КРЕСТ ДЕМОГРАФИЧЕСКИЙ И МИССИОНЕРСКИЙ

Когда меня спрашивают: «Что вы можете сказать о будущем России?» — я говорю: «Будущее у России ясное, короткое и печальное. России осталось не больше 60 лет».

И этот ответ я беру не из видений «старцев», а из математики.

При рождаемости 1,2 ребенка на семью прогноз очевиден: у четырех бабушек и дедушек будет один внук. Люди оставляют по себе вдвое меньшее число своих детей и вчетверо меньшее число своих внуков. Вот лишь один камешек из этого демографического обвала: данные о числе школьников в богатейшем Краснодарском крае: 2000/2001 учебный год — 690 817; 2001/2002 — 663 816; 2002/2003 — 633 337; 2003/2004 — 593 481; 2004/2005 — 551 376; 2005/2006 — 518 157; 2006/2007 — 492 870. За семь лет школьников стало меньше почти на треть...

После 20-ти лет перестройки и реформ наконец обозначилась наша долгоискомая национальная идея: выжить бы... Страна тихо умирает под громкие звуки рекламных пауз.

Есть очень печальный критерий — это решимость людей жить и бороться за свою жизнь. Сокращение продолжительности жизни мужчин — это безмолвный бунт. Психологи давно заметили, чем более культурен народ, тем больше диспропорция между количеством самоубийств и убийств. В обществе примитивного сознания агрессия всегда выплескивается вовне, а когда общество и культура более развиты, агрессию человек сдерживает в себе, и она обращается внутрь его. Россия 90-х годов кажется безумно варварской страной, но обратите внимание — не было ни одного погрома, инициированного русским населением. И при этом катастрофическая смертность, самоубийственный протест русских мужиков. Мы вымираем «культурно» — без криков, без баррикад или погромов. Стреляя в свое сердце, а не в тех, кто это сердце зажимает в тиски безнадежности.

И еще есть протест женщин — в виде отказа от детей.

Ни одному народу в мире не подходит в большей мере такой печальный термин, как «самоеды». Как еще назвать народ, в котором только одному ребенку из четырех зачатых разрешают родиться? Народ, который ради комфорта убивает своих детей и отказывается от своих стариков? То, что сегодня средняя продолжительность жизни мужчины в нашем обществе — всего 58 лет, означает, что общество не готово пестовать даже своих стариков... Только у самых диких народов было такое отношение к своим детям и своим старикам...

А обрадоваться улучшению жилищных условий у наших внуков времени уже не будет: мы не одни на планете. Под боком набирающий силу перенаселенный Китай, крепнущий (и численно тоже) мусульманский мир. Природа не терпит пустоты, а перепад демографических давлений по нашим южным границам слишком велик. Уже в 90-е годы Россия приняла 11 миллионов мигрантов (в среднем по 781 000 человек в год) — это третий показатель в мире после США и Германии.

Страна, в которой девочки не хотят рожать, а мальчики служить в армии, обречена. И хотя уже много лет растут цены на нефть, жителей России это, кажется, ни в чем не убеждает и не радует. По-прежнему предновогодние калькуляции высвечивают черные цифирки: и за этот год россиян стало почти на миллион меньше... И так уже 15 лет...

Термин «русский крест» стал уже почти официальным термином демографии. Крест этот образуется двумя почти прямыми линиями на графике: более полувека число рождений стремится вниз, а число смертей — вверх. Хорошая линия в начале графика была вверху, в 1965 году она пересеклась со злой линией, а затем с каждым годом все более удаляется от нее — вниз.

Люди не хотят детей. Что ж поделаешь... Что поделаешь? Но ведь желания людей далеко не всегда — их собственный выбор. Весьма нередко предмет их гнева или любви, а также способ и время выражения своих чувств подсказываются им со стороны. «Так принято». Кем принято? Кто законодатель? Нельзя ли его потеснить?

Если за полвека представления о нормальной семье столь очевидно (и по последствиям — страшно) шатнулись в одну сторону, то неужто нельзя привлекательно для людей описать возможность разворота? Если речь идет о желаниях и соображениях людей — значит, мы говорим не об «объективной реальности» и не о непреодолимой природной силе.

Абортов в год совершается в стране два миллиона. Если бы число абортов снизилось вдвое, падение уже было бы остановлено.

Для этого достаточно убрать из больниц террористов в белых халатах. Что же это за странная мода завелась на Руси — врачи отговаривают женщин от родов, запугивают появлением на свет урода и инвалидностью в случае продолжения беременности! Уже сама по себе такая угроза есть причинение вреда здоровью и женщины, и носимого ею малыша.

Такие угрозы должны быть фиксируемы и наказуемы. Если врач считает целесообразным прерывание беременности, а женщина отказывается, об этом должна быть сделана запись в личном деле врача. Если беременность и роды прошли успешно, и об этом в деле врача делается запись, а он предупреждается о неполном служебном соответствии. Повторение подобного случая должно приводить к увольнению. Повторение такой же истории на новом рабочем месте — к аннулированию диплома и лицензии врача, занимающегося психологическим террором.

