Лев Филатов.[1] Возвращение

Не могу припомнить ни единой шероховатости на всем протяжении многолетнего знакомства с Борисом Андреевичем Аркадьевым – общение неизменно было желанным и приятным. И тем не менее, как это ни странно прозвучит после сказанного, с ним было нелегко.

Это не проверишь, но я полагал, что Аркадьев относится ко мне с доверием. Видимо, не столь существенно, так это было или не так, важно, что так казалось. Это обязывало. Я знал, что все сказанное им с глазу на глаз должно остаться между нами – не дай бог перелетит через порог, сделается достоянием чьих-то ушей и Аркадьев получит право посчитать меня передатчиком, разглашателем… А ведь какой соблазн: в футбольной среде пересказы реплик знаменитостей ценятся необычайно высоко! Легче легкого было из бесед с ним изготовить интервью, да не одно, но мне это и в голову не приходило. Я слишком хорошо знал, как взыскателен Борис Андреевич не то что к напечатанному, но и к каждому произнесенному им слову. И обычная для редакции торопливая, насмешливая, фамильярная скороговорка при Аркадьеве исключалась, чтобы не отпугнуть или, неровен час, не обидеть. Это была не та распространенная подстройка к собеседнику либо значительно старшему по возрасту, либо по должности вознесенному, когда наперед известно, что общего языка все равно не найдешь, но надо потерпеть. С Аркадьевым подстройка, наоборот, давала понять, что вот наконец встречен человек, с которым разговор идет так, как должен идти, если собеседники в самом деле на что-то надеются, чего-то друг от друга ждут.

Одним своим присутствием Аркадьев создавал вокруг себя зону истинности; оставшись с ним, полагалось ему соответствовать, не притворяться, не играть придуманной роли. Общение с Борисом Андреевичем требовало отказа от верхоглядства, суетливости, претензий на всезнайство; полагалось подумать, прежде чем спросить, ответить либо возразить, чтобы самому себя не стыдиться; надо было слушать, а не делать вид, что слушаешь; полагалось и следить за своими движениями, жестами, мимикой, и закурить было неловко.

Мне легко предположить, что многие люди, как и я, испытывали на себе обязывающее влияние Аркадьева и изумлялись этому влиянию, потому что ничего похожего в футбольной среде встречать не доводилось. В этой среде Аркадьев был фигурой неожиданной, пришельцем, странником. Рафинированный интеллигент – это для футбола, наверное, излишняя роскошь. Но раз уж такой человек объявился, залетел, им гордились. Его тонкая духовность была подмечена и выделена как украшающая редкость. Но она оказалась плодоносной, что сделало Аркадьева фигурой выдающейся, единственной в своем роде. Когда я вспоминаю, как не легко с ним бывало, то понимаю, что это были прекрасные затруднения, с которыми не сравнишь мнимую приятность амикошонства и шутейного суесловия, вместе с сигаретным дымком заполняющих редакционные будни.

Я поздно познакомился с Борисом Андреевичем Аркадьевым, в 1959 году, когда ему было шестьдесят. О том, как это произошло, я еще расскажу. А до этого я самоуверенно воображал, что мне о нем известно вполне достаточно.

В мои болельщические довоенные времена к тренерам, не в пример временам нынешним, большого интереса футбольный люд не испытывал. Фамилии знали, но дела команд не принято было ставить в зависимость от тренеров, увлекались игроками, их считали героями побед и виновниками поражений. Не помню, чтобы «Динамо» связывали с В. Дубининым, «Спартак» – с К. Квашниным и П. Поповым, как и «Металлург» с Б. Аркадьевым. Ничего удивительного, профессия только-только определялась, люди, ее выбравшие, держались скромно. Даже яркий восход в 1940 году московского «Динамо» на трибунах объясняли удачным приобретением форвардов С. Соловьева и Н. Дементьева, полузащитника Н. Палыски и защитника И. Станкевича из других команд, а вовсе не тем, что клубом в том сезоне руководил Б. Аркадьев. Это потом, когда футбол разжился историей, стали вспоминать тренеров призовых команд и задним числом воздавать им по заслугам.

Знаменитое послевоенное семилетнее противостояние ЦДКА и «Динамо» мало того, что подняло футбол в глазах публики, – заставило всех обернуться к тренерам. В то время принялись гадать не только о том, забьют ли Федотов с Бобровым или Соловьев с Карцевым, а и о том, что секретно задумали мудрый Аркадьев и хитрый Якушин. Оба они тогда сделались невероятно известными, каждое их словечко ловили и передавали. Своей сегодняшней устойчивой популярностью тренерский цех обязан им двоим. Во всяком случае, они положили ей начало.

Нет ничего проще, чем составить послужной список тренера, все зафиксировано и пересчитано: подъемы и крушения его команд, матчи выигранные и проигранные, выведенные на дебют звезды, медали, тактические новинки, турниры и странствия, отстранения от должности и новые назначения. Можно даже, изобразив все это ломаной линией, представить, что им было пережито, с точностью до одного дня. Без преувеличения это будет кардиограмма, ибо решительно все проходит через сердце тренера. Профессия на диво открытая – при всем желании ничего не закамуфлируешь, не припишешь, не пустишь пыль в глаза, не утопишь в словесном омуте. Табло горит, матч проигран или выигран, факт налицо, таким он останется и век спустя.

