Римская рабочая неделя состояла не из семи дней, а из восьми, считая восьмой включительно. При таком подсчете восьмой день считался девятым и назывался nundinae, вся неделя из восьми дней была internundinum. С давних времен после семидневной работы в полях земледельцы прекращали работу на восьмой день и отправлялись в свои маленькие рыночные города. Позднее каждая nundinae стала выходным для граждан Рима, за исключением рыночных лоточников, которые, как сегодня во французских городках по воскресеньям, трудились в поте лица.

Дни года тоже были поделены на благоприятные для работы и торговли, dies fasti, и неблагоприятные – dies nefasti. По последним, хотя обычные сделки купли-продажи, по-видимому, не особенно подвергались их влиянию, общественные мероприятия откладывались, а суды закрывались. Еще хуже были так называемые «черные» дни, dies atri, годовщины римских поражений и катастроф, поскольку, в отличие от других народов, римляне помнили и скорбели о своих несчастьях. В эти дни, как и в народные празднества, считалось неблагоприятным предпринимать любые важные дела. Судя по великому немецкому ученому Моммзену, римский год состоял из 239 дней, определенных как подходящие для юридических и политических дел, 48 dies nefasti и 51 dies atri. Но календарь, найденный рядом с Антием, показывает, что в республиканский период всего 192 дня были подходящими для общественных дел, в то время как 109 дней считались днями nefasti. Очевидно, некоторое увеличение благоприятных дней определенно стало необходимостью в более напряженные времена империи. Но несмотря на это, один день из трех был народным праздником.

Возможностей для досуга было гораздо больше, чем предполагало количество празднеств, потому что рабочий день длился всего шесть часов: те, кому приходилось трудиться, прекращали работу в полдень, седьмой час римского дня. Распорядок дня в Риме (его придерживались все более или менее состоятельные люди) в изложении Марциала:

«Первые два утренние часа – salutatio (прием клиентов, разбор их дел и просьб); от 3 до 5 (т. е. с 9 до 11 часов – труды (labores); от 6 до 7 (т. е. от 11 до 1 часа) – отдых; 8-й час (от 1 до 2 часов) – гимнастические упражнения; 9 – 10 (от 2 до 3 часов) – обед, обычно затягивающийся до темноты».

Принимая во внимание, что много работ, которые могли бы выполняться свободнорожденными рабочими, исполнялось рабами и что многое из того, что мы считаем существенным, оставалось несделанным, неудивительно, что в расцвете римского величия огромное число людей в Риме было на грани безработицы или не имело постоянной работы. Тысячам, видимо, приходилось выживать за счет благотворительности богатых, с добавлением бесплатного зерна и воды, которыми их обеспечивало государство. К этому числу нужно прибавить многих людей, которые имели какой-то доход от аренды, имущества или субсидий и которые приехали в Рим, веря, что будут жить гораздо более полной и более захватывающей жизнью в столичном городе, чем где-либо еще в мире.

Жизнь в Риме предоставляла безграничную череду безумств по сравнению со скучной каждодневной рутиной провинциального городка или деревни. Хорошо было поэту Марциалу в час уныния вопрошать о том, кто станет томиться в Риме, ища расположения богачей в их просторных прохладных мраморных залах, когда он мог довольствоваться добычей полей и лесов, ловить столько рыбы, сколько захочет, иметь глиняные горшки, полные меда, и жарить себе на углях яичницу из свежих яиц собственных кур, которые ему не нужно покупать у торговца. Марциал приехал в Рим в двадцать с небольшим лет, приблизительно в 63-м или 64 годах н. э., и провел там большую часть своей жизни. И только когда ему перевалило за шестьдесят, в 100 году н. э., он вернулся в свою родную Испанию, где и умер несколько лет спустя. В менее пресыщенном настроении он знал, как развлечься в большом городе. Вместо того чтобы подольщаться к богатым или кричать до хрипоты во время судебных процессов на Форуме, он предпринимал поездку с другом в легком экипаже или прогуливался по садам и тенистым колоннадам вокруг книжных лавок и лавок древностей, по игровым площадкам на Марсовом поле. Марциал обычно искал отдохновения у свежей прохладной воды акведуков, а также общение, развлечение наряду с отдыхом в любой из четырех великих терм, или бань, – Агриппы, Нерона, Грилла[38] и Тита. Поздние императоры добавили еще одну терму, чтобы еще больше садов, храмов, аркад, рыночных площадей, библиотек добавились к удобствам и прелестям Рима. Для среднестатистического бедного римлянина термы давали возможность расслабиться, поскольку для них они были больше чем просто бани.

Начиная со II века до н. э., когда они представляли собой небольшие, строго практичные «помещения для мытья» и предназначались только для мужчин, публичные бани потрясающе выросли в размере, в величии и в удобствах в период империи. Один лишь намек на их великолепие не позволяет отдать справедливость впечатлению, которое они должны были производить на всех тех, кто их видел. Подавляющее большинство римлян стремилось ускользнуть из своих тесных лачуг или скромных жилищ, чтобы провести пару часов или даже целый день в одной из терм; они не могли не поражаться величию и красоте этих просторных, богато украшенных мраморных с золотом дворцов, предназначенных для их удовольствий. Ведь термы были не просто постройками, где любой, заплатив один квадрант – quadrans (четверть асса, самая мелкая римская монета), мог принять ванну; скорее они были громадными центрами отдыха, оборудованными гимнастическими залами, садами, библиотеками и читальнями в дополнение к самим термам.

Энергия и ресурсы, потраченные на их возведение и украшение, не имеют себе равных среди современных общественных зданий, на тщательно контролируемом строительстве и усредненных конструкциях которых расходы основательно экономятся. Тогда стандартами были величие, красота и комфорт, а не бюджеты и калькуляции, как сегодня.

Нам нужно вернуться почти на триста лет назад, к возведению собора Святого Павла, чтобы найти какое-нибудь современное общественное здание в Лондоне, сравнимое с точки зрения архитектуры с римскими термами. Собор показался бы маленьким по сравнению с ними. Он занимает около 64 000 квадратных футов, а высота его нефа около 100 футов. Один только главный блок терм Каракаллы (211 – 217 гг. н. э.), высота которого была такой же, занимал 270 000 квадратных футов – больше, чем все здания Парламента или Британский музей. Термы Диоклетиана (284 – 305 гг. н. э.) были значительно больше. Они вмещали более 3000 купающихся за раз, приблизительно в два раза превышая число людей, на которое были рассчитаны термы Каракаллы. На их строительство ушло 10 лет, по сравнению с 5 годами, которые ушли на строительство терм Каракаллы. Это на 35 лет превышало продолжительность строительства собора Святого Павла. В Риме никоим образом не наблюдалась нехватка общественных бань, когда возводились эти два величественных сооружения. Агриппа построил первые в 20 году н. э.; из многих, построенных после, до нас дошли руины терм Нерона (54 – 68 гг. н. э.), Тита (79 – 81 гг. н. э.), Траяна (98 – 117 гг. н. э.), Траяна Деция (249 – 251 гг. н. э.), и Константина (306 – 337 гг. н. э.), не считая терм Каракаллы и Диоклетиана.

Рис. 43. Фригидарий в термах Каракаллы

Во времена империи термы были открыты для мужчин, равно как и для женщин и детей, и даже очень скромная плата в один квадрант иногда покрывалась щедростью императора или какого-нибудь богача, который мог взять на себя целиком стоимость посещения бань на срок от одного дня до одного года. Одни помещения были предназначены для мужчин, а другие – для женщин, хотя во времена Нерона присутствовало совместное купание, что было весьма скандально для строгих римлян. Ряд указов против подобных отклонений от правил императоров Адриана, Марка Аврелия и Александра Севера – лучшее доказательство того, что ограничить это было трудно или невозможно. Римляне ходили в термы, чтобы встречаться с другими, погулять и поболтать, одни – чтобы поиграть в мяч и другие игры, другие – чтобы испытать более интенсивную физическую нагрузку, такую как борьба, или посмотреть, как это делают другие, и конечно же получить прохладу летом и тепло зимой. Холодные ванны находились во фригидарии – прохладной комнате в бане; имелись также теплое помещение, или тепидарий, а также отапливаемое помещение, калидарий, где были теплые ванны и горячий пар, чтобы вызвать потоотделение, как в наших современных турецких банях. Помещением еще горячее, лакоником, пользовались в основном больные. Тепло обеспечивалось яростным огнем под полом, разжигаемым рабами, с использованием большого количества дерева.

Купающиеся могли насладиться любым из них или всеми по очереди и в любом другом порядке.

Частью банной процедуры было удаление с тела грязи от пота, соскребая ее металлическими, костяными или деревянными скребницами – вместо мыла. Марциал советовал соскребать грязь изогнутым лезвием, тогда полотенца не будут изнашиваться от частых стирок у сукновала.

Купающиеся либо брали с собой рабов, чтобы те несли их полотенца, соскребали грязь и вытирали их, либо оплачивали эти услуги в термах, где были массажисты, умастители, депиляторы и парфюмеры. Бедняки, которые не могли позволить себе таких услуг, вытирались и соскребали с себя грязь сами рукой или о стену. Уже говорилось, что термы к тому же стали центрами общения. Они были известны шумом, исходящим из них, так как римляне любили петь в ваннах, насвистывать, разговаривать и кричать своим друзьям и знакомым. Забрав свои туники и тоги у гардеробщика, если те не были украдены или заменены на дешевые изношенные одежды каким-нибудь сообразительным вором, как иногда бывало, они могли отдыхать, беседовать и прогуливаться, читать или есть, прежде чем все они отправятся восвояси: богатые – в закрытых носилках, а бедные – пешком под палящим солнцем, в дождь или снег.

