Исследование бессознательных психических процессов многими воспринимается как величайший вклад психологии в науку. Развитие науки часто связано с углублением понимания хорошо известных феноменов (Kuhn, 1962). Открытие новых феноменов происходит нечасто, выявление же новых феноменов, важных для общества, — еще реже. Установление влияния неосознаваемых нами сил на психический опыт (например, Janet, 1889; Freud, 1900) — это как раз тот редкий случай, когда было сделано удивительное открытие, изменившее взгляд общества на человеческую сущность.

Доказательство влияния бессознательного было неожиданным, поскольку сознательная саморефлексия, безусловно, играет огромную роль в жизни человека. Способность размышлять об окружающем мире, о себе и о самой способности к саморефлексии — один из отличительных признаков человека. Однако очевидность способности к саморефлексии не должна заставлять Персонолога отказываться от тщательного анализа сознательного опыта. Субъективный, личный опыт (Singer & Kollogian, 1987) — важнейший феномен сам по себе; он позволяет человеку влиять на собственную жизнь и собственное развитие (Bandura, 1997; Rychlak, 1997).

В этой главе представлены результаты исследования бессознательных процессов и сознательного опыта. После краткого исторического обзора мы рассмотрим концептуальные различия между феноменами сознания и бессознательного. Затем мы сосредоточимся на проблеме бессознательных процессов в личностном функционировании. Как будет показано, одни бессознательные процессы подразумевают Мотивационное состояние психологической защиты. Люди стремятся уклониться от полного осознания информации, угрожающей их Я. Другие же бессознательные процессы никак не связаны с мотивацией или защитой эго. При имплицитном познании мыслительные процессы протекают за рамками сознания по причинам, которые лишь отражают общую структуру когнитивной сферы человека. После рассмотрения бессознательных процессов мы обратимся к исследованиям сознательного опыта. Мы проанализируем индивидуальные различия в тенденции к саморефлексии, значение этих различий для физического и психического здоровья и общий вопрос о том, почему так трудно контролировать поток сознания.

За последний век представления психологов о сознании и бессознательном претерпели значительные изменения. В XIX веке в психологических лабораториях изучался сознательный опыт. Словосочетание «бессознательный мыслительный процесс» звучало почти как оксюморон. В конце XX века исследователи, напротив, убедительно доказывают, что многие важные психические феномены не осознаются. Но они, тем не менее, пытаются определить границы сознания, оценить вариации в структуре сознательного и объяснить, как процессы, протекающие в мозге, порождают субъективные переживания.

Сфера бессознательного интересовала ученых еще до выхода в свет работ Фрейда (Freud, 1900), которые совершили революцию в психологии. За два века до этого Лейбниц утверждал, что на наш опыт влияет неосознаваемое восприятие (см. Merikle & Reingold, 1992). Еще до Фрейда многие авторы XIX века указывали на то, что неосознаваемые сексуальные побуждения играют роль в возникновении невроза (Ellenberger, 1970; Perry & Laurence, 1984). Жане (Janet, 1889) анализировал выход некоторых идей и эмоций за пределы сознания и их действие в сфере бессознательного еще до того, как Фрейд предложил свою «гидравлическую» модель бессознательного. Тем не менее вклад Фрейда в изучение этой проблемы остается наиболее весомым. Он раскрыл феномены, имеющие принципиальное значение, создал объясняющую их теорию и косвенно стимулировал разработку альтернативных теорий динамического психического функционирования. Хотя в свете современных знаний отдельные элементы психоаналитической теории представляются ошибочными, некоторые психоаналитические постулаты либо подтверждаются, либо продолжают указывать перспективные направления исследования, игнорируемые в других теориях (Westen, 1991, 1998). Как отмечалось в главе 2, психология личности многим обязана психоанализу, в частности выявлением фундаментальных научных проблем, которые прежде упускались из виду.