А еще в распоряжении государства есть телевидение и школа... Это в XIX веке вымирание «по собственному желанию» нельзя было бы развернуть. А в XXI веке средства массовой информации могут очень даже много. Если в 1997-м страну убедили проголосовать за пьяного Ельцина, неужто вернуть людям любовь к собственным детям задача более сложная?

...Демографическая обстановка в России известна в кремлевских кабинетах. И там активно разрабатываются методы «повышения иммиграционного имиджа страны», чтобы привлечь больше иностранной рабочей силы. Но России нужны не чужие рабочие руки, а свои дети!

А еще в России есть Православная Церковь.

Упоминание о ней здесь вполне уместно по той причине, что к концу XXI века атеистов вообще в стране не останется. В современных семинариях уже не нужно учить студентов искусству вести дискуссию с атеистами. В России конца XXI века атеистов не будет вообще. Я глубоко убежден, что Россия конца XXI века будет глубоко религиозной страной...

Но это не потому, что у нас появятся замечательные миссионеры. А просто в силу торжества законов дарвинизма. Именно по дарвинистским критериям неверов приходится характеризовать как тупиковую ветвь эволюции: атеисты размножаться не умеют. Они просто вымрут, как мамонты. Дарвин с того света будет показывать на неухоженную могилу последнего бездетного атеиста как на очевидное доказательство правоты своей теории.

Уже сегодня плотность населения в России соответствует нормам эпохи неолита: 1 человек на 1 кв. км территории.

Кто же останется в стране, в которой вымрут атеисты? Слова о том, что Россия в конце XXI века будет религиозным обществом, слишком общи и потому могут создать иллюзию оптимизма. Но давайте уточним, какова будет структура этой религиозности.

Если выжившие и умножившиеся будут православны, то страна продолжит быть Россией. Но ведь есть и иные варианты...

Одной знакомой мне многодетной православной семье несколько лет назад московская мэрия дала бесплатную путевку на Черное море. Среди солнечных впечатлений, с которыми они вернулись, было и одно с оттенком горечи. Несколько вагонов в их поезде были целиком закуплены мэрией для помощи многодетным московским семьям. Принцип подбора был понятный: семья, где было больше четырех детей, получала бесплатную путевку. Но во всем поезде Поляковы оказались единственной русской семьей. Все остальные были хоть и московскими, но мусульманскими.

Зайдите в обычную школу и попросите классный журнал одиннадцатого класса и первого. Сравните имена детей. И вы увидите будущее России. Будущее, которое мы сами и создаем, ибо «средневзвешенная величина, означающая желаемое количество детей в семье «активных православных» — 2,8 человека, в то время как в семье «активных мусульман» — 3,4». Что уж говорить об атеистах...

Уже сейчас, «по сведениям Института экономики и социологии, «доля азербайджанцев в общем количестве столичных школьников — 12%... При этом опрос учащихся обычных школ показал следующее (по данным департамента образования Москвы): 75% подростков из среды мигрантов заявляют, что выступят в этнических конфликтах на стороне своей нации». Надо еще заметить, что французские социологи выяснили: когда процент мигрантов превышает планку в 12%, у коренного населения данного квартала возникает ощущение «оккупации»... В Германии же эксперты установили, что при наличии в классе трети иностранных школьников с языковыми проблемами занятие превращается в хаос, и дети коренных немцев начинают говорить на неправильном немецком языке. В отдельных землях Германии широко дискутируется вопрос преподавания в школах ислама, например, земельным министерством образования Баден-Вюртемберга были подготовлены учебные планы преподавания ислама в школах, начиная с 2003 года. Так и кто же кого интегрирует?

Вот статистика и прогноз по Москве. Исследование проведено Институтом общей генетики РАН:

В 1994 году в Москве русских было 7 миллионов 959 тысяч. В 2002 — 7 миллионов 753 тысячи. Прогноз на 2025 год — 6 миллионов 340 тысяч.

Чеченцев в 1994 году в Москве было 2,9 тысячи. В 2002 году — 8,5 тысяч. Прогноз на 2025 год — 643 тысячи.

Ингушей в 1994 году было 0,9 тысячи, в 2002 — 2,9 тысячи, в 2025 году их будет 270 тысяч.

Это означает, в Москве уже через четверть века будет миллион «вайнахов» (чечено-ингушей), причем один вайнах будет приходиться на шесть русских. Вспомните, что происходит при таком соотношении кавказцев и славян в армейских частях...

