|
||||
|
|
Глава 8 ДРЕВНЕРУССКОЕ «ПОХАБСТВО» О том, как распространялось юродство в сопредельные с Византией страны, данных почти нет. В грузинской церкви почитался некто Георгий Салос, но о нём абсолютно ничего не известно [CDXXVIII]. Кроме того, в одной грузинской хронике начала XIV в. единожды упомянут монах Гареджского монастыря Пимен Салос, который в царствование Димитрия Самопожертвователя (1125- 1154/1156 гг.) обратил в христианство лезгин [CDXXIX] - но миссионерство, пожалуй, нельзя назвать характерным юродским поведением. Южные славяне должны были узнать о юродстве довольно рано, как в ходе интенсивных личных контактов с Империей, так и при переводе византийских сочинений. Здесь нужно сказать несколько слов о том, какими терминами славяне описывали юродство. В отличие от амхарского, грузинского или даже латинского языков, старославянский не только заимствовал греческое слово ?????, но и создал свою собственную терминологию. Видимо, самым старым было обозначение буй (буякъ, буявъ), которое употреблено в древнейшем кирилло-мефодиевском переводе Послания к Коринфянам (в последующих редакциях оно постепенно вытесняется словами оуродъ, оуродив, юродивый) [CDXXX]. Слово буй использовалось в прямом значении «глупый», но также и в терминологическим словосочетании «юродивый Христа ради» [CDXXXI], – как южными, так и восточными славянами, ср. в первой русской редакции жития Василия Нового (XII в.): «Иже оуродст'вомъ мдраго злобу победиши, ибо в соуетьном мире семъ боуи себе Ха ради сътворив'ше… посмехъ бывше…» [CDXXXII] Кроме того, древнерусский ареал имел свою специфику: здесь было в ходу слово, не пользовавшееся широким распространением у других славян, – похабь (от «хабити» – «портить»). Именно оно почти повсеместно стояло в протографе древнерусского перевода жития Андрея Юродивого, и лишь позднее в процессе переписывания и редактирования (в том числе сглаживания) текста было во многих местах заменено на оуродивъ (оуродъ). В целом, разумеется, эти два слова выступают как синонимы и взаимно заменяют друг друга в разных рукописях [CDXXXIII]. Заметим, кстати, что и ????? и ????? равно переводились и как «похаб», и как «оурод». Однако именно слово оуродъ в конце концов стало наиболее употребительным обозначением специфического христианского подвига. Юродивый (по-древнеславянски -уродивши или просто урод [CDXXXIV]) - это по первому своему смыслу тот, кто «родился неправильно», будь то в физическом или умственном отношении. Это слово фигурирует в переводе Пандектов Антиоха (XI в.): «Мы оуроды Ха ради» (л. 56) [CDXXXV]; в переводах Синайского Патерика (XI в.): «зьряще же бе акы оуродъ» (л. 79об.; л. 145); Мстиславовом Евангелии (начало XII в.): «оца нашего Сумеона оуродиваа Ха ради» (л. 202а) [CDXXXVI]; Пандектов Никона Черногорца (славянская рукопись 1296 г.): «оуродъ себе створити» (л. 13; ср.: Пандекты XIV в., л. 28а) и т. д. [CDXXXVII] В XVII в. значения разделились [CDXXXVIII]: «урод» стало обозначением врожденного калеки, а «юрод» – безумца, в том числе и притворного. Вышеприведенными терминами не исчерпывалась славянская синонимия юродства. В древнеболгарском переводе жития Симеона используются также кальки салос и екзих (????? ??? ??????), причём при первом вхождении ????? глоссируется как «салосъ, сиречь оурод» [CDXXXIX]. В древнерусском переводе жития Андрея, где встречаются слова несмысленъ (несмыслъ), боголишь (боголишенъ, боголишивый), дважды употребляется и салос, а в одной переводческой глоссе сказано: «Где хощеть быти салос и езихос, иже есть похабъ и боголишь» [CDXL]. В русском языке слово салос сохранилось до позднего времени в качестве книжного (ср. ниже, с. 251). Чуть в стороне от этого синонимического ряда стоит многофункциональное слово блаженный. Оно применялось и для замены общего греческого термина ???????? [CDXLI], означавшего просто «святой» [CDXLII], и, более конкретно, для описания некоторых «тайных слуг Господа» (см. с. 51 сл.), например, Никиты Царьградского, хартулярия из одной византийской «душеполезной истории» (BHG 1322е), и, в-третьих, для обозначения ряда западных святых, вроде Иеронима и Августина (этот последний класс приравнивается к католическому статусу beatus). Но за пределами любых классификаций всё равно остаются некоторые святые, вроде «блаженной» княгини Ольги. Православная церковь не имеет твердого определения для этого статуса [CDXLIII]. Нас, конечно, интересует вопрос, почему стали называть «блаженными» юродивых, тем более, что среди множества определений это – единственное изначально позитивное. Нельзя исключить, что на «похабов» распространилось определение «тайных слуг». Существует также вероятность того, что «блаженными» юродивые стали в порядке аллюзии на начало Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5:3). Возможно, что это произошло из-за особенностей самого слова «благо»: своим христианским значением оно как бы «село» на языческое. «Благое» было оприходовано христианами именно потому, что оно передавало идею самого прекрасного, что мог вообразить себе язычник – всего вкусного и жирного, и хотя семантическое развитие пошло дальше, призвук старого значения остался. Позднее слово было переосмыслено уже в христианских категориях как нечто скоромное и, далее, попросту «неправильное», «антикультурное» и т. д. – отсюда и развиваются в славянских языках такие слова, как «благая (бешеная) собака», «благовать (заниматься чем-то предосудительным)», «кричать благим матом» и пр. Все эти значения не могут быть истолкованы как позднейшее отрицательное переосмысление юродства, а являются следами древнейшего семантического пласта [CDXLIV]. Если это так, значит, для двусмысленного подвига было выбрано слово, само обладавшее некоторым оттенком амбивалентности. Наконец, последняя гипотеза: в слове «блаженный» перемешались производные от двух разных корней, «благо» и «блазн». Последний имеет во всех славянских языках весьма богатую и разветвленную деривацию. Глагол blazniti в словенском значит «вести себя безрассудно, нести вздор, бредить, браниться, богохульствовать», в чешском «быть не в своём уме», в польском «делать посмешищем, компрометировать». Русское «блажить» значит не только «возносить, величать» (от корня «благо»), но и «дурить, проказить, сумасбродить, нести вздор, сходить с ума» и т. п. (от корня «блазн»). От этого корня происходят «блазенство» (шутовство, гаерство), «блажь», «соблазн». Нельзя не признать, что все вышеперечисленные значения весьма подходят юродивому. Быть может, по удивительной прихоти славянского языка в описании «похаба» удачно наложились друг на друга два значения, к которым и должен сводиться этот феномен. Та популярность, которой пользовалось у болгар переводное греческое поучение Никона Черногорца (?) против юродства, свидетельствует, быть может, о том, что эта проблема была для них актуальной [CDXLV]. Переводились в Болгарии и другие византийские тексты, знакомившие читателя с юродской парадигмой – сохранившийся в незначительном количестве поздних списков [CDXLVI] славянский перевод жития Симеона Эмесского был явно сделан в X в. в Болгарии [CDXLVII], там же созданы, например, славянское житие Авраамия Кидунского [CDXLVIII]; легенда об Алексии Человеке Божьем; и рассказ о Виталии [CDXLIX] из жития Иоанна Милостивого. Однако собственной агиографии подобного рода у болгар так и не появилось. Никита Хониат очень ярко описывает тех пророков, которые, собравшись в Тырновском храме св. Димитрия в 1185 г., подстрекали болгар к восстанию против византийского господства: «Множество всякого рода бесноватых (??????????????), с налитыми кровью… глазами и с распущенными волосами; во всём остальном они также точно копировали (??? ????? ??????? ???????????) повадки людей, одержимых демонами… Эти сумасшедшие (?? ?????????), как бы в припадке падучей болезни, исступленно кричали» [CDL]. Хотя симуляция безумия здесь налицо, и осуществляется в христианском храме, она не может быть названа юродством в традиционном смысле слова, поскольку преследовала сугубо политические цели; кроме того, окружающие явно воспринимали этих пророков не как презренных маргиналов, а как страшноватых медиумов. В этом отношении описанные Хониатом прорицатели скорее напоминают некоторых русских «похабов» более позднего периода (см. с. 253, 286). О юродивых в Болгарии имеется лишь одно, но довольно яркое свидетельство – середины XIV в. В житии Феодосия Тырновского рассказано о появлении в Тырнове двух еретиков-богомилов Кирилла Босоты и Лазаря. Если первый проповедовал своё учение, то второй «уродовати начеть и обхождааше нагъ до конца въсъ градъ, на срамных же оудохъ тикву ношааше [76], техъ покривание имоуще, страньнь и грозьнь позорь въсемь зрещиимь» [CDLI]. На Соборе 1350 г. еретики были осуждены и изгнаны из Болгарии. Хотя в приведенных строках даётся невероятно емкая характеристика «юродского» поведения, тем не менее этот случай нельзя признать чистым. Мы уже говорили о том, что настоящий юродивый – это верный сын Церкви, пусть даже в церкви он никогда не показывается. Его экстравагантность не воспринималась социумом как протест против существующих норм. Что до вышеописанных богомилов, то их вызывающее поведение и для них самих, и для окружающих было знаком их оппозиционности. И всё же Лазарь «юродствует», что может свидетельствовать о знакомстве обеих сторон конфликта с парадигматикой подобного поведения. Единственный оригинальный южнославянский текст, в котором юродство упоминается как форма святости, это сербское житие деспота Стефана, написанное Константином Костенечским во второй четверти XV в. В нём есть следующий краткий пассаж:
Агиограф, видимо, знаком с византийскими образцами – из них заимствован мотив раздачи юродивым полученной им милостыни. И действительно, южнославянский перевод жития Андрея Юродивого был выполнен именно сербом и именно во второй половине XIV в. (правда, перевод этот вряд ли имел широкое хождение – он донесен всего девятью рукописями) [CDLIII]. Прообразом юродивого для Константина Костенечского выступил, скорее всего, какой-то реальный человек – можно предположить, что деспот Стефан склонен был прислушиваться к его воплям с большим, чем византийские императоры, вниманием: чем ещё объяснить странные слова «ведом быс»? С этим юродивым связана какая-то неясность: откуда мы знаем, что он был из Болгарии, и почему это важно, тогда как ни имени его, ни подвигов нам не сообщают? Как бы то ни было, данные немногочисленные свидетельства – все, что известно о южнославянском юродстве. В сербском языке нет собственных обозначений для юродивого, хотя в фольклоре сербов истории про Андрея Царьградского существуют до сих пор [CDLIV]. Первым восточнославянским юродивым был Исаакий Печерский, монах Киево-Печерской Лавры (ум. в 1090 г.). Согласно рассказу Печерского Патерика, чьи литературные прототипы для данной новеллы не вполне ясны [CDLV], этот герой сперва хотел достичь святости на стезе затворничества, но был посрамлен бесами и оставил эту затею: «и пакы облечеся въ власяницю и на власяницю свиту тесну, и нача уродство творити, и нача помогати поваром и работати на братию (ср. с. 57)… Егда же приспеваше зима… то стоаше в плесницах раздраных» [CDLVI]. Однажды ему в насмешку предложили поймать ворону (ср. с. 170). Не замечая издевки (отзвук мотива «святой простоты»), Исаакий схватил птицу и принёс её на кухню.
