Глава 9

На Финляндском вокзале провожала меня жена Оля с трехлетним тогда младшим сыном Леней. Когда я их в последний раз поцеловал и вошел в тамбур, ребенок вдруг заревел «белугой» и закричал на весь вокзал: «Я тоже хочу с папой в Финляндию»! Он бесконечно повторял эту фразу, захлебываясь слезами. Толпившиеся на перроне люди невольно обратили на нас внимание. Мне от двери вагона хорошо была видна эта картина: рвущийся из рук жены мой малыш и лица невольных свидетелей этих порывов. Многие смотрели с сочувствующим недоумением, но были и лица, в глазах которых явственно читалось: «Смываешься, сволочь!». Что попишешь, это были еще советские времена, а с другой стороны, ситуация выглядела так, будто я действительно «смываюсь» навсегда. Проводник нашего вагона стоял, грустно улыбаясь, и, когда поезд пошел, закрыв дверь, произнес: «Даже дети знают, куда нужно уезжать»!

Два дня я провел в Хельсинки, а на третий собрался в Новый Валаам. Накануне я побежал на автовокзал, чтоб купить заранее билет на Хейнявиси. «Мало ли, вдруг утром не будет?» Но на автовокзале даже отсутствовали кассы, и мне объяснили, что билет я куплю прямо в автобусе. Автобус уходил по расписанию в 8.30 утра. Я, как умная советская Маша, прибежал в 7.30 утра — «вдруг места не хватит?» Терпеливо прождал на морозе (это был январь) час. Автобус подошел за 5 минут до отправления. А когда мы поехали, я оказался единственным пассажиром. В первую минуту я похолодел: «Да на тот ли автобус я сел?!» Но автобус оказался «тот», а пассажирами он стал наполняться уже по дороге.

Еще в конце лета я усердно, «зубами» взялся за финский язык и по приезде в Финляндию, хотя еще и не «болтал» по-фински, но уже не был «глухонемым». Как только мы отъехали, я подошел к стюардессе, хорошенькой шатеночке в красном форменном пиджачке и форменной же черной юбочке, и объяснил, что мне нужно будет выйти на 432-м километре шоссе Хельсинки-Иоэнсу. Девушка приветливо меня выслушала, сказала huva (хорошо) и занялась своими делами. Меня это не устроило: хювя-то, хювя, но мне-то надо, чтоб они автобус остановили на этом самом километре. Я атаковал ее со своей проблемой еще раз. Опять услышал приветливое «huva, Негге» и остался ни с чем. Было от чего встревожиться, ведь в Финляндии я впервые.

Но быстрая езда по великолепному шоссе (а шли все время 100–120 км в час), мелькавшие за окном пейзажи подействовали умиротворяюще, и я успокоился: еще ехать и ехать. На всякий случай, через час примерно, я подошел к очаровательной нашей пестунье еще раз и опять напомнил, где мне выходить. На сей раз девушка посмотрела на меня как-то странно, хотя и терпеливо объяснила мне еще раз, что все будет хорошо. Я уже было окончательно успокоился. Но в Варкаусе поменялся экипаж. Вошел новый водитель и новая же стюардесса. Я был в шоке. Мы еще не отъехали, а я уже рассказывал пухленькой хорошенькой блондиночке в той же униформе, где мне нужно будет выходить. Но и в этом случае было лаконичное, приветливое «huva». Тут меня осенило: «Я, наверно, так говорю по-фински, что они ни фига меня не понимают!» Последние волосы зашевелились у меня на голове. Они же меня увезут в Лапландию! И я снова терпеливо и по складам стал объяснять несчастной стюардессе, где мне нужно выходить. Если б это происходило не в Финляндии, а на Кавказе, меня давно бы уже выбросили из автобуса, но здесь мне еще и еще раз объяснили, что я не должен волноваться, они все поняли и все будет хорошо. Я сел на место, но успокоиться не смог. И вдруг сидевшая за моей спиной пожилая дама на хорошем русском языке говорит мне: «Успокойтесь, вся дорога до Иоэнсу знает, что Вы едете в Новый Валаам. Вас высадят, где надо». Вот так! Стало неловко. От неловкости я доел копченую курицу, запил пивом и… уснул!

Разбудила меня стюардесса: «Herra, olkaa huva, Kampi» (Господин, пожалуйста. Кампи). Я вскочил, схватил сумку и вышел, едва успев поблагодарить эту симпатичную девушку. Возле автобуса стоял серебристый «форд». Седовласый крепыш финн, лет 50-ти, улыбаясь, смотрел на меня: «Herra Kusnezov?» Я закивал. «Olkaa huva istuka» (садитесь, пожалуйста) — и жестом показал на машину. Я сел, пристегнулся (не как у нас, а «по-настоящему»), и мы помчались. Через 10 минут были уже в монастыре. Мечта сбылась! В тот же день поздно вечером я записал в дневнике: «Все это как волшебный сон. Не то, что пять лет назад, год назад, даже месяц назад (когда я очень хотел попасть сюда, то совершенно не надеялся на это), если б мне сказали, что я буду здесь жить, ни за что бы не поверил! Сон!»