Ольга Курбатова, сотрудник Института общей генетики им. Вавилова, прогнозирует: «Генный поток по линии отцов приводит к тому, что через десять поколений генофонд русских Москвы на 70% будет состоять из «чужих» генов. Будет меняться и антропологический вид населения Московского региона». Ну, «десять поколений» — это 200 лет. А этническая катастрофа для России гораздо ближе:

«По прогнозам, на середину нынешнего столетия число иммигрантов и их потомков в России, нравится нам это или нет, превысит половину ее населения. В результате к 2050 году Россия превратится более чем наполовину в мусульманскую страну. Выражение «исламская опасность» — не наш лексикон». Это демонстрирует дивную «диалектическую логику» консультант Администрации президента России Владимир Дергачев. Хан Батый с носителями древней степной культуры уже в Рязани, в Киеве они будут послезавтра, и поэтому в лексиконе «Вечернего Киева» нет выражения «монгольская угроза». Мы ж заранее расслабимся и попробуем получить максимум удовольствия от подаренной нам «поликультурности»...

Заметьте, что в интервью президентского консультанта речь идет не о мусульманах, а об иммигрантах. Значит, не просто ислам, но ислам, совершенно чуждый российской традиции, затопит нашу страну. Не татары и башкиры, не вполне европеизированные мусульманские нации будут править бал, а те, кому была посвящена книга Павла Хлебникова «Разговор с варваром» (ими же и убитого).

Зачем нам в этом брать пример с Запада? У каждого — своя смерть... «Европейцы выдают желаемое за действительное из-за нежелания ввязываться в конфликты и сильного инстинкта самосохранения. Они воспринимают действительность, но лишь выборочно. Как далеко может зайти отрицание реальности, ясно показало «Слово к воскресенью», произнесенное 11 февраля 2006 года Буркхардом Мюллером (Burkhard Muller). «Ислам — это великолепная религия», — сказал священнослужитель несколько минут спустя после телевизионных вечерних новостей, в которых можно было видеть горящие флаги, разгромленные посольства и воинов Аллаха, вопящих: «Смерть неверным!» Откуда все-таки берется эта решимость отрицать факты или так их истолковывать, чтобы они подменяли собой действительность?.. Если протест против нескольких безобидных карикатур привел свободный мир к капитуляции перед насилием, как станет реагировать этот свободный мир, если речь пойдет о чем-то действительно существенном?.. Когда все закончится, уцелевшие спросят себя: почему мы не хотели видеть знаки на стене, пока еще не было поздно?.. Более 30 лет назад, в 1972 году, датский адвокат и политик-любитель Могенс Глиструп (Mogens Glistrup) высказал идею, которая мгновенно сделала его знаменитым. Чтобы экономить налоги, надо распустить датскую армию и поставить в министерстве обороны автоответчик с текстом: «Мы капитулируем!» Это мероприятие позволило бы не только сэкономить деньги, но и, в случае конфликта, спасти человеческие жизни. С этой «программой» его Прогрессивная Партия на выборах 1973 года стала второй по величине фракцией в датском парламенте. «Глиструп опередил свое время на многие годы. Сейчас наступил подходящий момент для включения автоответчика».

Перспектива Московского Халифата устроит наших либералов? Какую страну вы оставите вашим детям? Если в вашей семье будет один ребенок, то своих внуков вы обрекаете на судьбу «нацменьшинства» в Московском Халифате.

И именно потомкам либералов в халифате точно не выжить: ислам терпит существование на своей земле христиан и иудеев, но никак не либерал-атеистов и йогов-язычников. По этой причине я поражаюсь спокойствию нынешних либералов-гуманистов, которые почитывают языческие гороскопы, говорят о политкорректности, а на самом деле сами всерьез ни в Бога, ни в черта не верят. Людям такого склада придется очень плохо и в России и во Франции, когда воспеваемые ими якобы недофинансированные мусульманские подростки повзрослеют и всерьез положат руки на рычаги власти. Оттого, глядя на пожары во Франции, я приговариваю: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!» В этих пожарах виден финал просветительской «постхристианской» цивилизации. В этих пожарах должны бы сгореть благодушные надежды на то, что Европа сможет всех переварить и всех превратить в себе подобных теплохладных атеистов-«гуманистов».

«Мультикультурного эмигрантского рая не случилось. Вместо запланированных дружелюбных новых граждан Дании или Великобритании, улыбающихся прохожим и продающих на улицах вкусные горячие кебабы, из глубин этнических гетто, возникших в европейских городах, на улицы вылезли совсем несимпатичные исламисты, требующие казнить журналистов и ввести законы шариата. В декабре во Франкфурте турецкий подросток избил беременную от него одноклассницу, по собственному признанию, чтобы вызвать выкидыш. Причем 17-летний турок признался, что главной причиной его нападения на девушку стали слова отца, заявившего, что «не потерпит ребенка от христианки». Впрочем, конфликты в европейских школах провоцируются и другой стороной. В середине января трое иммигрантов-мусульман (два боснийца и один чеченец) обратились с письменной жалобой к руководству государственной школы австрийского города Линц, где учились их сыновья. Условия обучения в школе оскорбляют исламских подростков, говорилось в развернутом письме. Разгневанные отцы требовали, чтобы все сотрудницы школы женского пола, включая директора, появлялись на работе только в платках, чтобы учительницам было запрещено делать замечания мужчинам, пускай и школьного возраста; чтобы ученикам-мусульманам было позволено обращаться к учительнице на «ты» (так как большего женщина не заслуживает), а также чтобы исламские подростки были освобождены от уроков пения, являющихся «проституцией». Жалоба отцов-мусульман осталась без удовлетворения, а президент австрийского совета по делам школ Фриц Энценхофер назвал ее чушью, но и австрийцы и немцы восприняли этот сигнал с большой серьезностью. Вчерашние беженцы готовы начать диктовать нам правила игры — именно таков был лейтмотив большинства газетных публикаций в немецкой прессе».