Под конец жизни Исаакий возвращается к нормальному киновийному житию и достигает долгожданного бесстрастия. Интересно отметить, что мотив юродствования Исаакия вводится дважды, причём во второй раз так, будто первого вовсе и не было. Если сначала эта аскеза носит мирный характер, то потом приобретает агрессивность. Некоторая сбивчивость всего рассказа объяснима, на наш взгляд, тем, что агиограф чересчур поспешно проводит святого через те подвиги, которые усвоило неофитское киевское православие: сначала Исаакий становится монастырским юродивым и действует по парадигме Исидоры и Евфросина, затем он делается городским юродивым, ориентируясь на Симеона и Андрея. Впрочем, в том же Патерике слово «юродствовать» однажды употреблено в совершенно неожиданном контексте; там повествуется о том, как инок Феодор повелел бесам сначала молоть зерно, а потом носить тяжёлые бревна на гору, и те вынуждены были повиноваться, но решили отомстить: один из них принял облик инока Василия, Феодорова товарища, явился к одному княжескому советнику и заявил: «И се ныне [Феодор] уродствует: бесом велит молоти и з брега древно носити – и бывает тако» [CDLVII]. Видимо, это слово имело ещё и дополнительный смысл: вести себя каким-либо нестандартным образом. Запомним это! Следующий весьма мимолетный опыт юродства описан в житии Авраамия Смоленского (XIII в.), где прямо указано на книжный, заимствованный характер этой аскезы: герой «богодухновенные же книги и святых жития почитая и како бы ихъ жития и труды и подвиг въсприяти, изменися светлых риз и в худые ся облече и хожааше яко единъ отъ нищихъ и на оуродство ся преложь… и оутаився всехъ» [CDLVIII]. Хотя впоследствии Авраамий продолжал вести себя весьма нестрандартно, заслужил обвинения в ереси и в чтении «голубиных книг», то есть магических сочинений [CDLIX], - упоминаний о юродстве больше не встречается. Других имен юродивых от раннего времени не сохранилось, но о том, что этот вид святости обрел на Руси неожиданное признание, свидетельствует судьба жития Андрея Юродивого: хотя в целом в киевскую эпоху переводили весьма немного (основная масса текстов была привезена уже в готовом виде из Болгарии), тем не менее этот гигантский по объему текст существовал по-древнерусски уже в XI – начале XII в.; впрочем, само по себе это интересно скорее для византийской, чем для русской агиографии: ведь переводчик, по всей видимости, прожил какое-то время в Константинополе [CDLX] (ср. выше, с. 208). Важно, какой резонанс получил этот перевод на Руси: уже в 60-х гг. XII в. возник праздник Покрова [77], прочно связанный с культом царьградского святого [CDLXI]. В начале XIII в. появилась вторая древнерусская редакция жития [CDLXII]. В XIV в. изображение Андрея возникает в иконографии Покрова: самый ранний случай – это суздальская икона 60-х гг.; в нижнем правом (с точки зрения зрителя) углу композиции святой указывает Епифанию на Богородицу [CDLXIII]. Одет юродивый в милоть, то есть длинную одежду из шкур, и наделен седыми волосами и длинной бородой, то есть напоминает скорее пустынника, нежели городского жителя, да ещё молодого, каким представлен Андрей в житии. Видимо, его облик смоделирован по образцу Предтечи или Илии Пророка (с каковым его сравнивает позднейший «иконописный подлинник», то есть пособие для богомазов) [CDLXIV]. Из этого иконописного решения можно сделать вывод, что Андрей первоначально воспринимался как автор своего «Апокалипсиса», как визионер, а не как юродивый [78]. Культ Андрея получил мощное развитие в Великом Новгороде: мы знаем, что в 1371 г. там была возведена в его честь церковь [CDLXV]. Видимо, новгородцы считали Андрея своим земляком: если в переводе жития он именуется «Словении» [CDLXVI], то в оригинальной церковной службе (1 пол. XVI в.) – прямо новгородцем: «Русская хвалится тобою [земля]… Новъград Великий похваляется израстивши тебя, Андрея, Бог же тя преведе в царствующий град» [CDLXVII]. После Исаакия Печерского ни одного юродивого в южнорусских землях не появлялось [CDLXVIII]. Когда же возникает собственно русское «похабство»? Судить об этом очень трудно: агиографы часто помещают своих героев в стародавние времена, но этот приём имеет целью подтвердить их святость авторитетом древности; датировать юродское житие историческими методами бывает подчас невозможно, поскольку самый характер святого предполагает некоторую его вырванность из бытового контекста. Если верить святцам и житиям, самый ранний «похаб» – это Прокопий Устюжский (XIII в.), уже в XIV в. на Руси подвизалось трое юродивых: Захария Шенкурский, Николай Кочанов (или Качанов) и Феодор Новгородские, а XV в. знал Василия Спасо-Каменского (Вологодского), Леонтия и Иоанна Устюжских и Исидора Твердислова Ростовского. Но можно ли строить на таком основании какие бы то ни было выводы? Начнем с Прокопия Устюжского. Считается, что он умер то ли в 1285, то ли в 1303 г., однако ни в одном случае он не мог, как это описано в его житии, общаться с Варлаамом Хутынским, скончавшимся в 1193 г. Скорее всего, дата смерти Прокопия, равно как число (8 июля) «позаимствованы» у великомученика Прокопия, за вычетом тысячи лет (8 июля 303 г.). Достоверно известно лишь, что церковь в Устюге в его честь была поставлена в 1458 г., затем снесена по указанию духовных властей, а потом, то ли в 1471 г., то ли в 1495 г, отстроена вновь [CDLXIX]. Отсюда можно сделать вывод о существовании культа святого в середине XV в. Иконография Прокопия прослеживается с начала XVI в. [CDLXX], от середины этого столетия дошли первые Чудеса святого [CDLXXI]. Но самым ранним текстом, где описывается собственно жизнь Прокопия Устюжского, является похвала Семена Шаховского (1-ая половина XVII в.), а каноническое житие святого возникло не ранее середины того же столетия [CDLXXII]. Казалось бы, какая разница – однако имеются все основания полагать, что изначально Прокопий не мыслился как юродивый: в первой редакции Устюжской летописи он именуется лишь «святым» и «праведным», а ярлык «юродивый» получает только во второй редакции, созданной в XVII в. [CDLXXIII] Ранняя местная иконография также изображала его в виде прилично и богато одетого, хорошо причёсанного человека; единственной странностью неизменно оставались три кочерги в руках [CDLXXIV]. Лишь постепенно, когда слава Прокопия распространилась по Руси и его иконы начали писать богомазы других городов, образ святого был «подогнан» под стереотип юродивого, главным образом, Андрея Царьградского. Иногда и статус «похаба», и факт поклонения засвидетельствованы довольно рано – но агиографическая традиция носит поздний характер. Таков случай с московским юродивым Максимом Нагоходцем. О том, что его почитали раньше, чем Прокопия в Устюге и Исидора в Ростове, свидетельствует летопись под 1434 г.: «Ноября 12 день преставился раб Божий Максим, иже Христа ради уродивый, положен бысть у Бориса и Глеба на Варварской улице, за торгом, а погребён бысть неким мужем благоверным Федором Кочкина [CDLXXV]». Но все легенды о его жизни и все якобы изрекавшиеся им рифмованные прибаутки, исполненные глубокого смысла, – плод позднейшей фантазии: в «Повести» о перенесении мощей святого в 1568 г. [CDLXXVI] содержится честное признание: «О святом же житии его и чудесех глаголют мнози, еже была не малая книга написанная, но не вем, како из церкви изгибе или кто у прежде бывших священников взял ради списания» [79]. Примером недостоверности сохранившейся традиции является случай с Аркадием Вяземским. Культ этого юродивого с течением времени слился с культом другого Аркадия, Новоторского, который жил аж в XI в. и вовсе не был юродивым [CDLXXVII]. Но это слияние стало плодом событий, происшедших в 1679 г., к которым мы вернёмся ниже (см. с. 256). Захария Шенкурский, скончавшийся якобы в 1325 г., не встречается ранее конца XVII в [CDLXXVIII]. Николай Качанов и Феодор Новгородский, умершие вроде бы в 1392 г., не упоминаются: первый раньше XVI в. [CDLXXIX] (причём его иконография не несёт в себе ничего специфически юродского [80]), а второй раньше XVII [CDLXXX]. Про юродивого Георгия Шенкурского считается, что он скончался в 1462 г., однако его житие полно хронологических несообразностей [CDLXXXI], и сам агиограф жалуется: «Пишу не самовидец, но от старых людей слышал есмь – но и они тому не самовидцы же, но от отец своих слышаша… Житие же блаженного и чудес, простоты ради древних человек, без