ГЛАВА 21

ПАРТНЕРЫ — СОПЕРНИКИ

В целом в 1972 году отношения США и Советского Союза были лучше, чем все предыдущие годы.

(Генри Киссинджер)

Глядя сегодня на происходившее в те далёкие года, можем ли мы сказать, что шахматный триумф Фишера явился пусть и символической, но все равно победой США над своим старым противником в холодной войне, Советским Союзом?

В интерпретации матча с позиции холодной войны сразу же виден существенный недостаток. У Фишера и Спасского было нечто общее — они абсолютно не подходили на роль представителей политических систем своих стран. Спасский не был советским патриотом и не скрывал этого. Асоциальное поведение Фишера сделало его для многих соотечественников не-американцем.

В «Sunday Times» от 2 июля Артур Кёстлер, автор потрясающего исследования о сталинизме «Слепящая тьма», мягко предупреждал: «Бобби — гений, но в качестве посланника свободного мира он, скорее, достигнет обратных результатов». «Washington Post» размышляла, как поведение Фишера превратило матч «из спортивного состязания в повод для нарастания атмосферы холодной войны». Один из читателей «Post» написал, что «Фишер — единственный американец, который заставил всех в США болеть за русских». В статье, написанной в конце июля и развеселившей всё советское посольство в Рейкьявике, фельетонист «Washington Post» Арг Бухвальд размышлял над дилеммой: позвонит ли Никсон в Исландию, если Фишер победит? Он предположил между ними такой разговор:

— Хелло, Бобби, это президент Никсон. Я позвонил просто, чтобы поздравить тебя с победой в Исландии.

— Покороче, если можно. Я устал.

— Это великий день для Америки, Бобби.

— Ещё более великий для меня. Я выиграл 150 тысяч долларов и показал дулю этим исландским подонкам.

В конце концов президент вешает трубку и звонит директору ЦРУ Ричарду Хелмсу.

— Дик, я посылаю президентский самолёт в Исландию за Бобби Фишером. Сделай одолжение: как только он сядет в него, постарайся, чтобы самолёт угнали на Кубу.

Виктор Джакович вспоминает чувства, царившие в день завершения матча:

Когда он выиграл для Америки шахматную корону, нашей первой реакцией была не гордость. Нашей первой реакцией было облегчение, что всё наконец закончилось. Второй — мы победили! Америка победила. Наш парень — чемпион. Победитель, родившийся и выросший в США, — это было нечто. Но самое первое чувство — огромное облегчение. Испытание оказалось суровым.

Однако сложно возразить, что самой распространённой точкой зрения на матч было восприятие его как эпизода холодной войны. Новый чемпион рассматривал это именно так. В апреле «The Times» отметил: «Фишер верит, что в каком-то смысле сражается за свободный мир против Советского Союза, в атмосфере, схожей с берлинской блокадой двадцатилетней давности». Фишер убрал бы слова «в каком-то смысле». В интервью Джеймсу Бёрку из Би-би-си он сказал:

Это действительно борьба свободного мира против лгущих, изворотливых, лицемерных русских... Сражение между мной и Спасским — микрокосм мировой политической ситуации. Они всегда говорят, что мировые лидеры должны вести борьбу лицом к лицу. Именно это мы и делаем — но без бомб, сражаясь на доске.

Западная публика также была убеждена в геополитической значимости сражения — письма, выражающие мнение подобного рода, наводняли местную и национальную прессу. Дональд Кёртис из Коннектикута писал в «New York Times»: «Шахматы гораздо важнее для миллионов людей за границей, нежели в Соединённых Штатах. Победа мистера Фишера может впечатлить их больше, чем все торговые и военные договоры или договоры о помощи, вместе взятые». То же утверждал редактор «New York Times» в своей колонке, сравнивая произошедшее с советскими достижениями в космосе: «Несомненно, потеря Спасским титула может рассматриваться как огромный национальный регресс, спутник наоборот». Перед первой партией «Washington Post» писала: «Победа Фишера наносит удар по основам советской идеологии». Даже десятилетия спустя многие персонажи нашей истории совпали во мнениях. Для исландского оператора Гиссли Гестссона это был не просто шахматный матч: «Это была битва за умы людей по всему миру — ведь сражались супердержавы. Думаю, шахматам было обидно, что их использовали таким образом».

