Как и предыдущая, эта глава необязательна для тех, кто не видит для себя литературу более явственно, чем это необходимо для упражнений с психикой, для достижения чисто прикладных, а не прямых литературных результатов.

Но без неё, как и без предыдущей, книга была бы неполна, как неполон, скажем, был бы «Фигаро» без последнего акта, под тем предлогом, например, что там, дескать, трудные партии для голоса. Я не думаю, что это было бы правильно и в плане чисто методологическом – текст стал бы слишком выдающимся примером цепочки размышлений, не доведённых до конца.

Должен признаться, если бы я писал чистый учебник креативного письма, я бы как раз с этой главы и начал, попытался бы в целом определить, что такое литературное ремесло, какого оно цвета, вкуса, запаха, каково на ощупь, какие сюрпризы преподносит родственникам литератора и прочее. Боюсь, что тогда книга никогда не была бы закончена, поскольку я так попробовал бы испугать читателя, что, не исключено, испугался бы сам и бросил её писать, как Гофман, говорят, бросил какую-то из своих повестей – слишком стало страшно. А впрочем, не только он. Кроме того, эту часть необходимо написать, по-видимому, чтобы ребята, у которых что-то стало вырисовываться в плане предложенного мной психологического метода, знали, где поставить точку. Где прекратить эти упражнения, не доводя дело до чрезмерных нагрузок, бессонницы, неврозов и прочего, что сопутствует профессиональной литературе даже у самых крепких и выносливых.

Надо признать, что о писательстве, как ни о какой другой профессии, кроме, кажется, актёрства и службы в полиции, сложена куча легенд и мифов. Не скажу, что все они далеки от реальности, зерно истины в некоторых из них есть… Вот фиксации некоторых мифов и поиску этого зерна, а также трезвому сравнению обоих искомых величин я и посвящаю эту главу.

Надо сказать, что я приложу все усилия, чтобы не злорадствовать по поводу своей работёнки, по поводу своих друзей и вообще всего, в чём вынужден барахтаться последние годы. В конце концов, у меня есть богоданная свобода воли, а значит… Впрочем, об этом ниже.

Кажется, ни один другой миф, даже легенда об Атлантиде, не является в головах нормальных людей такой яркой и в то же время такой далёкой от истины, как легенда о вдохновении. И дело не в том, что его не существует. Скорее всего, оно, как и многие прочие радости нашего бытия, каким-то образом всегда оказывается в прошлом, по крайней мере, так подсказывает память, опыт, да и результаты работы.

То есть вдохновение на поверку почти всегда оказывается чем-то малореальным, с большими задатками оказаться ненастоящим, а то и вовсе ложным, И трезво, «документально» определить, истинным ли оно было, возможно лишь тогда, когда от самого момента Х прошло немало времени.

Хотя бывает и так, что признаешь: да, бывало, случалось. Приходило. Тогда смотришь на текст и поражаешься себе – надо же, ведь без единой ошибочки сделано. И мог бы навалять, но вот почему-то не «навалял», не допустил ни единого промаха, ни разу не «поскользнулся» – и это единственный верный признак вдохновения.

Формулировка Паустовского, который пытался определить этот чудной период как «строго рабочее состояние», мне лично кажется неверной. Хотя бы потому, что и у отпетого графомана бывают приступы работоспособности. И у профессионального писаки бывают такие запои трудом, что за пару дней иногда чуть не треть романа удаётся изложить. Или разом, в один присест написать план огромного, листов на двадцать, романа. Или резко, стартуя с нуля, прийти к редкостной, волшебной мысли…

Которая, как правило, пришла в чужие головы на много десятилетий, а то и веков раньше. И тогда становится ясно, что все только что происшедшее было простым и незамысловатым взрывом работоспособности, желанием разгрузить нервы, спонтанной энергией хорошо отдохнувшего организма, и не более того.

Собственно, потому-то все эти порывы и кажутся такими фальшивыми. Они и в самом деле ненастоящие. Потому что не приводят к качественному скачку, к настоящей находке, к определению себя, своих и только для себя приемлемых правил труда. Они просто – работа, чуть более удачная, потому что находился в хорошей форме. Но форма, даже самая распрекрасная ещё не «приход», не прорыв (исходя из английского термина – breakthrough, которому в русском, к сожалению, удачного аналога нет).

А вот настоящее вдохновение – действительно прорыв. Причём качественный, неоспоримый. Например, в такие слои сюжета или в глубины изучаемого предмета, знания о которых за собой даже не подозревал. Словно это и не ты делал, словно твоей рукой водила чужая воля, несравненно более просвещённая, мудрая и свободная.

Впечатление после такого порыва – ужасающее. Истощение после безумной ночи любви – цветочки по сравнению с тем, что наступает после приступа подлинного вдохновения. Похмелье после долговременного запоя – вполне конкретно и не вызывает такой потребности в многодневном восстановлении, как подобное… вдохновение. Пожалуй, следующее сравнение нужно делать с наркотической ломкой, но тут я не спец – не имел, потому что не потребляю.

