я не помню, как попал в госпиталь, — рассказывал Мишель, — все двигалось вокруг будто в тумане. Сестра из «Аспро» говорила, что я плакал. Наверно, мне было бы стыдно, если бы я помнил, что делал». — «Это были не слезы слабости, — успокоил Мишеля Роже. — Это были слезы огорчения, что не можешь продолжать борьбу, отдав ей столько ума и сил».

«Да, — думал Роже, ворочаясь с боку на бок, — Мишель буквально чуть не упал с седла. Он выглядел минимум на десять лет старше, чем вышел в то утро на старт. Где-то читал, что проводят испытания для спортсменок — действительно ли они женщины. Пожалуй, и для некоторых наших гонщиков не мешало бы провести проверку — уж больно они слабосильны... Мишель настоящий мужчина...»

Чтобы заставить себя заснуть и не думать о гонке, он прибегнул к проверенному способу — стал считать медленно, словно считал удары колокола, навевающего сон. Роже так и не ощутил границы между реальностью и сновидением — настолько представшие картины были четки и волновали.

Перед ним вдруг всплыло лицо Мишеля, извивавшегося в странном ритуальном танце. Он то танцевал, то пытался почему-то продолжать гонку. На бледном, мучного цвета лице кривилась извиняющаяся улыбка. Потом Роже увидел со стороны себя, и это его нисколько не удивило. Он услышал скрипучий голос невидимого собеседника: «В случае, если тебя, Крокодила, уличат в использовании допинга, то на первый раз дисквалифицируют на три месяца, а при повторении — пожизненно!» Слово «пожизненно» голос произнес нараспев и мерно, будто «аллилуйя». Потом Крокодил увидев себя стоящим перед судом. Беззвучно шепчет судья слова приговора. Но странно.

Роже знает содержание непроизносимой речи — два месяца тюрьмы. Его объяснения, что допинг принимают все, повисают радужным шаром. Чем больше он говорит, тем больше цветастых шаров плывет по залу суда.

«Да, — вторит бормотанью судьи голос, — допинги принимают все, но попался ты. И ты ответишь за свою нерасторопность тюрьмой. Ты, гонщик, всегда идешь на грани смерти и тюрьмы».

Роже протягивает руку, чтобы остановить беззвучное бормотанье судьи, но и судья, и весь зал вдруг исчезают, словно растворяются в воздухе, и рука Крокодила оказывается в руке президента Франции. Он вручает Роже почему-то главный орден соседнего государства — Серебряный Лаурелов лист. Роже не успевает ничего предпринять, как видит перед собой лицо Тома Тейлора и говорит:

«Это был ужасный этап, Том. Ты слышишь, Том? Это я говорю с тобой, но ты не отвечаешь! Лежишь уже там, где мы, живые, только бываем мыслями — тревожными и неясными. Смотри, Том, этот журнал посвящен твоей смерти! Красивой смерти! Видишь, они уже ищут, кто займет твое место. Чудаки! Словно кто-то в мире может занять твое место!»

Том не слушал — он стоял у какой-то серой, уходящей в небо стены и манил рукой: «Иди ко мне, иди!» Роже шагнул к нему и не почувствовал земли под собой, будто велосипед сорвался с обрыва. Он закричал...

Последние звуки Крокодил воспринял уже не во сне. От испуга он как бы проглотил конец крика и затих под одеялом, ожидая, что кто-то услышал его.

Но гонка спала мертвецким сном.

После тревожной ночи утро принесло новый сюрприз: еще двоих швейцарцев дисквалифицировали за допинг. Это уже был своего рода вызов гонке, и оргкомитет вызов принял: на сегодняшнем этапе в «поезде» пойдет на одну команду меньше.

Странное дело, отсутствие лишнего соперника, кажется, должно радовать, но сообщение о снятии швейцарцев повергло гонку в уныние. И процедура вручения маек перед стартом, и сам старт напоминали скорее похоронную процессию, чем торжественную церемонию. Дисквалификация швейцарцев больнее всего ударила по французской команде. Дело в том, что швейцарцы, лишившись еще двоих гонщиков и проиграв в общем зачете командой почти восемнадцать минут — третий зачетный гонщик, слабенький парнишка-новичок, едва уложился в жесткий лимит времени, — выбыли из борьбы за командный приз. Раньше всех об этом смекнул Жаки. Вчера вечером он договорился через швейцарского механика, что обе команды будут работать заодно. Теперь дипломатическая миссия Макаки теряла всякий смысл.

Это был черный день Жаки. Мало того что вчера из него не получилось Талейрана, из него сегодня получался плохой механик: на первом же подъеме у Роже сломалась машина. Именно машина, а не какая-то ее часть. Странно потянуло заднее колесо, и начали хандрить тормоза. Роже перетрусил и благодарил бога, что почувствовал неполадки тормозов до того, как пришли в большие горы. Ему подали чужую машину. Она была не по росту маленькой, и Роже сидел скособочившись, безнадежно пытаясь устроить на нее свое длинное, нескладное тело. Быстро начал уставать. Никак не удавалось наладить работу ног. Он начал отваливать в хвост «поезда». Прозевал серьезный отрыв и теперь шел в трехстах-четырехстах метрах во второй группе. Впереди — дюжина гонщиков, достаточно сильных, чтобы при желании развить успех и помахать белой ручкой остальным.

С Роже идет всякая мелкота. Пожалуй, со времени первого старта он не видел перед собой таких странных номеров. Впрочем, его спасение не в их мастерстве, а в их широких спинах, отсидевшись за которыми хотя бы полчасика и сменив машину, он покажет всем этим недоучкам, что такое Роже Дюваллон.

Прямо за собой Роже слышит урчание комиссарской машины. Натужный рев мотора невольно наводит на тревожную мысль о том, что будет, если он не достанет уходящих. Те, словно специально объединившись против лидера, вымещают свою злобу сладострастно, по-садистски. Бессилие сильного — самое лакомое блюдо для слабых. Они мстят за славу Роже, за его удачливость, его талант, за его богатство и независимость. Это их час, а не его. Он машет рукой Оскару. Тот подъезжает, весь зеленый от злости.

— Что с моей машиной?

— Будет готова через... — Оскар оборачивается к Жаки, но тот сам кричит из глубины кабины. — Через десять минут!

Роже в ярости трясет головой.

— За это время можно сделать новый велосипед!

— Все будет, все будет, — успокаивает Оскар.

— Прижмитесь ближе и прикройте от ветра — может, мне удастся переползти вперед.

— Но рядом судьи, — в растерянности говорит Оскар и испуганно смотрит в зеркало заднего вида, словно проверяя, не слышит ли комиссар их разговора.

Ивс слышит, но только вежливо улыбается. Он понимает, что это крик отчаяния загнанного животного, не способного избежать опасности, полагаясь только на собственные силы. Но комиссар тоже человек, и он говорит сквозь усилитель:

«Оскар, проходите вперед! Роже, не следует этого делать. Вы понимаете, почему не следует это делать!»

Он повторяет это многозначительно, намекая на представителя международного жюри — англичанина, сидящего в его машине. Англичанин сидит невозмутимо и в то же время напряженно на своем заднем сиденье и смотрит, как корчится в судорогах, словно на инквизиторском костре, лучший гонщик Франции.

«Врешь, старина, ты ведь никогда бы не простил себе такой слабости — не наказать подлость! Конечно, это подлость — униженно тянуться за машиной. Будь что будет! Надо терпеть. Сменят машину — и тогда посмотрим. Ты прав, старина комиссар! Все врут, что судьи беспристрастны. Этот англичанин, по крайней мере, вдвое горячей желает победы своему земляку, чем мне, именитому и удачливому французу!»

Роже делает рывок, превозмогая боль и усталость. Он почти достает отрыв. Метров сорок и не больше разделяет их. Еще одно усилие, и он зацепится за колесо последнего гонщика. И это все... Это отдых. Это возможность бороться дальше, что бы там его ни ждало. Но у него не хватает сил. Самой малости. Он вновь отлетает назад, И вновь повторяет атаку. Но так же безуспешно. И вот уже нет больше никакой надежды достать группу. Он не только это понимает теперь. Он смиряется с этой мыслью. И это самое страшное...

Когда наконец с помощью совершенно растерянного Макаки он снова сел на любимую машину, ему пришлось уже догонять и вторую группу. На это ушли остатки сил. Роже не думал что-то получить, он даже не думал о том, чтобы что-то не потерять, он думал, как бы не потерять все.

Перспектива казалась такой мрачной, что он вновь стал подумывать о сердце. У него было самое настоящее маниакальное представление о своем больном сердце. Когда он только начинал карьеру, это чувство росло вместе с его мастерством. Он жаловался на боли в сердце перед каждым стартом, перед каждой гонкой, в которой потом одерживал победы. Он жаловался товарищам по команде на боли в сердце во время долгого крутого подъема и сам удивлялся, когда уходил вперед. Жаловаться стало для него своеобразным допингом. Во время «Тур Ломбардии» он ушел вперед вместе с двадцатью другими гонщиками. И вдруг на минуту с четвертью остановился у обочины, схватившись рукой за сердце. И не двинулся, пока ему не показалось, что оно бьется нормально. Но затем бог покарал его. Он прокололся и взял колесо с машины, которая не была официальной «техничкой». Потом опять прокололся и сделал то же самое. За что был наказан — снят с гонки. Роже уселся тогда в машину весь в слезах, хотя, конечно, каждый понимал, что такой опытный гонщик, как Роже Дюваллон, не мог дважды взять помощь с чужой машины случайно. Он плакался долго. Может быть, и громкой кличкой Крокодил был обязан именно этому качеству своего характера. Он слишком явно лил слезы, которые оказывались крокодиловыми. Роже лез вперед и выигрывал.

Но потом Роже пришел к тому рубежу — и история с врачом-аферистом сыграла здесь свою роль, — когда ныть стало просто смешным. И никто, только Цинцы — и она интересно рассказала об этом в их общей книге, — не могла оценить то мужество, которое он проявил, сражаясь со своей плаксивостью. Сколько нервных сил отнимала у него борьба с самим собой! Со стоном твердил: «Ерунда, ерунда, у тебя самое здоровое сердце в мире!» И заставил себя на годы забыть о маниакальном страхе. Это был его внутренний подвиг, может быть даже больший из тех, что он совершил на дорогах. Слабость ушла, а кличка Крокодил осталась. И никто потом долгие годы не связывал ее с крокодиловыми слезами. Скорее о пасти с десятками острых зубов напоминала эта кличка. И если сейчас, как утопающий за соломинку, хватался он за объяснение, что это подводит сердце, дело плохо.

Роже был слишком интеллектуален, слишком тонок в своем психологическом настрое. И с годами это стало превращаться в новую беду. Вместо того чтобы лезть вперед, интеллектуал начинает вдруг размышлять о различии между формой и самочувствием.

«Самочувствие, — рассуждал Роже, — это когда возвращаешься с прогулки бодрым и ощущаешь себя хорошо налаженной машиной. Форма — это не только физическое состояние, но и душевное. Скорее комбинации всех лучших качеств в их высшей степени. Даже более сильные гонщики, чем я, сгорали глупо и бесповоротно, потому что каждый раз шли на пределе своих возможностей...»

Перед вторым подъемом группа лидеров хоть и не развалилась, но заметно растянулась. Канадец под номером 86 шел на подъем первым и слишком резво. Он выиграл приз, но измаял себя настолько, что уже плелся по дороге. Скоро его зигзаги стали пугающими. Из подошедшей амбулатории спросили, может ли он идти дальше. Его следовало снять с гонки. Парень это понимал. И понимание безнадежности своего положения, когда он только что был на пороге триумфа, прибавило ему силы. Но ненадолго. На повороте во время спуска, что случается очень редко, он упал, ударился головой о камень, залив кровью все узкое горное шоссе. Пришлось остановить отрыв, чтобы навести на дороге порядок и оказать помощь канадцу.

Роже во главе второго эшелона подскочил к спуску, когда, растащив пробку из автомашин и погрузив канадца в амбулаторию, наконец разрешили двигаться. «Поезд» сомкнулся и понесся вперед, передавая из уст в уста новости о падении, одна страшней другой. Но никто из продолжавших гонку даже не представлял себе, что ровно через час канадец скончается в ближайшем госпитале, так и не придя в сознание.

Теперь, когда они были вместе, Роже мог подумать спокойно, как случилось, что он прозевал отрыв. Конечно, виноват Макака — он по ошибке не поставил на крышу «технички» именно его запасную машину. Только ли Макака виноват? Если быть честным — нет.

«Я сидел слишком далеко сзади когда начался отрыв. Они атаковали, а я прикидывал, кто на оставшихся этапах сможет отыграть у меня почти шесть с половиной минут. Но пока я думал об этом, они ушли еще раз, и догонять было поздно. Помог случай... Это уже странно, когда такому несчастливцу, как я, начинает улыбаться фортуна.

А ведь могло обойтись без фортуны, будь под боком Том. Он делал все: вел, атаковал, блокировал. Он одно время был для меня чем-то средним между рабочей лошадью и ангелом-хранителем. Боже, какое это было время! — подумал Роже с внезапным приступом тоски. — Мы были тогда молоды, веселы и беззаботны. Груз славы не давил на тебя, и ты никому ничего не был должен!»

Сильный порывистый ветер, встретивший «поезд» по выходе из лесного массива, окончательно охладил горячие головы. Только редкий, глупый молокосос в запале вырывался метров на сто, с тем чтобы, не выдержав борьбы с ветром, откатиться за спины соперников.

«Все, что случилось сегодня с моей машиной, — это конечно же и вина Оскара. Платнер совсем перестал «ловить мышей». Тут такая дорога, что каждая мелочь способна перечеркнуть труды. Менеджеры тоже должны работать. Нам не нужен авторитетный красавчик со славным спортивным прошлым, который после каждого этапа усаживается в местном кабаке и за стаканом вина рассуждает о трудных победах и, тяжелой жизни. Хотя чего это я уж так навалился на Оскара? От усталости, наверно. Он плох, но не хуже других. По крайней мере, может жить одной жизнью с нами: нет большой разницы в годах. А этот старый песочник в канадской сборной! Этот папаша Франс с грелкой! Впрочем, все идет к концу. Наши дети, наверно, смогут увидеть первого человека на Марсе и последнее дерево на Земле».

Роже размышлял, подозрительно оглядывая соперников. Не виделось ясных симптомов, что «поезд» очнулся от нервного шока.

«Меняется жизнь, меняется отношение к велоспорту. Теперь почти не осталось папаш Франсов, вся роль которых в постоянной опеке да повторении призывов: «Давай нажми, твоя страна смотрит на тебя!» Это анахронизм девятнадцатого века. Теперь все мастера рассматривать любую велосипедную проблему с позиции высокой теории. Плохо, что далеко не все, как Оскар, специалисты в области сердечной терапии. Я думаю, теперь нужны скорее менеджеры-медики».

Роже понимал, что в своей недавней злости на Оскара, осуждениях Оскара он не прав. Но сказывались, наверно, напряжение гонки и последний инцидент с багажом. Оскар был идеальным менеджером. Он покорял организаторов симпатией и громким именем — ему удавалось многое. То, что Роже не был оштрафован при пересечении двойной осевой линии, было заслугой и Оскара. Но доброе быстро забывается — Крокодил может позволить себе любой каприз. Даже такой, как участие в римской часовой гонке, против которой Оскар категорически возражал.

Ветер внезапно, так же внезапно, как появился, стих. И это вновь наэлектризовало «поезд». К своему ужасу, Роже почувствовал, что совсем не отдохнул. Он с большим трудом отбил две серьезные атаки и стал с полицейской настороженностью выискивать новые угрозы. Он всматривался в лица соперников, работавших рядом. Обычно печенкой чувствовал желание какого-нибудь мальца отправиться в отрыв. Но сегодня усталость притупила всякое ощущение реальности. И такое состояние порождало еще больший страх перед неизвестностью.

Что-то решительное мелькнуло во взгляде рослого англичанина, работавшего легко и экономно.

«Боже, кого напоминают мне эти глаза?! Ах да, глаза Фаусто Коппи, одарившего меня взглядом, который я не забуду никогда. В тот раз мы ушли вдвоем. Мокрые, грязные, на скользком булыжнике начали свою дуэль. Коппи все увеличивал и увеличивал скорость. Я же решил умереть, но не сдаваться. Пожалуй, в жизни не уставал так. И был удивлен, когда мы вдвоем вылетели на велотрек «Рубэ». Я сидел у него на колесе. Непостижимо — на колесе у самого Коппи! Но наглость моя в тот день не имела предела: я выиграл еще и финишный спринт».

Англичанин, посмотревший на Роже, рванулся вперед, а Роже между тем остался. Остался со своими воспоминаниями о Коппи. Чудовищная апатия ко всему происходящему, словно он шел в другом «поезде», охватила Крокодила. В челночной суете перестраивался «поезд», вытянувшийся в струну. Роже даже глазом не повел. Он держал свою скорость и больше всего на свете хотел, чтобы его оставили в покое. Голландец, возмущенный пассивностью Роже, крикнул ему что-то обидное, вроде «не путайся под ногами!». В другой раз Роже непременно наказал бы обидчика словом или делом. Но сейчас пропустил замечание мимо ушей, как пропустил вперед едва ли не половину «поезда».

«Хоть бы кто-нибудь взорвал к черту всю эту гонку! — тоскливо подумал Роже. — Как тогда в Испании. Баскские подпольщики взорвали полотно дороги, и «поезд» заканчивал этап в «техничках». Только один гонщик, ушедший вперед, не обратил внимания на взрыв и дым. Лишь спустя тридцать километров он был остановлен и водворен в машину. Звали этого сумасшедшего Роже Дюваллон. А ведь мины могли лежать и на других участках дороги. Я же лез вперед, словно там сыпалась манна небесная... Идиот! И все вокруг такие же идиоты! Чего ради они истязают себя? Какое значение перед судом вечности имеют две секунды опоздания или преимущества? Что толку — у меня почти семь минут форы, а я корчусь здесь на дороге от бессилия! Любой сопляк обходит меня, даже не удостоив взглядом. Я для него не Крокодил, я для него сейчас мокрая курица!»

Ярость подняла Роже из седла. Вытянув шею, он посмотрел за головы впереди идущих. Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить обстановку. Отрыв состоялся, и «поезд» беспомощно дергался вхолостую.

Рывок Крокодила, затяжной, из какой-то самой дальней, самой нелепой позиции, поразил обоих — и Оскара и Жаки. Как зачарованные смотрели они на Крокодила, по которому в душе каждый из них отпел похоронную. Лишь присутствие Мадлен сдерживало Оскара и Жаки от обмена мнениями по поводу сегодняшнего поведения Роже.

Тем временем Крокодил прорезал «поезд», будто договорился со всеми сразу, что они играют в поддавки. «Поезд» уже забыл, что в нем идет Крокодил, и тот внезапно и таким жестоким способом напомнил о себе. Не замедляя хода, Роже обошел головного гонщика и легко, будто в кадрах мультфильма, исчез за ближайшим поворотом.

— Он сошел с ума! — истерично взвизгнул Оскар. — Или он хочет, чтобы мы все сошли с ума! Он же только что напоминал свеженький трупик! — Оскар в экстазе совершенно забыл о Мадлен. — Нет, ты видишь, Жаки, ты понимаешь что-нибудь? — Бросив руль, Оскар встряхнул механика двумя руками за плечи. Жаки улыбался странной, почти блаженной улыбкой.

— Он ведь все-таки Крокодил. А это что-нибудь да значит... — Жаки обернулся к Мадлен, напуганный словами Оскара, и добавил: — Роже— великий гонщик. Вот и все...

Когда «техничка» вновь вышла на прямую и Оскар, не обращая внимания на сигналы соседей, вылез на левую обочину, он увидел, что Роже уже растворился в лидирующей группе.

— Фантастика! — услышал он громкий голос Ивса, раздавшийся из динамика.

— «Молочная-Первая» — «Молочной-Второй». — Отрезвляющий голос Каумбервота не дал Ивсу продолжить излияния восторга. — Держите себя в руках. Хотя это действительно потрясающе! «Молочная-Первая». Отбой!

Ноющая тишина после этого, все обнажившего разговора повисла в машине. Оставалось ждать, что сделает Крокодил на финише. Но иногда чудо играет роль катализатора. Едва Роже на одном отчаянии вырвался вперед, «поезд», будто переполненная чаша, ждавшая лишь последней капли, выплеснулся новым отрывом. А у Роже не осталось даже отчаяния...

«Вот так нелепо заканчивается веселая пьеса, — подумал Роже, провожая отрыв безнадежным, затухающим взглядом. — Сейчас, как автор, я чувствую, что публика со мной. Но если я погоню, я потеряю зрителей сразу... И хотя единственный путь для нас попасть в великие — сломать шею, я повременю...»

Роже осмотрелся. Сегодня был воистину итальянский день. Двое итальянцев ушли вперед, а двое плотно блокировали отрыв. Ни у кого не нашлось сил развалить такой бетон. Итак, на финише победители имели по две с половиной минуты чистого дохода.

Когда Роже сошел с велосипеда, он по очаровательной улыбке на лице итальянского менеджера Чичейро понял, что этап выиграл его питомец. Крокодил приятно удивился, узнав, что оказался на пятом месте.

«Могло быть хуже», — только и подумал Роже. Больше всего ему хотелось забыть происшедшее на трассе в этот сумасшедший день.

Роже не стал дожидаться, когда соберется вся команда. Сдав анализ, сразу же отправился домой. Первым прибыл в гулкий зал очередного общежития. Внизу два грузчика только начинали сгружать командный багаж. Роже нестерпимо захотелось упасть в постель вот таким, как вошел: грязным, мокрым, не снимая раскисших от пота и дождя велотуфель. Если бы он жил в отдельном номере, непременно так бы и поступил. Но здесь, в общем зале, через десять минут все будут знать, что у Крокодила нет сил даже раздеться. Роже заставил себя снять липнущую форму и пошел в душевую. Потоки горячей ласковой воды позволили ему ненадолго забыться. Когда вышел из душа, почувствовал себя уже другим человеком.

...Оскар никак не мог найти Голубой зал. Там месье Вашон назначил «раздачу слонов» — оплату суточных дорожных и прочих мелких расходов.

«Когда надо платить, вечно забывают поставить указатели. Вот если бы я должен был нести им деньги в клювике, — ворчал Оскар, — на каждом углу бы по стрелке поставили. У-у, философы! Знают, что нужда даже на тот свет и обратно дорогу найти заставит!»

В предбаннике Голубого зала — это оказалась самая дальняя комната бокового флигеля — гудели голоса, царило особое лихорадочное возбуждение.

«Даже на старте не встретишь столь дружную компанию, как у дверей большой кассы!» — Оскар окинул всех насмешливым взглядом.

— Привет, Оскар! — Итальянец, возбужденный победой своих любимцев на сегодняшнем этапе, фамильярно хлопнул Платнера по плечу. — У этого жмота Вашона не разживешься! За экстрабагаж платить отказывается.