И жизнь Аркадьева легко вычерчивалась. Какой разговор, выдающийся, замечательный тренер! Один раз «Динамо» и пять раз ЦДКА с ним – чемпионы. И кубковых побед немало. И всеобщее уважение. И книга «Тактика футбольной игры» вышла несколькими изданиями. В 1952 году, в конце сталинской эпохи, за проигрыш сборной, которую он тренировал, югославам на Олимпиаде был лишен звания заслуженного мастера спорта, а его клуб ЦДКА расформировали (бог еще миловал, репрессии применили лишь спортивные). Вскоре все было восстановлено. Ни имя, ни честь Аркадьева в футбольных сферах не пострадали, его слово и мнение по-прежнему – высший суд.

В конце концов, тренерские «линии жизни» прямыми не бывают. «Назначен», «освобожден», «отмечены заслуги», «подвергнут критике» – все эти чередования не просто привычны, их считают неизбежными. Тренеры знают, на что идут, и, как бы затейливо не влияла на них служебная фабула, все в общем повторяется, и нет ничего удивительного ни для них самих, ни для нас, следящих за их судьбой. Бывает, мы им сочувствуем, считая безвинно пострадавшими, а то и удивляемся, если кто-то засиживается в команде, и подумываем: а не пора ли ему освободить насиженное местечко? Тренерские перемещения никого не смущают. Известно, что обиды не смертельны, что дельные люди не пропадают, и многие в глубине души считают, что переезды – к лучшему, они нечто вроде обмена веществ, да и примеров тому достаточно в биографиях самых знаменитых: Г. Качалина, М. Якушина, В. Маслова, К. Бескова.

И Аркадьев со всеми своими апофеозами и злоключениями казался мне издали фигурой укладывающейся в расхожий образ футбольного тренера.

В пятьдесят девятом Борис Андреевич снова, как и в роковом для него пятьдесят втором, принял назначение тренером олимпийской сборной. Не знаю, быть может, он пошел на это в надежде, что сумеет доказать, что неудача семилетней давности была случайной. Но уши аркадьевской непрактичности торчали. Наши соперники по отборочному турниру, команды Болгарии и Румынии, имели право выставить первые составы, что они и сделали, тогда как в нашу сборную нельзя было включать мастеров, которые ездили на чемпионат мира в Швецию, а это двадцать два лучших, весь цвет. Заведомое неравенство и предопределило конечный результат – советские олимпийцы в финальный турнир в Риме не пробились. Тогда-то, будучи спецкором «Советского спорта» на матчах олимпийской сборной, я и познакомился с Аркадьевым.

Утром, после завтрака, я сидел в холле софийской гостиницы, просматривая газеты. Краем глаза видел, что вдалеке прохаживается, заложив руки за прямую спину, Борис Андреевич. И вот странность, всякий раз, как я выглядывал из-за газетного листа, оказывалось, что очередной круг он совершал все ближе и ближе ко мне, пока не остановился рядом. Я отложил газету и выжидающе посмотрел на него. До этого мы всего лишь обменялись рукопожатиями в московском аэропорту.

Тихонечко, выговаривая каждое слово отдельно, Борис Андреевич вымолвил:

– Как вы смотрите на то, чтобы нам забежать в художественный музей?

Я вскочил, неловко уронив газеты. Вместе с Борисом Андреевичем мы поднимали с пола скользкие листы.

Меньше всего я ожидал такого приглашения. Когда в путешествиях я сам обращался к кому-либо с подобными словами, встречал недоумение и укор в глазах, подразумевалось, что не для пустяков приехали. Если же футболистам требовался отдых, их водили в зоосад или на приключенческий фильм, всех вместе. Я привык, что компаньонов не найдешь, и ходил, куда тянуло, один.

Мы бродили по пустынным залам музея, сходились и расходились. Борис Андреевич подзывал меня, чтобы показать то «варварскую желтизну», то «глаза Офелии» на каком-то портрете, то «подражание Дега, но не бесстыдное, а от любви». Мне не давало покоя приглашение, я все думал: что же это за удивительный тренер, который в день матча счел возможным отправиться в музей? Его отзывы были мало того, что своеобразными, еще и деликатными. Меня он выслушивал до конца, не прерывал, обдумывал и, если не был согласен, в спор не входил, а предлагал свое истолкование. И к этому я не был готов в общении с человеком из футбольного мира, где на самомнение скорее натолкнешься, чем на терпимость.

Тогда, в софийском музее, может быть, не напрямик, не резко, как какое-то время спустя, обозначился вопрос: каким образом этот человек сделался тренером?

Через год открылся еженедельник «Футбол», Аркадьев стал одним из дорогих авторов, и мы с ним стали встречаться регулярно. Поводы для моего вопроса прибывали.

