КНИГА ПЕРВАЯ

Когда я писал вторую книгу этого романа-исследования (она увидела свет раньше первой), я, признаться, не ожидал, что одна моя фраза обратит на себя особенно заинтересованное внимание читателей. Вот эта фраза: «Стремление повторить путь Маклая превратилось в главную, глубоко волновавшую меня цель жизни, которая теперь, правда, диктовалась уже не романтикой, а добровольно взятым на себя долгом».

Многие спрашивают меня в своих письмах, как это «добровольно взятым на себя долгом»? Ведь долг – обязанность перед обществом, а такая обязанность не может быть чем-то доброхотно личным, выбранным произвольно, по собственному усмотрению, она накладывается на человека в соответствии с его возможностями, прежде всего потребностями общества. Добросовестно, а значит, в известной мере добровольно он выполняет просто те из вменяемых ему обязанностей, разумную необходимость которых признаёт, если, к тому же, они отвечают его интересам и доставляют удовольствие.

Вопрос действительно серьёзный.

В суете повседневно бытия и даже в тиши кабинета, когда в одиночестве и мнимом покое сидим за письменным столом, мы часто употребляем слова, пользуясь лишь их поверхностным, как бы назывным назначением, не вникая из-за кажущейся его ясности (вроде всё само собой разумеется) в глубинный смысл и ширь пришедших на ум великих слов-символов. И меньше всего задумываемся над истоками своего духовного начала, во многом предопределяющего всю нашу дальнейшую жизнь, в том числе и словно бы личностно-добровольно взятые на себя обязанности. Нет, конечно же, они выбираются не произвольно, не в одном согласии с «я так хочу». Если тебе и сдаётся, что ты взял их на себя сам, они всё равно зависят от твоего духовного содержания, а оно формируется не тобой только, а с твоим лишь участием.

Но и осознав своё назначение и приняв соответствующие ему обязанности, мы далеко не сразу, не в минуту некоего озарения способны понять себя во всех взаимосвязях мира, в котором появились на свет и живём. Разгадка того, из чего, как и почему всё произошло, требует сложной и длительной умственной работы, большей частью подсознательной, которую мы в общем-то не ощущаем, однако она всегда имеет свою закономерность, вытекающую из всего нашего житейского и душевного опыта, и не столько из-за какой-то суммы знаний, сколько из их характера, поскольку каждый человек всё воспринимает по-своему. Нет двух людей, пусть они и братья-близнецы, которые одно и то же видели бы, слышали, обоняли одинаково. Существуют и разные формы познания и самих знаний, касающихся одного и того же предмета в одной и той же науке, искусстве или жизни. Ничего, однако, и ни в какой форме человек не может до конца постигнуть, преступив ступени последовательности.

Только потом, когда разум мой начал осмысливать то, что прежде лишь вбирала и накапливала душа, и ко мне постепенно стало приходить чувство ответственности за всё сущее, во мне возникло как потребность исповеди желание поклониться своим первородникам.

И тогда я открыл для себя, что моя Мисайловка – село над ещё светлоструйной в годы моего детства и отрочества Росью, откуда, как считают некоторые разыскатели начала Руси, пошла-есть Русская Земля, всегда была, оказывается, «языческой» (Ведической), то есть с верой, если применимо здесь это слово, народной, ибо язык есть народ, следовательно, язычество, относимой почти всеми монотеистическими религиями, кроме индуизма, к поганству, – мировоззрение, определяющее образ жизни, выработанное в длинной череде веков коллективным разумом самого народа, ничем не обязанного законотворчеству подобных библейскому Моисею или мусульманскому Магомету пророков, поучениям апостолов и подвижничеству страстотерпцев, а потому и не считающего их святыми. У народной же мудрости нет отдельных авторов, требующих особого почитания, и она не нуждается для своего утверждения ни в какой-то пропаганде, ни тем более в жертвах мучеников, достойных, как христианские страстотерпцы, лишь сочувствия и сожаления, поскольку смысла в их мученичестве, на мой взгляд, нет никакого. Можно раскаяться в содеянном зле и как-то, праведным ли поступком, деянием ли, исправить допущенное зло и самому исправиться к лучшему, но не тем покаянием, как у нас его понимают, посыпая себе голову пеплом, или будто бы для искупления грехов обрекая себя на страдания. Какой резон в бесплодном самоистязании? В спасении собственной души? Тогда это корыстный эгоизм, не имеющий ничего общего с истинным благом, ибо оно непременно должно приносить пользу людям; притом эгоизм неразумный – нет иной власти, думаю я, чутко внемля голосам своей души, над человеческим духом, кроме воли самого человека.

А открылось с запозданием потому, что и слова «язычество» в Мисайловке моего детства я не слышал и не помню, чтобы у нас велись какие-то разговоры на эту тему. Вся жизнь в селе казалась обыкновенной, простой и естественной, как цветение вишни. И, конечно, я не испытывал никакого душевного трепета. Когда в свои четыре года заучивал, как таблицу умножения, вот эту азбуку россичей, которая относится к первой половине 2 тысячелетия до н.э. и которой у нас будто бы не существовало, пока более чем 2,5 тысячелетия спустя не появилась кириллица. Якобы только она, кириллица, принесла нам письменное слово.

Седобородый, но ещё с полными лучистым светом голубыми глазами Учитель Зоран, носивший подпоясанную плетёным ремешком длинную белую рубаху, расшитую на груди и по ободкам рукавов рядочками восьмиконечных васильковых звёздочек, пока не говорил мне, а сам я по малолетству не мог догадаться, что он открывает передо мною какие-то важные страницы нашей древней культуры. Даже когда объяснял он чертёж Малого Сварожья (Малого Космоса или Мира и Антимира), созданный нашими пращурами в том же 2 тысячелетии до н.э., всё воспринималось мною просто с любопытством, и, хотя Зоран делал свои объяснения на древнерусском языке, вышедшего у нас из официального письменного употребления с крещением Руси и почти всеми давно забытом, у меня, малого, не возникало мысли, что язык этот какой-то особенный, как будто я знал его всегда. Всё ясно и понятно.

Наша часть Малого Сварожья представляет собою три Кола (круга). Внизу слева Коло Молока (Галактика), справа – Коло Суры (туманность Андромеды), а над ними и как бы между ними – Коло Ярила (Солнца), в котором десять планет: девять постоянно движутся каждая по своей дороге (орбите), а десятая никак места себе не определит, носится по Колу Ярила то там, то сям, потому и называется странником (Фаэтоном).

У Кола Молока больше женской силы, а у Кола Суры – мужской, а у Кола Ярила – одинаково и мужской, и женской. Женская сила тянется к мужской, и все три Кола, как планеты в Коле Ярила, тоже всё время двигаются слева направо по часовой стрелке или виткам естественной спирали.

Если по касательным трёх Кол провести по одной линии, получится равносторонний треугольник. Та (другая) часть Малого Сварожья, которая на чертеже показана ниже и обведена пунктирными линиями, точно такая же, как наша. Вместе на чертеже мы видим их в двух одинаковых, прилегающих друг к другу треугольниках. Но в действительности никакой линией-перегородкой они не разделены. Нарисовано так, чтобы нагляднее показать две взаимосвязанных и взаимозависящих один от другого триединства внутри гигантского небесного восьмигранника (октаэдра). Это его плоский вертикальный разрез, вид сбоку.

В той части Малого Сварожья тоже есть жизнь, и вокруг него, как и вокруг нашей части, образовались два одинаковых взаимопересекающихся Кола живой силы, матки (энергетические центры) которых находятся на пересечениях Кол живой силы и срединных вертикальных линий (экваторов) Кола Ярила и планетного Кола той части Малого Сварожья. Всё же Малое Сварожье удерживается как бы в яичной скорлупе, которая так и называется – Яйцо Малого Сварожья. Но Яйцо это, конечно, не всамделишное, а имеющая такую форму огромная сила, благодаря которой сохраняется порядок движения небесных тел во всём Малом Сварожье.

Вот этот чертёж.

1. Матка живой силы нашей части Малого Сварожья.

2. Коло живой силы нашей части Малого Сварожья.

3. Наша часть Малого Сварожья.

4. Яйцо Малого Сварожья.

5. Коло Ярила.

6. Коло Молока.

7. Коло Суры.

8. Та часть Малого Сварожья.

9. Матка живой силы той части Малого Сварожья.

10. Коло живой силы той части Малого Сварожья.

В селе говорили, что Зоран приехал в Мисайловку с какого-то Памира специально, чтобы учить меня. Вот это сначала меня немножко удивляло, но потом разговоры про нас с Зораном утихли, я привык к нему и к тому, что я должен у него учиться, и мне не приходило в голову, что он открывает мне известные нашим пращурам 4 тысячи лет тому назад великие истины, которые современные астрономы и астрофизики начнут открывать только во второй половине, а математики – в последней четверти XX века.

Лишь теперь, читая о новейших достижениях науки, я узнал, какие копья ломают учёные по поводу не только 26-размерной, но и 11-размерной геометрии. Пользуясь древнейшими чертежами и символикой, Зоран очень доходчиво объяснил мне этот предмет в 1940 году, как и то, что Яйцо Малого Сварожья представляет собою 7-размерную сферу, возможности сделать все вычисления в которой тоже, оказывается, открыты совсем недавно.

Уже в наше время с помощью мощного 3-метрового телескопа Ликской обсерватории в Калифорнии удалось сфотографировать Нептун с его спутником Тритоном (см. фото справа). В древнейших же дохристианских книгах россичей сказано, что за седьмым, считая по удалённости от Ярила, Эми- том (Ураном) находится восьмая планета, которая называется Рогач, потому что у неё как бы четыре громадных светящихся рога. А девятая, самая крайняя в Коле Ярила планета – Чаклун (Колдун), тоже открытый современными учёными лишь в 1930 году Плутон.

Я, естественно, не думаю, что у наших далёких пращуров были телескопы, но как-то «разглядеть» протуберанцы Нептуна они всё же смогли и точно сосчитали их количество.

Только потому, что, копаясь в недрах спецхрана, я нашёл книгу польского учёного Фаддея Воланского, на которую в дальнейшем мне придётся не раз ещё ссылаться, и я увидел в ней факсимильно опубликованную найденную в Приазовье накаменную надпись россичей XVI века до н.э., позволю привести её и здесь.

ПОТШЕМОСIА СЧIРIЯ ОПЕЦЕ ГРАДIЖI ДОМ ТАЖДIЯ КОЛУНIЯ СДРУГIА ЗЕЛIЯ НЕХЕЙ ЯАТВГЯ РОЖЕ У НЕХЕЙ ЛЕЛЕЛIЯ У НЕХЕЙ ЖIIЯ СВЕТЛЕСIА

«Постараемся искренней опекой построить дом, а также подворье супругам молодым. Пусть детей рожают и лелеют, и пусть жизнь будет светлой.»

Кроме текста надпись имеет также пять знаков-символов, которые я сейчас поясню.

Буква «Я» в окружности означает духовность, а восьмиконечная звезда – высший дар: в Природе существуют семь творческих принципов и восьмая – энергия, которая даёт возможность каждому проявить себя в своей области. Это и есть высший дар, которым старшие желают молодым людям пользоваться не бездумно, а непременно сначала обогатив себя духовно, чтобы каждым их поступком руководили душа и разум.

Третий знак «ВЕДИ» – познай. Что? Два триединства мирозданья: большое триединство неорганической Природы и очень маленькое по сравнению с ним – органической, которое обозначено буквой «Ж»-»ЖИЗНЬ» и находится как бы в центре неорганического мира. И пятый знак – пожелание потомства, которое тоже составило бы своё триединство и души у которого были бы возвышенны.

Выбито на камне более 3,5 тысяч лет назад, а сказано словно о нашей мисайловской толОке – самом радостном празднике, когда после уборки урожая всем селом строили молодожёнам не просто дома, а именно целые подворья и не по какому-то стандарту, а по индивидуальным, так сказать, заказам молодых. Кому какая из них придёт фантазия, такими и должны быть дом и вся усадьба. Свои сельские архитекторы, столяры, плотники, резчики по дереву и прочие мастера обязаны были угождать и самым привередливым. Платы же ни за стройматериалы, ни за труд на толоке с молодых или с их родителей не полагалось никакой. О прокорме толокчан также заботилось село. Загодя собирали деньги на покупку мясной живности, несли со своих огородов и садов овощи, фрукты, арбузы, дыни, глечики мёда, паляницы хлеба и, разумеется, четверти (два с половиной литра) крепчайшего первака. Но пьяных на толоках не бывало. Напиться допьяна по любому случаю в селе считалось позором.

Когда дом и все хозяйственные постройки были готовы, на пред- новосельном пиру в новом дворе молодожёны благодарили толокчан и торжественно обещали жить в мире и согласии, любви и ладу, троепоклонно целуя при этом землю, что значило: они обещают хранить верность не только друг другу, но и этой земле-праматери.

Потом распорядитель толоки от имени всех сельчан, не одних толокчан – от имени всего села желал молодой семье счастья и строго наказывал:

– Сберегайте сердцами сокровенно: не убий!

В этой его фразе должно было быть три и два слова: одно триединство и один корень (мужчина и женщина), а всего слов пять, как пять лучей в знаке человека. Смысл они имели отнюдь не библейски буквальный, а куда более обширный: не убий самоё себя, то есть свою душу, и помни об этом всегда, помни сердцем.

В два слова «не убий» вмещалось всё, весь неписаный свод нравственных законов, нарушить который в чём-нибудь, не рискуя вызвать всеобщее презрение, никто не смел. Оттого, наверно и кстати, в Мисайловке, а в ней насчитывалось 2,5 тысячи дворов, неблагополучные семьи были крайней редкостью, а разводы случались ещё реже. На то нужны были очень веские причины, чтобы разведённых или по меньшей мере одного из них село не осудило, поскольку будущие жених и невеста в большинстве знали друг друга с детства, и становиться на рушник (в этом заключался главный атрибут бракосочетания) их никто не принуждал. Женитьбу или выдачу замуж по воле родителей в Мисайловке, по рассказам стариков, порицали во все времена, так как видели в этом хотя и родительскую, но всё же постороннюю корысть, и не достойное уважения безволие парня или девушки.

За тысячу лет христианство, принесшее в наши пределы великую веру в единого всемогущего и всемилостивейшего Бога, но вместе с ней и замешанную на жестокосердии великую ложь, страх правды и нелепого для былинных пращуров наших ада, алчбу своекорыстия, прикрытого то лукавством любви ко всякому ближнему вместо потребного от нас обыкновенного межчеловечьего уважения, то пропитанными тщетой гордыни призывами к переустройству мира вместо познания изначальной гармонии данного нам мироустройства и отыскания в нём возможностей, чтобы наилучшим образом следовать своему призванию, обусловленному необходимостью развития такой же гармонии в нашем человеческом сообществе, не смогло разрушить в Мисайловке ни вековечных духовных устоев, ни памяти народной, ни народных понятий. Потому не угорело село моё и в чаду оргий воинствующих безбожников. Не нашлось в Мисайловке объектов или предметов для их чумных глумлений. Храны святынь, воздвигнутые в сердцах людских, к счастью, невидимы.

В этой связи нелишним, наверное, будет вкратце сказать о нашей Богуславщине, одним из сёл которого является Мисайловка. Было бы неразумным противопоставить её историю другим районам Киевщины, а тем более Украины, но всё же история Богуславщины по-своему весьма и весьма уникальна.

Как подтвердили недавние археологические раскопки, произведённые в Горчаковом лесу у села Медвин, такого же большого на Богуславщине, как Мисайловка, в середине 1 тысячелетия до н.э. именно там находилась, очевидно, легендарная административная столица россичей Голунь. Кроме остатков различных строений, могильников и т.д., богуславские археологи-энтузиасты обнаружили во время раскопок два некогда врытых в землю прямоугольных столба, выступавшая над землёй обработанная часть которых примерно одинаковой высоты – около полутора метров.

Один столб повреждён, вероятно, с умыслом. Обе его стороны, на которых были выбиты письмена и, очевидно, карта звёздного неба с календарём, кто-то старательно продолбил, но всё же несколько слов текста можно разобрать, хотя некоторых букв в них не хватает, а от большинства других остались только отдельные их детали. Уцелевшие фрагменты календаря тоже дают возможность его восстановить по аналогии с тем сельскохозяйственным календарём, который академик Б. А. Рыбаков опубликовал на стр. 39 своей книги «Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв.», снабдив рисунок, должно быть, по незнанию предмета надписью, совершенно не отвечающей его содержанию: «Славянские «календари» для языческих обрядов (Среднее Поднепровье IV н.э.)».

Вот этот рисунок.

Ничего «языческого» и «обрядного» в том смысле, как это толкует Б. А. Рыбаков, здесь нет. Верно только то, что на рисунке изображён не один календарь, а совмещённые календари без всяких кавычек: лунный, солнечный и часть зодиакального, которая приходится на страдную пору от мая по август. По- моему, тут совершенно понятно, что перед тобой календарь крестьянина, на котором ясно показаны приметы времён года и когда что происходит в поле: в апреле – пахота, в мае – косьба и стогование сена, в июне на сенокосах подрастает отава и колосятся хлеба на нивах, в июле с первой по пятую полудекады хлеба наливаются, а в шестой полудекаде – созревают. Она обозначена плоским изображением шести вершин октаэдра, то есть на последнюю неделю июля приходится пик солнечной энергии.

В первой декаде августа ужинки – начало жатвы, но пока она идёт выборочно, по закраинам, где хлеба созревают быстрее; сплошная жатва – во второй и третьей августовских декадах. В сентябре хлеб остаётся в поле в суслонах, подсыхает, а пока тем временем идёт уборка другого урожая – фруктов и овощей. В октябре хлеб должен быть в овинах, в ноябре – молотьба, в декабре – весь урожай в закромах.

В январе – праздники: идущие из нижних углов в противоположные верхние две четырёхлинейные полосы, скрещиваясь, образуют осьмиголосицу – октаву, что означает полный достаток во всём и радость триединства жизни – оно показано над осьмиголосицей тремя линиями, изломанными острым углом книзу. И тогда на столах в домах выставляются вот такие кувшины с сурой (в клеточке января они показаны двумя маленькими как бы загогулинками) – бодрящим напитком, который приготовлялся из наброженной на сухом твороге сыворотки, полученной при взбитии коровьего масла.

Праздники не долго длятся. В феврале надо уже думать о новом урожае, готовить к посеву семена. Об этом напоминает занимающий всю нижнюю половину февральской клетки хлебный колос и копны над ним.

В марте снова радость, но теперь без суры. На первый взгляд клетку марта на календаре пересекают такие же полосы. Но нет, не такие, присмотритесь повнимательней.

Из левых углов, верхнего и нижнего, наискось выходят по пять линий, но они не пересекаются, а образуют перевёрнутую вниз, к правому углу, своей длинной боковой стороной нашу дохристианскую букву «Д»-»ДОМ-БЛАГОПОЛУЧИЕ». Справа тоже такое же «Д», но длинная боковая сторона у него из одной линии, а короткая – из четырёх. Над ними от верхней стороны месячной клетки опускается острым углом вниз заштрихованная семью линиями буква «А».

Чтобы подробно объяснить эти три символа, надо вспомнить законы биофизики, существующие в Природе биоритмы, от чего они зависят, как и где себя проявляют, и других не менее важных вещах, но это заняло бы слишком много места. Если же коротко, то речь идёт о прибытке в хозяйстве. Ведь март – это месяц окота мелкого и отёла крупного рогатого скота. Потому и радость, но с хлопотами, а не просто весельем, как в январе, который назывался просиньцем – месяцем без забот, а март – кохан: от древнерусского слова «кохать». Выкохивать, значит, брать на себя с любовью заботу о потомстве. В данном случае о молодняке скота.

Наверное, академик Б. А. Рыбаков древнерусского языка не знает (я не имею в виду смесь иллирийского и булгарского наречий, на которой писались на Руси христианские летописи и которая неоправданно называется древнеславянским языком) и не понимает нашу дохристианскую символику, иначе он не написал бы, что керамическая миска с календарём – «сосуд для новогодних гаданий», а кувшин, на котором изображены 14 ромбиков с крестиками внутри – знак покоя семи творческих принципов в живой Природе и семи – в неживой, предназначен «для летних молений о дожде».

Что же касается того, что публикуемые календари, вернее, один сельскохозяйственный календарь, совмещающий в себе три астрономических, относится к IY веку н.э., то очень возможно, что миска с ним была найдена в культурном археологическом слое, датированном этим веком, но тот же медвинский каменный столб, на котором сохранились остатки такого же сельскохозяйственного календаря, был вытесан никак не позднее середины 2 тысячелетия до н.э., так как уцелевшие на нём фрагменты письма выбиты спиральной строкой и ещё не разделены на слова. Писать прямой строкой слева направо и разделять письмена на отдельные слова наши пращуры начали в XY-XIY веках до н.э., а здесь строка идёт вот так.

Восстановив сначала буквы, потом видишь, каких из них недостаёт. Полностью тут не было только первых двух «Б» и «У» и двадцать второй «Е». В итоге получили:

«БУДIА ГОЛУНIА СЕРЦIА СЕРЦIСIМIА НАСIМIА»

«Будет Голунь сердцем сердца нашего», что вполне соответствует» греческому (метрополис – матерь-город). У Геродота так и написано: – Голониа. А переводчики на русский язык умудрились перевести это слово как «Гелон» и по созвучию с (Гелиос – Солнце) объявили наших праотцев солнцепоклонниками, хотя по крайней мере в пору Голуни они не поклонялись ни планетам, ни идолам, противоположное чему нам чрезвычайно гросбухно внушает академик Б. А. Рыбаков, больше доверяясь, очевидно, не отечественным первоисточникам, а и французской энциклопедии, которые, в свою очередь, черпали сведения у лукавых византийцев,.

Геродот тоже нередко баснями грешил о слов`янах, но всё же у него немало и правды:

«Над алазонами (то есть на Среднем и Верхнем Днестре. - А. И.), – пишет он в своих «Музах», – живут так называемые скифы- пахари, которые сеют хлеб не для собственного потребления, а для продажи». То же самое касается Поднепровья и всего Поросья. И это в то время, когда Эллады как таковой ещё не существовало, и египтяне называли греков не эллинами, а «дикими данайцами», которые только и умели, что служить наёмными пращниками во вспомогательных войсках фараонов.

Не особенно лестно сказано о них и в надписи на втором медвинском столбе, которая читается отчётливо и относится, видимо, уже где-то к концу 1 тысячелетия до н.э.

ЕДIНIЕ СЧIРIСА ТРЭБЭТЭ ГЛАСI ГРЕЦIАЛЕ ЛБО ВЕЛЕРЕЦI БЕЛОПЕВIА HAMIA KIA ЛIСII КУСЛАЛЕ ЛБО ГУРЦЕ ЛЭЕТI HACIA КIО КОБIЛIА РАШIВIА ТРЭБЭТЭ HIKIA САКРА CBIA HIA ПОРЕС HIA EITI ПАМIАТКОХШЕНIА

«Единая истина требует сказать: греки либо напевают нам сладкозвучно, как лисы-искусители, либо с горок лают, как кобели. Подношений вымогают. Злопамятные.»

Знак меча над надписью говорит, что состояние войны с греками у россичей не прекращалось.

Всё это, так сказать, информация к размышлению. Я хочу. Чтобы русский читатель задумался над нашими общими истоками, и напомнить ему, что человеческие гены, передаваясь из поколения в поколение, живут тысячелетиями. Но зов крови, самое сильное, что есть в человеке, можно заглушить, если отнять у него историческую память и знания, накопленные предшествующими поколениями. И тогда на смену духовности приходят низменные инстинкты (свято место пусто не бывает), и человеческое сообщество превращается в худший вид стад. В волчьей ли стае, в львином ли прайде, медвежьем ли семействе да и вообще над всеми животными господствуют законы естественной целесообразности, которые хотя и воспринимаются животными на уровне инстинктов, но эти инстинкты выработаны у них под воздействием всё тех же законов естественной целесообразности. Поэтому тот, кто внимательно наблюдал за дикими животными, не мог не заметить, что в любом их сообществе всегда царит известный порядок, во всём сохраняется определённая мера и не нарушается словно по какому-то графику установленный ритм жизни. Человек же в отличие от животных всё целесообразное должен воспринимать и усваивать своим умом. Для этого Природой и дарован ему Разум. Но мозг не может нормально работать без накопления и самостоятельного осмысления знаний с учётом опыта предшествующих поколений. Последнее особенно важно, ибо только в этом случае возможно поступательное и единственно целесообразное развития по пути совершенствования всех сторон бытия.

Чем короче и скуднее у людей историческая память, тем легче понудить их принять новоизобретённые установления и догмы, так как из-за отсутствия достаточных исторических знаний они не могут сравнить нововведённое с тем, чем руководствовались их предки, было оно хуже или лучше. И очень часто вместо желанного прогресса начинается регресс, человек заново изобретает колесо и неизбежно повторяет все те ошибки, горькие уроки из которых давно извлекли и сделали соответствующие выводы его праотцы.

В датированном XI веком «Житие Климента Охридского» читаем:

«Понеже слов`янский альбо болгарский народ не разумеет письма, изложенного греческим языком, святые мужи считали это наибольшим лихом и видели причину для своей безутешной скорби в том, что светоч письменности не зажжён в тёмной стране болгар. Они тужили, ограждали и отказывались от жизни.

И что же они делают? Они обратились до утешителя, первым даром которого были языки и помощь словом, и вымолили у него это благо – создать такую азбуку, которая отвечала бы грубым звукам болгарской речи и возможности перевести божественное письмо на язык народа.

Получив этот желанный дар, они создали слов`янскую азбуку, перевели болгарское письмо с греческого на болгарский язык и постарались передать божественные знания самым способным из своих учеников. И многие пили из этого родника, среди которых первыми были Горазд, Климент, Наум, Ангеларий и Савва...»