писания обретесе» [CDLXXXII]. Ясно, что «хронологию юродства» на такой источниковой базе восстанавливать невозможно. Как агиографический жанр русское «похабство» зарождается не в XIII и даже не в XIV в. Однако отсюда не следует делать вывод, что до XV в. на Руси никто не юродствовал. Скажем, Кирилл Белозерский, будучи ещё монахом Симонова монастыря в Москве, в 1380-х гг., «оутаити хотя зрящим добродетель юж имяше, оуродъ мняшеся быти притворением, яко да не познан будет подвигом делатель, темъже начят некая подобная глумлению и смеху творити. Его ж виде настоятель запрещение тому даяше» [CDLXXXIII]; святого посадили на хлеб и воду – но он лишь радовался этому и «пакы иное оуродство сътворяше»; когда игумен понял, что «смирения ради тако притворяет оуродство», он перестал наказывать инока, и Кирилл в ответ перестал юродствовать [CDLXXXIV]. Этот эпизод доказывает, что монастырское «похабство» было на Руси хорошо известно (видимо, по византийским образцам). Тем не менее юродская агиография как самостоятельный жанр сложилась лишь к рубежу XV-XVI в. и ориентировалась она на парадигму городского юродства, конкретно – на житие Андрея Царьградского [81]; от XV в. до нас дошло 8 полных списков этого текста и 6 отрывков, от XIV-16 полных и 18 отрывков, от XVII – 34 полных и 27 отрывков [CDLXXXV]. Причём если изначально, что мы отмечали и выше, Андрей воспринимался как пророк и оттого изображался на иконах Покрова в милоти (ср. с. 241), то почти сразу возникает и чем дальше, тем активнее распространяется другой иконографический тип: полуголый, едва прикрытый материей; одновременно с процессом переодевания изменяется и прическа юродивого: длинная борода и спускающиеся на плечи волосы уступают место короткой бородке и всклокоченным волосам [82]. Видимо, на смену иконописного канона повлияла эволюция в восприятии Андрея: из пророка он превратился в собственно юродивого. «Самый ранний» русский «похаб», Прокопий Устюжский, является в литературном смысле не предшественником, а подражателем жившего вроде бы гораздо позже него Исидора Твердислова. Именно с этого ростовского святого следует отсчитывать историю русского «похабства». Основной корпус его жития сложился в 80-х гг. XV в., а полная редакция – к началу XVI в. [CDLXXXVI] Зачин, которыми открывается житие, «Играа Исидор житие се преиде и небеснаго царствия достиже» [CDLXXXVII], является подражанием греческим двустишиям; слово «играя» есть, несомненно, аллюзия (или перевод?) греческого ??????, фигурирующего в византийских юродских житиях [CDLXXXVIII]. Хотя в основном тексте святой не называется юродивым, а именуется «блаженным» и превозносится за «Христа ради странствие и премногое терпение», там всё же бегло упоминается, что он «яко урод хождааше», за что подвергался побоям. Исидор, скончавшийся, по одним данным, в 1474, а по другим – в 1484 г. [CDLXXXIX], был,
Чужеземное происхождение, с одной стороны, напоминает об Андрее Царьградском, а с другой – производит впечатление подлинного факта [83] (по этому «лекалу» позднее были объявлены чужеземцами Прокопий Устюжский и Иван Власатый). У Андрея позаимствован и ещё целый ряд сюжетных ходов и литературных клише. Однако есть в этом житии и несколько жизнеподобных деталей: одна из них – само прозвище «Твердислов». Предлагаемое агиографом объяснение («утверди бо ум и с словом вкупе еже к Богу обеща» [CDXCI]) выглядит искусственным и придумано задним числом. Возможно, «твердислов» – это тот, кто всё время твердит какое-нибудь слово [84]; если это так, то перед нами – единственное внеагиографическое свидетельство восприятия Исидора ростовчанами. Они дразнили его за «эхолалию»! Вторая достоверная деталь – это хижина Исидора, которую, видимо, автору удалось увидеть лично [CDXCII]:
В остальном же ростовских реалий в житии нет, и сам агиограф производит впечатление пришлого человека; он создает свой текст не для местных жителей, хотя и пользуется их подсказками, а сразу для общерусского почитания [CDXCIV]. В житии отмечены два чуда Исидора: во-первых, он спас тонувшего в бурю купца [CDXCV], подойдя к его кораблю, «аки по суху» – впоследствии этот подвиг, позаимствованный агиографом из новгородских сказок про Садко, был в свою очередь «одолжен» у него другими юродивыми: Прокопием Устюжским, Василием Блаженным, Симоном Юрьевецким; во-вторых, святой явился однажды в княжеские палаты, где князь готовился пировать с епископом, и
Никаких других примеров юродской провокации в житии нет. Как видим, русский «похаб» с самого начала задирается первым делом к власть имущим (позднее данный эпизод был скопирован для жития Николая Качанова). В случае с Исидором это противостояние носит ещё довольно мягкий характер. Если князь с епископом представлены как люди, верящие в святость Исидора, то были в Ростове и горожане, считавшие его симулянтом: это можно вывести из слов агиографа о том, что когда юродивый умер, его тело погребли «неции богообразниви мужи иже веру имуще к блаженному» [CDXCVII] – стало быть, имелись и другие, о которых, впрочем, в житии не упоминается. Итак, цитированный выше литературный текст позволяет заглянуть в затекстовую реальность и прийти к заключению, что юродство воспринималось в Московской Руси как готовый институт, удостоверенный, видимо, образцовыми переводными житиями. Ростовчане, не верившие Исидору, сомневались не в его безумии, а в его соответствии хорошо известному юродскому «стандарту». В дальнейшем эта ориентация на заданный византийский прототип только усиливается: недаром же наделение русских «похабов» греческим, книжным эпитетом «Сал(л)ос» происходит не только в агиографии [85], но и в летописях, отражающих, речевое обыкновение эпохи (ср.: «Михаила нарицаемаго Саллоса» [CDXCVIII]; «Никола Салос» [CDXCIX]). Житие Исидора Ростовского сразу получило широкое распространение: оно сохранилось в двух редакциях и семнадцати списках и было включено в официальную агиографическую «энциклопедию» середины XVI в. – Великие Минеи Четьи митрополита Макария; сам святой между 1552 и 1563 г. был причислен к общерусскому пантеону. Именно житие Исидора стало образцом для многих последующих житий: прежде всего Прокопия и Иоанна Устюжских. Вернее, следует говорить о житиях устюжских «похабов» в обратном порядке: ведь если по житийному сюжету Иоанн (1495 г.) пришёл в Устюг из деревни, чтобы поселиться и юродстовать над гробницей своего предшественника Прокопия – то с точки зрения истории текста житие Иоанна появилось раньше прокопиева, в 1554 г. Иоанн Устюжский с самого начала и воспринимался «похабом», и изображался полуобнаженным – этот контраст особенно бросается в глаза на тех иконах, где они с Прокопием стоят рядом [86]. Между прочим, ещё в 1630 г. в официальном описании города Устюга Прокопий неизменно именуется «праведным» и лишь Иоанн – юродивым [D]. Спрашивается – кто был чьим «последователем»? Житие Иоанна сочинил устюжанин, сын местного священника, включивший в повествование множество повседневных мелочей. В историчности Иоанна сомневаться невозможно, и тем не менее агиограф постоянно оглядывается на классические образцы [DI]: Иоанн залезает на угли в печь, чтобы «подтвердить» своё жанровое происхождение от Симеона Эмесского, бравшего угли руками, а спит на навозе, подобно Андрею Царьградскому. В остальном же, надо признать, святой, хоть и ведёт себя, как городской сумасшедший, однако ничего особенно провокационного не совершает. Популярность юродства нарастала шаг за шагом: если на иконе первой трети XVI в. «Ростовские и избранные московские святые» Исидор Ростовский и Максим Нагоходец нарисованы втрое меньше «обычных» святых, то уже в середине того же столетия они уравниваются с остальными: таковы изображения Исидора и Максима в алтарной апсиде Благовещенского Собора Московского Кремля (1547- 1551 гг.) и на иконе «Трехряднице» (1560-е гг.) [87]. О том, что юродство сделалось в XVI в. по-настоящему популярным, можно заключить из «превращения» обычных святых в «похабов». В самом деле, некоторые жития приобретают мотив юродства героя лишь на поздних этапах эволюции. К примеру, Михаил Клопский, умерший, как теперь с точностью установлено [DII], 11 января 1471 г., вёл затворническую жизнь, и единственный резон, по которому его можно причислить к юродивым, был пророческий дар. Слова «творяся похабъ» появились в поздней версии его жития [DIII]. Только во второй редакции фигурируют и