Вошел он как-то в мою комнату в редакции и на пороге продекламировал четверостишие, содержание которого состояло в том, что дом воздвигнут, а конька на крыше нет.

– Моя статья в таком же состоянии: не хватает конька. А кстати, вам не знакомы эти стихи? И поэта не знаете?

Мне, с отрочества неравнодушному к поэзии, обучавшемуся на литературном факультете, было досадно сдаваться. Но пришлось – с Аркадьевым неудобно было играть в отгадку.

– Это Михаил Кузмин. Теперь его не знают.

Не раз мы говорили с ним об известных футболистах. И не было случая, чтобы после слов про «оригинальнейшую цирковую обводку», про то, как «его сами ноги несут туда, где окажется мяч», про то, что «вместе с партнером-дружком они двое – форменные Пересвет и Ослябя, не ведающие страха», Борис Андреевич, помедлив и подумав, не дал бы хоть в двух словах и человеческой характеристики. Он рад был сказать добрые слова, его узкие глаза лучились. И выглядел погасшим, когда изъян, подмеченный им у хорошего мастера, сдерживал его и в профессиональных похвалах.

– Он покалачивал жену, а она умница, медичка, он ей в подметки не годится…

Или о другом:

– Он расстался с девушкой. Ее полюбил его товарищ и женился. Получилась превосходная пара. А наш герой позволял себе двусмысленные ухмылки…

Он не комментировал такие свои наблюдения. Скорее всего, он понимал, что все это не принято упоминать в оценках знаменитых форвардов и хавбеков. Записные моралисты ярятся и себя показывают. Аркадьев грустил из-за человеческих несовершенств, но не замечать их не умел. Люди ему были интересны. Свой интерес к ним он не мог исчерпать их футбольной ценностью. Кажется, просто, а в большом футболе такое отношение редкость.

Не знаю, правда или нет, но мне рассказывали, что в команде было заведено так: после того как Аркадьев закончит в изысканных выражениях излагать свой план, слово брал его помощник и «переводил» этот план крепкими словами. Утверждали, что получалось идеально.

Это сейчас легко все узнать про жизнь Аркадьева – достаточно отыскать книгу «Контрапункт», в которой ее автор, Татьяна Любецкая, не то чтобы добросовестно и талантливо, а с любовью изложила подробности. Мне же долгое время приходилось отрывочно, от случая к случаю собирать мозаику собственного впечатления об этом человеке.

Виктор Чистохвалов, защитник знаменитого послевоенного ЦДКА, одну из историй, на которые так щедры ветераны, начал словами: «Приехали мы в Ленинград на игру, все – в гостиницу, а Аркадьев, как обычно, с вокзала – в Эрмитаж». Признаться, историю позабыл, а вступление запомнил.

Команда, которую он тренировал, играла за границей важную встречу. Закончилась она с нулевым счетом, устроившим нашу сторону. После матча, как водится, прием в ресторане. Сидели мы возле бассейна, шумели искусственно нагнетаемые голубые волны, белые скатерти, белые курточки официантов, на эстраде певица, всю свою мелодраматическую жестикуляцию нацелившая на столики гостей-футболистов. И вот в разгаре этой идиллии к Аркадьеву припорхнула стайка местных репортеров. Я сидел рядом и выслушивал уникальное интервью.

– Что вы можете сказать о матче?

– Матча как соревнования в футбольной игре не было. Он был сорван вашей командой, которая вела себя по-хулигански.

– Может быть, кто-либо из наших игроков все-таки вам понравился?

– Никто и не мог понравиться: все вели себя как хулиганы.

– Что, и вратарь?

– Отъявленный хулиган!

На первый взгляд странно: интеллигентный, выдержанный человек – и такая непреклонная резкость. Но Аркадьев держался именно так, как и должен был держаться: он говорил правду, нисколько не заботясь ни о «протоколе», ни о том, как могут «раздолбать» его в газетах репортеры, не сделает ли замечание спортивное или дипломатическое начальство за «бестактность» и «нагнетание страстей». Куда как просто: желанная ничья в кармане, зачем оглядываться? Глядишь, когда-нибудь снова придется играть на том же стадионе, и лучше оставить о себе приятное впечатление – пригодится. Так и поступают тренеры, тертые калачи. Давно стало обыкновением играть в светскость, отпускать комплименты противнику, благо это ничего не стоит, а преувеличение его достоинств небесполезно – красивее будет выглядеть победа. Аркадьев же со своим честным интервью выглядел человеком не от сего футбольного мира.

Мне немало порассказывал об Аркадьеве Юрий Николаевич Ходотов, некогда тренировавший сталинградский «Трактор». Тут любопытно, что Юрий Николаевич – сын известного русского драматического актера Николая Ходотова, а Борис Андреевич – сын Андрея Аркадьева, тоже петербуржца, тоже актера, игравшего первые роли в театре Коммиссаржевской. Не знаю, сказывалось ли совпадение, но Ходотов о Борисе Андреевиче отзывался не иначе как с нежностью.