Психоаналитические теории бессознательного были скептически встречены психологами. В лабораторных условиях оказалось трудно доказать наличие бессознательных феноменов. Поэтому исследователи сомневались в возможности существования психических феноменов за пределами сознания. Однако ряд интеллектуальных движений после Второй мировой войны способствовал возрождению интереса к бессознательному. В исследовательской программе «Новый взгляд» (Bruner & Postman, 1947) предлагался конструктивистский подход к изучению перцептивных процессов, что стимулировало систематическое исследование защитных процессов в восприятии (Bruner, 1992). В 1970-1980-х годах, Эрдели (Erdelyi, 1974; 1985) и другие исследователи (Bower & Meichenbaum, 1984; Shervin & Dickman, 1980) попытались объединить традиционные психодинамические представления о влиянии бессознательного с теорией переработки информации. Это заставило когнитивных психологов обратить внимание на возможность изучения бессознательных процессов без использования необоснованных позиций психоанализа, а когнитивно-поведенческих терапевтов — на возможность понять клинические феномены бессознательного в рамках когнитивной теории (Meichenbaum & Gilmore, 1984). Гринвальд (Greenwald, 1992) отмечает, что 1990-е годы ознаменовались появлением третьего поколения исследований — «Нового взгляда-3». На этом этапе было убедительно доказано существование бессознательных когнитивных процессов, бессознательные феномены были объяснены с помощью современных коннекционистских[3] моделей мышления, и в то же время было установлено, что эти процессы несколько отличаются от того, что в это понятие вкладывалось традиционным психоанализом. Бессознательные процессы оказались сравнительно простыми и незамысловатыми по сравнению со сложным бессознательным в его психоаналитической трактовке (Greenwald, 1992).

Возобновлению интереса психологии к бессознательным процессам также способствовали открытия нейропсихологии. Нейропсихологические данные о том, что стимул, явно не осознаваемый пациентами, может оказывать на них воздействие, развеивают все сомнения в существовании бессознательных когнитивных процессов. Например, при феномене «слепого видения» лица с повреждениями зрительных областей коры сообщали об отсутствии в их зрительном поле каких-либо объектов. Но если их просили выдвинуть предположение о том, что это за объекты, ответы указывали на наличие имплицитных представлений о предъявленных стимулах (Humphrey, 1984). Слепое видение можно объяснить, проследив нервные пути, идущие от сетчатки. Информация с сетчатки проецируется не только на первичные зрительные области коры, но и на множество других участков мозга, что делает возможным зрительное различение при отсутствии осознания (Weiskrantz, 1995).

Вопрос, следовательно, теперь не в том, возможна ли когнитивная деятельность вне сознания. Важными становятся вопросы, касающиеся диапазона феноменов, которые могут присутствовать в сфере неосознаваемого, выполняемых ими функций и характера взаимодействия между бессознательными процессами и сознательным опытом.

Как и в случае с бессознательным, интерес к сознанию то возрастал, то угасал. В прошлом веке психология отождествлялась с наукой о сознании (Wundt, 1902). Теория Джемса (James, 1890) о потоке сознания повлияла не только на психологов, но и на писателей, которые попытались запечатлеть поток феноменального опыта. Несколько десятилетий спустя положение дел изменилось. Психоанализ заставил людей переключить внимание на бессознательную динамику и бессознательные механизмы. Бихевиоризм подверг сомнению валидность данных интроспекции. К тому времени когда Оллпорт написал свой классический труд, изучение сознания, по его словам, полностью вышло из моды (Allport, 1937, chapter 6). В послевоенный период проблема сознания также вернулась в сферу интересов психологии личности. В гуманистических и феноменологических теориях (например, Rogers, 1959) раскрывалась роль сознательного опыта в личностном функционировании. Однако каковы бы ни были их заслуги, феноменологические теории личности не смогли осуществить подробный анализ базовых механизмов, лежащих в основе сознательного опыта. Это были не теории сознания, а теории личностного развития и психического изменения, в которых сознательный опыт занимал центральное место.

В последующие десятилетия бурное изучение сознания происходило вне психологии. Философы, биологи и физики (например, Chalmers, 1995; Crick, 1994; Damasio, 1999; Dennett, 1991; Edelman, 1992; Humphrey, 1992) столкнулись с одной из труднейших задач в современной науке — объяснением того, как физико-химические механизмы нервной системы порождают феноменальный опыт. Аналитическое дарование таких философов, как Нед Блок (Block, 1995) позволило получить схемы дифференциации вариаций в сознательном опыте. Антропологи и археологи помогают нам понять, как у людей развилась и эволюционировала способность к сознательному мышлению (Mithem, 1996). Персонологи и социальные психологи обратились к проблеме истоков и функций сознания несколько позже (см. Sedikedes & Skowronski, 1997); перед теми, кто исследует эти вопросы, стоит задача полностью использовать достижения других дисциплин в этой области.