следующий пассаж: «старец… своё смирение являя, отвеща те же речи, яко уродъством казашеся» [88]. Так позднее были переосмыслены те пассажи из ранней версии жития, где Михаил ведёт себя несколько нестандартно – да и появление его в монастыре окутано завесой тайны; то, что в конце XV в. «прочитывалось» как загадочность, к началу XVI получило ярлык юродства. Существует несколько версий рассказа о том, как некто предсказал будущему новгородскому митрополиту Ионе его карьеру. В позднейшем варианте легенды, относящемся к 1528-1531 гг., это сделал Михаил Клопский, тогда как в изначальном рассказе самого Ионы, дошедшем в нескольких источниках 1470-1520-х гг., предсказатель остаётся анонимен. Кстати, уместно привести здесь этот рассказ, ибо в нём впервые в русской традиции происходит отождествление юродивого с прорицателем. «Во един убо от дний детем играющим по вечерни, и абие идяше по улици блажен муж, дети ж устремившеся на него все, начаша метати каменье и сметие на очи его, а мне стоящу на едином месте недвижимо. Он же, оставив детей и притече ко мне, и взял мя за власы да поднял выше собя. И нача звати именем, никакож зная мя… глаголя: "Иванец… быти тебе в Великом Новегороде архиепископом"… По проречению оного уродиваго Христа ради, возведен бысть Иона на архиепископство» [DIV]. Обратим внимание на то, как по-разному предстает юродивый в прямой речи Ионы, видимо, воспроизводящей его реальные детские впечатления, и в авторской ремарке. Именно в итоговой фразе предсказатель назван «юродивым Христа ради», тогда как мальчику он предстал «блаженным» (без всяких эпитетов) великаном, поднявшим его «выше собе»! Ярким доказательством того, насколько юродство закрепилось в общественном сознании XVI в. как специфическое понятие, является легенда об Иакове Боровичском. Собственно, о нём самом нам ничего не известно – Новгородская летопись гласит, что на третий день после пасхи 1540 г. по реке Мете в новгородскую деревню Боровичи приплыл на льдине (против течения!) «гроб огорелый» с неким мертвым юношей. Жители трижды пытались сплавить печальную находку дальше по реке, но гроб всякий раз возвращался. В конце концов покойник явился во сне старейшинам села, назвал себя Иаковом и добрым при жизни христианином, после чего попросил себя похоронить. Все другие сведения, а именно, что мертвец являлся при жизни «судовщиком», что его убило молнией, а главное, что он был юродивым, – результат дальнейшего развития устной традиции [DV]. Мощи святого подверглись освидетельствованию со стороны священноначалия в 1544 г., после чего имя быстро вошло в уставы и минеи [DVI]. Развитие юродства как института совершило в лице безвестного Иакова полный логический круг: если про ранних юродивых была известна внешняя канва их поступков, но неизвестна их интерпретация, то с боровичским святым всё наоборот: нам сразу предъявлен «ярлык» – юродство, не подкрепленный никакими подробностями жизни вообще. Это и значит, что подвиг получил абсолютное и всеобщее признание. Но почему всё-таки Иаков закрепился в религиозном сознании именно в качестве юродивого? Можно предположить, что здесь не столько дал себя знать характер жизни святого, сколько та слегка зловещая аура, которая окружала его смерть: гроб, стоящий на льдине – но огорелый; гроб, плывущий – но против течения; гроб, в котором лежит молодой – но покойник: всё это должно было вызывать трепет. Да и вообще, возвращающийся мертвец есть главный ужас погребального фольклора. Иаков – это «заложный покойник», странным извивом мифологизации превратившийся в чудотворца, но продолжавший вызывать некоторый ужас. О сомнительности происхождения святого и напоминал ярлык юродства [89]. Иаков – самый удивительный из святых, но какая-нибудь «неправильность» обнаруживается почти у каждого из складывавшихся в XV-XVI вв. юродских культов. Так, первотолчком для возникновения легенды о Прокопии Устюжском стал, видимо, реальный метеоритный дождь, выпавший поблизости от Устюга, в Котовалской веси [DVII]; этот неимоверный шок, описание которого представляет собой сердцевину Прокопиева цикла [DVIII], должен был породить неординарного заступника. Им и стал Прокопий, лишь позднее «обзаведшийся» развернутой биографией. В характере почитания этого святого христианские черты слились с языческими, отчего он ходил с тремя кочергами (так его изображают и на иконах [DIX]), а в день памяти Прокопия запрещалось работать на сенокосе, поскольку собранные тогда стога были обречены молненному сожжению [DX]. Видимо, в 1458 г. эта странность святого ощущалась ещё настолько сильно, что церковь запретила его почитание: «Иереом и диаконом вниде в сердца их лукавый помысл, и не восхотеша они… памяти сотворити блаженному Прокопию… и часовню разориша, и сломаша, и разметаша, написанный же образ подобия его снесоша оттуда» [DXI]. Если Прокопий при последующем развитии традиции «наверстал» своё юродство, то про других «похабов» даже этого сказать нельзя. Выше мы упоминали Аркадия Вяземского (см. с. 245), теперь пришла пора поговорить о нём несколько подробнее. Скудная канва событий его жизни оказывается «размазана» от первой четверти XVI до середины XVII в. [DXII] Ничего специально «похабного» мы там не обнаружим, зато найдем много языческого. Святой неизменно молился, стоя на большом камне, который и стал центральной точкой его почитания, а главным занятием Аркадия была борьба со змеями. Провидческое обнаружение юродивым змеи в сосуде с молоком или вином – это мотив, известный со времен Симеона Эмесского (см. с. 111) и обычно приводимый агиографами в объяснение того, почему их герои колотят сосуды. Есть такой сюжет и в жизнеописании Аркадия, но уже тут сквозь клише просвечивает нечто совершенно специфическое: увидев, как ребёнок пьет из крынки, в которой свернулся уж, святой произносит: «Да не будет сего гада во граде Вязьме и за тридесет поприщ», после чего змеи исчезли из города [DXIII]. Аркадий воскрешает ребенка, умершего от укуса змеи, и заявляет, что ему дана власть «отгонять от города Вязьмы всякий гад». Очевидно, что святой заместил собою некое местное божество, почитавшееся в виде священного камня и повелевавшее хтоническими силами, в частности, змеями [90]. Из материалов расследования, учиненного церковными властями в 1679-1680 гг., становится ясно, что основными пропагандистами Аркадиева культа выступали монахи Спасского «Нижнего» монастыря Вязьмы; именно там святой – для придания ему легитимности – был втихую отождествлен со своим тёзкой из Торжка. Но сколь бы подозрительным ни казался этот культ церковному начальству, он имел глубокие корни среди местного населения: когда архимандрит Питирим изъял икону Аркадия и запретил носить её во время крестных ходов, посадские люди и стрельцы начали бунтовать. Иерарх жаловался в донесении, что жители кричали ему: «Колькоде за икону скорбей терпеть, черви-де на сады и на овощи напали»; в другой раз, угрожая архимандриту смертью, вяземцы говорили: «Прежде-де сего в Вязьме змей не было, а ныне-де в Вязьме змеи появились» [DXIV]. Этот наивный синкретизм понятен – однако при чём здесь юродство? Можно допустить, что и тут оно было своего рода «ярлыком» нестандартной святости, намекая на сомнительность статуса Аркадия. Ещё один «квази-юродивый» – это Иоанн Власатый Милостивый. Его житие очень мало сообщает об обстоятельствах жизни святого: оно начинается его приходом в Ростов неизвестно откуда в 1570/71 г. и кончается смертью 3 сентября 1572 г. [91] За это недолгое время Иоанн «пристанище же не имея нигде, кроме церковных притворов», приходил иногда к некоей вдовице, а иногда к священнику Всехсвятской церкви Петру «некие ради нужды». Труднообъяснимой особенностью святого было то, что он день и ночь молился «греческим речением». Был ли он греком? Одна из рукописей Иоаннова жития утверждает даже: «Святая же его богодухновенная книга псалтырь греческаго письма уставнаго вполдесеть и доднесь на гробе его… верность яко греческия земли бе и по ней всегда и глаголаше и молитвы Господеви творяше» [DXV]. В самом деле, до нашего времени сохранилась якобы принадлежавшая Иоанну пергаменная псалтирь – однако вовсе не греческая, а латинская [DXVI]. Видимо, этот человек действительно был иностранцем, но объявить православным святым грека казалось удобнее. Главное же, что сама по себе чуждость, иноприродность, наряду с бездомностью и «власатостью», толкали народно-религиозное