Феофилакт, автор этого «Жития», говорит «словенский альбо болгарский народ» не случайно, ибо из «Жития св. Кирилла» он знал, что прежде своей миссии в Моравию к болгарам Кирилл совершил путешествие в Хазарию, во время которого останавливался в крымском Херсонесе и «обреете ту евангелие и псалтырь роушскими письмены писано и человека обрет глаголюща тою беседою и беседовав с ним и силу рече приемь». Следовательно, в азбуке нуждались не все «слов'яне», а только те, кто жил «в тёмной стране болгар», что Феофилакт и счёл необходимым подчеркнуть. Тоже, конечно, не случайно. Мудрый человек, он понимал, что любая вполне автономная письменность – вершина целой цивилизации. Никакой человек, каким бы гениальным он ни был, создать её в одиночку не в состоянии. Для этого нужны усилия коллективного ума множества поколений в течение веков и тысячелетий, одним из наглядных примеров чему может служить приведённая ниже таблица поступательного развития вавилонско-ассирийской клинописи, почти одинаковой как для шумеров, так и для аккадов.

На таблице мы видим, как пиктограммы (знаки-рисунки) в течение 4 тысяч лет постепенно превращались в идеограммы, то есть в такие письменные знаки, содержание которых уже не совпадало с их рисуночными образами. Но пока на основе этих идеограмм будет создано фонетическое, то есть звуковое письмо, с которым мы привыкли иметь дело, пройдут ещё долгие века. Из всех известных в мире образцов фонетической письменности самые давние найдены на территории Древней Руси и, по мнению авторитетных специалистов, они, несомненно, имеют прямую связь с более поздней азбукой россичей, которая окончательно сформировалась, как мы уже знаем, в середине 2 тысячелетия до н.э.

Вот для наглядности три образца, затейливо выполненных на различных керамических сосудах, один из которых показан на рис.1. Этому бокалу с 6-значной надписью 5 тысяч лет Другой 15-значной надписи 3700–4100 лет. Третья 10-значная – примерно такой же давности, как вторая. Не вводя читателя в сложный процесс дешифровки, на рис. 4 я просто показываю эту третью надпись уже расчленённую на отдельные буквы. Ну и всем, конечно, будет интересно узнать, что тут написано. 1. Жидкость лилейная, то есть постное масло. 2. Янтарики красноватые. 3. Краска.

По этим и многим другим надписям, а также целым текстам, найденным на территории Древней Руси, в основном в Поднепровье и Поросье, нетрудно составить такую же, как вавилонско-ассирийская, таблицу поступательного развития письменности россичей тоже в течение 4 тысяч лет, включая 3 тысячелетия до н.э., но письменности фонетической, свидетельствующей о куда более высоком уровне культуры у наших пращуров, нежели в Двуречье. Если говорить о второй половине 2 тысячелетия до н.э., то в то время, кроме россичей, фонетическое письмо имели только ушедшие с берегов Днепра в Италию этруски и родственные им и нам троянцы, что подтверждает найденная в Италии и опубликованная польским учёным Фаддеем Воланским надгробная надпись на могиле Энея троянского, относящаяся к середине XII века до н.э. Вот она.

Нет особой нужды переводить эту надпись на современный русский язык, тем более, что её текст требует дополнительных пояснений, которые заняли бы слишком много места. Хочу только обратить внимание читателя на само письмо, мало чем отличное от письма россичей, как, впрочем, и оба древних языка, а также на то, что надпись на могиле Энея сделана спиральной строкой и не разделена на отдельные слова в тот период, когда россичи уже более трёх веков писали прямой строкой слева направо и разделяли текст на слова. Говорить это может только об одном: что не россичи у троянцев, а наоборот, троянцы у россичей позаимствовали и азбуку, и первоначальный характер письма. А затем уже у этрусков и троянцев (тех и других, как и россичей, называли ещё пелазгами или народом пеласет) переняли фонетическое письмо все остальные, хотя Тацит (римский историк, ок. 58–117 гг. н.э.), касаясь происхождения фонетической письменности, и пишет:

«Первые фигурами животных изображали мысли разума египтяне: те наиболее давние памятки человеческой мысли вырезаны на скалах; говорят, что именно они были изобретателями букв, а потом финикийцы, ибо они были очень сильны на море, принесли в Грецию и прославились тем, будто изобрели то, что получили [от других]. Поэтому идёт молва, что Кадм, привезённый флотом финикийцев, был виновником этого искусства у всё ещё необразованных народов-греков. Рассказывают, будто какой-то Кекроп Афинянин или Лиин Фиванец и в троянские времена Пеламед Агриец изобрёл шестнадцать форм букв, потом другие, особенно Симодин – остальные [формы букв]» (Annal., XI, XIV).

Однако за сотню лет до Тацита Диодор Сицилийский по этому же поводу сказал вполне определённо:

«Хотя вообще эти буквы называются финикийскими, ибо их привезли (речь идёт о том же Кадме. – А. И.) эллинам из страны финикийцев, они могли бы называться пеласгическими, поскольку пеласги пользовались ими [раньше финикийцев]» (8.67.1).

Современные учёные, в том числе недавно умерший украинский историк и филолог Н. З. Суслопаров, опубликовавший в 9-м номере журнала «Киiв» за 1986 г. получившую широкую известность среди лингвистов мира статью «Расшифровка наидавнейшей письменности с берегов Днепра», также приходят к однозначному выводу, что привезённый флотом финикийцев в Грецию легендарный Кадм познакомил дорийцев с той фонетической письменностью, которая давно существовала у пелазгов-троянцев, переселившихся в троянские времена через остров Крит в Палестину, где их стали называть филистимянами. Разрушив и разграбив Трою, ахейцы пребывали ещё на такой ступени варварства, что постигнуть премудрость письменности были просто не способны.

Неопровержимых научных доказательств этому накопилось огромное количество, а мы всё никак не отречёмся оттого, что ещё два с половиной века тому назад с горечью отмечал автор «Истории Червонной Руси» Денис Зубрицкий:

«Многие писали историю России, но как она несовершенна! Сколько событий необъяснённых, сколько упущенных, сколько искажённых! Большею частью один списывал у другого, никто не хотел рыться в источниках, потому что изыскание сопряжено с большой тратой времени и трудом. Переписчики старались только в том, чтобы блеснуть витиеватостью лжи и даже дерзостью клеветы на своих праотцев».

Те, кто бездумно твердит о тысячелетней культуре и государственности Руси, вольно или невольно продолжают то же самое. А остальные тысячелетия куда девались? Ведь по меньшей мере ещё три более ранних тысячелетия наши пращуры документировали ПИСЬМЕННО.

У меня нет никакого намерения хоть как-то умалить подвижнический труд болгарского просветителя Кирилла, но всё же «Платон мне друг, а истина дороже».

Если мы положим рядом азбуку россичей XVI века до н.э. и минимум на 7–8 веков более поздний алфавит греков, to сразу поймём, на основе чего, как и с какой изначальной философией была создана кириллица.

Присмотритесь внимательно и затем сравните эти две первоосновы с кириллицей.

Десять букв, отмеченных одной звёздочкой, кроме одиннадцатого «ЯТЬ» и заменённой впоследствии точкой двенадцатой омеги, нам придётся отбросить, так как ни в русской, ни в сербской письменности, в основу которой также была положена кириллица, дальнейшего употребления они не нашли. А семь букв, обозначенных двумя звёздочками, стали писаться иначе. Что же сделал Кирилл?

В древнерусской азбуке было 44 буквы, в том числе «А» как вместилище разума (верхний луч пятиконечной звезды – знака человека), имевшее значение звука, и «Аз» как духовное «Я»: пять точек, две из которых соединены вертикальной линией (человек прямостоящий и передвигающийся с помощью двух ног) и две – горизонтальной (две работающие руки); пятая точка слева вертикальной линии символизирует разум, управляющий всеми действиями человека и в то же время существующий сам по себе (всякая человеческая мысль является не вторичным продуктом биоэнергии мозга, а нераздельной её частью, мы же знаем закон сохранения энергии), потому эта пятая точка и поставлена как бы отдельно.

Кирилл объединил первые две буквы в одно «Аз», но лишённые духовности и многозначности. По смыслу его «Аз» – человек, повёрнутый спиной вперёд: он не видит своего пути.

Таким образом букв осталось 43, но только у трёх из них Кирилл оставил их прежнее смысловое значение, да и то неполное: «Веди» без уточняющего «познания», «Добро» без указания на его подвижность, то есть что оно должно быть повсюду, и однозначное «Наш» в звуковом начертании – единственная буква, графику которой Кирилл не изменил.

«Бысть» – «бытие в совести» превратилось в бессмысленное «Буки», «Глас» – «речь» – в приказное «Глаголь», «Есмь» – «триединство»: муж, жена, дитя – в «Есть» и т.д.

Чтобы подробно проанализировать кириллицу, сопоставляя её с древнерусской азбукой, которую Кирилл, хотя и ориентировался на греческий алфавит, всё же больше взял за основу, но изменил её графику в соответствии с христианской философией и по примеру иудеев вместо «языческой» смысловой символики ввёл цифровое значение для 27 букв, нужно было бы написать отдельную и весьма обширную по своему объёму работу. Поэтому я вкратце остановлюсь ещё только на пяти буквах: Ж, Т, К, X, Ц.

Древнерусская буква «Ж» напоминает острие обращенной вниз стрелы «» и символизирует жизнь в ее триединстве. Начертание буквы «Т» точно такое же, но острие стрелы обращено вверх «», что тоже символизирует жизнь, но ту, другую, которую нужно уважать больше, чем свою, ибо только тогда тебя не растлит себялюбие и в Общей Жизни сохранится Согласие.

«Языческий» символ жизни Кирилл заменил шестилучевиком «Моген Довид» – «Звездой Давида» – и придал ему значение «живете», то есть просто существования – жизни, не озарённой светом разума, поскольку, согласно христианству, Свет Разума может исходить только от Бога.

А вместо символа той, другой жизни ввёл иудейский знак обречённости «Т» – «Тау», но назвал его «Твердо», что должно означать твёрдую веру в обречённость всех нехристиан.

Я знаю, мне могут возразить: мол, «Тау» имеет и другое значение – знак господства материального над духовным. Да, у масонов. Также, как исконно арийский прадавний знак человека – пятиконечная звезда – иудейский царь Соломон сделал своей «печатью», которая тоже используется в атрибутике масонства. Или браминский солнцеворот – свастику – фашисты, перевернув в обратную сторону, как письмо справа налево, означающее не согласие с Природой, а её разрушение, взяли себе эмблемой. Но из этого отнюдь не следует, что мы должны учитывать все эти плагиаты-оборотни, когда- либо имевшее место в области той или иной символики. По-моему, было бы нелепо, если бы я заподозрил Кирилла в масонстве, хотя, как утверждают сами масоны, оно и зародилось ещё при царе Соломоне.

Кирилл, несомненно, из тех же теологических соображений изменил также, начертание трех букв, писавшихся у россичей дочти одинаково:

«К» – «», «Х» – «», «Ц» – «».

Мужское и женское начала – два равновеликих и равнозначных, но все же различных и потому несколько отдаленных друг от друга на единой, вертикали зримого Бытия духа, составляют орень, от которого произрастает в настоящем ор духов для своего и его, духов, продолжения в единой же епи, соединяющей настоящее с будущим, из-за чего, нижняя правая черточка у буквы «Ц» не примыкает вплотную к вертикали зримого настоящего, как у «К» и «Х» а немножко отдалена, она шагает в будущее.

Кирилл же вместо указания на различие полов увидел, наверное, в «К» россичей проявление мужской гордыни и потому сомкнул на той же вертикали мужское и женское начала вплотную, а может быть, сблизил их для более наглядного выражения нерасторжимости брачных уз и более ясного показа давления мужского начала над женским, ибо сказано в Святом писании: «Жена да убоится мужа». А «язычники» россичи думали иначе. Мужчина в их понимании являлся собирателем, хранителем и носителем Мудрости; женщина – та, которая вбирает в себя, хранит и умножает созидательные силы Природы, оба её начала, мужское и женское. Но мужчина, кроме Мудрости, позволяющей ему верно понимать законы Прави – управления миром, владеет также искусством труда, то есть той энергией, которая приносит плоды, питающей человека. Ему, мужчине, принадлежит Правь и Явь – всё видимое, поэтому на зримой вертикали Бытия он наверху, но без созидательной силы Природы не было бы Яви, и тогда не нужной оказалась бы и Правь. Поэтому мужское и женское начала равновелики и равнозначны, однако по своему назначении различны. Без такого различия не может быть Согласия, то есть Корня для Хора в единой Цепи настоящего и будущего. И хранитель Мудрости не должен этого забывать. Встретив женщину, он обязан склонить голову или снять головной убор, чтобы показать, что сознаёт своё место в общем Согласии и не мнит себя более значительным. Иначе его посчитали бы утратившим Мудрость.

«X» Кирилла – небесный Дух Божий, конечно же, довлеет над земным, но из этого получается не хор, а, как написал Кирилл, – хер; «Ц» – цель зримого Бытия в настоящем и будущем, одинаково прикована к греховной юдоли земной, но это дано познать только тому, кто ведает о смысле цифры 900, для остальных же оно просто «Ци».

Пожалуй, задержу ещё ваше внимание на ромбе россичей в конце изречения и омеге Кирилла, поскольку как символы они словесно обозначаются вроде одинаково, но в действительности смысл у них совершенно различный. И ромб, и омега означают конец света, но слово «свет» у россичей пишется с малой буквы, у Кирилла же – с большой.

Мы видим семь цветов радуги, но знаем, что на самом деле их восемь – белый глаз не замечает, хотя без него радуга была бы невозможна, он главный носитель энергии. Поэтому животворящий дар Солнца россичи изображали восьмиконечной звездой. Но вот Солнце ушло за горизонт, наступила ночь. Однако жизнь ведь не прекратилась, померк только дневной свет, а всё остальное осталось по-прежнему, постоянное движение материи продолжается. Графически его можно представить двумя синусоидами, вписанным в октаэдр. Синусоиды – путь движения, октаэдр – совершенная организация любой материи. Поэтому, совершая полный цикл движения, стрелка часов проходит за сутки не 360 градусов, как, казалось бы, должно быть, а 720: те самые две согнутые в круг синусоиды.

Плоскостной разрез октаэдра даёт ромб. Также совершенна до конца высказанная мысль, а мысль есть свет. Вот почему россич, сформулировав то, что он хотел сказать, в конце ставил ромб: конец света – конец мысли.

У Кирилла совсем иное. Его омега изображала тот конец Света, о котором говорится в Библии, когда мир настолько погрязнет в грехах человеческих, что от гнева господнего расколется надвое и обе его полусферы опрокинутся. Это и показал Кирилл своей омегой.

Он мыслил категориями искреннего христианина, всем сердцем отдаваясь трудам ради блага труда и истины, как он её понимал, и не задумывался, видимо, над тем, что разрушает тысячелетиями создававшуюся в согласии с окружающим миром Соразмерность. Впрочем, здесь я, пожалуй, ошибаюсь. Скорее всего, над азбукой россичей Кирилл очень даже задумывался и наверняка сознавал её высокую нравственную философию. Но как раз эту философию, идущую от Природы, а нет от Бога, и не могла принять душа искреннего христианина. Потому он, сохранив само название Азбуки, отличное от абеток и алфавитов, изменил содержание её букв, поменяв в «бытие в совести» на «Буки», «Зорю – свет знаний» на «Зело», «Чети – согласие» – на «Червь»...

Об искренности этого подвижника свидетельствует его трогательно-волнующая и высокоталантливая, что невозможно без чистого огня вдохновения, «Азбучная молитва»:

Аз словом сим молюся Богоу:

Боже всим твари и зиждителю

Видимыим и невидимыим,

Господа Доуха поели живоущаго,

Да вдхнет в срьце ми слово,

Юже боудет на оуспех вьсем

Живоущыим в заповедехти...

Христианская церковь канонизировала Кирилла в святые заслуженно, в полном согласии со своим правилом «Воздай вси, воздася тоби». Она считает, что истина одна, для всех общая, и не может быть у других иной, столь же логически осмысленной, но своеобычно, при использовании иных мировоззренческих критериев и, следовательно, в иной системе мышления. Отсюда у Кирилла «Живоущыим в заповедех ти», то есть благо «... поели... всьем», но всё же с разбором – только живущим по христианским заповедям, ибо упорствующий в непризнании или отвергающий их – aipetikos (еретик), что по-гречески означает «отступник» или «сектант, недостойный спасительного света истины, заключённой в Ветхом и Новом заветах».

В систему образования россичей входило обязательное изучение языков соседних народов, особенно тех, которые имели свои книги, ибо не всякий толмач переводит с других языков на свой родной достаточно точно. Переводами, конечно, занимались, но пользовались переводной литературой только те, кому учение давалось с трудом и постигнуть чужую речь они не могли. Образованный же россич, закончивший полный курс наук, а их было в различных областях знаний 39 ступеней, должен был в совершенстве владеть письменностью и речью греков и латинов, персов и арабов, шумеров и аккадов, халдеев, арамеев, иудеев и ближайших племён тор- ков. Знание санскрита разумелось само собой, поскольку это язык браминов, о родственных отношениях которых с россичами я скажу в романе.

В «Житие св. Кирилла» говорится, что он видел в Крыму евангелие, переведённое на русский язык и писанное русскими буквами, но не уточняется, какое евангелие. Очевидно, речь идёт не о каком- то отдельном евангелии, а о сборнике, включавшем в себя, кроме четырёх канонизированных евангелия, апокрифические евангелия от Петра, от Фомы, от Филиппа, от Марии, а также Протоевангелие Иакова и фрагменты евангелий эбионитов и евреев. Этот сборник, как и все 39 произведений Ветхого завета и полный Новый завет, имелись в школьных библиотеках россичей как на языке оригиналов, так и в переводах на греческий, латинский и русский язык. Была известна на Руси и Библия, переведённая в 60–70 гг. IX века на болгарский язык, хотя в школах россичей он не изучался, так как, по мнению россичей, в литературном отношении это была ещё не вполне сформировавшаяся речь. Как в Энциклопедическом Словаре Брокгауза и Ефрона идиш называется «испорченным немецким», так на Руси относились к смеси иллирийского и булгарского наречий, в IX веке пока только развивавшихся в самобытный болгарский язык. Потому болгары в отличие от большинства остальных слов'ян до Кирилла и не имели своей письменности. Они нуждались в особой азбуке, которая, как писал автор «Жития Климента Охридского» Феофилакт, «отвечала бы грубым звукам болгарской речи».

Я пищу не «слАвяне», а «слОв'Яне», ибо так «слов'яни» или «словене» (прозывались мы издревле, что значило «люди, владеющие словом». Наши предки похвальбой не отличались, не называли себя славными. Это Иоанн Грозный впервые приказал первопечатнику Ивану Фёдорову вместо «слов'яни» или «словены» печатать «славяне», за что беглый князь Андрей Курбский потом и корил грозного царя из своего убежища в Остроге: «Прельстить колена грядящие возжаждал ты, Иоане, мня, простют тобе по слове сем грехи твоя окаянные и понесут слово сие преко собе, яко стяг».

Это, так сказать, для справки, чтобы у читателя не возникало недоумения, почему я, рассказывая о давних временах, называю народ наш «слов'Янами».

Кириллица из Болгарии дошла на Русь при князе Аскольде, вероятно, где-то в 70-х гг. IX века. Но принять её Русь не желала не только потому, что она была слишком грецифирована (10 греческих букв по своему звучанию из 43) и мало годились для русского языка, не говоря уже о её нравственной стороне по сравнению с азбукой россичей. Прежде всего россичи понимали, что принятие кириллицы означало бы, как с крещением Руси оно и случилось, то, что в 20–30-х годах уже XX века произошло с нашими среднеазиатскими народами, чувашами и татарами Поволжья, когда арабскую вязь у них заменили сначала латиницей, а затем латиницу – кириллицей. И всю их прежнюю многовековую культуру, как мечом, отсекли. Большее зло трудно придумать. У целых народов память отняли! Отняли, ибо всё, написанное арабикой, уничтожалось огнём. А за сокрытие «крамольного» листка бумаги – концлагерь или даже расстрел. И вот с тех пор за каких-то 5–6 десятилетий выросли поколения людей по существу полуобразованные: многовековой опыт медресе был отброшен, а новые национальные учебные заведения до сих пор не набрали достаточной силы. Полноценное по теперешним нашим меркам образование представители тюркских народов и некогда выделявшиеся в Средней Азии своей наиболее древней культурой таджики в большинстве могут получить только в высших учебных заведениях России. Но и выпускники Московского университета своим славянским однокашникам в профессиональной смысле, как правило, уступают, так как русский язык, на котором ведётся преподавание, для них слишком сложный, они его, за немногими исключениями, не чувствуют, а главное, у них нет такой своей научной терминологии, которая полностью соответствовала бы русской. Нет потому, что с отменой арабики была насильственно разрушена веками создававшаяся база для дальнейшего развития наук, о чём в наше время демократизации, гласности, призывов к покаянию (неизвестно кто именно и за что конкретно должен каяться) и оглушительного плюрализма я что-то пока нигде не прочитал ни единого слова. А ведь это был самый настоящий духовный геноцид, как и реформа русской письменности, проведённая в 1918 году и разрушившая лад истинно русского правописания, с великой отвагой и гением воссозданной на базе, казалось бы, совершенно не пригодной для нормального русского языка кириллицы Михайлом Ломоносовым в его «Российской грамматике», увидевшей свет в Санкт-Петербурге в 1755 году, благодаря чему, причём исключительно благодаря только этому и литературному творчеству самого Ломоносова, на практике показавшему громадные возможности русского языка, после восьми веков почти полного безлитературья на Руси возникла сначала поэзия Державина, затем – Пушкина, а потом и вся могучая, не имеющая себе равных в мире, русская литература XIX века. У нас, должно быть, ужасно стесняются сказать людям, что как только появился русский вариант гомеровской «Илиады», созданный скромным тружеником поэзии Николаем Ивановичем Гнедичем, блистательные греческие поэты тут же поспешили переложить его на греческий, да с того и началась новая жизнь «Илиады» в Европах и иже с ними. Это нам, тёмным, наши профессора толкуют, что шестистопный дактиль с одной и двумя цезурами – детище гения эллинов, будто впервые введённый в русскую поэзию В. К. Тредиаковским, потом Н. И. Гнедичем и В. А. Жуковским. Сами-то эллины прекрасно знают, что поэтический гекзаметр подарили им на их собственном языке затворенные в Дельфах пифии, которыми по найму служили там борисфенские прорицательницы, то есть женщины россичей, среди коих ни единой эллинки никогда не бывало. Знают эллины, то бишь греки ныне, но по примеру пращуров своих помалкивают, у которых за раскрытие тайны сей казнили, не токмо проболтавшегося, но и весь род его.

В этой связи в поэме «языческого» поэта Славомысла, о котором мы будем говорить в романе, среди многих исторических фактов есть одно примечательное место – полагаю, для многих оно прозвучит откровением.

Лишь мести Духа прорицательницы с Непры убоявшись,

эллины сыну дщери россичей имя Пифагора дали,

Признав, что пифией рождён он в Дельфах,

обет свой девственницы не сдержавшей.

Затворенная в храме, в святилище оракула, как простая смертная,

вопрошателю иль хранителю сокровищ отдалась

И по законам греков, что очень вероятно, казнена была,

когда сокрыть уж тайны не смогла –

Малец проворный, с власами светло-русыми,

от беспечной матери из укрытия сбежав,

В притворе храма, как поделочными цацками,

в Дельфы приносимыми дарами драгоценными играл.

Прочих же слов'ян, науками прославивших Элладу –

молва о том идёт по всему свету –

В эллинов богоравных возвели и в изваяниях каменных

их лики воссоздали,

Не смущаясь, что обличьем богоравные – скифы-варвары.

Род Любомудра из Голуни от Зевса! –

достойнейший из правнуков Геракла Гераклит.

Здравомысл из Бусовграда, что ныне б киевлянином считался,

критянов демоса мудрейший Демокрит.

Средь россичей известный нам Всеслав эллинам Анахарсис –

отец хартий, учение которого воспринял жрец Клио Геродот.

Яровит, тоже бусовградец наш преславный,

сначала управителя Афин Перикла друг,

А после толпою афинян приговорённый к смерти как безбожник-

семена материи и всех вещей как посмел узреть!

Но теперь он всё же в камне – божественный Анаксагор, –

кто старое помянет, нынче уж того ждёт прежде Анаксагоров приговор...

Велик тот перечень имён эллинских, слов`ян скрывающий,

в нём между прочими также одно время

Проживавший на Самосе Аристарх и сиракузец Архимед,

Сварожия читавшие скрижали и тел сварожьих познавшие движенье,

Пращуры которых, в ремёслах многих искусные этруски,

к тому же солевары и песнопевцы,

От Непры берегов под солнце италийское к латинам перешли

и град у моря воззидали Соленцы...

Античная Эллада была, мягко говоря, интеллектуальным нахлебником соседних слов`ян, но, называя их скифами и варварами, тщательно это скрывала. Однако во времена христианской Византии положение изменилось. Теперь познания материалистов-рос- сичей для ромеев представляли смертельную опасность, особенно их книги по астрономии, астрофизике, астрологии и медицине, в основе которой, кроме лекарственных снадобий, лежала также биоэнергетика или, как теперь говорят, лечение аккопунктацией и экстрасенсорными методами, что христианская церковь, как и волхование, объявила «ведьмачеством» и тех «ведьм» да «ведьмаков» полагалось сжигать на кострах, а волхвов разрубать пополам от головы и далее вниз.