Стереотипные контрасты между «мы» и «они» можно найти во многих статьях и книгах современных писателей — это отражает период, в который они жили. Переводчика советского посольства Валерия Шаманина приводили в качестве примера отсутствия у советских чиновников человечности. Фрэнсис Уайдхем, один из авторов экспресс-отчёта о матче, считал Шаманина похожим на манекен. (Однако насколько оживлённым должен быть профессиональный переводчик? В обычной жизни Шаманин полон теплоты и энергии.)

По словам Брэда Дарраха, Шаманин был «одним из числа псевдоофициальных советских чиновников, чьи лица казались восстановленными до человекоподобной формы после смертельной травмы». Он отмечал, что советская делегация ходила гуськом; все были невыразительными и необщительными, «как финалисты в соревновании на самоуничижение». Все, за исключением Спасского и ещё Крогиуса, чья выразительность для жителей Запада казалась даже пугающей; он напоминал персонаж из фильма ужасов: психолог, плетущий интриги и с жестокой проницательностью ведущий героя к провалу. Ефим Геллер, даже с точки зрения советских современников, не говоря о западных репортёрах, необычайно подозрительно относился к Западу, и корреспондент ТАСС Александр Ермаков называл его «мистер Нет» за нежелание делиться информацией даже с советским государственным агентством печати.

То, как «Sunday Times» воспринимала двух соперников, позволяет понять, в какой степени реальность искажается через призму идеологической конфронтации: «Оба они отлично подходят для своих ролей. Фишер — строгий индивидуалист, авантюрного склада, иногда безрассудно поступающий как в жизни, так и на шахматной доске. Спасский — более приятный тип советского чиновника, осторожный, уклончивый, труднопостижимый».

В Спорткомитете скептически отнеслись бы к мысли о Спасском, как о «приятном чиновнике», но для Москвы и советского блока матч Фишер — Спасский тоже являлся столкновением систем. Естественно, за помешательство американца на деньгах нёс ответственность капитализм с кровавыми когтями, хотя в речах о способе, которым Фишер снял сливки с матча, нетрудно услышать завистливые нотки. Чиновники беспокоились, что это может изменить отношение советских игроков к деньгам, сделает их менее подконтрольными государству и отвратит от социалистических приоритетов.

Но даже если поначалу всё обстояло так, после открытия матча идеология ушла в тень. Поворотной точкой стала катастрофическая третья партия, после которой советская пресса погрузилась в конструктивный шахматный анализ с намёками на то, что чемпион сам виновен в своей неудаче. Матч занимал второе место после Олимпиады из-за малых валютных средств и журналистских ресурсов. Расходы на содержание Ермакова были строго ограничены; он нашёл жилье для студентов и готовил себе сам. Заданием корреспондента ТАСС было передавать в Москву ходы; редакторы практически не интересовались смешными историями, драмами и человеческими судьбами, так занимающими западных журналистов, — сообщались только основные факты.

Комментарии в советской прессе говорили о недовольстве гроссмейстеров уровнем игры Спасского. Хотя события, связанные с Фишером, освещались мало, американский журналист в Москве Роберт Кайзер был удивлён свободой обзора самих партий:

Все в России прикованы к этому событию... Эгоистичный, непредсказуемый американец вызывает здесь изумление, но при этом является объектом восхищения. Его ходы, равно как и ходы Спасского, даются в редкой форме репортажа — живой и яркой журналистике. Гроссмейстеры пишут прямо, открыто, больше в стиле американских политических комментариев, нежели по стандартам советской прессы. Такие фразы, как «Спасский грубо просчитался», могут казаться нормальными для американского читателя, но советскому это бросается в глаза.