сознание к тому, чтобы превратить Иоанна именно в юродивого. Отсутствие каких-либо конкретных черт земной жизни, по которым можно было бы идентифицировать святого (клейма на древнейшей житийной иконе Иоанна Власатого все посвящены его посмертным чудесам [DXVII]), вело к тому, что образ с легкостью раздваивался. Таков, по нашему мнению, случай с Иоанном Власатым и Иоанном Большим Колпаком [92]. Они почитались как два разных «похаба», один в Ростове, другой в Москве, но если взглянуть непредвзято, то окажется, что между ними весьма много общего: оба Иоанна жили в Ростове [93] и якобы общались между собой (как утверждается в некоторых списках житий), оба имели характерной чертой волосатость (прозвище «Большой Колпак» Иоанн Московский получил из-за своей огромной свалявшейся шевелюры), биографии обоих практически лишены конкретных деталей. Можно предположить, что ростовский культ дал ответвление в Москву, а поскольку столичный храм Покрова на Рву уже и так стал центром «юродской» святости благодаря связи с культом Андрея, Большой Колпак, кто бы он ни был, оказался похоронен именно там. При этом у обоих Иоаннов самым значимым фактом жизни становится смерть. Сравним, как описаны в житиях обоих Иоаннов их похороны. Когда некая вдовица и какой-то поп хоронили тело Иоанна Ростовского в загородной церкви Власия, «быша знамения велия и чюдеса многа, и громы, и молния, и позжение домам и церквам» [DXVIII]. В случае с Иоанном Московским этот же мотив разрастается до масштабов катастрофы:
Разумеется, этому посмертному буйству придумано какое-то объяснение (мол, ослушались Иоаннова завета не хоронить его ранее трёх дней), но, во-первых, в одном из вариантов «Чудес» автор честно признаётся, что не понимает их смысла [DXIX], во-вторых, ростовскому Иоанну даже такая рационализация не нужна, а в-третьих, автор другого извода легенды о Большом Колпаке прямо ссылается на юродскую традицию: «Се внезапу бысть знамение с небеси страшно и ужасно над самым царствующим градом, яко же при чюдном Прокопий юродивом над градом Устюгом… и многие люди… побиени быша и умроша, царь же, патриарх и все людие убояшася и устрашишася зело» [DXX]. Аналогия с Прокопием Устюжским весьма приблизительна – в житии последнего говорится, что он как раз отвел от города «каменную тучу», так что «не уби громом и камением ни от человек, ни от скот» [DXXI]. Ссылка на Прокопия указывает не на похожий случай, а на глубинное сродство: всякий «похаб» связан с грозными природными явлениями, такова его «юродская» суть (ср. ниже, с. 275). Впрочем, не во всяком даже раннем юродивом обязательно проявляется мифологическая основа. В XVI в., когда «похабство» становится модным подвизанием, его начинают приписывать святым, которые ни по каким критериям вроде бы для этого не подходят. Самый яркий пример-Лаврентий Калужский. Он скончался в 1512 г., однако сказание о его чудесах возникло лишь во второй половине XVII в. Как честно признаётся автор одного из списков, «колико же бе святый поживе и в кое лето скончася, не известно, аще и было каково писание… Но нам о том испытовати несть полезно, но точию верити подобает, яко святый поживе Богу угодно» [DXXII]. Наличие культа засвидетельствовано якобы уже в 1568 г., грамотой самого Ивана Грозного (впрочем, несохранившейся), однако житие так никогда и не было написано, а единственный прижизненный поступок, внесенный в Чудеса, отнюдь не характеризует святого как «похаба»: когда калужский князь Симеон Иванович отбивал нападение татар, находившийся в его доме Лаврентий «вънезапу возопий гласом велиим, рече: "Дайте мне мою секиру"… Блаженный же отиде, иде же бе юродстуя и малу секиру с собою носяше… Святый Лаврентий Христа ради юродивый вънезапу обретеся на насаде у великого князя, укрепляше его» [DXXIII]. В помянной книге князей Хитровых, хранившейся в Лютиковском Троицком монастыре, «чудотворец Лаврентий» фигурировал среди членов этого рода [DXXIV]. Ничего другого мы о жизни святого не узнаем [95]. В XVI в. юродская агиография обогащается русской легендой об Андрее Юродивом, не имеющей прототипа в его греческом житии и византийской агиографии вообще. Там повествуется о некоем Софонии, который убивает собственных родителей, а потом хочет покаяться – но ни один священник не может отпустить ему грех; убийца скитается по пустыне и встречает старца Аполлония, который, в свою очередь, также признает своё бессилие и направляет его к другому пустыннику, Талиону, однако «блаженный Талион рече ему: Несмь аз помагатель согрешением твоим, чадо. Но покажу ти человека в граде Ските (вариант – Крите) нага ходяща, блаженнаго Андрея уродиваго Христа ради, да той ти поможет» [DXXV]. Грешник приходит в «Скит» и встречает Андрея в городских воротах, но тот в ответ на покаяние жестоко избивает его палкой. Это повторяется день за днем, но в конце концов юродивый отводит Софонию в храм Пантократора и устраивает там встречу с его убитыми родителями, которые и прощают сына [DXXVI]. Хотя эта апокрифическая история имеет некоторые сходства с византийскими «душеполезными историями» (мотив тайного святого, которому доступны чудеса, непосильные для обычных праведников, ср. BHG, 1318у; 1322е), тем не менее гораздо очевиднее параллели с западными легендами о великих грешниках, чьё спасение зависит от «нестандартного» святого (см. с. 350). Таким образом, «юродская» агиография на Руси развивала некоторые византийские мотивы либо совсем самостоятельно, либо под влиянием западной традиции. Отмечавшееся нами выше (см. с. 246) воздействие жития Андрея на агиографию русских «похабов» также не следует толковать слишком прямолинейно. Возьмём уже известного нам Прокопия Устюжского: казалось бы, его житие есть в значительной своей части дословный пересказ жития царьградского юродивого. Даже описание суровой зимы в Устюге русский агиограф заимствовал из византийского рассказа о Константинопольской зиме [DXXVII], хотя знал о морозах явно не понаслышке. И при всём том не следует думать, будто подобные клише непременно означали слабость авторской фантазии: агиограф исходил из того, что житие Андрея может быть известно его аудитории, и что узнавание прототипа вызовет правильные ассоциации. Кроме того, биограф Прокопия списывал из жития Андрея не дословно [DXXVIII], но, во-первых, модернизировал язык для облегчения задачи своему читателю, а во-вторых, добавлял кое-какие собственные детали даже в готовые текстовые блоки из перевода. Например, в том месте, где константинопольский святой жалуется, что он остался на морозе совершенно голым, агиограф Прокопия слега одевает своего героя: «Но токмо едину ризу раздранну ношаше… срамныхъ ради телесных своих уд» [DXXIX]. Если Андрей приходит за помощью к нищим, ютящимся в городских портиках, то Прокопий «приидох к сопротивным малым храминам к живущим ту нищим человеком, иже пряможивущим соборныя церкви… Они же слышавше приход мой и не давше ми внити в храмины своя…» [DXXX]. Если тело Андрея описывается как «посиневшее», то Прокопия – как «калное, смердящее… и посиневшее» [DXXXI]. Обычно считается, что русские «похабы» ведут себя гораздо целомудреннее своих византийских предшественников [96]; в целом это, может быть, и так, но при столь масштабном обобщении растворяются нюансы: скажем, там, где Андрей Царьградский готовится безмолвно умереть от холода [DXXXII], Прокопий Устюжский «глаголах в души своей неудобна и непотребна словеса» [DXXXIII]. Юродство русифицировалось. Примечания:[7] Подобная симуляция сама по себе совершенно не обязательно приводила византийцу на память юродство – даже в X в., когда этот подвиг был хорошо известен, энциклопедический словарь «Суда» никак о нём не вспоминает в тех статьях, которые трактуют о симуляции вообще: Suidae Lexicon, ?. 221. Ср.: Euslathii archiepiscopi Thessalonicensis Commentarii in Iliaden // Ed. M. Van den Valk. V. 4. Leiden, 1987, p. 522. [8] «Юродство – спонтанно, стихийно, неструктурировано, это не учение, а если и учение, то выраженное на кинетическом языке» (Клибанов А. И. Юродство как феномен русской средневековой культуры // Диспут. 1992, январь-май, с. 62). [9] Диаметрально противоположную позицию занимает А. Л. Юрганов: «Может ли историк понять сложное явление религиозной культуры, избирая акцентированную позицию именно её светского наблюдателя и исследователя?» (Каравашкин А.