Мы много наслышаны об ужасах испанской инквизиции, поскольку она сжигала не только «ведьм» и прочих еретиков, но и многих иудеев, а последние как бы одной из своих непременных профессий сделали горестные рассказы о вечных страданиях еврейского народа, бедного, несчастного, всюду преследуемого и отовсюду гонимого, конечно, совершенно безвинно. Как в бытность мою студентом в Днепропетровске мать моего сокурсника Ася Марковна, муж которой возглавлял всю городскую торговлю, всё скорбела: «Готеню, ой вей, Готеню, и таки за что нам все эти муки, голым и босым!» Кроме восклицания «Азухен вей!» и «Готеню» – «О, Господи» Ася Марковна по-еврейски ничего больше не знала. Византийская инквизиция, однако, отличалась свирепостью нисколько не меньшей, чем испанская. Но к иудеям она относилась весьма лояльно, так как большинство еврейских купцов Цареграда, занимавшихся торговлей со странами варваров, по договорённости с патриархом одновременно являлись и проповедниками христианства, не отрекаясь, разумеется, от собственного вероисповедания. Зато если у кого обнаруживали в Византии вот этот древний зодиакальный календарь россичей, который ещё в античные часы эллины перевели на греческий язык и выдавали его якобы за свой, с тем теперь поступали, как с волхвами. Так ромеи признали наконец, что карту звёздного неба создали россичи – «богопротивные язычники», у которых всё от дьявола.

Навязывая Руси христианство вместе в кириллицей и не вполне ещё слов»янский болгарский язык в качестве «общеслов`янского» византийские эмиссары знали, что делали.

Тут надо дать ещё одну историческую справку.

Из нашей христианской Начальной летописи прочно вошла в литературу и воспринимается уже как несомненная достоверность красивая легенда о трёх братьях Кие, Щеке, Хориве и сестре их Лыбедь.

«И сидел Кий на горе, – пишет летописец, – где ныне Боричев езвоз, а Щек сидел на горе, которая ныне называется Щековицею, а Хорив – на третьей горе, почему и прозвалась она Хоривицей. Сделали они городок [и] в честь старшего брата назвали его Киевом. И был вокруг города лес и бор великий, и ловили они [тут] зверину. Были же они мужами мудрыми и сметливыми и называлися полянами. От них и есть поляне в Киеве и до сегодня.

Иные же, не зная, говорят, будто Кий был перевозчиком, ибо тогда перевоз был возле Киева с той стороны Днепра. Поэтому [и] говорили «На перевоз на Киев». Если бы Кий был перевозчиком, то нет ходил бы он до Цесареграда. А сей Кий княжил в роде своём и ходил до цесеря. Не знаю [правда, до какого], а только о том ведаем, что великую честь, как рассказывают, принял он от [того] цесаря, – которого я не знаю [как не знаю] и при каком он цесаре приходил [туда].

А когда он возвращался назад [то] прошёл по Дунаю и понравилось ему место, и поставил он городок небольшой, и хотел [тут] сесть с родом своим. Но не дали ему те, что жили поблизости. Кий же вернулся в свой город Киев. Здесь он и скончал животенье свое. И два брата его, Щек и Хорив, и сестра Лыбедь тут скончалися».

Всякий раз перечитывая эту летописную басню, я хоть вроде и привык к ней, а всё же не перестаю поражаться. Ну, пусть летописец был чёрным черноризцем да вдобавок не русичем (детальный анализ ранних списков христианской Начальной летописи убедительно показывает, что её авторами и редакторами часто выступали люди, совершенно не знающие русской жизни, особенно это бросается в глаза, когда параллельно проделываешь такой же анализ Слова о полку Игореве; дело не в разнице литературных жанров, а в естественном для русского, но нередко неуловимого для людей других наций своеобычного видения окружающего мира и самого характера мышления, присущего только русским), однако, основываясь на сей басне, образованные и, надо полагать знающие свой народ люди, русские и украинцы, написали кучу исторических романов и поэм, не придавая значения, казалось бы, элементарному: как на Руси у женщины могло быть мужское имя – Лыбедь, а мужчине служило именем название подручного предмета – кия, то есть посоха? Кроме того, в той же летописи сказано, что городок Киевец на дунайском острове Русов заложил СвЕтослав Игоревич (так правильно – СвЕтослав, в дохристианской Руси не было имён с корнем «свят»).

Между тем, за исключением, разумеется, Кия, трое остальных, как повествуется в нехристианских летописях, а они в отличие от христианских не грешат какой-либо идеологизацией и тем более фантазиями (как в Персии при царе Кире, так и в дохристианской Руси умышленный обман карался смертью), – лица реальные.

После распада империи Аттилы (в наших энциклопедических справочниках, кстати, говорится, что он расширил свою державу на Востоке до Волги и на Западе – до Рейна; это неверно, восточной границей его империи служил Енисей, а западной – Лаба, то есть Эльба, население между Лабой и Рейном только платило ему дань) в Южной Руси установилось своеобразное республиканское правление, во время которого на так называемых конных съездах князей и старшин родов (слово «род» означало не какое-то фамильное родство, а административно-территориальную единицу, как теперешние области и районы) избирались сроком на шесть лет три главных руководителя государства: верховный воевода и два равных в правах великих князя, ведавших гражданскими и судебными делами.

Так вот, в нехристианской летописи под годом 525-м (456 г. христианской эры) сказано, что в Голуни состоялся конный съезд, на котором великими князьями избраны Щек и Хорив, а верховным воеводой – Лыбедь, годом позже совершивший победоносный поход на Цареград и вернувшийся с большой данью и необходимым для Руси межгосударственным договором.

На том же конном съезде было решено переименовать торгово-ремесленный центр на Непре («не пря», то есть мирная река) Бусовград («бус» – аист; отсюда Бусовград – город гостей, то есть купцов) в Киев (по-древнерусски это значит «посох в движении»), что говорило о желании россичей отныне не только принимать здесь иностранных торговых гостей, но и сам отправлять отсюда по Непре торговые караваны в Византию (Лыбедь ходил в поход на Царь- град специально, чтобы принудить Византию заключить с Русью торговый договор и пропускать её суда через проливы) и другие страны Средиземноморья, главным образом с хлебом, кожами, мехами, мёдом, воском, льном и пенькой, и белорыбицей – осетровыми, которых в Днепре и Роси водилось тогда в изобилии. Русь производила в то время много и других товаров, в том числе варила высокоуглеродистую сталь, из которой ковались самые лучшие в Европе мечи, насошники, ножи и наконечники стрел, но металлом россичи не торговали и своё умение варить сталь держали в строжайшем секрете.

В Киеве были только летние резиденции одного из великих князей и помощника верховного воеводы, выполняющего роль как бы главного полицейского и высшего таможенного чиновника. Столицей же государства оставалась Голунь, подступы к которой на Руси охраняли три крепости: там, где сейчас село Межирич, стоял самый мощный Родэнь, к нему тогда доходил весенний разлив Днепра; выше по течению Роси на месте тепершнего Корсунь-Шевченковс- кого – Росин и далее как щит Голуни – сильно укреплённая девяти- вратная крепость Градиж, нынешний Богуслав, имеющий также превосходное стратегическое расположение.

И здесь в Начальной летописи опять неправда. Читаем:

«У ГОД 6540 [1031]. Ярослав и Мстислав собрали воев многих и пошли на ляхов. И заняли они города червенские снова и опустошили Лядскую землю и многих ляхов привели, и разделили их. И посадил Ярослав своих [ляхов] по [реке] Роси, и есть они [тут] и до сегодня.

У ГОД 6540 [1032]. Ярослав начал ставить города по Роси».

К этому надо добавить ещё одно несоответствие с нехристианской летописью, более раннее, но имеющее к приведённому выше непосредственное и очень важное отношение.

«И сказал Блуд Ярополку: «Пойди до брата своего и скажи ему:

«Что ты мне дашь – я возьму». Пошёл тогда Ярополк и сказал ему [боярин его] Варяжко: «Не ходи, княже. Убьют тебя. Убегай в Печенеги и ты приведёшь воев». И не послушал он его, и прибыл Ярополк до Владимира. И когда входил он в дверь, подняли его два варяга двумя мечами под груди, а Блуд закрыл дверь и не дал вслед за ним войти своим. И так убит был Ярополк».

Датировано это событие 11 июня 978 года. В нехристианской летописи дата в общем не расходится, называется начало второй декады красеня (июня), но об убийстве Ярополка рассказывается иначе. Говорится, что тот убегал из Киева в Голунь, и варяги вместе с Владимиром и Блудом настигли его и убили в пути, о чём россичи, никогда и никому не выдававшие тех, кто искал у них убежища, узнали позже. Поэтому Владимир с помощью Блуда, знакомого голун- цам, обманом сумел войти с варягами в город и разорил его дотла. Россичам то был жестокий урок, и впредь вплоть до рокового для Богуслава 1772 года они никому так легкомысленно уже не доверялись. Со времени убийства Ярополка и до вокняжения Владимира Мономаха, то есть до 1113 года, всё Поросье от Россина и выше по реке сохраняло от Киевской Руси полную независимость. Хотя это, может быть, кажется невероятным, но дальше вы убедитесь, что ничего невозможного в этом не было. Что же касается того, будто Ярослав Мудрый строил на Роси города и расселял там ляхов, то в действительности всё происходило совсем иначе.

Чтобы лучше понять ход событий, нам придётся ещё раз вернуться в Киев. До того момента, когда Олег объявил его столицей Руси вместо Голуни (882 г.), он находился на положении вольного города. Поэтому там можно было беспрепятственно вести какую угодно пропаганду. Больше всего старались византийские проповедники христианства. Но главной их целью было не просто добиться крещения Руси и тем поставить её в зависимость от цареградского патриархата. Само по себе крещение заведомо не имело бы никакого успеха без подрыва, а если удастся, то и уничтожения, как теперь сказали бы, интеллектуального потенциала Руси. Для этого в первую очередь необходимо было изменить её письменность и сделать официальным язык болгарский, который среди слов`янских народов был наименее понятен. Народ и не должен был обязательно понимать всё то, что ему читали с церковных амвонов. А лучше всего, чтобы вообще ничего не понимал, как это мы сейчас можем наблюдать в мечетях тюркоязычных стран, где и не всякий мулла понимает во всех подробностях весь Коран, если не знает арабского языка. Он просто механически его заучил, знает когда какой номер суры читать, то и дело молитвенно восклицая: «О, бисмулля, рахмани рахим!»

Но на Руси прекрасно понимали и далеко идущие замыслы Византии и саму Библию. Не случайно в нашей дохристианской летописи сделаны из неё выписки, раскрывающие суть её идеологии, и подчёркнуты полуфразы, ясно говорящие сами за себя.

«Второзаконие.

Глава 6.

Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть.

И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всеми силами твоими.

И да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоём.

И внушай их детям твоим и говори об них, сидя в доме твоём и идя дорогою, и ложась, и вставая...

Когда же введёт Господь, Бог твой, в ту землю, которую он клялся отцам твоим, Аврааму, Исааку и Иакову, дать тебе с большими и хорошими городами, КОТОРЫХ ТЫ НЕ СТРОИЛ.

И с домами, наполненными всяким добром, КОТОРЫХ ТЫ НЕ НАПОЛНЯЛ, и с колодезями, высеченными из камня, КОТОРЫХ ТЫ НЕ ВЫСЕКАЛ, с виноградниками и маслинами, КОТОРЫХ ТЫ НЕ САЖАЛ, и БУДЕШЬ ЕСТЬ И НАСЫЩАТЬСЯ:

Тогда берегись, чтобы не забыл ты Господа, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства твоего.

ГОСПОДА, БОГА ТВОЕГО, БОЙСЯ И ЕМУ ОДНОМУ СЛУЖИ, и его именем клянись.

Не последуйте иным богам, богам тех народов, которые будут вокруг вас,

Ибо Господь, Бог твой, который среди тебя, ЕСТЬ РЕВНИТЕЛЬ: ЧТОБЫ НЕ ВОСПЛАМЕНИЛСЯ ГНЕВ ГОСПОДА, БОГА ТВОЕГО, НА ТЕБЯ И НЕ ИСТРЕБИЛ ОН ТЕБЯ С ЛИЦА ЗЕМЛИ...

Гпава 7.

Когда введёт тебя Господь, Бог твой, в землю, в которую ты идёшь, чтоб овладеть ею, и изгонит от лица твоего многочисленные народы, Хаттеев, Гергесеев, Аморреев, Хананеев, Ферезеев, Евеев и Иевусеев, семь народов, которые многочисленнее и сильнее тебя.

И предаст их тебе Господь, Бог твой, и поразишь их: ТОГДА ПРЕДАЙ ИХ ЗАКЛАНИЮ, НЕ ВСТУПАЙ С НИМИ В СОЮЗ И НЕ ЩАДИ ИХ...

6. Ибо ты НАРОД СВЯТЫЙ у Господа, Бога твоего; ТЕБЯ ИЗБРАЛ ГОСПОДЬ, БОГ ТВОЙ, ЧТОБЫ ТЫ БЫЛ СОБСТВЕННЫМ ЕГО НАРОДОМ ИЗ ВСЕХ НАРОДОВ, КОТОРЫЕ НА ЗЕМЛЕ...

11. Итак, соблюдай заповеди и постановления, и законы, которые сегодня заповедую тебе исполнять...

И ИСТРЕБИШЬ ВСЕ НАРОДЫ, КОТОРЫЕ ГОСПОДЬ, БОГ

ТВОЙ, ДАЁТ ТЕБЕ; ДА НЕ ПОЩАДИТ ИХ ГЛАЗ ТВОЙ...

Новый Завет. Евангелие от Матфея.

Глава 15.

И вот, женщина Хананеянка, вышедши из тех мест, кричала Ему: помилуй меня, Господи, Сын Давидов! Дочь моя жестоко беснуется.

Но Он не отвечал ей ни слова. И ученики Его, приступивши, просили Его: отпусти её, потому что кричит за нами.

Он же сказал в ответ: Я ПРИШЁЛ ТОЛЬКО К ПОГИБШИМ ОВЦАМ ДОМА ИЗРАИЛЯ.

А она, подошедши, кланялась ему и говорила: Господи! Помоги мне.

Он же сказал в ответ: НЕХОРОШО ВЗЯТЬ ХЛЕБ У ДЕТЕЙ И БРОСИТЬ ПСАМ...»

Подчеркнув главное, летописец никаких комментариев к этим свом выпискам из Библии не дал. Сообщил только двумя словами для не знающих: «Хананеяне – слов'яни».

Переписчик и редактор Начальной летописи игумен Сильвестр, оставив слова о городах Ярослава на Роси, очевидно полагал, что, охотно приняв власть над собою Владимира Мономаха (почему, читатель узнает из романа) и примирившись с переименованием Росина в Корсунь, а Градижа – в Богуславль, чуждые россичам новые наименования которых нанёс на географическую карту Ярослав, россичи, 135 лет насмерть стоявшие против крестителя Руси Владимира Первого и его кровавых последователей, теперь отпадут и от своего «язычества», и перестанут вести собственные летописи, после чего потомки их со временем начнут думать, что Ярослав-де, не разрушал, а и вправду строил города на Роси. Этого, однако, не произошло. Не Мудрым, а Кровавым остался в памяти россичей зиждитель величественной киевской Софии хромой Ярослав, как и отец его Владимир, воспитанный в иудействе горбоносый ряженый хазарин (здесь не голословен я, книга моя представит читателю убедительные доказательства). Тот, креститель, пьянством, развратом, идолами и дымом ладана одурманивать Русь начавший, разрушил своей хазарской хитростью Голунь. Хромец, едва удержавшийся на княжестве с помощью дяди своего рабби Малкинда, правившего Новгородом под именем Константина Добрынина два года, 1032 и 1033, которые обозначены в Начальной летописи двумя фразами: «Ярослав начал ставить города на Роси» и «Мстислав Евстафий помер», с наёмною ордою печенегов, варягами, косогами и черниговской дружиной умиравшего брата своего Мстислава, который зарезал косожского князя Редедю и по их договорённости перед поединком стал властвовать над косогами. Оба осаждали Родэнь.

Взял его Ярослав в сотни раз превосходящими силами только потому, что не было у россичей никакой возможности доставлять своим собратьям провиант, и в крепости начался великий мор.

«И пал тогда Родэнь, – повествует летописец россичей, – облитый со всех сторон горящей смолой. Что было деревянным, то всё сгорело, а камни хромец в возы велел собрать, увезти от Роси и по полям разбросать не ближе, как по версте камень от камня. И не уцелело из родничан никого, помершие от мора и живые ещё, но ослабшие сильно в пожарище вместе с деревом сгорели. Росин же и Градиж за те два года успели подготовиться таким порядком, что ни хромцу, ни иным выблядкам его, сколько б рати они ни собрали, не взять уже».

Это кажется невероятным, но нечто подобное, даже, пожалуй, более героическое повторилось в нашем XX веке. То самое село Медвин, которое возникло на месте бывшей столицы Руси Голуни, в марте 1917 года создало свою республику, не желавшую признавать ни Временного правительства, ни Центральную Раду, ни белых, ни красных, ни серо-буро-малиновых. Одно-единственное село Богуславщины держало круговую оборону почти четыре года. Только в феврале 1921 года Медвинскую республику наконец одолела прославленная на полях гражданской войны 17-я кавалерийская дивизия Котовского, да и то после неумолчной артподготовки, которая продолжалась без малого полтора месяца.

Поэтому я и хочу ещё немного задержать внимание читателя на истории Богуславщины и в частности моего родного села Мисайловки, которая в таком, казалось бы, ограниченном мире, как один сельский район, занимает, подобно Медвину, место совершенно особенное. Но предварительно оговорюсь.

Понятно, мы – украинцы, но чаще называем себя россичами, однако отнюдь не противопоставляя себя этим остальному своему народу и не чураясь его соловьиной мовы, ни самобытной культуры. Но в то же время слова Михайлы Ломоносова о «коломбах россов» звучат для нас не просто высоким поэтическим штилем. Мы всегда помнили и помним себя, повторю, россичами, и у нас есть все основания, чтобы гордиться этим и кровными братьями своими: гордо стойкими гуцулами, которыми нередко незаслуженно пренебрегают на Украине, новгородцами и псковичами, поморами и архангельца- ми, волгожанами и владимирцами... Несть им числа на Руси Великой.

И если лидер шумного ныне на Украине «Руха» Иван Драч, прекрасный поэт, но наивный, не в обиду будь ему сказано, политик романтически тоскует сегодня на газетных полосах о воссоздании Литовского княжества в образе независимой федерации в составе Украины, Белоруссии и Литвы под державной эгидой последней,

поскольку Украина, дескать, в центре Европы, а Литва – очень уж по-европейски пригожа госпожа, то я сомневаюсь, что мои земляки на берегах Роси разделяют его тоску, хоть ему и кажется, будто он изъявляет сокровенные чаяния украинского народа. Не знаете вы, мил-человек Иван Федотович, истории россичей, а её, как известно, заново не переделаешь – напрасно старались киевские летописцы задним числом причесать её поглаже. Якобы выделил киевский князь Рюрик Ростиславович Поросье и Каневщину в удел зятю своему Роману, а потом в 1195 году с его, Романа, согласия передарил пять тех городов свату своему Всеволоду Юрьевичу, князю владимирско-суздальскому, а тот вернул один из городов – Торчский – сыну Рюрика Ростиславу; в остальные же четыре – Корсунь, Богус- лавль, Треполь и Канев – послал своих посадников.

Странная получается картина: где Поросье, а где Владимирско-Суздальская земля, и вдруг – посадники Всеволода Большое Гнездо? В нынешней Киевской области.

Кто же из литераторов первый обратил внимание на эту странность, теперь трудно сказать, давно пошло гулять в литературе, будто Рюрик Ростиславович не подарил Всеволоду Юрьевичу, а продал ему не всё Поросье с Каневщиной, а только город Богуслав и 30 прилегающих к нему сёл. Так вроде получается более убедительно, но, если не ошибаюсь, кажется, ещё Фёдор Достоевский заметил, что истинная правда настолько бывает невероятной, что, дабы поверили в неё, к ней приходится прибавлять порой изрядно лжи.

Между тем, очевидно, сама того не подозревая, часть правды очень точно выразила русская писательница Мария Александровна Вилинская, долгое время жившая в соседнем с Богуславом селе Хохитва и ставшая известной как классик украинской литературы под именем Марко Вовчок. «О, милая Рось и твои зелёные берега, – писала она в одном из своих писем из Парижа, – как легко там дышалось! За одну веточку чебреца, выросшего над Росью, я отдала бы не знаю что».

Наши пращуры, выбиравшие место для столицы своего государства Голуни в докиевские времена, толк в этом деле понимали. Сейчас, конечно, когда Богуславщина пострадала от ядерной Чернобыльской катастрофы не меньше других районов Украины и Белоруссии, былую свою цену она надолго утратила, но если учесть, что речь идёт о XII веке, картину мы получим совсем иную. Даже на моей памяти Поросье и особенно Богуславщина, хотя изрядно и пострадали от бездумной колхозной бесхозяйственности и от войны Великой Отечественной, сохраняли ещё немало от первозданного своего облика такого, что не шло в сравнение и со знаменитой Швейцарией, осмотреть которую мне представлялась возможность весьма обстоятельно. Ну, разумеется, Швейцария есть Швейцария, не признать земного рая по-швейцарски нельзя, да уж больно он рукотворный, а матушку Природу, как ни исхитряйся, не переплюнешь. И с практической точки зрения по своим естественным ресурсам конкуренции с Богуславщиной Швейцария никак бы не выдержала. Всё, что дала Природа ей, даровала она и Богуславщине: горы, леса, то тишайшая, то бурная на перекатах река с множеством притекающих к ней речушек, лесные озёрка, родники целебные – всего не меньше, чем в Швейцарии. А вот раздольных таких угодий, пашень да сенокосных лугов с раскиданными по ним купами богатырь- лозы там не увидишь. И с садами поскуднее. Швейцария перед Богуславщиной только виноградниками может похвалиться.

Так вот, Роман, зять киевского великого князи Рюрика Ростиславовича, приняв от тестя столь щедрый подарок, с придачей всего остального Поросья и соседней Каневщины, надумал приданное супруги своей использовать в качестве звонкой монеты для приобретения оказавшегося бесхозным в ту пору Галичского королевства. Для этого ему прежде всего было нужно заручиться поддержкой киевского митрополита Никифора, чтобы тот в случае чего похлопотал за него перед тестем, ибо в обмен на корону Галича замыслил он самое сердце Южной Руси расколоть на куски. А кому получить ту корону, зависело тогда от трёх владык: короля венгерского Белы, цесаря германского Фридриха Барбароссы и князя польского Казимира Справедливого. Но прежде чем провернуть всю операцию, требовалось, как я уже сказал, заручиться благословением митрополита Никифора, которое он готов был дать за дарование Медвина под монастырь. Сам же Богуслав с остальными его сёлами запрашивал Казимир. Король Бела, чей сын Андрей также претендовал на Галичское королевство, счёл за более выгодное предприятие посадить его в Корсунь, с придачей ему на Роси Торска, а на Днепре – Канева. Таким образом под самым Киевом возникло бы ещё одно венгерское королевство, что было куда выгоднее, чем иметь его хоть и большим по размеру, но сопредельным. Ведь Роман в Галиче хотел бы того или нет, но вассалом Венгрии всё равно бы стал. А вотчина сына Андрея под Киевом сулила заманчивую перспективу дальнейшего венгерского проникновения на Руси. Ну, а германец Барбаросса за содействие начертанным планам со своей стороны предпочитал получить от Казимира, собравшегося на Богуславщину, в состав которой, кроме Медвина, входило ещё 29 сёл, кусок Западной Польши.

Одного не учли ни Роман с митрополитом Никифором, ни три западных монарха – того, что россичи по своей натуре государственники и не мыслили они Отечество на этакую распродажу чужестранцам. Потому и восстали они против Романа, отрядив одновременно послов в Суздаль к Всеволоду Большое Гнездо: мы-де отдались под руку деда твоего Владимира Мономаха, русича, призванного на золотой стол в Киев русичами, когда помер последний из восьми княживших в Киеве хазаринов, тот крестившийся в Святополка мздоимец, коим самим правила иудейская его прелюбодейка Дебора, пририсовавшая ему на великокняжеской печати ангельские крылья (см. рис. – А. И.), а ты, Всеволоде, ноне старший из Мономаховичей, то на тебя и падёт вина за раздробление Руси средь чужинцев, если не возьмёшь и ты, как дед твой, под свою руку Поросье; и Канев просится, иначе быть ему под уграми: митрополит Никифор выгоду ищет в соседстве с олатинившимся лядским Казимиром, а брат твой, Рюрик Ростиславович мегкотел, на поводке краснобайства Никифоровогоходит.

Да собрали подарки богатые – князю Всеволоде особо и на случай, ежели Роман или Рюрик Ростиславоич за Поросье и волость Каневскую откупную востребует, – тоже особо: двенадцать возов майна (добра) всякого, да кожаный мешок гривен золотых, да три сорока сороков выверец (горностаев), да кун (куниц) три же сорока сороков. Ещё обязались на свой кошт поставить в городах Поросья храмы православные, ежепи князю Всеволоду то угодно будет и службу в тех храмах по отеческому чину проводить станут, как Мономах старый указывал, а не по византийскому противному русичам и для государства вредному, который Владимиром-хазариным был насаждён; в Каневе же храм таковой прежде возвели. А дань за крепкую руку княжескую россичи и каневцы платить согласны, какую князь Всеволод назначит, и посадников его содержать также согласны, ежели те посадники своевольничать не вздумают да на учение россичей посягать не станут, кроме как кто из россичей сам доброхотно в христианы крестится пожелает, и грамотой княжеской то всё надобно закрепить.

Так Поросье с Каневщиной стали в 1195 году частью будущей Великороссии, за исключением города Торчска, который великий князь Всеволод Юрьевич своей волей зятю своему Ростиславу отписал, сыну Рюрика, а тот, Ростислав, также своей волей Торчск в Белую Церковь переименовал и храм там православный по желанию отца своего Рюрика Ростиславовича и митрополита Никифора воздвиг.