И всё-таки что же думает обычный человек об этом самом вдохновении? Что это такой сиропчик, в который окрашен весь мир, что это очень приятно, что случается часто или достаточно часто, чтобы на этом топливе написать весь роман. Наконец, что это оставляет приятные воспоминания, и этого жаждешь, как в жаркий день хочется выпить свежего пива…

В общем, все это чепуха. Кроме, пожалуй, одного. Это в самом деле жаждешь испытать снова, но не из-за волшебных переживаний, а потому, что в этот момент вдруг да удаётся решить все главные проблемы – найти героев, определить сюжетный пик, найти оригинальнейший, нигде прежде не описанный ход, разрешить труднейшую психологическую коллизию, найти интонацию, при которой текст зазвучит, как симфония…

Так что же, в самом деле, вдохновение – решение всех проблем? Нет, не всех, это слишком ценное состояние, чтобы его разбрасывать на все проблемы. Умный, технически подготовленный литератор будет тратить это время только на решение главных, узловых проблем своего текста. Менее умный попробует писать, что попало. И у него получится нечто промежуточное, необязательное, пусть даже и сделанное неплохо, но всё равно, при этом главные сцены он безусловно провалит, потому что подойдёт к ним на «усталых ногах», как говорят футболисты. И этим погубит работу в целом.

Отсюда я делаю вывод. Вдохновение – не рабочее состояние, а миг краткого и в общем-то очень тяжёлого для всех рабочих кондиций прозрения, которое следует использовать так, словно оно даётся последний раз в жизни. То есть это не та краска, которой можно выкрасить весь забор. Оставь её только для столбиков у калитки и, может быть, для приветственной надписи – на остальное её просто не хватит. Но зато если угадаешь, то они будут действительно сиять – глаз не оторвёшь.

Каким-то образом возник и укрепился миф, что писательство очень здоровое, невредное занятие. Наверное, он появился в советские годы, когда по телевизору изнурённые коммунистической подёнщиной работяги время от времени слушали радостные трели очередного представителя «народной боли», «совести нации», «властителя дум» и «вершителя духовных поисков».

Даже без обычного грима они выглядели «приятственно», здоровенько и вполне благодушно. Что и говорить, жизнь у них оказывалась не очень обременительной, а кроме как согласовывать свои опусы с «внутренним» цензором стрессов они, по-настоящему, ничего не знали.

Правда, были и другие литераторы, худые, с лихорадочными глазами, какие-то неопрятные, частенько пьяненькие, клянущие судьбу то ли за недостаток денег, то ли за неудачи у женщин… В общем, неудачников было легко не замечать, ведь в каждом деле есть свои аутсайдеры.

В логическую схему не укладывалось лишь то, что эти-то неудачники, как правило, и производили что-то дельное. Их-то тексты и ходили по рукам в списках, их-то и приглашали на всякие иностранные симпозиумы-посиделки, на которые, разумеется, их не пускали, и приходилось ездит тем, другим, с этаким благостным жирком, какой бывает лишь у хорошо кормленных кабанчиков да цековских из братских компартий. Ещё здорово подводила статистика жизни литераторов даже классической, довольно неспешной и потому не самой «утомительной» школы. Лишь единицы умерли в преклонном возрасте. А подавляющее большинство не доживали не то что до пожилых лет, но даже не заканчивали литературного младенчества. И чем активнее, новее для своего времени работал литератор, тем короче оказывался его путь. Про насильственные смерти пушкинского образца говорить не будем, хотя и тут не все понятно – не по пьяному же бездумью этот гений, знаток всего, что только можно встретить в «свете», в который он был вхож с детства, полез под пистолет Дантеса? Несмотря на бесконечные дуэли (более ста двадцати, по последним подсчётам!), в результате немалого спиритуалистического опыта, «солнце нашей словесности» отлично знал все опасные моменты своей жизни, верил этим предсказаниям и совсем не склонен был рисковать столь глупо. Небось не Маяковский с его азартничаньями вплоть до «русской рулетки».

Но эти-то «неправильности» статистики и приводят к действительному пониманию проблемы. Что-то случается с этими людьми, что-то с Ними происходит такое, отчего своя жизнь им, как отпетым жиганам, не мила становится. И вряд ли какие-либо утверждения, даже таких авторитетов, как Моэм, что писать на самом деле легко и просто, способны эту картину хоть сколько-нибудь заметно изменить.

Ещё один миф – о невероятном, фантастическом богатстве этой профессии. Которым оплачен труд этих исключительно умных, дьявольски начитанных, великолепно образованных людей.

Кажется, в конце восьмидесятых годов Литературная газета провела расчёт, сколько получает средний, нормальный автор за свой труд, и сколько – те, кто просто штампует его труд за пультом печатного пресса. Я уж не говорю о тех начальниках, которые распоряжались «бурным потоком» литпроцесса в те годы, кому давали дачу, кто разъезжал по загранкомандировкам, кому предоставляли неограниченные возможности вываливать на головы населения многотомники и проч., и проч.

Сравнение оказалось резко не в пользу литераторов. Ещё раз оговорюсь – нормальных. Которые книжки пишут, а не в президиумах заседают. Причём очень здорово не в их пользу, раза в полтор-два по сравнению с обычными, тоже не богатыми работягами советской поры. Главная хитрость была в том, что печатник получал оклад каждый месяц, а литератору давали возможность издать книжку раз в шесть, а то и семь лет. И гонорар платили, соответственно, практически раз за весь этот срок. Остальное время приходилось перебиваться авансами (которые, правда, иногда можно было и не отрабатывать) или подачками Литфонда.