В., Юрганов А. Л. Опыт исторической феноменологии. Трудный путь к очевидности. М., 2003, с. 213). А. Л. Юрганов и А. В. Каравашкин считают: «В момент истолкования гуманитарий должен временно отказаться от собственной идентичности… преодоление герменевтической ситуации позволяет устранить противоречие между источниковой реальностью и самосознанием исследователя» (Там же, с. 21). Авторы расчитывают, что, разорвав путы субъектно-объектной дихотомии, они благодаря исповедуемой ими «исторической феноменологии» напитаются духом источников, как дельфийская Пифия – серными испарениями, а потом превратятся в дельфийских же жрецов и переложат бессвязные выкрики прорицательницы в правильные гекзаметры. Однако никому не дано быть пифией и жрецом одновременно. «Беспредпосылочная герменевтика», проповедуемая А Л. Юргановым, не уберегла его текст «Нелепое ничто или Над чем смеялись святые Древней Руси» (Там же, с. 211-290), посвященный юродству, от идеологичности. «Почему православная церковь при канонизации святых ни разу не спутала шута со святым угодником?» (с. 212) – восклицает автор, которому само это знание, надо полагать, досталось неким «беспредпосылочным» образом. [76] Традиция надевать что-либо на «срамные уды» была известна в Византии как форма чрезмерной аскезы: Иоанн Цец упоминает о «навешивающих на уд колокольчики» (Ioannis Tzelzae Epistulae / Ed. P. A. M. Leone. Leipzig, 1987, p. 151, cp.Joannis Tzelzae Historiae. XIII, 298-303). Ср. сообщение о том, что русский похаб Иван Большой Колпак «у тайных уд своих колца медные ношаше» [Кузнецов И. И. Святые блаженные Василий и Иоанн, Христа ради московские чудотворцы. М., 1910, с. 422]. [77] В эту же эпоху начал складываться и жанр «Слова на Покров» (О сочинениях этого типа см.: Фет Е. А. Слова на Покров // СККДР. XI – первая половина XIV в. Л., 1987, с. 421-423). Однако в древнейших рукописях (см., например: РНБ. Соф. 1324, л. 189) Андрей хоть и упоминается, но не называется юродивым, и тема юродства никак не звучит. [78] В милоти Андрей изображается на иконах конца XIV в. (Зверин монастырь, см.: Русская икона XI-XIX веков в собрании Новгородского музея. Путеводитель по экспозиции / Изд. Е. В. Игнашина, Ю. Б. Комарова. М. 2004, № 8); конца XV в. (Смирнова Э., Ямщиков С. Древнерусская живопись. Новые открытия. Л., 1974, №3); начала и первой половины XVI в. (Novgorod Icons 12th – 17th Century, № 161, 168, 227). [79] Единственное чудо от его мощей, зафиксированное в Никоновской летописи, датировано 23 апреля 1501 г., см.: Патриаршая или Никоновская летопись [ПСРЛ. Т. 11-12]. М., 1965, с. 253. [80] См. икону Одигитрия Смоленская, Новгород, 1565 г.: 1000-летие русской художественной культуры. М., 1988, с. 349 (№ 122); роспись Софийского Собора Вологды, 1686 г.: Рыбаков А. А. Художественные памятники Вологды XIII-начала XX века. Л., 1980, № 112. По иконописному канону Николаю полагалась «шуба княжеская» (Иконописный подлинник сводной редакции / Ред. Г. Д. Филимонов. М., 1876, с. 400). Не исключено, что ему, как и Прокопию, «похабство» было приписано задним числом. [81] При этом вряд ли можно представлять дело таким образом (см.: Challis N.9 Dewey ?. Byzantine Models, p. 42-43), что первоначальная юродская агиография на Руси следовала исключительно византийской модели, а потом от неё отделилась [82] Шитое изображение Покрова конца XIV в. из Владимира см.: Россия. Православие. Культура. М., 2000, №613; иконы Покрова XV в. см.: Псковская икона XIII-XVI веков / Изд. И. С. Родникова. Л., 1990, № 27; Смирнова Э. С. Московская икона XIV-XVII веков. Л., 1988, № 146; Icone Russe. Collezione Banca Intesa. Т. 1. Milano, 2003, № 6; Лазарев В. ?. Страницы истории новгородской живописи. М., 1977, №4. С XVI в. полуголая фигура Андрея начинает доминировать в иконографии Покрова (ср.: Novgorod Icons. № 62; «Пречистому образу Твоему поклоняемся…» Образ Богоматери в произведениях из собрания Русского Музея. СПб., 1994, № 76) и оттуда переходит в его житийную иконографию (см.: Лазарев В. Н. Московская школа иконописи. М., 1971, №81-82). См. иллюстрацию № 2. [83] Впрочем, оно может оказаться и литературным топосом, см.: Гладкова О. В. Агиографический канон и «западная тема» в «Житии Исидора Твердислова, Ростовского юродивого» // Древняя Русь. 2 (4). 2001, с. 88. Никак нельзя согласиться с мнением того же автора (Гладкова О. В. Древнерусский святой, с. 180), будто «древлепогубленное отечество», о котором тоскует Исидор, это балтийское Поморье, захваченное немцами – скорее всё-таки Рай. [84] Первые примеры, когда слово «твердить» значит «все время повторять», относятся как раз к началу XVI в. (картотека «Словаря русского языка XI-XVII вв.»). [85] Наряду с Андреем Царьградским, с начала XVI в. обретает популярность и второй византийский «салос», Симеон: рукопись его жития имелась в монастырских библиотеках, ср.: Синицына Е. В. Рукописная библиотека Спасо-Ярославского монастыря // Книжные центры Древней Руси. XI-XVI вв. / Ред. Д. С. Лихачев. СПб., 1991, с. 69-70. [86] Ср.: Житие святого праведного Прокопия Устюжского. М., 2003, с. 193, 224-227. В XVII в., когда была написана «Повесть о бесноватой жене Соломонии», различие в одеянии двух святых сохранялось: «Бяше же святый Прокопии видением рус… Одеяние его кратко, сапози на ногах, кочерги в руках. Святый же Иоанн таков бяше, якоже и на иконе писан странническим образом» (Пигин А. В. Из истории русской демонологии XVII века. Повесть о бесноватой жене Соломонии. Исследование и тексты. СПб., 1998, с. 162). [87] Мельник А. Г. «Ростовские и московские святые»: эволюция иконографии в XVI-XVII вв. // История и культура Ростовской земли. Материалы конференции 2003 г. Ростов, 2004, с. 354- 356. Никаких «юродивых Власия и Никиты» никогда рядом с Максимом не изображалось, вопреки Raster G. Maximus der Narr von Moskau // Lexicon der chrisdichen Ikonographie. Bd. 7. Roma et al., 1994, col. 621. Таких «похабов» вообще не было. [88] Повесть о житии Михаила Клопского / Подг. Л. А. Дмитриев. М.; Л., 1958, с. 70, 113. Любопытно при этом, что Михаил проклинает святотатца так: «Будеши похаб и урод всем людем» (там же, с. 129). [89] Позднее, в 1561 г., утонули монахи Иоанн и Лонгин Яренгские; тот факт, что оба они фигурируют в одном из «каталогов юродивых» свидетельствует о сходном с Иаковом характере «опохабления». своего рода «заложным покойником» был и более поздний юродивый Симеон Верхотурский: в 1694 г. в деревне Меркушино из земли показался гроб с нетленными мощами, а во сне местным жителям открылись имя и чин святого (см.: Прохоров Г. М., Ромодановская Е. К. Житие Симеона Верхотурского // СККДР. XVII в. Ч. 1. СПб., 1992, с. 382- 383). Что касается Кирилла Вельского (Вольского), также иногда объявляемого юродивым, то он вообще – единственный в православном пантеоне святой-самоубийца (см.: Романова ?. ?., Рыжова ?. А. Сказание о Кирилле Вельском // СККДР. XVII в. Ч. 4. Дополнения, с. 867-869). [90] Кстати, камень в славянской мифологии тесно связан со змеей, см.: Тура А. В. Змея // Славянские древности. Т. 2. М., 1999, с. 336 [91] Мельник А. Г. Житие Иоанна Власатого Милостивого Ростовского // СККДР. XVII в. Ч. 4. Дополнения, с. 388. Главная «жизнь» святого – и это наблюдение справедливо в отношении многих сомнительных «похабов» – началась после его смерти, когда над могилой стали совершаться исцеления. Чудеса, как это часто бывает в агиографии, гораздо фактологичнее собственно жития, и их хронология позволяет сделать вывод, что культ Иоанна складывался с середины 1610-х по 1660-е гг. [92] Ещё один возможный «клон» Иоанна Власатого, давший побег в Каргополе, – это Иона Власяной, см.: Сергий. Полный месяцеслов. Т. 3, с. 562-563. [93] Одно из немногих сведений о жизни Большого Колпака – это пассаж из жития ростовского святого рубежа XVI- XVII вв. Иринарха: героя в его затворе посещает Иоанн и, разговаривая с ним странными намёками, советует надеть вериги и предсказывает будущее (Житие преподобного Иринарха // Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному Времени. СПб., 1909, стб. 1365-1366). В Ростовском Борисоглебском монастыре имелось изображение «Большого Колпака» «с большою головою, не соответствующей его туловищу» (Архимандрит Амфилохий. Жизнь преподобного Иринарха Затворника. М., 1863, с. 12). Лишь позднее «большой колпак» был переосмыслен как головной убор, см.: Покровский Н. В. Сийский иконописный подлинник. Вып. 3 // Памятники древней письменности. Вып. 122. 