Вот как оно было в действительности. Не Рюрик Ростиславович продал россичей Всеволоду Большое Гнездо, а сами россичи с каневцами выкупили себя, отдавшись под руку Всеволода и тем обеспечив себе вольность, Богуславщина – более чем на пять веков, не считая 135 лет противоборства с ряжеными хазаринами от Владимира Первого до Святополка Изяславовича. Потому ей, Богуславщине, и Переяславская рада была ни к чему, незачем ей было воссоединяться с Русью, ибо никогда она из неё не выходила. И память её предшествующих четырёх тысячелетий сберегла. Только нашим историкам, видно, рассказывать об этом никак не с руки, ибо многое в их храминах исторических рухнет тогда, как песочные крепостицы, которые ребятишки, играя на пляжах, сооружают.

Грамоту Всеволода Большое Гнездо, дарованную россичам, подтверждали затем и сыновья его Григорий, Константин, второй Григорий, и Юрий, тоже бывшие великими князьями владимирскими и суздальскими. А после, в 1239 году, на Киевскую Русь батыева орда пришла, разорившая почти все города дотла, только Богуслав и устоял против ордынцев, как Новгород в Северной Руси. Потом, в 1320 году, южные русичи, побратавшись с литовцами, прогнали ордынцев под верховенством князя литовского Гедемина, который и положил конец Киевской Руси, образовав великое княжество Литовское, поглотившее вместе с кривичами и Лядской землёй и всю Южную Русь, кроме Богуславщины. Не покорился Богуслав Гедемину, так как не считал себя обязанным ему ничем. Но это не помешало богуславчанам в 1380 году войти в согласие с его обрусевшим внуком князем Дмитрием Боброк-Волынским, изъявившим желание идти на подмогу московскому князю Дмитрию Ивановичу против орды Мамая, для чего сему Дмитрию Боброк-Волынскому полк свой 10- тысячный дал с воеводою Родославом Щупиком, велев ему, однако, у Боброк-Волынского подвоеводою быть, поскольку тот князь. Когда же на Куликовом Мамая побили, Великий князь Дмитрий Иванович, прозванный теперь Донским, стем Родославом Щупиком новую грамоту богуславчанам прислал, в точности подтверждавшую первоначальные грамоты Всеволода Большое Гнездо и его сыновей, за исключением того, что прочие города Поросья с Каневом отпали ещё при Гедемине.

С той поры Богуслав опять сам по себе своею управою жил, а посадников-князей и царей московских держали, абы ляхи на Богуславщину не покушались.

Этим, кстати, и объясняется то обстоятельство, может быть, на первый глаз удивительное, почему во время освободительной войны украинского народа под предводительством Богдана Хмельницкого Богуслав нейтральным оставался. А удивительного ничего нет. Во-первых, политика Хмельницкого долго не вполне ясной была. Будто просился под руку царя Алексея Михайловича, а сам между тем в союз с крымчаками вступал и с турками да шведами переговоры вёл. И царь вёл себя неопределённо, пока ляхи польской короной его соблазняли. С другой стороны, Богдан, очевидно, и не хотел богуславчан в войну втягивать, нейтральный Богуслав ему больше подходил как город, на который ляхи поднять оружие не осмеливались из-за опасений московского царя, а его, Богдана, принимали здесь охотно, в трудный момент здесь отсидеться было возможно и с силами собраться.

Именно как убежищем Хмельницкий и воспользовался Богус- лавом в 1651 году, когда, заподозренный в измене, едва не лишился жизни от своих же казаков.

Во второй раз он приезжал сюда в начале 1654 года для встречи с патриархом антиохийским Макарием, который направлялся в Москву и останавливался в Богуславе, чтобы освятить давно готовый к тому времени обещанный Всеволоду Большое Гнездо православны храм, так как высшие киевские иерархи знаться с богопротивными богуславчанами не желали, а патриарху Всея Руси Никону ехать в Богуслав, видно, было недосуг, либо донесли ему, что на далёкой от Москвы Богуславщине вести о его нововведениях вызывали ропот.

В большинстве своём «язычников», богуславчан, казалось бы, патриаршьи реформы Никона, послужившие причиной церковного раскола, не должны были волновать. Однако я говорил уже, что россичи по природе своей государственники, а Никон посягал как раз надела государственные, сначала отменив реформированное Владимиром Мономахом ромейское христианство в отечественное православие, патриотическое по своему содержанию и потому отвечавшее интересам Руси, а затем по византийскому примеру объявив, что «священство выше царства». Это и вызвало на Богуславщине ропот. В Богуславе недоумевали, как это царь Алексей Михайлович, находясь в здравом расположении ума, не видит, что сей мордвин Никита Минов, став патриархом Никоном, вознамерился подмять под себя всю Русь.

Хмельницкий же, встретившись в Богуславе с патриархом антиохийским Макарием, отрядил вмести с ним в Москву послов отдельно к царю и отдельно к Никону, чем вызвал у богуславчан немалое подозрение в своём двоедушии, а стало быть и неискренности, чему спустя год суждено было подтвердиться самым неожиданным для богуславчан образом.

Не вдаваясь в подробности, официальные хроники скупо сообщают, что в третий раз Богдан Хмельницкий посетил Богуслав в 1655 году и приписал его к Корсунскому полку. Так с упованием на беспамятство людское и фальсифицируется история. Для этого необязательно врать напрямую, достаточно умолчания и некоторой корректировки информации.

На самом деле после освобождения от польской шляхты русско-украинскими войсками Галичины под командованием Богдана Хмельницкого и бывшего царского посла на Переяславской Раде Василия Васильевича Бутурлина Хмельницкий явился в 1655 году в

Богуслав с полусотней казаков и несколькими старшинами, чтобы объявить всю Богуславщину своей личной вотчиной, то есть всех богуславчан и жителей 30 сёл Богуславщины сделать своими крепостными. При этом он ссылался на так называемые Мартовские Статьи, подписанные в Москве 23 марта – 6 апреля 1654 года, по которым за Украиной закреплялась полная автономия и определялось ей 60 тысяч реестровых, то есть военнослужащих и потому вольных казаков. А поскольку на Богуславщине таковых не имелось, то Хмельницкий и решил приписать её к своему преторианскому Корсунскому полку как собственных холопьев. Но в таком случае в Мартовских Статьях относительно Богуславщины должна была быть хотя бы какая-то оговорка, отменяющая грамоту царя Алексея Михайловича, которой он при восшествии на престол в 1645 году подтвердил, как и все его предшественники, статус Богуславщины, дарованной ей великим князем владимиро-суздальским Всеволодом Юрьевичем Большое Гнездо на основании расписки великого князя, тоже великого, Рюрика Ростиславовича, что он-де получил от великого князя владимиро-суздальского Всеволода III Юрьевича означенную сумму золотыми гривнами, выверицами, кунами и прочим майном в выкуп за Поросье и Каневщину, почему и обязуется, что он сам и наследники его, за которых он настоящим ручательствует, впредь на упомянутые волости не претендовать, а считать их принадлежащими княжеству Владимирско-Суздальскому.

Никаких оговорок, однако, в Мартовских Статьях предъявить богуславчанам Богдан Хмельницкий не смог, и те из города его со всей гетманской свитой попросту выгнали, произнося и выкрикивая при том слова, которые приводить здесь не годится. Догадливый читатель и так поймёт.

Но всё же верно говорится: пришла беда – отворяй ворота, может, и не сразу настежь.

Теперь все признают Богдана Хмельницкого гениальным полководцем, сравнивая его только с Александром Македонским. Ни Ганнибал, ни Наполеон ему не ровня. В нём одном воплотился гений всего запорожского казачества. А те неприятеля не считали. Пусть числом своим и в десятеро превосходил их, пусть весь в латы закован был, а они, голопузые, с пистолями, да с кривыми турецкими ятаганами всё равно в атаку шли и непременно побеждали. При Жёлтых Водах в 1648 году польско-немецкие латники, пожалуй, и более чем в десятеро превосходили их, если учесть к тому же громадное количество пушек у тех против казацких пукалок, а всё же жалкая горсточка ляхов уцелела, те, которые в плен поспешили сдаться. И с наёмными их германцами то же самое произошло. В том же году так и под Корсунем да Пилявой повторилось, а затем и во многих других битвах. И хотя пьянством загульным запорожцы тоже славились, но они же перед походом или битвой за пьянство смертью карали. В зимних походах водкой только коней поили, чтобы меньше корма на них навьючивать, водка-то калорийнее овса, и лошадь на морозе, когда спит, не мёрзнет.

В пух и прах казалась разбитой чванная Речь Посполитая, все продиктованные ей условия для мира приняла, но умер в 1657 году Хмель и, возможно, от одного сознания этого факта воспряла шляхта, посунула вновь на Украину с Россией. Десять лет с переменным успехом продолжались баталии, однако понял царь Алексей Михайлович: не одолеть ему гонористых ляхов. Пришлось в 1667 году заключить так называемое Андрусское перемирие на тринадцать с половиною лет, по которому за Россией оставался Смоленск и Северская земля, которых издавна добивалась Речь Посполитая, а Украину поделили по Днепру, к Польше отошло всё Правобережье, кроме Киева. Для Богуславщины, к сожалению, такого «кроме» сделано не было. Впервые за последние 372 года Богуслав утратил, как бы теперь сказали, статус подмандатной территории Северо- Восточной Руси, а вместе с ним и свою вольность. Обидно, но богуславчане царя Алексея Михайловича понимали, на его месте всякий здравый человек так бы и поступил, ежели смотреть на вещи с позиций государственных интересов: Смоленск – ворота к Москве, Северская же земля граничит со Смоленщиной. А что Богуславщина? Тут выбор ясен, царь в его положение принял решение единственно верное. И то спасибо, выторговал для Правобережной Украины наказное гетманство со своим реестровым казачеством, а это уже надежду подавало, и не малую, тем более, что в наказные гетманы казакам удалось протащить Самийла Ивановича Самуся, дед которого когда-то из Богуслава в Переявлавль переселился, однако характером Самуси оставались богуславчанами, такими же гордыми духом государственниками. Не случайно Самийло Иванович своей резиденцией сразу же избрал Богуслав. И дружка своего закадычного с собой привёл.

А дружил Симайло Самусь со знаменитым Семёном Палием, который воинскими талантами едва ли не самому Хмелю был под- стать. Потому эта дружба сильно и обеспокоила ляхов. Придраться к нему Палий повода им пока не давал, так их послы при московском дворе ухитрились как-то оболгать его перед царевной Софьей Алексеевной, будто он крамолу какую-то против России замышлял. Правительница-царевна и вызвала Семёна в Москву да, не пожелав и выслушать его, приказала ни в чём не повинного перед Россией сослать в Сибирь. Заступиться же за него Самусь никак не смог, не захотела сестрица будущего императора Петра I даже принять его, когда он нарочно по этому делу приехал в Москву. И остался Самусь таким образом без надёжнейшего соратника. А сам он в военном деле не больно мастаком был, и то сознавал.

Потом в 1699 году Польша заключила мир с Туреччиной, воспользовавшись которым польский сейм принял решение о ликвидации украийского казачества в Киевском и Брацлавском воеводствах, а значит, ликвидации подлежало и наказное гетманство. Все клейноды – булаву, бунчук и печать – у Самуся не замедлили отобрать. Но говорю же я, хоть и родился Самийло Иванович в Переяславле и крещёным был, но богуславский дух из него и в третьем колене не выветрился.

По веками выработанным мировым нормам в случае необходимости в армию может быть мобилизовано десять процентов от общего населения страны. Значит, согласно ревизным книгам того времени, Богуславщина могла выставить около 20 тысяч воинов. Но обычно она обходилась полком численностью в 10 тысяч, как полностью укомплектованная дивизия времён Великой Отечественной войны. Однако надо учесть, что это были богуславчане, пращуров которых не смогла одолеть орда Батыя, и тогда арифметика получится совсем иная. Хотя постоянную воинскую службу в мирное время в теперешнем понимании этого слова никто не нёс, все жили по домам и собирались в известном месте с оружием, которое всегда было наготове по первому зову старшин.

Лишившись гетманской булавы, Самусь предложил богуславчанам свои услуги в качестве полковника. Долго объяснять свои намерения ему не пришлось. Сейчас, когда Богуславщина формально к Московскому царству не принадлежала и потому не обязана была придерживаться его перемирия с Речью Посполитой, начать восстание против польской шляхты ей ничто не мешало и сделать это более организованно, чем она, имевшая около четырёх веков самоуправления и в общей сложности почти три века самообороны, никто иной не мог. А в том, что её поддержит вся Правобережная Украина, сомневаться не приходилось. После упразднения казачества в Киевском и Брацлавском воеводствах ненависть к польской шляхте стала безмерной, ибо это значило, что испокон веков вольные казаки отныне должны превратиться в крепостных холопьев.

Самусь не ошибся. К Богуславу немедленно присоединились Корсунь и Лысянка, а затем и вся остальная Правобережная Украина. Началась новая освободительная война украинского народа, известная в истории как первая Колиивщина. Но я не к тому веду.

В это самое время шла также русско-шведская война, и похоже было, что Карл XII брал верх, а гетман Левобережной Украины, входившей в состав российского государства, Иван Мазепа в помощи Петру I вдруг отказал, нейтралитет объявил. Но что значит нейтралитет в подобной обстановке? Явная измена тому, кто осыпал его царскими милостями и даже безвинную голову Кочубея на плаху ему отдал.

Пишу эти строки, наперёд зная, что сегодня на Украине они многим не понравятся, поскольку Мазепа теперь по всем статьям реабилитирован и возведён в ранг чуть ли не большего народного героя, чем прежде Богдан Хмельницкий. Печатаются и его сентиментальные вирши, которые выдаются за образцы поэтической лирики, как присной памяти китайского Мао. Но это уже по-нашему, по- украински, мы без крайностей никак не можем, особенно когда на дворе такой «гуляй-не-хочу» плюрализм. Вчерашний корыстолюбец и натуральнейший предатель враз обожаемым героем делается, а на которого молилися вчера, как на икону, – наоборот. Не пойму только что-то, как при этаком вольномыслии до сих пор остаются преслав- ными два иудея Александр Корнейчук и Микола Бажан, загубившие сотни жизней лучших украинских деятелей науки, литературы и искусства, обрушив на них в 1947 году, когда Лазарь Каганович во второй раз стал первым секретарём ЦК Компартии Украины, свои смертоносные дубины украинского «буржуазного национализма», несмотря на то, что во всей нашей стране, в том числе и на Украине, к тому времени со всякой буржуазией давно было покончено. Хоть бери да публикуй их, то есть Корнейчука и Бажана, доносы в МГБ СССР.

А вот что касается первой и второй действительно преславных колиивщины, тут, как и в прежние времена, наблюдается во всех взглядах поразительное единообразие. Никогда не писалось официально и не произносилось вслух прилюдно, что оба восстания начинали и составляли их основную силу богуславчане. О двух героях второй колиивщины, Иване Гонте и Максиме Железняке, говорится и пишется много, хорошо и звучно, а вот Славомира Грача, прозванного Щуляком, то есть Коршуном, который после гибели Гон- ты и Железняка ещё двенадцать лет наводил ужас на польских панов, оставаясь со своими молодцами неуловимым, вроде бы и вовсе не было, ибо опять-таки из тех же богуславчан, еретиков и злостных сепаратистов, не пожелавших гуртом со всем народом в Великое княжество Литовское войти, будто их Владимиро-Суздальщи- на ещё не под ордынцами тогда была... Чу, теперь Славомира Щу- ляка вспомнят обязательно, скажут, вот, мол, своим пра-пра-прадедом выхваляется.

Я, конечно, не виноват, что Шуляк тот мне в прямом смысле пращуром приходится, как нет никакой моей заслуги и в том, что он вправду славнейшим народным мстителем был. Это понятно, но таков уж наш украинский характер: если с какого-то боку свой, тем более родич, лучше помалкивать о нём, иначе-де «кырпу гнэш», то бишь нос задираешь.

Но это так, чтобы понятней были некоторые наши национальные особенности. Как говорил Шиллер: «О своём народе я знаю всё и всё скажу, но, чужестранец, не приведи тебя Господь повторить мне те мои слова». За то и люб мне Шиллер, как наши Пушкин и Шевченко, другими словами, но то же сказавшие о том же.

Узнав о нашествии Шведов в самый разгар сражения с ляхами под Винницей, богуславский полк взволновался. Самусь погнал хлопцев с письмом к царю Петру. Был, мол, такой Семён Палий, вояка знатный, которого сестрица твоя, государь, Софья Алексеевна, по наговору послов лядских безвинно в Сибирь упекла. А про лучшего прорывщика передовых неприятельских линий, по совести говоря, и думать непристойно. Так ты, государь, будь любезен, распорядись сыскать его, коли жив ещё, доброго командира нам дашь. А мы тут ляхов малось саблями пока пощекочем, потом, когда Палий сыщется, скорым маршем к тебе. Карла шведский, слышно, для генерального сражения к Полтаве направляется, так и мы там с тобой встретимся. В сю пору нас здесь 10 тысяч, но придём с двадцатью, удвоим полк богуславский. Может слыхал о таком от батюшки своего Алексея Михайловича? Токо насчёт Семёна Палия уж расстарайся, не пожалеешь, разобьём Карлу всенепременно. А после и с ляхами управимся, никуда эти не денутся, соседи или гости, до крайности оголтевшие, хозяевами себя в чужом дому возомня, – без кухля хотя бы пива не разберёшь.

И, как полагается, руку к сему приложил полковник богуславский Самусь.

Дальше даю слово свидетелю Полтавской битвы архиепископу белорусскому Георгию Конисскому – автору «Истории руссов или Малой России». Цитирую по украинскому академическому изданию «Украiська лiтература XVIII ст.», Киев, 1983, стр. 620–621:

«Обе армии собрались в Полтаве в июне месяце и расположились одна в виду другой, укрепив себя шанцами и другими нужными окопами. Армия российская состояла из 76 000 и в том числе малороссийских отборных войск, оставшихся от командирования прочих к прикрытию границ, было 20 000 под командою генеральных старшин и прежде бывшего наказного гетмана Заднепровского, Семёна Палия, сысканного из сибирского заточения, который, быв отлично искусен в наездах и разорвании соединённых фронтов, много поспособствовал к победе. Шведская армия немногим превосходила 20 000 да и Мазепинских войск, собравшихся к нему из расквартированных компанейцев и сердюков не более одной тысячи; но они с самим Мазепою во всякое время оставались при обозах своих и шведских, уклонялись всегда от сражений с россиянами и содержа против них самый строгий нейтралитет, выговоренный Мазепою у короля шведского и объявленный в декларациях его во всей Малороссии... Наконец, в 27 день июня 1709 года совершилось то сражение, которое решило судьбу России и Швеции, удивило Европу и сделало перелом в политике держав и в жребии королей. Сражение сие начали шведы на самом рассвете и конницею своею напали на регулярную конницу российскую и прогнали её за шансы. Но начальник козацкий Палий, с козаками своими, напав тогда на шведов в тыл и на флангах их фронтов и прорвавшись в интервалы, сделал великое им поражение копьями и из ружьев, отчего они, смешавшись, побежали к своим шансам и потеряли генерала своего Шлипенбаха, взятого в плен. Козаки, преследуя шведов до их шанцев, провели позади себя сильную колонну пехоты российской под командою генерала Меньшикова, и она, напав на шанцы шведские и сделав сильный залп из пушек и ружьев, увалилась в них штыками и погнала шведов во все стороны. Таким образом обовладели шанцами и взяли в плен командовавшего ими генерала Розена со многими офицерами и рядовыми. Шведы после сего собрались и построились вновь между шанцами и обозами своими на открытом поле и ожидали нападения россиян. Государь выстроил и свои войска против шведских, поставив в середине пехоту и артиллерию, а по флангам конницу. Сражение возобновилось: пальба продолжалась с обеих сторон более трёх часов; наконец шведы, не имев артиллерии и претерпев от россиян великий урон, показали во фланге своём многие интервалы или пустоту, а Палий, сие приметя, тотчас ворвался в них козаками и произвёл всеобщее замешательство в неприятеле...».

Замечу здесь между прочим, что приписанная Петру Первому и разыгранная затем в кино по существу постыдная для россиян сцена, когда российский император всерьёз благодарит шведов за науку воевать, продиктована, видимо, соображениями и чувствами так называемых «западников», взиравших и поныне взирающих из России на Россию либо с Эйфелевой башни, либо с той стороны Атлантического океана. По свидетельству очевидца, Пётр действительно принял пленных шведских военачальников любезно, однако никаких благодарственных слов им не высказывал. Да и невозможно себе представить, чтобы император России, знавший Александра Невского и Дмитрия Донского, при всех своих несомненных симпатиях к Европе вдруг воспылал благодарностью за военную науку к шведам. Из войны с ними он, разумеется, извлёк определённые уроки, но для преклонения перед поверженным противником у него не было никакого повода. И не таков он был, чтобы, разгромив «непобедимого» Карла XII, враз умом повредиться, забыть о собственном достоинстве, а значит, и своей державы, кою он воплощал в себе.

Столь же нелепое соображение навязали и навязывают нам те самые «западники», будто Пётр «прорубил окно в Европу». Русь многими нитями была связана со всем миром, не исключая и Европу, издревле, о чём красноречиво говорит дипломатия всех предшественников Петра и хотя бы такой, к примеру, любопытный, но не освещаемый нашими историками факт, что в большинстве европейских армий до Петра военными хирургами и лекарями служили россияне. Или такая ещё небезынтересная деталь, никак не попадающая в поле зрения наших историков: перенимать опыт по выведению племенного скота, гибридизации и акклиматизации теплолюбивых растений на сельскохозяйственную ферму царя Алексея Михайловича приезжали в подмосковное Измайлово специалисты из большинства стран Европы, в том числе из Англии, Италии и Франции.

Другое дело, что после своей продолжительной поездки в Европу Пётр с психологически вполне объяснимым юношеским пылом многое в России принялся корёжить на европейский лад. Но все его великие реформы, которым неизменно сопутствовали великие же жестокости и самодурство, отнюдь не доказывают, что отечественный путь развития страны и её самобытность, бережно хранимая отцом молодого реформатора Алексеем Михайловичем, никуда не годились. Каким же тогда, спрашивается, манером Россия, пребывавшая якобы в этакой закостенелости и невежестве, задолго до Петра взошла на берега Восточного океана?

...Начав отвечать на вопрос о добровольно взятом на себя долге, я сказал, что личностно-добровольно взятые на себя обязанности выбираются не произвольно, не в одном согласии с «я так хочу»; они зависят от твоего духовного содержания, а оно формируется не тобой только, а с твоим лишь участием.

Хочу добавить к этому, что девственный мозг четырёх-пятилетнего ребёнка способен, как я убедился на личном опыте, впитывать столько разнообразной и сложнейшей по своему содержанию информации, для осмысления и достаточно ясного понимания которой человеку потом нужны долгие десятилетия. Неудержимая погоня за всё новыми знаниями и впечатлениями, естественно, все эти десятилетия продолжается, но озарения ума в зрелом возрасте приходят всё же с возвращением к своим первоистокам, с переосмыслением всего того, что последовательно ты вбирал в себя, начиная с зорьки своей жизни. Конечно, я сужу, повторяю, по себе, во мне нет самонадеянной прыти обобщать всё на свете глобально и кому- то предписывать свои рецепты.

Начав заниматься со мной в четыре года, мне кажется, мой Учитель Зоран должен был приложить больше усердия к тому, чтобы подготовить меня к первой встрече с нашей дохристианской книгой, чем давать затем сами знания. Неподготовленного сельского мальчонку, ещё не видевшего немого кино с титрами, та книга могла ой как напугать. Даже и взрослый человек, наделённый такими же, как у меня особенностями биоэнергетики, но не имеющий представления, что это такое, наверняка бы оторопел, если бы, открыв книгу, увидел перед собой во всём объёме живого человека. Он сидит, склонив голову, словно в зеркале. Белая рубаха, как у Зорана, вышита на груди двумя рядочками вальковых восьмиконечных звёздочек. Ниспадающие до плеч светло-русые волосы на лбу прихвачены ре- мешком-полоской. В левой мочке уха золотая серьга треугольником, нижний угол которой заканчивается будто подвешенной к нему на тонкой ножке бульбочкой.

Худой, длиннолицый, костистый прямой нос, на правой скуле красноватая выпуклая родинка с торчащими из неё тремя рыжими волосинками. А усы и борода, как и волосы, светло-русые. Полудужья бровей белесые. Глаза в обрамлении таких же белесых век голубые с прозеленью, с прицельным прищуром смотрят вниз. В тонких пальцах правой руки зажато гусиное, а может, лебединое перо, искристо белое.

Человек чертит с напряжённым вниманием, не пишет, а именно чертит. И в то же время уже готовый алый чертёж словно висит в воздухе между ним и тобой – два круга один над другим. В верхнем – равносторонний треугольник с вписанными в него тремя кружочками, два рядом, а третий – по центру над ними. В нижнем круге – пятиконечная звезда.

Позже Зоран объяснит мне значение этого чертежа, вернее двух небольших чертёжиков: Согласие мироздания да будет в человеке, и да будет человек в ауре животворящего духа, как мироздание в коле, создавшей и удерживающей его Согласие силы.

Потом я всё пойму, но когда он впервые открыл передо мной большущую книгу, я помню, как по всему моему телу пробежали колкие мурашки, и я ошалело застыл, а моя двумя годиками старшая сестрёнка Верочка стояла рядом совершенно спокойная. Оказалось, она не видела ничего, кроме тех двух плоских чертёжиков, которые помещены на первой странице этой моей книги.

Верочка видела только глазами, а не всеми клетками тела, как я.