Рис. 44. Купальщики, занимающиеся борьбой в палестре – гимнастической школе

Сначала термы закрывались с заходом солнца, но, судя по множеству ламп, найденных в термах в Помпеях, создается впечатление, что в I веке н. э. купание продолжалось и ночью, хотя не исключена возможность, что лампы были нужны только для того, чтобы освещать коридоры и замкнутые помещения, которые были темными даже в дневное время. Термы располагались в садах. Подобно большинству культурных интересов в жизни римлян, пример греков воодушевил их на любовь к садам. Грекам, в свою очередь, по-видимому, пришла на ум эта идея после того, как солдаты Александра Великого увидели царские великолепные сады Персии и Востока. Именно греки разбивали сады вокруг своих святилищ, храмов, портиков, мест для гуляния и театров, а римляне просто подражали им. Когда за первым постоянным театром в Риме, построенным Помпеем около 60 г. до н. э., была разбита рощица или добавлялась полоска деревьев, это считалось нововведением. В греческих больших городах также имелись общественные сады. Все эти приятные греческие привычки были скопированы римлянами, поэтому во времена империи был разбит ряд публичных парков; еще до того, как были задуманы великие термы, Юлий Цезарь завещал свои сады на противоположном берегу Тибра римскому народу. Когда его преемник Август умер, вокруг его величественного мавзолея был разбит парк. Август уже разбил парк вокруг созданного им же большого искусственного озера Навмахия (Naumachia), чтобы устраивать кровавые морские сражения, задуманные, чтобы разнообразить сцены кровопролития, веселящие его подданных. Таким образом, старинное чисто римское увлечение священными рощами из нескольких деревьев было широко распространено и увековечено. Мрачная темная тень и прохлада под густыми деревьями и кустарниками особенно ценилась за свой резкий контраст с ослепляющим светом и жарой солнечного итальянского дня.

Рис. 45. Емкость с маслом, скребница и плошка для масла массажиста

Представление Марциала о хорошей жизни соответствовало стандартам развитого образованного представителя среднего класса. Он разделял, насколько мог себе позволить, вкусы состоятельных аристократических семейств, которые жили своей жизнью, с ее светским кругом визитов и приемов, наполненными днями и столь же занятыми вечерами и ночами с чередой изысканных, роскошных пиров. Они могли разнообразить городскую жизнь частыми поездками в деревню и на морское побережье, гостить у друзей или останавливаться в собственных многочисленных загородных виллах по пути. Их дни текли беззаботно благодаря трудам армий рабов; делалось все возможное, чтобы удовлетворить любую их прихоть, и, поскольку их жизнь могла при желании целиком быть посвящена досугу, можно было ожидать, что культурная жизнь расцветет как никогда прежде. Тем не менее мало что свидетельствует о таком повороте событий. Известные римские аристократы Римской империи не создали никаких великих литературных произведений, пьес или музыки. Они не писали картин, ничего не понимали ни в науке, ни в глубоких философских размышлениях; не побуждали они и других людей к подобной деятельности. Их тонкий вкус поднял цены на антикварную мебель, серебро и картины до таких высот, что они изумляли своих современников, точно так же как сегодня тратятся целые состояния на изысканнейшие из таких раритетов. Их мораль и поведение, третий значительный фактор культурной жизни, иногда внушались устаревшими жестокими традициями республиканских времен, но по большей части были «не лучше, чем должны были быть», как говорится в поговорке, а зачастую гораздо хуже. Новообретенная свобода римских женщин помогла облагородить римскую светскую жизнь посредством роскошных пиров, которыми более состоятельные римляне пытались рассеять свою скуку. После того как термы закрывались в сумерки, куда еще они могли пойти? Бедняки шли домой ужинать и спать, если только глава дома не отправлялся на собрание своей торговой гильдии или погребальной коллегии, на которые многие римляне вынуждены были полагаться, чтобы обеспечить себе достойный уход из этого мира. Не было никаких вечерних концертов, танцев, театров, клубов, кафе, политических, профессиональных или других объединений, где теперь люди могут собраться вместе.

Состоятельные римляне, следовательно, посвящали большую часть своего времени шикарным обедам, выпивке и застольным беседам. В более избранных кругах римской аристократии такие грандиозные пиры могли быть вызывающим восхищение событием. Компания состояла из трех, шести или самое большее девяти человек, поскольку не более трех человек могли удобно расположиться полулежа за одним столом, в то время как более трех столов имели тенденцию нарушать единство пира, превращая его в общественный банкет. Еда обычно была самой отборной, отлично приготовленной и со вкусом поданной командой тщательно обученных привлекательного вида рабов.

На протяжении довольно долгого времени главным и самым острым затруднением во время изысканных пиров аристократии было найти безопасные темы для бесед. Аристократия была приближена к императорскому двору и императору, которого частенько побаивались и который иногда был опасным маньяком. Таковы были опасности и неопределенность того времени, что беззаботная болтовня во время застольной беседы была риском, которого стоило опасаться. Одно небрежное слово, возможно даже пересказ сна, мог довести до сведения высших кругов какой-нибудь завистливый недоброжелатель, стремящийся заискивать при дворе, несмотря на то что он обрекал невинного сотрапезника на скоропостижную и мучительную смерть. За исключением большей части золотого или скорее «позолоченного» II века н. э., такая удручающая опасность была достаточно реальной, чтобы отравлять удовольствия, которые щедро предоставляла общественная жизнь. Бурная культурная жизнь, как мы только что видели, развиваться не могла – такова высокая цена человеческому счастью и прогрессу деспотического правления, который всегда сопровождается тиранией и жестокостью.

Рис. 46. Римский пир

Вести замкнутую жизнь дома также было опасно для видного римлянина, потому что тогда императорская клика тотчас же начинала подозревать его в недовольстве. Чем состоятельнее был человек, тем большему риску он подвергался, потому что в случае, если он будет осужден, император может конфисковать его имущество. Доносчик также ожидал от этого свою долю. Более предусмотрительные и серьезные состоятельные провинциальные семейства поэтому держались подальше от Рима ради собственной безопасности и спокойствия духа, а также ради морального блага своих детей. Плиний, после того как навестил одного своего талантливого соседа в сельской местности, сетовал о том, что много ученых мужей ведут затворническую жизнь и удалились от мира, ссылаясь на свою скромность и предпочтение тихой жизни.

Поэтому беседа вокруг изысканных обеденных столов вращалась вокруг любовных интрижек, разводов и домашних скандалов других членов общества – тем, разбавляемых анекдотами и шутками.

Степенное, здравое и серьезное отношение многих римлян к жизни, особенно среди римлян старой школы, столь характерно, что мы склонны забывать их насмешки и юмор, как и нередкие проблески сарказма и мудрости, которыми они оживляли свои дни и пиры. Многие из них были очень прямыми и грубыми. Скорее в манере сегодняшних простых, некультурных людей они, казалось, считали любую личную чудаковатость чрезвычайно смешной. Следовательно, теперь большое число их колких, остроумных высказываний сочли бы шутками в довольно плохом вкусе. Такие характеристики пришли к нам через века в фамилиях, некоторые из которых означают определенную отличительную черту далекого предка. Агенобарб – «рыжебородый», прозвище, которое закрепилось за кланом Домициана; Бальб – «заика», Клавдий – «хромой», Плавт – «плоскостопый», Павел – «маленький», Красс – «жирный». В некоторых фамилиях фигурировали названия животных: Азиний – «осел», Порций – «свинья», Апер – «кабан», Вителлий – «теленок»; названия растений – в других: Цицерон – «горох», Сципион – «лук», Туберон – «трюфель». Все это скоро перестало казаться смешным по мере того, как люди привыкали к этим прозвищам. За обеденным столом с удовольствием повторялись остроумные реплики городских и высокообразованных людей, таких как Цицерон, который также не смог устоять, чтобы не подшутить над внешностью других. Когда он увидел, как его зять Долабелла, который был очень невысок, идет, таща за собой большой меч, он осведомился: «Кто посмел привязать моего зятя к этому мечу?» Он даже не пощадил своего брата Квинта, который также был небольшого роста. Когда ему показали его бюст, больше натуральной величины, сделанный в то время, пока его брат занимал должность претора в Малой Азии, он сказал, что эта часть в два раза больше целого. Политические волнения, в которые он оказался погружен, когда республиканские свободы были уничтожены, не сломили его духа. Он направлял свою язвительность как на Помпея, которого поддерживал, так и на Юлия Цезаря, которому противостоял. Когда Помпей даровал римское гражданство галлу, Цицерон сказал о нем, что он смешной человек – дает иноземцам новую родину, а римлянам никак не может вернуть их собственную. Когда Помпей спросил его, где был Долабелла, его зять, в борьбе против Цезаря, дочь которого, Юлия, доводилась женой Помпею, быстрый ответ Цицерона был таков: «С твоим тестем». Помпей не оценил этих умных острот. В том же духе, при встрече с человеком из Лаодикеи[39], направленным послом к Цезарю, чтобы просить того вернуть свободу его стране, Цицерон попросил его, в случае если тот преуспеет, попытаться сделать то же самое и для римского народа. Цезарь не слишком негодовал по поводу его остроумных реплик и обычно любил их слушать; в многочисленных застольных беседах они пользовались большим успехом.