— Ты-то, Чичейро, наверняка все получил сполна. Небось и мальчики твои сегодня так старались ради выплатного дня!

Шутка, кажется, ударила не в бровь, а в глаз; Чичейро так и остался стоять с широко открытым ртом. Оскар сразу прошел в Голубой зал. Он не случайно назывался так. Огромная комната была обита голубым штапелем с золотыми лилиями — любимыми цветами Людовика XIV. Старинная мебель, в которой даже опытный глаз Оскара не усмотрел подделки, впечатляла.

Сам Людовик XIV, то есть месье Вашон, сидел в углу за небольшим бюро, на котором стоял приоткрытый чемоданчик из зашарпанного дерматина: с такими парижские трамвайщики ходят на работу. Рядом с Вашоном сидела дочь. Как и отец, она настороженно и сурово посмотрела на вошедшего, словно тот непременно собирался их надуть.

Говорить о том, как смотрел на Оскара громила в мягкой американской шляпе с широкими полями, вряд ли стоит: весь его вид и само присутствие выдавали в громиле профессионального частного телохранителя.

«Ничего себе святая троица! — подумал Оскар. — А как преобразился кондитерский король из этакого добренького старичка в самого господа бога! А под рукой-то всего-навсего зеленые бумажки!»

Месье Вашон не улыбнулся, даже когда довольно дружески пожал Оскару руку. Он сразу уткнулся в свою ведомость, отпечатанную мелким шрифтом и перечеркнутую вдоль и поперек цветными карандашами.

— У вас билеты с собой? — Вашон посмотрел на Платнера, словно видел его впервые.

Оскар молча протянул пачку билетов и квитанции. Не дожидаясь приглашения Вашона, он опустился в кресло.

— За экстрабагаж не платим, как договорились. — Вашон пробормотал это скорее для себя, чем для Платнера...

Оскар пожал плечами.

— Следующий раз мы приедем на вашу гонку без велосипедов.

Вашон не прореагировал на шутку.

Макая пальцы в розовую воду, Вашон старательно считал зеленые бумажки.

Кристина с извиняющейся улыбкой посмотрела на Оскара.

— Пересчитайте. — Вашон подвинул к Оскару пухлую пачку банкнотов.

Чтобы досадить Вашону, Платнер, демонстративно не считая, сунул скомканную пачку в боковой карман пиджака.

«Черт-те что! Старик совсем выжил из ума — ведь эту элементарную работу можно было доверить любому кассиру!»

Оскар вышел в зал и собрал команду. Тянулись лениво. Платнер заметил, что нет Крокодила.

— А где же Роже? — спросил он.

— Там же, где и Жаки... — ответил Эдмонд многозначительно.

— Что это значит? — переспросил Оскар, но дожидаться ответа на свой нелепый вопрос не стал. — Ладно, потом получит... — Он сделал вид, будто реплика Эдмонда, полная скрытого намека, им не понята. Платнер быстро раскидал по сотне долларов в протянутые руки.

— Остальное — при окончательном расчете. Большие деньги на старте здорово мешают на финише...

— Так это же большие...

— И этап уже десятый прошел...

— Тихо! — цыкнул Оскар и засмеялся. — Поверьте опыту: в гонке надо радоваться перспективе заработка, а после гонки наличные будут радовать как материализовавшееся прошлое. Не каждому на земле такая двойная радость выпадает.

Предоставив хохочущей команде возможность упражняться в остротах на заданную тему, Оскар отправился в ближайший банк, чтобы положить оставшиеся деньги.

«Где же все-таки Роже? Надо найти парня! Ему сегодня было плохо, как никогда. Да еще Жаки что-то начал петлять — то всегда работал до седьмого пота, а здесь тяп-ляп — и в бега! Не думаю, что Роже простит ему, да и мне, головотяпство с запасной машиной».

Банк был уже закрыт, и Оскар, сдав деньги под расписку казначею гонки, направился в штабной бар. Первое, что увидел, — подвыпивший Роже низко склонился над столом, за которым, так же низко опустив голову, сидела женщина. Оскар узнал Цинцы. Он порыскал глазами по залу, ожидая, что где-то здесь увидит и Мадлен. Но не нашел. Пара пустых стаканов, стоявших на столе, убедила Оскара в том, что Роже сидит лишь с Цинцы, и сидит давно.

Он остановился в нерешительности — как менеджеру ему следовало подойти к своему гонщику и напомнить о спортивном долге. Напомнить, может быть, даже в резкой форме. С другой стороны, сегодняшний этап...

Оскар подошел к столику Роже, еще толком не зная, как себя вести. Но Роже сам поставил все на свои места.

— А-а, прилетел, коршун! Катись к черту! Я сегодня отдыхаю. Слышишь? От-ды-хаю! Как хочу...

Умоляющий взгляд Цинцы заставил Оскара сдержаться. Он смутно догадывался, что происходит сейчас в душе Крокодила. Это не могло, конечно, оправдать дюваллоновское свинство. Но и Цинцы не девочка — раз уж она не смогла его удержать, значит, Роже повело круто. Оскар пожал плечами и сделал вид, будто разговор начинается со слов:

— Добрый вечер, Цинцы! Добрый вечер, Роже! Желаю приятно провести время! Но, Роже, не забывай, что завтра одиннадцатый этап...

Оскар не дал Роже ответить, повернулся и ушел к стойке. Крокодил, не ожидавший такого поворота, зло выплеснул в себя остатки виски.

— Если закажешь еще хоть грамм — забудь, как меня звали! — Цинцы произнесла это зловещим шепотом.

Со стороны угроза выглядела мелодраматично, но на пьяного Роже подействовала безотказно. Он поднял кверху руки, то ли уступая внезапному напору спутницы, то ли по привычке вздымая их в победном жесте. И вдруг совершенно трезво произнес:

— Хорошо. Твоя правда. Не буду. Но ты пойми: мне нужна была эта встряска...

— Понимаю... — как можно мягче сказала Цинцы и положила свою ладонь на его костлявую, со вздувшимися венами руку.

Роже капризно стряхнул ее ладонь.

— Пить хватит. — Он решительно рубанул кулаком по столу. — Этот завтра по спидометру будет за мной следить. — Он кивнул в сторону Оскара, сидевшего у стойки.

— Перестань, Роже. Ты же не бабочка-однодневка. — Цинцы взяла его за руку, и он теперь, как неопытный влюбленный, замер, боясь пошевелиться. — У тебя славная репутация. Все знают, что ты идешь от начала до конца в полную силу. Ты не ждешь случайного взрыва. Ты заряжен им постоянно...

Это была ложь. Цинцы выбирала доводы самого Роже, понимая, что против них он сейчас не будет возражать.

Роже закивал.

— Да, Цинцы, мы плохи. Но ведь другие еще хуже, — сказал он, заглядывая ей в глаза. — Ничего...

— Ты прав, милый. Тебе еще есть что сказать и на дороге... Динозавр — та же ящерица, все зависит, каким выражением хочется воспользоваться в данном случае.

— Думаешь? А мне, Ваша женственность, все чаще и чаще кажется, что я состарился...

— Не говори ерунды. Человек, который несет желтую майку лидера на одиннадцатом этапе, не может быть стариком.

— Цинцы, есть только один человек на земле, который правильно меня понимает. Это ты... Никто, даже я не знаю так своих возможностей...

— Роже-е, не повторяйся! Мы уже сказали об этом в нашей книге!

Роже, наклонившись к Цинцы, прошептал:

— Я хочу к тебе. Слышишь, Ваша женственность? Идем к тебе.

— Ты сошел с ума! Завтра этап...

— А что, раньше не было этапов? — спросил он, обиженно глядя на Цинцы.

Ей следовало сказать ему, что раньше и он был другой, но она промолчала. Спорить с Крокодилом в таком состоянии бесполезно.

— Ну хорошо, идем. — Она согласилась, чтобы увести его из зала, толком еще не понимая, как выкрутится из создавшегося положения.

Роже шумно, почти демонстративно прощаясь со знакомыми и незнакомыми людьми, протащил ее за руку через весь бар. В пустом лифте он вяло поцеловал ее, словно ему было неудобно не сделать этого.

Холодный номер — окно было распахнуто настежь — как-то сразу охладил пыл Роже. И это не укрылось от Цинцы.

«Господи, что же сделать, чтобы он лег спать?.. Неизвестно, доберется ли завтра до финиша после выпитого. Какой уж из него до конца гонки любовник!»

Было похоже, что Роже, протрезвевший от холодного воздуха, начал понимать это тоже.

— Иди сюда, — глухо сказал он и показал на легкое круглое кресло. — Садись!

Цинцы села.

Крокодил опустился на пол возле кресла. Он обнял Цинцы за талию и, как котенок, уткнулся лицом в жесткую твидовую ткань юбки. Цинцы взъерошила его волосы. И вдруг почувствовала, как безвольно поникла под рукой голова Крокодила.

«Что с ним?» Испуганная, она попыталась заглянуть в лицо Роже, но тот не двигался: тело обмякло и тяжело легло на ее колени. До Цинцы даже не сразу дошло, что ее любовник, кумир французских болельщиков, как маленький мальчишка, устало спит прямо на полу после легкого загула.

Она замерла. И хотя в неудобной позе через минуту заныла спина, не шелохнулась. Большие редкие слезы — то ли от жалости к нему, то ли к самой себе, а может, и просто без всякой причины — побежали по ее щекам...

«Газеты тогда писали, будто я не поверил, что Брекс установил новый часовой рекорд. Вранье! В шутку, правда, спросил: «Как можно так быстро крутить педали кривыми ногами?» Но и только. Я верил в его рекорд, хотя все кричали о допинге. Верил не только в рекорд, верил, что и сам смогу улучшить рекордное время. Меня веселила мысль, что, копаясь в моей моче, джентльмены из Федерации профессионального велоспорта не найдут в ней ничего предосудительного.

Конечно, я стоял и буду стоять за то, чтобы гонщику сначала разрешали принять душ, помыться, а потом проходить всякие допинговые испытания. Потому что мы, гонщики, — люди, а не собаки. Я знаю, как бесят джентльменов-администраторов подобные заявления в печати. И получаю от этого удовольствие не меньше, чем от иной победы. Джентльмены из федерации уже долгие годы охотятся за мной. Ловят, как ловили Тома и других «звезд», совсем не обращая внимания на молодых гонщиков, которые губят себя куда чаще.

А вообще свинство, что министр спорта Франции прислал поздравительную телеграмму дисквалифицированному Брексу, в то время как я сотни раз честно делал более славные дела и не видел от него ни строчки...»

Роже взглянул на большое, от пола до потолка, но узкое, как бойница, окно. По фиолетовому стеклу беззвучно плясали потоки дождя, и от предчувствия встречи с мокрой, грязной дорогой хотелось быстрее забраться опять в теплую, хоть и жесткую, постель. Роже одевался, стараясь думать о чем угодно, только не о предстоящей гонке под холодным, беспощадным дождем.

«Эти джентльмены хотят сделать профессиональный спорт игрушкой в своих руках. Им мало и так почти неограниченной власти! Но я еще поборюсь! У меня хватит единомышленников. Хватило бы вот только сил создать Международный профсоюз гонщиков. И тогда посмотрим, кто будет диктовать условия... Будет справедливо, если я вернусь в велоспорт лидером профсоюза. Почему бы и нет? Мне есть что сказать джентльменам из федерации...»

Роже оделся, накинул широкую, цветов национального французского флага, полупрозрачную накидку и выбежал во двор. До гаража, где работал Жаки, было несколько десятков метров, но на крыльце топталось с пяток салажат, все не решавшихся окунуться в дождевое марево. Стиснув зубы, Роже зашагал по лужам, не в силах лишить себя маленького удовольствия — показать новичкам, что привык и не к такому.

«Глубоковатые лужи! Видно, дождь лил полночи! В завале шею сломать — раз плюнуть! А из глаз через десять миль грязь лопатами выгребать придется».

С показным пренебрежением к дождю Роже пересек двор и уже в самых дверях гаража оглянулся. Салажата беспокойно метались у дверей, подобно ранним зайчатам перед пугающим весенним потоком, но все еще не решались последовать его примеру.

«Ничего, — усмехнулся Роже, — через два часа все одинаковыми будем. Ведь мы от Адама одинаковые, только одежда нас разными и делает. А дождичек со встречным ветром живо в Адамово состояние обратит — одну форму от другой и под увеличительным стеклом не отличишь!»

...Торжественная процедура старта под хлестким дождем пошла по сокращенной программе. Огромный черный зонт, который держала над головой мэра, произносившего речь, одна из «Мисс Молоко», охранял, пожалуй, единственное сухое место на старте! Гонщики слушали, сбившись под огромный худой брезентовый тент. Когда вода скапливалась где-то там, наверху, в тяжелых, провисающих складках брезента, она находила дыру и холодной струей обрушивалась вниз. Те, кому доставалась холодная струя, не обращая внимания на речь мэра, поднимали возню, стараясь спихнуть под холодный душ своего соседа.

Низкая дымчатая туча нагоняла на Роже тоску. Он зябко ежился под халатом, наброшенным на плечи. Весь «поезд», пестрый, обряженный в самые нелепые одежды, вплоть до женских кофт, напоминал бедную сельскую ярмарку. И казалось, никакая сила не заставит гонщиков покинуть неверные укрытия и двинуться в путь. Но требовательный вой сирены привел в движение пеструю толпу, и она покатилась по зеркальной поверхности автострады. Тонкие, будто из серебряной канители, веера воды повисли на задних колесах. Сочные цвета форм уже через пять минут пожухли.

Если кто-нибудь когда-нибудь попытается сделать фильм «Мир Роже Дюваллона», он легко наберет сотни и сотни эпизодов, многие из которых просто уникальны, замонтирует в фильм километры отснятой хроникерами пленки. Но он никогда не сможет рассказать и о тысячной доли того, что передумал Крокодил во время гонки. Вначале по примеру бельгийских коллег ему вдруг мечталось открыть кафе. Бросить велосипед и работать за стойкой, рассказывать веселые истории в качестве бесплатной добавки к той бутылке вина, которую покупает посетитель. И он открыл кафе. И одно и второе. У него было достаточно призов, чтобы украсить гостевую залу любого ресторана. Мадлен и десятой части призов не использовала в украшении обоих кафе. Но мечты о тихой работе так и остались мечтами. Он не решился ограничить свой мир пределами буфетных стоек.

И хотя Роже видел себя в роли гостеприимного, радушного хозяина, он понимал, что такая роль в общем-то не для него: в характере Крокодила не было той неразборчивой приветливости и дружелюбия, столь необходимых торговцу. Собственно говоря, второе кафе Мадлен открыла сама в запале хозяйственного ража, который пришел с первыми большими деньгами.

Время от времени хлопая ресницами, чтобы отряхнуть с них набухшие капли воды, Роже думал об отвратительной видимости, об уставшей от бесконечного дождя земле.

Крокодил вспомнил о майках. Это была, пожалуй, единственная из страстей, которую он пронес с первой гонки до сегодняшней. И результат — огромный, шестнадцатого века, кованый сундук, будто раздувший полукруглые бока от бессчетного количества маек, набитых в него. Вот майка, в которой он выступал первый раз: простой дешевый текстиль, растянувшийся ворот и горб на спине. Вот нейлоновая, будто и неодевавшаяся, майка, в которой он шел «Тур Бельгии». Он мог, подойдя к сундуку, выполнить, пожалуй, любое желание фанатика-коллекционера. По майкам Крокодил без труда восстанавливал полную историю своей жизни. Это был календарь несбывшихся надежд и радостных свершений.

«Гонка, гонка, ничего, кроме гонки! Гонка каждый день! Когда здоров и когда нездоров...»

Широкое шоссе внезапно сменилось грязной и узкой дорогой. Переднее колесо стучало на колдобинах, будто было не круглым, а четырехугольным. Начались проколы. Роже внимательно следил не только за своими колесами, но и за колесами товарищей. «Поймал» два прокола. Сначала у Эдмонда, потом у Гастона. Вовремя предупредил, и те, без труда сменив колеса, вернулись в «поезд». Пожалуй, только он, Роже своим зорким глазом мог заметить чужие неполадки, когда «поезд» шел, съежившись от холодного ветра, под проливным дождем.

Блокировка и высокая скорость на спусках после легких горных примов начали накалять обстановку, несмотря на дождевое охлаждение. Атаки на скользком булыжнике были настолько рискованными, что Роже подумал: «Всех, кто закончит сегодняшний день благополучно, можно поздравить с большой победой».

Мокрая газета под майкой уже разбухла и превратилась в вязкую бумажную массу. Где-то в середине этапа к «поезду» подошла французская «техничка».

— Роже, четверо мальцов скисли! — крикнул Оскар, будто сообщая радостную весть.

— Предлагаешь последовать их примеру? — огрызнулся Роже.

Он тряхнул головой и нагнулся, чтобы лучше видеть Мадлен.

Но в машине ее не оказалось. Роже удивленно посмотрел на Оскара.

— Она в автобусе. Сегодня всех гостей собрали в автобусы. Считают, при дожде в «техничках» опасно. А как ты?

— Не хватает дыхания, — сказал Роже и потер грязной перчаткой грудь.

— Это от сырости. Пройдет. Вперед особенно не лезь. Не нравится мне эта агрессивность. Опасна... Будь осторожен.

Роже согласно закивал головой и подумал: «Холод так опасен для поврежденного ахиллесова сухожилия! Если порву — без сомнения, больше в седло не сяду».

Гонка шумно пронеслась мимо небольшой чадящей фабричонки. Только под редкими случайными укрытиями стояли равнодушные люди и удивленно глядели на грязных гонщиков. Выражение лиц у зевак было приблизительно одинаково: «А почему бы, парни, вам не отложить гонку до хорошей, солнечной погоды?»

Сразу за фабричонкой упало человек тридцать. Скорость была невелика. Завал, учитывая невысокую скорость и качество дороги, оказался не очень серьезным. Правда, без крови и искореженных машин не обошлось. Кто-то даже остался лежать у дороги. Роже почти не пострадал. Поднявшись на ноги, подумал: «Славный способ послать всех к черту: улечься на обочине и дожидаться санитарной машины. В ней тепло, сухо. Похрапывай себе до финиша. И конец мучениям...»

Крокодил аккуратно провел мокрым нарукавником по слегка ссаженному бедру. Вода, смешавшись с кровью, оплыла розовым потеком и окрасила бело-грязный носок. Следовало дождаться амбулаторную машину и смазать рану хотя бы зеленкой. Роже поискал глазами врача. С помощью двух механиков и сестры тот нес к амбулатории кого-то из англичан. Роже на мгновение растерялся: ждать врача, когда по ту сторону завала уже запрыгали в седлах счастливчики, отделавшиеся легким испугом? Плюнув, он поднял над головой неповрежденную машину и стал пробиваться через завал.

На стене последнего дома ярко-кровавыми буквами было выведено: «Добро пожаловать в ад!» Две рыжие головки пацанов со слипшимися от дождя волосами и в цветастых непромокаемых куртках испуганно таращили глаза, стоя на высокой каменной ограде, нависшей над дорогой.

Это был действительно ад. Дорога сужалась до двух метров. Под колесами хлюпали пятнадцатисантиметровые стяжки между булыжниками, полные ледяной воды. В следующем городке, несмотря на дождь, собрались толпы людей, обступивших трассу так плотно, словно шла не гонка, а экзекуция.

Один из комментаторов сообщил, что у англичанина, побывавшего в завале, перелом руки. Роже взглянул на свою шпаргалку и легко нашел номер английского гонщика, которого несли к машине: он числился третьим в общем зачете. Роже не смог сдержать злорадства — судьба отбросила с дороги серьезного конкурента.

«Ох и накажет меня бог за такие мысли! Накажет!» — почти панически подумал Роже и перекрестился.

Роже подумал об англичанине: «Команда, теряющая лидера, вряд ли найдет замену!»

Роже вспомнил, что вчера прочитал в газете интервью Цинцы. Почти каждый сто?ящий участник гонки признавался, что следит не отрывая глаз за Крокодилом, находящимся в отличной форме.

«Предпочел, чтобы они считали меня дохлой крысой, — подумал Роже. — И я бы мог их здорово удивить. Увы, все наоборот. Они считают меня Крокодилом. А я едва прохожу по разряду цыплят. Особенно сегодня... Но если удастся как следует пройти горные этапы, то всем этим парням придется здорово поработать, прежде чем снимут с меня желтую майку».

Начались серьезные неприятности — второй раз прокололся Эдмонд. Сплошная пелена настолько плотно застилала переднее ветровое стекло автомобиля, что Оскар прозевал Эдмонда, стоявшего на обочине. «Дворники», работая на полных оборотах, не успевали сгребать воду, и вся дорога перед Оскаром представала искаженной, будто ее пропустили через кривые зеркала комнаты смеха.

— Послушай! — вскричал Жаки. — Кто-то стоит с колесом на обочине! Кажется, Крокодил!

Скорее от испуга, чем по необходимости, Оскар тормознул так, что машина пошла юзом и замерла у обочины, перегородив почти всю узкую дорогу. Пришлось терять время, чтобы поставить машину аккуратнее.

Как рыба глотнув несколько раз теплого и сухого воздуха машины, Жаки выскочил наружу и исчез. Поскольку слева французскую «техничку» осторожно, будто слепой на незнакомой улице, обходил караван машин, Платнер перебрался из-за руля на место Жаки, чтобы выйти на правую сторону. Когда он свесил ноги наружу, у самых ботинок вдруг появилась испуганная физиономия Жаки, Оскар мгновенно понял, что произошло: крутостенная, скользкая и полная воды канава... Несмотря на всю трагичность положения, он расхохотался. Пока помогал подняться перепачканному рыжей грязью неуклюжему Жаки, пока осторожно вдоль задней дверцы и крыла пробирался по узкой, в одну ступню, полоске асфальта, ушла уйма времени. Подбежал с машиной разъяренный Эдмонд.

— Вы что?! — кричал он, и струйки воды смешно огибали его судорожно открывавшийся рот. — Не видите?! Ножки боитесь замочить?! Совсем обнаглели...

В любой другой ситуации тихий, воспитанный Эдмонд не посмел бы произнести и половины сказанного. Да и Оскар не дал бы спуску. Но на этой исхлестанной дождями земле все сместилось — и границы возможного, и границы приличия. Молча сменив колесо Эдмонду, Платнер остолбенело глядел, как тот в набухшей шерстяной форме, висевшей мешком на локтях и животе, будто «летучий голландец», исчез за ширмой дождя.

Обратно к машине Оскар и Жаки не бежали. Шли, хотя дождь с каждой минутой лил все сильней. Но они уже были настолько мокрыми, что лишняя минута пребывания под дождем ничего не меняла. Только в машине, захлопнув дверцы, Оскар выругался:

— Кретины! Плащи следовало накинуть!