Обладавшая удивительными для непосвящённого свойствами книга, открытая передо мной Зораном, была одной из наших обычных дохристианских книг, которые крестившие Русь христиане сжигали как дьявольское «чернокнижие», хотя никакого отношения к чертовщине они не имели. Весь их секрет заключался в умении наших пращуров пользоваться биоэнергетикой.

Пергамент для них изготовлялся из кожи трёх-четырёхнедельных жеребят-сосунков. Мездровая её сторона выделывалась под мелковолокнистую замшу, обратная сторона – гладкая. Затем готовая кожа резалась на листы по длине в три четверти аршина (53,34 см) и 2,5 пяди (42 см) в ширину. С гладкой стороны листы, а также их торцы покрывались тонким слоем замешанного на яичном желтке порошка из обожжённой белой глины, которая теперь идёт на производства фарфора и фаянса. Из неё делаются также те белые чашечки, какие вы видите на всех столбах электролиний, – они обладают качеством диэлектрика и служат изоляторами.

Покрытая глиняным порошком сторона листов просушивалась на медных как бы противинях над слабым огнём в закрытом помещении, после чего листы переворачивались и в этих же медных противинях выставлялись на жаркое солнце, чтобы замшевая сторона пергамента напиталась солнечной энергией. Но замша вбирает в себя не всю энергию нашего светила, а только те его излучения, которые свойственны также биоэнергии. Теперь они заново не так давно открыты и названы Z-лучами.

Потом листы пергамента брошюровались, как современные толстые тетради с металлической спиралью на корешке. Но вместо такой спирали использовали согнутые в овальные кольца распаренные точёные прутики из хорошо высушенного бука или ясеня. Без учёта обитой тонкими медными листами обложки из досок морёного дуба книга делалась толщиной в четыре вершка (18 см). На обложке рунилось, то есть гравировалось её название. Чтобы оно лучше читалось, в бороздки букв заливалось серебро с чернью. Одновременно для книги изготовлялся такой же массивный дубово-медный футляр с закрывающейся на медные же застёжки-замки крышкой справа.

Книга мастерилась на века. Именно мастерилась, и с большой тщательностью, ибо для сохранности той информации, которую в неё заложат, каждая деталь её материала должна была обладать определёнными физическими качествами.

До нас дошло много вавилонско-ассирийских глиняных «таблиц» с их клинописью. Клинообразные буквы выдавливали на сырой глине, которую потом высушивали и обжигали, как керамику.

Говорю об этом, чтобы читатель сравнил для себя, как в те же прадавние времена создавали книги наши пращуры.

Сначала текст будущей книги россичи записывали заточенными, как карандаш, металлическим стилом на покрытых воском досках, где допускались какие угодно исправления и в самом тексте, и в сопровождавших его чертежах-символах. Автор не может писать сразу «набело». Стараясь точно передать свою мысль, он то «бежит» за ней, не заботясь о правописании, то ищет наиболее выразительные слова, зачёркивая одни и ставя где попало вместо них другие. Он – творец, а творчество рождается в муках.

Тем не менее, главным в создании книги был не автор или группа авторов, а тот, который написанное на восковых досточках переписывал на пергаменте. Он писал гусиным или лебединым пером алыми чернилами, изготовленными из растворённый в спирте еловой живицы (смолы) и тонко растолоченной киновари.

Переписчиком мог быть не каждый, а только человек, обладавший богатым воображением и такими клетками тела, которые биоэнергию излучают. Тогда все картины, какие возникают в его воображении, вместе с его биотоками впитываются в пергамент, как на киноплёнку. Поэтому та сторона пергамента, на которой он пишет и чертит, выделана под мелковолокнистую замшу – чтобы увеличить её площадь. Ведь если растянуть каждую волокнинку замши, то общая её площадь получится во много раз больше, чем её обратная гладкая сторона, покрытая белой глиной. А такое покрытие сделано с той же целью, что и фарфоровые чашечки на столбах электролиний, – для изоляции, чтобы биоэнергия пишущего не проникла сквозь один лист пергамента на другой. И смешанной с еловой живицей киноварью он писал тоже не случайно.

Клетки переписчика излучают биоэнергию, а мои устроены иначе, они принимают его биотоки, как телевизор, и всё, что возникало в его воображении, когда он писал, я вижу. И вместе с тем читаю текст, как титры в немом кинофильме. Потому что киноварь его энергию не впитывала, она проходила в пергамент только через смешанную с ней еловую живицу, которая в себе удерживает частички киновари. Благодаря этому и создаётся эффект титров, словно висящих в воздухе между тобой и теми живыми картинами, которые впитал в себя замшевый пергамент. Но моя сестричка Верочка картин не видела, так как глазами они не воспринимаются, глаза видят только написанное киноварью, а картины воспринимаются клетками тела, если им свойственно такое качество. Поэтому недавно умершая знаменитая болгарская прорицательница Ванга, будучи слепой, ясно видела всё живое и точно описывала словами внешность каждого, кто к ней приходил. Наши глаза не могут расшифровывать картины, закодированные в биотоках. Почему – я не знаю.

Мне самому кажется, что также как я, видят все, для меня это обыкновенно, но все говорят, что такая врождённая способность встречается у людей не часто. Потому Зоран и приехал в нашу Мисайловку аж с Памира, специально, чтобы учить меня. Моя повивальная бабка Даромирка сообщила ему обо мне вскоре после моего рождения, и он приехал на два года к нам, когда я созрел для учёбы. Но мне ничего об этом не сказали, просто познакомили с очень интересным дедушкой, к которому я должен был приходить каждый день заниматься. Он поселился у Даромирки.

Высокий, суровый, с клином ниспадавшей на грудь льняного цвета бородой, Зоран держался со мной так, будто я был для него вовсе не мальчик, а ровня. Сегодня и мне с трудом верится, о каких материях он вёл со мной беседы, когда мне от роду было всего-то 4–5 лет И вообще трудно, наверное, себе представить мальчика в таком возрасте кем-то вроде ученика платоновской академии. Но всё же, говоря об этом, я, вспоминая те годы, нисколько не склонен что- либо преувеличивать, да мне это и непозволительно.

(Сейчас, с вершины теперешнего своего возраста, мне любопытно взглянуть на того человечка, который был одновременно и обычным мальчиком, не чуравшимся ничего, что свойственно детству, и этаким маленьким босоногим мудрецом в коротких штанишках, рубашонке-разлетайке и чрезмерно широкополом клетчатом картузе, которого я терпеть не мог, но Зоран, заказавший его для меня в Богуславе, сказал, чтобы летом в солнечный день я без него на улицу не показывался, так, мол, необходимо. И до морозов со снегом велел ходить босым, хотя для лета у меня были распрекрасные парусиновые туфельки, а для осени – ботиночки. Однако я обязан был-де набираться силы земли. Попробуй ещё не в морозы, а в заморозки появиться обутым. Зоран так глянет, будто иголками в тебя кинет. А Мирка ахает, словно Зоран не меня, а её всю взглядом своим проколол. Это я про себя так – Мирка – в отместку её обзывал, потому что она не любила, чтобы к ней обращались с уменьшительным именем – бабка Мирка вместо, как полагалось, Даромирка или в ласковом выражении Даромира. Закозыристая была – страсть. Не надо бабы Яги в компании с Кощеем Бессмертным. Но Кощей не Зоран, нет.

Ровней-то, ровней он держался со мной, но слова суетного не ронял. Я же к четырём своим годам умудрился прослыть в Мисайловке не только на наших Боднях, но даже в Надросье и на дальних Ярах несносным забиякой и шкодливым всюдусуйкой, отчего бабка Даромирка, как я теперь понимаю, пребывала в постоянной тревоге: вдруг выкину очередной коник и всерьёз рассержу Зорана, да он откажется со мной заниматься. А его-то она в Мисайловку не с ближнего света призвала. Не могло не тревожить её и другое, куда более существенное: Емеля-Мели-Неделя, авось про уроки Зорана зачну языком плескать. То несведущим кажется, что охота на «ведьм» сошла на нет в эпоху Просвещения. Как бы не так! В 1931 году наш Наркомздрав созвал в Москве всесоюзный съезд экстрасенсов, около двухсот человек съехалось. Съезд продолжал работать полторы недели, пока все не выступили. Потом его участников пригласили якобы на обед в Кремль, на самом же деле на автобусах отвезли их за Москву и расстреляли где-то в лесу под Истрой. Случайно несколько человек на «званый кремлёвский обед» не попали, и кто-то из водителей тех автобусов, рискуя головой, их предупредил, чем спас жизнь и им самим, и многим другим, о ком никаких данных в Наркомздраве, видимо, не имелось и потому участи своих более известных коллег они избежали, но затаиться им пришлось очень надолго.

И я сейчас ещё поражаюсь мужеству Зорана и бабушки Даромиры. Они ведь целиком полагались на мисайловчан. Я ребёнок- существо ненадёжное, а в селе две с половиной тысячи дворов и в каждом самое малое 5–6 душ, а то и 10–12. Всякие могли оказаться. Но Зоран и бабушка Даромира, наверное, знали, в какой мере им может угрожать опасность. Я понял коллективный характер моего села во время гитлеровской оккупации, когда старостой у нас стал не коренной мисайловчанин, а приезжий учитель некто Загоруйко, дезертировавший из Красной Армии и в охотку служивший фашистам, но всё-таки с нешуточной оглядкой – до войны он проработал в Мисайловке семь лет и присмотреться мисайловчанам времени у него было достаточно.

Вот здесь я и скажу о своём селе, история которого выделяется и на фоне истории богуславщины. Но прежде нам придётся опять сделать отступление в общегосударственную историю России.

В 1113 году все иудеи-хазарины, наводнившие Русь при Владимире I, внуке любечского раввина Малка, и семи его единокровцах, сидевших на золотом столе в Киеве после него, из Киевской Руси были изгнаны Владимиром Мономахом. Но проникать в пределы Руси, а затем и России они всё же, несмотря на грозившие им опасности, стремились всеми способами, особенно при Петре I, который официально въезд в Россию евреям хотя и запретил, однако как раз при нём им удалось создать в Москве так называемую «Немецкую» слободу под видом лютеранцев. Рядясь, то в голландских, то в германских, то в «гишпанских», то ещё в каких-то негоциантов, оседали они и в других городах и селениях нашей страны. Под разными ликами и в разных ипостасях находились они и при царском дворе. Например, известный петровский дипломат барон Пётр Павлович Шафиров-сын крестившегося ради карьеры при российском посольском приказе французского, но, судя по фамилии, скорее ка- кого-то восточного еврея Берко-Псахия Шафира и жены его Ревекки.

Но, поскольку большинство евреев, называвших себя христианами, продолжали тайно исповедовать иудейство, занимались ростовщичеством и другими недозволенными в России вещами, императрица Елизавета Петровна в 1742 году издала Указ, в котором, в частности, говорилось:

«Из всей нашей Империи как из Великороссийских, так и из Малороссийских городов и сёл, и деревень всех мужеска и женска пола жидов (то есть лиц еврейского вероисповедания. – А. И.), какого бы звания и достоинства ни был, по объявлению сего высочайшего нашего указа со всех их имением немедленно выслать за границу, и впредь оных ни под каким видом в нашу Империю ни для чего не впускать».

Вернувшийся к нам из Русского Зарубежья писатель Всеволод Никанорович Иванов в романе «Императрица Фике» описал, как Екатерина II, не будучи ещё самодержавной императрицей, скорбно выстаивала сутками у начинавшегося разлагаться трупа Елизаветы Петровны, демонстрируя россиянам свою преданность дщери Петра, но, дворцовым путчем ворвавшись на престол, всю внутреннюю политику Елизаветы Петровны она скоро забыла, в том числе и её Указ 1742 года. Вопреки всем существовавшим в России настроениям и предрассудкам относительно евреев новая императрица, укрепившись на троне, в ноябре 1769 года послала киевскому генерал-губернатору Воейкову предписание, в котором не столько разрешала, сколько требовала поселять евреев во вновь созданной Новороссийской губернии в качестве колонистов. А перед этим, дабы осуществить свои намерения по водворению евреев в Россию, проделала подготовительную работу, ведя тайную переписку с рижским генерал-губернатором Брауном, особо доверенным курьером между которым и ею служил некий секунд-майор Ртищев.

«Когда от Канцелярии Опекунства будут рекомендованы некоторые иностранные купцы Новороссийской губернии, – писала она Брауну, когда ещё никаких «иностранных купцов» в Новороссийском крае не имелось, – то им разрешить проживание в Риге для производства торговли на таких же основаниях, как это дозволено законом купцам других русских губерний в Риге. Ежели, далее, эти купцы отправят в Новороссию своих приказчиков, уполномоченных и рабочих, то выдать им для безопасного пути, независимо от их вероисповедания, надлежащие паспорта и давать им провожатых. Ежели, наконец, из Митавы прибудут три или четыре человека, которые пожелают отправиться в Петербург из-за требований к казне, то выдавать им паспорта без указания национальности и не наводя справок об их вероисповедании, а обозначить в паспортах только их имена. Для удостоверения своей личности эти люди предъявят письмо находящегося в Петербурге купца Левина Вульфа».

Слова «евреи» в письме не было, но секунд-майор Ртищев Брауну, несомненно, всё объяснил надлежащим образом. И он немедленно был командирован в Митаву, откуда 7 мая 1764 года вернулся в Ригу с семью евреями. Далее в Петербург с ним отправились три купца: Давид Леви, Моисей Арон и Израиль Лазарь, а также их приказчик или рабочий Яков Маркус. В Петербурге же заботливая Екатерина присоединила к ним раввина Израиля Хаима и двух его служок Натана Авраама и Лазаря Израиля из Бирзена.

В посланном с Ртищевым ответном письме императрице Браун писал: «... не могу поручиться, удалось ли сохранить в этом деле тайну, поскольку евреи прибыли в Ригу открыто и, сколько я знаю эту нацию, отъезд их тоже едва ли остался в тайне».

Рижскому генерал-губернатору Брауну это поручение императрицы, надо полагать, удовольствие не доставило, так как рижское купечество и бюргерство, да и местное население, вели борьбу против разрешения евреям проживать в Риге и заниматься торговлей или какими-либо другими своими делами. На краткое время им позволялось останавливаться лишь в одном заезжем дворе – Московском форштате, но без всяких сношений с жителями города.

Что вызвало у Екатерины такое необыкновенное благоволение к евреям, сказать со всей определённостью трудно, версий существует много, но какая-то серьёзная причина для этого была, безусловно. Иначе с чего бы это вдруг в 1780 году она, всемогущая и уже великая, изволила посетить в Могилёвской губернии вновь образованное еврейское местечко Шклов (отсюда, кстати, фамилии-псевдонимы известных в нашей литературе Шкловского и Чуковского, приложивших немало усилий к тому, чтобы таких гигантов русской литературы, как Лев Толстой и Николай Некрасов, мы читали и воспринимали так, как они того хотели). На пышной церемонии в Шкло- ве еврейский хор пропел императрице России благодарение на трёх языках: идиш, немецком и русском:

«Ты дозволила нам проживать в твоей стране в мире и безопасности, под сенью твоего благоволения и под охраной твоего скипетра, в согласии с природными жителями. Как и они, мы восхищаемся твоим величием, как и они, мы проникнуты бессмертием твоей славы, как и они, мы счастливы тем, что мы твои подданные «.

Из того, что я скажу дальше о Богуславе, по аналогии можно заключить, что природные жители Малороссии, однако, не особенно радовались обретением Российской империей новых подданных.

Тогда, в 1764 году, с водворением евреев на постоянное местожительство в Новороссийскую губернию у Екатерины ничего не получилось. Помня Указ Елизаветы Петровны и не получив пока прямых предписаний новой императрицы, местные власти при появлении их в Новороссийском крае незамедлительно выдворяли незваных пришельцев восвояси, несмотря на наличие у них паспортов без указания национальности. Достаточным указанием на это служила внешность их владельцев, а в Указе Елизаветы Петровны прямо говорилось: «... ни под каким видом... ни для чего...».

И тогда Екатерина, наверное, поняла, что даже её, самодержавной монархине, подобным образом свой замысел не осуществить. Для этого нужно было найти путь, чтобы поставить Россию, активно не желавшую принимать сие племя, перед свершившимся фактом: евреи – подданные Империи! С этой целью, собственно, стараниями Екатерины и был осуществлён в 1772 году первый раздел Польши между Пруссией, Австрией и Россией, в результате чего Россия сразу получила более трёх миллионов так нежелательных для неё подданных. Часть из них проживала в принадлежавших ранее Польше Белоруссии и на Правобережной Украине, в том числе в Богуславе, однако все евреи из него были выгнаны богуславчанами во время второй Килиивщины в 1768 году и впредь в город не допускались, хотя народное восстание польской шляхте помогла жестоко подавить Екатерина II. Но теперь, став подданными Российской империи, они обратились к императрице с петицией, в которой жаловались, что, будучи изгнанными из Богуслава, потеряли там подаренного польской короной имущества общей стоимостью на 284 тысячи злотых, что по тем временам составляло сумму громадную, и всеподданнейше просили её величество изыскать возможность понесённые ими убытки как-то возместить.

Екатерина II, наслышанная о своенравной Богуславщине, нашла, казалось, соломоново решение: милостиво подарила Богуслав со всеми прилегающими к нему 30 сёлами своему бывшему любовнику, последнему королю польскому Станиславу Августу Понятовскому, предложив ему вернуть евреев в Богуслав и возместить им упомянутые 284 тысячи злотых за счёт взыскания означенной суммы с местного населения. Но, несмотря на обещанную Екатериной на случай необходимости воинскую помощь, Станислава Августа, не по наслышке знавшего богуславчан, райский уголок над Росью нисколько не прельстил. Он тут же «великодушно» передарил его своему тёзке и однофамильцу князю Станиславу Понятовскому. Однако и тот, не будь простаком, счёл за лучшее небрежно проиграть королевский подарок польскому же графу Ксаверию Бра- ницкому. Этот шальной выигрыш принял, но, чтобы закрепить его за собой, обратился к той же Екатерине с просьбой о постоянном расквартировании батальона охранительных войск в Богуславе и роты – в Медвине, желательно не российской национальности, каковую просьбу «милостивая» императрица положила удовлетворить, прислав в распоряжение графа Ксаверия Браницкого 700 вооружённых лифляндцев и к тому же письмо, дававшее право графу или его уполномоченным пользоваться услугами киевской жандармерии по мере потребности.

Эрнест Ренан, историк и лингвист, со своим французским темпераментом не переставал утверждать: «Всякая история прелестна, поскольку она всегда полна драматизма». Это было, как пишут его биографы, у него любимое словечко, по всякому поводу, к месту и не к месту восклицать: «Прелестно!». Но в принципе он прав, никакую историю перетолковывать на тот или иной лад не следует, тем более шарахаясь из крайности в крайность, как это принято у нас со времён крещения Руси, а не только Октябрьской революции. От этого лишь непрерывные переоценки ценностей и затемнение в мозгах.

По-видимому, тоже неплохо осведомлённый о богуславчанах граф Ксаверий Браницкий сам поселяться в Богуславе желания не изъявил. С помощью лифляндцев и киевских жандармов он водворил в город три тысячи евреев, предоставив им все права по управлению Богуславщиной, определив для себя сумму дохода и велев в кратчайший срок возвести на самом высоком месте в Богуславе за счёт, разумеется, богуславчан и их усилиями католический костёл, хотя ни в ближайшей, ни в более отдалённой перспективе прихожан для него не ожидалось, так как поляки объезжали Богуслав десятой дорогой, а надеяться на привлечение в лоно богоспасательной католической церкви закоренелых «язычников» и воинственно настроенных вместе с ними против реформ патриарха Никона одной-полутора тысяч православных было бы напрасной иллюзией. Величественное здание костела, пусть без ксендза и прихода, должно было стать символом того, что «ещё польска не сгинела».

Замок же и всю девятивратную Богуславскую крепость, не менее тридцати веков стоявшую несокрушимой твердыней против всех посягателей сначала на Голунь, затем на Градеж, потом на Богуслав, граф приказал разрушить до основания, что лифляндца- ми и было исполнено, однако не скоро. Семь лет понадобилось им, чтобы закладывая под стены и фундаменты бочки с порохом, взрывать замок и крепость.

Одновременно строилось в Богуславе семь синагог, средняя общеобразовательная и средняя духовная еврейские школы, так как прибывшие сюда первыми 3 000 евреев рассматривались только передовым авангардом. По ходу строительства их число намечалось постепенно увеличить до 10 000–15 000 и, кроме батальона лифляндцев, создать также батальон еврейской «самообороны», то есть вооружённых сборщиков налогов и надсмотрщиков на разных работах.

Словом, для Богуславщины настали весёлые времена. Чтобы не распалять воображение читателей, не буду описывать все деяния новых поселенцев, они не так интересны. Скажу только о некоторых банальностях. Например, пан главноуправляющий Богуславщиной Моше Срул Бродский, память о котором и сегодня в Богуславе жива, был большим шалуном, любил ездить по городу и сёлам на бричке, запряжённой не лошадьми, а двенадцатью занузданными и празднично одетыми, в лентах, венках, вышитых сорочках и цветастых плахтах, красивыми молодыми россичками. У кучера пана Бродского Лейзика Гпускина они бежали так же резво, как хорошо накормленные добрым овсом лошади. Но овсом он, конечно, их не кормил. В левой руке ЛейЗик крепко держал вожжи, а в правой – такую себе голосистую птичку или, если сказать по-другому, плётку-семихвостку. Лейзик умел делать так, чтобы она свистела, как не одна, а сразу-таки семь птичек. Она была порядочно длинной, потому что Лейзик запрягал девушек цугом по три в один ряд, а всего рядов, как вы понимаете, получалось четыре, и Лейзику приходилось доставать плёткой до передних. Он, наверное, неплохо натренировал правую руку. Не так легко всё время держать на весу такую плётку.

Конечно, не хорошо, кто говорит, закапывать живых людей в землю или чтобы на их руках горели намоченные в керосине тряпки. Ну да, но кто же закапывал их насовсем? Это делалось всего на какой-нибудь час, может, даже меньше часа. Никто не умирал. Кому надо, чтобы кто-то умирал, если он должен работать и платить то, что ему платить полагается? И никто не сжигал у кого-то руки совсем. Их немножко поджигали только лодырям и тем, кто делал вид, будто у него плохая память и он забывал вовремя принести в контору те несколько грошей, которые полагались пану.

А что делать? Надо же как-то учить этих гоев, если добрых слов они не понимают. Сколько раз было говорено попу Онисию, что за всякую службу в этом их храме он должен платить по одному злотому с головы прихожанина пану главноуправляющему и полсотни злотых благочестивому Нох-Ицку Бурд-Грановскому, потому что благочестивый Бурд-Грановский тот их храм арендовал у самого графа, и то был его законный маленький гешефт. И что бы вы думали? Этот наглец поп Онисий, не спрашивая разрешения у благочестивого Бурд-Грановского, взял себе за манеру здоровенной железной кувалдой сбивать те не такие уж дешёвые замки, которые благочестивый Бурд-Грановский своими руками вешал на двери церкви и ключи от которых, как вы понимаете, носил у себя в кармане. А ключи, скажу я вам, были не пёрышко, но они оттягивали карман благочестивого Бурд-Гановского совершенно напрасно. Назавтра за свои кровные он должен был покупать и новый замок, и новый ключ. И вы думаете поп Онисий делал только это? Если бы только это! Он сбивал кувалдой замки с церкви, чтобы править свою службу, а денег ни пану главноуправляющему, ни благочестивому Бурд-Грановскому не платил ни шеляга. И вот вы, разумный человек, скажите, пожалуйста, кому понравится такое терпеть? Кто имеет право отнимать у честных людей их законный маленький гешефт да ещё приносить убытки с этими замками? И не надо забывать те непустяковые монеты, которые благочестивый Бурд-Грановский заплатил графу за аренду этой их церкви. А что он получил обратно?! Поп Они- сий заставил-таки сам посадить себя на кол. Все видели как он «делал шум» на весь Богуслав, и все слышали, что сказать больше хороших слов ему было нельзя...

Готеню, азухен, Готеню!

... Не позднее 70 г. до н.э. наши праотцы предупреждали римлян:

«Врашася xoдai нaciмia од Рiмо. Тшасiа усмiрятi тia, велеречi звездамi, од торканiа мечемiя полуднi край морiя. Рыбща iде. Лixoмнoгeмi. Kpai полночiя человецiя, кio саранiя хшенiя, преполне, кpai нaciмia, докi не прiiде Водiцiлея. Не успе велеречiя волхвiа нaciмia.»

«Возвратились ходоки наши из Рима. Старались усмирить тех, объясняя по звёздам, чтобы не трогали мечами южную сторону моря (здесь ясно, что имеется в виду Средиземное море. – А. И.). Рыбица идёт. Горе многим. Северные страны люди, как саранча, хищные, переполнят наши страны пока не придёт Водолей. Не сумели доказать волхвы наши.»

Ниже на двух рисунках показано, что нормальное триединство жизни в Северном полушарии будет нарушено теми, кто первыми испытает на себе воздействие созвездия Рыб. Согласно астрологии, это должно было произойти (и произошло) в 69 г до н.э. (отсюда исчисление новой нехристианской эры, которая продлится до 2597 года, когда наше Земля перейдёт под влияние созвездия Водолея) в квадрате между 30-й и 40-й северными широтами и 30-м и 40-м восточными меридианами, там, где находятся Египет, Палестина, Ливан, Сирия и часть Аравии. Потому волхвы россичей и уговаривали римлян не идти туда войной. Из-за этой войны они предвидели большие беды для всего Северного полушария. Но римляне их не послушали. Как известно из истории, в 63 t до н.э. они покорили Иудею, в результате чего, по оценкам современных учёных, на огромной территории Римской империи оказалось от 4 до 4,5 миллионов палестинских евреев, которые потом разбрелись и по многим другим странам Северного полушария...