В дни ранней империи не все римляне научились быть униженными рабами. Пируя с торговцем Торонием Флакком, Август пришел в такой восторг от музыки, исполняемой его рабами, что велел раздать им по мере зерна вместо денег, которые обычно раздавал в подобных случаях. Когда вскоре после этого он попросил Торония одолжить ему этих рабов, то получил ответ: «Они на мельнице».

Легкомысленная дочь Августа Юлия была знаменита своим острым умом. Бранимая отцом за посещение гладиаторских боев в окружении веселых молодых щеголей, в то время как ее мачеха Ливия находилась в сопровождении серьезных людей своего возраста, она отвечала: «Они тоже состарятся, когда состарюсь и я». Однако судьбой ей не было уготовано дожить до глубокой старости. Многие из сохранившихся высказываний о ней и о других римлянах сейчас были бы рискованными даже по сравнению с анекдотами, рассказываемыми в курилке. Таковы были непристойные, откровенные высказывания простых людей. Солдаты, сопровождающие своего победоносного главнокомандующего на римском триумфе, гости на свадьбах и похоронах, казалось, считали, что случай требует некоторого чрезвычайно вульгарного, смачного сопровождения, причем чем непристойней, тем лучше. Легионеры Юлия Цезаря выкрикивали среди других унизительных реплик о своем триумфаторе-военачальнике[40]:

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.

Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии!

Император Тиберий Клавдий Нерон был провозглашен «Биберием Калдием Мероном»[41] – «пьяницей, любителем подогретого неразбавленного вина». «Тиберия – в Тибр!» – еще одна форма приветствия. Невозможно в столь кратком изложении привести много примеров проницательных острот римлян всех социальных слоев, направленных в адрес их правителей и друг друга. Как уже говорилось о некоторых подобных современных шутках, они похожи на хорошую горчицу, которую вы хвалите со слезами на глазах.

Когда застольная беседа вращалась вокруг общих тем, таких как средства от болезней, повадки животных, обычаи в других странах, чудеса природы и так далее, она зачастую могла показаться столь странной и причудливой, что если бы мы ее услышали, то подумали бы, что собравшаяся компания, определенно, является сборищем пациентов сумасшедшего дома. Ведь римляне обменивались идеями за много веков до становления науки. Вряд ли у кого-то было понятие о научных методах и точное понимание причинно-следственных отношений в мире природы, как мы их знаем сейчас, за исключением, возможно, проблесков интуиции некоторых знатоков греческой литературы или же очень немногочисленных исключительных людей. Немногие из присутствующих на пиру были начитанными или критически относились к прочитанному, и почти совсем никто не знал и не предпринимал какие-нибудь эксперименты или исследования, чтобы подтвердить или отвергнуть экстраординарные понятия, которые со всей серьезностью излагали несколько мудрецов, возлежавшие по трое вокруг столов.

На пике величия Римской империи, задолго до того как греки обнаружили, что Земля – круглая, это утверждение все еще оспаривалось в Риме. «Как могут два человека, – спрашивали обычно, – находящиеся один – вверху, а другой – внизу сферы, стоять головой вверх, если ноги у них расположены в противоположных направлениях?» Также могли задаваться такие вопросы: «Почему плоть разлагается быстрее при лунном свете, чем при дневном?» или «Вы слышали? Человек, часто проходящий под покрытыми росой деревьями, заразится проказой, если притронется к дереву».

Услышав это, другу одного из гостей, который страдал от разлития желчи, сказали, что он вылечится, если будет пристально смотреть на кроншнепа. Запас рассказов о магических свойствах камней, трав и животных был неистощим. Считалось, что есть камень, который издает трубные звуки при приближении воров; другой меняет цвет четыре раза на день, но видеть это могли лишь непорочные девы. Третий чернеет в руках лжеца.

Правду от лжи отличить нелегко. Считалось, что волшебная трава загорается ярким пламенем, как только мачеха задумает избавиться от пасынка, что звучит не более странно, чем сведения о волшебных белых покровах, которые в огне не горят. Но они были из асбеста, а он не воспламеняется.

«Мышь в доме? Посыпь пеплом ласки или свари черного хамелеона. Это поможет от зубной боли». «Болит желудок? Помой ноги и выпей эту воду или вытопи жир из лисиц и гиен, живых и убитых». Когда встревоженный родитель говорит, то у его ребенка режутся зубки и он не дает ему спать по ночам, лучший медицинский совет мог быть таким: «Потри десны ребенка собачьим молоком или, если ребенок мальчик, намажь ему десны заячьими мозгами». Другой гость мог внести свой вклад в этот кладезь мудрости, добавив, что, «говорят, корабль передвигается медленнее, если на борту находится правая лапа черепахи» или «волы охотятся на змей в их норах и высасывают их оттуда силой своего дыхания». Некоторые волшебные заговоры и всяческие подобного рода предрассудки заходили столь далеко, что более здравомыслящие римляне, даже после выпитого вина, обычно смеялись над ними; такими были рассказы о магических травах, которые при прикосновении ими отпирают запертые двери, могут повернуть реки вспять и осушать болота или обратить в бегство вражеские армии. Перечисление слышанных способов исцеления от болезней представляло собой неиссякаемую тему разговоров, так как не было пределов воображаемым средствам: «Чтобы вылечиться от чахотки, нужно принимать печень волка в разбавленном вине... также, говорят, помогает дым от сухого коровьего навоза, вдыхаемый через тростинку». Так близки были римляне к курению.

Странные истории могли насчитывать многие страницы, не исчерпывая и половины записей сумасшедших идей, которые не только были широко распространены в лучшем римском обществе, но и торжественно запротоколированы некоторыми из самых интеллектуальных римских писателей, таких как Плиний Старший и Гален. Поэтому нам не стоит удивляться, что они проникли и в Средние века. Даже сегодня не так уж трудно найти нечто похожее на понятия, затаившиеся то здесь, то там, питающие всяческие приметы о счастливых и несчастливых днях, числах, камнях, растениях и суеверия, связанные с лестницами, новолунием и другими предметами, не говоря уже обо всех астрологических учениях, которые Цицерон, Лукиан и другие без всяких научных знаний могли считать совершенной чепухой еще две тысячи лет назад.

Рис. 47. Богатые сосуды для вина: 1 – серебряная чаша; 2 – роги для вина

Игры, гонки на колесницах, театрализованные представления и пантомимы также обсуждались, а более состоятельным, видимо, удавалось заполучить на свой пир каких-нибудь знаменитых актеров. Другие могли развлекать своих гостей миниатюрными пантомимами, исполняемыми в виде некоего «шоу», прерываемого выступлениями обнаженных юных танцовщиц, и конечно же играла музыка.

Разговоры на некоторые темы, особенно о сексе, поразили бы нас своей откровенностью и прямотой, и современным психологам, которые обвиняют «зажатость», особенно в вопросах секса, в столь многих социальных грехах, нелегко пришлось бы, объясняя, почему «раскованные» римляне превращали свою жизнь в такую неразбериху. Задолго до окончания пира гости оставались на своих ложах, воздавая должное вину, поэтому и гости и хозяин обычно пребывали в сильно приподнятом настроении еще до окончания вечера. Большой проблемой в этих случаях было отсрочить опьянение. Весьма правдоподобно, что кажущаяся нам столь отвратительной привычка вызывать рвоту во время таких вечерних развлечений считалась самым лучшим способом продолжить пир и одновременно избежать опьянения.

Политическое и социальное напряжение вряд ли было столь очевидно среди богатеев, торговцев и дельцов. Их сумасбродствам, не контролируемым ни утонченным вкусом, ни умеренным воздержанием, какие хорошо воспитанный человек вряд ли мог себе позволить, была дана воля.

То, что могло произойти в таких случаях в I веке н. э., было описано во всех красках и непристойных выходках в фрагментах реалистического произведения Петрония, который был приятелем императора Нерона до тех пор, пока его не обвинили в заговоре, и ему пришлось прибегнуть к самоубийству, чтобы избежать гораздо худшей участи. Это рассказ о пышном пире, который задавал Трималхион, вульгарный, полагающийся только на самого себя человек, который при счастливом стечении обстоятельств поднялся из рабства до свободы и большого богатства. Вне всяких сомнений, эта гротескная карикатура до сих пор забавна, частично потому, что является единственным подробным описанием римского пира за тысячу лет римской истории, а частично из-за очень неординарного изображения контраста между тем, что могло случиться в Риме, и тем, что происходит сегодня. Развязка фантастически роскошной жизни более состоятельных римлян полна смысла, но определенно неудивительна. Продолжительное потворство своим слабостям приносит скуку и отвращение, пока в конце концов не помогает направить людские умы на другое, что, вне всяких сомнений, способствовало интенсивному проявлению религиозного интереса и исступления, все более и более заметного со II века н. э. и далее, как это будет видно из следующей главы.

Контраст между богатством богатых и нищетой самых бедных был, по-видимому, сильнее в императорском Риме, чем сегодня в Лондоне, Нью-Йорке или даже в Париже. Тем не менее, видимо, многие считали это время не столь уж плохим, чтобы в нем жить.

Пусть другие поют старину, я счастлив родиться

Ныне, и мне по душе время, в котором живу! —

говорил Овидий.