Он растерянно хватался мокрыми и грязными руками то за ключ зажигания, то за скользившее под пальцами тонкое кольцо баранки. Жаки сидел бочком, подсунув под себя огромную банную простыню. Брюки его промокли, он и не пытался их выжать — внимательно смотрел на залитую дождем дорогу.

— Гастон! — завопил Жаки.

И все повторилось сначала, как в кошмарном сне. Повторилось даже падение в канаву, хотя и более удачное, — канава, к счастью, оказалась здесь гораздо мельче.

Гастон, стуча зубами от холода, в то время как от него валил пар, будто от кипящего кофейника, только спросил:

— Далеко ушли остальные?

Так же как и бедный Гастон, Платнер плохо представлял себе, что делается на трассе.

— Нет. Легко достанешь... — соврал Оскар.

Когда они вновь забрались под спасительную крышу автомобиля, оба уже настолько вымокли, что перестали обращать внимание на сырую одежду. Было холодно. Оскар попытался включить отопление, но сразу же начали потеть стекла, и машина как бы слепла. Чертыхаясь, решили отказаться от идеи чуть-чуть согреться.

— Коньячка бы сейчас... — мечтательно произнес Оскар и включил радио.

Голос директора гонки звучал тревожно и просительно.

— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Всем машинам сопровождения». Будьте предельно осторожны. «Поезд» рассыпался. Среди каравана идут отставшие гонщики. Возможны внезапные падения... Будьте предельно внимательны!

Оскар вслушивался в голос директора, но по его словам мало что можно было представить. Остальные службы молчали. Толчок Жаки вывел Оскара из оцепенения. Тот протягивал ему банку сока со вскрытой крышкой.

— Не хочу сока, и так холодно...

— Это не сок... Это коньяк...

Только тут Оскар заметил в руках Жаки плоскую флягу «Наполеона». Сладостное тепло разлилось по телу, заставив забыть липкую холодность мокрой одежды.

— Давай-ка, Макака, проберемся вперед... Как бы чего не случилось с Крокодилом.

Жаки молча кивнул, даже не добавив своего обычного «о больном ни слова».

Крокодил в то время упрямо держался в головном отрыве. Холод, казалось, заполнил его целиком, и единственно, что заставляло еще крутить педали, так это страх замерзнуть окончательно. Хотя он больше всего боялся за больное сухожилие, тревогу вселяло и общее самочувствие. А два молодых англичанина, будто всю жизнь мечтали о паршивой погоде, шли раскованно и напористо. Кроме Крокодила за спиной отсиживался еще один канадец — остальная семерка работала не покладая рук. Они лезли вперед, будто им на пятки уже наступал «поезд». Крокодил-то понимал, что при таком ходе достать их никто не сможет. Ибо и сам «поезд», наверное, ежеминутно теряет гонщиков — скорость слишком велика для такой погоды.

В отрыве пока шли без атак. Казалось, англичане решили взять своих попутчиков измором.

«Ладно, погодите, — думал Роже. — Посмотрим, что вы будете делать на финише».

И все-таки развязка едва не наступила еще задолго до финиша. Под самой горой Крокодил вместе с канадцем внезапно вывалились из отрыва. Теперь уже вдвоем они карабкались к вершине из последних сил. Под зонтами, в ярких пластмассовых накидках-дождевиках или в специальных непромокаемых костюмах то там, то здесь стояли редкие и жидкие кучки зрителей-фанатиков.

Роже совсем сдал. Дождевая вода, будто вата, так забивала рот, что не хватало воздуха. Крокодил уже слышал за спиной приближавшееся сопение отставшего канадца.

Происшедшее в следующую минуту необъяснимо. Несколько зрителей, выбежавших на дорогу, вцепились в Роже и начали толкать в гору. Они провели его с десяток метров; этого было достаточно, чтобы наверху он не только выиграл у канадца минуту тридцать семь секунд, но и вновь достал отрыв.

«Почему они толкали меня, а не своего канадца? — лихорадочно думал Роже, радуясь, что дальше не придется идти в одиночку. — Надо запомнить номер канадца и на финише поговорить с ним. Если не пожалуется судьям...»

Но вскоре Крокодилу пришлось забыть об инциденте на горе: вновь навалилась усталость. И если бы отрыв почувствовал это хоть на секунду, бросил бы его без труда.

Уже несколько раз помимо воли Роже проводил жесткой ладонью по левому размокшему карману майки. Там в скрипящих пакетиках лежали его «хитрые» таблетки. Он возил их всегда. Возил, чтобы привыкнуть к самому их присутствию.

Каждая мысль о том, что придется глотнуть, и отпугивала и манила. Подобно прожорливому червю, выгрызала в нем стойкость и благоразумие. Боль в спине, затрудненность дыхания и холод, холод в каждой клеточке тела, вместе с червем сомнения довершили свое грязное дело: он уставал. Ему приходилось бороться с дорогой, встречным ветром, соперниками, холодом и самим собой. Последнее было самым страшным.

«Конечно, допинг не что иное, как капитуляция, — думал он, — капитуляция человеческого духа перед нагрузками нашего времени».

Крокодил вдруг вспомнил разговор у Вашона, когда Оскар так дилетантски обсуждал допинговую проблему.

«Допинг — тот же наркотик. Но, — успокаивал себя Роже, — наркотики страшны регулярностью употребления. А если глотнуть разок-другой — лекарство!»

Роже почти физически ощущал, каким будет облегчение, если он «глотнет».

«Почему мы должны харкать кровью, когда наука открыла столько средств, облегчающих жизнь человека? Те же таблетки». — Он вновь провел ладонью по карману и ощутил твердую шершавость пакетиков. От прикосновения к ним во всем теле прошла сладостная дрожь. Где-то в глубине души еще жило сомнение: «А если накроют во время проверки после финиша? Что тогда?» Прахом все усилия на десяти этапах, прахом все, что он добыл таким трудом. Да и простит ли теперь ему босс такую «мелкую» шалость?

Пугающий вид встававшего из-за дождя крутого подъема загнал куда-то внутрь оставшиеся сомнения. С убийственной ясностью Крокодил вдруг осознал, что не осилит подъема, если не «глотнет». Не осилит подъема — не доберется до финиша. И мысль эта настолько овладела им, что благоразумие было полностью отключено. В его воспаленном воображении кружились идиотские, будто выползшие из тьмы веков, химеры, принимавшие почему-то ультрасовременный облик химических формул. Он чувствовал себя скорее провизором придорожной аптеки, чем ведущим гонщиком Франции.

Остальное Роже проделал как во сне. Отвалившись на несколько метров от группы, он прижался к последнему гонщику и залез в карман закоченевшими, негнущимися пальцами. Первый пакет от неловкого движения вырвало встречным ветром и круто бросило под заднее колесо. Он упрямо полез за вторым. Зубами сорвал пластиковую крышку и вместе с крышкой сунул под язык. Рот наполнился горьким пахучим ароматом. Роже стал судорожно глотать слюну. Ее не хватало, лишь тягучая пленка наполняла рот. Перестав ощущать вкус таблетки, он выплюнул футлярчик прямо в спину идущего перед ним гонщика.

«Дело сделано. Теперь только ждать».

Крокодил нагнулся, достал облепленный грязью бидон с питанием и, сунув в рот замызганный сосок, сделал несколько больших глотков. Лимонно-апельсиновая жидкость показалась сахарной после «хитрой» таблетки.

«Боссы почти никогда не говорят о финансовых интересах гонки. Зато поминутно твердят, что мы должны выигрывать ее любой ценой. Потом нас же и попрекают допингом... Поменьше бы в командах погонщиков, побольше докторов и грамотных менеджеров. А то каждая гонка превращается в самоубийство... Если бы Тейлор катался в Англии субботними вечерами, как любитель, он был бы жив. И это факт».

Легкое возбуждение начало усиливаться. Выбравшись в головку, Крокодил несколько раз дернулся в атаку, чем немало удивил своих коллег. Подавленное настроение вдруг сменилось желанием что-нибудь отмочить. Поясничная боль отступала куда-то далеко-далеко и напоминала легкую мышечную усталость. Все вокруг прояснилось: то ли от действия таблетки, то ли от того, что дождь действительно почти прекратился и черное полотно асфальта перестало пузыриться белыми взрывами дождевых капель.

Внимательно осмотрев соперников, будто производил переоценку лежалого товара, Крокодил вдруг почувствовал, что все они стали как бы мельче и незначительней. Двадцатимильный знак — жалкую мокрую тряпку в разводах зеленой краски — Роже воспринял так, будто оставалось не больше мили ходу. Он резко прибавил скорость, заставив пчелиным роем загудеть весь отрыв. И этот тревожный гул ласкал слух, как триумфальная овация. Крокодил уверовал, что легко выиграет этап. Он плотно засел в головке, намереваясь занять наиболее выгодную позицию для финишного спурта. Прикидывая, как лучше распределить силы на финише, Роже почувствовал, как сквозь прекрасное, сугубо деловое настроение к нему будто откуда-то издалека пробивается легкая тревога. Настолько легкая, что не стоило и обращать на нее внимания. Так бы, наверно, поступил любой молодой гонщик, но не Крокодил.

«А что будет после финиша? Предстоит допинговый контроль, который не пройти. Верить итальянскому врачу, что стимулятор построен на иной, не бензадроловой основе, глупо. Если итальянец даже не врет, где гарантия, что проверка не захватывает и основу, на которой построен мой стимулятор?»

В Крокодиле начали бороться два почти равносильных желания — трезво рассчитать, что может получиться на финише, и вообще ни о чем не думать. Последнее было явно производным самого допинга. И чем больше лихости чувствовал Роже во всем теле, тем удрученнее работал его мозг. Будь зеленым салажонком, он конечно же легко бы поддался обманчивому состоянию всемогущества. Но опыт... Он выворачивал мозг наизнанку и с мучительной болью, не менее чем боль травмированной спины, заставлял сомневаться во всем.

Когда до финиша оставалось метров пятьсот, золотистая лидерская майка Крокодила вывалилась из группы вперед. Роже начал свой знаменитый финишный прыжок. Рев зрителей, шпалерами стоящих вдоль шоссе, обычно подстегивал, а сегодня подействовал отрезвляюще.

«Боже, что я делаю, что я делаю?! Нас ведь семеро... семеро...»

Эта цифра подействовала подобно тормозной команде. Зрители так и не смогли понять, почему желтая майка лидера нырнула в стайку гонщиков, чтобы появиться вновь, но уже в хвосте. После всего, что сделал Роже на последних милях, не было худшего победителя, чем тощий, ошалевший от радости англичанин. Как и в испанской корриде, в гонке наступает свой «момент правды», гонщик покидает финишный коридор, упустив явный шанс на победу. Перед зрителями идет усталый, разбитый человек, совершивший столько невероятного и приложивший столько усилий практически впустую — быть на финише седьмым!

Началось обратное, подавляющее действие стимулятора — каждая мышца деревенела, щемило сердце, кружилась голова, тошнило... Мало кто из зрителей, с сочувствием глядевших на Крокодила, заметил легкую усмешку на растрескавшихся от дождя и ветра губах.

«Седьмой... Седьмой... На контроль идут лишь шестеро... Седьмой... А время у нас одинаковое... Седьмой... Не поймать вам меня... Не поймать...»

Он вспомнил, как после гонки «Гент — Вивильгем» шестеро первых предстали перед судом. Их дисквалифицировали до 1 марта — начала нового бельгийского сезона. Все шестеро подали апелляции. Зная, что гонщики уже тренируются со своими командами, апелляционный суд вынес еще более жестокое решение. Четверым запретили в течение двух лет выступать на дорогах Бельгии. За оскорбление суда пятый гонщик, кричавший, что они жертвы несправедливых и проституционных законов, был приговорен к месяцу тюрьмы...

«А я седьмой... — едва ли не вслух продолжал бормотать Роже, шагая к своей «техничке». — А я седьмой...»

Случайно Крокодил взглянул на шагавшего рядом — это был канадец, отвалившийся на горе. Судя по всему, он не собирался жаловаться судьям.

— Извини, — обняв канадца, сказал Крокодил. — Я, право, не просил этих ребят толкать меня на подъеме.

— Ерунда, — устало ответил канадец, — ты не только не просил их об этом, ты и не хотел, чтобы тебе помогали...

Они обменялись невидящими взглядами, думая каждый о своем.

«Жаль, что парням не пришла идея подтолкнуть меня, а не тебя», — подумал канадец.

«Помоги они тебе, а не мне, я бы, не исключено, вообще не добрался до вершины», — в свою очередь, подумал Крокодил.

Жалкая колонна измученных усталостью людей, будто остатки разгромленной наголову армии, двинулась к колледжу. Вскоре белоснежные душевые напоминали моечную станцию грузовых автомобилей, работавших в земляном карьере.

Крокодил, несмотря на очередь у кабины, мылся долго и тщательно, пытаясь буквально из каждой поры выскоблить забившуюся грязь. Нестерпимо горячая вода едва согревала — Роже боялся признаться даже самому себе, что озноб вызван не холодом, а проклятой таблеткой. Переодевшись, Крокодил выскользнул из колледжа, даже не переговорив с Оскаром. Он бросил форму кучей возле кровати — после душа дотрагиваться до этой грязи было противно.

Он уселся за стойкой ближайшего бара, довольный тем, что если здесь и есть люди, то они не имеют к гонке никакого отношения. А значит, ни по лицу, ни по настроению не смогут понять, что он, великий Крокодил, глотнул «хитрую» таблетку только для того, чтобы на финише оказаться седьмым. Он нашел нору и, как раненый зверь, решил отсидеться в теплом полумраке, пока не придет в себя. Как удар тяжелой дубинки обрушился на него громкий голос:

— Привет, Роже! Рад тебя видеть!

Роже обернулся. За спиной стоял Ролли Вест, приятель его и Тома. Когда-то они втроем крутили педали за одну бельгийскую команду. Но Весту так и не удалось твердо стать на ноги в изменчивом мире профессионалов.

Вест подсел к Роже — Крокодил старался выглядеть бодрячком, хотя его мутило: оба черепных бугра на затылке готовы были лопнуть от переполнявшей их режущей боли. Болтовня Веста доходила до Крокодила, будто свет через матовое стекло.

Вест делал самое страшное для Роже, что мог сделать сегодня; вспоминал день, когда погиб Том Тейлор. Крокодил слушал словно парализованный, не имея сил прервать, заставить замолчать Ролли Веста.

— ...Я неплохо держался до восьмого этапа. Но в тот день у меня было пять проколов и почти восемь минут проигрыша. Гонка для меня практически кончилась, и все события тринадцатого этапа запомнил особенно хорошо, как посторонний наблюдатель. Уже на подъеме я услышал, что Том упал где-то на километр выше. Затем увидел толпу и его, лежащего у дороги. Спросил Алекса, что случилось, но менеджер велел идти вперед, добавив: «Все в порядке». Я еще подумал, что на равнине Том догонит и мы поработаем вместе. Но он не догнал... Я пришел на финиш пятьдесят шестым и, не слезая с машины, сразу же покатил в отель... Завалился на кровать, не имея сил шевельнуть ни ногой, ни рукой. Барри ворвался в мою комнату и заорал: «Том умер!»

И тут началось ужасное. Прибыла полиция и перевернула отель вверх дном. У меня нашли лишь снотворное, сделанное в Италии... Потом пополз слух, что всех подвергнут специальному обследованию: будут искать следы уколов шприца. Это глупо; в нашей коже десятки дыр — ты же знаешь, поскольку раз за гонку нас колют B₁₂.

Смерть Тома между тем многое изменила. Толпы людей теперь знали нас по именам. И если ты врывался на стадион даже вслед за их кумиром, хватало такта и душевного тепла приветствовать тебя отдельно...

«Ты прав, Ролли, — думал Крокодил, вслушиваясь в горькие и справедливые слова Веста, будто тот говорил не о Томе, а о нем самом. — Для классного гонщика нет более счастливой минуты, чем пересечь линию финиша в «Парк-де-Пренс». Независимо от того, как сложилась гонка. Просто ты наконец чувствуешь, что все закончилось, все позади. И ты после привычного душа и массажа становишься нормальным человеком. Профессионал — тоже человек. Сойдя с велосипеда, он хочет зайти, как я сегодня, в бар и пропустить стаканчик. Это божественно — бросить проклятую машину и, забежав в кафе, выпить чего-нибудь холодненького. У нас такие маленькие радости, которые большинству нормальных людей даже трудно представить... К сожалению, проклятая канадская гонка не кончилась. Еще три этапа...»

Крокодил решительно встал и, обняв разомлевшего Веста, как можно ласковее и просительнее сказал:

— Старина, проводи меня, пожалуйста, до моего вонючего колледжа. А то скучно идти...

Роже лгал. Ему было плохо. И очень страшно остаться вдруг на улице одному.

Мадлен проискала мужа весь вечер. Но никто не знал, где Крокодил. За завтраком Оскар заметил Роже как бы между прочим:

— Мадлен ждала тебя вчера часа три. Ушла разгневанная...

Роже рассеянно кивнул. Он вяло жевал фрукты и был не в состоянии проглотить что-нибудь существенное. Болела голова, болел желудок, болело сердце, болела каждая мышца, будто его пропустили через трепальную машину. И еще Мадлен... А через полтора часа надо садиться в седло.

Оскар видел зеленое лицо Роже, но вряд ли догадывался об истинных причинах состояния своего лидера. За дождем, грязью и проколами он пропустил момент, когда Крокодил «глотнул». Команда не задумывалась, почему их лидер в таком состоянии, но зеленушное апатичное лицо Роже не придавало всем бодрости духа. Атмосфера за столом французов нет-нет да и вызывала иронические улыбки у соседей.

— Боюсь, что придется обратиться к врачу, — после невыносимо долгой паузы произнес Роже, а сам подумал: «Если сегодня еще и придется выяснять отношения с Мадлен, можно смело приглашать гробовщика!»

Не переставая жевать, Оскар спросил:

— Что с тобой?

— Грудь саднит. Как бы бронхит не схватить... Погодка вчера — сам знаешь какая...

— Да, скверная погодка. А ты уверен, что простуда, а не усталость?

— Усталость можно пережить. Не впервой язык на сторону! Хотя сколько же можно одному воду лопатить...

Эта реплика Роже была обидной для ребят, но Оскар, чтобы не раздувать пожара, пропустил ее мимо ушей.

— Сначала поешь как следует, а то до финиша не доберешься.

— Не уверен, доберусь ли до старта. Дышать почти нечем.

Будто ваты в горло какой-то черт ночью напихал...

Оскар посмотрел на Роже долгим, испытующим взглядом. Но даже подозрительный Платнер не смог определить, что на уме у Крокодила.

— Многие будут считать, что ты симулируешь, — безразлично произнес он и, упреждая взрыв эмоций со стороны Крокодила, тут же добавил: — Потому следует собрать официальный консилиум. Шефу надлежит предъявить веские доказательства. Он на слово не поверит...

— Ну, раз не поверит, пойду подыхать на трассе...

— Перестань, Роже! — Участливо обняв Крокодила, Оскар повел его из столовой.

Роже хотел остановиться возле больших хромированных баков с кока-колой, соединенных змеящимися шлангами, но Оскар не дал.

— Не пей холодного. Да и жидкость тебе сейчас ни к чему. Хорошо, что вчера пришел седьмым... — Он произнес последние слова, как бы вызывая Роже на откровенность.

Крокодил выдержал игру и лишь подтвердил:

— Да, хуже было бы, отвались я...

— Конечно, сегодня самый страшный этап. Завтра будет легче: короткие гонки по городу. Последний этап — не этап...

— Особенно если едешь в машине.

— ...Или не распускаешь нюни, когда являешься лидером команды и носишь желтую майку, — жестко отпарировал Оскар. — Я пошел созывать врачей. А не лучше ли как следует растереть «слонцем»? — бросил он последнюю соломинку, за которую еще мог ухватиться Крокодил.

И тот ухватился. Апатия вновь подавила его. Не хотелось даже доводить до конца версию с бронхитом.

Лежа на массажном столе, где Оскар сам втирал в него слоновьи дозы согревающих растирок, Роже думал о своей собачьей судьбе. Думал неохотно, как будто речь шла о совершенно незнакомом человеке.

«Нет ни одного гонщика, который с начала сезона и до конца был бы в одной форме. От гонки к гонке, от этапа к этапу мы меняемся как физически, так и нравственно. И тогда внутренняя борьба становится видимой... Вывалившись из очень важной гонки, можешь сказать: «Не повезло». Если сошел, уверенный, что не было другого выхода, то в следующей гонке будешь и злее и умнее. И никто не удивится, когда выиграешь. А если струсил, если уступил? Нет надежды и в будущем. Это как прием допинга: минуты слабости заставляют человека терять самого себя. Редко уже отработанный гонщик вдруг удивляет мир, как бы заново начинает карьеру. Значит, проснулось самолюбие — та движущая сила, которая делает настоящих спортсменов. Скромным в спорте делать нечего. Как нечего делать в седле таким рассуждающим интеллигентам, как я. Интеллект и перенапряжение несовместимы. Вместо того чтобы, стиснув зубы, как Том, лезть вперед, я начинаю рассуждать».

Ни растирки, ни массаж не смогли перегоревшее в работе тело Роже снова превратить в первоклассно настроенный механизм. Оставалось только одно — уповать на работу. Клин вышибается клином...

«Так или приблизительно так, наверно, рассуждал Том, карабкаясь на проклятую Венту», — с горечью подумал Роже.

— Хватит, — сказал он Оскару. — Слишком перегреешь, еще хуже будет. Бог даст, само проморгается.

Крокодил поднялся с массажного стола и принялся поспешно собираться — до старта оставалось меньше получаса. И надлежало еще получить очередную желтую майку.

Две вещи поразили его в этой предстартовой спешке. Он увидел Цинцы, Мадлен и Кристину, что-то бурно обсуждающих возле гостевого автобуса.

«Ничего себе цветничок! — подумал Роже. — Надо бы подойти к Мадлен и объясниться. Да не хочется это делать при посторонних».

Словно отвечая на его сомнения, все три женщины посмотрели на Роже. Цинцы помахала рукой. Кристина улыбнулась широко и открыто. Мадлен с каменным лицом сразу же отвернулась.

«Да-а, характерец у супруги тяжелый...»

И второе, что поразило его, — русские. В пылу собственных переживаний и бед он не заметил, как эти невидные парни сделали свое дело — с сегодняшнего дня им предстояло идти в белых майках командных лидеров. Они получали майки, как большие награды, смущенно и радостно.

— Что ты думаешь о новых лидерах? — спросил Роже у Оскара.

— Дружные ребята. Их губит отсутствие классного гонщика. Хотя идут зло и плотно, вряд ли долго удержатся в командном зачете. Завтра в Монреале русских растерзают на скоростных кругах.

Дали старт. И это был иной старт, ничем не похожий на вчерашний. Ярко светило солнце. Ласковое тепло нежило кожу. Даже первые порывы встречного ветра привносили в душу радость. Всем, но в меньшей степени — Крокодилу.