В неприступный было Богуслав лифляндцы с графом Ксаверием Браницким вошли свободно. Увидев на них форму российских солдат, богуславчане впустили их в крепость сами. И в тот же день точно так же поступили медвинцы. Остальные сёла Богуславщины лифляндцы занимать не стали, считая их беззащитными. Но обманулись.

Когда в Богуслав начали прибывать евреи, в Мисайловке, которая находится в семи километрах от города, сразу поняли, чем это им угрожает, и в одну ночь вырыли укрепительный ров со стороны Богуслава длиною в три километра. Размытый за два с лишним века талыми водами, он и сейчас ещё сохранился. Бережком теперь называется, потому что в образовавшейся длинной впадине трава луговая растёт.

И заняли оборону, одновременно готовя такие же укрепления со стороны Карапишей, Туников, Дыбинцев и Раскопанцев – шестиугольником: шестой стороной служила Рось, подойти по которой к Мисайловке и пройти вдоль села можно было только либо от Раскопанцев, либо от Дыбинцев.

При тогдашнем вооружении на взятие окопавшейся Мисайловки нужно было бросить добрую дивизию, если не все две. Дело в том, что она, как и Медвин, имела в то время свой неплохой арсенал с пушками, ружьями, достаточным запасом пороха и свинца. Здесь же находился филиал Богуславского литейного завода, который мог изготовлять бомбы, лить ядра, картечь и даже пушки. А с продовольствием и водой проблем не было никаких. Но стоять насмерть мисайловчане не собирались, они задумали иное.

Так сказать, «дипломатический» центр Богуславщины был не в Богуславе, а в Мисайловке. Тут жили Лукомыслы, пращур которых ходил послом от всего Поросья и Каневщины в Суздаль к великому князю Всеволоду Большое Гнездо. К царю Алексею Михайловичу тоже отправляли одного из Лукомыслов. Потому их Лукомыслами звали, что изворотливость в мыслях у них наследственной была. Любого дипломата перелукавить умели. И грамоты великокняжеские и царские, касавшиеся Богуславщины, хранились у них.

Как вы уже догадались, мисайловчане решили спешно отправить своё посольство в Петербург к самой императрице. Возглавил его Лукомысл Радоцвет, которому не было ещё и тридцати лет, но мисаловчане, вероятно, пришли к мнению, что для такой роли он самый подходящий/Видный собою и многими иностранными языками свободно владел.

Приодели посольство соответственно чину. И сопроводительный лист составили важный, с большой сургучной печатью, указав в нём имена всех посольцев христианские. Радоцвета Лукомысла нарекли Иваном Ивановичем Григоренко. Коль фамилия в конце на «-нко», стало быть из вольных казаков. Гришка Потёмкин только через три года надумает Запорожскую Сечь и всё казачество на Украине ликвидировать. А лучшим пропуском на дорожных заставах и почтовых станциях служила знатная грамота царя Алексея Михайловича.

Не будь у них той царской грамоты, солидной сопроводительной бумаги да куньих мехов с горностаями на плечах (дело зимой происходило), их бы как беглых холопьев враз зануздали. Кроме того, посольство везло с собой перечисленные в сопроводительном листе богатые подарки императрице, а также кожаные мешочки с золотыми ещё гривнами и царскими червонцами. Небрежно брошенная золотая монета – тоже пропуск не плохой. Всё это, вместе взятое, без особых хлопот решило в Петербурге и вопрос о доступе к императрице. Сама её величество удивительными послами оказалась заинтригована, велела звать, не томя ожиданием.

Радоцвет был не промах, порядок знал. Сначала, конечно, дары. Рухлядь и прочее на не простой красоты рушниках Поросья позади главного посла несли послы меньшие, он же сам, остановившись на положенном расстоянии и преклонив правое колено, протянул на шитой золотом и жемчугами подушечке осыпанную изумрудами и бриллиантами перламутровую шкатулочку – в личное пользование её высочайшей особе (дед Радоцвета ту шкатулочку у иноземных купцов на Москве впрок купил, когда был у царя Алексея Михайловича, вот и пригодилась). Приняла благосклонно, даже головкой слегка изволила кивнуть.

Первым делом поблагодарил императрицу за дарованную ею великую радость снова быть в неразрывном соединении с матушкой Россией (здесь Лукомысл не лукавил, чистую правду сказал), справился, как должно, о здоровье её величества и его высочества цесаревича Павла Петровича, а затем уж плавно и к причине своего посольства подобрался. Разумеется, с церквей начал (учтём, что при сем присутствовал весь двор). Мол, казус престранный, матушка ваше величество, на Роси наблюдается, православные храмы до сей поры в аренде у католиков остаются, а держава-то нынче православная (об истинных арендаторах говорить не следовало, это Радоцвет понимал, и ненавистный императрице Богуслав тоже упоминать не годилось; селение в десять тысяч душ на реке Рось, почти город, Мисайловкой прозывается, а Рось в Киевской губернии, коя обширна, вот и все координаты). Сквозь румяна на пухленьких ланитах её величества натуральная пунцовость проступила, охнула сердешная. Эко, головотяпство чиновных наших нерадивых!

...Миссия Радоцвета Лукомысла из Мисайловки в Петербург, о которой он составил подробнейший отчёт, – сюжет для отдельного романа. Для нас же сейчас главное, что Екатерина, сама в лукавстве изощрённая, по достоинству оценила и весьма уместное лукавство Радоцвета относительно арендаторов церквей.

Первостепенным его поручением от села было добиться монаршьего способствования выкупить Мисайловку у графа Ксаверия Браницкого. Тот бы своей охотой навряд ли её продал. Не только ведь десять тысяч холопьев, ещё три тысячи десятин роскошной пахоты да леса столько же, да выпасы, да луга заливные, да производства всякие... Дураком надо быть, чтобы от богатства такого отказаться, хотя бы и за деньги. Но Екатерина настолько, наверное, прониклась симпатией к Радоцвету, что чуть было не передарила Мисайловку ему. А может, сам он ей глянулся по известной её женской слабости. Радоцвет, однако, ответил на её родном немецком:

– Премного благодарен, матушка ваше величество, не гонец я за прибылью, ты бы лучше ордер охранный Мисайловке даровала по вольному мещанскому сословию, пользы от того больше твоей державе будет.

Тут её величество и совсем растаяла.

Короче говоря, благодаря дипломатическому искусству Радоцвета Лукомысла и охранному ордеру Екатерины II, Мисайловка, будучи в самом центре громадных владений графа Ксаверия Браницкого, которому с 1772 года принадлежала вся Богуславщина, избежала лихой участи крепостного холопства. Не осмелился граф ордер императрицы оспаривать. Как жило издревле село тремя своими общинами: Надросье, Бодни и Дальние Яры, так и продолжало жить, имея статус вроде вольного города. Радоцвета же Екатерина, узнав, что тот в иностранных языках искусен, оставила в Петербурге при дипломатическом ведомстве. Только с фамилией у него недоразумение вышло. Как вы помните, в мисайловских бумагах его записали Григоренко, а в Петербурге превратился он в Классена. Видимо, чиновникам канцелярии её величества велели записать его по такому-то классу, а те, немцы, не разобрав, и влепили в паспорт «Классен».

Это его внук статский советник Егор Классен, он же Григорий Иванович, доктор философии и магистр изящных наук, написал вышедшую тремя отдельными выпусками (два в 1854 году и третий в 1861 году) в типографии Московского университета книгу «Новые материалы для древнейшей истории Славян вообще и Славяно- Руссов до Рюрикового времени в особенности, с лёгким очерком Руссов до Рождества Христова», которую наши историки при жизни Ленина и Сталина поносили как лженаучную, заперши её в спецхранах, а теперь делают вид, будто такого исторического труда и вовсе не существует. Никак почему-то не хочется, чтобы история Руси насчитывала больше, чем одну тысячу лет. Так и вошло в обиход с их подачи действительно лженаучное: тысячелетняя история Руси... Будто из небытия, этак вдруг громадная держава вынырнула, причём сначала бессловесная, немая, потом уж на смеси иллирийского и булгарского наречий заговорившая, вроде как на общеславянском.

Между тем, книга Классена, пусть и с заметным несовершенством, слишком бегло, но всё-таки показывает не выдуманную досужими академиками, а нашу подлинную отечественную историю. Кроме огромного количества иностранных источников, Егор Классен широко использовал также дохристианские летописи, хотя и не ссылался на них по той же причине, по какой не указывал их Михайло Ломоносов, создавая свою «Грамматику Российскую». Зато Классен опубликовал 10 таблиц из книги упоминавшегося мною польского учёного Фаддея Воланского, собравшего памятники слов'янской письменности почти за три тысячи лет до н.э. и ещё за одну тысячу лет до крещения Руси. С этой его книгой и с ним самим произошла, на мой взгляд, очень интересная история, которую я узнал в Русском Музее в Сан-Франциско, читая воспоминания Егора Классена, пока, к сожалению, не изданные ни у нас, ни за границей.

Когда труд Ф. Воланского в 1847 году вышел в свет в Варшаве, католический примас Польши, входившей в состав Российской империи, обратился в Святейший Синод России с просьбой испросить разрешение у императора Николая I применить к Воланскому аутодафе на костре из его книги. Тот, однако, Николай I, которого все наши писатели привыкли изображать невежественным Палки- ным, затребовал, тем не менее, сначала книгу Воланского и вызвал из Москвы для её экспертизы Классена. Простой случайностью это быть не могло. Вероятно, Николай I знал, что наша дохристианская письменность Классену известна. Потом император приказал «взять потребное количество оной книги под крепкое хранение, остальные же, дабы не наносить вред духовенству, сжечь, к Воланскому же прикомандировать воинскую команду для содействия ему в его экспедициях по сбиранию тех накаменных надписей и впредь и охранения его персоны от возможных злоключений». Так распорядился Николай Палкин. Классену же велел опубликовать в своём сочинении такие таблицы из книги Воланского, которые бы не вызывали недовольство Русской православной церкви, что Классен и сделал со всей предусмотрительностью. Но недовольство со стороны церкви всё равно вызвал великое, как теперь раздражает наших учёных историков одно упоминание его имени.

Но вернёмся к Мисайловке.

Я говорил, что коллективный характер мисайловчан мне стал понятен во время гитлеровской оккупации, когда старостой у нас был приезжий учитель Загоруйко, работавший до войны в Мисайловке. Так вот, в то время в нашем селе проживала богуславская еврейка Хана Мордухеевна, вышедшая замуж за мисайловчанина. Фашисты её с двумя детьми, конечно, расстреляли бы. Но Загоруй- ка в селе предупредили, что, мол, если Хану Марковну (так её называли, «Мордухеевна» трудно произносить) расстреляют, в ту же могилу ляжешь и ты.

За семь лет тот отлично усвоил: пустыми словами в Мисайловке не бросаются. Как уж он договаривался с гитлеровцами, неизвестно, но Хана Марковна и её дети не прятались и остались живы.

Я думаю, и Зоран, приехавший с Памира, чтобы учить меня «крамольным» наукам, был уверен в мисайловчанах вполне. В тридцатых годах их боялись даже богуславские энкэвэдэшники. Ни одного человека не осмелились репрессировать. За одного невинного все бы жизнью поплатились, вернее, всё начальство их смердючего райотдела.

Закон же мисайловчане чтили, но тот Закон, в коем прибежище справедливости. Как римляне говорили: «Пусть рушится мир, но да здравствует юстиция!» Потому в Мисайловке и хмурились, если кто-то, не подумавши, называл службу энкэвэдэшников псовой. За что верную своим обязанностям животину обижать? Подлым нравом собаки не отличаются.

... Смежив веки и немножко отстраняясь от сиюминутного бытия, я вижу Зорана живым, его Душа со мной и во мне.

Ни у кого другого не видел такой улыбки. В чуть размытой голубизне глаз короткий всплеск искринок и лучики света, на мгновение озаряющие морщинки сомкнутых тонких губ. Я всё же успеваю их улавливать и чувствую, как в моё тело множеством токов извне входит, расплываясь по всему мне, теплынь. Но глаза мои продолжают смотреть на Учителя с прежним вниманием. Губы его, скрыв два ряда ровных, белых с сининкой зубов, смыкались только на совсем малый момент. Он такой же серьёзный. Спокойно звучит молодо баритонный голос. Я слушаю его, но и рассматриваю учителя и всякий раз нахожу в его облике что-то необычно интересное. Вы видели, как на вешалах светится под солнцем чесаное льняное волокно? Представьте себе такие волосы. От высокого, с волнистыми прочерками складок лба они перекинуты через голову до самых лопаток на спине. И от висков, где небольшие лысоватые прогалинки залысин, по краям удлинённого лица двумя постепенно расширяющимися полосками сбегают вниз, в такую же льняную бороду клином. А усов нет. Верхнюю губу делит пополам выемка с кажется жестковатыми, если бы можно было дотронуться кончиком пальца, закраинками. Ноздри словно просвечиваются: две слегка скошенных книзу треугольника с немного закругленными углами возле узкого кончика носа. На переносице горбинка, а дальше вниз прямая линия с тонюсенькими красноватыми прожилками. Если посмотреть сбоку, она от горбинки до кончика носа по косине поднимается вверх, потом на кончике носа сначала изламывается прямым углом, затем, соединяясь с носовой перегородкой, – округло в косой, падающий под горку. Если бы кончик носа не был узким прямоугольничком, он казался бы клювистым, а так – нет.

Глаза не выпуклые и не посажены глубоко, нормальные. А если бы разогнуть колечки надглазных век, они были бы очень длинные и, наверное, закрывали бы все глаза. Брови прямые. Большая часть их от середины лба гладкая, а дальше влево и вправо торчат стрельчатыми кустиками. Ушные раковины закрывают волосы, выглядывают из-под волос только их мочки. Они тоже как бы просвечивают. Левая проколота, и там будто выпуклая маленькая золотая заклёпка.

В дверь он входил, пригибая голову и сутулясь, иначе стукнулся бы лбом о притолоку.

Не знаю, сколько у него было рубашек, всегда, казалось, одна и та же, с теми рядочками васильковых восьмиконечных звёздочек, вышитых гладью на груди до пояска и по ободкам рукавов, из домотканого льняного полотна, но белее бороды.

«Если Мирка стирает ему рубашки, то где же она их сушит, нигде не видно», – хотел думать я, но боялся, что он услышит. Мои мысли он слышал. Вот:

– Ногти на больших пальцах ног посинели оттого, что ритм обмена веществ в организме к старости нарушается, и прежде всего это сказывается на ногах, так как они под постоянной нагрузкой всего тела, поэтому их клетки и кровеносные сосуды должны работать напряжённее, чем в остальных частях тела, но с приближением старости организм справляется с этой задачей всё меньше. Посинение ногтей на больших пальцах ног означает, что кровоток в ногах остаётся пока прежним, но обмен веществ в клетках уже замедлен. Потом и напряжение в кровотоке снижается, тогда ногти на ногах обесцвечиваются, а мышцы начинают дряхлеть. Потому и надо ходить босиком, с детства накапливать силу земли впрок, а в старости подпитывать ею ноги...

Ну да, у меня об этом только шевельнулось в голове, а он услышал и сразу объяснил, я и слова ещё не сказал. Правда, раньше я думал, почему и зимой он ходит в хате по «доливке» (так у нас называется смазанный глиной земляной пол) босым и мне велел- разуваться. Но доливка у бабки Даромирки была не холодной. Она застила её мягкими веточками ели, а сверху свежую хвою густо посыпала сухим чебрецом. У неё весь чердак был им набит. Ещё она хранила в нём яблоки и лесные груши-гнилички. Внесёт в хату в плетённом из белой лозы пол у котике, будто вот сейчас где-то в саду набрала. Яблоки наливные, хрусткие, только намного душистее, чем с дерева. Яблочный дух с чебрецом смешан. Запашище! – не знаю, как рассказать...

Но меня опять в сторону уводит

Ответив на не заданный мною вголос вопрос, Зоран тоже закончил вопросом, потому что я сбил его с другой темы:

– Теперь ты понял, сынка, почему истинная форма Земли не может быть такой, как на современных школьных картах?

– Да, Учитель, иначе она кувыркалась бы в пространстве. Поэтому внизу, за Полуденным кругом, ей нужно, как у яйца, место силы постоянства. А матка силы животворной в середине Земли круглая, чтобы небесное тело равномерно вращалось вокруг своей оси и в Коле Живота (в созвездии Зодиака, что по-гречески значит Круг Животных).

Напомню читателю, что Зоран с первого дня говорил со мной только по-древнерусски и я, всё прекрасно понимая, отвечал ему точно так же, хотя раньше никогда древнерусского не слышал. В Мисайловке все говорили по-украински, но от украинского и современного русского, на котором, кстати, я говорить ещё не умел, он отличается очень значительно. Видимо, академик Николай Петрович Дубинин прав, называя такое явление генетической памятью. Оказалось, я «помнил» многие языки и наречия, которыми пользовались наши пращуры, кроме болгарского, из него я «помнил» только его иллирийскую часть. А когда мы с Зораном принялись за древнегреческий и латынь, то для меня это было словно повторение. У моей памяти, однако, есть одно свойство, к которому я никак не привыкну. Часто кажется, что многие я напрочь забыл. Но если мне что- то нужно, оно откуда-то всплывает, будто при нажатии кнопки в теперешних компьютерах. Никогда ничего специально удерживать в памяти я не стараюсь, в необходимый момент оно вспоминается само собой. Может быть, так у всех людей, и это свойство человеческой памяти обычное, но я вот сколько живу сознательной жизнью, не перестаю ему удивляться.

Хочу ещё привести пример из тех знаний, которые давал мне Зоран. Взгляните на эти два рисунка.

На обоих показана истинная форма Земли. Но рисунок слева взят из нашей дохристианской книги «Лад Сварожья», которой три тысячи лет, а справа рисунок впервые сделан современными американскими учёными с помощью широкомасштабных съёмок и зондирования чуткими приборами планеты из Космоса. Разница же между рисунками невелика, хотя наши пращуры создавали свой рисунок, размышляя лишь над формой куриного яйца без скорлупы и сообразуясь с визуально наблюдаемой динамикой движения небесных тел.

В Природе всё малое повторяет в себе большое и наоборот. Следовательно, яйцо как первооснова жизни необходимо должно повторять в себе и важнейшие особенности планеты, на которой есть жизнь. Желток яйца содержит в себе всё для зародыша, белок – уплотнённое органическое вещество, которое под воздействием тепловой энергии наседки превращается в продукт для питания и развития зародыша до его появления на свет, когда он сможет кормиться самостоятельно.

Значит, земная кора должна иметь форму белка, а её матка, то есть ядро, – форму желтка.

В оплодотворённой курице сумма положительной и отрицательной энергии уравновешивается, плюс на минус даёт не минус, как в электричестве, а статичный тепловой плюс. Но до полного созревания яйца какая-то сила удерживает его и в курице, и в определённом положении, не создавая при этом никаких неудобств курице.

Коль во вместилище яйца среда статично положительная, логика подсказывает, что в самом яйце с его тыльной стороны тогда должен быть достаточно сильный отрицательный заряд, выполняющий сразу две функции – удерживает яйцо в курице и придаёт ему горизонтальное положение.

Идущему по морю или стоящему на якоре кораблю не позволяет опрокинуться при волнении отрицательный груз-балласт Для сохранения нужного положения, нечто подобное необходимо и яйцу, чтобы его верхушка всё время была горизонтально направлена вправо. Но балласт в него ведь не погрузишь. Стало быть, яйцу нужен своеобразный аккумулятор отрицательной энергии. Им и служит та выемка в яичном белке, которую мы все знаем. Но эта отрицательная сила яйца не должна нарушать энергетическое равновесие в курице. Поэтому яйцо и находится в скорлупе, обладающей свойством диэлектрика. Она является изоляционным слоем между самим яйцом и той средой, в которой оно развивается. Так наша атмосфера защищает Землю от губительных для её живой Природы космических лучей. И скорлупа яйца, и атмосфера Земли имеют наиболее целесообразную обтекаемую овальную форму, ибо и в Природе, и во всём мироздании всё подчинено законам целесообразности.

Земля движется вокруг Солнца слева направо, согласно естественным виткам спирали. Сила движения могла бы свалить её ось вправо, если бы не было никакой противодействующей силы.

Вверху по центру рисунка показана Полночь истинная – Северный географический полюс, через который проходит земная ось. Внизу – Полуденная сторона, юг. Слева и немного ниже Полночи истинной – Полночная матка: Северный магнитный полюс, внизу справа- Полуденная матка постоянства: Южный магнитный полюс. Оба магнитных полюса друг друга уравновешивают, благодаря чему наклон земной оси в движении планеты по своей орбите вокруг Солнца сохраняется постоянным.

На рисунке нет широт и меридианов. Во всём остальном, кроме земной оси и экватора, можно указать на те или иные неточности. Но это и не удивительно. Ведь три тысячи лет тому назад у наших пращуров не было космических приборов. Тем не менее, истинную форму Земли и то, что обуславливает её правильное движение вокруг Солнца, они в принципе изобразили верно. Яйцо курицы, наблюдения за небом и сила логических рассуждений – вот и всё, чем они при этом пользовались. Однако, чтобы логика рассуждений действительно имела силу и приводила к верным выводам, нужно было обладать самыми разносторонними знаниями и в совершенстве владеть искусством мышления. Когда человек говорит «Я думаю», это ещё далеко не значит, что он мыслит. Мышление – высочайшее искусство.

В первые два предвоенные года, занимаясь со мной, Зоран, естественно, не ставил своей задачей научить меня мыслить. Для постижения этого искусства, кроме знаний, нужен также зрелый ум. Я же был ещё ребёнком. Поэтому, используя мой девственный мозг, врождённое свойство памяти и моей биоэнергетики, которых в себе я в общем-то долго не сознавал и сам не мог понять, что это такое, Зоран, образно выражаясь, лишь «накачивал» в меня разнообразную информацию.

В августе 1940 года он уехал к себе на Памир. Немного раньше, чем собирался, так как мою мать, хорошо знавшую идиш, неожиданно для нас решили послать на работу в Богуславскую среднюю еврейскую школу, и вся наше семья переезжала из Мисайловки в Богуслав, куда следовать за нами Зоран не хотел. А ходить к нему в Мисайловку мне, малому, было далеко: три километра городом и семь километров по шоссе Мироновка-Карапиши до села.

Потом война. Моторошное слово – ОККУПАЦИЯ.

... Помню, на деревьях уже желтели листья и в воздухе плыла паутина бабьего лета, когда в один из дней на рассвете немцы с автоматами на груди и полицаи с короткими винтовками за плечами согнали всех жителей Богуслава – всех поголовно, от младенцев, которых матери несли на руках, до дряхлый стариков – на две городские площади: евреев с вещами – на большую базарную, а украинцев без вещей – на гораздо меньшую площадь перед бывшим районным Домом культуры, в котором теперь размещалось какое- то увеселительное заведение «Только для немцев».

Для чего и зачем согнали, никто не знал, но все догадывались, что сегодня должно произойти что-то важное. Такого, чтобы вот так разом подняли на ноги весь город, тем более спозаранку, ещё не случалось. И ещё не видели в Богуславе столько гитлеровцев с нашитыми на левых рукавах орлами и солдат, у которых кроме автоматов, висели на груди похожие на полумесяцы железные бляхи. Они, эти солдаты, вперемежку с полицаями оцепили всю нашу толпу. Мы с матерью оказались крайними. В шаге от нас, повернувшись к нам спиной, стоял в полицейской форме всем в городе известный Тимофей Гаркавенко – скрывшийся от мобилизации райфи- нинспектор, ходивший раньше по Богуславу с пузатым потёртым портфелем. Для меня, да, вероятно, и для всех остальных детей он тогда был дядька как дядька, ничем, кроме своего портфеля и помятой фетровой шляпы, какие в Богуславе встречались редко, особенно не примечательный. Но теперь на нём была чёрная суконная форма, широкий тёмно-коричневый ремень и винтовка. Это меняло человека разительно.

– Тымиш, чуеш, Тымиш, – вполголоса с тревогой говорила ему в спину мать, – що ж воно будэ?

- Замовч! – односложно отвечал он, не оборачиваясь.

Одной рукой прижимая к себе меня, другой – с детства хворую Верочку, мать, шумно вздыхая, некоторое время молчала. Но надолго её терпения не хватало.

- Тымиш, чуеш, Тымиш, ты людина чы нэ людина?!

Полицай обозлился, резко откинул голову назад, показав нам худое, в красных пятнах лицо. Однако гнев свой сдержал:

- Я – людына! А хто твий Сэмэн?.. Отож пам`ятай, чэтвэро у тэбэ...

И снова застыл в прежней позе. Но его спина, напряжённая до сих пор, вроде как бы размягчилась. По-видимому, своей отповедью он остался доволен.

Мать он стращал тем, что наш отец Семён Гигорьевич где-то воюет против немцев, но это все знали и без него, из Богуслава большинство мужчин ушли на фронт, но солдаткам никаких притеснений немцы пока не чинили. А вот он, Гаркавенко, считал это преступлением, и моя вспыльчивая мать наверняка наговорила бы ему дерзостей, если бы сильная Маруся, моя самая старшая сестра, обеими руками вовремя не зажала ей рот.

Мамо, нащо вин тоби трэба? Побачым, що воно будэ.

После отца Маруся всегда была у нас разумнее всех и над всеми верховодила. А характер моего старшего брата Грицька той поры я почему-то совершенно не помню. Может быть, потому, что мной он почти не занимался. После того, как мы переехали в Богуслав и не было с нами Зорана, моё воспитание целиком взяла на себя Маруся, любвеобильная и строгая до невозможности. В том, что касалось меня, ей не перечила даже мать. Иногда мне казалось, что она побаивалась Маруськи не меньше, чем я.