Он несколько преувеличил, поскольку его очень вольные стихи об искусстве любви, где он высказывался подобным образом, огорчили Августа, который желал восстановить более чистые моральные принципы давно ушедших дней. Овидий был отправлен в ссылку в некий римский эквивалент Сибири. Но такой всемогущий человек, каким был Август, не мог противостоять потоку, давно сметающему все со своего пути, слишком сильному, чтобы его мог остановить или повернуть в другое русло одиночка. Что же делало августианский Рим столь привлекательным для Овидия и молодых мужчин и женщин, для которых он писал свои стихи? Являются ли огромный наплыв золота и жемчугов, мрамора и всяких других товаров, которые везли корабли, бороздящие моря, и внешность человека признаком богатства и величия? Нисколько! Овидий задавал себе именно этот вопрос только для того, чтобы ответить с точностью, что именно забота о своем теле и простое изящество жизни делают существование столь восхитительным.

Он пускается в советы, пригодные как городским юношам, так и молодым дамам, ухаживание за которыми, казалось, составляло главную цель в жизни городской молодежи. Овидий советовал мужчинам быть как можно естественнее, сиять здоровьем, укрепленным физическими упражнениями на Марсовом поле с мячом, метанием копья и диска, а также верховой ездой и ледяными ваннами в воде, принесенной из источника Aqua Virgo[42], или купанием в реке Тибр. Им следует быть просто, но элегантно завернутыми в хорошо сидящую тогу без пятен или изъянов, обутыми в хорошо подогнанную, аккуратно застегнутую кожаную обувь и без следов ржавчины на застежках. Волосы и бороды должны быть искусно подстриженными, а не искусственно завитыми. Девушкам следует опасаться молодых людей с кольцами на пальцах, волосы которых блестят от масла, чьи тоги сотканы из самой тончайшей шерсти. Конечно же ногти должны быть подстриженными и чистыми, нос без торчащих из него волос, а дыхание и тело без каких-либо неприятных запахов. Овидий не забывал призывать к упражнениям для ума посредством изучения гуманитарных наук, но лишь в строго практических целях – произвести впечатление на присяжных и судей, а также на юных дам. Мастерство без показной демонстрации было его идеалом; нет ничего глупее, чем обращаться к девушке, словно к общественному собранию. Овидий рекомендовал прекрасному полу поэзию исключительно лирических поэтов – Сафо[43], Анакреонта[44], Менандра[45], Проперция[46], Тибулла и конечно же «Энеиду» Вергилия:

Знай сочиненья Сафо (что может быть их сладострастней?),

И как хитрец продувной Гета дурачит отца;

С пользою можно читать и тебя, наш нежный Проперций,

Или же ваши стихи, Галл и любезный Тибулл,

Или Варронов рассказ о том, как руно золотое,

Фрикс, на горе твоей послано было сестре,

Или о том, как скитался Эней, зачиная высокий

Рим, – знаменитей поэм не было в Риме и нет.

Поскольку Овидий сам грешил сочинением стихов, он обращался к читателям со скромной просьбой не забывать и о нем, на что воспоследовал ответ, на который он надеялся. Девушки также должны учиться танцевать; танцовщицы очаровывали зрителей в театрах. Девушкам следует научиться играть во многие игры, конечно же не в те, что рекомендуются юношам, но нечто, требующее гораздо меньше физических усилий – кости, шашки или шахматы. Важнее, чем приобрести такие умения, было научиться искусству самоконтроля, чтобы достойно проигрывать. Овидий писал, что слезы, стенания, обвинения не по адресу, гнев, ненависть и негодование способны разрушить многие искусные игры. Для упражнений на открытом воздухе он рекомендовал девушкам прогуливаться в аркаде Помпея, взбираться к новым храмам и памятникам на Палатинском холме. Им следует почаще навещать алтари Исиды, а особенно театры и цирки, поскольку здесь больше шансов на то, что их заметят и будут ими восхищаться. Свобода девушек в то время в Древнем Риме, видимо, была довольно большой, хотя предположительно Овидий писал о вольноотпущенницах и о тех, чье воспитание было не столь строгим по сравнению с тем, что, несомненно, все еще практиковалось в лучших семействах, число которых шло на убыль.

Перед выходом в свет больше внимание следует уделять своему внешнему виду. Ведь не все женщины красивы, поэтому должны заботиться о своей привлекательности. Овидий большой упор делал на укладку их волос, которая не должна быть всегда в одном и том же стиле, а время от времени меняться и подходить определенной форме лица. Некоторые женщины отбеливали волосы с помощью германского «мыла»; другие, не скрывая намерений, отправлялись покупать парики рядом с храмом Геркулеса и муз на Марсовом поле. Парики в основном изготавливались из кос, отрезанных у рабынь, часто германских. Выбор правильного цвета одежды составлял еще одну проблему. Было ошибкой тратить целое состояние на лиловый пурпур или золотое шитье; ведь можно гораздо экономнее заполучить широкий спектр расцветок. Лицо белить следует меловым порошком, а глаза – оттенять мелко растертым углем или шафраном. Также использовался винный осадок. Все эти ухищрения нужно делать без посторонних глаз. Нет ничего хуже, чем застать девушку, когда она чистит зубы или за ее туалетом. Пока все это происходит, она должна делать вид, что все еще находится в постели, за одним исключением. Она может, если у нее красивые волосы, позволить, чтобы видели, как ее распущенные по плечам волосы причесывают, но только в случае, если это ее не раздражает, если она не заставляет бедную рабыню, которая делает ей прическу, переделывать ее несколько раз, расцарапывая ее лицо ногтями или втыкая шпильки в руки. Более сотни лет спустя Ювенал описывает похожие сцены, свидетельствующие об одиозной стороне некоторых римлянок, и приводит примеры ужасов рабства. Много намеков Овидия давались даже в извинительном тоне, с оговоркой, что конечно же нет необходимости говорить, что девушке следует умываться каждое утро или чистить зубы. Его совет, что ей не следует смеяться нескромно или громко и что она не должна широко открывать рот, а должна научиться привлекательно говорить и петь, по-видимому, был гораздо более необходим. Таков, видимо, был и совет для обоих полов, что им никогда не следует напиваться вином до потери контроля над собой.

Рис. 48. Женские прически

Все эти советы, кажущиеся нам само собой разумеющимися, по-видимому, считались полезными и необходимыми для подрастающего поколения. Книга Овидия быстро стала популярной, несмотря на его открытое непочтение к брачным клятвам и прямое подстрекательство к аморальности. Римлянам не нужна была его книга, чтобы помочь им посвящать свое время эгоистичному потаканию своим желаниям, о чем век спустя говорят пылкие обвинения римского общества Марциала и Ювенала.

Древние римляне с большим неодобрением смотрели на танцы ради развлечения, но уже во II веке до н. э. после Второй Пунической войны и девочек и мальчиков учили танцевать. Приблизительно в 130 году до н. э. Сципион Эмилиан с негодованием сообщал, что его водили в эти «академии», где, он клянется, было более пятисот детей обоего пола, танцующих с цимбалами и с такими вызывающими позами, которые обесчестили бы и самого последнего раба[47].

Уже в римском обществе не считалось зазорным для дам танцевать при условии, то они не воспринимают это всерьез и танцуют настолько хорошо, что их можно было принять за профессионалов. Римские танцы, видимо, были скорее похожи на сольное выступление балерины или на танец двух-трех девушек под собственный аккомпанемент на тамбуринах, чем на наши переполненные танцевальные залы, где женщины танцуют с мужчинами в качестве партнеров. Но видимо, упорно поддерживалось более суровое отношение, во всяком случае в том, что касалось мужчин. Для того чтобы охарактеризовать нечто действительно смешное, римляне говорили, что это «все равно что танцевать в тоге». Цицерон, будучи консулом в 63 году до н. э., защищая избранного консула, Лицина Мурену, против уличения того во взяточничестве, столкнулся с обвинением своего клиента в том, что его к тому же видели танцующим. По словам Цицерона, это было очень серьезное обвинение, выдвинутое против консула римского народа, потому что если это правда, то это также подразумевало и множество других пороков, поскольку вряд ли кто-то в здравом уме станет танцевать, если только он не лишился рассудка, и не важно, делает он это в полном одиночестве или в каком-то уважаемом собрании.

В разнузданные времена ранней империи древние запреты, по-видимому, вышли из моды. Овидий, как мы уже видели, выступал в защиту танцев, особенно для девушек, грациозность движений которых усиливала их очарование. К его времени мужчины и женщины уже танцевали вместе: «Пальцами стана коснись, ногу ногою задень» – таков был его совет юному влюбленному; но похоже, римляне никогда не увлекались танцами так, как мы сегодня. Старомодные римляне продолжали неодобрительно относиться к танцам, особенно когда полусумасшедшие императоры, такие как Калигула или Нерон, жаждущие поклонения толпы, сами пускались в пляс, чтобы развлечь зрителей. Однажды Калигула созвал трех важных сенаторов посреди ночи. Они все подумали, что пришел их последний час. Однако император хотел лишь, чтобы они посмотрели, как он танцует. К закату империи, однако, налицо были признаки совершенно другого отношения. Приблизительно в 400 году н. э. Макробий уже всерьез вопрошал: «Вы когда-нибудь видели танцора, мужчину или женщину, на каком-нибудь пиру?» Его картина возобновленной умеренности и сдержанности в общественной жизни среди более рафинированных членов общества резко контрастирует с ярым обличением святым Иеронимом мирской жизни как самой греховной для того времени.