«Есть еще бог на земле, — думал он, стараясь сосредоточиться на раскладке сил в «поезде». — Будь погода, как вчера, я бы, пожалуй, остался на старте. И не нашлось бы силы, которая двинула бы меня с места».

Происходившее в начале этапа имело к Крокодилу лишь косвенное отношение. Кто-то с кем-то уходил от «поезда», прорвав защиту. Кто-то организовал погоню. А Роже чувствовал себя кинозрителем: не властен вмешаться в события, происходящие на экране.

Признаки заинтересованности появились у Роже где-то в середине этапа, когда он с удивлением обнаружил, что «поезд», несмотря на все агрессивные атаки, идет вместе и сам он сидит в «поезде» довольно прочно.

Честно говоря, Крокодил даже не думал о возможной победе на сегодняшнем этапе, пока не взобрался на вершину Пью-де-Ром. Он был убежден, что сегодня любая случайность способна сломать его, смять, перечеркнуть все, что было сделано.

Звезда Роже вспыхнула случайно и имела конкретный белый цвет майки и рыжие, стриженые, с короткой челкой волосы. Это был русский гонщик под номером 21. На прим они выбрались одновременно. Оглянувшись, увидели, что «поезд» разваливается, карабкаясь далеко позади. Они обменялись многозначительными взглядами и поняли друг друга сразу. Пригнувшись к рулям, ринулись вниз по петляющему спуску. Крокодил первым, русский — за ним. Острота ощущений, дыхание ежемгновенной опасности заставили Крокодила на некоторое время потерять русского из виду — только он и дорога. Но когда сумасшедший спуск перешел в плавный изгиб широкого шоссе, Крокодил с изумлением обнаружил рыжего русского спокойно сидящим у него на колесе.

«Что может этот сопляк? — подумал Крокодил. — Стоит ли ломаться в отрыве, если он не способен даже провести?»

И, будто отвечая на сомнение Роже, русский решительно вышел вперед и повел в темпе, о котором Крокодил мог лишь мечтать. Так, сменяя друг друга, они будто играли в давнюю, известную игру «кто кого». Крокодила прежде всего волновало, на сколько хватит этого русского. Но Рыжий работал так, как бы предыдущие одиннадцать этапов проехал в автобусе или просидел, подобно рыжему сержанту, в кресле «харлея», а сегодня решил погреться на велосипедном седле.

Роже попытался представить, что думает о нем этот русский. И с улыбкой нарисовал себе весьма радужную картину. В глазах русского парня Крокодил выглядел улыбчивым, дружелюбным баловнем судьбы, этаким везунчиком, которых специально, словно желая поддразнить остальных, загоняют в стадо велосипедных тружеников.

Игра в «кто кого» поглотила Роже. За несломляемым упорством русского он забыл, что где-то течет «поезд», тщетно пытаясь наладить погоню за беглецами. Русские и французы, выбираясь в головку, осаживают «поезд». Им выгодно тормозить. У той и у другой команды в отрыве идет по гонщику. Зато датчане и бельгийцы с руганью лезут вперед, стараясь нарастить темп, но слишком мало в этом заинтересованных. Наработавшись во всю силу, датчане и бельгийцы откатываются назад. И в эти секунды русские и французы сводят на нет все усилия в раскачивании «поезда». Крокодил даже улыбнулся, как бы увидев разъяренные лица бельгийцев и лица русских, удивленных прытью своего товарища по команде.

Сидя за спиной Крокодила, русский не удержался и, привстав, посмотрел вперед на ровную, как стрела, дорогу. В двухстах метрах катился мотоотряд головного дозора, сиренами расчищая путь. С глухим стрекотом проносились ярко-оранжевые «маршалы» и словно вкопанные застывали на перекрестках, блокируя боковые дороги.

Директорская машина шла метрах в тридцати, четко соблюдая дистанцию, будто оба гонщика и не пытались постоянно менять скорость. Директорская машина как недостижимая мечта — чем больше усилий затрачиваешь, догоняя ее, чтобы укрыться за корпусом от встречного ветра, тем легче она, упиваясь мощью своих трехсот лошадиных сил, бушующих в двигателе, ускользает вперед. Сразу же за лидерами ползла машина главного хронометриста, а за ней виднелись машины обслуживания русской и французской команд. Присутствие «поезда» даже не ощущалось.

Крокодил с интересом следил за своим спутником, который нравился ему все больше и больше. Отрыв для русского, видимо, был в новинку. Он жадно озирался, упиваясь так знакомым Крокодилу чувством бесспорного преимущества.

«Пожалуй, с ним можно попробовать продержаться до финиша. А если бы сохранить минуту-другую отрыва — и вовсе славно! Осилим ли?»

Он не спрашивал себя, осилит ли сам, — после допинга любой свежий салажонок мог оказаться сильнее закаленного в боях Крокодила.

Роже невольно шарахнулся в сторону, когда, обогнув их, вдруг резко сбавил скорость один из «маршалов». На его спине висела черная грифельная доска с белыми цифрами 3,40. Крокодил увидел, что до русского не дошло значение этих цифр. Крокодил обернулся, радостно поднял большой палец правой руки, и тогда русский понял, что «поезд» безнадежно отстал.

«Теперь «поезд» затаился. Оставит нас на съедение километрам и встречному ветру, который крепчает с каждой минутой. «Поезд» будет ждать, пока мы не сдадимся сами. У «поезда» есть на это время». Так думал Крокодил.

Судя по всему, у русского прошло первое опьянение свободой от «поезда». И хотя они катились по-прежнему довольно легко, Крокодил предпочел бы иметь на месте русского кого-нибудь из гонщиков поопытнее. Он дал это почувствовать русскому в двух едва заметных, как бы исподтишка, попытках оторваться от соперника. Русский посмотрел на Роже удивленно, но спокойно. Роже показалось, что Рыжий воспринял рывки как проверку на прочность.

Глаза русского парня выражали гордое удивление: разве тебе недостаточно доказательства моей силы, что я с тобой сегодня в отрыве?

Крокодил смутился. Он понимал, что пройти одному предстоящий путь, борясь со все крепчавшим встречным ветром, — безнадежная затея: измотаешься и станешь легкой добычей «поезда». И как знать, не проиграешь ли весь свой запас, да и десяток минут сверх того?

Крокодила приятно обрадовало, как быстро они притерлись друг к другу. Это говорило о природном даре русского, поскольку до сегодняшнего отрыва им ни разу не приходилось работать вместе. Крокодил не помнил точно, но готов был поклясться, что его спутник числится где-то во второй половине сводной таблицы. Крокодил быстро подметил сильнейшее качество русского — умение вживаться в ситуацию и в стремительно меняющейся обстановке быстро и тактично находить место, наиболее ему выгодное. Это было качество, сделавшее Крокодила Крокодилом.

Так, в окружении пяти служебных машин, они довольно дружно петляли по узким зеленым улочкам городов, по боковым второстепенным шоссе, больше похожим на чистенькие аллеи городских парков. На широких, под стать американским, автострадах, забитых автомобилями, трасса долго не задерживалась и вновь ныряла на боковые дороги, покрытие которых куда хуже, чем на автострадах, да и профиль местности под стать перехватывающей дух трассе русских гор.

При воспоминании о «русских горах» и русском гонщике, идущем с ним в паре, Роже не смог сдержать улыбки. Лишь одно тревожило теперь Крокодила — им еще предстояло преодолеть главный подъем сегодняшнего этапа. Дорога мучительно долго тянулась вверх — график, показанный Оскаром, напоминал пик, прочерченный пером осциллографа при осмотре больного тяжелым сердечным недугом.

Впрочем, какими бы страшными ни выглядели на графиках острые зубья пиков, дорога, ведущая в гору, будет — Крокодил испытал это на собственной шкуре — гораздо страшнее.

Перед самым подъемом еще раз проскочил «маршал» с доской, на которой стояло уже 6.30.

Впервые за время, что они шли вместе, Роже улыбнулся русскому и вновь показал большой палец, поднятый кверху. Тот пожал плечами — видно, не верил, что отрыв так велик. Потом в этом жесте Крокодил уловил плохо скрытую тревогу перед горным участком. Русский что-то хотел сказать Крокодилу, но не знал французского языка, а Крокодил — русского. Десяток интернациональных выражений — это было все, чем они располагали. Но сейчас слова были и не нужны, скорее следовало дать почувствовать отношение одного к другому.

Крокодил молча махнул рукой в сторону подъема и потом тремя энергичными жестами поманил русского за собой. Русский самоотверженно двинулся следом. Когда они вышли на крутой поворот — это было где-то на второй трети подъема, — Рыжий, как показалось Роже, даже перестал реагировать на боль и расстояние. Крокодил перехватил его полный животного страха взгляд, направленный на противоположный склон, где длинная цепочка гонщиков словно застыла на фоне жухлой горной зелени. Роже тоже покоробила такая близость «поезда». Правда, он отдавал себе отчет, что расстояние, которое «поезду» надлежало пройти, они с русским уже оплатили дорогой ценой. Кажущаяся близость «поезда» отнимала у русского последние силы.

Крокодил спиной ощутил отчаянное положение русского и оглянулся. Роже казалось, что тот вот-вот слезет с велосипеда и рухнет на мягкую постель из мелких цветов и пригнутых ветром трав.

«Предатель! — подумал Роже. — Что ж ты? Ну давай, давай! Ведь мне одному не удержаться в отрыве. А ты, ради чего ты работал столько времени?! Ну, соберись!»

И, словно услышав его, русский встал с седла и, переваливаясь из стороны в сторону, начал толчками гнать машину вперед уже не за счет силы мышц, а за счет веса собственного тела.

Крокодил почти остановился и дождался русского. Когда они поравнялись, он сильным толчком отправил русского вперед. Собственно, толчок и не мог быть сильным. Но, когда ты, кажется, не движешься вообще, сила толчка измученного соперника подобна действию реактивного двигателя.

Русский обернулся. И они встретились взглядами. В глазах Крокодила не было усталости. В них была смешинка. Он кивнул, будто отдал приказ — вперед! И начал толкать русского в спину и под седло. Русский пытался возразить, но Крокодил, лишь издал какое-то непонятное звериное рычание. Так, подталкиваемый в спину, русский и выбрался на вершину. Впереди лежал спуск.

Крокодил глубоко вздохнул, с секунду покатился по инерции и вдруг припал к рулю, как к роднику. Взглянув под руку, он увидел русского, который тоже позволил себе лишь мгновение отдыха. Крокодил ринулся вниз по узкой стежке вслед за директорской машиной, стремившейся освободить гонщикам путь. Не думая о том, что делается сейчас по другую сторону вершины, Роже набирал скорость, интуитивно рассчитывая виражи. Он почти плечом касался стен, выложенных из грубого горного камня. Скорость уничтожила реальный рисунок мелькающих предметов: и дома, и скот на склонах, и людей, приветливо машущих с крыльца.

На одном из виражей, когда Крокодилу показалось, что скорость уже падает, он ослабил внимание и чуть не поплатился за неосторожность. Горсть песка на дороге подсекла переднее колесо, и он чудом удержал машину. По-настоящему испугался, лишь выскочив на широкую ленту шоссе, стрелой уходившую по тихой долине.

Но даже там, внизу, на испуг не оказалось достаточно времени — русский вылетел из-за спины, словно весь спуск шел колесо в колесо и, подхватив Роже, стремительно повел. Так, зачастив в смене лидерства, они начали новый спурт. Крокодил, да, судя по всему, и русский, хорошо понимал, что «поезд» сделает то же самое. У того, кто выбрался наверх, хватит сил, отдохнув на спуске, попробовать переиграть ситуацию.

На бесконечной ровной дороге они потеряли ощущение времени. Крокодил не мог прикинуть, сколько проработали в бешеном темпе, сменяя друг друга. Ему показалось, что и отрыв, и страшный подъем — все это было давным-давно. По крайней мере, не сегодня.

Русский с яростью готов был рвануться в новую смену лидеров, когда почувствовал, что Крокодил «сел». Да-да, это было не тактическое соображение — снизить скорость. Это была обычная усталость. Усталость великого Крокодила, сразу передавшаяся и русскому. Усталость, усиленная чувством голода.

Русский пошарил рукой в задних карманах майки и нашел там лишь несколько, завалявшихся ягод сушеного изюма. Ухватив непослушными пальцами, он кинул изюмины в рот, неестественно высоко запрокинув голову. И тут увидел, что Крокодил тоже обшаривает карманы — они пусты.

Вчерашняя допинговая уступка себе неумолимо требовала оплаты. Сказывалось утреннее тягостное состояние. Депрессия наваливалась на Крокодила, и не было сил ее остановить. Так же как нечем было утолить острое чувство голода, пронизывавшее весь организм. Крокодил пробует бидон — он пуст. Остервенело отбрасывает его далеко в сторону от дороги и угрюмо продолжает путь.

Русский понимает, что обоих сейчас мучает одно — голод. Он не догадывается о вчерашнем... Но знает, что чувство голода будет расти с непостижимой быстротой, и вот уже невозможно думать ни о чем, кроме еды.

Французская «техничка» догнала их внезапно. Из окна почти по пояс вылез Оскар, каким-то чудом удерживая руль машины. Он что-то прокричал Крокодилу. Тот кивнул и в свою очередь что-то крикнул менеджеру. Русский не понимал слов, но понял, о чем идет речь. Крокодил просил есть. Нет еды — нет сил. Спазмы терзают желудок.

Но Оскар только развел руками и показал на следовавшую перед «техничкой» русских машину главного судьи. Любая передача продуктов вне зоны питания — дисквалификация. Вместо еды французский менеджер начал давать длинные и громкие указания, на которые Крокодил даже не реагировал. Он лишь изредка поворачивался к менеджеру, словно спрашивая: ты еще здесь? Наконец французская «техничка» откатилась назад. И они вновь остались вдвоем.

«Вот французы! — подумал русский. — Даже в гонке без девки обойтись не могут! И зачем она им здесь?»

Он не знал, что на заднем сиденье машины видел жену Крокодила. Даже если бы знал, не понял, зачем она тут. Как, впрочем, не понимал этого и сам Крокодил.

«И обедать без вина не могут». Он вспомнил, как французский менеджер к каждому обеду приносил и ставил на стол бутыль сухого вина, и делал это под незлобивые шуточки всего зала. Воспоминание об обеде напомнило о голоде.

Сквозь очередной маленький городок прокатились с триумфом. У дверей кафе и баров толпились веселые, беззаботные люди, радостно приветствовавшие лидеров криками. И в руках многих светились золотом кружки прохладного пива, которые они поднимали высоко над головой, как бы провозглашая тост в честь будущих победителей.

A Крокодил в это время думал лишь о большом, в полбатона, сандвиче, который держал в руках толстяк, стоявший на повороте, у самой дороги. Крокодил пожалел, что заметил толстяка слишком поздно, иначе наверняка выхватил бы у него булку. Огромный сандвич все никак не шел из головы, хотя городок давно остался позади.

Теперь Крокодил сидел за спиной русского и почти не выходил вперед. А тот гнал с такой скоростью, что Крокодил боялся, как бы вот-вот не отвалиться. Он готов был поклясться, что Рыжий замыслил бросить его одного.

Русский, откинувшись, посмотрел назад. Крокодил ехал с бледным лицом, стиснув зубы и поочередно растирая грудь и живот то одной, то другой рукой. Даже он, не знакомый с Крокодилом, понимал, что тот обречен. Русский машинально повторил жест Крокодила и вдруг нащупал в нагрудном кармане какой-то плоский кусок. Он подумал, что это грудная мышца, которую от боли и усталости просто не ощущает. Тем не менее мокрой от пота перчаткой залез в карман и вынул облепленный хлебными крошками большой плоский ломоть белого куриного мяса. Не поверил своим глазам. Растертое мясо казалось комком обычной бумаги. Он поднес его к носу, чтобы убедиться хотя бы по запаху, что это мясо. Но в нос ударил лишь запах пота.

Русский оторвал зубами несколько толстых волокон и разжевал. Он почувствовал, как ласковое тепло разлилось по телу, как спазмы, терзавшие желудок, утихли. Судорожно глотнув несколько раз, он понял, что теперь сил хватит до самого финиша. Он не только дойдет, но уже никто не остановит его на пути к победе...

Русский торжествовал. Крокодил, следивший за ним долгим взглядом и видевший, как тот рвал зубами кусок мяса, сглотнул слюну, и отвернулся. Какое-то мгновение они ехали словно в тревожном ожидании событий, которым суждено изменить отношения друг к другу. Русский с зажатым в мокрой перчатке куском курятины. Крокодил — и русский не мог не ощущать на затылке его взгляда — сзади, все тяжелее оседая в седле.

Внезапно русский придержал машину. Они поравнялись и поехали рядом. Русский откинулся назад и, бросив руль, разорвал руками кусок курятины и большую — почти в две трети — часть протянул Крокодилу. Тот посмотрел на русского внимательным, оценивающим взглядом. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Ни одной искры не вспыхнуло в глазах. Лишь когда Роже протянул руку за мясом, челюсти непроизвольно сделали глотательное движение. Крокодил медленно, волокно за волокном жевал куриное мясо, стараясь то ли продлить удовольствие, то ли боясь, что пища, столь страстно желаемая, вызовет новые спазмы в желудке.

Так они и ехали под удивленными взглядами из машин сопровождения. Ехали, будто два подростка, вдруг решивших из озорства перекусить на ходу во время, загородной прогулки. Потом Крокодил и русский разом припали к рулям и заработали вновь.

Теперь Дюваллон напоминал гоночную машину, только что заправленную высококачественным бензином. Не говоря русскому ни слова, он вылез вперед и, не давая себя подменять, начал наращивать скорость. «Маршал», проехавший с доской, еще больше убедил, что решение заработать в полную силу весьма своевременно.

Они неслись, экономно прижимаясь к заборам, к длинным рядам зеленых декоративных кустов, к стенам домов, чтобы укрыться от встречно-бокового ветра и хоть на йоту, еще на одну йоту увеличить и без того высокую скорость.

Когда пошла последняя миля, Крокодил поравнялся с русским. Показал растопыренные пять пальцев и провел ладонью по горлу. «До финиша — пятьсот метров», — понял русский. Крокодил согнул ладонь в крутую скобу. «Разворот перед финишем на 180 градусов», — расшифровал русский. Затем Крокодил приложил к губам палец. «Надо быть осторожнее», — перевел русский и согласно кивнул головой.

Но, когда они подлетели к крутому повороту, оказалось, что русский понял Крокодила не совсем точно. Роже остановился и, балансируя на колесах, жестом показал русскому, чтобы тот первым выезжал на аллею городского парка, в трехстах метрах от которой лежал финиш. Аллея шла сквозь толстостенный людской коридор. Русский еще не понимал толком, что происходит. Готовый к финишному спринту, он осторожно косил взглядом на Крокодила, ожидая от него коварного броска из-за спины — вполне обычного явления на финише.

Когда до белой линии и клетчатого флага осталось с десяток метров, русский не выдержал и рванулся в спринте, еще не веря, что выигрывает этап. Он боялся, что именно сейчас, на последних метрах, может кто-то или что-то отнять у него победу.

Русский механик, как пушинку, снял победителя с машины и сквозь толпу умиленных зрителей понес к трибуне. Рыжий оглянулся. Крокодил, спокойно переехав белую линию, стоял в седле и тихо покачивал рукой в приветствии. Только он, Крокодил, знал, что этот жест адресован не зрителям, не журналистам, а этому парню, который поделился с ним куском курятины и сделал его — теперь это почти не вызывало сомнений — победителем гонки...

Первым после душа его перехватила Цинцы. И он, не жалея красок, рассказал ей все о разделенном куске белого мяса. В устах Крокодила это звучало исповедью, и Цинцы давно не видела его таким восторженным, словно цинизм умудренного опытом профессионального солдата отступил перед происшедшим. Лишь одного не мог правильно произнести — длинную и чудовищно сложную фамилию русского: «Тцукха-рууссинкофф». Весь вечер Крокодил охотно и легко отвечал на десятки вопросов настырных журналистов и не испытывал, что случалось редко, никакой раздражительности.

Один из репортеров английской газеты, уходя, передал ему последний номер журнала «Уорлд спортс».

— Мистер Дюваллон... — пояснил он. — Здесь рассказ о похоронах вашего друга Тома Тейлора. Счел своим долгом вам его привезти...

Оставшись наконец один, Крокодил долго сидел, не решаясь раскрыть журнал. В этот день, так горько начавшийся и так радостно закончившийся, он впервые не вспомнил о бедном Томе.

«Мы не властны над прошлым — оно сильнее нас, и в его власти прийти к нам в любую минуту, когда нам вдруг покажется, что ничего не было на свете и вся жизнь начинается только сейчас».

Роже смотрел на цветной портрет Тома на обложке. Том улыбался. Но в его улыбке, в уголках рта жила какая-то горечь... Возможно, скорбный оттенок улыбке придавала жирная черная рамка, в которую был обрамлен портрет.

Крокодил наугад открыл один из разворотов.

«...даже облака оплакивают Тома. И может быть, только здесь он принадлежал жене, как никогда. Вечно ее место занимали то менеджеры, то газетчики, то любовницы, слухи о которых доходили до нее, но она не то чтобы не хотела им верить — просто игнорировала сам факт возможной измены.

На колоссальный венок от дирекции «Тур де Франс», венок из лучших французских роз, падали капли английского дождя. Переполненная деревушка, в которой Тейлор родился, маленькая церковь двенадцатого века стали местом последнего прощания с Томом.

Шел дождь. Прямой, сильный, крупнокапельный. И все молили бога, чтобы внезапный шторм не помешал проводить в последний путь Тома Тейлора.

В церкви собрался весь цвет мирового велосипедного спорта. Не было только лучшего друга Тома — лидера французских гонщиков Роже Дюваллона. В эти дни он начинал гонку по дорогам Канады. Словно продолжал дело, которому служил до конца его друг...»

Роже с убийственной откровенностью вдруг осознал необходимость своего присутствия там, где бедный Том заканчивал свой путь по земле, и все эти канадские победы и поражения обернулись ничтожной суетой. А сам он показался себе ничтожной тварью, предавшей друга...

«Надо, надо, надо! Когда это кончится — «надо»?! Когда можно будет снова стать человеком, бросить к черту эти колеса и жить нормально, как живут все люди?! Смеяться и грустить, как все люди... Ходить на свадьбы и похороны, как все люди...»

Роже с трудом заставил себя читать дальше:

«Сто двадцать первый псалом зазвучал из старой церкви и обдал столпившихся у входа душным запахом прощания. Гроб Тома, дубовый, с великолепным орнаментом, богатыми золотыми кистями и двумя — красной и чайной — розами, скрещенными на крышке, поплыл к выходу.

И бог услышал молитвы. Когда гроб вынесли из церкви, дождь прекратился. Тяжелая туча рванулась с неведомой силой, и обнажилось голубое сердце неба...»