Так вот, сейчас Литфонд – только для ещё более избранных, чем в былые годы. Авансы многие коммерсанты не платят, потому что им это не нужно, и их всегда приходится отрабатывать, может быть, даже себе в убыток. Так что по сравнению с прежними временами – с доходами стало труднее. Только одно легче – не довлеет начальство, печатайся хоть каждый год. Хоть вообще «запечатайся» до смерти, если хватит с ил и азарта…

Итак, чтобы достойно кормить семью и не чувствовать себя зависимым от каждого дурака, как признался в своём интервью «КнигОбозу» Ник Перумов, нужно писать как минимум три полноценные книги в год.

Я согласен, год можно так работать, два, пожалуй, тоже. Три, если железное здоровье и нет ещё благоприобретённой усталости – можно попробовать. А потом? Работать многие годы в таком режиме – невозможно, такого варварского отношения к телу, интеллекту и нервной системе не выдержит Терминатор, не то что живой человек.

Значит, все – откат, падение производительности или, в лучшем случае, падение качества, что немедленно отразится на гонорарах, на Отношении издательств к тебе, на издательских планах.

Не веришь? Сравни ранние и нынешние романы Марининой. И я буду последний, кто кинет в неё камень (хотя ох как не люблю эту «русскую Агату», потому что понимаю этот механизм, со знаю, как это происходит. Мне бы хотелось, чтобы понимал это и ты, иначе выбор может быть неправильным, ориентиры – ложными, а исправление ошибок – чрезмерно тяжким. Если вообще возможным.

Сколько раз я слышал, что, разок-другой напечатавшись, пробившись любой ценой на издательскую арену, остаётся лишь раз-два в год пописывать что-то, и можно не заботиться о том, как текст выглядит, как звучит, как он сделан. То есть ремесло вывезет, а если и нет, то поможет удача прежних, когда-то сделанных романов. И издатель «не заметит» слабины, просто потому что «накат» не даст остановиться, не позволит затормозиться карьере и гонорарам…

Нет ничего более глупого и далёкого от действительности, чем этот миф. Собственно, я даже не знаю, откуда он появился. Ни один сколько-нибудь разумный человек не скажет, что врачу достаточно сделать первые операции, а потом можно особенно и не стараться, мол, «само зарастёт». Почти все время актёры, даже теледикторы, которые проторчали перед камерой десятилетия, признаются, что от ужаса перед профессией у них горло спазмирует, руки дрожат, ноги не держат.

А у литераторов как бы все наоборот. Главное, разок пробиться, а там – трава не расти.

Я разговаривал об этом с очень известными литераторами. И вот что они мне в один голос поведали. Чем дальше – тем страшнее. Чем громче слава, тем контрастнее будет выглядеть любая ошибка. Сущая мелочь покажется серьёзным ляпом, ляп будет казаться проблемой, а действительная проблема – полным сходом с круга.

Самое интересное, что из-за этого страха, и только из-за него, как я думаю, практически сошли с дистанции очень способные, но излишне мнительные люди, вроде Сэликджера. Этот вообще заперся в одиночку на огромном участке, чтобы даже шум мимоезжих автомобилей не пробивался через купы кустов и деревьев, перестал принимать журналистов и отказался от встреч с друзьями. Не знаю, принимает ли он родных и есть ли у него прислуга, но не удивлюсь, если годами не было и их тоже.

От страха перед чистым листом, кажется, отказался в своё время работать даже такой мэтр из мэтров, как Сименон. В день семидесятилетия он решил не участвовать в «крысиных гонках», изложил план очередного романа, как он почти всегда делал, – на обороте использованного конверта, а потом отложил его и… больше не писал. Правда, слова накапливались у него где-то, мешали жить, тогда он купил себе диктофон и сделал ещё почти два десятка томиков знаменитого сейчас на весь свет «Я диктую». Но он сам первый признавал, что это просто отдушина, не настоящее письмо. Хотя бы потому, что печатали эти тексты секретари, а он лишь правил их, да и были они настолько свободны, настолько несвязанны, насколько это вообще допустимо.

И вот смотри, что получается. Чем больше сделано, тем как бы выше тебе подняли проволоку, а страховки нет, и ноги уже не те, подрагивают, хотя от них как раз так много зависит… Нужно идти, стоять – нельзя. Вот тогда-то идёшь и думаешь – зачем только это все придумали? Зачем я в это влез? Неужели других профессий нет?

Кто в литературе заказывает музыку, кто вершит окончательный суд над всем, кто определяет, куда плывёт ладья? Вопрос не так прост, как может показаться. В самом деле, кто решает, что писать, что читать, что издавать? Каждый из участников процесса кивает на кого-то другого. И в целом это разрушает миф о том, что литератор столь же свободен, как, скажем, дельфин в океане.