Пиры и танцевальные выступления в долгие вечера взывали к музыке, еще одной форме искусства, которую римляне не слишком культивировали.

Римляне времен республики были гораздо менее чувствительны, чем греки, и большинство из них с радостью сбросило бы музыку со счетов как напрасную трату времени. Для свободнорожденного римлянина играть на музыкальном инструменте или петь считалось недостойным, но они были готовы терпеть выступления рабов или профессионалов в небольших дозах. Неудивительно, что римляне «старой школы» были основательно шокированы императором Нероном, «упражнявшимся в непристойностях... вплоть до постыдных для мужчины телодвижений и таких же песен», как описывает его Тацит. Среди сатирических стихов, распространившихся в Риме, был один, повествующий, как персы натягивали тетиву, в то время как император бренчал на струнах своей цитры. Маршевая музыка медных труб была им больше по вкусу. Эти трубы были как прямые (туба), так и изогнутые (корнет). Не существует латинского слова, обозначающего барабан. Флейты и свирели, тамбурины и цимбалы использовались в основном на религиозных процессиях и церемониях, таких как церемония почитания Исиды. В древнеримской религии ранней республики имелись свои гимны или псалмы, но их музыкальное сопровождение вовсе не было выдающимся. Стихи обычно читались нараспев под аккомпанемент на лире, и в поздней империи, как мы видели, хозяева, дающие пиры, имели обыкновение развлекать своих гостей приятной музыкой на всем протяжении празднества.

Рис. 49. Уличные музыканты и музыкальные инструменты: 1 – свирель; 2 – кимвал (тарелки); 3, 4 – флейта; 5 – труба

Кроме как от уличных музыкантов и на некоторых театрализованных представлениях, религиозных праздниках, процессиях на играх и по великим торжествам государственного масштаба, римляне редко имели возможность слышать хорошую музыку, поскольку не было организованных концертов или музыкальных фестивалей, которые столь известны сегодня в западной культуре. Комические песенки и мелодии, услышанные в театрах, однако, «подхватывались», и их мурлыкали или насвистывали точно так же, как в Англии мальчишки-посыльные напевали водевильные номера на улицах задолго до изобретения граммофона, который распространил популярные песенки по всей стране. Среди очень немногочисленных механических устройств, которыми владели римляне, был, как ни странно, орган, приводимый в действие силой воды. Это изобретение датируется второй половиной III века до н. э., и родиной его, как многих научных открытий греков, является Александрия. Это единственный вид механической музыки в Древнем Риме, сведения о котором сохранились, но он был доступен, вне всяких сомнений, лишь немногим богатым римлянам.

Марциал был того же мнения, что и доктор Джонсон. Несмотря на все свои сентиментальные восхваления сельских радостей, они вскоре ему надоели до тошноты. Проведя в родной Испании три года, несмотря на то что он там женился на богатой даме, Марциал признавался своему другу, что скучает по аудитории, к которой привык в Риме, и чувствует себя адвокатом в заморском суде. Он писал, что если и было что-то приятное в его маленьких книжках, то этим они обязаны его слушателям, и чувствовал себя выброшенным на незнакомый берег потерпевшим кораблекрушение, ему не хватало проницательных суждений, изобилия изобретательности, библиотек, театров, публичных собраний – всех тех удовольствий, от которых он неосознанно так много получал и которые так разборчиво отвергал прежде.

Очевидно, Рим был неплохим местом для любого, кто ценил интеллектуальную жизнь. Популярным развлечением было послушать людей, чья способность говорить с силой и убеждением и чьи знания закона демонстрировались в спорах перед судьей и присяжными на Форуме. Тонкие ценители достоинств истинного красноречия появились, таким образом, во времена республики, превратив изучение ораторского искусства в практику, гораздо более распространенную и лучше понимаемую, чем в наши дни. Хороший оратор к тому же производил сильное впечатление на толпу. Катулл, вернувшись с Форума в 54 году до н. э., писал, что он очень смеялся: его приятель Кальв блестяще выступал обвинителем против Ватиния, когда кто-то из толпы воздел в восхищении руки и сказал: «Боги, что за красноречивое ничтожество!» Как проницательно указывал Тацит позднее, подобные случаи сплачивали все общество en masse[48], так что почти любого холодного как рыба оратора мог разогреть интерес возбужденной публики. «Публичному оратору полагаются аплодисменты». Во времена империи, однако, тяжбы зачастую слушались в тесных помещениях, где ораторскому таланту не было возможности показать себя. Тогда к тому же исчез величайший стимул ораторского искусства времен республики – произнесение политических речей в Сенате, в результате чего ораторское искусство резко упало с того высокого уровня, на который было поднято Цицероном и его современниками.

Рис. 50. Оратор

Еще одна причина упадка состоит в том, что законы становились все сложнее и запутаннее до такой степени, что стало почти невозможно сочетать обширные юридические знания с блестящей защитой. Тем не менее всегда происходило что-то, что могло привлечь аудиторию, располагающую некоторым разумным любопытством и свободным временем. К закату республики и во времена империи появилась мода посещать публичные рецитации, где поэты читали свои стихи. Видимо, они не были слишком популярными. «И бывало ли, чтобы молва о чтении какого-нибудь на редкость замечательного произведения захватывала весь Рим? Тем более чтобы она дошла до провинций?» – вопрошает Тацит где-то в 85 году до н. э. Ювенал говорит поколение спустя:

...И если ты,

сетуя на убожество покровителей, сладостью славы

Пылкий читаешь, – тебе приспособит он для выступленья

Дом заброшенный, что уж давно за железным засовом,

С дверью, подобной воротам, замкнувшимся перед осадой,

Даст и отпущенников рассадить на последних скамейках.

Громкие даст голоса из среды приближенных, клиентов...

Будет неверно считать любовь к литературе незначительной среди очень здравомыслящих римлян в дни ранней республики на том основании, что, насколько мы можем судить, литература волновала лишь меньшинство.

Использование папируса, от которого произошла наша бумага, было важнейшим изобретением; как указывал Плиний Старший, блага цивилизованной жизни в значительной степени зависят от использования бумаги.

На рынках Рима продавалось много сортов писчей бумаги. Лучшая делалась из сердцевины папируса и называлась «hieratica», потому что использовалась исключительно для священных книг. Судя по Плинию, одному бывшему школьному учителю и вольноотпущеннику удалось сделать первоклассную бумагу из третьесортной сердцевины. Его бумага широко продавалась и была известна под названием фанниева (fanniana) бумага. Как нам известно от Катулла, тогда, как и сегодня, использованная бумага применялась, по его словам, в качестве «обертки для макрели», а также в гигиенических целях (в туалетах).

Черные чернила, надписи которыми остались разборчивыми до сего дня, изготавливались из сажи, смолы, дегтя и чернил осьминога. Плиний свидетельствует, что в I веке н. э. чернила ввозились из Индии, хотя говорит, что не знает, как они изготавливались. Похоже, он перепутал их с фиолетовой краской индиго. Ручки обычно были из тростника или перьев, остро заточенных, подобно гусиным и индюшачьим перьям наших не столь далеких предков. Писателям требовалось небольшой сундучок, полный этих обязательных инструментов их ремесла. Стиль – stilus, заостренная тонкая палочка из дерева, слоновой кости, камыша или металла – использовался для выцарапывания посланий, или memoranda, на покрытых воском деревянных табличках, которые скреплялись друг с другом шнурами, позволяющими поворачивать их как на шарнирах. Сенека говорит, что собрание таких табличек в старину называлось «caudex». Отсюда происхождение слова «кодекс», используемого позднее для обозначения книги со страницами вместо свитка.

Обычно свиток писался только на одной стороне столбцами длиной от 2 до 3 дюймов; в столбце было от 25 до 45 строк. Нормальный размер почерка обычно позволял написать приблизительно от 18 до 25 знаков (букв) в строке. В более качественных манускриптах большое внимание уделялось правильному соотношению полей вверху и внизу, а также расстоянию между колонками. Использовать обратную сторону для письма было невыгодной экономией, поскольку свитки были полупрозрачными. Тем не менее школьные упражнения в письме и счете можно было найти на оборотной стороне некоторых свитков. Один свиток обычного размера содержал целую книгу Библии длиной с Евангелие от Матфея. На длинное произведение, такое как полная история Ливия, потребовалось бы 142 свитка, что было слишком для библиотеки бедняка, как сетовал Марциал. Обращаться с такими «книгами» было очень неудобно. Для того чтобы найти необходимый отрывок или ссылку, нужно было разворачивать весь свиток целиком. Папирусное полотно не так легко рвалось, как наша бумага, но трудно поверить, что оно смогло бы выдержать такое же постоянное использование, какое выдерживает книга.

Рис. 51. Письменные принадлежности: 1 – восковые таблички; 2 – стиль; 3 – папирусный свиток; 4 – чернильницы и перьевая ручка

Вызывающей удивление стороной этих древних свитков, многие из которых (в большинстве написанные на греческом) сохранились в хорошем состоянии, извлеченные из египетских песков, была трудность их прочтения вследствие отсутствия знаков препинания и обычая переписчиков соединять все слова вместе без какого-либо пространства между ними. Они начинались без всякой титульной страницы, которая вставлялась в конец свитка, если вообще была включена, поэтому для получения такой нужной информации необходимо было развернуть весь свиток. Поскольку в Древнем Риме очки не были известны, стареющим ученым мужам приходилось отказываться от чтения по мере того, как они теряли способность фокусировать взгляд на мелком шрифте. Многие, кто мог бы стать ученым, не имели возможности это сделать, если у них было слабое зрение. Лишь в XIII веке в Европе появились очки.