Крокодил читал, почти не вдумываясь в прочитанное. Он как бы сам стоял у церкви и, чтобы отвлечься от страшной процедуры, считал венки. Где-то на четырехсотом сбился...

«Сияло солнце. Кругом полыхала яркая зелень. И с трудом верилось, что это день похорон одного из величайших жизнелюбов, когда-либо рождавшихся на земле...»

Роже вернулся к запомнившейся фразе:

«...И может быть, только здесь он принадлежал жене, как никогда...»

Роже подумал о Мадлен.

«А чем ее судьба лучше судьбы Хеленки?! Конечно, пока мы заняты этим паскудным делом, наши жены одни... И кто знает, что им приходит на ум в долгие дни одиночества. А где выход? Мадлен здесь, но я ее вижу едва ли чаще, чем когда она сидит дома...»

Крокодил сунул журнал под подушку, оделся и пешком направился к отелю, в котором жили гости. Современная, из стекла и хрома коробка красовалась всего в двух кварталах от колледжа. У портье он спросил, где живет мадам Дюваллон. Тот достал большую пластиковую карту и долго водил по ней пальцем, словно читал по слогам.

— Мадам Дюваллон? Ага, в четыреста восьмом.

Он обернулся к доске с ключами.

— Но, прошу прощения, ключ на месте. Мадам Дюваллон вышла.

— А вы позволите подождать ее в номере? — спросил огорченный Роже.

— Тысячу извинений, но у нас это не принято... Ключ может получить только хозяйка.

— Я ее муж. Моя фамилия Дюваллон. И я лидер «Молочной гонки».

— Победитель, а не лидер! Победитель! — раздалось за спиной.

Обернувшись, Роже увидел подвыпившего Вашона. Портье подобострастно согнулся за стойкой.

— Дайте ключ месье Крокодилу, если не хотите, чтобы он вас съел вместе со всей гостиницей. — Вашон захохотал.

Шутка была довольно глупой, и Роже покоробило. Он хотел ответить что-то колкое, но на ладони уже лежал тяжелый ключ.

Поблагодарив, Роже зажал в руке золоченое ядро, к которому был прикреплен ключ, и пошел к лифту. Долго возился с замком, больше думая не о том, как бы его открыть, а о том, что закон пакости всемогущ. Именно в минуту, когда ему так хотелось увидеть Мадлен и сказать ей самые хорошие слова, которые еще не успел сказать, ее нет дома.

Он вошел в темную прихожую, за которой лежала такая же темная, с зашторенным окном, комната, и нажал светящиеся кнопки выключателя.

Яркий свет настенных плафонов заставил его на мгновение зажмуриться, а когда открыл глаза, первое, что увидел, — потные, испуганные лица Мадлен и Жаки, сидевших голыми на широкой, будто во всю комнату кровати...

— Ты... ты... — глухо, не понимая, к кому — к Мадлен или Жаки — обращается, произнес Роже.

И вдруг все стало удивительно ясным и понятным, будто только сейчас, а не две минуты назад включил он яркий свет. Стало понятным и странное поведение Жаки, и этот детский обман с ключом...

Он хлопнул дверью с такой силой, что щелчок тяжелого замка прозвучал подобно пистолетному выстрелу, раздавшемуся в ответ на истошный крик Мадлен...

В тревожной, полной обрывочных сновидений дремоте он изобретал, отменял, изобретал вновь десятки самых изощренных казней для Мадлен и Жаки. Вечером, вернувшись из гостиницы, сразу же лег спать. Дважды подходивший Оскар так и не решился его беспокоить. Скорее для очистки совести разок тихо позвал: «Роже...» Но Крокодил, как в детстве, когда предчувствовал наказание, притворился спящим. А почему, собственно говоря, бояться должен он? Разве виноват в чем-то, кроме того что не вовремя вошел в номер жены? Наоборот, он может играть роль разгневанного изменой мужа, да еще застигшего неверную супругу на месте преступления. Но играть почему-то не хотелось. Хотелось как можно быстрее сойти с этой идиотской сцены, остаться одному, забыть и о Мадлен, и о Жаки...

Сырой от утренней прохлады, полутемный гараж — самое страшное ночное видение Крокодила. Приближался завтрак, а перед завтраком он должен идти к Макаке за велосипедом. Роже никак не мог представить себе минуту, когда войдет в гараж, увидит Жаки и скажет... А вот что скажет — так и не придумал!

Роже одевался медленно, вместе с ребятами. По их виду понял, что те пока ни о чем не догадываются. Эдмонд сказал:

— Ну и счастливчик ты, Крокодил! Даже русские медведи на тебя работают.

Во дворе подходили и поздравляли с победой. А на душе Крокодила было чернее ночи. Он отклонял поздравления мрачно и довольно грубо. Многим, Роже чувствовал, его поведение казалось кокетством капризного баловня судьбы.

Крокодил отправился в гараж, так и не определив, как будет вести себя и что скажет Жаки. В таком неопределенном и смутном состоянии он вошел в действительно сырой от утренней прохлады, но залитый ярким светом гараж. Жаки сидел спиной к двери и возился с запасной трещоткой. По тому, как замерли его руки, Роже понял, что Жаки спиной угадал, кто вошел.

Когда Роже выводил из гаража велосипед, облегченный, специально подготовленный для скоростной гонки на время, только тогда Жаки обернулся. И уже на улице Крокодил услышал тихий, извиняющийся голос Жаки:

— Роже...

Но голос Макаки бичом полоснул по сердцу, и Крокодил рванулся прочь, будто воровал собственную машину. Жаки, наверно, догнал бы его, если бы шумной толпой в гараж не ввалились другие гонщики. Роже был рад, что объяснение не состоялось. Как бы оно ни проходило, чем бы ни закончилось, оно не могло не сказаться на сегодняшней гонке.

Была суббота, и сегодняшний этап по милости устроителей превращался в увеселительный аттракцион. Гонка состояла из двух полуэтапов. Тридцатимильный бросок на время здесь, в маленьком пригородном местечке Монреаля. Дыхание большого города сказывалось и на количестве зрителей, облепивших трассу, и на густоте автомобильного потока, подобно многоводной реке огибавшего с двух сторон место старта, оцепленное полицией. Второй полуэтап — индивидуальная гонка в тридцать кругов, — как объяснил Оскар, пойдет по аллеям Центрального парка Монреаля.

Роже стоял на светлом, солнечном перекрестке автострады, уходившей к Монреалю, и, раздавая автографы, подписывал программы, фотографии, записные книжки.

Роже так и не увидел до самого старта ни Жаки, ни Мадлен. Только где-то у трибуны с говорливым мэром он заметил белое, словно подвенечное, платье Кристины.

«Как суслики на поле — чуть тревога и один попался, — Роже усмехнулся. — Все остальные попрятались! А Оскар, видно, еще ничего не знает. Впрочем, кто ему мог рассказать? Жаки? Это не в его интересах. Макака, как всегда, уповает на время — забудется!»

Собрав команду в кружок, Оскар снова повторил, о чем надлежит помнить прежде всего: «Не разваливаться. Спринт для тройки разрешаю лишь на последнем километре».

Команды уходили с раздельного старта — разрыв одна минута. Перед французами стартовали русские, одетые в белые майки командных лидеров. Роже подошел к ним и отыскал номер 21. Похлопал паренька по плечу и показал большой палец. Тот весело закивал.

«Мальчонка, совсем мальчонка. Рыжий, худенький! Только вот ноги хороши — велосипедные ноги».

Роже еще не видел сегодняшних газет с подробностями дележа куска курятины и фотографиями русского парня с такой сложной фамилией. Сегодня русский был едва ли не самым популярным человеком на гонке: его узнавали по портретам.

Французы стартовали шестыми. Перед ними у белой черты уже замерли беленькие русские гонщики. Упал флаг, и, вытянувшись гусиным клином, командные лидеры начали исчезать в поднимающемся от асфальта зыбком мареве. Сначала казалось, что они идут по колено в воде и под ними не велосипеды, а какие-то бесколесные стульчики, на которых смешно дергают ногами капризные дети. Потом, когда команда ушла метров на пятьсот, марево как бы оторвало людей от полотна дороги, и они стали еще больше походить на гусиную стаю. Одно вызывало недоумение: почему они летят так низко над землей, когда безопаснее подняться в голубое небо?

— Надо достать лидеров. — Оскар кивнул в сторону ушедших русских. — И тогда этап у нас в кармане.

— А зачем он нам? — больше из чувства противоречия сказал Роже.

Но Оскар не ответил, сочтя слова Крокодила неуместной шуткой. Роже еще раз обшарил глазами все окрест. Ни Жаки, ни Цинцы, ни Мадлен на старте не было.

Снова упал флаг. Но теперь уже для французов. Выбравшись вперед, Роже сразу же начал наращивать скорость. Это было не совсем правильно. И Эдмонд сразу же окликнул:

— Эй, погоди, дай хоть разогреться!

— За, работой и разогреешься, — зло буркнул Роже, сам толком не понимая, почему злится. Присутствие на старте Жаки и Мадлен еще больше бы испортило настроение.

Вытянувшись в струну, команда начала работу. Пройдя в полную силу во главе струны, гонщики поочередно откатывались в хвост отсидеться.

«А мы в худшем положении, чем другие, — подумал Крокодил, как бы со стороны взглянув на укороченную струну французской команды. — Вот когда скажется отсутствие Мишеля. Мы должны будем отрабатывать еще и за него».

Первые тревожные признаки появились на пятнадцатой миле, когда, во время смены Гастон чуть не отвалился от колеса послед него. Последним был Роже. Вскрикнув от неожиданности, он чуть— чуть сбавил скорость и разорвал струну, чтобы подхватить Гастона. Крокодил едва успел вернуться в строй, как спереди вывалился очередной ведущий.

— Что с тобой?! — крикнул Крокодил, оглянувшись на Гастона. Тот молчал. Да и спрашивать, в общем-то, не следовало — достаточно было взглянуть на бледное, отливавшее синевой лицо Гастона, чтобы понять — скоростная гонка уже не для него.

«Черт возьми! Как сдали ребята!.. — Роже тряхнул головой, пытаясь освежить этим жестом воспаленное лицо. — Уже двадцать миль не выдерживают! Может, сбавить? А то лопнем как мыльный пузырь!»

При следующей смене Гастон вывалился еще дальше, но Роже все-таки вновь удалось его подхватить. Теперь уже не так удачно.

Отвалившийся спереди Эдмонд истошно завопил, увидев разрыв в хвосте. Первой тройке или надо было останавливаться, или команда разваливалась на две группы. И то и другое означало, что невидимый враг — время — побеждает легко и бесповоротно.

Зачет шел по первым трем гонщикам. Но троим не удержаться в заданном темпе с такой скоростью до самого финиша.

Роже не заметил, как, рядом выросла «техничка»; он только услышал злой голос Оскара:

— Бросайте Гастона!

Оскар кричал, понимая, что этим отнимает у Гастона последние силы.

Так и случилось. При следующей смене Гастон отлетел сразу же метров на десять. Когда Роже оглянулся, тот медленно, словно в кадрах замедленной съемки, таял вдали. Потом «техничка» беспощадным маневром обогнула его, закрыла от глаз, напрочь вычеркнув из игры и бросив на произвол судьбы. Случись прокол — Гастон доберется до финиша лишь после того, как придет общая, похожая на катафалк грузовая «техничка»...

Итак, их осталось четверо. И еще четыре мили ходу...

«Если на каждой миле будем терять по человеку, то до финиша никто и не доберется», — безразлично подумал Роже.

Жестокость, с которой Оскар расправился с Гастоном, как ни странно, оставила обычно эмоционального Роже безучастным.

«Скотство», — только и прошептал он, совсем не будучи уверен, что это бранное слово относится к Оскару. Скорее оно было просто брошено в мир.

Лишь на мгновение Крокодил представил себе искаженное мукой лицо Гастона — сквозь маску боли не пробилось и тени оскорбленности словами Оскара. Чувствовалось, что Гастон продолжает работать за пределами допустимого лимита. Он сражался, потому что существовал. И существовал лишь потому, что сражался.

Потом Роже забыл о Гастоне и обо всем, что происходило вокруг. Он жил только скоростью и собственной болью. В минуту наивысшего напряжения, когда Крокодилу показалось, что вот-вот его постигнет участь Гастона, откуда-то сбоку вынырнул автомобиль прессы. Цинцы что-то кричала, Роже не слышал — только видел длинную трубу телеобъектива.

— Хотите, чтобы я улыбался или был серьезным?! — захлебываясь встречным ветром, прокричал Крокодил.

В машине засмеялись. И со смехом отхлынула усталость. Но ненадолго — сразу же пришла новая беда: прокололся Нестор. Пришлось его ждать. Пока Оскар и Жаки меняли колесо на машине Нестора, Крокодил подумал о нем: «Везет! Для него — несколько минут передышки. А тут специально проколоться захочешь — и поганой стекляшки на дороге не найдешь! Когда не надо — все гвозди в трубку лезут!»

Дурные предзнаменования не оправдались. Эдмонд, оказавшийся слабейшим из четверки, выдержал. Поборол себя. И когда они, подстегнутые криком Оскара: «Пошли!», еще яростнее ринулись вперед, словно только что стартовали, Эдмонд усидел в зачетной тройке.

От скоростной работы вытошнило Жан-Клода. Обливаясь блевотиной, ухватившись рукой за живот, с выпученными глазами, Жан-Клод прямо из головки струны скатился к обочине. Оставшиеся замолотили ногами, уже не думая ни о тактике, ни о технике. Они представляли собой три обычных автомата, смонтированных в одну конвейерную линию.

Потом был финиш. И ласковые теплые одеяла. И покой: можно сесть на траву под самое колесо «технички» и не двигаться...

Они не догнали русских. И почти ничего не выиграли для командного зачета. Это было пустое, нелепое испытание. Можно спокойно вернуться на тридцать миль назад.

Их кормили здесь же, недалеко от финиша. Старик Дамке организовал питание, будто в стационарном ресторане с хорошо оборудованной кухней. Но гонщики ели неохотно. Мысль, что до вечерней индивидуальной гонки всего три часа отдыха, умеряла аппетит. За удовольствие, полученное от еды, вечером придется расплачиваться тройной ценой.

— После обеда собираемся внизу, — сообщил Оскар, усаживаясь с подносом, на котором грудились фрукты: два яблока, груша, апельсин и огромная гроздь подернутого дымкой черноплодного винограда. Оскар соблюдал диету, боясь располнеть.

«Мне бы твои заботы! Будь моя воля, попросил бы старика Дамке изжарить отменный английский бифштекс. С кровью... Да посочнее...» Роже представил себе такой бифштекс, и у него перехватило горло, и он с трудом проглотил кусок сухого торта.

— Отсюда автобусами поедем до Центрального парка. В теннисном клубе организован отдых. Старт вечерней гонки — метрах в двухстах от клуба. Советую как следует подышать свежим воздухом. Кислорода потребуется прорва, — пошутил Оскар.

— И так уже надышались, — мрачно ответил Гастон. Он сидел у подноса, так и не притронувшись к еде.

— Ты ешь, — мягко сказал Роже. — Потихоньку, но ешь. А еще лучше — возьми в сумку и постепенно, не торопясь... К вечеру отойдешь...

Гастон благодарно и все-таки недоверчиво улыбнулся в ответ. Когда Роже вышел из легкого, переносного здания ресторана, он увидел явно дожидавшуюся его Цинцы.

— Здравствуй, Роже, — без обиняков начала она. — У тебя три часа времени. Не хочешь прокатиться по Монреалю? Я сама за рулем...

— А ты знаешь город?

— Не волнуйся. Трижды была. И ты в свой Центральный парк вернешься вовремя. У меня такое впечатление, что тебе надо развеяться.

— Ну раз у тебя такое впечатление — едем!

Они недолго кружили по улицам. И Роже был крайне удивлен, когда их машина буквально с главной улицы выскочила прямо в лес. Цинцы молчала, а Роже, отдыхавшему в мягком кресле автомобиля, не очень хотелось начинать разговор. Он лениво думал, зачем понадобился Цинцы этот выезд. Но поскольку думал он лениво, ни до чего не додумался.

Машина начала тем временем карабкаться вверх по узкой дороге. Через пять минут они оказались на большой площадке для парковки, подковой охватывавшей высокий, метров в двадцать пять, металлический крест. Он венчал собой вершину крутого лесистого холма, вздымавшегося в самом центре города.

Отсюда открывался прекрасный вид.

Крокодил рассеянно следил, как по дороге, опоясывавшей вершину, чинно выстукивали копыта разряженных лошадей и колеса фаэтонов, на которых зеваки объезжали холм, наслаждаясь круговой панорамой.

— Роже... — Цинцы обняла его за шею и прижалась головой к плечу. — Хочу с тобой поговорить. Я знаю, что произошло в отеле...

— Откуда?

— Мадлен была у меня...

— Неужели рассказала?!

— Она в отчаянии...

— А я в восторге! — Роже смотрел на Цинцы с недоумением.

— Клоунада неуместна. Мне показалось, что Мадлен слишком трагично воспринимает случившееся.

— Видишь... Тебе не угодить. Я — слишком весело. Мадлен — трагично. Ну а ты-то тут при чем?! Это наше семейное дело. Наше семейное дело... — Роже повторил последнюю фразу, прекрасно понимая, что оскорбляет Цинцы.

Но вопреки своему вспыльчивому характеру Цинцы сдержалась.

— Мадлен была близка к самоубийству... Ты должен...

— Опять я должен! Всем я должен! Убирать постель после того, как моя жена забавлялась в ней с моим механиком, тоже я должен?! Идите вы все к черту! Никому, слышишь, никому я ничего не должен! — прошипел Роже. — И, честно говоря, я не очень понимаю, чего хочешь ты?

— Твоего благоразумия...

— Ах вот что! Я-то терялся в догадках, чем вызвана твоя доброта — вдруг пригласить меня прокатиться по городу! Теперь понимаю. Юбочный заговор! Кто с кем в постели, вам неважно — вы все равно вместе, заодно!

— Ну и дурак ты, Роже!

— Конечно дурак. Всю свою жизнь, оказывается, работал ради обыкновенной потаскухи!

— Железная логика! — Цинцы вынула изо рта сигарету и прищурила глаза.

Роже знал, что за этим следовало ждать удара.

— А ты ангел? Был верен своей жене до гроба? Давно ли выбрался из моей постели?

— Перестань!

— Не нравится?! Так вот, перестань строить из себя оскорбленную невинность. Если говорить честно, пойди Мадлен на панель, она не скоро сравняется с тобой.

— А ты окончательно обнаглела, Цинцы. — Роже смотрел ей в глаза, но, странное дело, она не обращала внимания на его грубые слова, будто они ее не касались.

— Я жду, когда ты и меня назовешь шлюхой... Давай, не стесняйся! Впрочем, ты всегда был скромным и считал, что на континенте Европы есть две Франции: одна собственно Франция, другая — Франция Роже Дюваллона. Иногда обе страны выглядели как одна. Но это было только оптическим обманом, созданным славой Дюваллона, чья фантастическая тень покрывала страну Францию таким образом, что она казалась куда более значимой, чем была на самом деле.

Франция Роже Дюваллона с тысячелетней историей, населенная легендарными королями и героями, издревле склонна к величию. Страна же Франция, по твоему мнению, выглядит не старше, чем холодильники, которые производит, планы реконструкции, которые обсуждает, и автомобили, о которых мечтает. Пятьдесят миллионов ее жителей — люди слабые, утомленные историей и такими словами, как «великий» и «долг». Но больше всего они устали от состязания с Францией Роже Дюваллона. От постоянной потуги выглядеть значимее, чем есть. Но однажды они произнесут слово, которое ты, Роже, не предполагаешь услышать. Это слово — «нет». И все, что было сделано тобой за последние годы, рухнет. Франция Роже Дюваллона сгинет... И куда денешься ты, обыкновенный Роже Дюваллон? Вернешься к Мадлен, двум кафе?

— По какому праву ты лезешь в чужое дело?

— Вот как?! В чужое?! Пятнадцать лет ты жил со мной и не спрашивал, по какому праву я это делаю. Когда ты нашкодившим малышом лез под стол в ресторане, увидев подругу Мадлен, или представлял меня своим знакомым бог знает кем, ты не спрашивал, по какому праву. Ты не спрашивал, по какому праву я, женщина, пятнадцать лет жизни, и не худших лет, отдала тебе, ни разу не заикнувшись, что мне тоже хочется иметь дом, семью, детей, а не жить постоянным воровством, — Цинцы захлебнулась возмущением.

Роже испуганно посмотрел на нее.

— Ладно, Ваша женственность, ладно... — примирительно протянул они попытался обнять Цинцы.

Она решительно отстранилась.

— Ну нет! Сегодня это твое постоянное «ладно» не пройдет! Я тебе выскажу все, что думаю. Все, до конца.

— Может, сядем на скамейку? — озлобляясь, предложил Роже. — Судя по настроению, тебе понадобится все время, оставшееся на отдых перед вечерней гонкой.

— Успеешь еще нагоняться! А я буду краткой. Мадлен с тобой разводится. Она уже давно тебя не любит. По крайней мере, равнодушно относится ко всем твоим известным ей и неизвестным проказам. Она давно знала о наших отношениях и еще о многих твоих иных похождениях, о которых я и не догадывалась. — Накрашенные губы Цинцы скривились в отвратительную, садистскую усмешку.

Роже, не отрываясь, смотрел на яркий знак: «Осторожно — сверху падают дети!» — укрепленный на ветвистом дереве, стоящем у самой кромки дороги.

— Случай с Жаки, я верю Мадлен, действительно случайность. Но закономерная. Что ты дал ей в жизни?! Ты гонялся из страны в страну. В короткие часы, которые вы были вместе, ты стонал, жаловался на болячки и холил свое измученное тело. Мадлен никогда не понимала тебя. Она — семейная женщина, ты — бродяга. Ты кинул ей на шею два кафе и детей и решил: если сыта, значит, счастлива. Если иногда соизволишь переспать со мной, то счастлива и я.

— Чувствую, созрел могучий альянс двух слабых, беззащитных и к тому же очень несчастных женщин, — саркастически резюмировал Роже, в душе понимая справедливость слов Цинцы и от этого еще больше закипая в бешенстве.

— Ошибаешься и сейчас: никакого альянса нет. Каждый защищает себя. Сегодня и я буду руководствоваться твоим любимым принципом — лишь бы мне было хорошо! Я не только люблю, чтобы меня любили, но и говорили о любви, — молчания будет достаточно и в могиле. Я ставлю условие — после этой гонки ты официально разводишься с Мадлен. Это решено. Я занимаю ее место по закону. Не так ли? — Она произнесла последние слова просто для формы, глубоко уверенная, что Роже не остается ничего иного, как согласиться.