На верхней ступеньке парадного входа в Дом культуры появился кто-то в гражданском, но перепоясанный ремнями, с пистолетом на пузе и какой-то серебристой штуковиной в руках, в которую он на чистом украинском языке стал говорить:

– Внимание! Германские власти призывают вас к порядку. Никаких разговоров! Стойте и ждите. Причину, почему вас здесь собрали, вам объяснят позже. Неповиновение будет караться по законам военного времени. Прошу отнестись к этому со всей серьёзностью.

В ту серебристую штуковину он не кричал, но голос его был ясно слышен по всей площади.

- Ой, лышэнько, що ж воно будэ! – вздохнула мать, как только перепоясанный ремнями со ступенек исчез.

- Тоби наказано мовчаты?! – гаркнул Гарковенко, на этот раз повернувшись к нам всем корпусом. – Чы жыты набрыдло?

- Пробачтэ, дядьку Тымиш, вона ж ничого нэ сказала, – извиняющимся тоном поспешила на выручку матери Маруся. – Мы будэ- мо мовчаты.

- Отож, майтэ на увази, бо я добрый до часу, – опять пригрозил Гаркавенко, понизив голос.

Запуганная толпа притихла. Никаких звуков не доносилось и со сравнительно недалёкой базарной площади, где, как мы думали, всё ещё находились евреи.

Сколько так стояли, сказать трудно, но очень долго. Потом говорили, что шесть часов. Не знаю, может быть. Помню, что оцеплявшие нас солдаты и полицаи сменялись дважды, а мы всё стояли. После второй смены оцепления ноги уже подкашивались и нестерпимо хотелось по малой нужде. Малыши начали плакать. Плакала и наша слабенькая Верочка. Маруся и Грицько поддерживали её, бедняжку, под руки. И все были голодные. Нас подняли с постелей, никому не дав позавтракать. Люди едва успели натянуть на себя кой-какую одежонку.

Откуда-то от моста через Рось вверх к бывшей почте мимо нас проехали грузовые машины с кузовами, нагруженными с горой лопатами.

- Нащо воно такэ? – провожая взглядами рычащие грузовики, зашептались в толпе. – Щось копаты зибралысь, а що, га?

Все задавались одним и тем же вопросом, ответ на который не находили, и это наводило страх. Затихли даже маленькие дети.

Машины давно скрылись за поворотом, когда на ступеньках Дома культуры снова появился тот гражданский, перепоясанный ремнями. Заговорил в свою серебристую штуковину:

- Внимание! Всем организованно выходить на улицу, строиться по четверо в ряд! Лицом направо! – Он указал в ту сторону, куда ехали грузовики. – Если будет давка, солдатам приказано стрелять без предупреждения.

Все решили, что нас сейчас погонят на расстрел. Иначе зачем повезли туда столько лопат? Определённо там уже роют нам могилы. Или заставят копать их самим себе.

Ужас, охвативший толпу, не берусь передать. Мне кажется, воссоздать словами ту картину невозможно. Я видел, как у нашей Верочки в момент высохли расширились и застыли глаза. Она словно внезапно задохнулась и не могла понять, что с ней происходит. У мамы и Маруси мелко дрожали губы. Только Грицько, насупившись, ничем своего внутреннего состояния не выдавал. Обычно он так хмурился, когда думал о чём-то своём.

Все боялись, что автоматы затрещат раньше времени, и выливались с площади на проезжую улицу тягучим медленным потоком, который на мостовой сужался до четырёх человек в ряд. Никогда прежде этим людям строиться, конечно, не доводилось, но теперь они строились так, будто делали это не в первый раз. Не было ни суеты, ни ропота. Только возле нас какая-то женщина с ребёнком на руках на минуту растерялась: одна она или их двое? Но своё сомнение сама быстро разрешила, заняв место четвёртой в ряду.

Под конвоем солдат с бляхами и полицаев нас погнали через город на его окраину, к знакомой всем богуславчанам круглой котловине у леса. За всю дорогу в колонне не было слышно ничего, кроме слитного топота ног. И я не помню, чтобы голову мою обременяли какие-то мысли, за исключением одной: как бы и где бы справить нужду. Живот мне прямо-таки распирало, и этим поглощалось всё моё внимание.

До котловины мы недошли, как я теперь могу прикинуть, метров пятьсот, когда колонну повернули влево, в поле, и вскоре остановили, приказав всем повернуться к видневшемуся справа лесу. Получилось четыре шеренги, которые так и погнали дальше к котловине. И снова остановили почти у её края, разорвав наши шеренги на две примерно равные полудуги.

То, что я увидел в котловине, сначала меня только изумило. Ближняя её половина оказалась забитой евреями без вещей. Чуть дальше от их плотной толпы и ближе к лесу тоже находились евреи, мужчины и женщины с лопатами. Растянувшись по всей котловине, они копали громадный ров. Уже вырыли его до пояса и продолжали копать глубже, кидая землю на обе стороны рва.

«Як жэ воны сюды попалы ранишэ нас и дэ ix чамайданы?» – полный недоумения, спрашивал я себя, совсем не думая о том, что стою на месте расстрела, который вот-вот начнётся.

Потом я увидел, что вся котловина окружена поверху фашистами с серебристыми орлами на рукавах. Кроме того, в разрыве между нашими шеренгами и с трёх остальных сторон стояли пулемёты с их обслугой.

Только теперь я подумал о предстоящем расстреле и начал соображать. По моим наблюдениям выходило, что сравнительно с теми, кто копал ров, гитлеровцев и полицаев во много раз меньше. Почему же те с лопатами на них не бросятся? Ну, пусть фашисты половину или даже больше перебьют, зато остальные убегут. Ведь до леса им рукой подать. Это нам, украинцам, пришлось бы пробегать всю котловину, а сзади нас и впереди – две цепи автоматчиков. И у нас ничего нет в руках. Нам деваться некуда, всё равно перебьют всех. А у тех с лопатами положение другое. Они должны попытаться. Неужели не догадаются?

Наверное, я крикнул бы им, но рядом стояла Маруся, которую я по привычке боялся и перед лицом смерти. Собственно, неизбежность скорой смерти я сознавал лишь умом, думая, что нас расстреляют вместе с евреями или вслед за ними. Но в то, что меня вдруг превратят в труп, какие я видел на центральной улице города вдень воздушного обстрела и бомбардировки Богуслава, когда гитлеровцы наступали, не верилось никак. Вероятно, поэтому и такого страха, как у нашей Верочки во мне не было. Здоровая оплеуха Маруси страшила куда больше, и я не сомневался, что получу её, как только открою рот. Это я сейчас понимаю, что в той обстановке ударить меня моя старшая сестра не могла, хотя крикнуть бы тоже не дала. Иначе я погиб бы первым, чего бдительная Маруся не допустила бы ни при каких обстоятельствах.

Между тем, я не заметил, как напурил в штаны. Стало ужасно неловко и одновременно пришло что-то похожее на затаённую радость: наконец-то облегчился! И мои мокрые штаны Маруся, кажется, не видит...

А там, на дне котловины всё копали. Из широченного и длиннющего рва уже выглядывали только макушки голов, и россыпью летела земля на свеженабросанные валы. Я с тоской подумал, что теперь им оттуда не выбраться.

На противоположном склоне котловины откуда-то из леса появилась цепь автоматчиков с бляхами на груди, растянувшаяся с большими интервалами во всю длину рва.

Грузно и не торопясь шагая, гитлеровцы сошли вниз, поднялись на гребень того земляного вала надо рвом. Что-то прокричали копальщикам, но что из-за дальности расстояния расслышать было нельзя (немецкий язык я понимал, так как успел в Богуславе научиться говорить на идиш, а они схожи). Я видел только, как сразу же на нашу сторону рва вместо земли полетели лопаты. Потом раздались автоматные очереди. Солдаты стрелял в ров.

Я понял, что расстрел начался. Копавших ров убивали там же, во рву. Затем те солдаты, закончив стрельбу, вернулись назад, на гребень котловины у леса. А с нашей стороны, огибая толпившихся ближе к нам евреев, двумя колоннами пошли вниз гитлеровцы с орлами на рукавах, несшие за плечами открытые прямоугольные ранцы, из которых торчали патронные рожки для автоматов.

Евреев партиями отделяли от общей толпы, ставили лицами к лесу на гребень земляного вала надо рвом и строчили им из автоматов в спины. Люди падали в ров, как будто неумело ныряли в воду с выстроенных сплошным рядом вышек. Причём матери с младенцами падали, не разжимая рук, а пули в малышей, должно быть, не попадали. Матери защищали их от автоматчиков своими телами.

Я искал глазами своего дружка Йоську Гершковича и его маму, но найти их нигде не мог. Ров был слишком длинным, и весь он разом глазами не охватывался.

Стрельба в котловине продолжалась до тех пор, пока ров не заполнился телами убитых совсем, и от многотысячной толпы евреев не осталось никого.

За всем происходящим внизу наши шеренги следили окаменело. Мы ждали своей очереди, уже больше мёртвые, чем живые. Не было слышно ни детского плача, ни вздохов. Я чувствовал только, как мою руку больно сжимала рука Маруси, но думал о другом: куда же мы будем падать? Ров-то полон. Или нас заставят копать новый?

Тишина ничем не нарушалась и когда вдоль шеренг пошли солдаты с бляхами. Оставляя на месте слишком уж дряхлых стариков, женщин с младенцами и детей поменьше, они всех остальных выталкивали в сторону, ближе к кромке котловины. Из нашей семьи вытолкнули мать, Марусю и Грицька. Мою руку Маруся отпустила как-то рывком и выдохнула: «Прощай, Шурочка!» А мать и Грицько простились со мной и Верочкой только взглядами.

Всех отобранных цепь автоматчиков погнала вниз, ко рву, где их остановили и, по-видимому, приказали поднять лопаты. Потом они начали забрасывать землёй ров и работали, пока не перекидали туда весь ближний вал. Затем их прямо по рву перегнали на другую его сторону и они то же самое сделали со вторым валом. Над рвом вырос новый вал, уже могильный.

Я думал, что теперь, когда ров с убитыми забросан, им прикажут копать возле него такую же могилу для нас, только намного короче. Но все стоявшие за их спинами автоматчики неожиданно повернулись и полезли по склону котловины вверх, к лесу. Уходили к дороге и те немцы, и полицаи, которые стояли сзади и впереди наших поредевших шеренг. Уволокли и все четыре пулемёта. Там, на хорошо видной от котловины дороге, их погрузили в машины, в кузова которых залезли и гитлеровцы с полицаями.

Те в котловине и мы наверху остались без всякой охраны. Почему вдруг – никто не понимал. У всех на лицах – растерянность. Наступил какой-то всеобщий шок, выйти из которого было, очевидно, труднее, чем идти под пули.

Прошло немало времени, прежде чем люди сообразили, что расстрел кончился, больше убивать никого не будут.

Побросав лопаты, народ из котловины повалил наверх, к нашим шеренгам, к тому моменту сомкнувшимся и превратившимся в толпу. Отчётливо помню, как Маруся, прижимая мою голову к своему животу, вся тряслась от рыданий. А дальше в памяти – провал, не помню ничего. Наверное, потрясение того дня было настолько сильным, что я надолго утратил интерес ко всему, что происходило вокруг, пока зимой 1942 года мы опять не вернулись в Мисайловку.

... К нам прибился бывший советский солдат дядя Ваня. Фамилию срою не помню, чтобы он называл. Говорил, что сам он откуда-то из-под Владимира (кажется, Эпикур сказал: «Люди выдумали химеру случая, чтобы оправдать своё неразумение»), где у него остались жена и двое детей. До войны он работал там в колхозе зоотехником. На фронт попал, когда от западной границы он откатился до Житомира.

Дальше описывать его приключения мне затруднительно. Он много рассказывал, но с тех пор в моей голове всё перепуталось. Где-то, уже на Киевщине, выходя из окружения подорвался на мине. Сильно контузило, раздробило правое колено и оторвало кисть левой руки, Какие-то люди подобрали его, как могли, лечили, но пересидеть у них всю оккупацию что-то помешало. Ковылял со своей суковатой палкой от села к селу, пока не набрёл на Мисайловку (первой на его пути была наша хата, она стояла на самом краю села), и моя мать, выслушав его исповедь, сказала:

– Куды ж ты отакый! Жывы у нас, дэ п`ятэро, там и шостый якусь прохарчуеться.

Жил он у нас в «хатыни» – отдельной комнатёнке с одним оконцем. и, страдая, видимо, от сознания, что неспособен помогать по хозяйству, чувствовал себя стеснительно. И вот он, чтобы хоть чем-то быть полезным, решил обучить меня и мою сестричку Верочку, ныне покойную, пухом ей земля, грамоте, не подозревая, что я уже умёю говорить, читать и писать на нескольких языках, кроме современного русского.

Нам с Верочкой пора было в школу, но в Мисайловке она не работала, немцы заняли её под офицерский дом отдыха, что ли. Богата красотой вся наша Богуславщина, а Мисайловка да ещё Медвин среди её сёл, пожалуй, самые богатые.

Задачу перед собой дядя Ваня поставил трудную. Сложность заключалась в том, что он не знал украинского языка. Понимать-то друг друга мы понимали, но лишь в той мере, чтобы улавливать смысл сказанного. Учить же он нас мог только по-русски...

Может быть, если бы нашёлся украинский букварь, дядя Ваня сумел бы в нём как-то разобраться. Но ещё год назад, когда гитлеровцы пришли в Мисайловку, во всех домах они вместе с полицейскими провели обыски и все книги, какие находили, сожгли. Облитые бензином сгорели и обе сельские библиотеки: школьная и клубная. Было известно, что какие-то книги уцелели только у старосты, того самого Загоруйко. К нему дядя Ваня и отправился на поклон.

Уж не знаю, как они там договаривались, но домой дядя Ваня вернулся сияющий. Принёс тоненькую книжечку с картинками и, как ему хотелось, на русском языке.

Называлась книжка «Человек с Луны» (Е. Васильева. Человеке Луны. Л., 1926) и рассказывалось в ней о знаменитом путешественнике Миклухо-Маклае, который жил у папуасов Новой Гвинеи. Мы с Верочкой слушали чтение дяди Вани, затаив дыхание. Мир открывался перед нами удивительный. Я словно сам находился на диковинном тропическом острове, ясно представлял себе живых папуасов и благородного Маклая, чей портрет был напечатан на обратной стороне книжной обложки. Как и другие картинки, дядя Ваня позволил его внимательно рассмотреть. Мне в нём нравилось всё: и задумчивые, широко открытые глаза, и аккуратная курчавая бородка, и всё лицо, таившее в себе какую-то чудесную загадку.

Трудно сейчас, возвращаясь к впечатлениям далёкого детства, воссоздать их на бумагу совершенно точно, со всеми только им присущими особенностями. Нет-нет, да и ловишь себя на мысли, что тогда ты думал и чувствовал не совсем так, как вспоминается теперь. Из той дали всё приходит к тебе, пробиваясь сквозь огромную толщу времени, через всю твою сознательную жизнь и, конечно, смешиваясь с настоящим переосмыслением, в чём-то искажается. Но, кажется, я не погрешу против истины, если скажу, что моё первое знакомство с Маклаем стало для меня событием необыкновенного значения. Вряд ли я переживал когда-нибудь раньше такое благоговейное душевное смятение, как в тот день. Я насмотрелся уже столько смертей и крови, столько насилия, что доступный моему пониманию рассказ о добром человеческом сердце воспринимался, словно чарующая сказка. Во все поры моего существа проникло что-то такое, отчего делалось невыразимо сладостно и одновременно страшно. Вдруг всё сгинет...

Понятно, я не мог тогда предугадать, что впервые слышу о человеке, познанию жизни и деятельности которого потом отдам долгие годы своей жизни. Но подобным диву предсказанием мне кажутся теперь слова дяди Вани, который захлопнув книжку и шумно вздохнув, сказал:

– У моряков, ребятки, чтобы бежать по воде к земле, есть парус или, как вы говорите по-украински, витрыло. Оно служит для того, чтобы достигнуть заветного. Эта книжка пусть и будет для вас заветной, а парус, чтобы до неё достигнуть и самим прочитать, я вам сотворю, нарисую буквы и научу их складывать в слова...

Так впервые вошёл в мою жизнь Маклай, в годину, когда всё было попрано во зло. Белым парусом в лазурное море зовущая мечта уже не угасала во мне, но слишком долго оставалась недоступной. Казалась, всё было против моих желаний. Обстоятельства, однако, не мешали мне веровать в Маклая и повторять, как заклинанье, вслед за его другом баронессой Эдитой Фёдоровной Раден:

«Due le Mikoucho-Maclay prete le flank a mille attagues, mais il est Fort d`une arme sainte gui J'emporte, il veut ca, verite pour la verete».

«Миклухо-Маклая уязвим с многих сторон, но он силён святым оружием, перед которым отступают все его слабости: он ищет истину для истины и стремится к ней.»

Может быть, в якутской тайге, где я искал алмазы, это помогло мне выжить, когда у меня открылась скоротечная чахотка, и мне было отпущено очень мало времени, чтобы, как говорится, на перекладных добраться из Якутии на Памир, где меня мог спасти – я в этом не сомневался – только мой Учитель Зоран, его излучающие целительный жар ладони...

В январе 1958 года на заседании редколлегии журнала «Вокруг света», в котором я после непродолжительной своей драмы в Якутии и двух с половиной лет работы собственным корреспондентом Всесоюзного радио по Средней Азии начинал выполнять обязанности спецкора, обсуждались материалы будущего апрельского номера, в том числе и очерк, посвящённый 70-летию памяти Н. Н. Миклухо-Маклая, написанный одним ленинградским миклуховедом. Присутствовал и академик Евгений Никанорович Павловский – небольшого росточка, полноватенькой, с округлой белой бородкой и всегда почему-то печальными светлыми глазами старичок в мешковато сидевшей на нём форме генерал-лейтенанта медицинской службы. Занимаясь в основном паразитологией, он принадлежал в то время к крупнейшим зоологам мира и большую часть жизни провёл в различных экспедициях.

Членом редколлегии «Вокруг света» Евгений Никанорович не был, но как президент Государственного географического общества СССР работой нашего тогда популярного географического ежемесячника интересовался постоянно. Сейчас же сказал, что приехал в редакцию специально из-за очерка о Маклае. Пожалуй, даже не сказал, а с этакой нахохленной непреклонностью проворчал, словно ждал от нас какого-то противления и заранее всем своим видом показывал, что готов идти в бой, чем вокругсветовцы, знавшие спокойный покладистый характер академика, были удивлены и вместе с тем заинтригованы.

А дело оказалось вот в чём.

Ленинградский филиал Института этнографии АН СССР – центр советского миклуховедения, как отчасти и Государственное географическое общество (ГГО), штаб-квартира которого находится там же, в Ленинграде. Автором юбилейного очерка был сотрудник этого Института. По заведённому порядку, перед отправлением материала в редакцию автору полагалось в таких случаях завизировать его у президента ГГО. Но ни этот автор, ни его более ответственные институтские коллеги с весьма существенными замечаниями Евгения Никаноровича не согласились. Потому, главным образом, как мы по наивности своей сначала полагали, что, хотя и прошло уже два года после XX съезда КПСС, на котором Н. С. Хрущёв выступил с докладом о культе личности Сталина и противозаконных репрессиях во время его почти тридцатилетней диктатуры, в действительную реабилитацию невинно погибшего в период бериевщины прежнего президента ГГО академика Николая Ивановича Вавилова ещё не совсем верили. Между тем, Е. Н. Павловский требовал обязательно учесть то, как оценивал значение Миклухо-Мак- лая в отечественной и мировой науке Н. И. Вавилов, на что он обращал внимание собирателей и популяризаторов его трудов и от чего предостерегал научных и литературных биографов. Миклуховеды, однако, упорствовали.

Вот почему в тот январский день 1958 года и приехал к нам в редакцию академик Е. Н. Павловский. Не соглашаясь с позицией миклуховедов, которые, как тогда, так и теперь все преимущественно этнографы и не в состоянии заниматься сложнейшим научным наследием Маклая, Евгений Никанорович зачитал на заседании редколлегии датированное 17 ноября 1937 года письмо Н. И. Вавилова (в сталинские времена, да и после, известное только единицам). Оно было послано его предшественнику на посту президента ГГО и тогда ещё остававшемуся почётным председателем Общества Юлию Михайловичу Шокальскому. Речь в нём шла о необходимости всенародно отметить 50-летие памяти Н. Н. Миклухо-Маклая – 14 апреля 1938 года. Но для этого требовалось разрешение Совнаркома, обращаться в который, не рискуя заведомо всё погубить, Николай Иванович тогда не мог, так как знал, что уже шестой год находится под негласным следствием сначала якобы как «замаскировавшаяся контра», потом как «враг народа». Поэтому он действовал через явно для всех безопасного, но всемирно известного (в области картографии и океанографии) профессора Ю. М. Шокальского, который ещё смутно помнил публичные петербургские лекции Маклая в октябре-ноябре 1882 года и его похороны на Волковом кладбище шесть лет спустя.

По словам Е. Н. Павловского, до самой смерти Ю. М. Шокальского (март 1940 года) письмо Н. И. Вавилова (Николай Иванович был арестован пятью месяцами позже), написанное, видимо, из вящей осторожности по-французски, хранилось в архиве профессора, затем кто-то из его близких друзей или родственников передал машинописную копию Евгению Никаноровичу (уже в дни работы XX съезда КПСС).

Это-то письмо, переводя на русский язык прямо с листа, и прочёл нам Е. Н. Павловский.

Я процитирую деловую его часть полностью с некоторыми своими примечаниями.

«У нас привыкли считать Н. Н. Миклухо-Маклая мужественным путешественником-романтиком, и против этого как будто не возразишь – отдельные проблески романтических настроений в его дневниках встречаются. Однако из тех же дорожных дневников перед нами встаёт натура высокоорганизованная, строгая к себе и окружающим и, что особенно важно, с логически сильным мышлением исследователя, о всяком предмете имеющего своё собственное суждение, выведенное не из чьих-то авторитетных умозаключений, а преимущественно из своих же опытов и наблюдений. Совершенно по-ломоносовски!

Поэтому, я думаю, представлять его и впредь в школьных программах и любопытствующей публике как интересного путешественника, не убоявшегося длительное время беззащитным жить среди первобытных племён папуасов, значит не отдавать ему должного как крупнейшему из учёных, совершившему в первую очередь, конечно, грандиозный переворот в науке о человеке, всю значимость которого нам предстоит в полной мере осознать, когда он скажется, а это произойдёт неизбежно, на судьбах народов мира. Скажется же он в особенности на до сих пор приниженных и угнетенных всеобщим взрывом сознания несправедливости унижения их человеческого достоинства, что как неотвратимое следствие повлечёт за собой радикальные социальные перемены во всех колониальных странах.

Поэтому не для лишней похвальбы России, а как рачительным охранителям своего духовного наследия, сущность которого в конечном счёте определяет авторитет всякого народа, нам надлежит озаботиться, чтобы мир знал, а вместе с ним мы уяснили и сами, что основы для пробуждения такого сознания заложил сын нашего Отечества, тем более сейчас на фоне теперешнего фашистского шабаша в Европе.

Учитывая европейские политические события, польза приобщения созданной Н. Н. Микрухо-Маклаем науки о человеке к нашей коммунистической пропаганде очевидна. Здесь она злободневна по высшему разряду.

Мне кажется, при обращении в Совнарком упирать нужно как раз на это. Иначе в создавшейся у нас обстановке торжественно отметить пятидесятилетие его памяти нам могут и не дозволить. Но сделать надо постараться так – на всю страну, чтобы привлечь к нему максимальное внимание не только народа, но и правительства.

Я понимаю, российский патриотизм нынче «не в моде», исходящий же от меня – и подавно.

Ко всему прочему беспременно обвинят меня ещё и в шовинизме. Тем не менее, если вопрос с торжествами решится положительно и нам удастся дать Н. Н. Миклухо-Маклаю соответствующую научную, политическую и нравственную оценку, мы должны будем потом найти какую-то форму (не слишком бьющую в глаза) работы с его наследием и вокруг него в этом направлении. Нельзя идти на поводу у британских писак, для которых, а значит и для большинства мира, он, волею случая родившийся в России и будто отринутый ею, – полушотландец-полуиудей (подробнее об этом в тексте романа). Будучи в действительности по тогдашнему национальному определению природным малороссом, он предпочитал чаще называть себя обобщённо россиянином, не без основания имея в виду триединство народов, вышедших из лона Древней Руси. Россией же, если учесть, сколько она вложила только материальных средств в его путешествия, он вовсе отринут не был, кроме, может быть, какого-то щелкопёра Скальковского, да и то он, зарабатывая в России на опусах о русских же, русским никогда не симпатизировал.

С другой стороны, разве учение Н. Н. Миклухо-Маклая о человеке не насквозь интернационально? Ни один уважаемый нами политик всех времён, ни один из знаменитых гуманистов не сделал столько для предметного понимания естества человеческого братства, как это сделал Н. Н. Миклухо-Маклай. Да и гуманизм-то до него ассоциировался с несбыточными мечтаниями вроде «Утопии» Томаса Мора или «Города солнца» Томмазо Кампанеллы, либо с пафосно красивыми, но никакими убеждающими реалиями не подкреплёнными декларациями вроде утверждения Жан-Жака Руссо о том, что все люди рождаются голыми и потому уже, и только потому (других доводов у Руссо не нашлось), равными в правах, иными словами, до Н. Н. Миклухо-Маклая понятие гуманизма по сути было идеалистическими фантазиями или, если угодно, декларациями; он же, вооружённый редкостно человеколюбивой для белой расы народной философией Русичей (полагаю, вы меня знаете и не примете сию мою тираду за умиление патриота из квасных русофилов, но в мире я всё же кое-что повидал, а всё, как говорили древние, познаётся в сравнении), корни которой в глубокой древности где-то на берегах Днепра и Волхова (не эта ли философия давала силу Руси почти тысячелетие стеной стоять против натиска душепоработительного, потребного только верхушке власть имущих иудомессианства, вероятно, для отсечения неблагозвучной приставки «иудо-», именуемого по-гречески христианством, а у нас для компромисса с прежним, славившим не столько мифических богов, сколько вольность и честь человеческую, язычеством – «славием», снабжённым приставкой «право-», будто бы самым верным?), идеями русских демократов (Герцен, Чернышевский, Писарев), а также научными разработками, касающимися антропогенеза, биологии и психики человека таких отечественных учёных, как академик Карл Максимович Бэр и незабвенной памяти Иван Михайлович Сеченов, и собственным трудом добытыми энциклопедическими знаниями, помноженными на бесценный дар их синтезатора, способного из множества алгоритмов извлекать единственное искомое, наполнил идеалистические декларации, я бы сказал, грубо осязаемой фактурой, доказательно отвергающей правомочность всякого насилия во взаимоотношениях всех наций и рас.