Отец Пантелеймон поселил меня не в гостинице монастырской, а в свободной монашеской келье. Но что за келья это была! Большая комфортабельнейшая однокомнатная квартира. Сразу за входной дверью две прихожих — малая и большая, в конце большой прихожей маленькая кухонька «по последнему слову» с всевозможной посудой, роскошный санблок. Комната-келья — метров 20 квадратных с большим окном, выходящим на озеро, на нем белоснежные шторы, жалюзи. В комнате огромный, обитый пунцовым бархатом диван, два таких же кресла и очень большой журнальный стол. Справа от входа, вдоль всей стены до окна — книжный стеллаж. Слева в стене альков, в нем широченная деревянная кровать, тумбочка, торшер, бра на стене. В «красном» углу икона Спаса с лампадой, без оклада, и под ней аналой, на нем Евангелие. Все помещения отделаны полированной сосной. На полах «домашние» половики. Тепло, уютно, пахнет ладаном. Тишина. Я не стал засиживаться, быстро распаковал нехитрые мои пожитки и пошел осмотреться. На улице уже начало смеркаться.

Расположен монастырь на живописном мысу, на километр вдающемся в озеро Паппиниеме, так что оно с трех сторон окружает монастырскую территорию. В монастыре 20 строений. В самом центре ансамбля Спасо-Преображенский белокаменный, в новгородском стиле, собор. Освящен в 1977 году архиепископом Павлом.

Земля эта до приобретения ее монастырем называлась «поместье Паппиниеме». Вероятнее всего, в начале XIX века это была шведская «барская» усадьба. И на сегодня самым старым зданием в монастыре является бывший барский дом. Это двухэтажное деревянное здание в «дворянском стиле». Парадный вход в него — широченная лестница, спускающаяся к озеру, крыльцо украшают деревянные колонны, которые поддерживают широкий балкон. На I и II этажах по 8 комнат анфиладой. Дом окрашен, как в старину, в яркий желтый цвет. Колонны, крыльцо, двери, наличники на окнах, фронтон и прочее белые. Присмотревшись повнимательней, я сообразил: поздний классицизм. И, оказывается, не ошибся: дом построен в 1820 году. Все остальные старые постройки монастырем были переделаны. Это бывшие людские, конюшня, скотный двор и прочее. Всего старых зданий семь. Остальное современное, выстроенное в последние годы.

Рецепция и магазин монастыря, учебный центр, здание библиотеки, в нем же архив, реставрационная мастерская, зал заседаний православного конгресса (а теперь еще, уже в наши дни, музей реликвий). Здания гостиниц: зимней, двух летних, гостиницы Православного Конгресса. Отдельно трапезная. В ней и братская, и мирская под одной крышей. Ну, разумеется, и постройки хозяйственные. Два голубеньких двухэтажных келейных корпуса расположены ближе к берегу озера, между ними и озером построек нет. Там фруктовый сад и плодово-ягодный питомник. Вот в одном из этих корпусов на первом этаже я и поселился.

Днем, пока мы ехали от Хельсинки, было пасмурно. На трассе мы проходили то полосу тумана, то заряд снега, то дождь, то дождь со снегом. Стоял конец января, утром в столице было -8 градусов, а на трассе, хотя ехали к северо-востоку, я думаю, не ниже 0 градусов. Но к вечеру опять подморозило, небо вычистилось, обнажив неяркие зимние звезды. Снег стал поскрипывать под ногами. Я вернулся в келью и, еще только открывая дверь второй прихожей, услышал телефонный звонок. Отец Пантелеймон беспокоился о моем устройстве, сообщил мне распорядок всей жизни монастыря: службы, трапезы, время работы библиотеки и возможной работы в архиве, а заодно помимо трапезы вечерней пригласил к себе: «Поболтать за самоваром». Разговор шел по-русски. Семинарию он заканчивал у нас, в Ленинграде и по-русски говорил славно, хотя и с акцентом.

Мой отец с младых лет втолковывал мне, что «точность — вежливость не только королей». Не в коня оказался корм. Родившись и повзрослев в стране Советов, я так и не усвоил этого дворянского урока. Припомните, читатель, если Вам за 50: придти на праздник к кому-либо вовремя считалось дурным тоном: если в «присутствии» тебе назначали время, то принимали, даже на самом высоком уровне, на час. два и более позже. Ну, и т. д. И к трапезе я опоздал минуты на 4. Растерянно стоял посреди мирской трапезной, не зная, что же делать дальше. Пантелеймон, проживший в нашей державе 6 лет, видимо, сообразил, в чем дело, и за мной был выслан послушник. Он меня и привел в братскую трапезную. Опять стало неловко. Но счастье, что это была вечерняя трапеза, а не полуденная «по чину». Тогда бы вообще сквозь землю провалиться. И, кстати, ах, каким уроком мне это стало на всю оставшуюся жизнь! Посажен я был по левую руку отца настоятеля.