Чувство невероятного опустошения охватило Роже. Все стало безразличным: и что думает Мадлен, и что хочет Цинцы. Не было желания ни спорить с ней, ни оставаться рядом. Он увидел, как внизу медленно разворачивается желтый кэб, привезший очередных визитеров на зеленый холм. Не говоря ни слова, Роже встал и побрел к такси. Цинцы не окликнула. Когда, сидя в машине, он оглянулся, увидел лишь ее согбенную спину, над которой расправил свои громадные крылья металлический крест.

В Центральном парке Роже застал веселую картину. Гонщики, уже готовые к старту, бродили и лежали на зеленых лужайках в тени вековых платанов, разговаривали со зрителями. Гоночная форма делала их значительными и интересными для окружающей толпы.

Роже копался в багажной сумке, когда подошел опьяненный всеобщим возбуждением и вниманием молодой канадец из сборной провинции. Картинно расставив ноги, он стал над Роже и фамильярно хлопнул его по плечу.

— Крокодил, между нами... Чем ты пользуешься в скоростных гонках? Есть любимый стимулятор?

Озлобленный и разговорами с Цинцы, и этой фамильярностью, Роже внезапно нащупал в сумке целлофановый пакетик с большой таблеткой.

— На. Спроси у любого аптекаря. Тебе объяснят, что это такое. Но помни... — В голосе Роже звучали плохо скрытые нотки сарказма, но молодой канадец был слишком возбужден, чтобы заметить это. — Каждый стимулятор сугубо индивидуален...

Канадец зажал таблетку в кулаке и сказал:

— Понял. Спасибо. Недаром говорят, что ты самый добрый Крокодил!

— Врут все... — смущенно сказал Роже.

Насвистывая, канадец скрылся в толпе. Роже, прикрыв глаза, повторял: «Добрый Крокодил! Добрый Крокодил!» Ему стало гораздо хуже, чем было там, под огромным крестом, когда объяснялся с Цинцы. Роже представил себе, что произойдет с бедным канадцем. Тот ворвется в ближайшую аптеку и протянет фармацевту зажатую в потной руке таблетку: «Месье, мне нужно полсотни таких таблеток...» Старый аптекарь, подняв очки, близоруко сощурится и пойдет к толстому лекарственному каталогу. А вернувшись, скажет извиняющимся тоном: «Простите, но мы не торгуем противозачаточными средствами».

Злая шутка самого доброго Крокодила! Подошел Оскар, начал что-то говорить о дополнительных призах, введенных на вечерний полуэтап. Роже не слушал Платнера. Громогласный голос диктора, захлебываясь, на все лады склонял фамилию Дюваллона. Роже запомнил лишь одно из сказанного Оскаром — менеджер с запасным колесом будет стоять на последнем, самом крутом и опасном вираже.

Первый круг «поезд» проехал спокойно, представляясь зрителям, стеной вставшим по обеим сторонам дороги. Толстые ярко-красные канаты едва сдерживали напор толпы. И только присутствие неподвижных полицейских, возвышавшихся через каждые двадцать метров, кое-как поддерживало порядок.

Роже без всякого интереса оглядывал толпу. Хотя это была последняя возможность взглянуть на тех, кто после падения стартового флага расплывется в безликую массу, изойдет общим криком, нервным и подстегивающим.

«Ага, вот и поворот, о котором говорил Оскар». — Роже заметил тренировочный костюм Платнера между двумя полицейскими мундирами. — Оскар поднял кверху запасное колесо: дескать, я здесь!»

Последние двести метров до финиша оказались галереей знакомых лиц. Крокодил увидел всех: и Жаки, и Цинцы, и Мадлен, и Кристи, и старика Вашона с полусумасшедшей супругой, и фанатичку-велосипедистку, и папашу Дамке — единственно приятное ему в эту минуту лицо.

Упал стартовый флаг, и гонщики потекли прочь.

«Канадцы сегодня будут работать и не позволят уйти иностранцу. Для этого у них ума и сил хватит. Сделают все, только бы блокировать чужих. Следует немедленно выбираться вперед».

Предположение об активности канадцев оправдалось на первом же круге. Роже почувствовал, что ему стоит немалого труда удержаться в бурно спуртующем «поезде». Он попытался припомнить нечто схожее с сегодняшней ситуацией, но как назло память отказывалась помочь — все приходилось решать заново.

«В поворот можно вписаться не сбрасывая хода. Под горой лучше отсидеться за спиной у лидера: вылетишь с трассы — костей не соберешь! А вот эта последняя прямая мне нравится! Дотянуть до последнего поворота в головной группе и попытать счастья...»

Мысли Роже вертелись вокруг одного — не упустить бы момент главного рывка!

«Бельгийцы и голландцы работают заодно. Делиться начнут перед самым финишем. Половина отспуртует, вытрясет из «поезда» последние силы, а потом пойдут основные забойщики. Тогда не зевай!..»

Роже весь сжался и, постоянно маневрируя, стал пристреливаться к голландско-бельгийской группе. Лидировавший голландец рванулся вперед. За ним змейкой заструились два бельгийца и итальянец. Короткие прямые с резкими поворотами сдерживали «поезд», не давая ему развернуться сточеловеческой мощью.

«Не гонка, а групповая драка: или ты, или тебя. И положиться не на кого!»

Вырвавшись вперед, лидеры даже на спуске встали с седел и к повороту, в который вошли с бешеной скоростью, оторвались метров на пятьдесят.

«А если это настоящий отрыв?!»

И хотя Роже знал на сто процентов, что атака ложная, чувство тревоги навязчиво сосало сердце. Перебравшись к бельгийцам поближе, Роже увидел, как оставшиеся перестали работать, в явном ожидании дальнейшего развития событий.

«Спокойно, спокойно!» — твердил Крокодил, стараясь подавить желание ринуться вслед за ушедшими. Первым не выдержал рослый, с милым детским личиком канадец. Он встал с седла и метнулся по узкой ленте свободного шоссе от левой стены людей к правой и начал стремительно настигать ушедшую вперед группу. За ним последовал итальянец. И еще один канадец. И вот уже перекинулся мостик, и подтянулся весь «поезд». Отрыв не состоялся...

Внутренним чутьем, которое появляется лишь у гонщика экстракласса, Роже понял, что именно сейчас должно произойти главное. Он увидел неистово заработавших голландцев и бельгийцев. В минуту, когда «поезд» облегченно вздохнул после рывка, которым достал лидеров, новая группа начала новый спурт.

«Это уже настоящий! Хорошо, что не на моем горбу въехали в рай! А то бы сейчас играли без меня...»

Только у семерых остались силы, чтобы принять новый темп.

«Из наших — никого, — с горечью подумал Роже, ища глазами бело-красно-синие майки партнеров по команде. — Опять один, один как перст! Как надоело драться в одиночку! Сколько можно вести этот огромный воз лидерства! Когда-нибудь он обрушится и раздавит меня. Только меня, и никого больше! А эти чистюли, которые плетутся в хвосте...» Выругавшись, Роже оглянулся — за спиной в двухстах метрах катился второй эшелон со своими проблемами и страстями. Прикинув раскладку сил в лидирующей семерке, Роже зазевался и едва успел увернуться от машины голландца, до бесстыдства откровенно пытавшегося сбить его задним колесом. Через мгновение то же самое попытался проделать бельгиец.

«Впрямь дело нечисто! — только и успел подумать Роже, когда машины единым порывом вынесло на финишную прямую. Из виража Крокодил вышел шестым, и на узкой дорожке у него практически не осталось шанса занять приличную исходную позицию для атаки. Краем глаза Роже заметил, как дернулся голландец. Превозмогая боль в спине, Роже пытался прибавить хотя бы чуть-чуть. Голландец несколько поторопился с мощным рывком. Когда до финиша оставалось метров пятьдесят, Роже настиг его, и ничто уже не могло остановить Крокодила. Голландец и сам почувствовал безвыходность положения. Он вдруг круто взял вправо, прижимая Крокодила к пестрой ленте зрителей. Это была подлость...

Одно мгновение соперники катились рядом, склонившись друг к другу, словно для совета. Обезумев от страха упустить почти верную победу, голландец оттолкнулся рукой от Роже.

Толчка хватило, чтобы дуэт развалился сразу же метра на два, но при этом машина голландца рыскнула влево и зацепила полицейского, которого напор толпы выжал едва ли не на середину узкой финишной горловины.

Тело голландца мелькнуло в воздухе и мягко, беззвучно ударившись об асфальт, подпрыгнуло как мячик. Инерция несколько раз перевернула тело, в то время как машина голландца волчком закрутилась на мостовой. Но Крокодил не видел падения, исторгнувшего из тысяч глоток крик ужаса, каким-то чудом он бросил машину в свободную щель между толпой и полицейским. Крокодил даже не пересек финишную черту, скорее упал на нее. Он только собрался подумать: «Слава богу, пронесло!» — как перед колесом выросла фигура человека. От тяжелого удара Крокодил потерял контроль над машиной, и огромная, во все небо, боль обрушилась на него.

Прежде чем потерять сознание, Роже успел прошептать: «Том, я догнал тебя...» И высокий крест, виденный им на зеленом монреальском холме, вдруг полыхнул тысячами цветных огней и потух.

Через полчаса Крокодил очнулся в белой палате госпиталя. Скорее по лицу улыбающегося врача, чем по собственному состоянию, Роже ощутил, что все, кажется, обошлось. Единственное, что он смог вспомнить, — как ворвался в солнечный поворот и солнце ослепило. Врач подробно рассказал, что произошло на финише, но все, что лежало между солнечным поворотом и белой палатой, выпало из памяти Роже напрочь.

Сотрясение, хотя и оказалось сильным, не вызвало общего шока. Придя в себя, Крокодил блаженно лежал на мягких белых простынях. Старался не двигаться — боялся, что болью отзовется какой-нибудь перелом. Огляделся. Отсутствие гипса постепенно успокоило Роже и даже жжение выше локтя левой руки — на рану наложили пару швов — не огорчило его. Он подумал о завтрашнем дне. И словно со стороны, от третьего лица, принял решение, что последний день гонки не должен проходить без него, без лидера... Крокодил уже не вспоминал своей фразы: «Том, я догнал тебя...» Встреча не состоялась. И мысль о смерти сразу же вылетела из головы. Почти вслух он начал рассуждать, как два года назад лез с разбитой рукой на Мон-Женев. Пришлось оставить «поезд» — понимал, что на спуске не сможет держать руль как следует. А с альпийским серпантином шутки плохи. Тогда было легче — лидерскую майку нес другой. В конце концов разумность победила отчаяние — он все-таки сел в амбулаторию.

В палату вошла сестра.

— К вам хотела бы пройти жена. Сможете с ней поговорить? Доктор не возражает.

Роже не ответил. Ответа и не потребовалось — на пороге палаты уже стояла Мадлен, одетая в смешно топорщившийся белый халат. Она прошла к постели, села рядом с Крокодилом и уставилась на него своими большими карими глазами. Она не сказала ни слова — лишь крупные слезы текли по бледным щекам, скатывались на воротник халата.

«А ты не бойся сказать, что у тебя на сердце. Такие слова вспыхнут пламенем, у которого любящий сможет согреть озябшие руки...» — вспомнил Роже одно из любимых выражений Цинцы.

Роже внезапно стало нестерпимо клонить в сон. А может, в забытье... Лицо Мадлен поплыло перед глазами Крокодила вперемежку с огромным монреальским крестом, безмолвной толпой вдоль трассы, согбенной спиной Цинцы... Потом движение оборвалось, Крокодил увидел каменистый склон Венту, бесформенную глыбу, покрытую британским национальным флагом, и себя, идущего рядом с Хеленкой, женой Тома, — было так странно видеть себя со стороны. За ними по грубым каменным ступеням поднимались на голый, выжженный склон какие-то разряженные люди.

До Крокодила с трудом дошло, что он присутствует на открытии памятника Тому Тейлору. И это наполнило душу невероятной жалостью к Тому и Хеленке, идущей рядом. Но когда с седой глыбы гранита сдернули флаг, Роже с изумлением уставился на золотого крокодильчика, выбитого на полированной поверхности. Странная символика не поразила его.

«Боже! Да ведь я на открытии памятника самому себе!» — хотел крикнуть он. Но крика не получилось. Лишь что-то булькало в горле, Крокодил рванулся с подушки...

Роже очнулся и сел на постели. Ласковый ночник горел на тумбочке в углу. За полузашторенным окном светофорили краски ближайшей рекламы. И от игры этих красок стена палаты выглядела огромным полиэкраном дорогого кинотеатра. Роже пошевелился. Тело слушалось. Роже попытался вспомнить, о чем они говорили с Мадлен, но не смог. Одно было ясно — нужно продержаться в гонке еще один день. Продержаться во что бы то ни стало!..

Утро прошло в спорах. Врачи выступали категорически против продолжения гонки, но Роже, сохранивший с первой до последней минуты спора трезвую уверенность и спокойствие, смог с помощью Оскара убедить медиков для начала отпустить его из госпиталя. То ли сон в удобной постели, то ли желание во что бы то ни стало закончить гонку подействовали благоприятно, Роже успешно прошел через все обследования, и ему разрешили покинуть палату.

По дороге в колледж, где ночевали команды, Роже почувствовал себя так, будто родился заново. Он жадно всматривался в мелькавшие за окном дома, веселые лужайки, суету больших черных птиц над вершинами деревьев. За спиной он слышал прерывистое, взволнованное дыхание Мадлен.

— Старик Вашон звонил раз пять. Очень беспокоился... — В словах Платнера Роже уловил плохо скрытую иронию.

— Боялся, аннулируют страховку? Катастрофа случилась потому, что на финише собралось гораздо больше ротозеев, чем положено, — сказал Крокодил, убежденный, что правильно понял Платнера.

— Когда работает тотализатор, никто не знает, сколько положено зрителей. Принцип: чем больше, тем лучше! — ушел от прямого ответа Платнер.

— Голландец хоть и сволочь, но что с ним? — спросил Роже.

— Хуже, чем с тобой, — ответила Мадлен. — У него перелом ключицы и сотрясение мозга.

— Господи, Мадлен, можно и без таких подробностей! — взорвался Оскар и, чтобы прекратить ненужный разговор, спросил: — А ты хорошо взвесил все, собираясь продолжать гонку? Этап хоть и один, но длинный...

— Локоть немножко болит... Царапины заживут — не первые и не последние. К сожалению...

— Боюсь другого, — перебил Оскар. — Не сказалось бы сотрясение на подъемах. Горки хоть и небольшие, да салажата ведь ошалело полезут в гору: стряхнуть Крокодила каждому лестно!

Роже пожал плечами.

— Всего не предусмотришь. Кто думал, что со мной случится такое, да еще на самой финишной черте? Пять секунд раньше — и не было бы никакой проблемы!

Странно, но даже предстоящая неминуемая встреча с Жаки его сейчас не волновала. Будто вчерашняя катастрофа списала все: и неприязнь к Жаки, и измену Мадлен, и действительно так затянувшийся роман с Цинцы. Нет, не списала, скорее сделала все это мелкой, несущественной суетой. Роже отчетливо представил себе, почему он так боялся смерти, боялся пойти за Томом, — несущественная суета была ему слишком дорога. Это вся его жизнь.

— Мы должны показаться главному врачу гонки. Без его разрешения не допустят на старт.

Оскар рассуждал деловито, для себя уже решив, что Крокодил пройдет этап, выиграет гонку и он, Оскар Платнер, тем самым выполнит свою святую менеджерскую миссию. А Роже думал о другом.

Если признаться честно, то сейчас Роже больше волновало, как встретят его гонщики. Нет, не свои, французские, а весь «поезд». В такую минуту непременно скажется настоящее отношение к нему не как к лидеру, а как к человеку. Столь странного желания еще не было в его долгой гоночной судьбе. Что это — проявление слабости или, наконец, некое философское прозрение? Роже не мог ответить себе на этот вопрос.

Командный «додж» уже влетел на широкий брусчатый двор колледжа, и сразу же десятки восторженных лиц окружили Роже. Он пожимал кому-то руки, кого-то благодарил, путая английские, французские, итальянские выражения. Его трогали, словно пытаясь убедиться, что он и впрямь живой, неуклюже, осторожно обнимали. И он счастливо щурился на солнце. Волна ласкового внимания подхватила на гребень и закачала, и он поплыл, забыв о том, что до старта осталось не больше часа.

Белое пятно медицинского халата заставило Крокодила вздрогнуть: главный врач смотрел на Роже, улыбаясь во весь рот.

— Ну-ка, ну-ка! Да ты совсем молодец! Если судить по блеску в глазах, то хоть сейчас запускай в «Тур де Франс»!

— Может, сторгуемся на допуске к последнему этапу нынешней гонки? — ответил Роже, глядя на Ричарда, не скрывавшего радости видеть Крокодила живым.

— Не исключено, что и сторгуемся... А ты твердо намерен идти последний этап?

— Конечно...

— Тогда следует срочно подать заявление комиссару и пройти медосмотр. Давай не будем терять время... Ладно, ладно! — Последние слова Ричард обратил уже к окружавшим гонщикам. — Вам еще представится возможность поболтать с Крокодилом на этапе. Если, конечно, мы его допустим.

Заключительная шуточка главного врача не очень понравилась Роже и несколько омрачила впечатление, произведенное искренней и горячей встречей.

Вместе с Ричардом Крокодил отправился в амбулаторную машину, разделся и лег на уже знакомый прохладный диван.

— Меня волнует состояние твоего сердца, — сказал Ричард, разматывая многочисленные провода датчиков электрокардиограммного аппарата.

— Вроде стучит, — попытался пошутить Роже.

— На диване и у мертвеца стучать будет. А вот там, в гонке... Кстати, кость не саднит?

— Горит немножко. Но боли не чувствую.

Ричард сунул Крокодилу хромированный динамометр.

— Попробуй сжать.

Роже сделал несколько усилий. Боль от локтя пошла дальше вверх, к плечу. Но он, улыбнувшись, сказал:

— Как видишь, могу и сломать твою машинку.

Ричард промолчал. Но Роже понял, что обмануть врача не удалось и тот получил представление об истинном состоянии локтевого ушиба.

Дверь с треском распахнулась, и в амбулаторию ворвался Оскар. За ним медленно внутрь поднялся улыбающийся Ивс.

— Рад видеть тебя, Роже... — Он хотел добавить «здоровым» или «живым», но, видно, оба слова его смутили. — Обязан тебя спросить официально — серьезно решил продолжать гонку?

— Я же написал заявление...

— Оно у меня. Но комиссару надлежит спросить об этом лично. Таков порядок.

— Не вижу причины, почему должен дарить желтую майку какому-нибудь салажонку. Все-таки я не один день крутил за нее педали.

— Это так. Но страховая компания возражает против твоего дальнейшего участия в гонке: слишком велик риск. Компания требует увеличить взнос. Вашон не соглашается.

— Ну их, всех к черту! Обойдемся без страховки. Я подпишу любой акт.

— Молодец, мой мальчик! — вмешался в разговор Оскар. — Я вам говорил, — он обратился к комиссару и главному врачу, — каждое падение делает таких парней, как Роже Дюваллон, только крепче.

— Конечно, конечно, — поспешно согласился комиссар, чтобы остановить поток доводов, которые, видно, уже однажды обрушил на его голову менеджер французской команды. — Если Роже намерен твердо, я подпишу допуск. Остальное — в руках главного врача. Но хочу еще раз спросить, Роже, хорошо ли ты все взвесил? Понимаю, времени думать мало, но... Ведь это не последняя гонка. Кстати, и не такая, чтобы ты, Крокодил, рисковал собой.

— Я хочу идти последний этап, — тихо сказал Роже.

Ивс сел к столику и, подписав заявление, пододвинул его главному врачу, Ричард молча, кивнул и начал опутывать Крокодила цветными проводами. Десять минут прошли в тягостном молчании.

Роже прислушивался, как жалобно, словно у самого аппарата болело сердце, скрипел писчик, как шуршала длинная розовая лента, напоминавшая график горного участка трассы, как бормотали что-то губы главного врача, расшифровывающего запись. Потом Ричард начал простукивать молоточком грудную клетку, трижды заставлял прыгать, проверяя давление, просчитывал пульс. Оскар не выдержал:

— Доктор, до старта осталось полчаса. Его ведь еще надо встряхнуть...

— Он и так себя достаточно встряхнул, — мрачно ответил врач.

И сердце Роже заныло в дурном предчувствии.

— Ну вот что... Будем откровенны. Последний этап идти не советую. Явных рецидивов сотрясения нет — иначе запретил бы безоговорочно. Любое может случиться на любой миле. Если он, — врач кивнул на Роже, обращаясь к комиссару и Оскару, — вообще дойдет до финиша. Советую подумать. Если решите, я подпишу акт допуска.

Воцарилось молчание. Только один человек мог его прервать — Роже. И он произнес тихо:

— Подписывайте.

Прежде чем взять ручку, главный врач посмотрел на Дюваллона долгим, выжидающим взглядом, будто еще давая отсрочку. Роже лишь на мгновение тихо прикрыл глаза: дескать, подписывай смелее!

На место торжественного старта Роже прибыл, едва успев отмассироваться. Но его сейчас волновало не собственное состояние, а впечатление, которое он произведет на «поезд». Не массаж, а впечатление обычной силы и уверенности должно было в этот раз облегчить его работу на трассе. Крокодил ходил среди ребят, жестикулируя, шумно рассказывал о вчерашних событиях на финише, справился у зрителей о судьбе виновника катастрофы. А потом смачно, как никогда, натягивал желтую майку, врученную мэром города. Захлебываясь, комментатор кричал на всю площадь о мужестве, профессионализме Крокодила, а Роже думал только об одном: не повернуться бы к «поезду» поврежденной рукой.

После торжественной церемонии Оскар собрал их в кружок, чего никогда не делал прежде.

— Сегодня день особый. Думаю, всем ясно. Гастон и Жан-Клод ведут этап. Постоянно в головке — и тормозят. Делают так, чтобы «поезд» шел как можно компактнее. Будет тяжко. Сейчас все полезут. День последний — терять нечего. Эдмонд все время рядом с Роже. Как пойдет Крокодил, так пойдешь и ты. Задача — закрыть тыл. Тебе, Роже, следует идти очень экономно и осторожно. В запасе семь минут. При разумной тактике и везении это время еще надо умудриться растерять... Поэтому — трезвость, трезвость и трезвость.

Этап начался вяловато. Роже показалось, что ему удалось убедить «поезд», будто вчерашнее падение пустяк и шутить с Крокодилом не стоит.

«Ну, как приходит большая победа, я знаю. Это серьезное испытание морального плана: начинаешь думать, что заключенные тобой контракты недостаточно выгодны... А вот как в последнюю минуту уплывает из рук большая победа, а ты бессилен что-либо изменить — такого испытывать не приходилось. Пожалуй, сегодня можно приобрести и такой опыт».