Таким образом, другие дисциплины на время перехватили традиционную инициативу психологии в изучении сознания. Однако результаты исследований, проводимых в социальной и когнитивной психологии, позволили раскрыть уникальный вклад, который может внести использование психологических методологические средств в понимание субъективного опыта (Cohen & Schooler, 1997). Как мы выяснили в главе 8, во многих социально-когнитивных психологических исследованиях освещаются различные аспекты сознательного опыта и связи между сознательными и бессознательными процессами. В действительности изучение «умственного контроля» (Wegner & Wenzlaff, 1996), то есть регуляции содержания сознательного опыта, — это одна из главных тем в современной социальной психологии. Хотя многие годы в когнитивной психологии не проводилось изучение субъективного опыта, работы в этом направлении начинают раскрывать влияние сознательных процессов на переработку информации и на планирование человеком своих действий [4] (Mandler, 1997; Schneider & Pimm-Smith, 1997).

Таким образом, изучение сознания — подходящий контекст для того, чтобы еще раз повторить идею, которую мы начали развивать в начале книги: Персонолог должен использовать широкий междисциплинарный подход к интересующим его проблемам. Роль сознания в личностном функционировании и возможное наличие закономерных индивидуальных различий в сознательном опыте следует рассматривать с интегративной точки зрения, объединяющей достижениях других дисциплин в понимании истоков, сущности и функций сознания.

Несмотря на определенные успехи, ученые пока не пришли к однозначному ответу на самые главные вопросы: чем вообще обусловлено наличие сознания? Иными словами, каким образом мозг порождает субъективное осознание мира, то есть феноменальный опыт? Даже нейропсихология, шагнувшая за последнее время далеко вперед, не в состоянии объяснить, почему определенным состояниям мозга соответствуют определенные субъективные переживания (Chalmers, 1995; Papineau, 1996). Связь мозговой активности с осознаваемыми переживаниями остается одним из «трудных вопросов» (Chalmers, 1995) современной когнитивной науки. Наука настолько медленно приближается к ответу на этот вопрос, что Пинкер (Pinker, 1997) завершает свой содержательный и в остальном оптимистический обзор исследований психического функционирования идеей о том, что у человеческого мозга просто «отсутствуют когнитивные средства» (р. 561) для разрешения проблемы порождения нервной деятельностью сознательного опыта точно так же, как у мозга шимпанзе отсутствуют когнитивные средства для решения арифметических задач.

Таким образом, за прошедшее столетие сознательные и бессознательные процессы поменялись ролями. Сто лет назад исследователи уверенно накапливали данные о сознательном опыте, а бессознательные процессы были окутаны тайной. Сегодня же существование бессознательных феноменов твердо установлено и им дано более или менее обоснованное объяснение, однако нерешенной остается задача выявления механизмов, порождающих феноменальный, сознательный опыт.

Эти изменения в подходе к сознательным и бессознательным процессам отражают общее изменение в психологической трактовке психического функционирования. Если мышление отождествляется с сознанием, существование сознательной мыслительной деятельности практически не требует объяснений. Поэтому в прошлом веке вопрос стоял следующим образом: могут ли значимые когнитивные события происходить бессознательно и если могут, то почему. Ответ на этот вопрос дал Фрейд. Вытеснение эмоционально заряженных идей в психическую систему, недоступную для сознания, позволяет человеку защитить себя от мучительного внутриличностного конфликта (Freud, 1911).

В значительной мере благодаря достижениям когнитивной психологии, сегодня общепринятой считается совершенно иная точка зрения на бессознательные механизмы. Как отмечает в своем обзоре Килстром (Kihlstrom, 1990), результаты, полученные в этой области, свидетельствуют о том, что роль бессознательного в психической жизни еще более существенна. В предлагавшихся в 1960-х годах информационно-процессуальных моделях множественного хранения (Atkinson & Shiffrin, 1971) бессознательным процессам отводилась функция лишь переработки стимулов на стадии предвнимания, например при использовании метода дихотического слушания (Treisman, 1967). Согласно информационно-процессуальным теориям, выдвинутым позднее (например, Anderson, 1983), у человека может отсутствовать доступ к процедурным знаниям разнообразного характера. Исследования модульных психических механизмов начинают свидетельствовать, что целый ряд сложных навыков может демонстрироваться при отсутствии осознания по данным вербального отчета. Например, Кармилофф-Смит (Karmiloff-Smith, 1994) отмечает, что опыт приходит в процесс неоднократного представления знаний и умений. По ее мнению, существует четыре уровня психической репрезентации; умелые действия возможны на каждом из уровней, однако способность осознанно, вербально размышлять о собственных навыках возможна лишь на последнем, высшем уровне репрезентации. Аналогично этому Митен (Mithen, 1996), анализируя эволюцию психики, полагает, что наши предки были способны выполнять сложнейшие действия, недоступные современному человеку (например, изготавливать каменные топоры), однако не могли размышлять об этих навыках. Отсутствие рефлексивных способностей не позволило им оптимально адаптировать свои навыки к изменяющимся условиям среды (Mithen, 1996).