1897, с. 113-114, рис. 27. [94] Кузнецов И. И. Святые блаженные Василий и Иоанн, Христа ради московские чудотворцы. М., 1910, с. 418. В одной рукописи, созданной около 1592 г., храм Покрова на Рву назван «Иваном Христа ради юродивым» (РГАДА, ф. 181, № 507, л. 16, 20). [95] Легенда о том, что Лаврентий прокопал подземный ход к церкви, чтобы неузнанным слушать литургию, не обнаруживается ни в одном из сохранившихся списков Чудес. Видимо, она возникает в XIX в., и не исключено, что под влиянием западных сказаний. [96] В этом смысле жития русских «похабов» беднее византийских (см.: Fedotov G. The Russian Religious Mind. V. 2. Cambridge, 1966, p. 317-318; Challis N., Dewey H. Byzantine Models, p. 38). [IV] Saward J. Perfect Fools. Oxford, 1980, p. 31-41. [V] Будовниц И. У. Юродивые Древней Руси // Вопросы истории религии и атеизма. Т. 12. 1964. [XLII] Brown P. The Rise and Function of the Holy Man in Late Antiquity//Journal of Roman Studies. V. 61. 1971, p. 93. Ср.: Cracco Ruggini L. Potere e carismi in eta imperiale // Studi Storici. V. 20. 1979, p. 600. [XLIII] Origene. Contre Celse. V. 4. Paris, 1969, p. 20. [XLIV] San Basilio. Commento al profeta Isaia / Ed. P. Trevisan. V. I. Torino, 1939, Praef, 5. Позднее то же самое повторяет Прокопий: Procopii Commentarii in Isaiam / PG. V. 87, fasc. 2. 1860, col. 1817. [XLV] Horden P. Responses to Possession and Insanity in the Earlier Byzantine World // Social History of Medicine. 1993. V. 7. p. 186-190. [XLVI] См.: Roccalagliata G. A History of Ancient Psychiatry. New York, 1986. [XLVII] ?????????? N. el al. ? ???????????? ??? ???????? // ?????? ????????? ????????. ?. 20, № 5. 2003. ?. 547-550. Противоположную точку зрения см.: Mavrommaiis L. Byzantine Fools: The Link Between Nature and Society // Nature and Society in Historical Context / Ed. M. Teich et al. Cambridge, 1997, p. 37-50. [XLVIII] Nicoki Grammatici Canonica // Spicilegium Solesmense / Ed. J. Pitra. V. 4. Roma, 1858, p. 479. Ср.: Michaelis Pselli Theologica / Ed. P. Gautier. V. I. Leipzig, 1989, № 99, 1. 130-131; Annae Comnenae Alexiad. XV, 8, 4. [XLIX] The Acts of Thomas / Ed. A Klijn. Leiden, 1962, p. 71. [L] Garitte G. Le nouvel Evangile copte de Thomas // Academie royale de Belgique. Classe des Lettres et Sciences morales et politiques. V. 5, ser. 50. 1964, p. 23. [LI] The Oxyrhynchus Papyri / Ed. by B. P. Grenfell, A. S. Hunt. Part IV. London, 1904, p. 24, cf. p. 26-28. [LII] Levin S. The Early History of Christianity in Light of the «Secret Gospel» of Mark // Aufstieg und Niedergang der Romischen Welt. Bd. II, 25, 6. Berlin; New York, 1988, S. 4290. [LIII] Liber Graduum / Ed. M. Kmosco (Patrologia Syriaca, pars 1, t. 3). Paris, 1926, col. 751. [CDXXVIII] Garitle G. Le calendrier palestino-georgien du Sinaiticus 34. Bruxelles, 1958, p. 303. [CDXXIX] Грузинский хронограф 1207-1318 гг. / Пер. П. ?. Мурадяна. Ереван, 1971, с. 151.35. [CDXXX] Воскресенский Г. А. Древне-славянский Апостол. Вып. 2. Сергиев Посад, 1906, с. 12-15, 32-33, 40-41. [CDXXXI] См.: Словарь древнерусского языка XI-XIV вв. Т. 1. М.,1988, с. 323-324; Старославянский словарь (по рукописям X-XI веков) / Под ред. Р. М. Цейтлин и др.., 1994, с. 102. [CDXXXII] Житие св. Василия Нового / Изд. С. Вилинский. Ч. 2. Одесса, 1911, с. 518, ср. с. 831. [CDXXXIII] Молдован. Житие, с. 44. [CDXXXIV] А. Соболевский утверждает, что в текстах до конца XIV в. встречается лишь форма с начальным)?- (см.: Соболевский А. Рец. на кн.: Булич С. Церковнославянские элементы // Журнал Министерства народного просвещения. 1894, май, с. 218), а согласно Б. Успенскому, в русских церковнославянских текстах до Второго южнославянского влияния формы уродивши и юродивый фигурируют на равных, но затем побеждает форма с ю-; старая же форма сохраняется в связи с семантическим размежеванием (см.: Успенский Б. А. История русского литературного языка (XI-XVII вв.). Munchen, 1987, с. 207-208). [CDXXXV] Е. Томпсон утверждает, что впервые это сочетание встречается лишь в XII в. в Мстиславовом Евангелии (см.: Thompson ?. ?. Understanding Russia, p. 123). В свете этого совершенно непонятен её же тезис (11), будто это словосочетание появилось только в Московской Руси. [CDXXXVI] Апракос Мстислава Великого / Под ред. Л. П. Жуковской. М., 1983, л. 274. [CDXXXVII] Нами использована картотека Словаря древнерусского языка XI-XIV вв. Ср.: Старославянский словарь (по рукописям ?-XI веков), с. 805-806. [CDXXXVIII] Успенский Б. А. История русского литературного языка, с. 225. [CDXXXIX] ГИМ. Синодальная, № 996, л. 367об. [CDXL] Молдован. Житие, с. 41. [CDXLI] Словарь древнерусского языка, с. 222-226. [CDXLII] Delehaye ?. Sanctus. Bruxelles, 1927, p. 64-66. [CDXLIII] Андроник (Трубачев). Блаженный // ПЭ. Т. 5. 2002, с. 352 [CDXLIV] Страхов А. Б. Слова с корнем благ-/блаж- с отрицательными значениями в восточнославянских диалектах (К проблеме влияния славяно-византийского миссионерства на язык и культуру Древней Руси) // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. V. 37. 1988, p. 73-114. Ср.: Этимологический словарь славянских языков. Вып. 2. М., 1975, с. 103-106. [CDXLV] Текст см.: Слово за душевната полза // Климент Охридски. Събрание съчинений. Т. 2. София, 1977, с. 592. Ср.: Пандекты Никона 1296 г., л. 11 об., 28, 29 об., 30 об., 165 об., 168 и др. [CDXLVI] Lazarova N. Holy Fools in an Age of Hesychasm: A Comparison Between Byzantine and Bulgarian Vitae // Scripta et Escripta. V. 2. 2004, p. 365. [CDXLVII] Johannes Reinhart, Wien, устное сообщение. [CDXLVIII] Сохранившийся славянский текст не имеет греческих аналогов и ближе к сирийскому варианту, см.: Peirova-Taneva ?. The Bdinski Sbornik: A Study of a Medieval Bulgarian Book. PhD Diss. CEU Budapest, 2003, p. 162. [CDXLIX] Куев К. Иван-Александровият Сборник от 1348 г. София, 1981, с. 89-92. Другой вариант перевода дошёл в составе Великих Миней; о Виталии см.: Великие Минеи Четьи. Ноябрь. Дни 1-12. СПб., 1897, кол. 858-862. [CDL] Nicelae Choniali Historia / Rec. I. A. Van Dieten. Berlin; New York, 1975, p. 371. He совсем точный русский перевод см.: Никита Хониат. История. Т. 2. Рязань, 2003, с. 21. [CDLI] Златарски В. Н. Житие и жизнь преподобного отца нашего Феодосия // Сборник за народны умотворения, наука и книжника. Кн. 20. 1903, с. 20. [CDLII] Куев К., Пешков Г. Събрани съчинення на Константина Костенечки: Изслсдване и текст. София, 1986, с. 423. На этот текст указал нам А. А. Турилов. [CDLIII] Молдован. Житие, с. 129-134. [CDLIV] Krelzenbacher L. Jurodivi Andrej, ein byzantinisch-griechischer «Narr in Christo» in der serbischen Heiligen-Legende unserer Zeit// Sudost-Forschungen. Bd. 58. 1999, S. 68-80. [CDLV] Ср.: Challis ?., Dewey ?. W. Divine Folly in Old Kievan Literature: the Tale of Isaac the Cave-Dweller // Slavic and Rast European Journal. V. 22. 1978, p. 257-260; The Paterik of the Kievan Caves Monastery/ Tr. M. Heppel. Cambridge, 1989, p. 228-230. [CDLVI] Об Исаакий Печерском Слово 36 // Памятники литературы Древней Руси. XII в. М., 1980, с. 610. [CDLVII] Древнерусские патерики / Изд. Л. А Ольшевская и С. Н. Травников. М., 1999, с. 65. [CDLVIII] Розанов С. П. Житие преподобного Авраамия Смоленского и службы ему. СПб., 1912, с. 4, 31, 54, 66-67, 87, 104. В позднем изводе жития, содержащемся в Четьих Минеях, добавлены ещё слова: «ругаяся миру и прелестемъ его». [CDLIX] Подскальски Г. Христианство и богословская литература в Киевской Руси (988-1237 гг.). СПб., 1996, с. 233-235. См. ещё об Авраамий: Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 2. М., 1998, с. 84-87. [CDLX] Молдован, Житие, с. 104-105. [CDLXI] См.: Сергий, архиеп. Владимирский. Святой Андрей Христа ради юродивый и праздник Покрова Пресвятой Богородицы//Странник. Вып. 11-12, 1898; Воронин ?. Н. Из истории русско-византийской церковной борьбы XII в. // ВВ. Т. 26. 1965, с. 214. Ср.: Ryden L. The Vision of the Virgin at Blachernae and the Feast of Pokrov // AB. V. 94. 1976. Даже в убранстве храма Покрова на Нерли отмечаются мотивы, вдохновленные житием Андрея. Ср.: Challis ?., Dewey ?. Byzantine Models for Russia's Literature of Divine Folly // Papers in Slavic Philology. V. 1. Ann Arbor, 1977, p. 47. Впрочем, в самом первом изображении Покрова, на вратах Суздальского Рождественского собора, Андрея ещё нет (Лазарев В. Н. Снетогорские росписи // Сообщения Института искусствознания. Вып. 8. 