Кажется, от критиков пошла волна мнений, что в конечном итоге всем должны командовать читатели. Литераторы, которые привыкли играть на публику, тоже это признают, но те, кто почестнее, говорят, что они ориентируются только на общественное мнение. А это не одно и то же. Читатель, если он не критик, общественного мнения не создаёт. По моему не очень старательному расследованию выходит, что для литератора общественное мнение создаёт… редактор. Вернее, даже господин редактор. Они ведь тоже бывают разные, среди них попадаются и главные, которые рассуждают о том, что сейчас «пойдёт», а что не очень, что «нужно народу», а без чего он «обойдётся».

Таскание по издательствам и в качестве литератора, и в качестве литагента заставило меня немало времени провести в обществе этих самых редакторов, в том числе и главных. И вот что я вывел из наблюдений: как правило, это довольно интересные люди. Особенно главные, которые при своей должности ещё не разучились читать. Но все они жалуются, что их не понимают, что порывы их священного творчества остаются невостребованными, пропадают втуне, что они зависимы, наконец. И всему книжному процессу голова – издатели.

Будучи в некоторых случаях консультантом и составителем темпланов ряда книжных серий, не говоря уж об отдельных проектах, я сталкивался с издателями разной специализации, разного калибра, разного отношения к делу. И все они в один голос вопили, что им не дают развернуться книготорговцы. Если книгоиздатель бывал одновременно и торговцем (а такое случается сейчас сплошь и рядом, потому что чистый издатель не способен добраться до денег, не говоря уж о том, чтобы хоть минимально контролировать финансовый поток, и слишком опосредствованно получает практическую отдачу за свой труд), тогда такой «торговоиздатель» голосил, что его подводят партнёры. Прямо сели на шею и погоняют, как могут. Там, у его партнёров, чистых торговцев, и находятся деньги, там находятся и головы, которые всех нас учат жить и мучают своими претензиями…

Хорошо. Было время, когда я довольно пристально разглядывал торговцев. даже специально катался в Олимпийский, чтобы связаться с тем или иным торговцем, посмотреть, как он работает, не собирается ли чего издать «сверх» своей обычной профессии, а если только торгует, то о чём думает, над чем грезит? И почти всегда слышал рефрен – читатель!… Читатель то, читатель се, нос воротит, сюда не смотрит, нами не интересуется. Послушать их, так у нас вообще перестали книжки покупать, даже если сам господин торговец приезжал ко мне жаловаться на жизнь на темно-вишнёвом БМВ сроком выпуска никак не дольше трех лет.

Ну, о читателях мне рассказывать не нужно. Сам из таких, толкался и в очередях лимитных ещё подписок, оформлял безлимитные, простаивал часами перед разными лотошниками. И на ссылку на моё мнение реагирую, как старый полковой конь на звук трубы, то есть мгновенно… И, по моему мнению, довольно основательно.

Итак, нет ни одного читателя, который бы полагал, что с ним считаются. Лишь изредка «нарываешься» на литератора, с произведением которого было бы интересно прожить хотя бы один вечер, не говоря уж о дальнейшей перспективе. А то, что издатели готовят именно те книги и серии, которые сразу и надолго хотелось бы коллекционировать, от которых не оторвёшься, что торговцы с толком представляют книги, а не пытаются всучить нечто, что слишком часто оказывается безответственной трухой из слов, бумаги и краски… Это все болтовня, которую стыдно было бы излагать даже школьникам, ещё не разучившимся кое-чему верить. Словом, читатель головой издательского процесса никак не является, и считать, что он что-то там такое формирует, – нелепо.

Конечно, всегда и везде справедливо утверждение, которое я впервые услышал у Джеймса Хогана, очень неплохого английского фантаста, который живёт сейчас в Штатах: «девяносто процентов чего угодно – хлам»… Ну, в общем, он использовал не этот почти благородный технический термин, под который можно подвести что угодно, от шлака до брака, но за смысл я ручаюсь.

Итак, в литературе, как во всяком другом «что угодно», процент недоброкачественной продукции может быть даже выше оговорённых девяноста процентов.

А значит, ответа на приведённый выше вопрос я не знаю, я лишь свидетельствую, что наше дело идёт как-то странно, как-то так, что никто в особенности и не думает, что же, собственно, делается и каким образом это происходит. А голова, которая задаёт всему идею (что бы под этим термином не подразумевалось), находится неизвестно где.

Но всё-таки колесо крутится. И хотя я не знаю, как это происходит, это идёт по нарастающей. То есть, хотя миф неверен, остаётся надеяться, что мы ещё просто не дозрели до настоящей, верной и единственно правильной гипотезы. И кажется, такая ситуация наблюдается не только у нас, но и в других странах. Ещё раз подчеркну: хотя миф неверен.

В этой главе я хотел определить вещи, которые не пробуют определить самые умные, самые решительные из литераторов. То ли по причине какой-то малозаметной суеверности, мол, не хочется искушать судьбу, то ли потому, что справиться и объяснить эти особенности действительно нелегко. Я даже сомневался, стоит ли вносить эту главу в книжку? Сумею ли я изложить все хотя бы так, чтобы мне самому было понятно?

Ещё я должен признать, что содержание этой главы очень личностно. Если в остальных случаях я приводил примеры, которые почерпнул из общения с друзьями и коллегами или из общедоступных книг, что предпочтительно, потому что, как говорят картёжники, «неубиенно», то здесь мне даже сослаться не на кого. Я сам – инструмент постижения действующего психологического и интеллектуального механизма, и сам – среда, в которой проводится эксперимент. А, кажется, по одному из постулатов Норберта Виннера, изучающий, находящийся в среде изучения, принципиально обречён на её непонимание из-за отсутствия выхода за пределы изучаемой среды.