На общем печальном фоне вымирания есть все же точки роста. Многодетные семьи есть — у бомжей и религиозных фанатиков. У бомжей — потому, что им все «фиолетово». У религиозных людей — потому, что им внушили, что зародыш — тоже человек и убивать его грешно. Делать ставку в спасении России на бомжей было бы странным. Значит, будущее России (России, а не халифата!) зависит от православных людей. Точнее говоря — от того, сколько именно православных фанатиков будет в нашем обществе.

Слово «фанатик» здесь не ругательство, а признание факта. Фанатик — слово чисто вкусовое, фанатик — тот, кто относится к религии чуть серьезнее, чем я сам. Люди, всерьез относящиеся к церковным заповедям, в глазах своих соседей — фанатики. Да и в самом деле нужно фанатично верить, чтобы послушать советы духовника: «Ну и что, что ты разлюбил свою жену? Не смей разводиться, оставайся с ней и с детьми!.. Ну и что, что врачи угрожают? А ты не убивай малыша, выноси его, дай ему шанс, а мы за тебя молиться будем!»

И хотя сказал Путин на Афоне, что в России сто двадцать миллионов православных христиан, но людей, способных принять такие слова священника, в России не больше пяти процентов.

Для того чтобы принять еще одного ребенка в свой дом, нужна немалая решимость. Это решение оборачивается отставанием в карьере, замораживанием или падением уровня жизни. Чтобы пойти на эту боль и эту радость одновременно, нужна сверхмотивация. А мир сверхмотивации — это мир сверхценностей, то есть мир религии. Причем не «религиозной культуры», а именно — религии. Религиозная жизнь предполагает не просто «знание» о вере и обрядах, а прямое личностное проецирование узнанных канонов в свою жизнь, решимость открыть свою жизнь для суда со стороны религиозных заповедей. И вот обнажается парадокс: именно фанатики (те, чью веру считают безжизненной) стали источником жизни.

А значит, выбор очень внятен: Православие или смерть. Это не лозунг религиозных фанатиков, а суровая действительность. Если мы хотим, чтобы Россия была населена не по нормам каменного века, то ничего менять не надо. Надо тихонечко освобождать территорию от своего экологически вредного присутствия.

У нашей истории появилась математически предсказуемая ясность. Именно математически очевидно: не будет религиозной мотивации, религиозного благоговения перед зачатой жизнью — не будет и России.

В этой ситуации любая антиклерикальная кампания в прессе или в классе является неумышленным (надеюсь) геноцидом. Любая попытка атаки на христианскую, традиционную семью, в том числе под видом терпимости к гомосексуализму, в этой перспективе воспринимается как еще один нож, добивающий физическое существование: а) русского народа, б) вообще европейской культуры в целом, так как весь «белый» мир идет к тому же бесславному концу.

Но и среди действительно религиозных людей большинство не имеют ни малейшего шанса услышать такие советы из уст священника по причине своего возраста, давно уже сделавшего неактуальными проблему абортов и контрацепции... Обращаться к нашим бабушкам с проповедью о вреде абортов немножко поздновато. Обращаться надо к молодым.

Однако обращаться к тем, кто заведомо находится вне пределов слышимости, бессмысленно. Если молодые люди находятся вне Церкви, наши обычные проповеди, столь уместные под сводами древних храмов и в окружении традиционных прихожан, до них ну никак не долетят и ни в чем не убедят. Значит, люди Церкви после молитвы с бабушками должны пойти в места обитания молодежи для разговора с нею.

По пути этого миссионерского исхода можно не менять одежду. Уж точно не надо менять саму веру. Но вот сменить язык разговора о вере придется. И еще придется сменить тему разговора. С прихожанами можно говорить «о смысле сегодняшнего нашего праздника». С нецерковной молодежью придется говорить об ином. Единственно допустимый здесь предмет разговора — «наш взгляд на ваши проблемы».

И еще придется идти на «уступки»: перестать ругаться с молодежью из-за ее стиля жизни и речи, из-за джинсов и рок-музыки. Это уступки не в «нашем», а в «их». Это не уступки в вере. Это просто разрешение молодежи быть молодежью. То, что и так у них есть, надо научиться хотя бы не замечать, не вырывать из их рук. А еще лучше — заметить, но не для обзывательства и критики, а для того, чтобы и в «их» увидеть отблеск «нашего» и с этих общих ноток начать строить разговор.