Во времена империи для книг начали использоваться листы восковки или пергамента наряду с бумагой. Лучшие были сделаны из телячьей, овечьей кожи или из кожи козленка, очищенной, выскобленной, натертой до гладкости и отполированной мелом.

Тогда стали изготавливать книги новой формы из сложенных листов, сшитых вместе, codex, которая представляет собой ту книгу, которую мы знаем сейчас, из бумаги, как и из пергамента, и многие годы бумажный codex изготавливался наряду с пергаментным codex и конечно же свитками папируса. Пергамент был очень дорогим, поэтому книги, сделанные из него, были написаны маленькими буковками. Марциал удивлялся, как небольшой пергамент мог вместить великого Марона – копии произведений Вергилия в одном томе. Христианские авторы III века н. э. в основном использовали codex, который меньше изнашивался, особенно если был изготовлен из пергамента. Он мог содержать больше информации, и обращаться с ним было проще, чем со свитком. Четыре Евангелия и Деяния Апостолов легко можно было написать в одном codex, в то время как для них потребовалось бы пять отдельных свитков.

Безразличие древних римлян к книгам хорошо иллюстрирует тот факт, что только в I веке до н. э. частные библиотеки превратились в сильно желаемую военную добычу. Сулла в 86 году до н. э. из Афин, а Лукулл в 67 году до н. э. с Ближнего Востока вернулись с ценным собранием книг. С этого времени это служило доказательством сильного и растущего интереса к книгам. Цицерон был неисправимым собирателем книг. К его времени книготорговцы начали открывать свои лавки в Риме, некоторые прямо на Аргилете[49], где Цицерон имел поместье. Его страсть к книгам разделяли немногочисленные друзья, среди которых был ученый Помпоний. Он заслужил имя Аттик, под которым известен в истории, за свое увлечение всем греческим. Практичный и трудолюбивый, он обратил свою привязанность в денежную прибыль, покупая хорошо образованных греческих рабов и заставляя их работать переписчиками книг. Один из них диктовал текст копируемой книги, а вся команда рабов-переписчиков писала под его диктовку. Вот как близко подошли римляне к массовому производству книг и, кажется, преуспели в том, чтобы приумножить их число и сделать дешевле. Точно такой же способ производства книг сохранился во многих монастырях в Средние века.

Медленно, с течением лет, накапливалось огромное количество книг, и, поскольку многие были вначале ценной собственностью, образовался рынок не только в Риме, но и в провинциях Испании и Галлии. Выросло племя культурных и хорошо осведомленных книготорговцев, лавки которых привлекали литературно образованных людей почитать объявления о новых книгах, вывешенные снаружи лавок или на колоннах портика. С ростом количества книг стоимость многих текстов речей снижалась, и многие римляне наверняка познали радость от обнаружения редкого тома в лавке подержанных вещей.

Цицерон оставил множество свидетельств, особенно в письмах, своей всепоглощающей погони за книгами, которая прибавляла его жизни пикантности. Никогда прежде рассуждения на тему книг и литературы не были столь изящно выражены, чем в речи, которую он написал в поддержку просьбы своего друга Архия[50], поэта, в получении римского гражданства.

В отличие от других интересов и забав, которые подходят для определенного времени и места, а также для определенного возраста человека, культурные интересы и любовь к чтению всегда поощрительны: они придают силы молодым и очарование старикам, добавляют изящества благополучию и становятся верным убежищем и утешением во времена невзгод. Они доставляют нам наслаждение дома и никогда не обременяют нашу общественную жизнь, оказываются полезными во время бессонных ночей, в путешествиях и в деревне.

Осознавая, что его аудитория может счесть это странным, Цицерон добавляет: даже если мы сами не питаем таких интересов или находим их не по вкусу, в любом случае мы должны уважать их у других.

С тех пор ни одна усадьба не обходилась без библиотеки с полками или стенными шкафами для собраний разноцветных свитков. Тогда, как сейчас, богатые люди, явно без литературных интересов, покупали библиотеки напоказ, лишь для того, чтобы навлечь на себя презрение таких философов, как Сенека, который, сам будучи очень состоятельным человеком, проповедовал другим скромность и ограничения, осуждая тех, кто, не обладая элементарной культурой, владеет книгами не для учения, а для украшения своих столовых. По его словам, нет ни одного дома с претензиями, где не было бы собственной библиотеки с полками из редкого цитрусового дерева и слоновой кости от пола до потолка, а также ванн с горячей и холодной водой. Он исходил желчью, когда видел, что произведения божественных гениев покупаются лишь для того, чтобы украсить ими стену. Несмотря на такие обличения, нувориши упорствовали в этой привычке и, таким образом, поддерживали деятельность многих честных книготорговцев, усердие которых также шло на пользу истинным ценителям.

В Риме периода республики, как и в Англии почти до середины XVIII века, не существовало публичных библиотек, в которых можно было бы легко справиться с книгой. В первые годы новой империи Азиний Поллион, который помогал Августу на пути к власти, посвятил свои преклонные годы литературе. Перед своей смертью в возрасте 80 лет в 4 году н. э. он стал, цитируя Плиния, «первым, кто, создав публичную библиотеку, сделал гений образованных людей публичным достоянием». Очевидно, это было удачным и популярным шагом, поскольку Август присоединил библиотеку как с греческими, так и с латинскими произведениями к храму Аполлона, который построил на Палатине, а еще одну – к портику или аркаде, построенному им в память о своей сестре Октавии. Сменившие его императоры продолжили хороший пример, так что ко II веку н. э. только в одном Риме насчитывалось более 25 публичных библиотек. Можно было взять книги для прочтения дома и в более поздние века империи. В великих публичных термах также находились публичные библиотеки. Беспокойные дни поздней империи помешали дальнейшему увеличению числа или расширению библиотек, и людей с литературными наклонностями и интересами становилось все меньше и меньше до тех пор, пока к концу IV века н. э., как печально повествует Аммиан Марцеллин, из-за малочисленности читателей многие библиотеки были закрыты или тихи, как могила.

Когда мы спрашиваем, как далеко распространилась любовь к книгам и привычка к чтению среди простых людей, то ответ получить практически невозможно. Широкие массы не оставили писем или воспоминаний, и сохранилось очень немного сведений об их предпочтениях в чтении. Любопытно, что именно эти тайны дали нам ключ к разгадке. Как и многие другие, жители Помпеи имели привычку писать на стенах; кое-что сохранилось из того, что они писали, и было обнаружено после того, как разрушенный город был очищен от пепла и лавы. Школьники упражнялись, царапая на стенах слова из Вергилия; влюбленные по памяти цитировали то, что Овидий, Тибулл и Проперций писали в настроении «страсти нежной». Преобладают стихи, хотя римские поэты никогда не писали легко запоминающимися рифмами. Многие из таких надписей, возможно, выдержки по памяти из школьной программы, поскольку мальчиков и девочек заставляли читать известных римских авторов, таких как Плавт и Теренций, наряду с более многотомными произведениями драматургов, таких как Цецилий, Афраний, Пакувий, Аттий и другие, ни одно из произведений которых не дошло до нас. Может быть, они и не прочли целиком любовные стихи Катулла, Проперция, Тибулла и Овидия в школе, но множество отрывков из их стихов появлялось на стенах.

Из того факта, что в Риме во времена империи было где-то от 20 до 30 публичных библиотек, а также существовала активная торговля книгами, мы можем сделать вывод, что, видимо, среднестатистический римлянин во времена империи в конечном итоге не так уж и сильно отставал от среднестатистического американца или британца в том, что касается его интереса к книгам и чтению. С самых ранних дней республики Цицерон дает понять, что римская толпа никоим образом не лишена была умения разбираться в литературе; она сразу же замечает фальшивую рифму и ценит складную фразу и возвышенные мысли. Когда впервые в 163 году до н. э. знаменитая строка из Теренция: «homo sum: nihil humani a me alienum puto»[51] – была произнесена в театре, зрители бешено аплодировали стоя. К тому же они были подготовлены, чтобы почитать истинный талант. Сохранились сведения, что, когда поэт Вергилий вошел, чтобы занять свое место в театре, все зрители как один поднялись со своих мест. Однако в целом им не дано было понимать тонкости, прекрасные чувства, более тщательно отобранные и выдержанные зрелые мысли и выражения, далеко идущие намеки. Литературные интересы так и не коснулись широких масс, особенно в сельской местности. Подарить книгу сельскому жителю, цитируя Сенеку – «вот пример глупого подарка».

Среднестатистический римлянин не был лишен развлечений и увеселений: действительно, большим соблазном большого города была бесконечная последовательность всяческих зрелищ. Праздных римлян развлекали всякого рода странствующие артисты на углах улиц и в общественных местах. Фокусники, шуты, жонглеры, гадатели, заклинатели змей, все время занятые своим ремеслом, старались получить несколько небольших монет или какое-то другое вознаграждение от праздных толп, которые заполняли улицы, рынки, сады и портики огромного императорского города. Они обычно соперничали со всевозможными попрошайками, в том числе с уличными артистами и певцами, среди которых, вероятно, мог быть и тот самый моряк, потерпевший кораблекрушение, который, потеряв свой корабль и свой груз, дошел до того, что, как выразился Ювенал,

...будет доволен лохмотьем – прикрыть продрогшие чресла,

Скудной едой, как погибнет корабль и он, потерпевший,

Асса станет просить и кормиться картиной крушенья.