Среди экспертов на парковых скамейках также царила свобода слова, и другой американский журналист слышал мрачные фразы: «Спасский играет, как сапожник».

В течение двух третей матча его выдающееся положение на страницах газеты «Известия» постепенно сходило на нет. После семнадцатой партии логотип ФИДЕ рядом со статьей был убран (возможно, в знак официального неодобрения Международной федерации, возможно, для того чтобы сделать матч менее заметным, или по обеим причинам сразу), равно как и имя автора, гроссмейстера Давида Бронштейна, комментировавшего партии. Последний репортаж ТАСС был затиснут в нижний левый угол спортивной страницы, тогда как фотографии советских атлетов и гимнастов сразу бросались в глаза. Он состоял из одной колонки в одиннадцать строк:

Не придя на доигрывание, Спасский подтвердил своё поражение в отложенной накануне двадцать первой партии чемпионата мира по шахматам. Решение объясняется тем, что, как показал анализ, дальнейшее сопротивление белых бессмысленно. Таким образом, Фишер выиграл матч со счётом 12,5:8,5 и завоевал титул чемпиона мира.

Газета «Советская Россия» поместила известие о переходе титула в чёрную рамочку, словно некролог. Но теперь всех интересовали мюнхенские Олимпийские игры, и причины на это были. Когда Фишер завладел титулом, русский спринтер Валерий Борзов отнял у бегунов США звание самого быстрого человека на планете. Никогда прежде американцы не становились чемпионами мира по шахматам, и русские никогда не выигрывали олимпийскую стометровку (Павлов как будто подгадал).

Снижение внимания к шахматам было вполне ожидаемым. Роль советской прессы состояла в отражении официальной позиции, а не в удовлетворении запросов читателей. Учитывая силу, с которой Фишер бросил вызов советской гегемонии, ответная реакция журналистов была очень тихой из прагматических соображений. Важно, что в ней не содержалось ни политических заявлений, ни обвинений Запада. Хотя потеря титула явилась ударом, она рассматривалась как внутреннее шахматное дело, а не как событие политической или идеологической значимости.

Это было не время для лишних разногласий с США. Далёкий от того, чтобы считаться столкновением Востока и Запада, чемпионат проходил в самый разгар разрядки международной напряжённости. В Европе, арене холодной войны, наконец-то начиналось послевоенное урегулирование — отложенное так надолго подписание мира после Второй мировой войны. Хотя практически все западные корреспонденты характеризовали матч Фишер — Спасский в терминах геополитики, они, как ни странно, ошибались. Матч мог казаться таковым с точки зрения публики и прессы, но в Кремле и в Белом доме демонстрация силы не стояла на повестке дня.

Поэтому с советской стороны уровень политического интереса к подготовке Спасского был высоким, но не чрезмерным. Михаил Суслов, один из двух секретарей ЦК КПСС, шедший в партийной иерархии сразу за советским лидером Леонидом Брежневым, отвечал за идеологию, а следовательно, за шахматы. Он никогда официально не обсуждал матч. Брежнев тоже, кажется, не обратил на него внимания, хотя номинальный глава СССР Николай Подгорный послал Спасскому телеграмму с добрыми пожеланиями (для Брежнева было бы немыслимым поставить свою подпись под таким посланием). Когда на Спасского навалились неприятности, Лев Абрамов, возглавлявший отдел шахмат в Спорткомитете, хотел послать в Рейкьявик руководителя команды. За поддержкой он отправился к одному из помощников Брежнева, Константину Русакову. Однако Русаков был за границей, а в Кремле не видели срочной необходимости помогать, так что инициатива Абрамова ни к чему не привела.