Я вообще не встречал людей, которые не испытывали бы к Аркадьеву уважения. Толкуя однажды с тренерами В. Лобановским и О. Базилевичем в разгаре их быстро вспыхнувшей славы, спросил: «Есть ли тренер, которого вы признаете?» – и они чуть ли не в один голос, как-то заерзав по-школьнически, выговорили: «А как же! Аркадьев, Борис Андреевич!»

Бывало, кто-то скопирует аркадьевское легкое заикание, гримасу, словечко, но и в этом обязательно проглядывали бережность и почтительность. Каждый, кто состоял под его началом, кто просто его слушал, зазубривал на всю жизнь аркадьевские афоризмы и при удобном случае, гордясь, что узнал их из первых уст, пересказывал другим. От нескольких людей, уже седовласых, слышал я рассказы о том, как они, будучи молоденькими футболистами, удостаивались чести быть приглашенными Аркадьевым полюбоваться солнечным восходом или закатом.

Аркадьева на поле я не застал. А было любопытно узнать, какой он игрок. Расспрашивал Николая Петровича Старостина. Он говорил, и улыбка не сходила с его лица – ему было приятно вспоминать далекое былое.

– Меня, правого крайнего, он, левый полузащитник, не раз держал. Жестко играл, хорошо бегал, высоко поднимая колени. Бывало, сталкивались, что-то он мне намеревался сказать в пылу, но, так как он слегка заикался, я отбегал, не дождавшись, и так и не узнал его мнения о наших молодых единоборствах. А позже, точно так же, как я считал для себя невозможным пропустить хотя бы одну игру Григория Федотова, всегда нетерпеливо, с предвкушением чего-то нового, стремился на каждое выступление Аркадьева на тренерских конференциях, изучал его статьи, его учебник. Культурный, дальновидный человек, ему очень многим обязан наш футбол!

Это свидетельство человека самостоятельного ума, превзошедшего за свое, шутка сказать, более чем семидесятилетнее служение футболу, кажется, все, что он способен предложить, само по себе красноречиво. В нем промелькнул любопытный штрих: «Бегал, высоко поднимая колени». И не только от того ли так бегал Аркадьев, что в юные его годы учились бегу «классическому»?

Аркадьев держался особняком. Он был церемонен, чувствовалось, что с младенчества подвергался хорошему воспитанию. Будучи простым, доступным, готовым выслушать любого, кто его остановит, он в то же время оставался вне суеты, панибратства и говорливости футбольного мирка, по подтрибунным коридорам проходил не задерживаясь, с высоко поднятой головой. Он умолкал и тушевался, если вокруг него возникал водоворот спора и криков вперебивку, старался, не прощаясь, «по-английски», невидимо исчезнуть. Впрочем, к нему особенно и не лезли с расспросами, как к другим знаменитостям. По-моему, знали, что к Аркадьеву грешно обращаться по пустякам: его обособленность, молчаливость воспринимались как состояние человека, погруженного в размышления, мешать которому не следует.

Так как же все-таки получилось, что он жизнь свою посвятил футболу?

Почему-то на меня произвело впечатление, что Аркадьев родился в том же, 1899 году, что и Хемингуэй. И когда я читал об увлечении писателя теннисом, боксом, лыжами, о том, как интересовали его люди спорта, то думал, что и его одногодок Аркадьев, должно быть, испытал точно то же притяжение, точно то же пристрастие. Спорт был молод в начале двадцатого века, он сам по себе был открытием, обещал дальнейшие открытия, был занятием с будущим.

В конце концов я не удержался и спросил Бориса Андреевича, что называется, в лоб: почему он оказался в спорте? И он ответил мне с той же прямотой, нисколько не удивившись вопросу.

– Я из того поколения, для которого в названии «физическая культура» слово «культура» стояло на первом месте.

Так, вместе с братом-близнецом Виталием, в будущем замечательным тренером по фехтованию, Борис Андреевич совершенно естественно по зову сердца и ума оказался на стадионе среди людей, тянущихся к культуре физической, желающих ее постичь, сделался одним из спортивных первооткрывателей. Он и сам всю жизнь до старости являл собой образ человека культурного физически: круглый год загорелый, солнцепоклонник, следил за походкой и выправкой, прямой, с развернутыми плечами, убежденный враг спиртного и курения.

Для него футбольный пейзаж с небом разным в разные дни, с магическим овалом стадионного амфитеатра, заполненного толпой, люди футбола, простые и сложные, их молодые, смелые, рискованные движения, таинства и закономерности игры, – все это не стало шагом в сторону от сложившейся сызмальства, в родительском доме, близости к театру, поэзии, живописи, природе. Культура физическая, культура со своей красотой и драматизмом, культура новая, развивающаяся, ценимая людьми, где сколько угодно точек для приложения ума, воображения, честного труда, увлекла и захватила.