Все это очевидно. Все это много раз сказано даже с Патриаршей кафедры. Но осталось сказать еще одно: в церковной среде слишком много людей, которые резко против такого рода перемены. Прежде чем менять молодежную бездетную моду, придется церковным миссионерам изменить парочку черт в самой церковной среде — изжить нашу неулыбчивость и пугливость (и порожденную этой пугливостью готовность осуждать).

Во-первых, это нужно потому, что звать молодежь присоединиться к людям, которые передвигаются по городу испуганными межхрамовыми перебежками, просто невозможно. Пока сами православные не научатся вновь радоваться своей вере, пока из-под платочков (которые когда-то были белые, а сейчас все больше темные) будут смотреть не ласковые, а угрюмые глаза, миссионера могут ждать лишь редкие удачи.

Во-вторых, в самой Церкви отношение к неизбежным странностям миссионерского поведения должно стать более терпимым.

Здесь и должно сказать свое слово среднее поколение: поколение священников и епископов. Им придется сделать выбор — будут ли они переубеждать традиционных прихожан и поддерживать миссионеров или же будут сами передавать бабушкины пересуды с монастыря на приход, с листовки в газету.

Не надо замуровывать Церковь в прошлом.

Именно недруги Церкви хотели бы видеть нас зацементированными нашим прошлым. И многие собственно церковные люди чувствуют себя уютнее вдали от современной культуры и жизни. Но неужели не понятно, что со своими нынешними гипертрофированными страхами, с мечтой о православном гетто, с чаянием ухода «в келью под елью» мы гробим будущее православной России? Об этих двух разрывающих Россию тягах хорошо сказал Валентин Распутин: «И эти гонки на чужом были теперь во всем — на тряпках и коже, на чайниках и сковородках, на семенах моркови и картошки, в обучении ребятишек и переобучении профессоров, в устройстве любовных утех и публичных потех, в карманных приборах и самолетных двигателях, в уличной рекламе и государственных речах. Все хлынуло разом, как в пустоту, вытеснив свое в отвалы. Только хоронили по-старому. И так часто теперь хоронили, отпевая в церквах, что казалось: одновременно с сумасшедшим рывком вперед, в искрящуюся и горячую неизвестность, происходит и испуганное спячивание назад, в знакомое устройство жизни, заканчивающееся похоронами. И казалось, что поровну их — одни, как бабочки, рвутся к огню, другие, как кроты, закапываются в землю» («Дочь Ивана, мать Ивана»).

Вот чтобы не слишком решительным было наше добровольное зарывание в подполье, в прошлое, я и пробую сказать: в Православии достаточно силы, чтобы дерзить современности, но при этом в Православии достаточно любви, чтобы повернуться к современности. Мы достаточно жизнеспособны, чтобы отстаивать свою, древнюю, средневековую систему ценностей. И Церковь достаточно зряча, чтобы видеть доброе и в мире современных людей.

И когда я защищаю «Гарри Поттера» или Интернет, «Матрицу» или рок-музыку, я это делаю не ради Голливуда, а ради России XXI века. Своими статьями и книгами о современной молодежной культуре я просто ставлю ряд простых вопросов. А можно ли быть православным христианином сегодня? Тождественны ли понятия «Православие» и «Средневековье»? Можно ли быть православным в мире современной культуры, не эмигрируя в былые века? Должна ли граница между миром культуры церковной и культурой светской превращаться в сплошную линию фронта? На эти вопросы я отвечаю: да, нет, да, нет.

Через самые разные сюжеты я хочу донести до молодежи один месседж: в Церкви есть место для вас. «Церковь» и «бабушки» — не одно и то же. Между словами «Православие» и «Средневековье» нет знака равенства. А если я в своей проповеди поставлю знак равенства «бабушки = Православие», то тогда молодые люди скажут: «Да, мы так и подозревали. Вы подтвердили наши худшие опасения. Мы уходим. До встречи через 50 лет».

Впрочем, чтобы обосновать право христианина на прописку в XXI веке, я привожу ссылки на Святых Отцов Средневековья.

Три мощных антимиссионерских предрассудка живут в духовенстве: «На наш век бабушек хватит!»; «Кого надо — Господь сам приведет!» и «Надо быть проще!». Да уж что может быть проще типического диалога «пастыря» и паствы: «С праздничком, православные!» — «Спаси Господи, батюшка!» Хуже такого безъязычия горе-проповедника разве что энтузиазм полицейски-насаждаемой обязательной веры. Вот между этими харибдами и торит свой путь миссионер...

Не меч, а лень сегодня угрожает России. Лень работать («пусть уж таджики пашут!»). Лень растить детей. Лень понудить себя проявить терпимость к молодежному стилю жизни, к молодежной культуре, повернуться к своим же детям со словом о душе и о Евангелии.