Ну, ладно, не будем увлекаться любительскими кивками на действительно сложные обобщения математической логики. Просто примем лемму, что и письменная речь, особенно в том усечённом, «укороченном» варианте, которым я тут пользуюсь, имеет свои ограничения в возможности объяснить, описать и представить перед читателем сложные предметы.

Когда человек пишет, не важно даже что, письмо или роман (хотя в случае с романом это более наглядно), он не совсем владеет ситуацией. И слишком велика вероятность того, что он начнёт «гнать» текст словно бы и не от себя, а непонятно «от чего», в котором правит нечто, чему и определения сразу не сыщешь. Это похоже на те «выбрыки», которые устраивают наши герои и персонажи, только касается текста в целом – идей, которые в нём самопроизвольно возникают, сюжетных ходов, которые никак не обоснованы, даже элементов повествования и описания, от которых сам столбенеешь, потому что никогда не мог бы в здравом уме так написать.

Часто это приходится останавливать и вычёркивать. Но иногда именно таким вот образом рождается нечто, что придаёт тексту дополнительную, какую-то термоядерную реакцию, что делает его воздействие на наше сознание чрезвычайно мощным. И, следовательно, без этого «субэлемента» не обойтись, с ним приходится не только считаться, но и работать. То есть каким бы «крутым» литератор ни был, если он утверждает, что всегда держит текст за хвоста, значит, он зарапортовался, или сделался слишком ремесленником, или чрезмерно боится отдаться на волю этого непредвиденного призрака, который при написании текста появляется всегда.

За неимением лучшего термина я называю это случаем. Хотя большинство литераторов, в том числе и господин Пушкин, мастер именно этого случайного компонента, называют импровизацией.

Я бы тоже назвал это импровизацией, если бы этот механизм всегда срабатывал, всегда давал достойный вариант, если бы у меня – да у кого угодно! – не возникало иногда отвратительных, необъяснимых провалов. Даже тогда, когда все, казалось бы, подготовлено, все понятно, известно и остаётся лишь записать то, что давно уже сидит в голове.

Вообще-то, элемент случайности в письме всё-таки можно было бы истребить, можно было бы его выскоблить, как художники изничтожают его проявления, осуществлённые кистью, в чрезмерно долгих, очень проработанных картинах. Такие живописцы, кажется, чаще всего встречаются в немецкой школе, где изначально почти копиистическая точность ценилась не меньше, чем полет невнятной импровизационности. Но если Альбрехт Дюрер в знаменитой акварели кролика сумел на зрачке своей длинноухой модели нарисовать переплёт окна, из которого на его рабочее место падал свет, и всё-таки остался Дюрером, то очень многие, рисуя каждый перелив ткани, каждую буковку на странице подвернувшейся книги, сделались лишь посредственными «фотографами».

В литературе есть та же опасность. Более того, с приходом очень дробного, «клипового» письма, когда широкие пропуски являются непременным условием сжатого изложения, когда все внимание должно быть сосредоточено лишь на выразительных моментах, без «провалов», – чрезмерное «мельчание» выглядит просто убийственно.

И всё равно, случайность в тексте не истребляют, её оставляют, с ней мирятся, потому что без неё ещё хуже. В конце концов, для профессионала провал не является чем-то из ряда вон. Ну, отполз, отлежался, вытерся, поднялся и снова вперёд! За это самое его и величают «профи», потому что он показывает нам что-то такое, чего не может любитель – хотя бы по части выносливости.

А вот если случайность истребить, тогда от текста действительно мало что остаётся. Это даже протоколом назвать невозможно, потому что изложение событий всё-таки в целом создаётся, но его иначе как перечислением уже не назовёшь. Да, получается перечисление имён, за которыми нет персонажей, событий, за которыми нет смысла, идей, за которыми не видно развития и последовательности. Именно эта опасность, кажется, подстерегала и часто накрывала с головой такого отменного романиста, как Драйзер. Впрочем, его поклонников прошу не волноваться и не вызывать меня на дуэль, он лишь один из многих. Просто у него чаще, чем у других, встречаются целые абзацы с перечислением девиц, отдавшихся Каупервуду, или списки компаний, разбившихся от каких-то финансовых передряг. А за ними – пустота.

Так что же делать, если эту случайность невозможно вычеркнуть, а она настолько опасна, что любой текст способна обратить практически в ничто?

Я очень долго бился над этой проблемой. Если честно, было время, когда я решил, что именно умение управляться с этой импровизационной особенностью текста, со случаем – и есть ключ к профессионализму. Я не знал, что все ещё хуже, что в действительности литератор имеет дело с куда более мощной и опасной стихией. Как сказано в каком-то учебнике каббалы: «Страшны не боги, страшны боги богов».

Итак, случай существует, без него плохо, следовательно, им нужно управлять. Им нужно пользоваться, заставлять работать на текст, «запрягать» его, доверять ему при нахождении каких-то обобщающих факторов в описании предметов, в подробностях, которые позволяют сразу увидеть предмет в целом, и, наконец, подчиняться ему целиком, когда наступает редкий момент и ты чувствуешь, что он с тобой заодно… Что он проделает такое, чего ты сам, без него даже за тысячу лет не придумаешь.