Когда слышу или читаю: «Команды под руководством Аркадьева шесть раз становились чемпионами страны», для меня это если не пустой звук, то уж, во всяком случае, не характеристика, а одна из подробностей. Когда говорят или пишут «мыслитель, философ», то применительно к футболу это непривычно, но к сути ближе. Кстати, сам Аркадьев не раз давал понять нам, журналистам, как важен выбор выражения. Вспоминаются его слова: «Если бы было уместно спортсмена назвать гением, то я предложил бы Боброва». Он был влюблен в этого форварда. В его прорывах, обводке и ударах угадывал человеческую одаренность – молодецкую удаль, широту натуры и закрывал глаза на его прегрешения, считая их шалостями от избытка сил. Так вот, даже о Боброве он прибегал к оговорке – «если бы было уместно».

Представим, что сделано Аркадьевым.

Начну с того, как он сотрудничал с редакцией.

Он был из той трудной для редакторов, но и наиболее драгоценной категории авторов, которые сами точно знают, что им хотелось бы написать, подсказку деликатно пропускают мимо ушей и не доверяют распространенному соображению, что за листом бумаги что-то само собой набежит.

– Я тугопис, – любил он говорить о себе. И это редкое слово очень ему подходило.

Аркадьев, берясь за статью, назначал непомерно большие сроки. Но и они обычно оказывались недостаточными. Я знал, что обязательно надо позвонить.

– Да, да, разумеется, помню. В каком состоянии? Обдумываю. И, должен заметить, кое-что пересмотрел из первоначального замысла. Набежали детали, которые я недооценивал. А каков у нас с вами срок?

– Помилуйте, Борис Андреевич, послезавтра.

– Это нереально. Надеюсь, вы примите во внимание авторские искания?

– Хорошо, на искания – еще день.

– Ну, это легче. Теперь есть вероятность, что уложусь.

Бывали случаи, Аркадьев являлся в редакцию в назначенный срок, с лицом растерянным и виноватым.

– Вы не могли бы запереть меня в комнате часа на два? Казенная обстановка обяжет…

Я оставлял его в своей комнате и уходил. Иногда это помогало, а иногда он заявлял, что все-таки домашние стены милее и он уезжает.

Для вида мы возле своего редакционного конвейера вздыхали, разводили руками, ворчали, но на Аркадьева терпения хватало. Знали: раз он взялся, появится статья, которая остановит на себе внимание.

Каким наслаждением было раскатывать свернутые трубочкой листы бумаги в клетку (он вырывал их из школьной тетради), исписанные крупным, округлым почерком! И всегда там находились мысли или наблюдения, изложенные с покоряющей афористичной точностью, где отвергнуто и выжато все приблизительное, отвлекающее и оставлена одна живая суть. По вычеркнутому и вписанному нетрудно было проследить, как искал он фразу, доводя ее до состояния формулы. И всегда-то Аркадьев писал меньше, чем мы просили, и приходилось заранее думать, чем занять вероятную пустоту на полосе, отведенной для его статьи.

Как-то раз я попросил Аркадьева внести в рукопись фамилии игроков, которые бы в качестве примеров иллюстрировали его утверждения. Он ответил, что должен подумать. Думал день. Позвонил и продиктовал, куда какие фамилии вставить. Еще через день позвонил снова – одни вычеркнул, назвал другие. Читая гранки, долго сидел, взвешивая свои примеры, вздыхал, опять какие-то фамилии убрал, вписал новые. «Ну теперь, кажется, грубых ошибок нет. Один, правда, вызывает у меня беспокойство, но он молод, будем считать, что ему выдан аванс».

К прессе он относился ровно, в крайности не впадал. А крайности эти известны. Иные тренеры заигрывают с журналистами, стараются держаться с ними покороче – то ли чтобы обезопасить себя на будущее, то ли рассчитывая на лишнее доброе слово, которое никогда не помешает. Другие – воинствующие, подозрительные, взрывающиеся по поводу и без повода, с порога отвергающие любое самое безобидное замечание.

Был период, когда Аркадьеву приклеили ярлык «оборонца». Эту точку зрения какое-то время разделял и Мартын Иванович Мержанов, горячий сторонник наступательного футбола, и высказал ее в открытой полемике (позже Мержанов признал, что погорячился). Так вот, Аркадьев в ту пору добродушно, с тоненькой своей улыбкой говорил мне: «Не знаю, кому первому взбрела в голову сия шаловливая мысль. Большое удобство делить футбол на атакующий и оборонительный. Да только ни тот ни другой не является хорошим футболом. Как прикажете атаковать без надежной обороны? Мне это не известно. Мартын Иванович прав: надо всей душой стремиться атаковать. Но какая победа лучше – 3:0 или 6:3? 6:3 – это скандал, безобразие, распущенность. Серьезный тренер не может позволить себе таких побед. Обижен ли я критикой? Нисколько. Спор полезен. Не сомневаюсь, что он приблизит нас к истине».

Борис Андреевич, пока позволяло здоровье, частенько являлся в редакцию без оповещения («был неподалеку, не мог отказать себе в удовольствии заглянуть»). Работа прекращалась, все тянулись «на Аркадьева»; он в моей комнате усаживался в кресле (спина прямая, руки поцарски возлежат на подлокотниках) и произносил медленные монологи.