1957, с. ПО, прим. 25). Кроме того, в подписях к древнейшим иконам Покрова Андрей не назван юродивым, см.: Гордиенко Э. А. «Покров» в новгородском изобразительном искусстве // Древний Новгород. М., 1983, с. 316-317. [CDLXII] Молодван. Житие, с. 18, 40-49. Самый ранний русский отрывок сохранился в дополнении к Изборнику Святослава 1073 г. – он относится ко второй четверти XIII в. [CDLXIII] Антонова В. Мнева ?. Е. Каталог древнерусской живописи XI – начала XVIII вв.: Опыт ист.-худож. классификации. Т. 1. М., 1963, с. 102; Reau L. L'art russe. Paris, 1921, pi. 22; Государственная Третьяковская галерея. Каталог собрания. Т. 1. Древнерусское искусство X – начала XV в. М., 1995, №48; Novgorod Icons 12th- 17th Century / Ed. D. Likhachev et al. Oxford; Leningrad, 1980, № 64. См. иллюстрацию № 3. [CDLXIV] И. В. Т., О. В. Л., Никифорова А. Ю., Пивоварова Н. В. Андрей Юродивый // ПЭ. Т. 2. 2001, с. 393. [CDLXV] Новгородская четвертая летопись [ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1]. Пг., 1915, с. 295. [CDLXVI] Молдован. Житие, стк. 18. [CDLXVII] Срезневский В. И. Описание рукописей и книг, собранных в Олонецком крае. СПб., 1913, с. 446. [CDLXVIII] Кроме поздних случаев. Так, в XVII в. «былъ въ Чернегове… еденъ члвкъ на имя Иоанъ, который для Ха глупымъ ся чинил… Для того… такую ласку от Ба одержал, же босыми ногами на огне стоялъ… До того мелъ от Ба даного собе дха прорцкаго, бо що колвекъ мовилъ, тое ся стало» (Иоаникий Галятовський. Ключ Розуминия. Киев, 1985, с. 360. [CDLXIX] Власов А. Н. Литературная история праведного Прокопия, Устюжского чудотворца // Житие святого праведного Прокопия Устюжского. М., 2003, с. 112-113. [CDLXX] Сорокатый В. М. Образ Прокопия Устюжского в иконе // Там же, с. 124. [CDLXXI] Власов А. Н. Литературная история, с. 109-112. [CDLXXII] Там же, с. 116-117. [CDLXXIII] См.: ПСРЛ. Т. 37. Л., 1982, с. 108, 111; ср. с. 116-121, 130. [CDLXXIV] Сорокатый В. ?. Образ Прокопия, с. 125-126. См. иллюстрацию № 4. [CDLXXV] Владимирский летописец [ПСРЛ. Т. 30]. М., 1965, с. 133. [CDLXXVI] Барсуков Н. П. Источники русской агиографии. СПб., 1882, с. 347-349. [CDLXXVII] РоманенкоЕ. В. Аркадий Вяземский// ПЭ. Т. 3. 2001, с. 270-271. [CDLXXVIII] Сергий. Полный месяцеслов Востока. Т. 3. М., 1997, с. 558. [CDLXXIX] Соколова Л. В. Чудеса Николы Качанова // СККДР. 2-ая половина XIV -XVI в. 4.2. Л., 1989, с. 511-512; Барсуков Н. П. Источники, с 398-399; ср.: Thomson F. J. Slavonic Manuscripts of the Pontifico istituto orientale // AB. V. 119. 2001, p. 369. [CDLXXX] Барсуков Н. П. Источники, с. 588. [CDLXXXI] Романова А. А. Житие Георгия Шенкурского// СККДР. XVII в. Ч. 4. Дополнения. СПб., 2004, с. 380-381. [CDLXXXII] Усердов М. Святой праведный Георгий Шенкурский // Архангельские епархиальные ведомости. 1899, № 8, с. 200-201. [CDLXXXIII] Житие преподобнаго Кирилла иж на Белом озере / Изд. В. Яблонский // Пахомий Серб и его агиографические писания. СПб., 1908, с. XI. [CDLXXXIV] Там же, с. XI-XII. [CDLXXXV] Молдован. Житие, с. 35. [CDLXXXVI] Гладкова О. В. Житие Исидора Твердислова ростовского юродивого в ярославских и московских хранилищах: к истории текста // История и культура Ростовский земли. 2002. Ростов, 2003, с. 37. [CDLXXXVII] Гладкова О. В. Древнерусский святой, пришедший с Запада (о малоизученном «Житии Исидора Твердислова, ростовского юродивого») // Древнерусская литература: тема Запада в XIII-XV вв. и повествовательное творчество. М., 2002, с. 180. [CDLXXXVIII] Ср. «съигравъ» в двустишии, посвященном Симеону Эмесскому (Петков Г. Стишният пролог в старата българска, сръбска и руска литература (XIV-XV век). Пловдив, 2000, с. 440). [CDLXXXIX] Каган М. Д. Житие Исидора Твердислова // СККДР. 2-ая половина XIV -XVI вв. Ч. 1. Л., 1988, с. 281; ср.: Сергий. Полный месяцеслов Востока. Т. 2. М., 1997, с. 142. [CDXC] Гладкова О. В. Древнерусский святой, с. 183. [CDXCI] Там же, с. 180. [CDXCII] Там же, с. 205. [CDXCIII] Житие Исидора Твердислова (ГИМ. Воскресенское собр., № 116), л. 58-58 об. [CDXCIV] Каган М. Д. Житие Исидора Твердислова, с. 284. [CDXCV] Житие Исидора Твердислова, л. 59-59об. [CDXCVI] Там же, л. 60-60 об. [CDXCVII] Гладкова О. В. Древнерусский святой, с. 190. [CDXCVIII] Новгородская четвертая летопись. Ч. 1. М., 1929, с. 576 [CDXCIX] См. ниже, с. 276. [D] Устюг Великий. Материалы для истории города XVII и XVIII столетий. М., 1883, с. 6-9. [DI] Власов А. Н. Устюжская литература XVI-XVII веков. Историко-литературный аспект. Сыктывкар, 1995, с. 24. [DII] Турилов А. А. К биографии и генеалогии преподобного Михаила Клопского (в печати). [DIII] См.: Некрасов И. Зарождение национальной литературы в Северной Руси // Записки Императорского Новороссийского университета. Т. 4. 1870, с. 78-79. [DIV] Горский А. В., Невоструев К. И. Описание славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки. Отд. 3. М., 1917 (= ЧОИДР. Кн. 4), с. 223. Ср. ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. Л., 1925, с. 492-493. О роли юродства в Новгороде см.: Kobeis S. The Russian Paradigm of Iurodstvo and Its Genesis in Novgorod //Russian Literature. V. 48. 2000, p. 367-388 [DV] Ср.: Секретарь Л. Святой Иаков Боровичский чудотворец // Где святая София, там и Новгород. СПб., 1998, с. 272-275. [DVI] Сергий. Полный месяцеслов Востока. Т. 2, с. 328. Ср.: Минеева С. В. Наблюдения над месяцесловом четьих рукописных сборников XVI-XVII веков (жития русских подвижников) // Макарьевские чтения. Вып. 7. Можайск, 2000, с. 437. [DVII] Ср.: Житие святого праведного Прокопия, с. 107. [DVIII] Там же, л. 21 об.-41 об. Позднее некоторые элементы описания «огненной тучи» приобрели клишированный характер, однако «сюжетная часть… составлена без непосредственной опоры на какой-либо книжный эпизод» (Иорданская И. Д. К вопросу о литературной истории «Повести об огненной туче» из жития Прокопия Устюжского // Литература Древней Руси. Источниковедение. Л., 1988, с. 161). [DIX] Сорокатый В. М. Образ Прокопия Устюжского в иконе // Житие святого праведного Прокопия, с. 124-125, ср. илл. на с. 130, 196-199, 225, 230-232, 234-235. [DX] Власов А. Н. Культ юродивого Прокопия Устюжского в историко-этнографическом освещении // Традиционная духовная культура народов европейского Севера: ритуал и символ. Сыктывкар, 1990, с. 86; Он же. Устюжская литература XVI- XVII веков, с. 164. [DXI] Житие святого праведного Прокопия, л. 60 об. [DXII] РоманенкоЕ. В. Аркадий Вяземский// ПЭ. Т. 3. 2001, с. 270-271. [DXIII] Виноградов И. П. Исторический очерк г. Вязьмы с древнейших времен до XVII в. М., 1890, с. 100. [DXIV] Романенко Е. В. Аркадий Вяземский, с. 271. [DXV] РГБ. ф. 354, № 93, л. 100 об. [DXVI] Амфилохий. О латинской пергаминной Псалтири, принадлежавшей св. Иоанну Милостивому, Ростовскому чудотворцу// Труды VIII Археологического съезда в Москве. Т. 2. М., 1895, с. 230-231. [DXVII] Мельник А. Г. Некоторые памятники иконографии ростовского святого Иоанна Власатого // Страницы минувшего. VI Тихомировские краеведческие чтения. Ярославль, 1997, с. 26-27; Он же. Житийная иконография ростовского святого блаженного Исидора // VI Научные чтения памяти И. П. Болотцевой. Ярославль, 2000, с. 91. [DXVIII] Мельник А. Г. Житие Иоанна Власатого, с. 388. [DXIX] Каган М. Д. Житие Иоанна, московского юродивого по прозвищу Большой Колпак // СККДР. XVII в. Ч. 1. СПб., 1992, с. 356-357. [DXX] Кузнецов И. И. Святые блаженные Василий, с. 416. [DXXI] Житие святого праведного Прокопия, л. 31. [DXXII] Романова А. А. Чудеса Лаврентия Калужского // СККДР. XVII в. Ч. 4. Дополнения, с. 239; Иванов В. А. Святой праведный Лаврентий Калужский и монастыри его имени // Монастыри в жизни России. Калуга; Боровск, 1997, с. 225-230. [DXXIII] Романова А. А. Чудеса, с. 239. [DXXIV] Хитров Н.З. Описание Лютиковского Троицкого Перемышльского монастыря. М., 1826, с. 8. [DXXV] РНБ. ф. 536 ОЛДП, Q-54. Благодарю А. М. Молдована за эту ссылку. [DXXVI] Молдован. Житие, с. 117-119. [DXXVII] Житие святого праведного Прокопия, с. 44-52. Ср.: Ryden. The Life. V. II, 1.422-488. [DXXVIII] Ср.: Молдован. Житие, стк. 641-756. [DXXIX] Житие святого праведного Прокопия, с. 46, ср.: Молдован. Житие, стк. 655-656. [DXXX] Житие святого праведного Прокопия, с. 50, ср.: Молдован. Житие, стк. 618-620. [DXXXI] Житие святого праведного Прокопия, с. 52, ср.: Молдован. Житие, стк. 739-740. [DXXXII] Молдован. Житие, стк. 736. [DXXXIII] Житие святого праведного Прокопия, с. 52. |
|
||