Все эти развлечения были очень дилетантскими презренными забавами по сравнению с захватывающими зрелищами, бесплатно устраиваемыми для народа в театрах, амфитеатрах и на просторных беговых дорожках для конных состязаний.

«Хлеба и зрелищ!»[52] – сказал поэт Ювенал с уничижительным презрением в начале II века н. э., – вот только чем был обеспокоен среднестатистический римский городской житель. Подобно всем едким сатирикам, Ювенал преувеличивал. Римская толпа любила толкаться на Форуме и на рынках, теснясь в узких улочках, глазея на процессии, смотря уличные представления, слушая напыщенные речи адвокатов и вливаясь в поток жизни, текущий день за днем. Они получали удовольствие от послеполуденного посещения великих терм и смаковали чашу подогретого вина с водой, закуску и сплетни в маленьких распивочных или харчевнях, когда они могли себе это позволить, чтобы дополнить свой рацион из бесплатной пшеницы и каких-то объедков со столов богатых. Но в главном Ювенал был прав. Страсть к пышным публичным зрелищам к тому времени стала манией. Музыкальные и атлетические представления, а также театральные пьесы по греческим стихам занимали определенное место среди них, но неискушенный вкус масс жаждал более сильных впечатлений, о чем свидетельствует участь римского театра.

Организованные развлечения в первые три века республики развивались довольно медленно. Театрализованные зрелища, которые не были из ряда вон выходящим событием среди греческих и этрусских соседей Рима, начали ставиться во временных театрах после того, как римские солдаты провели 20 лет на Сицилии во время первой войны с финикийцами. Остров был тогда поделен между карфагенянами и греками. После нескольких поражений греки объединились с римлянами, и римские легионеры впервые столкнулись с новой формой искусства в трагедиях Еврипида и комедиях Менандра. В первый год мирной жизни (240 г. до н. э.) в Риме была поставлена пьеса на латинском, которая разожгла вкус публики к большему. На протяжении последующих 150 лет были написаны почти все комедии и трагедии римской литературы. Но перед закатом республики театр как форма искусства был мертв. Не то чтобы комедии Плавта, Теренция, Аттия, трагедии Энния, Невия, Пакувия или позднее трагедии Сенеки являлись подражанием, поскольку большинство из них написано по греческим оригиналам, были лишены достоинств или остались неоцененными. Просто они не могли конкурировать с соперничающими формами развлечений, которые гораздо больше привлекали римскую толпу. Мимы, пантомимы и грубые фарсы до сих пор собирали толпы в театрах, но во время империи упоминание об «играх» (ludi), которые включали театрализованные развлечения, означало для большинства захватывающие гонки на колесницах в Большом цирке и, прежде всего, кровавые гладиаторские бои в амфитеатрах.

Гонки на колесницах пользовались чрезвычайной популярностью и, несмотря на то что были очень опасны, в них не было намеренной жестокости сражений человека с дикими зверями. Они проводились в одном из пяти-шести цирков императорского Рима, самым большим и старым из которых был огромный Большой цирк, длиной 600 ярдов и шириной 200 ярдов, способный вместить, после того как он был расширен во времена империи, четверть миллиона зрителей. Большинство сидело на деревянных сиденьях, возведенных позади передних рядов, которые были каменными и предназначались для дев-весталок, сенаторов и всадников. Неоднократно восстанавливаемый и перестраивавшийся, украшенный мраморными и позолоченными статуями, он был одной из самых величественных среди многочисленных достопримечательностей Рима. Четыре команды, которыми владели подрядчики, соревновались за благосклонность толпы – красные, зеленые, белые и синие, названные так по цвету одежд возниц, стоящих на хрупких двухколесных колесницах позади двух или четырех лошадей, обмотав вожжи вокруг тел. Им нужно было суметь быстро освободиться, перерезав вожжи, если колесница опрокидывалась. Страсти разгорались на стороне одного из этих цветов и могли разделять семьи и разрушать дружбу. Мужчины, женщины и дети начали стекаться в цирк еще до рассвета. Припозднившиеся не могли найти свободного места, если только они для этого не наняли какого-нибудь бедняка. Мужчины допускались только в тогах – символе гражданства, поэтому рабам вход был заказан. Звуки приближающегося оркестра возвещали появление правящего консула в колеснице со впечатляющей свитой из ликторов, слуг, легионеров и всадников, за которыми следовали лицедеи и множество колесниц. Певцы и жрецы, за которым следовали курители фимиама, несущие золотые и серебряные кадильницы, во главе с изваяниями богов и богинь, которых несли стоящими на носилках или едущими в колесницах – всех приветствовал гром аплодисментов. Появление императора в его величественной ложе послужило сигналом к новым восторженным крикам.

Когда консул взмахнул белым платком, первые четыре команды выдвинулись вперед, начать первый заезд, или missus. Каждый заезд состоял из семи кругов, колесницы должны были пройти приблизительно шесть миль. Обычно таких заездов было десять или двенадцать в день, но позднее, во времена империи, заездов стало столько, сколько можно было успеть провести от восхода до заката под жарким солнцем Италии.

Возницами обычно были рабы или люди низшего класса; выживали, если повезет, только очень умелые. Надгробный камень одного из наиболее знаменитых, Диокла (Diocles) (приблизительно 150 г. н. э.), повествует о его 3000 победах в гонках на колесницах, запряженных двумя лошадьми, и о 1462 победах на колесницах, в которые было впряжено более двух лошадей. Прежде чем уйти на покой в возрасте 42 лет, он победил ветеранов, некоторые из которых одержали больше побед, чем он. Один такой возница получил 50 кошелей золота за час, а еще один выходец из Северной Африки между 115-м и 129 годами н. э. приобрел более полутора миллионов сестерциев.

Рис. 52. Колесница, запряженная четверкой лошадей, огибающая один из поворотных столбов (мет) в цирке

Существовали таблицы заездов и таблички, рекламирующие лошадей и их возниц, поскольку обычай делать ставки, часто на большие деньги, был повсеместным. Поэт Марциал негодовал, что, в то время как его имя было никому не известно, кличка лошади-фаворита в упряжке была у всех на устах, а возницы стали любимцами общества.

До постройки первого амфитеатра в правление Августа Большой цирк использовался для смертельных сражений гладиаторов и травли диких зверей, развлечений, с которыми конкурировала, если не затмевала, популярная в народе забава – гонки на колесницах.

В 80 году н. э. огромный овальный амфитеатр, известный сейчас как Колизей, был торжественно открыт императором Титом самыми щедрыми играми. Было объявлено, что они продлятся сто дней. Ожидались смертельные схватки между более чем 10 000 приговоренных к смерти и 5000 диких животных. На второй день должны быть конные скачки, а на третий – морская битва между 3000 человек на искусственном озере, в которое превращалась заполняемая водой арена. Не сохранилось полного описания того, что в действительности происходило, но мы можем проследить, по крайней мере в основных чертах, за воображаемым воссозданием такой сцены одним французским писателем.

В день открытия огромные толпы залили все улицы и переулки; люди толкались, пихались и протискивались, чтобы заполнить верхнюю половину огромного числа сидячих мест, окружающих гигантскую арену. Весь Рим находился здесь. Первые ряды заполняли сенаторы, жрецы, авгуры, магистраты и другие важные чиновники. Девы-весталки имели специальное почетное место напротив императорской ложи. Над первыми рядами теснились состоятельные граждане, занимающие высокое положение в обществе. Над ними, полностью заполняя второй и третий ряды и до самого верха, располагалась толпа, составляющая большую часть населения императорского города. Это зрелище предназначалось для них, поскольку весь амфитеатр и щедрые зрелища, устраиваемые там, предназначались для их развлечения. Легко возбудимые, шумные, с почти звериными инстинктами и страстями, не сдерживаемыми ни образованием, ни хорошими манерами или воспитанием, они беспорядочно теснились вместе – мужчины, женщины и дети – плачущие, кричащие, потеющие – в оглушающем нарастающем шуме под огромными распростертыми парусами, снятыми с мачт и подвешенными матросами в виде навеса по всему периметру амфитеатра для защиты от солнца. Те, кто находился в верхних рядах, сидели словно в парнике. После торжественной длинной процессии, состоящей из гражданских сановников, жрецов, выступающих вместе с изображениями богов, вход императора Тита через арену послужил сигналом к возобновлению бешеных аплодисментов беспокойной толпы. Прозвучали наводящие ужас звуки фанфар. Игры начались. Грубая акробатическая пантомима, за которой следовало выступление нескольких невероятно ловких фокусников, не произвела большого впечатления. Их искусство потерялось в огромной толпе, большая часть которой находилась слишком высоко, чтобы разглядеть происходящее во всех подробностях. Более впечатляющими были 12 квадриг цирковых наездников; каждый стоял расставив ноги на паре лошадей, управляя другой парой, запряженной впереди, бешено скачущей друг вокруг друга и кругами по арене. Ни они, ни выступление дрессированных животных, которое последовало за ними, не вызвали особого энтузиазма у зрителей, которые начали терять терпение. Эти предварительные мероприятия быстро закончились. Пришла очередь гладиаторов, людей, натренированных для сражений, давших гладиаторскую клятву принять смерть от огня, в цепях, под хлыстом или от меча во выбору их хозяина и повиноваться, как следует настоящему гладиатору.