– Поистине неисповедимы пути. Когда я в сороковых годах дерзнул намекнуть, что будущее за универсальными игроками, меня опровергали, высмеивали: оригинал, фантазер! А сегодня универсализм к общим услугам, словно он от Адама и Евы…

И я так и не знаю, отводил ли он одинокую душу, заходя в редакцию, или хотел быть полезным нам, репортерам, а через нас – футболу?

Ровно, стоически воспринимал он и жизнь, в которой участвовал, тренерскую жизнь.

Я затеял с ним разговор, предложив написать заметки о работе тренера.

Он помолчал, прикрыв глаза, скривил губы в хитрой улыбке:

– Странная профессия. В высшей степени странная. Ну да я засиделся, отвлекаю вас от дел…

Встал и ушел, так и не ответив на мое предложение.

Иногда что-нибудь расскажет между прочим, словно поддразнивая: вы и представить не можете, что приходилось переживать.

– Мало кто знает, что не кто-нибудь, а сам Федотов и Бобров ходили к начальству с требованием освободить их от Аркадьева. Удивлены? У начальства в тот раз, на удивление, хватило решительности отправить парочку великих восвояси, ни с чем. Я уцелел, а потом они оба каялись – не могли себе простить этого шага.

Он рассказывал как будто не о себе, как анекдот, смешной и не злой, без тени обиды на игроков. Как видно, возможность подобного поступка Аркадьев допускал как черточку нервного, капризного футбольного быта. А ведь случилось это в самом разгаре славы ЦДКА!

Аркадьев в своих суждениях о матчах, сыгранных как давным-давно, так и вчера, никогда не толковал о счастье либо невезении, о разных там попаданиях в штангу, неправедных пенальти и офсайдах, невероятных промахах, о вернейших голевых моментах, глупо растранжиренных, – словом, о всем том, что обычно не дает житья разгоряченным людям его профессии. Рассказывают, что на стадионе он всегда забирался в верхние ряды и старался быть один. Я представляю, что оттуда, с верхотуры, из одиночества, он сходил вниз с впечатлением цельным, не дробным и мозаичным, каким оно складывается у многих других очевидцев, самостоятельным и оригинальным. Аркадьев не позволял себе видеть футбол комедией ошибок; он, как истинно большой тренер (как же их немного!), был о футболе высокого мнения.

Да, собственно, все, чем жил Аркадьев в футболе, все им сделанное и служило тому, чтобы футбол рос, поднимался в наших глазах. Невозможно представить, чтобы этот человек просто служил в футбольном департаменте, пусть даже сверхдобросовестно. Футбол, коль скоро он ему себя посвятил, сделался для него областью, где можно проникнуть в суть вещей, увидеть развитие, эволюцию, предвосхитить будущее. Если представить Аркадьева, допустим, художественным или литературным критиком, он непременно поставил бы перед собой исследовательские цели, не удовлетворился бы текущим рецензированием.

Я многократно убеждался, что футбол воспринимают шире, смелее, проблемнее люди, у которых за душой есть что-то кроме футбола. Жизнь этой игры своеобразна хотя бы уже потому, что она объединяет зрелище и борьбу, что в ней от века конкурируют эти две стихии, примирить которые удается командам, играющим красиво и победоносно. Одно это своеобразие заставляет размышлять о футболе, исследовать его, проводить параллели, выверять ассоциации, им навеянные.

В 1940 году, отчаявшись предложить миру что-либо интересное с «Металлургом», из которого увели лучших форвардов – Г. Федотова и С. Капелькина, Аркадьев перешел в «Динамо». Знаменитая команда бедствовала уже два сезона. Да, ее усилили. Что ж, вполне вероятно, она, усиленная, просто могла стать чемпионом, собрать нужные очки. Но команда эта сказала новое слово.

Всего три года назад, после турне сборной Басконии по стадионам страны, наши футболисты воочию познакомились с системой «дубль-ве» и прилежно ее осваивали, А аркадьевское «Динамо» взяло и переиначило эту систему, предполагающую строгое разграничение ролей, предложив взамен «организованный беспорядок». Нападение тогда состояло из пяти форвардов. Каждый их этих пятерых с детских команд учился играть на определенном месте – справа, слева, в центре либо между центром и флангом на отрезке, который телекомментаторы до сих пор именуют «местом полусреднего», хотя никаких полусредних (они же инсайды) давным-давно нет. «Дубль-ве» превосходно прижилось в «Спартаке», который два года подряд был и чемпионом и владельцем Кубка. Казалось бы, повторить «Спартак» – и никаких гвоздей. Динамовская пятерка нападения – Семичастный, Якушин, Соловьев, Дементьев, Ильин, – сильная по умению каждого, сделалась сильнее и, главное, непонятнее, а потому и еще страшнее для противников – все пятеро менялись местами, появлялись там, где их не ждали. Это была громадная новость, которую, как водится, сразу не оценили. Когда «Динамо» во втором круге обыграло «Спартак» 5:1, объяснялось это как угодно, но только не за счет тактической новинки. А фактически в тот день, 1 сентября, по совпадению в первый школьный день, был преподнесен урок нового футбола. Давал этот урок тренер Аркадьев, но тогда он был закулисной фигурой, «железной маской» – тренерам на внимание рассчитывать не полагалось.