Отчего же мы до сей поры не заявим об этом во всеуслышанье? Ведь одного этого достаточно для учёного, чтобы имя его стало бессмертным, а за страной, породившей его физически и духовно, навечно закрепилось первоколыбельное право зачинательницы благороднейшей из всех наук – научного гуманизма. Н. Н. Миклухо- Маклай же не значится в списках даже обыкновенных гуманистов- доброжелателей (см. философские словари). Невольно по аналогии думаешь о том, как Англия гордится своим Дарвиным, даром, что его теория естественного отбора и происхождения человека используется полигенистами (расистами) в прямо противоположных целях, хотя, конечно, и без его в том вины.

Ни высокоцивилизованная, однако же пропитанная разбой- но-хищническим духом Великобритания, ни другие европейские государства того же порядка не могли и пока не могут дать питательную почву и нравственный заряд на всю жизнь для такого учёного, как Н. Н. Миклухо-Маклай. Не стал же он исповедовать германское ницшеанство, несмотря на шестилетнюю учёбу в университетах Германии, отдалённое родство по материнской линии и личное знакомство с Фридрихом Ницше, который как выходец из рода польских графьёв Ницких для гейдельсбергской польской эмиграции, в кругах которой одно время вращался и Н. Н. Миклухо-Маклай, был кумиром. Не уклонился в английское мальтузианство, несмотря на дружбу с великим Томасом Гексли и такие же отношения со своим учителем Эрнстом Геккелем, почитавшим Мальтуса учёным весьма основательным.

Что же, как не народная российская нравственность, вопреки господствовавшим в Европе полигенизму, мальтузианству и ницшеанству, подвигло Николая Николаевича Миклухо-Маклая на создание научного гуманизма?

Смешно думать в этой связи, будто мы – «некий народ-бого- носец», как проповедовал Достоевский, подразумевая туже российскую нравственность, но вместе с тем бесспорно то, что человеколюбие, сострадательность, веротерпимость, или, я бы сказал, уважение к совести других, иноплеменных народов, – черты в характере Русичей, несмотря на их вечевое, а то и мятежное буйство и воинские доблести, которые отмечались множеством иноземных авторов, нередко с удивлением, ибо нравственная основа Русичей, предопределившая поступательное движение всего их жизненного уклада, всегда резко отличалась от коммерческой первоосновы, с библейских времён служившей рычагом развития в большей части остального мира.

Разумеется, кричать об этом везде и повсюду, колотя себя в грудь, мол, вот мы какие хорошие, было бы для нас постыдным чванством, однако и не показать миру сей нашей народной особенности хотя бы на примере учения Н. Н. Миклухо-Маклая о человеке граничило бы тоже с не менее непривлекательным национальным самоуничижением. Ужели ж скромность – обязательное ряжение в схиму? Целой нации! Оттого-то в Европах вся наша великая страна многими и поныне именуется не иначе, как «русским медведем».

... Нравственность, как всё происходящее от живой природы, не может не иметь основополагающих причин. Только понимание этого могло дать Н. Н. Миклухо-Маклаю уверенность, что он не тратит времени напрасно, поставив себе задачей найти ключ к открытию тайн исходного, из чего проистекало и постепенно складывалось то, что мы называем пусть неписаным, без юриспруденческих формулировок, но законоположением, в силу его очевидной разумности принятым и соблюдаемым народом. Равно нельзя зажечься такой задачей, не будучи воспитанным на идеалах нравственности и не столкнувшись с её антиподом, что ранит душу с болью пронзительной и побуждает человека, если у него достаёт ума и силы воли, к деятельной и непреклонной борьбе со злом, которое, под какой бы личиной оно ни выступало, никаких естественных, а следовательно, и убеждающих первопричин иметь в человеческом общежитии не может, хотя оно и существует столько же, сколько существует добро.

В войнах, то есть худшем из всех зол, Ницше видел могучий возбудитель творческих сил человечества и тем их оправдывал, считая международные человекоистребительные баталии необходимой предпосылкой для обновления и ещё более бурного расцвета цивилизаций. В противоположность этому в записных книжках Н. Н. Миклухо-Маклая мы находим замечательную аллегорию:

«Если смотреть на жизнь людей, абстрагируясь, она вся состоит из непрерывной гонки добра и зла. Бегут они, стараясь опередить друг друга, предположим, по одной садовой дорожке. И вот на их пути большая цветочная клумба, во всю ширину дорожки. Добро, зная, что цветы – прекрасное и потому ломать их кощунственно, замедлит бег и найдёт способ клумбу обойти. Зла же, безнравственное по своей сути, прекрасное не остановит, оно помчится прямиком через клумбу, круша цветы, и добро окажется позади, отстанет. Но только на какое-то время. Первенство зла в беге наперегонки иллюзорно, точнее скоротечно. Будь иначе, жизнь рано или поздно прекратилась бы. Однако ж она продолжается, всё совершенствуясь, уже многие-многие тысячелетия, и пределы её вряд ли можно предугадать, поскольку побеждает всегда изначально целесообразное, то есть, как свидетельствует вся история человечества, не разрушение, а созидание, любовь, олицетворяемая в прекрасном и лежащая в основе всего живого. Надолго утвердиться вместо добра зло не может потому, что у него нет естественного начала, нет той целесообразности, какой наполнены все законы движения во Вселенной»[1].

В этом мне представляется в сжатом виде главная философская концепция учения Н. Н. Микулухо-Маклая о человеке. Возвращаясь к тому, что подвигло Н. Н. Миклухо-Маклая на сознание его, достаточно обратиться опять-таки к его записным книжкам. Он не поленился выписать из Вельтмана (русский историк, филолог, а также писатель середины минувшего века) длиннейший список старославянских имён с корневыми частицами: «свет», «мило», «радо», «мир», «драго», «добро», «зора», «живо», «благо», «слав», «крас» и т.д. Но если Вельтман ограничивается простым их перечислением, то Н. Н. Миклухо-Маклай даёт нашим древним именам философское осмысление, определяя по ним характер народа, и как бы в подтверждение своим суждениям приводит выдержку из речи профессора М. А. Максимовича[2] при вступлении последнего в должность ректора Киевского университета в 1834 году:

«Нелегко взохотить Русь вздохнуть разом и полной грудью, поелику миротворная по своей изначальной природе и умудрённая тысячелетиями накопленным опытом, она, исполинская, извечно сознавала, что заединный вздох её подобен всесокрушающему урагану, и потому привыкла дышать с осторожностью. Но в роковую ошибку впадут те, кто спокойное её дыхание примет за смиренность лишённого главнейшего жизненного инстинкта вола, чувствительного лишь к собственному желудку и бичу. Долго докучала Русичам иудейская Хазария, долго прощали терпеливые Русичи даже поругание своих святынь. Однако ж донаскучили хазарины. И тогда заедино крякнули досадливо, садясь на борзых коней, дружинники Светослава[3] Хоробре... С той поры о Великой Хазарии и хазарах смутное предание осталось».

Да ведь на одной науке о человеке, как она у Н. Н. Миклухо- Маклая ни всеобъемлюща, его заслуги не кончаются. Мы знаем, что вместе с Антоном Дорном (немецкий зоолог) он был одним из основателей морской биологии и первым указал на необходимость научного подхода к использованию пищевых ресурсов океана; без особой натяжки можно сказать, что он первым же занялся той неврологией, какая включила в себя изучение работы мозга как мыслительного аппарата, накопителя информации и регулятора психики человека; не будучи знаком с трудами Йоганна Менделя, сделал ряд блестящих предположений в генетике и, применительно к человеку закона о наследственности, доказал безосновательность ломброзианства («учение», созданное в середине XIX века Чезаре Ломброзо, сыном венецианского раввина, согласно которому, упрощённо выражаясь, дети преступников тоже непременно будут преступниками, как якобы особый тип людей с врождёнными порочным наклонностями); первым соединил антропологию со сравнительной анатомией; первым в мире начал в Батавии кампанию против торговли наркотическими зельями, предварительно испытав на самом себе, что это такое, и клинически правильно определив воздействие опиума на человеческий организм, а также против проституции как главнейшего рассадника венерических заболеваний; по существу верно раскрыл механику образования плодородных почв, не говоря уже о значимости его вкладов в старые науки и о том, что при всём этом он был ещё известнейшим общественным деятелем, даровитым художником, писателем, публицистом и т.д.

Даже примерно обозначить весь круг его научных и других занятий пока затруднительно, так как по свидетельству тесно с ним общавшихся Габриэля Моно и Отто Финша (про обоих подробнее в романе), по отношению к своим делам, а порой и теоретическим построениям в той или иной области науки, имевших, как можно судить потому, что мы знаем, ценность непреходящую, он был на редкость расточительным, зачастую подробно излагая их в письмах к друзьям и знакомым, но совсем не заботясь об их сохранении. Поэтому неведомо, сколько всего этого добра, которое по праву должно принадлежать нашему Отечеству и входить в сокровищницу того, что является предметами нашей общенациональной гордости, и по сей день рассеяно по всему свету и пылится где-то в архивах, государственных и частных.

Нет сомнения, что со временем то другое будут из архивов извлекать, и найдутся ловкачи, которые станут выдавать чужое за своё, а мы по привычному расейскому обычаю будем смотреть на будто бы заморское чудо, изумляться и ахать, не подозревая, что чудо сие наше, рассейсккое.

Поэтому в ходе будущих торжеств, если провести их нам всё же позволят, надо приложить все усилия к тому, чтобы добиться организации экспедиции в места пребывания Н. Н. Миклухо-Маклая, особенно в те, которые более или менее длительное время служили ему центрами его деятельности (Ява, Австралия, Сингапур, не исключая и города Европы, в которых он учился и которые посещал с теми или иными целями, связанными с его научными интересами), выявить его бывших корреспондентов или их родственников, списаться с ними и таким образом собрать из его недостающего нам наследия всё, что только посчастливится разыскать и затем издать всё вместе как подобает...»

На том заседании редколлегии журнала «Вокруг света» мы решили опубликовать в связи с приближавшимся 70-летием памяти Н. Н. Миклухо-Маклая это письмо Н. И. Вавилова Ю. М. Шокольскому. Но уже с готовой к печати вёрстки письмо Николая Ивановича сняла цензура, как мы, повторяю, наивно полагали на этот раз, по вине нашего главного редактора Виктора Степановича Сапарина, широко образованного и отлично знавшего цену настоящим ценностям, но по мягкости характера абсолютно не умевшего спорить с околожурнальными, а тем более наджурнальными чиновниками, которые, по нашему глубокому убеждению, руководствовались никакими иными соображениями, кроме всё той же перестраховки: дескать, неиз-

вестно ещё, действительно ли реабилитирован Н. И Вавилов. Увы, понадобилось ровно 30 лет, чтобы столь многозначительный документ, принадлежащий перу невинно погибшего великого сына России, увидел наконец свет в декабрьской книжке академического Журнала «Советская педагогика» за 1988 год, теперь уже к 100-летию памяти Н. Н. Миклухо-Маклая, почти совпавшим с торжествами по случаю 100-летия со дня рождения Н. И. Вавилова. Но и теперь, при, казалось бы, умопомрачительной демократизации и гласности, «пробивать « публикацию через будто бы ликвидированную у нас цезуру пришлось с немалыми усилиями. Честь и хвала поэтому редколлегии журнала «Советская педагогика» и особенно заведующему в его редакции отделом истории педагогики Валентину Никандровичу Щербакову. В основном лично ему довелось всеми возможными средствами таранить бесчисленные преграды на пути, оказывается, и ныне крамольного письма Николая Ивановича Вавилова к печатному станку. С тех пор, как Россия была объявлена «тюрьмой народов» (вникните, без оговорок, вся оптом!) и до благополучного удушения мягкой пуховой подушкой «отца народов» в марте 1953 года, о чём речь впереди, быть россиянином и любить своё Отечество значило рисковать своей жизнью. Теперь же, когда мы дожили, как уверяет нас наша плюралистическая пресса и сам первый президент СССР М. С. Горбачёв, до вожделенной свободы, оная любовь, похоже, не дозволяется и мёртвым.

Тогда, однако, в январе 1958 года, не предвидя ещё, как сложится судьба письма Н. И. Вавилова о Миклухо-Маклае, я слушал его в чтении академика Евгения Никаноровича Павловского и мысленно снова был на памирской лесной поляне, на которой провёл знаменательную для меня ночь всего несколько месяцев назад.

Высоко в горах ночи тёмные, хотя до звёзд, кажется, рукой подать, и светятся они ещё более ярким голубым светом, чем алмазы в рентгеновских лучах, а по усеянному ими чёрному пространству с медлительной важностью плывёт полная Луна. Всё равно горные ели сокрыты тьмой.

Но перед большим полукругом из застеленных цветасто вытканными пеньково-льняными скатерьтями столов трескуче выстреливал в черноту неба огненные снопы искр пылавший конус костра. На столах по левую сторону курятся струйками пара старинные тульские самовары, справа – на овальных керамических подносах росисто запотевшие кувшины суры с приставленными к ним по два поливяными кухлями.

Фаянсовая чайная посуда, хрустальные ладьицы с колотым сахаром; в овальных плетёнках-корзинках сладкий изюм, курага, в таких же плетёнках, но побольше – горками фрукты, фисташки, орехи, лещины и грецкие.

За столами бликуют отблесками костра мужские и женские лица – наши россичи. Стол Зорана немного выдвинут вперёд, и за ним он один, но сидит не по центру, а справа; у того края, по правую руку от него – я знаю – поставлен табурет для меня, ибо я виновник всего этого торжества и скоро должен буду занять место рядом с Зораном. А пока, если смотреть от столов, я стою с той стороны и немного сбоку костра, так, что меня все видят, а я – только столы, расплывчатые в темноте фигуры людей и бликующие лица.

Ожидание томительно, и, как я ни стараюсь держать себя в руках, волнуюсь всё больше.

Первые три месяца после Якутии я не выходил из большого рубленого дома Зорана, потом только он позволил мне съездить в Сталинабад (ныне Душамбе) в туберкулёзный диспансер. Чахотки не обнаружили, правое лёгкое лишь на рентгеновском снимке, будто из пулёмёта беспорядочно прострочили – все каверны закальцинировались.

Из Сталинабада махнул в Ташкент, надо было решать вопрос с работой. Сразу удалось устроиться собкором детского радиовещания Всесоюзного радио по Средней Азии (к тому времени у меня вышло в свет несколько детских книг). Работа самая подходящая, два с лишним года ещё я больше проводил время в горах у Зорана, чем разъезжал по своим собкоровским делам.

Мы много занимались, и по тому, как ко мне стали относиться в селении, я скоро понял, ЧТО мне назначено, хотя усилием воли и подавлял об этом всякую мысль. Но что творилось в моей душе, для Зорана тайной, конечно, не осталось. Уже с белыми, как молоко волосами, и бородой, старчески опущенными плечами и утратившими прежнюю голубизну глазами, однако вовсе не согбенный, он клал мне на затылок свою жестковатую ладонь, всё ещё не перестававшую излучать колкие и в то же время умиротворяющие токи. Произносить какие-то слова вслух при этом было излишним. Сейчас я слышал его мысли также, как он мои. Он знал это без моего признания. Мы могли беседовать даже на расстоянии, не видя друг друга глазами.

Но сегодня, передавая мне Высокую Зорю россичей, он обязан раньше, чем пригласить меня к своему столу, произнести положенную речь.

Через костёр до меня доносился его ставший глуховатым голос словно откуда-то издалека. Наверное, огонь костра раскалял идущую от него звуковую волну, и каждое его с неспешной чёткостью произнесённое слово входило в меня всё возбуждающим волнение множеством всепроникающих лучей, наполнявших жаром все клетки тела. Кажется, прошла вечность, когда тело моё поглотило наконец слова последней фразы:

Кровь твоя помнит, а разум повинен обязывать.

Я с трудом сдерживал слёзы и сам себя едва слышал:

– Да, Учитель, кровь моя помнит, а разум обязывает...

В горле застрял комок, и я не смог докончить. Надо было сказать ещё две фразы, но люди видели моё состояние и, должно быть, сделав скидку на мою молодость, зашумели:

Садись, садись, Орсонис!

Потом, за столом рядом с Зораном, я почувствовал, будто на меня начала медленно опускаться непомерная тяжесть...

В ту звёздную ночь на Памире я был приобщён к хранителям знаний наших пращуров, и на меня легла великая ответственность передать их дальше. Это, однако, было очень непросто. Я не сомневался, что достойных учеников мне найдут, и я выберу из них своего преемника. Но не знаю, может ли кто представить себе, как унизительно и горько скрывать в подполье знания, когда они доступны лишь узкому кругу посвящённых вместо того, чтобы работать к практической пользе и духовному возвышению Отечества. Но совсем нетрудно понять, что было бы со мной ещё совсем недавно, если бы просто в кругу людей я повторил хотя бы вот эти слова моего Учителя:

Попытка возвести в некий закон пресловутое единство (неизвестно чего и с чем) и борьбу противоположностей проистекает от поверхностного взгляда на смену социальных формаций без учёта всей сложной цепи взаимосвязей и взаимозависимостей в Природе. По сути своей она и ложна, и стара. Нечто в таком же роде бытовало ещё у древних греков, понимавших, что причудливый вымысел о прекрасной Елене, из-за которой якобы ахейцы вели войну с Троей, то же самое, что мифы о богах Олимпа, и потому для оправдания пращуров эллинов придумали будто бы научную сказку о борьбе двух противоположностей. Невежественные ахейцы и вправду были крайней противоположностью Трои, само имя которой есть символ, отражающий в себе познание основ мироздания. По вершине этого познания можно судить об уровне развития всего государства. Несомненно, Троя могла создавать удивительные по тем временам сокровища. На них-то и воззарилась орда ахейцев. Им казалось, что овладев сокровищами троянцев, они станут единственными обладателями всего, что тысячелетиями создавалось в Илионе, и тем возвыситься над всем миром. В конце концов плодами трудов троянцев они овладели, но им остались недоступными их познания, тот самый родник, из которого всё вытекало. Поэтому эллины ещё много веков лишь слепо подражали тому, что награбили в разрушенном ими Илионе, из-за суеверного страха перед постижением таинств Природы даже и не пытаясь познать их, пока слов»я- ни, начиная с россича Всеслава, известного под греческим именем Анахарсис, не открыли им сущность соразмерности и важнейшие законы миропорядка, в котором мы живём. Вот ту хорошо забытую выдумку греков снова и вытащили на свет как новооткрытие, чтобы одну схоластику, теологическую, заменить другой, диалектическим материализмом, все словоблудия в котором как раз и кружат вокруг единства и борьбы противоположностей. Если бы было так, как проповедуют сторонники этой воскресшей догмы, не задумываясь, видимо, над её содержанием, тогда мужское и женское начала также вступали между собой, а не взаимодействовали ради своего продолжения, как оно есть на самом деле. И в электричестве положительны заряды не устремлялись бы к отрицательным, чтобы создать энергию действия. Взаимооталкиваются не противоположности, а напротив, односторонности уходят одна от другой, поелику их слияние лишено смысла, оно было бы бесплодным. В Природе же, какую бы часть организованной материи мы ни взяли, она обязательно заключает в себе триединство, где две разнородные части взаимодействуют для создания третьей. Но непрерывность развития такого триединства не могла бы быть непрерывной, не будь она под постоянным охраняющим влиянием производной двух противоположных взаимодействующих начал более высокого порядка. И так бесконечно во всём мироздании, объять умом границы которого человек пока не в состоянии, да и вряд ли они существуют... С другой стороны, этот диалектически материализм везде предполагает два полюса, один плюс и один минус. А для какой надобности тогда, любопытно узнать, нашей планете географические полюса? Для движения вокруг Ярила её достаточно магнитных. А какая сила вращает Землю вокруг своей оси? И каким образом она сохраняет порядок движения в Коле Живота? В том-то и дело, что в организации всякой материи участвуют не два полюса, а не менее восьми. Восемь полюсов имеет и Земля: четыре экваториальных, которые мы называем точками равноденствия и солнцестояния, два полуночных и два полуденных. Взаимодействиями между всеми этими полюсами, между разнородными парами и одновременно между каждыми из четырёх пар, и обуславливаются все движения нашей планеты в пространстве. Не двумя полюсами, а восемью, согласно определяющему всякую соразмерность закону осьмавы, которая по- латыни стала звучать как октава, и многие думают, что она – изобретение римлян; так наше понятие превратилось в гармонию, поскольку эллины имели обыкновение всё переводит на греческий язык и только на этом основании чужое выдавали за своё. Русичи же, открывшие законы осьмавы и многие другие, со стороны только посмеивались, щедрыми горстями рассыпали плоды своего ума кому ни попадя, нисколько не заботясь о своём первенстве, оттого и виноваты немало, что та же Эллада, черпавшая из нашего Отечества больше всех, с тщеславным высокомерием его варварским называла, да с той поры так и повелось... Беда ныне, однако, наша не в этом. Несчастье в том, что двухцветная лженаука, для пущей важности названная диалектическим материализмом, возвысилась над всеми прочими науками, что неуклонно ведёт к их оскудению, либо торможению их развития, а это, в свою очередь, пагубой уже сказалось и неизбежно ещё более разрушительно скажется на всём нашем Отечестве, если на Руси, как при Владимире Мономахе, не восторжествует в конце концов здравый смысл. Тоже и в нравственном отношении. Нива, засеянная Мономахом, пусть и не сразу, ибо страшно сказать, как много разрушили предшественники Мономаха, но всё же взрастила таких людей, как Сергий Радонежский, Пересвет, Ослябя, неистовый Аввакум – хоть и заблуждался он, но по-своему за Отечество всё же радел. А кого ждать от этих, которые в академических чинах от всевозможных общественных лженаук? Ни подлинных знаний, ни боли за Отечество у большинства из них...

Повтори я прилюдно эти слова совсем ещё недавно, и в лучшем случае оказался бы в психушке.

Вот почему письмо Николая Ивановича Вавилова о Миклухо-Маклае тогда, в 1958 году, стало для меня как бы спасительным якорем. Оно было очень созвучно моему сердцу и, очевидно, вызвало во мне тот самый добровольно взятый на себя долг вернуть Маклая Отечеству. По крайней мере оно содержало в себе программу, достойную любых усилий. Интеллектуально же к пониманию того, чем занимался Маклай, к тому времени я практически был готов.

Здесь не место рассказывать о всех преградах на моём пути, их, как говорится, хватало, но все они теперь позади. В общей сложности двадцать два года продолжались мои путешествия по следам Миклухо-Маклая, всевозможные изыскания и работа над романом- исследованием «Путями великого россиянина» в двух книгах. К сожалению, из-за цензуры и по всякого рода иным причинам, в коих недостатка у нас и ныне не наблюдается, свет увидела только вторая книга, да и то искорёженной местами до неузнаваемости.

Теперь почти год сидел, восстанавливал искорёженное, но и многое написал заново, поскольку невозможно оставаться в стороне от происходящих вокруг тебя событий, тем более, что тема у меня не чисто историческая, минувшее тесно с сегодняшним днём переплетено.

В заключение хочу сказать ещё, дабы не вызвать возможных недоумений, что мой роман-исследование назван «Путями великого россиянина» не случайно. Под великим россиянином я разумею не только Миклухо-Маклая, для меня это образ также собирательный, и вся впервые предлагаемая читателю первая книга посвящена не столько Маклаю, сколько возникновению и противоборству различных идеологий, в центре которых потом окажется Маклай и его учение о человеке. Придётся нам по ходу повествования, совершать путешествия и в куда более отдалённые времена, чем та эпоха, в которую жил Маклай, поскольку мировоззрение любого из народов вырабатывалось тысячелетиями, и надо знать причины, чтобы судить о следствиях.

17.III–7. IV. 1990 г., Малеевка

Примечания:

1

Эта цитата, как и другие ссылки на записные книжки Маклая, говорит о том, что Н.И.Вавилову были известны философские тетради Н.Н. Миклухо-Маклая, о которых до сих пор советские миклуховеды умалчивают, словно их вообще не существует. Из всего этого становится понятной и главная причина трагедии самого Н.И. Вавилова.

2

Михаил Александрович Максимович (1804-1873) - один из основоположников отечественного естествознания, профессор Московского университета и первый директор университетского ботанического сада, крупный украинско-русский историк, филолог и фольклорист, собиратель украинских народных песен, 25 из которых аранжировал композитор А.А. Алябьев, в том числе переведённого на русский язык знаменитого «Соловья», по поводу чего А.С.Пушкин сказал Михаилу Александровичу: «Мы давно знаем вас, Максимович, и считаем литератором. Вы одарили нас малороссийскими песнями». Тогда ещё Максимович жил в Москве и больше был известен как ботаник. Потом он, совмещая в Киевском университете ректорство с заведованием кафедрой российской словесности, первым наиболее точно перевёл на русский и украинский языки Слово о полку Игореве и написал о нём историко-филологические исследование, не утратившее своё значение и теперь.

3

Замечательный знаток Древней Руси МАМаксимович не мог назвать киевского князя - язычника СвЕтослава Игоревича Святославом, как у нас перекручивают его имя на христианский лад.