Мы знаем, что Генри Киссинджер дважды звонил Фишеру, но ежедневные записи советника по национальной безопасности (книга «Годы в Белом доме») не содержат об этом сведений. Нет упоминания о матче в столь же детальных «Воспоминаниях» Никсона. Советский посол в Вашингтоне Анатолий Добрынин рассказал нам, что за всё время его частых контактов с Киссинджером тема матча никогда не поднималась. Ни Фишер, ни Спасский не появляются на страницах его книги «По секрету», хотя Киссинджер звонил Фишеру именно тогда, когда советский посол был гостем президента в Калифорнии, работая и отдыхая вместе с советником; в то время американский претендент угрожал улететь в Бруклин.

В интервью для этой книги д-р Киссинджер вспоминает: «Звонок Фишеру не был каким-то серьёзным решением, но мне казалось, что он может способствовать атмосфере мирного состязания». Действительно, есть ли что-то более состязательное или более мирное, чем шахматный чемпионат? Бывший советник по национальной безопасное настаивает, что, в отличие от большинства, он не рассматривал матч как эпизод холодной войны, борьбу демократии против коммунизма.

На страницах ежегодного «Стратегического обозрения», выпущенного в конце 1971 года, Международный институт стратегических исследований в Лондоне сравнил 1971 и 1947 годы: они являлись точками, в которых «международные отношения сформировались в ощутимо новую систему». Один из выдающихся стратегических мыслителей Америки Сэмюэль П. Хантингтон так описывал геополитическую ситуацию начала 70-х: «Небеса полнились самолётами, на которых дипломаты отправлялись на переговоры, и в воздухе витали обещания разрядки напряжённости». В «Стратегическом обозрении» 1972 года институт объявлял, что с холодной войной покончено.

В год чемпионата и в следующий за ним произошли три успешных саммита: в 1972 году Никсон посетил Пекин и Москву, а в июне 1973-го Брежнев приехал в Вашингтон. Потоки переговоров, предложения дальнейших встреч, грядущие и реальные соглашения каскадом изливались на дипломатическую пустыню. В них входили советско-американские переговоры об ограничении стратегических вооружений (ОСВ), временная договорённость о мерах в отношении стратегических наступательных вооружений (ОСВ-1) и соглашение об антибаллистических ракетах. В конечном итоге было подписано 150 соглашений и создано одиннадцать совместных комиссий. Рукопожатие в космосе 1975 года вполне можно было рассматривать как кульминационный момент перемирия.

Киссинджер утверждает: основным отличием между разрядкой и эрой напряжённости было то, что Никсон верил в возможность переговоров с советским режимом. Предыдущие администрации США считали, что любой серьёзный диалог с Советским Союзом возможен лишь после фундаментальных трансформаций в советской политической системе. Никсон перевернул это мнение с ног на голову. Он считал, что если на достаточно длительный период создать международную стабильность, монолитная советская система не сможет сопротивляться политическим трансформациям.

Брежнев видел разрядку только как механизм для урегулирования проблем, возникших между правительствами, и не рассматривал зарубежную политику применительно к домашним делам. Если же такая связь и была, то она касалась сохранения системы, а не её либерализации. Действительно, в годы разрядки репрессии в Советском Союзе ужесточились.

Для Кремля было важно, что разрядка демонстрировала признание СССР как военной сверхдержавы, политически равной Америке. В 1971 году советский министр иностранных дел Андрей Громыко говорил: «Нет ни одного вопроса, который можно было бы решить без Советского Союза или в противовес ему». Для Брежнева признание равенства было гораздо более значимым результатом, нежели договоры. Он мог убеждать себя и советских граждан, что так называемый «баланс сил» в мире склоняется в сторону коммунизма; Советский Союз поднялся на волну истории, которая смоет капитализм с лица земли. Статья в «Комсомольской правде», доказывавшая справедливость такой политики, называлась «Триумф реализма». Разрядка не означала конец глобального политического соревнования. Напротив, пришло время вступить в борьбу; на этом этапе истории обстоятельства для прогрессивного марша социализма казались исключительно благоприятными. (Киссинджер видел в чувствительности Брежнева к политическому равенству признак его психологической незащищённости: «Что более уверенный в себе лидер мог рассматривать как общее место или снисходительное отношение, он воспринимал как долгожданный знак серьёзности наших намерений».)