Признание того, что сложные мыслительные процессы могут протекать за пределами сознания, естественным образом изменяет постановку вопроса. В свете современных научных представлений бессознательные когнитивные процессы становятся очевидным фактом, что заставляет задуматься об эволюции, механизмах и функциях сознания.

Разграничивать сознание и бессознательное необходимо, но недостаточно, поскольку данными терминами обозначаются неоднородные системы; каждый термин обозначает разнообразные феномены. Классификационные системы сознательных и бессознательных состояний основаны на психоаналитической теории (Freud, 1900), на теории переработки информации (например, Kihlstrom, 1984; Erdelyi, 1985) и коннекционистских моделях, причем последние имеют то преимущество, что с их помощью легко объясняется факт независимых, параллельных потоков сознательного и бессознательного познания (Greenwald, 1992). Далее мы используем эти подходы при рассмотрении различий, имеющих особое значение для Персонолога.

Термин бессознательное может обозначать либо качество некой идеи, область психики, в которой хранятся идеи, или один из способов психического функционирования. Иными словами, этот термин многозначен. В этом положении дел отражается влияние Фрейда, который, используя термин «бессознательное», не всегда вкладывал в него один и тот же смысл (Erdelyi, 1985). В своих ранних работах Фрейд (Freud, 1900) разграничивал разные аспекты психической жизни в соответствии с тем качеством, которым обладают идеи, а именно со степенью их доступности для сознания. В его топографической модели психическая жизнь разделялась на несколько сфер: сознание, предсознательное и бессознательное, причем находящиеся в них идеи доступны в разной степени. Затем Фрейд стал разделять различные сферы психики (Freud, 1923) на системы, выполняющие разные функции и действующие согласно разным законам. То есть id, по Фрейду, — это бессознательная система, функционирующая по законам (первичный процесс), отличающимся от тех, которые управляют сознательными рассуждениями человека о реальном мире.

В целом, «бессознательность» как качество психических событий означает тот факт, что содержание недоступно для осознания. За пределами сознания может выполняться целый ряд функций. Сознание, таким образом, — «это качество переживания, сопровождающее (психические) функции», такие как восприятие или память, которые в противном случае «могут выполняться неосознанно» (Kihlstrom, 1990, p. 457). Как сфера бессознательное — это место, где содержатся идеи, которые при обычных условиях не могут перейти в сознание. Классическим примером является система Ucs в топографической модели Фрейда (Freud, 1900), содержащая идеи, от которых защищено сознание во избежание психического конфликта.

Важно помнить о том, что хранение идей в труднодоступной области психики — это не единственная причина недоступности для сознания психического содержания. Некоторые идеи недоступны потому, что они представлены в трудно артикулируемой форме. Такой материал, как грамматические правила или последовательность движений при выполнении какого-либо действия, недоступен, поскольку он не хранится в декларативной форме (Anderson, 1983). Аналогично, человек может не осознавать эвристические процессы, лежащие в основе социальных суждений (Nisbett & Wilson, 1977); отсутствие осознания может привести к ошибочным суждениям людей о собственном состоянии, особенно если их расспрашивают о материале, который уже более не находится в рабочей памяти (Ericsson & Simon, 1980). В этом случае, психическое содержание обладает качеством неосознанности, но, очевидно, не является частью системы Ucs по Фрейду, поскольку оно не обладает эмоциональным, конфликтогенным потенциалом, обусловливающим вытеснение идей.

Как и бессознательное, сознание — это неоднородная сущность (Kagan, 1998b; Block, 1995). В действительности мы осознаем такое множество феноменов — видимые объекты, ощущение холода и тепла, эмоциональное состояние, образы воображения и т. д., — что есть смысл задаться вопросом, имеют ли такие разнообразные состояния «какое-либо общее научно значимое свойство» (Papineau, 1996, р. 4). Разнообразные нюансы в состоянии сознания, переживаемые при медитации, делают этот вопрос еще более актуальным (Goleman, 1988).

Разграничивая разнообразные феномены сознания, необходимо прежде всего увидеть разницу между нашим осознанием ощущений (например, звуков, боли) от способности к интроспективному саморефлексированию по поводу этих ощущений и других психических состояний (Humphrey, 1984; Mithen, 1996). Эдельман (Edelman, 1992), к примеру, разделяет «первичное сознание» (простое осознание различных явлений) и «сознание высшего уровня» (связанное с ощущением Я). Блок (Block, 1995) разделяет феноменальное сознание и сознание, связанное с доступностью. «Феноменальное сознание» — это переживание ощущений, чувств и желаний; это «осознание чего-либо» (Block, 1995, р. 232). «Сознание, связанное с доступностью», позволяет нам подвергать нечто рассуждению. Оно подразумевает репрезентацию информации, которая может быть использована в рассуждениях, речи и произвольном контроле поведения.