Резкий звук фанфар возвестил о выходе двух отрядов по 24 гладиатора, вверенных заботам двух прославленных тренеров, бывших гладиаторов, которые, покрытые шрамами и искалеченные, каким-то образом пережили свою славу многочисленных сражений. По традиции двадцать четыре тяжело вооруженных, как древние самниты, заклятые враги Рима, противостояли двадцати четырем легко одетым и легко вооруженным «фракийцам», каждый с обнаженной грудью, с небольшим круглым щитом и острым кривым кинжалом, несущим смерть, словно бивень дикого кабана. Как приличествовало такому потрясающему случаю, наколенники, металлические шлемы и оружие всех гладиаторов были самыми затейливыми и ярко начищенными. Оба отряда быстро промаршировали перед императором, сидящим в своей великолепной императорской ложе, и кричали все как один: «Аве, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!»

Первая стычка была просто турниром с тупым оружием, но зрители недолго это терпели. Толпа вопила, требуя окончания сражения sine missione. Принесли другие мечи и кинжалы с блестящими острыми лезвиями, и некоторые были поднесены императору, чтобы не было сомнений в их остроте. Тогда началась серьезная схватка. Сверкание мечей, лязг стали и первые раны разожгли страсти, ненависть и безрассудную ярость гладиаторов и воспламенили кровожадность толпы. Крики, вопли и визг зрителей сливались в гигантское бурное крещендо, когда «самниты» один за другим падали со вспоротыми животами или перерезанным горлом, откуда фонтаном лилась кровь, и «фракийцы», один за другим, падали с пронзенной самнитским мечом грудью.

Было брошено подкрепление, чтобы восстановить равновесие сил и увеличить кучу истекающих кровью, корчившихся тел на посыпанной песком арене. Наконец толпа пресытилась кровавым зрелищем. Немногочисленные оставшиеся в живых удалились, чтобы получить свои лавровые венки, причитающиеся им кошели с золотом в предвосхищении поклонения Рима. Группы маленьких человечков выбежали на арену с веревками и металлическими крючьями, чтобы оттащить тела умерших и раненых в покойницкую, где извлекалось и сортировалось ценное оружие и доспехи. Задыхающихся, окровавленных, стонущих раненых прикончили – ведь искалеченный гладиатор никому не нужен, и даже если его удастся выходить, он может оказаться непригодным к дальнейшим сражениям. Затем тела погрузили на повозки, чтобы отвезти и свалить в безымянную общую могилу.

Рис. 53. Гладиаторские доспехи: 1 – меч в ножнах; 2 – щит; 3 – ножные латы; 4 – шлемы

Тем временем отряды рабов разбрасывали свежий песок поверх пропитанного кровью поля битвы, названного ареной от латинского слова «песок» – harena. Тут под шквал аплодисментов своих болельщиков на конях выехали два знаменитых гладиатора. Оба были победителями во многих битвах, кумирами толпы. Они представляли собой зрелище, которое приводило толпу в исступление до тех пор, пока одна из лошадей не рухнула на арену от жуткой глубокой раны. Ее наездник, катавшийся по песку, был повержен еще до того, как успел подняться на ноги. Наступив ногой на шею распростертого человека, его противник замахнулся мечом. Сохранят ли побежденному жизнь, или его ждет смерть? Толпа утолила первую жажду крови, наблюдая за схваткой «самнитов» и «фракийцев». Девы-весталки и император подняли руки вверх. Их призыву к милосердию обычно следовали, и двум героям сохранили жизнь, чтобы они могли сразиться снова. Когда они ушли с арены, несчастного коня, бьющегося в агонии, оттащили прочь, оставляя темные следы крови на песке.

Последовало нечто ранее невиданное. Страусы и жирафы, которых немногие римляне видели раньше, были выпущены после продолжительного содержания в неволе. Почуяв свежий воздух и наслаждаясь вновь обретенной свободой, они стремились воспользоваться свободой перемещения и радостно принялись бегать кругами по арене, к огромному удовольствию толпы. Это была краткая передышка. Отряды лучников выбежали на арену, и кровавая резня началась. Раненые и напуганные животные разбегались во всех направлениях под свист летящих и попадающих в цель стрел, тщетно стараясь спастись, от чего их отделяли безжалостно высокие стены арены. Вскоре арена была усыпана мертвыми и умирающими животными. Крючья и веревки некоторое время были заняты тем, что оттаскивали животных, чтобы освободить пространство для двух слонов, к чьим бивням были приделаны длинные острые железные пики. Под громоподобный топот и оглушающий трубный рев последовала отчаянная битва натравливаемых друг на друга зверей. Наконец одному удалось вспороть брюхо своему противнику и таким образом закончить схватку. Рабы внизу все еще отчаянно трудились, расчищая арену от мертвых жирафов и страусов. Вывели приговоренного к смерти преступника, чтобы победивший слон привел приговор в исполнение. Бледный от страха и парализованный от сознания, что спасения нет, ощущая на себе взгляды всего Рима, несчастный бросился на песок, словно в надежде, что слон пожалеет его. Все еще разъяренный, задыхающийся и трубящий после этой ужасной схватки, огромный зверь вскоре увидел его, и в мгновение ока огромная нога раздавила его череп, словно орех. Тогда оставалось лишь прикончить победившего слона.

Рис. 54. Колизей: схватка между ретиарием и мирмиллоном

После этого вернулись лучники, чтобы взбесить огромное животное сотнями стрел, которые застревали в его шкуре, словно огромные дротики, в то время как животное, обезумев, пыталось отомстить за себя. Кровь лилась из сотен ран. Зрелище, казалось, слишком затянулось, испытывая терпение толпы, поэтому быстрый удар копья в уязвимое место сумел положить ему конец. Оттащить двух мертвых слонов вначале было за пределами сил служителей с веревками и крючьями. Быстро нашли лошадей с подводами, а нетерпеливая толпа все это время хрипела, свистела и выкрикивала оскорбления, требуя еще гладиаторов.

Шесть ретиариев (retiarii – рыбаки), вооруженных лишь острым зазубренным трезубцем и сетью, вышли, чтобы противостоять равному количеству мирмиллонов (mirmillon – рыбка), названных так из-за узора в виде рыб на их шлемах, вооруженных коротким широким мечом, овальным щитом и металлическими нарукавниками и наколенниками. Те, кто запутывался в умело брошенной сети, вскоре были оставлены умирать, истекая кровью от многочисленных ран, но некоторые мирмиллоны оказывались легкими жертвами, даже когда сеть бросали неудачно. После напряженных схваток, к исступленной радости зрителей, осталась только один из мирмиллонов и один ретиарий, огромная горилла, а не человек, гора мускулов без проблеска ума, судя по низкому лбу, любимец толпы, гордость и радость Рима, победитель сотни сражений, чье сверхъестественное умение обращаться с сетью, казалось, гарантировало ему непобедимость. Одинокий мирмиллон оперся на свой меч, словно в презрении и отвращении. Отказываться от боя было непростительно, и послышались крики «Трус!». Побуждаемый к действиям, он бросился в атаку с большой ловкостью, отражая сеть раз за разом, и в конце концов хвастливый громила сдался на милость победителя, катаясь по песку и умоляя толпу сохранить ему жизнь. Этот новый и неожиданный поворот, который приняла битва, переполнил терпение толпы, которая не знала милосердия. Толпа была готова сделать героем новичка, который, когда его шлем был снят, оказался светловолосым и очень красивым галлом. Все больше рук начали опускаться вниз. Сомнений о приговоре быть не могло. Приговор взывал к быстрому удару, оставившему еще один труп, который оттащат с арены вместе с остальными, и вместе с ними легендарный герой исчезнет с римской арены.

Перевалило за полдень. Неужели захватывающие зрелища будут продолжаться? Запертые на засов двери открылись; две или три сотни жалких, плохо одетых людишек всех возрастов согнали в центр арены, и двери закрылись за ними.

«Евреи! Евреи! Смерть евреям!» – орала толпа. Это были пленниками, захваченные Титом в войне с мятежной Иудеей и во время разрушения Иерусалима. В качестве рабов их силой заставляли крутиться до изнеможения, помогая закончить строительство того самого амфитеатра, в котором они должны были умереть. Под стенания, вопли и рев толпы открыли запертые на засов двери по другую сторону арены, выпуская львов-людоедов и тигров, которых долго не кормили. Звери ринулись вперед, чтобы броситься на легкую, безоружную добычу.

Свет начинал блекнуть и отбрасывать более длинные тени на арену до того, как началась медленная работа по ее расчистке. Толпа уже расходилась, когда уносили горы трупов, чтобы армии рабов смогли начать приготовления к кровавым убийствам на следующий день. Этот день был только началом. На протяжении последующих 14 недель продолжалась кровавая резня, которая сохранилась в памяти римлян как один из самых прославленных праздников. Так шло год за годом, веками не прерывая цепочку сцен жестокости и кровопролития, которые, видимо, никогда не надоедали римлянам и иммигрантам, ставшим римскими рабами.