Разрядка предлагала быстрые практические выигрыши для соперничающих сверхдержав: СССР хотел торговать, чтобы избежать радикальной экономической реформы, а США надеялись, что разрядка даст Советскому Союзу стабильность и снизит его активную деятельность за границей. Таким образом, в корне разрядки лежало неизменное противоречие между сотрудничеством и соперничеством. Соревнование сверхдержав оставалось интенсивным, что видно из длинного списка ответных действий против предполагаемых угроз СССР, составленного Никсоном. Администрация предпринимала действия против создания советской военно-морской базы на Кубе (американские самолёты-шпионы сфотографировали футбольное поле, но национальной кубинской игрой был бейсбол), против перебазирования советских баллистических ракет «земля — воздух» к Суэцкому каналу, против советской роли в индо-пакистанской войне, против агрессивности Брежнева и кажущейся готовности СССР к военному вмешательству в арабо-израильский конфликт.

Обе стороны работали над улучшением вооружений и расширением своего влияния. И обе имели проблемы с союзниками и зависимыми государствами, чьи интересы не совпадали с их собственными или были поставлены в зависимость от интересов сверхдержав. К примеру, в первые дни матча Фишер — Спасский египетский президент Анвар Садат выслал из своей страны 20 тысяч советских консультантов и специалистов вместе с войсками и разведывательными самолётами. Разозлившись на отказ Москвы дать ему современное вооружение, Садат установил тайные контакты с американцами.

Когда матч закончился, кое-кто в прессе поднял тему конфликта — подозрительность и вражда против мирного соревнования. С одной стороны, Фишер и Спасский представляли свои страны, и матч, по общему убеждению, отражал противостояние Востока и Запада, особенно если вспомнить советские заявления, что превосходство СССР в шахматах являлось результатом более эффективной идеологии. С другой стороны, никакого национального соперничества не было. Многие американцы поддерживали Спасского, а многие русские в душе болели за Фишера. Так или иначе, заключает «New York Times», матч имел уникальное политическое значение с точки зрения улучшения советско-американских отношений.

Рейкьявик был полигоном холодной войны, иллюстрируя напряжённость, существующую внутри разрядки, и те проблемы, что привели к развалу этой инициативы за три последующих года. Матч Фишер — Спасский имел привкус продолжающегося разделения политики и общества, подозрительности и неприязни, влияющей на поведение людей за железным занавесом. Отдельная территория, выделенная советской команде, их традиционная недоверчивость и бдительность, отсутствие опыта в общении с прессой, активная агрессия команды Фишера, тенденция западных чиновников и американцев принимать односторонние решения, а затем представлять их советской стороне как свершившийся факт, стереотипное восприятие западными журналистами советской команды — всё это отражало холодную войну и впрямую влияло на матч.

Два наших героя также обнажили противоречия эпохи. Для Спасского Рейкьявик виделся праздником шахмат, радостью, которой можно поделиться в дружественных схватках. Фишеру же последствия его победы представлялись совершенно иначе. Он заявлял, что сломит любого советского игрока, которого против него выдвинут. «Русские сметены», — утверждал он. Американец был счастлив, что отобрал титул именно у Советского Союза. «Они наверняка теперь жалеют, что вообще начали играть в шахматы, — говорил он корреспонденту Би-би-си. — В последние двадцать лет у них было всё. Они говорили о своей военной и интеллектуальной мощи. Теперь вот вам интеллект... Меня радует... как свободного человека... что я разбил их интеллектуально».

Как оказалось на поверку, утверждения о кончине холодной войны были сильно преувеличены. Но если бы Фишер не был таким капризным и настроенным против СССР, если бы он оказался таким же компанейским и дружелюбным, как Спасский, матч вполне мог бы войти в историю как символ разрядки.