По результату это сходно с вдохновением, только вдохновение – сила, стоящая вне нас, а управляемый случай вполне сносно инициируется в нас самих, генерируется по приказу, как хорошему бойцу удаётся перед поединком поднять уровень адреналина в крови.

Вот тут-то и следует изложить мою личную гипотезу о писательском ремесле. Надо сказать, она не понравится пуристам, которые верят во всесилие человека, или фанатичным атеистам, считающим, что существует лишь то, что они видят, что можно потрогать руками или хотя бы «снять» приборными средствами.

Дело в том, что каждый человек, согласно моим личным наблюдениям, не совсем отвечает за свои поступки. У него есть свобода воли, но он не может применять её всегда с теми результатами, которые ему хотелось бы достичь.

И тому есть две причины. Одна, внешняя, заключена в том, что существуют некие силы, управляющие нами без нашего соизволения, которые имеют происхождения в коллективном сознании, ноосфере нашего мира, и в коллективном (может быть, Юнгианском) бессознательном, что связано со многими негативными проявлениями деятельности человека. Есть ещё и наша предрасположенность, закон кармы, наш долг тому, чем мы были, если угодно, в прошлых наших жизнях – это тоже, хочешь – не хочешь, а следует отнести к внешним факторам.

И существует нечто в самом человеке, как в его разуме, так и в его внесознании, что можно почувствовать, испытать разными средствами, и с чем «нормальный» диалог весьма ограничен. Есть борьба человеческого духа со злом, с возможностью падения во мрак бесовщины, есть непременные задачи, которые он сам должен решить, чтобы, условно говоря, более «подготовленным» перейти в другой, более тонкий план бытия…

Есть, наконец, бессмертная душа, и куча «проблем», связанных с её пестованием и правильным развитием, которое по мере подъёма к рангу боголюдей, или по восточной терминологии – ботхисатв, делает все человеческое тягостным бременем, мешающим почувствовать новые силы своего уже внечеловеческого состояния, что не даёт возможность подойти к более возвышенным задачам, не позволяет войти в «высокие ворота»… И за все это в ответе мы сами, каждый из нас.

И вот в этой мешанине сил, поистине внечеловеческих реальностей стоит в общем-то слабый человечек, литератор, который очень ограниченным средством – зафиксированным, письменным словом – пытается во всем этом разобраться.

Он даже не очень высоко ещё взлетел по кармической лестнице, поднялся, по индуистской иерархии, лишь до четвёртой чакры, «на которой» по мнению йогов и «работают» писатели. Вспомним, что всего девять основных чакр, а про то, что есть ещё неосновные мы и вовсе попробуем забыть… Итак, литератор ещё даже не набрал настоящую силу, не приобрёл подлинного влияния на этот мир, но он уже искушаем, он уже может, поддавшись тёмным силам, «рухнуть» в духовном плане и стать учителем зла, ненависти, разрушения. Причём, если сдаётся и становится таким вот «взятым», сила его чисто внешне возрастает, воля становится несгибаемой, его человеческая слава делается неизбежной, а влияние на слабых – подчёркиваю, слабых! – людей вообще теряет границы…

И все это происходит с нами, потому что мы с этим неизбежно работаем по условиям нашей профессии. И выход ко всему этому обращён через крохотную, малозаметную особенность нашей работы – через «случай», который правит иногда нашим пером, выводя странные слова, складывая их в необычные идеи, приводя в мир коллосальные энергии и необъяснимую информацию.

Может быть, моё объяснение получилось чересчур путаным, но если бы я не попытался объяснить, что мне видится даже за ближайшим «краем» писательства, я бы чувствовал, что поступаю не очень хорошо. Что лукаво заманиваю тебя в мир, где все обстоит совсем по-другому, чем кажется.

Помнишь, я предлагал тебе поберечь свои страхи? Вот когда ты дойдёшь до этой границы словесного творчества, бояться уже можно. Потому что это в самом деле такое, от чего дрожат поджилки. И лишь тому литератору по-настоящему следует отдавать должное, который преодолел этот страх и всё-таки пошёл дальше, дальше… Куда? Ну, этим вопросом чуть не весь корпус литературных гениев задавался (особенно – Гоголь, Данте, Шекспир), а ответить почти и не сумели. Так что я пока и пытаться не стану.

А впрочем, может, я просто фантазёр, может этого и нет вовсе. Ведь пишут же другие без сверхзадач и сверхпланов? Только их идеи обращаются в хлам, а имена быстро забывают. И стоило ли тогда литераторствовать, уродоваться так, как мало кому приходится, стоило ли получать самую совершенную «трибуну», когда-либо изобретённую человечеством – печать, чтобы в итоге ничего не сказать?

Итак, мы дошли до момента, когда эта странная порода людей, что живут написанием художественных слов, явится последней крупной «деталью» нашего разговора. Чтобы ты лучше представлял, что ждёт и тебя, если ты вовремя не остановишься.