Впоследствии судьба моя сложилась так, что я на многие годы оказался связанным с Финляндией: посещение этой страны с туристическими группами стало моей работой. Для этого, правда, пришлось немало потрудиться: изучать язык, быт, нравы, историю, культуру страны Суоми. Честно говоря, я полюбил Финляндию. И сейчас меня мало чем можно там удивить. Но тогда!

Глянув на столы монастырской трапезной, я ахнул! Было от чего. К вечерней трапезе подавали: каши пшеничная, пшенная, рисовая, манная; к кашам (день был скоромный): сливочное масло, топленое масло, молоко, сливки, варенье; далее: яйца вареные, холодная жареная рыба (сиг), сыр. К чаю несколько сортов варенья, мед, сахар. Чай английский. На столах еще кувшины с квасом, соком и водой. Хлеб пшеничный, ржаной, сухарики, булочки. В вазах апельсины, яблоки, чищенные грецкие орехи, фундук. И что-то еще, что — просто не помню. «Что особенного?» — скажет сегодня читатель. Но, во-первых, это сегодня, во-вторых, стоит ли вообще удивляться изобилию на столах Финляндии. А тогда шла зима 1989/90 годов, и в нашей стране носки мужские и даже хозяйственное мыло давали по талонам.

Мне и самому тогда показалось странным, но в монастырскую жизнь я «вписался» мгновенно. Службы, трапеза, послушание. Его я у отца Пантелеймона вытребовал и после утренней трапезы работал на перестройке старой трапезной. Переодевшись в рабочий комбинезон (его мне выдали), таскал кирпичи, убирал строительный мусор, делал все, что от меня требовалось. Работал я на пару с новопослушником Ярри, здоровым двадцатилетним парнем. Правда, после полуденной трапезы у меня было «свое» послушание: я работал в архиве и библиотеке монастыря.

Архивариус и библиотекарь, брат Харитон, обставил мою деятельность таким комфортом, о каком я и не помышлял. Любой материал из архива, любая книга подавались по первому требованию, не нужно было «копаться» самому. В мое распоряжение были представлены два письменных стола, пишущая машинка, ксерокс: он же мне подавал чай. И только курить выпроваживал на улицу.

В субботу и воскресенье я гулял по окрестностям. Либо по дорогам, всегда прекрасно расчищенным от снега, либо на лыжах по лесу. (Лыжи тоже монастырские.) Иногда вечерами допоздна засиживался в покоях отца Пантелеймона. Бесконечные беседы за чаем с морошковым вареньем на меду. Он помогал мне учить финский язык, я ему переводить на финский рассказы Мельникова-Печерского. Отец Пантелеймон оказался интереснейшим собеседником и добрейшей души человеком.

Месяц пролетел, как один день. Пора и честь знать. Я объявил ему о своем отъезде. И тут произошел любопытный разговор. Он спросил меня: что так быстро я надумал уезжать? «Можно пребывать здесь сколько угодно». Я ответил, что, мол, сколько можно нахлебничать? Тогда он: «Ну что Вы! Уж извините за скромность нашей трапезы. Вы ведь месяц не пробовали мяса». (Я, признаться, этого и не заметил. Если к столу подают лосося, запеченного в сметане, о каком мясе может идти речь?) Далее последовал вопрос: «Вам вообще-то понравилось у нас?». И когда я ответил, что сказать «понравилось» — это значит ничего не сказать. Пантелеймон полушутя, полусерьезно: «А оставайтесь в послушание, благословлю…». Я растерялся: «У меня же семья, дети, обязанности…». — «А мы им будем помогать». Тут уж я категорически поблагодарил и отказался. «Воля Ваша, Евгений Петрович, а то смотрите, надумаете — приму». Один Бог знает, какой «жар соблазна» закрался в мою душу тогда.

Но на следующий день я покидал эту столь гостеприимную обитель и добрейших, любезнейших ее насельников. Было так грустно. Ведь я полагал, что уезжаю отсюда навсегда. Поди вырвись еще раз сюда из страны Советов. Тогда и предполагать никто не мог, что буквально через год «империя» наша рухнет. Рухнет так сокрушительно и скоропостижно.

В Хельсинки я прожил тогда еще 2 месяца. В турфирме «Финсовтурс» проводил семинары для гидов по России, читал доклады по Валааму. Жил я в роскошной, занимавшей чуть ли не весь этаж квартире директора этой фирмы Михаила Борисовича Новицкого. Этот умный, хваткий, гостеприимный человек был из эмигрантов «первой волны». Его родители покинули Россию в 1918 году. В свободное время я осваивал Хельсинки и его окрестности. В выходные дни ездил по городам юго-западной Финляндии: Турку и Тампере, Лахти и Порво, Ловиза и др. раскрывали мне свои красоты и секреты. Вот тогда-то я и решил: обязательно буду работать здесь, на турмаршрутах, и, слава Богу, это сбылось.

Впоследствии я много раз бывал в Финляндии, конечно же, каждый раз привозя все новые впечатления. Но месяцы первого посещения оставили во мне след неизгладимый.

По возвращении поздно вечером дома мне преподнесли ошеломившее меня известие: на Валааме возрожден монастырь! Вот и езди по заграницам…