От того, сможем ли мы в наших храмах создать атмосферу дружелюбия по отношению к молодым, зависит будущее и Церкви, и России. Нужна церковная молодежная политика. А для этого нужно понимание, что политика и навязывание — отнюдь не одно и то же. Политика включает в себя и умение слушать, слышать, уступать. Сможем ли мы хоть на десятую долю стать столь же терпимыми к увлечениям и глупостям наших детей, сколь мы терпимы по отношению к суеверным глупостям наших бабушек?

Надо увидеть доброе в тех волнах современной культуры, что пришли к нам с Запада, — увидеть ради того, чтобы отстоять то, что нам дорого в нашей России.

А православной России не будет, если из наших детей мы не воспитаем православных людей, которые могли бы, владея всей сложностью современной культуры и техники, сделать ради веры своей, ради народа своего успешную социальную карьеру. Если мы хотим видеть Россию православной, ей нужны православные элиты. Православные депутаты, экономисты, министры, бизнесмены, учителя, журналисты и так далее. Значит, православным людям надо прививать вкус к успеху, к жизни, к творчеству, к карьере.

Но те немногие священники, что дерзают обращаться к молодежи за пределами храма, слывут белыми воронами среди своих сослужителей. Они скорее терпимы, нежели поддерживаемы своими епископами. А оттого они могли бы вслед за офицерами сказать и о себе: «Россия нас не жалует ни славой, ни рублем. Но мы ее последние солдаты. А значит, надо выстоять, покуда не помрем...»

Сухие крестообразные линии демографических графиков неумолимо говорят: пришло время расставаться с обыкновением видеть в бабушках предмет традиционной, главной и почти исключительной церковной заботы.

Если это обыкновение не будет отложено, причем не когда-нибудь, а в ближайшие десять лет, то будущие авторы «Заката и падения Российской империи» будут иметь право сказать о преступлении Русской Церкви перед русским народом. «Не поняли русские священники боли своего умирающего народа. Не заметили его умирания. Не смогли найти ни слов, ни аргументов. Не пожелали выйти из привычных и потому комфортных образцов и клише».

И немногочисленные русские священники той поры (еще и нерожденные ныне), читая такие слова историков (тоже еще ныне нерожденных), будут недоумевать: «А что, разве могло быть иначе?»

Да, могло. Было время, когда у русских еще были дети. Было время, когда хотя бы некоторые священники пробовали говорить с детьми не на «церковно-китайском» языке. Было время, когда Патриарх Русской Церкви призывал к тому, чтобы Церковь стала многоязыкой и могла находить общий язык и с бабушками и с их внуками. Но что-то не сработало... Государство отошло в сторонку. Организационные и финансовые ресурсы Церкви обошли своими потоками те делянки, где работали миссионеры. Епископы не прикрикнули на сплетников, косящихся на миссионеров... В итоге все осталось по-прежнему. Парус не поменяли. И прямой курс привел к рифам, которые нельзя было не заметить, но лень было обходить...

И в итоге эти люди, считающие себя традиционалистами, морозят последнее движение имперского инстинкта Православия — миссионерское. Имперская позиция — активная, живая, убежденная в том, что свое можно внести в мир соседей и своим преобразить их жизнь.

4 мая 1799 года Синод постановил печатать католическую духовную литературу в типографии Почаевской Лавры. Когда я зачитал это императорское и синодальное решение семинаристам, они были возмущены — что, мол, за экуменизм такой. А на самом деле это не экуменизм, а нормальная имперская мудрость. Раз миллионы католиков вошли в состав Империи после раздела Польши и эти католики нуждаются в духовной и богослужебной литературе, то зачем же эту литературу импортировать? Ведь даже в издании Евангелия можно поместить такое предисловие или комментарий, который окажется враждебен интересам Православия и России. Так зачем же ждать этих изданий из Вены или Варшавы? Лучше все необходимые в приходском обиходе книги издать здесь, под присмотром образованных монахов православного Почаева...

Миссионер несет «свое» в мир «других»: «Очень нужен я там, в темноте. Ничего, распогодится!» Без обращения этих «других» (точнее, наших же детей, но не полюбивших нашу демонстрацию нашей веры) в Церковь Россия не выживет. Наши пять процентов, из которых три четверти — бабушки, не заселят и не отстоят Россию. Значит, надо выйти из тихого покоя келий и пойти на сквозняки площадей и молодежных аудиторий.

Если Церковь сможет выйти за пределы кадильного занавеса, переступить через некоторые свои стереотипы — не догмы, а психологические стереотипы — и обратиться к молодежи и детям на языке, понятном и доходчивом для них, а не для тех, чьи юбилеи мы отмечаем, то в этом случае у этих детей будут дети, а значит, будет будущее и у России.

Тем, кто не смог пожертвовать привычным покоем (психологически покойно жить, когда все по «уставу» и «преданиям»), скажу опять по-армейски: «Господа офицеры, я прошу вас учесть — кто сберег свои нервы, тот не спас свою честь!»

Цифра в 60 лет, которые, как кажется, у нас еще есть впереди, может расхолодить: мол, что-нибудь да успеем, придумаем.