Вообще-то некоторую часть литераторского силуэта я обрисовал, когда говорил о мифах, распространённых о писательстве. И думаю, по той главе уже можно было почувствовать, что и как я собираюсь поведать. Теперь и в самом деле пора.

А раньше было – рано. Потому что, во-первых, кто же из литераторов выложит свою идею раньше времени. А во-вторых, потому что тогда была бы нарушена последовательность изложения. По моему скромному мнению, лишь после главы о ремесле текста, включая его подспудный, эзотерический смысл, ты можешь понять, что в большинстве своём литераторы – люди, которые не выдерживают взятой нагрузки, которые ломаются под тяжестью своих задач. И хотя они, в большинстве, страдают от этого, им тем не менее уже ничем не помочь, так как на другую работу они вряд ли способны.

Это ещё одна из причин, почему я против литературного ремесла в чистом, слишком профессионализированном виде – у людей пропадает способность переиграть своё решение, переделать кое-какие неудачные «повороты» судьбы, более полно соотнести этот труд со своими силами и возможностями. А впрочем, надеюсь, ты сейчас сам все увидишь.

На одном из первых по трудности мест, применительно к твоей ситуации, стоит так называемая проблема второго романа. Один мой знакомый, профессиональный библиограф, утверждает, что более половины всех молодых дарований ломаются на этом барьере. То есть первый роман они, как правило, делают, и даже неплохо. По мнению Яна Парандовского, им в этом помогает творческая сила юности и незнания, способность очень легко, почти безболезненно восстановить растраченную на роман энергию. Но уже во время написания второго романа, когда предполагается, что всё «должно» пойти легче, вдруг обнаруживается что идей нет, образы померкли, персонажи скисли или вообще не оживают, а сам роман кажется такой махиной, которую не осилить не то что до конца жизни, но и вообще не нужно в ту сторону слишком пристально поглядывать.

И это правильно. Именно поэтому я так легко и весело и, в общем, разумно как мне кажется, «навалял» эту свою книжицу. Я знаю, что пописывание романов в ограниченных дозах – полезно. Это производит дельную, очень эффективную коррекцию психологического профиля человека, реализует некую меру его творческого азарта, раздвигает границы его представления о жизненных неурядицах настолько, что он конкретнее и правильнее оценивает любые свои трудности.

Но вот на второй круг он вряд ли пойдёт. А значит, очень большого вреда я не нанесу, даже если роман у тебя вдруг да и получится. Даже если издатели и прочий окололитературный люд начнёт подталкивать тебя к продолжению. Да ты, написавший лишь первый текст, и сам это понимаешь, наверное, лучше меня. Я-то уже забыл, каково это – думать о втором романе. А перед тобой это стоит в полный рост…

Вот и хорошо. Вот и бросай тут, остановись. Не делай того, к чему душа не лежит. Ты уже доказал всему миру, что можешь писать, зачем тебе больше? В самом деле, зачем тебе больше, если ты не хочешь стать одним из этих полуроботов, которые даже не вполне живут, а скорее доживают, которые бредут по судьбе, мучаясь сами, мучая родных… Если, разумеется, ты не имеешь сообщить что-то очень важное, ради чего стоит жертвовать всеми остальными возможностями, и в первую голову – счастливой жизнью.

Подумай и остановись на этой отметке – второй роман. Поверь, это не капитуляция, это просто мудрое решение. Причём эпитет я употребляю без всякой иронии.

Я очень хорошо помню шок, который испытал, когда впервые увидел профессионального литератора. Как ни странно, это был мой учитель литературы в старших классах, когда я уже, к несчастью, принял решение попробовать стать таким же. Не буду сообщать его фамилию, ибо хочу вспомнить его не для изъявления благодарности, а с куда более гнусными целями.

Когда он вошёл, это был рано постаревший, одутловатый человек. Явно ещё не старый, но уже какой-то напряжённый, словно бы больной, без огня в глазах, с выражением почти постоянной муки, с синяками в пол-лица, подрагивающими руками и очень тяжёлой, словно бы замедленной речью.

На одном из родительских собраний мой отчим увидел его и решил, что это спивающийся алкаш, добивающий последние здоровые клетки своей печени. И стал расспрашивать – кто да что? И выяснил: это был совсем неплохой литератор, кстати, один из спецов кафедры русской словесности в университете Лумумбы, который из-за постоянных в контактов со студентами чувствовал, что должен продолжать свою карьеру, должен выдавать «на гора» текст. А сил и уже не было. И тогда он решил спасаться… ближайшую к дому школу и устроился, чтобы «передохнуть». Я убеждён, он не думал, что нужно бросать ремесло, он хотел только восстановиться, только отойти на время от слишком требовательного, толкающего на литературные «подвиги» окружения.

К чести этого человека следует сказать, он из школы так никуда и не ушёл. Он сумел с этим справиться, сумел одолеть «инстинкт письма», который был ему уже не по силам. На каком-то из вечеров выпускников я видел его, почти через десять лет после того, как он переступил порог нашей школы. Весёлый, помолодевший, без той тени, которая словно нависала над ним, с хорошим цветом лица, пользующийся самой чистой любовью учеников и коллег. Я понял, что с ним произошло. Он прекратил растрачиваться, и мгновенно выяснилось, что он – умница и эрудит, великолепный собеседник и добрый товарищ. И он стал счастливым.