Помимо феноменального сознания и сознания, связанного с доступностью, Блок выделяет еще два состояния. «Контролирующее сознание» связано не с ощущениями и чувствами, а с мыслями более высокого уровня о переживании этих чувств. Наконец, «самосознание» подразумевает наличие психической репрезентации Я и использование этого знания для рассуждений о себе.

Каган (Kagan, 1998b) также полагает, что термин сознание в естественном языке включает по крайней мере четыре феномена. Он предлагает использовать термин «сенсорное осознание» для обозначения осознания ощущений (вкуса, боли и т. д. ) и термин «когнитивное осознание» для обозначения осмысления человеком своих ощущений или внутренних символов («это вкусно», «это больно», «этот план не сработает»). «Осознание контроля» — это способность человека видеть альтернативные способы действий и избирать (или подавлять) определенную поведенческую реакцию. Наконец, Каган использует термин «осознание собственных качеств» для описания тех аспектов сознания, которые подразумевают осознание собственных социальных атрибутов и собственного статуса как социального объекта. Каган (Kagan, 1998b) обосновывает свою классификацию, указывая на то, что разные формы сознания появляются на разных стадиях развития ребенка.

Каган явно не противопоставляет осознание собственных социальных качеств и осознание того, что кто-то другой оценивает свои собственные социальные качества. При этом разделении к предлагаемой классификационной системе сознательного опыта добавляется пятая категория.

В дальнейшем необходимо расширить и обосновать наши представления о разнообразных феноменах сознания. Понимание многогранности сознания должно стимулировать исследование индивидуальных различий в сознательном опыте, не ограничивающееся традиционно используемыми одним-двумя параметрами (например, Fenigstein, Scheier, & Buss, 1975).

Различные мыслительные процессы могут протекать одновременно в разных психических сферах. Различные психические системы могут функционировать, подчиняясь разным законам. Как отмечалось в главе 2, в психоаналитической теории разграничивается первичный процесс мышления, форма мышления, при которой нарушаются логические принципы, а реальность и продукты фантазии неразличимы, и вторичный процесс мышления, посредством которого логически формулируются реалистичные планы, направленные на удовлетворение потребностей. Современные Персонологи предлагают альтернативу традиционным психоаналитическим представлениям.

Эпстейн (Epstein, 1994) критикует психоаналитический подход, указывая на то, что психический механизм, не позволяющий отличить фантазию от реальности, настолько дезадаптивен, что в ходе эволюции вряд ли бы сохранился. Эпстейн выделяет: 1) «опытную» когнитивную систему, холистичную, быстро перерабатывающую информацию, ориентированную на быстрое различение удовольствия и боли; 2) «рациональную» систему, логически перерабатывающую сложную символическую информацию. Эпстейн с коллегами разработали «опытно-рациональный перечень», отражающий индивидуальные различия в тенденции преимущественно к интуитивному/аналитическому познанию (см. Pacini, Muir, & Epstein, 1998).

Эпстейн (Epstein, 1994) приводит доказательства в пользу идеи разделения процессов опыта и рациональных процессов, анализируя множество теоретических моделей, в которых разграничиваются разные формы переработки информации. Сюда входит разделение на вербальные и невербальные мыслительные коды (Paivio, 1969), на произвольную и непроизвольную переработку информации (Schneider & Shiffrin, 1977), на систематическое и эвристическое рассуждение (Chaiken, 1980). Каждая из этих моделей предполагает, что процесс переработки информации не подчиняется какому-то единому принципу (см. также Zajonc, 1980; Brewin, 1989). Таким образом, в этом отношении данные исследования подтверждают идею Эпстайна о том, что процесс когнитивной переработки информации – феномен неоднородный. Однако довольно трудно понять, как эти разнообразные когнитивные и социально-психологические трактовки согласуются и тем самым действительно подтверждают специфическое разделение на опытные и рациональные процессы, о которых говорит Эпстайн. Например, исследования непроизвольности в социально-когнитивных процессах (Bargh, 1994) свидетельствуют о том, что существуют разные степени произвольности, а не дихотомия между непроизвольными и контролируемыми процессами. Если сделать обобщение, учитывая потенциальное разнообразие модульных психических систем (Fodor, 1983; Karmiloff-Smith, 1992), неясно, почему теоретики априорно ограничиваются выделением не более двух форм переработки информации. Харре, Кларк и Де Карло (Harre, Clarke, & De Carlo, 1985), к примеру, предлагают выделять три уровня психического функционирования: сознательное, интенционное мышление; автоматические, неосознаваемые процедуры, обслуживающие сознательные интенции; и «глубокие структуры» психики, которые образуют эмоции и неявные мотивы, частично регулирующие содержание сознания.