Но, во-первых, 60 лет — это по оптимистическому сценарию, предполагающему, что мы будем тихо вымирать сами, без войн и внутренних катаклизмов. (А в такой тихий сценарий поверить трудно, если сопоставить три цифры: 20, 12 и 3.

20 — это процент мировых ресурсов, расположенных на территории России; 12 — процент территории России от территории Земли; 3 — процент жителей России в общем населении планеты. Трем процентам вряд ли дадут контролировать 20 процентов ресурсов.)

Во-вторых, думать о демографической пропасти надо было еще позавчера, сегодня надо действовать. Так врач говорит больному: если все оставить как есть, у вас впереди еще пять лет жизни. Но если вы хотите преодолеть болезнь, то для этого у вас есть ближайший месяц. Потом процесс станет необратимым. Так что если вы сейчас выйдете из больницы и уедете в запланированный вами отпуск, то прогуляете свои последние шансы... И не говорите мне, что отпуск хотите провести на Афоне! Пока еще есть шанс, давайте бороться за вашу жизнь обычными средствами. Если на этом пути нас ждет неудача (а удача или неудача обозначатся очень скоро — уже через месяц), то потом у вас еще будет пять лет для молитв, паломничеств и составления завещания.

Вот так же неравномерна значимость оставшихся нам 60 лет. Ближайшие 5—10 лет определят всю будущую историю: останемся мы в ней или уже к концу начавшегося столетия уйдем в мир преданий и о нас будут писать диссертации так же, как сегодня их пишут о печенегах и шумерах.

Для меня это и личный вопрос: мне самому осталось 5—10 лет активной миссионерской жизни. Неужто так до конца и придется оправдываться и «партизанить»? Ибо каждая моя поездка, книга, статья и лекция есть плод или моей инициативы, или зова конкретной церковной общины, но никогда не заказ и не помощь Патриархии. И при том изрядную долю своих сил и нервов приходится тратить на опровержение диких и враждебных слухов, сеемых обо мне в некоторых православных же кругах.

От каждого церковного человека сегодня зависит выживание русского народа. Даже от бабушки-прихожанки. Тут уж прямой долг каждого приходского священника объяснить ей: в ту секунду, когда ты выгнала девушку из храма (за ее джинсы, косметику, безплатковость), ты стала убийцей пяти детей. Цена вопроса тут никак не ниже. Ведь по печальным данным статистики, российская женщина в среднем за свою жизнь проходит через пять абортов. Девчонка, оскорбленная в храме, скорее всего, и далее будет строить свою жизнь параллельно Церкви, а значит, не внимая евангельским заповедям и тем более церковной проповеди о гибельности абортов. Она останется неверующим светским человеком. И судьба ее будет среднестатистической со всеми абортами, причитающимися на статистическую единицу... Но в этом ее неверии и в этой ее бездетности вина будет не только ее, но и того, кто перекрыл ей возможность церковного обновления.

Ответственность вообще на каждом церковном человеке. Я сейчас на всех своих встречах говорю: люди, православные, от вас самих ведь зависит, какие сплетни вы потом будете пускать по городу об этих наших встречах. Если вы пойдете легким путем и будете искать, к чему придраться — «а Кураев так сказал, а еще он такой анекдот рассказал» и т. д., — это будет означать, что вы вставляете штыки в дело православного миссионерства.

Церковь выживет и при смерти России. Православие старше России и может оказаться долговечнее России. Православие точно доживет до конца мировой истории. А о России такого не сказано. Россия без Православия жить не может, а вот Православие без России — может. Может быть, плохо, но оно будет жить, потому что Православие — вселенская вера. Если не станет России, Православие на некогда русской земле все равно останется.

Но в каком качестве будет жить Церковь без России?

Вымрут семьи русских атеистов. Останется жить малое число православно-многодетных семей. Возможно, в Московском Халифате мой преемник не сможет читать лекции в МГУ. Но храм, где я служил, останется, и в этом храме православные будут спокойно служить и молиться. Статус православных в Московском Халифате конца XXI века будет, как у христиан в арабских халифатах эпохи Иоанна Дамаскина.

И это будет торжеством антимиссионерской церковной идеологии. Вот тут уж поистине, «кого надо — Господь Сам приведет». Миссия будет запрещена. По школам и университетам ходить будет нельзя. Молись и безмолвствуй. Тогда уж точно жизнь православных будет тождественна жизни храма: молитвы, отпевания, венчания, крестины — и все. Если вас такая картинка устраивает — пожалуйста. Кусайте меня и дальше. А я слишком имперский человек, я считаю, что у Церкви много дел и за пределами храма и алтаря.

А может, и не будет халифата. И в 2100 году в кафешке напротив Медного всадника один китаец спросит другого: «Лунь Юй, помнишь, дедушка рассказывал нам о таком смешном народе, который жил здесь до того, как мы приехали? Как он назывался? Как это не помню? Помню. Кажется, его звали Джи Гит».