В моей дальнейшей жизни он послужил мне, к сожалению, всего лишь иллюстрацией. Я не внял предупреждению – и поплатился. Со временем я обнаружил все эти признаки у себя. А, рассмотрев те же симптомы у своих приятелей «по несчастью», понял всю ситуацию в целом.

Вот только осознать, где оканчиваются наши силы, где следует остановиться, пока не сумел. А может быть, я послабее, чем мой старый учитель, может, я так этого и не пойму или от испуга вообще примусь говорить, что не понимаю, что происходит, и по-прежнему буду толкать воз, для которого уже недостанет ни сил, ни огня. В таком случае, будущее – печально. Как оно печально у большинства тех, кто сумел написать второй роман, третий, четвёртый…

Может быть, литераторы – вообще самые печальные люди на свете. Даже более, чем юмористы и клоуны.

И всё-таки они зачем-то это делают. Зачем-то пишут книги, хотя это тяжело и ужасно – видеть, как реальная жизнь утекает без следа, в угоду каким-то выдумкам, словно песок между пальцами. Что же заставляет их хранить верность своей профессии, что движет ими?

Это не простои вопрос. Должно быть, потому, что и тут имеется немало легенд и мифов. Вернее, есть масса догадок, которые почему-то люди, не написавшие ни одного рассказа, прикладывают к нашему ремеслу.

Это даже забавно. Почему-то обычные люди не очень разгадывают, что движет врачами, считается, что желание оказать помощь страждущим вполне достаточное объяснение, что шофёра манит лента шоссе, уходящая вдаль, за горизонт, что лётчика делает свобода полёта, а актёра – умение лепить из себя других людей и тем создавать образы для всех тех, кто пришёл в театр…

Про писателя такой определённой, расхожей гипотезы нет. Вернее, их несколько. Некоторых манит имя, поставленное на обложке, иных привлекает высокий гонорар (мы-то теперь знаем, каков он на самом деле, не так ли?), кто-то борется таким образом со смертью, не веря, что он и так бессмертен, а кто-то первым делом помянет относительно высокий статус, которым якобы пользуются литераторы. Я вот что думаю – все это чушь. Те, кто так думает, вряд ли заслуживают иного, чем обидное слово – «дурак». Причём в данном случае это не оскорбление, а лишь наиболее общее обозначение всех тех, кто плохо подумал и высказался преждевременно. Такими дураками бывают и очень умные люди – к сожалению.

На самом деле, как мне кажется, литературой люди занимаются, потому что очень любят её. Она, как ни одна другая область человеческой деятельности, способна будить сильнейшие эмоции и привлекает едва ли не всех, если будет правильно предложена.

В этом плане литератор – просто влюблённый человек, жизнь которого, в противовес общепринятому, слишком коротка, чтобы он сумел изжить свою любовь. Он постоянно получает эти токи любви, даже когда сама литература его отвергла как творца. И в этом трагедия многих и многих литераторов. Но от этого они ничуть не меньше продолжают её любить.

А теперь, если мы смешаем необходимость человека быть нужным, профессионально значимым с почти маниакальной устремлённостью людей совершенствоваться в выбранном деле, если мы прибавим к этому любовь, которую литераторы постоянно испытывают, словно им вливают её из капельницы прямо в вены, если мы вспомним о той эзотерике творчества, которая позволяет иному самому бездарному писаке ощутить себя Гераклом, сражающимся с великими чудовищами, – становится ясно, что в профессиональном отношении мало есть людей, которые бы получали такую свободу и заряд восторга от того, что они делают.

При том, что литераторы – самые несчастные из людей, они – самые счастливые из профессионалов. И в этой, почти наркотической зависимости таится объяснение их странным, небрежным, смятым, неудавшимся, нелепым судьбам.

Я бы всего этого не говорил, если бы теперь эта ловушка не подстерегала и тебя тоже. Конечно, тебе решать, продолжать ли творить, мучаясь бессонницами, создавать ли словами, своими мыслями какие-то «фантомы» и «химеры», которые, может быть, даже и не нужны никому. В конце концов, кто-то должен это делать. Не может художественно самостоятельная нация (а Россия в этом отношении весьма самостоятельна) существовать лишь за счёт литератур иных народов, иноязычных (в наше время в первую очередь – англо-американских) романов.

Но если вспомнить, с чего мы начинали – что наш роман имеет лишь прикладное значение, – мне бы хотелось, чтобы ты сделал свой выбор взвешенно, без чрезмерной восторженности, без флёра, разглядывая эту профессию деловито и подробно, как препарированную лягушку на лекторском столе. Иначе все будет не так, как задумано, и все то хорошее, что я хотел тебе присоветовать этой книжонкой, будет сломано и перевешено тем вредом, который я могу тебе причинить, если ты выберешь слишком поспешно.

Надеюсь, теперь ты сделаешь этот выбор со знанием дела. Теперь, когда написал свой первый роман, выстроил своих героев, сложил свой сюжет и провёл по всем его перипетиям какого ни на есть читателя, ты научился обращаться со своими мыслями, эмоциями, порывами и проблемами. Надеюсь, что научился, добросовестный роман – он ведь кого угодно научит. Не так ли?