Нейропсихологические данные также свидетельствуют о существовании более чем одной формы переработки информации. Дамасио (Damasio, 1994) с коллегами делают вывод о том, что при принятии решений в условиях опасности задействуются «два параллельных, но взаимодействующих» (Bechara et al., 1997, p. 1294) информационных пути. Первый связан с когнитивными процессами высшего уровня, а второй — с периферическими физиологическими механизмами, лежащими в основе интуитивных реакций, «чутья». Это представление получает подтверждение в довольно неожиданных результатах исследований. Было обнаружено, что, осуществляя выбор, люди принимают оптимальное решение и демонстрируют физиологические стрессовые реакции при неудачном выборе еще до того, как они получают четкую концептуальную информацию о том, что одно решение лучше другого (Bechara et al., 1997). Было обнаружено, что пациенты с повреждениями мозга, не позволяющими им учитывать эмоциональные сигналы при осуществлении выбора, принимают худшие решения, даже когда у них есть четкие концептуальные представления о том, каким образом следует осуществлять выбор (Bechara et al., 1997).

Работы Ле Ду (LeDoux, 1996) по проблеме функционирования миндалины при реакциях страха также указывают на физиологические основы у различных форм переработки информации. Одна форма активации страха подразумевает переход сигнала от таламуса к вышележащим корковым областям, а затем — к миндалине. При другой форме информация передается непосредственно от таламуса миндалине. В последнем случае информация передается, минуя кору, что делает возможными незамедлительные, не опосредованные осознанием реакции страха (LeDoux, 1996).

Даже если не принимать теоретическое объяснение Фрейдом функционирования бессознательного, нельзя не признать важность выявления им самого объясняемого феномена. Люди предпочитают не видеть то, что причиняет им эмоциональную боль. Несмотря на все преимущества открытого анализа проблемы, люди стараются защититься от конфликта и тревоги, изгоняя травматические переживания из сферы сознания.

В работах Брейера и Фрейда впервые были подробно описаны психические механизмы, с помощью которых люди защищаются от тревоги (Breuer & Freud, 1895; Freud, 1900; A. Freud, 1936). Фрейд заметил, что его пациенты противятся терапевтическому прогрессу, когда становится неизбежным некий важный прорыв. Он трактовал это сопротивление как свидетельство того, что пациенты препятствуют возвращению в сферу сознания переживаний, вызывающих тревогу. Развивая эту мысль, он утверждал, что изначально защита служит причиной недоступности этих переживаний для сознания. Явные личностные изменения, происходящие как следствие осознания и переработки этих переживаний, стали наглядным доказательством стойкого влияния вытесненного психического материала.

Психодинамический анализ механизмов защиты позволяет сделать важные выводы как психотерапевту, так и Персонологу. Стабильность личности от детства до взрослости можно рассматривать с точки зрения стилей защиты, формирующихся на сравнительно ранних этапах развития и сохраняющихся неизменными на протяжении всей жизни (Block & Block, 1980). Согласованность поступков, которые кажутся никак не связанными, можно рассматривать с точки зрения бессознательных мотивов, проявляющихся самыми разными способами в зависимости от противодействующих сил защитных процессов эго (например, и нежелательные сексуальные авантюры, и художественное творчество могут быть продуктом вытесненного сексуального влечения, которому противостоит эго). Таким образом, психоанализ демонстрирует, как стабильность, вариабельность и согласованность психического опыта может трактоваться на основе взаимодействия множества скрытых процессов, включая эмоциональные побуждения и механизмы эго, которые им противостоят. В этом отношении психодинамическая теория напоминает социально-когнитивную теорию (Westen, 1991). При обоих подходах согласованность социального поведения объясняется с точки зрения множества скрытых причинных механизмов, порождающих как общие личностные паттерны, так и специфические личностные тенденции.