Роже катил в головке «поезда», посматривая по сторонам. День начинался слишком жарко. Уже с утра девчонки носили легкие, открытые платья. Роже с тоской подумал, что без дождя, обильного и холодного, сегодня, пожалуй, не обойдется. И от этой мысли сразу устал. Начал исподтишка спуртовать, пробуя, есть ли запас сил. Резко рванул руль, и только почувствовав боль в локте, перестал экспериментировать. Вспомнились слова Оскара: «Трезвость, трезвость и трезвость».

«А если не хватит трезвости, заставишь бросить, как Гастона в гонке на время? Нет, шалишь, с лидером так не поступишь! Жалко бросать в помойную яму золотое яйцо!»

Первый отрыв заставил было Роже дернуться за ним. Второй отрыв Крокодил отпустил спокойно. Где-то в глубине души шевельнулось сомнение, что делает он это напрасно — любой сопляк в «поезде» теперь понимает, что Крокодил оставил свои зубы под кроватью в госпитале. Роже пытался унять амбицию.

«В конце концов, в положении лидера разумно быть осторожным и не ломаться зря. Пусть идут те, кто хочет отыграть у меня семь минут. Отыграть семь минут у Крокодила на одном этапе...»

Однако самоуспокоение помогало мало. Гораздо серьезнее действовала боль, медленно разливавшаяся по раненой руке. Через час после старта лопнули швы. И кровь, набухая, выступала на струнах, чтобы сразу же запечься.

При первых же потоках дождя из низкой густо-сизой тучи защитные пластыри отлипли. Они топорщились под встречным ветром, и Роже, скрипя зубами от боли, совсем оторвал мокрые лоскуты. Эдмонд, следовавший за Крокодилом как тень, предложил подозвать амбулаторию и хотя бы замазать раны зеленкой. Но Роже решительно замотал головой.

«Не хватало еще амбулатории! Чтобы каждый идиот понял, что Крокодил сдался. И так этот дурак каждую минуту лезет к «поезду». — Роже покосился на французскую «техничку», которая уже в третий раз за последние десять минут прорывалась вперед, и Оскар, высунувшийся по пояс из окна, олицетворял собою саму растерянность. Роже не удержался, когда Оскар снова поравнялся с ним.

— Какого дьявола ты прешься в «поезд»?! Пока все идет нормально!

И отвернулся. Оскар не обиделся. Он начал давать указания Эдмонду, словно не слышал реплики Роже. Потом сразу же отвалился назад.

«Зря я так... — подумал Роже. — Прихватит — самому придется просить о помощи». Он покосился на Эдмонда. Тот сосредоточенно катил рядом.

«Южане слишком мягкотелы, чтобы стать хорошими гонщиками на трудных трассах. Первый дождь — и Эдмонд уже сник!»

Спустя тридцать миль сложился катастрофический отрыв. Ушли четверо, занимавших в шпаргалке Крокодила самые высокие места. Только Гастону удалось зацепиться за лидеров. Теперь все — и судьба гонки, и судьба Роже практически находились в руках Гастона.

Роже опять представилось его лицо во время командной гонки на время, когда он, беспомощный и жалкий, откатился назад под истошный крик Оскара: «Бросай Гастона!»

Невыносимо продолжать гонку, сознавая, что решение твоей судьбы в чьих-то руках. Роже не привык выступать в такой ситуации, и эта непривычность положения буквально деморализовала его. Он с ужасом заметил, что мысли о Гастоне его волнуют меньше, чем забота, как бы усидеть в «поезде». Итальянцы засуетились, стали организовывать погоню, но сил не хватало. У них были неприятности — трое итальянцев слишком долго тянули упавшего товарища, пытаясь удержать в «поезде». Французской команды как таковой не было. Две группы, словно две разные команды, выполняли диаметрально противоположные задания. А в гонке, где общих сил и шестерых-то мало, чтобы добиться успеха, две группы — тьфу, ничто...

«Слава богу, хоть итальянцы играют на меня и не взвинчивают темп. Начни дергаться — не усидеть...»

Роже повернулся к Эдмонду:

— Надо следить за временем! Доставать не надо, но и упускать опасно.

Эдмонд кивнул. Вылез вперед и повел за собой Роже. Они выбрались в головку «поезда», и это было сегодня так ново для Крокодила, что, может быть, впервые за всю историю своих выступлений он чувствовал себя впереди не на своем месте. Однако несколько миль они прошли и, раскатив «поезд», задали ему хороший темп.

Сильный дождь, ударивший с неба, которое капитально заволокли сизые, удручающие облака, несколько охладил пыл Роже. И он, снова, как в нору, забрался в «поезд». Но легче не стало. Он сознавал, что, укрывшись от ветра, идет под реальной угрозой завала, который на скользкой дороге может произойти в любую минуту. Эдмонд понял это даже лучше, чем Крокодил.

— Пойдем вперед, Роже. Здесь опасно.

Роже промолчал — не хватало мужества признаться Эдмонду, что слишком слаб, чтобы вести впереди. Но тот понял все без слов.

— Иди за мной. Без замены. Сколько выдержу...

Они вновь вырвались в головку, но сил у Роже становилось меньше и меньше. Рука выше локтя немела, и он порой не ощущал левого рулевого пера. Казалось, машину тянет в сторону. Он дергал руль — оттого машина вихляла, и обгонявшие салажата что-то кричали ему, как мальчишке, который забыл основные правила игры.

Но Эдмонд — Роже видел, что тому не легче, — шел впереди, и Роже не оставалось ничего иного, как бороться. Вдруг совершенно определенно Роже почувствовал: единственное, что удержит его в «поезде», — Эдмонд. Если сдаст он, то не найдется силы, чтобы заставить Крокодила сделать еще хотя бы пару оборотов педалей.

Начался затяжной подъем, отобравший у Роже последнее желание продолжать гонку. Он вяло, едва переваливаясь из стороны, в сторону, стал откатываться назад. Через мгновение Крокодил уже потерял Эдмонда за дергавшимися спинами.

«Все! Это конец!» — Роже облизнул запекшиеся губы. И в это мгновение встретился взглядом с Эдмондом, вывалившимся из головки следом за ним. Крокодил готов был встретить в этом взгляде все, что угодно, — презрение, молодое самодовольство, в конце концов, ненависть, но только не это. Во взгляде Эдмонда сквозила жалость. Он сунул руку под седло Крокодила и толкнул его вверх, как когда-то делал Роже... Цветные круги пошли перед глазами Крокодила. Он стиснул зубы и начал работать, превозмогая боль, такую же всеохватывающую, как на вчерашнем финише во время падения. Будто сквозь туман видел и трассу, и зрителей, и Эдмонда, — тот подталкивал его рукой, лил воду из своего бидона прямо в лицо, что-то кричал. Крокодил не разбирал значения слов — один звук голоса Эдмонда хлестал бичом и гнал вверх и вверх.

До самой вершины Эдмонд вел Крокодила, держась за свой руль одной рукой. Он успокаивал, бормоча на ухо:

— Ну, Роже, ну! Без паники. Мы легко схватим ушедших на равнине! Ну!!.

Смысл этих слов Роже понял уже на вершине, когда тяжесть подъема как бы соскользнула с плеч и он смог разогнуть спицу. Пот заливал лицо и мешал взглянуть на Эдмонда. А тот грязной перчаткой смахнул капли пота и с его и со своего лица. Они покатились вниз, Эдмонд опять шел впереди, и Роже видел, как тот тормозит осаживая машину. На прямых участках спуска мимо него с криком пронеслось несколько гонщиков. Но Крокодил не реагировал даже на такой позор — еще никогда никто в жизни не обгонял его легко на спусках.

«Спокойно, Роже, спокойно, — говорил он себе. — Теперь уже ничего не вернуть. Ни того подъема, ни тех усилий Эдмонда. Теперь только вперед. Твоя победа — уже не твоя победа. Предать Эдмонда — последнее дело. Без него я потерял бы не меньше четверти часа. А это все. Но теперь мы еще поборемся».

Он, жадно оглядываясь, поднял руку.

— Что? Колесо?! — раздался рядом испуганный голос Эдмонда.

— Нет, нужен Оскар. Да где он, черт?!

Французская «техничка», запутавшись в спусках, подошла не скоро. Кляня Оскара, Роже прошел пару миль, беспрерывно оборачиваясь назад. Наконец лицо Оскара возникло рядом.

— Где вы шляетесь?! — заорал Роже. — А если прокол?!

— Что случилось? — спокойно ответил Оскар. В его голосе Роже уловил плохо скрытое презрение и осекся.

— Сколько?!

— Пять минут — двое, и еще трое — четыре минуты! Если Гастон не даст соединиться обоим отрывам — все в порядке!

«Пять!.. Пять!.. — стучало в висках. — В запасе лишь две минуты, которые могут растаять как дым. Да еще минута бонификации на финише. Да полминуты на приме. Значит, тридцать секунд. Через тридцать секунд все пойдет прахом. И сегодняшний этап, и былые туры, и кличка Крокодил...»

Роже нагнулся к рулю и несколько раз тряхнул головой.

— Вперед! Вперед! — крикнул он Эдмонду.

Выбравшись в головку растянувшегося метров на сто пятьдесят «поезда», он рванулся с такой скоростью, словно усталость на подъеме была лишь сном, дурным и случайным. В головке Крокодил провел две атаки. И только Эдмонд последовал за ним. Они бросали машины с асфальта на булыжник, потом снова на мокрый асфальт. Шли по грани заградительных полос, с миллиметровой точностью резали углы, стараясь работать как можно экономнее. Роже понимал, что идет на пределе своих возможностей. Он думал о Томе, но, странно, не ощущал былого тревожного волнения. Словно судьба Тома уже прошла сквозь него и ничто теперь не может его взволновать.

Казалось, он летит, и если бы не Эдмонд, который внезапно осел, вряд ли бы «поезд» смог их догнать. Но усталость Эдмонда отрезвила Роже, он сдержал себя и, дождавшись, Эдмонда, улыбнулся ему:

— Будет, Эд. Мы славно поработали.

— Да, кажется, раскочегарили «поезд».

— Подождем...

Они покатались легко, восстанавливая дыхание и разминая мышцы. «Поезд» подхватил их и понес с собой.

«Никогда не думал, что смогу так идти после проигранного напрочь подъема. Наверно, это отчаяние, — думал Роже. — Я шел почти сорок миль в час. И мне казалось, дороге не будет конца. Так приходилось думать уже не раз...»

Когда вновь проскочил «маршал», Эдмонд закричал:

— Видел?! Всего три минуты. И они врозь. Видел?!

— Молодец, Гастон. Продержался.

Но радость оказалась преждевременной. На последних пятнадцати милях Роже почувствовал, что вновь может остановиться. Он слишком много вложил в прошлый бросок. Его тошнило, хотелось есть, но он боялся оставить руль. Рука повиновалась плохо. Посторонней конструкцией лежала она на руле: стронь ее — и уже не водворишь на место. Кто-то несколько раз прыгал мимо него вперед, но Роже не принимал вызова. Он решил, что даже Эдмонду стоит бросить его и попытать свой шанс.

— Иди! — крикнул Роже.

Эдмонд покачал головой.

— Иди! — еще яростнее крикнул Роже.

Но тот опять упрямо замотал головой.

— Говорю тебе — иди! — завопил Роже. — Сдох, да?! — Он хотел добавить что-нибудь оскорбительное и тем самым вывести Эдмонда из себя. Но после всего, что произошло на подъеме, даже такое выражение, как «сдох», прозвучало, жестоким оскорблением.

— Иди! Выигрывай, сколько можешь! Я доберусь!

Судорога исказила лицо Эдмонда. Он дернул вперед и, как от стоящих на месте, ушел вслед за образовавшимся отрывом.

Провожая Эдмонда взглядом, Роже твердил себе: «Если ты проиграешь хоть несколько метров этому салажонку — конец! Ты не должен ему уступать, слышишь? Не должен! Иначе вся жизнь напрасна. Неужели вся твоя жизнь не стоит одного усилия? Еще одного усилия?!»

Роже даже не представлял, откуда взялись силы удержаться в спуртующем «поезде». Мимо пронеслась к финишу, «техничка», и высунувшийся Жаки прокричал ему:

— Разрыв не более трех минут! Не более трех минут!

Это была победа.

Роже вкатился на аллею парка в одиночку. На финише еще бушевали приветствия во славу победителя этапа. И теперь десятки тысяч людей приветствовали его, победителя тура. Прокатившись через линию финиша, Крокодил упал на руки Оскара и Жаки. Они целовали его, мяли... Кто-то сдергивал с него стартовый номерок... А он лишь устало смотрел в одну точку — на пушистые волосы Мадлен, даже боявшейся подойти к нему. Рядом вырос улыбающийся Эдмонд. Роже обнял его. И вместо слов благодарности, которые никак не складывались в подобающую фразу, сказал:

— Что собираешься делать после гонки?

— Что делать гонщику, когда заканчивается сезон? Жениться!

— Есть подходящая кандидатура?

— Есть... Сестра милосердия. Мы с ней года два встречались только на гонках.

— Наверно, присмотрелась к нашему быту — и не захочет?

— Захочет... — Эдмонд улыбнулся.

Роже потрепал его рукой по затылку.

— Ну-ну... — И устало пошел к машине.

— Итак, подведем итог, — радостно потирая руки, подскочил Оскар. — Ты в трех минутах фавора. Гастон стал пятым... Эдмонд и то влез в десятку. Славно! А как все дурно началось утром!

— И днем было не лучше, — поддакнул Роже.

— Да, и днем, — словно вспомнив о событиях на этапе, вяло согласился Оскар. Он погладил Роже по спине и вдруг очень тихо произнес: — Ничего, старина. Главное сделано! И выше нос! Гонщик такого класса, как ты, должен постоянно помнить о своем поведении. Каждый твой жест может родить новую легенду.

Оскар повернулся и пошел прочь, а Роже долго смотрел на его удаляющуюся спину. Потом его окружила прорвавшаяся сквозь оцепление толпа. В руки совали портреты, программы, блокноты. Крокодил подписывал их сосредоточенно, словно подписывал крупные чеки на предъявителя. Кругом стоял рев восторга, а он был пуст. Да, да, не устал, а просто пуст. Разве это победа?!

В столовой папаша Дамке встретил его объятиями и тортом, на который, кажется, пошли все сырьевые запасы кондитерских фабрик Вашона. Потом появился и сам Вашон. Потом дочка. Потом еще кто-то. Крокодила посадили за отдельный стол и, окружив плотным кольцом, допустили репортеров. Он так и ел, толком не сознавая, то ли ест, то ли позирует за едой фотографам и кинооператорам. Он многократно переживал эти минуты после победы и каждый раз был не в силах подавить дрожь лихорадочного возбуждения, когда самая простая шутка смешит, самая нелепая мелочь запоминается, а все детали, нанизываясь одна на другую, образуют некую праздничную, цветастую гирлянду.

— Вы довольны победой?! — просовывая откуда-то из-за плеча руку с микрофоном, почти в ухо прокричал белозубый громила.

Роже поморщился: скорее от глупости вопроса, чем от громкости крика.

— Нет. Огорчен...

— Что вас волнует больше всего?

— Переполненная гонщиками дорога — опасаюсь каждого, кто сидит на велосипеде хуже меня.

— Сколько вам лет?

— С удовольствием бы ответил, но могу ввести в заблуждение — мой возраст ежесекундно меняется.

— Вы часто ошибаетесь в жизни?

— Редко. Но боюсь ошибок постоянно.

— Говорят, у вас было трудное детство?

— Не могу назвать его счастливым, но оно было достаточно долгим.

— Какой для вас этап был самым трудным?

— Последний. К этому времени все уже так надоедает! В том числе и репортеры.

— А как относится к вашей победе жена?

— Лучше спросить об этом у нее.

— Каковы ваши планы в дальнейшем?

— Собираюсь разводить картофель и салат. А если удастся — и ананасы.

— Вы бросаете спорт?

— Ходят слухи, — неопределенно хмыкнул Роже.

Так отбиваясь от наседавших репортеров, он отвечал на вопросы то шуткой, то серьезно, создавая ералаш информации, в котором завтра завязнет пресса.

«Чем больше запутаешь сам, — советовала Цинцы, предлагая какой-то новый характер рекламной политики, — тем дольше будут распутывать уже без тебя. Что и требуется».

Но странно, сколько ни озирался Крокодил, сколько ни всматривался в сомкнутые ряды репортеров, Цинцы нигде не было. Пришел Оскар, и Роже сразу же переключил журналистов на него. Оскар уселся за стол капитально и начал священнодействовать — рисовать журналистам гонку, какой видел ее только он. Раздавались взрывы хохота и одобрительный гул.

«Оскаровская гонка будет походить на что угодно, только не на настоящую. Какая она, настоящая, знаю лишь я, а читателям эта правда и не нужна...» Воспользовавшись замешательством, Роже выскользнул из столовой, так и не закончив обеда.

Во дворе он увидел «олдсмобиль» Кристины. Заметив его, Кристина замахала руками. Роже подошел.

— Наш славный победитель! — Кристи вскочила с сиденья и отдала честь. — Позвольте вручить вам не предусмотренный папой приз — она достала из сумочки конверт.

Роже с недоверием взял его в руки. Характерный почерк Цинцы заставил сжаться сердце.

— Письмо?

— Да, любовное.

— Чтобы написать любовное письмо, надо исходить из условия — начинать письмо, не зная, что напишешь, а когда закончишь, чтобы не знал, что написал. Цинцы на любовные письма не способна. Кстати, где она сама?

Роже не стал распечатывать пакет и постарался как можно небрежнее сунуть его в карман. Кристи смотрела на него испытующе.

— Цинцы улетела сразу же после окончания гонки. И сейчас, думаю, над океаном.

— У нее что-нибудь случилось?

— Не знаю. Очевидно, в письме есть ответ и на этот вопрос.

— На словах она ничего не просила передать?

— Нет. Была озабочена. Нам даже не удалось уговорить ее остаться на сегодняшнюю церемонию награждения.

— Странно...

— Но ты-то, надеюсь, не улетишь?

— Папочка еще не раздавал призовые...

— Получишь в «Олимпии». Там и увидимся.

Вечером к главному входу зала «Олимпия» пробиться было невозможно. Крикливая толпа забила все подступы. И Оскар, размахивая руками, стал в этом гвалте собирать команду.

— Сюда, сюда! Мы войдем со служебного входа. Все пропуска у меня! Сюда, сюда!..

К служебному входу добрались с трудом минут через пятнадцать. Но, когда они наконец уселись в партере в специально отведенном секторе, огороженном толстым красным канатом, до начала заключительных торжеств было еще далеко. Мадлен оживленно раскланивалась с десятками каких-то странных, вне возраста, людей.

«И когда она успела завести столько знакомых? — подумал Роже. — Я все время на людях, но так никого и не узнал, кроме Оскара, Жаки да Цинцы...»

При воспоминании о Цинцы Крокодил погрузил лицо в ладони, словно пытался смягчить приступ зубной боли. Но он слишком хорошо понимал, что не скоро найдется врач, который сможет избавить его от страданий, вызванных разрывом с Цинцы.

Овальный зал, в котором обычно встречались сильнейшие хоккейные команды, вмещал тысяч четырнадцать зрителей. Поскольку кресла расставили еще и в партере, вокруг высокой, утыканной микрофонами сцены, то разместилось, наверно, и все двадцать. Сколько Роже ни смотрел, пустых мест не заметил, не считая нескольких кресел для именитых гостей, оставленных организаторами в резерве.

Каждый раз на таких торжественных раутах Роже чувствовал себя, будто в первой короткой увольнительной, когда наконец сняв военную форму, с удивлением обнаружил, что так похож на всех нормальных людей. Во время гонки все, кто не был одет в трусы и майки, казались чужаками. Сейчас же одежда делала знакомых по «поезду» почти неузнаваемыми.

В первом ряду кресел Роже увидел и Вашона, и Кристину, и многих собравшихся в доме Вашона в тот далекий день отдыха, когда французов любезно пригласили в гости к устроителю. Вашон весь сиял, как начищенный Жаки велосипед. Он суетливо раскланивался с дамами, церемонно здоровался с мужчинами, упиваясь собственной значимостью. Никто из его окружения, да и он сам, не обращал внимания на эстраду, на которой сменяли друг друга артисты. Появился печальный трубач из Бразилии. Играл великолепно. А тот, кто нанял его, не слушая музыки, громко хохотал над очередным анекдотом Молсона. И только выступление Саша?, худенького и такого ранимого, заставило зал замереть на несколько минут, пока он исполнял свои тихие, грустные песни.

Мадлен, растроганная пением Саша?, взяла Роже за руку, но сразу отдернула, когда он с удивлением посмотрел на жену, как бы напоминая о неуместности ласкового жеста после всего, что произошло...

«А, собственно говоря, что произошло? Смерть Тома перед началом гонки? Не он первый, не он последний! С первым оборотом педалей все мы ставим на карту свою жизнь. Конечно, Том был моим другом, и эта утрата мне тяжелее всех других. Но и только... Я чист перед памятью Тома, чист уже тем, что после его смерти я продолжаю вертеть колеса. Неизвестно лишь одно, когда просроченные векселя судьба предъявит мне разом?! Измена Мадлен? Так она могла изменить — а может, изменяла — в любой из тех дней, когда меня не было рядом... Вправе ли я обвинить ее в том, что произошло? Вряд ли... Цинцы права — не мне судить жену. А Жаки все-таки подонок... Мы так долго дружили с ним...

И вот я потерял еще одного друга. Одного ли?.. А Цинцы? Впрочем, столько раз ссорился с ней... Правда, без такой обнажающей откровенности, как на зеленом холме, под огромным крестом. Ссорился и мирился... Мы нужны друг другу, что бы она там ни говорила...

А что приобрел в этой гонке? Новый титул? Он не радует меня, как не радует и эта победа. Уже давно я потерял вкус к славе, не ощущая, как прежде, остроту успеха. Я просто привык к победам, и они мне нужны скорее по привычке».

Роже как бы хотел подвести двухнедельный баланс потерь и приобретений, но в это время с эстрады зазвучал визгливый голос Вашона:

— Уважаемые дамы и господа! Дорогие гости!

Роже, очнувшись от своих мыслей, с удивлением посмотрел на маленького Вашона, словно не понимая, зачем и когда тот забрался на эстраду. Только что там пел Саша?...

Вашон долго перечислял славные имена устроителей гонки, тех, кто своими холодильниками, стиральными машинами, цветными телевизорами украсил рекламный караван, тех официальных государственных деятелей, которые почтили гонку своим вниманием. И наконец, под нестройный тысячеголосый вопль собравшихся выкрикнул фамилию Дюваллона.

В груди Роже приятно засосало. Он даже не успел подумать о том, что, наверно, лгал самому себе, будто потерял вкус, к славе, когда прямо, как бестактный конферансье, обращаясь к нему, Вашон сказал:

— Месье Роже Дюваллон, прошу вас сюда! — И он картинно показал на место рядом с собой.