Среди мусульман или язычников, но в самый последний период мы неизбежно окажемся в капсулированном состоянии (оттого этот период и станет последним). В конце времен мы будем изгнаны из «приличного общества», станем маргиналами (как это было и в апостольский век). Но сами к такому состоянию стремиться не должны. Пока есть время, лучше действовать по французской поговорке: «Делай то, что ты должен, — и будь что будет».

У нас есть 10—15 лет, не больше, чтобы повернуться лицом к молодежи, чтобы ее повернуть к вере. Послезавтра будет поздно, динамика станет совершенно необратимой. А если при этом немногие пока еще молодежные миссионеры будут постоянно слышать сплетни за своей спиной в церковной среде — это и будет означать парализацию церковными же усилиями церковной миссии среди молодежи.

От священника зависит, есть ли в его приходской иконной лавке книги, интересные для молодого и сомневающегося человека, а не только сборники акафистов и любимые бабушками «жития стариц». Ну посмотрите вы на свой храм глазами «постороннего», а не «благочинного». Вот зашел в храм человек, способный читать и думать, ставить новые для себя вопросы и слышать новые ответы. У него появился вопрос о сути нашей веры. По привычке он и в храме обращается прежде всего к книжной витрине и там пробует найти ответ. Представьте, что у него вопрос не о том, «как вести себя на кладбище», а о том, почему христиане верят в Троицу. Найдет ли он в храме ответ на свой вопрос? В большинстве наших храмов не найти ни одной книги по основам христианской философии и богословия, ни одной книги о Христе... Все про блаженно-юродивых стариц и особенности ритуального поведения... Не стыдно ли за Православие при виде убожества приходской книготорговли? Неужели православие состоит в почитании царя Николая, обличении масонов и колдунов?

Священник обязан наполнить свою торговую точку книгами, которые могут заинтересовать студентов и учителей, очкариков и головастиков. Даже если поначалу это будет убыточно, надо идти на это омертвление капитала, приучая людей к хорошему богословскому вкусу. И один человек, взявший в храме Лосского и через него вошедший в Церковь, потом приведет в храм еще десяток своих друзей.

От епископа зависит, направит ли он епархиальные доходы и возможные пожертвования спонсоров на строительство очередного собора или на создание православной женской консультации, в которой православные врачи радовались бы беременным и многодетным женщинам, в отличие от своих атеистических коллег, по сути терроризирующих женщин и склоняющих их к абортам.

От епископов зависит, какие именно тенденции церковной жизни они готовы поддерживать. Готовы ли поддерживать и создавать проекты, обращенные к молодежи, или готовы терпеть и даже умножать сплетни неумех — тех, кто не умеет проповедовать молодежи и говорит, что это невозможно, что это потерянное поколение с сатанинской культурой и даже идти к ним не стоит...

От епископа зависит, будут ли в его епархии «курсы повышения квалификации» приходского духовенства. Большинство современных священников не имеет семинарского образования. Те, кто имеют, за годы, естественно, многое подзабыли. Жизнь ставит все новые и новые вопросы, да и у самой Церкви копится опыт. Так отчего бы раз в полгода не собирать священников на двух-трехдневные курсы в епархиальном монастыре? И встречался бы с ними в эти дни то опытный духовник из другой епархии, то специалист по церковному искусству, то сектовед, то педагог, а то и просто богослов. Нужны были бы и встречи с миссионерами.

Но самое трудное дело на свете — это обратить в Православие православного попа. Я тут бессилен, а вот для епископа это должно быть постоянной головной болью. «Если бы вам, как мне, пришлось много лет прожить в деревне и изучить деятельность наших сельских «батюшек» и слышать постоянные жалобы крестьян, вы бы убедились, подобно мне и многим, что главный наш недуг духовный в них (хотя, конечно, они лишь таковы, какими их делают) и что они более всего виновны в отпадении от Церкви, а не те несчастные, темные изуверы, которые изобретают всякие безобразные секты. И вместо того чтобы посылать миссионеров переубеждать сбившихся с пути фанатиков (что вообще дело бесплодное), следовало бы посылать их к нашему сельскому духовенству и его обращать в христианство и наставлять на путь истинный, чтобы они действительно были служителями Церкви и отцами духовными, а не чиновниками, дельцами и даже, что так грустно видеть, ростовщиками нетрезвыми». От качества духовенства зависит отношение народа к своей Церкви. А качество духовенства зависит от епископа.

А от миссионера зависит лишь одно: надоедать и не отчаиваться, не опускать руки.

«Помни последняя своя — и во век не согрешишь» — есть такая церковно-славянская поговорка. Memento mori. Помни о смерти. Память о возможной скорой и математически предсказуемой смерти русского народа и России должна стать политическим, образовательным и богословским императивом, определяющим экономическую, военную, школьную, культурную и миссионерскую политику. Это то «сбережение народа», о котором говорил Солженицын. Он ведь тоже — миссионер.