Клинические данные. Случаи из клинической практики, которые изначально служили основной базой данных для психоаналитической теории, — привлекательное, но не вполне убедительное доказательство существования психологических защит. Когда клиент сообщает, что вспомнил некий травматичный эпизод, который якобы давно был стерт из памяти, это действительно может оказаться восстановлением вытесненного материала. Могут существовать и другие объяснения. Вполне вероятно, что клиент преодолел всего лишь нормальные затруднения, связанные с воспоминанием давно прошедшего, а не неосознанный мотив к вытеснению. То, что редко вспоминается, обладает слабой ассоциативной силой. Для воспроизведения подобного материала может потребоваться продолжительное напряженное сосредоточение, которое делает возможным ситуация психотерапии.

В отличие от обыкновенной информации вытесненные травматичные воспоминания вызывают эмоциональное возбуждение. Однако из наличия эмоционального возбуждения не следует, что трудность воспоминания была обусловлена мотивом избегания неприятных эмоций. При воспоминании могут задействоваться «холодные» мнемические процессы. Эмоциональную реакцию могут вызывать размышления о прошлой травме уже после ее воспоминания.

Фрейд признавал эту трудность в интерпретации. Его выводы о вытеснении основывались не только на неспособности клиентов что-либо вспомнить, но и на их тенденции сопротивляться продолжению психотерапии, когда соответствующие события уже были восстановлены в памяти. Это сопротивление, по мнению Фрейда, свидетельствует о том, что клиент стремится защититься от неосознаваемого материала, в частности от конфликта между желаниями, представленными в бессознательном, и требованиями реальности. Однако даже интересные клинические отчеты о сопротивлении и вытеснении служат недостаточно убедительным доказательством того, что произошло вытеснение. Клинические отчеты имеют три недостатка, затрудняющих интерпретацию. Во-первых, часто бывает неясно, сопротивляется клиент осознанию материала или тому, чтобы о нем узнал психотерапевт. Информация могла быть прежде осознанной, но слишком травматичной или нелицеприятной, чтобы ей делиться с кем бы то ни было (Erdelyi, 1985). Исследования с использованием метода распознания сигналов свидетельствуют о том, что многие случаи восстановления вытесненных воспоминаний в действительности связаны с тем, что клиент все-таки решается сообщить психотерапевту о том, что и прежде им осознавалось (Erdelyi, 1985).

Вторая проблема заключается в трудности различения истинных и ложных воспоминаний. Вполне может быть, что клиент не вспоминает давно забытые события, а создает мысленные образы, которые лишь кажутся воспоминаниями о реальных событиях. Вероятность этого повышается в связи с исследовательскими данными о том, что ложные воспоминания могут порождаться простыми социальными сигналами, которые указывают человеку на то, что какой-то эпизод произошел в его жизни в далеком прошлом (Loftus, 2000). Третий и, вероятно, наиболее очевидный недостаток заключается в том, что данные о клинических случаях в значительной степени зависят от субъективных интерпретаций клинициста. Клинические случаи, как правило, не позволяют получить объективную информацию о том, как работает тот или иной механизм защиты. Хотя механизмы защиты следует понимать как гипотетические конструкты, о функционировании которых можно судить лишь по косвенным проявлениям (Smith & Hentschel, 1993), чтобы убедить скептика в том, что мы имеем дело с защитой (а не просто с забыванием, установкой или ложными воспоминаниями), необходимы какие-то объективные показатели.

Осознавая эти трудности, психологи начиная с Юнга (Jung, 1918) пытаются получить экспериментальные доказательства наличия вытеснения и других механизмов защиты. Знакомясь с их работами, читатель должен помнить, что лабораторные данные и традиционные психоаналитические формулировки слабо связаны. Психоанализ направлен на раскрытие глубоко запрятанных эмоциональных переживаний, имеющих огромное личностное значение. Лабораторные же исследования — это краткие встречи, во время которых подобные переживания раскрыть невозможно. Таким образом, любые неудачные попытки выявить защитные процессы в лабораторных условиях могут отражать недостатки лабораторного метода. И наоборот, положительные результаты, полученные в лаборатории, могут не иметь никакого отношения к подтверждению правомочности традиционных психоаналитических объяснений.

Лабораторные данные. На протяжении большей части этого века лабораторные данные, подтверждающие существование вытеснения, были неубедительными. Перспективные исследования обладали множеством методологических погрешностей. Холмс (Holmes, 1974) проанализировал эти недостатки в своем обзоре исследований, направленных на изучение памяти и угрозы эго. Он обнаружил, что существуют другие процессы помимо вызываемого угрозой вытеснения, которые могут объяснить полученные результаты. Угроза эго может нарушить мнемические процессы не посредством вытеснения, а функционируя как отвлекающий фактор. Сравнительно более медленное реагирование на угрожающий материал при использовании заданий на словесные ассоциации может отражать сравнительно более слабую ассоциативную силу слов, угрожающих эго (Holmes, 1974). В свете этих противоречивых результатов Холмс делает вывод о том, что «не существует никаких данных, подтверждающих... теорию вытеснения» (Holmes, 1974, р. 649).