Роже поднялся. Мадлен сделала глазами ободряющее движение. Это окончательно рассмешило Роже; и так, улыбаясь, он пошел к эстраде под гром оваций, которые как бы сгустили воздух в огромном зале.

На эстраде Вашон, захлестнув Роже шнуром микрофона, сердечно обнял его. Со стороны сцена, наверное, напоминала картину «Возвращение блудного сына». Вашон кричал в микрофон:

— Вы видите перед собой одного из величайших гонщиков Франции! В этой благословенной стране каждому известно если не имя Роже Дюваллон, то прозвище Крокодил, так соответствующее его спортивному темпераменту. Наша гонка украшена не только славой месье Дюваллона, но и той ма?стерской борьбой, которую победоносно завершил прославленный ас дорог. Ни устоявшиеся традиции, ни место проведения, даже ни деньги — люди, такие, как месье Дюваллон, делают гонку первоклассной. Я рад вручить ему первый приз.

Вой восторга оглушил Роже. Жестом клоуна Вашон извлек из внутреннего кармана пиджака конверт и грациозно передал его Роже. Потом начал вызывать на сцену следующие номера. Процедура явно затянулась. Роже стало скучно стоять, на залитом светом прожекторов круглом пятачке, на котором с каждой новой названной фамилией гонщика становилось все теснее и теснее. А Вашон называл все убывающие суммы призов и раздавал конверты, словно индульгенции.

— А теперь, — войдя в раж, кричал Вашон, — я хочу вручить специальный приз — приз лучшему канадскому гонщику! Приз, учрежденный достопочтенным месье Молсоном... — Жидкие аплодисменты, прошелестели по залу. — Приз, равный призу победителя, — пять тысяч долларов!

Фамилию гонщика он произнес уже под неистовый рев толпы.

Это было оскорбление, заставившее Крокодила вспыхнуть до корней волос. Он хотел рвануться к микрофону и закричать, что нечестно вручать приз, равный призу победителя, этому парню — в гонке-то он лишь восемнадцатый. Он, Роже, чуть не поплатился жизнью за бумажный конверт с эмблемой Вашона, а канадцу платят такие же деньги только за то, что он канадец...

Но в это мгновение на сцену вспрыгнул веснушчатый увалень, которого Роже даже не помнил по «поезду». Вашон вручил ему пакет, и парень небрежно, словно каждый вечер получал по пять тысяч долларов, сунул его в задний карман джинсов и, раскланявшись, затерялся в толпе.

Стоящий рядом бельгиец вдруг тревожно произнес:

— А чека-то внутри нет...

Роже заглянул в свой конверт. Он тоже был пуст.

— Деньги будут выдаваться после приема. Вашон ввел конверты, чтобы все пришли на закрытие. А то деньги раздашь — только вас и увидишь!..

Роже рассмеялся.

«Маленький полковник — большой хитрец! Раздача призов не что иное, как буффонада, очередной рекламный трюк. Так не все ли равно, кому что достается!»

Роже спустился в зал под аплодисменты и сел рядом с Мадлен, передав ей пустой пакет.

Она наклонилась к нему и тихо сказала:

— Придумала, что купим на призовые деньги. Знаешь, Цинцы, — при упоминании этого имени Роже вздрогнул, и это не укрылось от Мадлен, она снисходительно улыбнулась, — нашла очень милую шубку в одном из меховых магазинов. Она мне очень идет. Так считает Цинцы...

Чтобы прервать нелепый разговор, Роже сказал:

— Давай купим. Можно поехать даже сейчас.

— Сейчас магазины закрыты.

— А завтра мы улетаем...

— Я подсчитала — до отлета у нас есть время. Кристи дает машину, которую мы можем оставить прямо в аэропорту.

— Хорошо, хорошо, — пробурчал Роже.

И демонстративно уставился на сцену, словно второе отделение концерта его интересовало больше, чем завтрашний отъезд.

Роже вел автомобиль почти интуитивно. Мысли его витали далеко и от залитых дождем улиц Квебека, по которым, к счастью, неслись только редкие встречные автомобили, и от Мадлен, возбужденно щебетавшей рядом. Они ехали в магазин, а думал Роже о себе и своей жизни: затея с покупкой приглянувшейся Мадлен шубы его мало интересовала.

«Странная гонка! Я изменил золотому правилу — или жизнь заставила изменить ему — начал сражение, не будучи уверен, что в случае победы выиграю больше, чем потеряю при поражении. Я осуждаю людей, которые достигают малых выгод ценой больших опасностей. Где-то прочитал, что таких можно сравнить с рыболовами, удящими рыбу на золотой крючок; оторвись крючок — никакая добыча не возместит потери...»

— Здесь направо... — услышал он голос жены и в последнее мгновение сделал весьма рискованный — с пением резины — поворот.

— Здесь... — повторила Мадлен, навалившись на мужа от резкого поворота.

Он выключил «дворники», и сразу же за стеклами предметы приняли нелепые очертания.

«И как Мадлен смогла найти этот магазин в такой дождь? Видно, уже побывала здесь. Интересно, действительно с Цинцы?»

Когда Роже вошел в пустой магазин, попугай, висевший в большой голубой клетке, громко сказал: «Хэлло!» Не услышав ответа, — он рассмешил Роже, — спросил картавя: «Вы не умеете говорить?»

Радушие, с которым встретила их хозяйка магазина — перезрелая молодящаяся особа, — увешанная неимоверным количеством драгоценностей, убедило Роже, что Мадлен здесь знают.

«Папуаска! Только в носу не хватает костяного кольца, — усмехнулся Роже, рассматривая хозяйку. — И попугай есть!»

Усадив покупателей в кресла, она исчезла в служебной комнате и через мгновение вновь появилась оттуда, неся на вешалке шубку.

— Знаете, это весьма редкая шуба. Я получила их всего три. Одну купила жена нашего премьер-министра, вторую, — она с благоговением назвала фамилию Молсон. — И вот третья.

— А что это за мех? — больше чтобы поддержать разговор, чем удовлетворить свое любопытство, спросил Роже.

— Норка, — поспешно вставила Мадлен.

— Белая шведская норка, — уточнила хозяйка. — Уникальный цвет. Обратите внимание — он сахарно-белый. Ни в одной шкурке не найдете цветного волоска. Прекрасный подбор. И к тому же последний парижский фасон.

Мадлен встала и надела, скорее погрузилась в шубу; через мгновение только лицо да пушистые волосы выглядывали из длинного мехового одеяния с пышными рукавами.

Наверно, это был действительно редкий и красивый мех, но шуба показалась Роже похожей на обычный медицинский халат, под стать тем, которые позавчера плотным кольцом окружали его в госпитале. Он хотел пошутить, но промолчал, чтобы не обидеть Мадлен. Женщины ушли к примерочным зеркалам и, заговорщицки беседуя, долго вились друг подле друга.

— Месье Дюваллон, месье Дюваллон, — внезапно обратилась хозяйка к Роже.

— Простите? — поспешно откликнулся он, отвлекшись от своих мыслей.

— Ваша жена в этой шубке неотразима.

— Для меня она была неотразима, как сами понимаете, и без этой шубки, — попытался сострить Роже, но, поняв неуместность шутки, смутился. Он взглянул на часы — до отправления самолета оставалось чуть больше часа.

Роже не знал ни дороги до аэропорта, ни сколько времени до него добираться. Процедура покупки начала его раздражать, и он хотел только одного — побыстрее ее закончить.

— Продавая что-либо, скажи женщине, что не продается, а мужчине — что продано, — изрекла хозяйка. — А вы уже обсудили с женой стоимость? — мягко, как можно мягче спросила она.

Роже не успел ответить — Мадлен поспешила пояснить:

— Да, цена приемлема, хотя и достаточно высока.

— Только одна радость у мужа женщины, которая любит тратить деньги, — любить их зарабатывать! К тому же, мадам, шуба уникальная.

— Конечно, конечно, поэтому и берем, — поспешил согласиться Роже.

— Прекрасно. — Хозяйка прошла к конторке. — Я выдам вам таможенный сертификат с указанием цены.

— Не беспокойтесь, мы летим чартерным рейсом. Думаю, не понадобятся даже паспорта.

Хозяйка пожала плечами, и кассовый аппарат медленно прожевал чек и заполненный сертификат. Подавая документы Роже, хозяйка пояснила:

— Стоимость шубы: десять процентов официальной скидки, пятьдесят долларов — моей личной, только для вас...

Роже небрежно полез в задний карман брюк, достал портмоне и извлек из него зеленые бумажки достоинством по тысяче долларов каждая. Это был приз, врученный вчера поздно вечером лично господином Вашоном.

Через минуту шуба, запакованная в черную с золотом коробку, красовалась в руке Мадлен, расцеловавшейся с хозяйкой, как со старой школьной приятельницей. Под проливным дождем пробежали они несколько метров до машины. Хозяйка стояла на пороге магазина и махала рукой.

«Прилипчивая, стерва, — умеет торговать! — подумал Роже, заводя мотор. — За десять минут слопала то, что я две недели зарабатывал едва ли не ценой жизни. И довольна... Господи, я же собирался перевести призовые деньги жене Тома! Проклятая шуба!..»

Мадлен нагнулась к нему и, поцеловав в щеку, сказала:

— Спасибо, милый...

— Не за что, — ответил Роже. Пожалуй, ответ этот как нельзя точнее выразил его отношение к нелепой покупке. Ушли заработанные с таким трудом деньги, вот-вот опоздают на чартерный самолет... Мадлен внезапно разрыдалась. Роже с удивлением посмотрел на нее. И пропустил указатель поворота на аэропорт. Обозленный, он долго кружил по незнакомым, путаным переулкам, натыкался на кровавые знаки «кирпичей» и кое-как выбрался на нужную трассу.

Мадлен забилась в угол сиденья и, уткнувшись в ладони, беззвучно рыдала. Плечо ее билось о края большой черной с золотом, коробки. Роже не хотелось спрашивать Мадлен о причинах столь странного поведения — может, потому, что боялся пропустить очередной указатель за сплошной пеленой воды, которую не успевали сбивать со стекла «дворники», пущенные на полную мощность.

Опустошенность — единственное, что ощущал сейчас он. Впервые так остро почувствовал эту пустоту Роже еще в амстердамской гостинице, когда узнал о смерти Тома... А потом эта второсортная гонка, и этот госпиталь, и эта раздача пустых конвертов, и ссора с Цинцы, и эта покупка...

— Роже, прости меня, — тихо сказала Мадлен. — Мне не нужна эта норковая шуба. Я только хотела... только хотела, — ее тело вновь сотрясли глухие рыдания, — хотела узнать, купишь ты или нет... Наверно, я сделала это со зла на тебя, на себя, на весь мир. Если можешь, прости...

Признание Мадлен даже не удивило, Роже. Он лишь оторвал от руля руку и провел Мадлен по волосам. Он бы и сам не мог объяснить себе, что означал этот жест — то ли знак прощения, то ли укора...

Больше они не говорили. В полном молчании, нарушаемом лишь редкими всхлипами Мадлен, они наконец выбрались к аэропорту. До отправления самолета оставалось пять минут.

У выхода на летное поле их ждали Кристина и Оскар.

— Я вижу, все в порядке. — Она показала на коробку и расцеловалась с Мадлен. — Рада, очень рада! А теперь, пожалуйста, в самолет. Ждут только вас.

Роже попрощался с Кристиной, она не захотела шлепать по мокрому бетонному полю к самолету, распластавшемуся метрах в пятидесяти.

— Вы приедете на гонку следующего года, Роже? — спросила Кристина, позволив задержать свою руку в руке Роже.

— До следующего года еще надо дожить, — неопределенно ответил ой.

— Будем надеяться. Отец непременно решил пригласить вас на гонку следующего года. И вас, Оскар. И вас, Мадлен. Все было так мило.

Расстояние до самолета пробежали, согнувшись под дождем, и в салон влетели мокрые насквозь.

Самолет покидал Канаду с внутреннего аэродрома, и никаких формальностей — ни таможенных, ни паспортных — не требовалось. В Квебеке Вашон сам был и таможенником, и паспортным начальником. Команду самолета вообще не волновало, кто летит и зачем. Они знали маршрут и не вмешивались в остальное.

Сказать «самолет полон» — значило не сказать ничего. Самолет был набит. Роже и Мадлен, перешагивая через сумки, ящики, велосипедные колеса, наваленные где попало и как попало, — в чартерных рейсах, да еще таких дешевых, стюардессы не предусмотрены — с трудом пробились в нос машины, откуда Эдмонд махал рукой, приглашая к себе. Оскар, пробиравшийся сзади, пояснял:

— Терпеть не мог чартерных рейсов. Тут не зевай, иначе на хвосте в авоське висеть придется. На своих мы заранее места заняли.

Стоял невероятный гвалт. Кроме гонщиков, менеджеров, массажистов и механиков здесь находились совершенно непонятные люди, ни по возрасту, ни по виду не имевшие никакого отношения к гонке.

— На дармовщинку летят до Европы... — махнул рукой Оскар.

Пока они устраивались, пока рассовывали свои вещи, не заметили, как машина оторвалась от земли. Когда Роже выглянул в иллюминатор, за стеклом плыли редкие облака, а под крылом самолета, сверкала жирная лента реки Святого Лаврентия. Роже по-старчески облегченно вздохнул, словно только сейчас завершил непосильное, не по годам дело.

«А кто знает, что по годам? Гонщику столько лет, на сколько он себя чувствует. Я встречал профессионалов, которые слишком рано становились слишком старыми. Бедвелу говорили, что он очень стар для профессионала уже в двадцать семь. Тейлору было тридцать, и специалисты считали, что у Тома еще достаточно времени, чтобы совершить невероятное. Пит ван Кемпен, этот старый король шестидневок, стал профессиональным гонщиком в пятнадцать лет и выступал до пятидесяти одного. Попытался вернуться на трек в пятьдесят семь... Правда, неудачно».

Роже старался не обращать внимания на бедлам, который продолжал царить в самолете и после взлета.

Самолет несколько раз встряхивало, когда он пробивал очередное грозовое облако. Потом машина плавно повисла в воздухе. Роже осмотрелся. Самолет ДС-7, четырехмоторный, довольно подержанный, — никто не пустит в удешевленный рейс хорошую машину. Каковы деньги, таков и транспорт: кресла обшарпаны, отделка салона местами напоминала внутренность брошенного лимузина. Моторы, правда, пели ровно, и это успокаивало. Роже с грустью смотрел на шумевших парней.

«Что-то ждет их в Европе? После того как распадутся команды, многие останутся на улице. Пока они гонялись на берегах Святого Лаврентия, сформированы новые эскадроны. Парням придется кормиться на индивидуальных гонках, подвизаясь на мелких договорах с торговыми фирмами... Да, я пережил слишком многое из того, что им еще придется пережить...»

Роже взглянул на Мадлен. Жена сидела, прикрыв глаза. На противоположной стороне салона, уставившись в иллюминатор и как бы отгородившись от них грузной спиной, застыл Жаки.

«Наша память подобна ребенку, бегающему по морскому берегу. Никогда не можешь сказать заранее, что он подберет — пустую ракушку или драгоценный камень. Вот ты, — думал Роже, глядя на бельгийца, нацепившего ковбойскую, с загнутыми кверху широкими полями белую шляпу, — ведь ты наверняка максималист — хочешь покорить весь мир! Не ведаешь, что тебе, возможно, не суждено сделать и миллионной доли задуманного. Когда-то я тоже говорил себе: или я пройду гонку лидером, или не пройду ее вовсе! Потом стал скромнее... Когда это произошло? Да, после нелепого падения на ступеньках своего дома. Поскользнулся, как старая бабка, и повредил два позвонка. Падение вышибло из седла на весь следующий сезон. Лег на операцию, имевшую лишь полшанса на успех. После короткого отдыха я преподнес всем подарочек — в первой же северной гонке ушел от «поезда» и выиграл на финише пять минут. — Даже сейчас, спустя столько лет и вспомнив об этом случайно, Роже не мог удержаться от улыбки. — Странно, но с годами начинаешь понимать: мы любим наших соседей, если любим себя, ненавидим других, если ненавидим себя, поддерживаем других, если хотим поддержать себя, забываем о других, если плохо помним себя».

В салоне старой машины сиденья стояли просторно, и Роже спокойно устроил свои длинные ноги. Крутая спинка, правда, не откидывалась, и скоро заныла поврежденная рука. Роже скосил глаза в иллюминатор. За стеклом, насколько было видно в предвечернем розовом свете, лежал шоколадный океан — далекий, спокойный и загадочный. Мадлен, Оскар, Жаки — все спали в самых живописных позах, словно это был не трансатлантический рейс, а обыкновенный паром где-нибудь в Па-де-Кале.

Роже встал между кресел, чтобы размять ноги. На коленях Эдмонда увидел газету, скрученную от безделья в жгут. Развернул номер. Лениво пробежал глазами раздел политических новостей, хронику и спортивные страницы. Только одна заметка остановила его внимание:

«...Когда принцесса Паола и принц Альберт покинули после выступления гонщиков брюссельский «Спортпалас», последний раз погасли огни: трек, существовавший долгие годы и называвшийся лучшим в Европе, перестал существовать. Сейчас бульдозеры растаскивают остатки здания...»

Роже, читая, пропустил несколько абзацев.

«Причина закрытия в том, что налоги стали слишком высоки, а «звезды» вроде Роже Дюваллона запрашивают непомерные гонорары. Так, за одну из шестидневок Крокодил получил полторы тысячи фунтов стерлингов. Футбол и телевидение окончательно доконали «Спортпалас»!!!»

Самолет просыпался неохотно, будто жил только сновидениями, а действительность не интересовала и даже пугала его обитателей. Оскар, сусликом спавший рядом, долго ворочался, пытаясь устроиться поудобнее, но, видно так и не устроившись, решил проснуться. Первое, что он сказал:

— Батюшки! Красота-то какая!..

Малиновый горизонт поражал бесконечностью и щедростью тонов. В фейерверке перваншевых красок таяла граница земли и неба.

— Никогда не видел такого фантастического света! — восхищенно произнес Оскар.

Но, как человек деловой, быстро забыл о красоте и занялся будничными делами. Он достал большой блокнот, испещренный мелкими, бегущими вкривь и вкось записями, и принялся составлять отчет.

— Каковы ближайшие планы, Оскар? — спросил Роже.

— Расскажу боссам, как вы славно воевали. Сдам финансовый отчет. Выступлю по телевидению. Потом слетаю к себе в Цюрих и пару дней займусь делами. Потом поеду на «Тур Испании». В каком качестве — еще не знаю. Возможно, туристом, — больно уж надоело вас всех ублажать!

— Не говори «вас», потому что я точно не поеду в Испанию. И вообще, Оскар, я довольно здорово устал.

— Естественно. Тебе надо отдохнуть, еще нагоняешься...

— Ну в это ты и сам не веришь. Скорее я уже отгонялся. Даже когда пытаюсь думать как молодой гонщик, мне не удается опуститься моложе тридцати...

— Опять начинаешь кукситься? Ты победитель! Что же делать салажатам, которые не пришли и в первой полусотне?

— Им легче — нечего терять. А стать бывшим Крокодилом... Я бы охотно поменял свой титул «победителя» на их годы.

— И я бы тоже... Но каждому овощу — свое время. — Он засмеялся. — Полежишь на корсиканском пляже, спокойно обмозгуешь и найдешь, что жизнь прекрасна, независимо от места, которое занимаешь в общей классификации. Чужая трава всегда зеленее, чужие цветы всегда лучше пахнут — и это делает наши лужайки хуже других. А придет зима — и что же? Наш снег такой же белый, как и чужой.

— Нет, — задумчиво возразил Роже, — наш снег темнее...

Они замолчали.

Проснулась Мадлен.

— С добрым утром, заговорщики! — Она очаровательно улыбнулась обоим и начала лихорадочно, словно через несколько минут придется покидать самолет, раскладывать туалетные принадлежности.

Наблюдая за Мадлен, приводившей себя в порядок, Роже не обратил внимания на беспокойную суету членов экипажа и беззаботно спросил у одного из них, сколько осталось лететь до Амстердама, на что тот неопределенно ответил:

— Немного...

Из пилотской кабины появился командир корабля, довольно пожилой голландец. С удивлением осмотрел свой Ноев ковчег. И узнав в лицо Дюваллона, подошел к нему.

— Как самочувствие победителя?

Этот странный вопрос почему-то сильно насторожил Роже.

— Спасибо. У победителя почти всегда самочувствие лучше, чем у побежденного.

— И то верно...

Потом показалась земля. Роже рассматривал ровные квадратики крохотных наделов, каналы, набитые яхтами и катерами, маленькие европейские машины, снующие по узким дорогам, красные черепичные крыши островерхих домов, сгрудившихся в дружеском хороводе. И вот уже побежало желтое жнивье аэродромного поля, серая лента бетона — легкий удар осадил машину, и она покатилась, постукивая на швах посадочной полосы. И вдруг оглушающая тишина наступила в машине. Умолкли двигатели, смолкли голоса. Это было так непривычно, что они с Оскаром переглянулись. Из пилотской кабины показалось потное и счастливое лицо командира корабля. Убедившись, что все благополучно, он скрылся за дверью. Самолет замер в конце посадочной дорожки, а со стороны аэродромных построек с воем сирен и всполохами мигалок понеслись желтые тягачи и белоснежные машины с красными крестами, появился вновь командир корабля. Роже взял его за рукав.

— Что все это значит, командир?

— Это значит, что нам крупно повезло, месье Дюваллон. Перегруженная машина съела слишком много горючего. К тому же встречный ветер... Да и моторы не новые. Горючее кончилось прямо на посадочной полосе. Чуть раньше и... — Он очаровательно улыбнулся и пошел к входной двери.

Роже откинулся на спинку кресла и, блаженно улыбаясь, зажмурился. Сказанное командиром понял только он, ибо все уже были заняты сборами к предстоящей выгрузке.

«Вот я упустил и еще одну возможность встретиться с тобой, Том. Или я не прав, что так тороплюсь к тебе? Может, ты сам дружище, поторопился? Ведь мне всего тридцать семь. И пока я могу выигрывать, не вижу, почему не должен этого делать. Мы живем особой жизнью, смысл которой в том, чтобы удачно лавировать между встречными автомобилями, выгодными контрактами, победными протоколами, удачными завалами и трагическими катастрофами. Мы умираем не только на трассах — нередко погибаем, гоняясь за самими гонками из страны в страну. Но чаще всего смерть берет нас за горло, когда перестаем выступать и ведем тихую жизнь, о которой мечтали долгие годы. Нам, очевидно, не хватает темпа, риска, нагрузок, к которым привыкли в седле. И тогда мы пытаемся возместить потерянную остроту ощущений скоростью мощных спортивных автомобилей. И тогда у каждого из нас стоит где-нибудь на обочине дороги тяжелый военный грузовик с потушенными огнями, грузовик, в который нам суждено врезаться той, последней, ночью...»