В годы войны Аркадьев перешел в ЦДКА. Семь послевоенных чемпионатов – в пяти первые места, в двух – вторые. Такого отрезка не знал ни один другой наш клуб до сего времени. Что же представляла собой команда ЦДКА?

Да, в ЦДКА, как и в сороковом в «Динамо», сошлись наилучшие мастера. И тоже были приглашенные из других клубов. Но помнится более всего вот что: команда «красно-синих» была необычайно любима в те годы, она напоминала о победе в Великой Отечественной, ею любовались. И как-то так получилось, что игра ее отвечала представлению о том, как должны выглядеть в чистом поле, в деле, пусть шуточном, веселом, представители Советской Армии, «лейтенанты». У команды различали уверенность в своей силе, бесстрашие, лихость. Победоносный, убедительный, красивый футбол в исполнении армейцев был тогда и вовремя и к месту. Конечно, такого умысла никто не имел, вышло само собой. Но имя постановщика известно.

Идея игры со сменой мест в нападении, испробованная в «Динамо» до войны, была развита: мяч в решающие моменты атаки армейцы передавали обязательно «в одно касание», отыгрывая секунды у обороняющегося противника. «Игра изо всех сил» – это тоже аркадьевский принцип, означающий непрерывно высокий темп, без длиннот и замедлений.

Схема, каким бы она ни была криком моды, не может сковывать, подавлять игроков, их способности и склонности должны получать свободу ради общей пользы. Пусть будет «сдвоенный центр нападения», если есть Г. Федотов и В. Бобров, оба претендующие быть в середине лука, там, где лежит стрела. Пусть не знающий устали, готовый к любой работе инсайд В. Николаев фактически станет третьим полузащитником. Пусть полузащитник В. Соловьев, равно полезный и в подыгрыше, и в обороне, и в завершении атак, морочит голову противнику, являя собой загадочного универсала. Пусть правый защитник В. Чистохвалов, некогда игравший форвардом, которому неймется выбегать вперед, затевает при удобном случае атаку, прорывается хоть до штанги противоположных ворот. И еще. Неукоснительная идея командного единства: никакого авантюризма, «махновщины», игра должна быть верной общему плану, гармоничной, уравновешенной, все друг друга заменяют, подстраховывают, выручают. В далекие сороковые годы, когда властительницей умов была система «дубль-ве», Аркадьев и на словах (в своем учебнике) и на деле (в своем ЦДКА) недвусмысленно дал понять, что развитие футбола пойдет за счет ухода от условностей тактических систем, за счет высвобождения инициативы.

Пробежав глазами предыдущий абзац, сведущий современный читатель, скорее всего, заявит: «Это же общеизвестно». И прекрасно! Тем самым он воздаст сегодня должное Аркадьеву.

Нападающие ЦДКА по замыслу тренера не делились на забивающих и обеспечивающих, их игра заметно уклонялась от господствовавших тогда стандартов. И – случай уникальный, повториться он не может – пять игроков, выступавших одновременно в одной команде, – А. Гринин, В. Николаев, Г. Федотов, В. Бобров и В. Демин – забили каждый более чем по сто мячей и все вошли в Клуб бомбардиров имени Г. Федотова.

Секрет долгих достижений ЦДКА состоял не только в том, что красные рубашки носили большие мастера, а и в том, что командная игра была сконструирована тренером с опережением времени, была в те годы новаторской, предвосхищала и будущие скорости и будущие свободные перемещения игроков.

Тогда можно было услышать: «Повезло Аркадьеву. С такими игроками как не побеждать?» Я же убежден, особенно теперь, когда перед глазами множество примеров, как иные тренеры ничего ровным счетом не добивались, имея в своем распоряжении сильных игроков, а другие, получив нисколько не лучших, благодаря своему режиссерскому дарованию создавали интереснейшие команды, что «повезло» тогда не одному Аркадьеву, а и футболистам, оказавшимся под влиянием его мысли.

Каждый тренер нуждается в обстоятельствах и условиях, которые отвечают его характеру и способностям. Одним удается железной рукой выжимать из команды и игроков максимум возможного, другие умеют, ловко изворачиваясь, провести средненькую, утлую команду среди турнирных скал, не потопив ее, не растеряв зря ни одного очечка, третьи строят благополучие на посулах, на добывании для футболистов сверхнормативных гонораров.

Аркадьев ничего этого не умел – не был человеком практической складки. Да и его бескорыстие не позволяло ему извлекать корысть из занятия, которым он был увлечен. Ему естественно было размышлять о футболе, о его будущем. Он этим жил. И умел абстрагироваться, как говорили в дни его юности, уходя в башню из слоновой кости. Он видел изнанку футбольного быта, пьянство, грубость, душевную мертвечину и, занося все это в запасники памяти, жил и работал так, словно ничего этого не было. «Мне не раз приходилось на лестнице перешагивать через его бесчувственное тело», – говорил он об известном форварде, говорил спокойно, не ужасаясь и не возмущаясь. Это не было безразличием, чистоплюйством. Просто он знал, что перевоспитать этого форварда никому не дано. Он перешагивал через него, когда тот был в запое, что не мешало ему хвалить его игру на страницах своей книги. Реальности футбола Аркадьев, как никто другой, умел мирить со своими умозрительными, подчас прямо-таки идеалистическими представлениями.

Он был наделен точным ощущением своего места в мире футбола и не сходил с этого места ни на шаг. И интересно, что это было наиболее практично, ибо, находясь на своем месте, озирая футбол сверху, в плане, он и мог принести ему наибольшую пользу, отстраненность ему была необходима, в ней он черпал спокойствие и силу.

Другой замечательный тренер, Виктор Александрович Маслов, за свои убеждения, которые обычно схватывал, глядя на поле, интуитивно, стоял горой, сражался, он был воитель – гремел на собраниях, басил и ругался в кулуарах. Аркадьев до всего доходил умом, логикой, рассуждением; он, возможно, охотно бы занял должность главного теоретика, если бы такая существовала.

С историей, как известно, можно обращаться по-всякому. Принято послевоенные семь сезонов Аркадьева в ЦДКА подавать как нечто единое. Это неверно. Последние два года, 1950-й и 1951-й, команда провела без Г.Федотова, В. Боброва, И. Кочеткова, заступили за линию тридцатилетия А. Гринин и В. Николаев. А команда как ни в чем не бывало выиграла оба чемпионата и Кубок СССР в 1951-м. Конечно, ЦДКА был не тот без суперзвезд, но все же – первый, общепризнанный. Тогда этому объяснения не искали. Все выяснилось позже, когда на игру армейцев стало возможным взглянуть издали, в сравнении. Потеряв звезд, армейцы как бы теснее сомкнули ряды, стали еще «команднее». Их активность, динамика создавались расширением обязанностей защитников и полузащитников. На поверхностный взгляд игра команды упростилась, а на самом деле усложнилась. Это было невидимое, но огромное достижение Аркадьева. Позже мы стали встречаться и на своих и на чужестранных стадионах с командами, класс которых зависел в первую очередь от совершенства общей игры. Аркадьев уже не работал, когда возник термин «команда-звезда». Он шел к такой команде, ее необходимость он вывел давно, это тоже было одно из его предвидений.

Как-то раз в «Футболе – Хоккее» опубликовали статью румынского тренера Ковача, в которой он провозглашал свои взгляды на последние футбольные моды. Спустя несколько дней мне позвонил Аркадьев.

– Я не с упреком. Однако считаю своим долгом поставить вас в известность, что Ковач года четыре назад присутствовал в Москве на семинаре, где я имел честь вести курс по тактике. Многое в его статье я не могу назвать иначе как заимствованием. Впрочем, не удивляюсь: мы всегда отличались транжирством идей. А за него рад. Хорошо вел конспект, не зря наведывался. Насколько могу судить, дельный тренер, команду свою ведет толково…

Вины за мной не было. Мое смущение, когда я не знал, что и ответить, было вызвано скорее удовольствием, чем неловкостью. Аркадьев преподал еще урок, на этот раз – скромного достоинства.

Скучное слово «урок». Аркадьев не был ментором, уроков не давал. Уроки у него брали, без этого слова не обойтись, говоря об Аркадьеве. Он был последователен и несгибаем в своих взглядах. Однако не настаивал на своем, не требовал согласия и послушания от слушателей и, если натыкался на возражения, умолкал, терпеливо выслушивал спорщика, по-моему не столько вникая в существо его доводов, сколько желая уяснить, почему этот человек не улавливает простых вещей.

Все наблюденное, обдуманное, испробованное в деле, проверенное он отдавал для общего пользования, дарил, ничего не требуя взамен. Если кто-то при нем заводил речь о его заслугах, он морщился и переводил разговор на другое.

Были годы широчайшей известности (тренер ЦДКА!), была незаслуженная, темная опала, пережив которую Аркадьев больше не искал крупных тренерских ролей. А уважение в футбольных кругах росло и обращено было не в прошлое, не в воспоминания, не с медалями связывалось. Наиболее внимательные, думающие, наблюдательные убеждались – чем дальше, тем нагляднее, – что сбывается предсказанное Аркадьевым, что сегодняшний футбол им не то что бы угадан, а логически выведен и доказан.

Слава тренера команды – многократного чемпиона с годами, как водится, ушла, заглушённая шумом и кликами других, новых побед. Как ни печально, но многие имена так и остаются полузабытыми. Аркадьевская слава возвращается, уже не громкая, зато отчетливая, чистая, без конъюнктурных примесей. Этот сборник – тому свидетельство.

1988