За последнюю четверть века ситуация изменилась. «Вытеснение вернулось» (Egloff & Krohne, 1996, p. 1318). В лабораторных исследованиях с высоким уровнем контроля было обнаружено, что психический опыт человека действительно подвержен влиянию материала, изгнанного из сферы сознания с целью сохранения Я-образа. Фактически результаты исследований указывают на то, что переживания некоторых людей подвержены подобному влиянию. Выводы исследователей не совсем соответствуют традиционной психоаналитической теории, согласно которой у всех людей можно обнаружить ту или иную степень вытеснения вследствие действия универсальных психических механизмов и психического опыта. Многие современные исследователи сосредоточиваются на подгруппе лиц, особенно склонных к вытеснению угрожающего материала или демонстрированию «вытесняющего стиля копинг-поведения».

Индивидуальные различия и вытесняющий стиль копинг-поведения. Люди по-разному справляются с тревогой. Кто-то обдумывает собственные чувства и открыто обсуждает свои переживания с другими людьми. Кто-то не признается в своей тревоге даже себе самому. Поскольку подавленные мысли могут периодически возвращаться в сферу сознания и создавать эмоциональный дистресс (Wegner & Wenzlaff, 1996), те, кто пытается вытеснить провоцирующие тревогу мысли, в конечном счете повышают психологический и физический дистресс (Davidson & Pennenbaker, 1996).

Персонологи пытаются оценить индивидуальные различия в сензитизации/склонности к вытеснению. Одна из стратегий — измерить уровень испытываемой человеком тревоги с помощью самоотчетов (например, Byrne, 1964). Можно считать, что люди (если руководствоваться их отчетами) не испытывающие особой тревоги и не беспокоящиеся по поводу повседневных стрессов, вытесняют негативные эмоции. Хотя стратегия прямой оценки вытеснения/сензитизации и имеет некоторые плюсы, ей свойствен также один важный недостаток. Самоотчеты о вытеснении/сензитизации ничем психометрически не отличаются от самоотчетов о тревожности или нейротизме (Abbott, 1972). Люди, имеющие высокие показатели по шкале вытеснения, могут вытеснять тревожные мысли, а могут просто редко испытывать тревогу в повседневной жизни.

Вайнбергер, Шварц и Дэвидсон (Weinberger, Schwartz, & Davidson, 1979) предлагают альтернативную схему выявления лиц, постоянно вытесняющих стрессовые эмоциональные переживания. Для отграничения тенденции к вытеснению от низкого уровня тревоги они использовали как методики оценки тревоги (Bendig, 1956; Taylor, 1953), так и Шкалу социальной желательности (Social Desirability Scale, Crowne & Marlowe, 1964), с помощью которой оценивается тенденция к защитному реагированию на угрозу Я-образу. Люди, имевшие низкий показатель тревоги по данным самоотчетов и не демонстрировавшие тенденции к защите по Шкале социальной желательности, были сочтены не тревожными. Вместе с тем лица с такими же показателями тревоги по данным самоотчетов, но более высокими показателями по Шкале социальной желательности рассматривались как склонные к вытеснению. Наконец, группа лиц с высокими показателями тревоги состояла из тех, кто счел себя тревожным и не был склонен к защитным реакциям. Эти три группы выполняли экспериментальные задания, направленные на выявление расхождения между сознательно контролируемыми и неконтролируемыми показателями тревоги. Они выполняли задание на ассоциации, завершая незаконченные предложения нейтрального, агрессивного и сексуального характера. При этом регистрировались быстрота завершения фраз и уровень автономного возбуждения во время выполнения задания. Вайнбергер с соавторами (Weinberger et al., 1979) обнаружили, что люди, склонные к вытеснению, и люди, имеющие низкий уровень тревожности — группы с одинаковыми показателями тревоги по данным самоотчетов, — значительно различались по уровню тревожного возбуждения при выполнении задания. У лиц, склонных к вытеснению, отмечался более высокий уровень автономного возбуждения, чем в других группах; кроме того, они дольше остальных выполняли задание по завершению незаконченных предложений. Описывая себя спокойными, лица, склонные к вытеснению, оказались особенно склонными к тревоге в ситуации угрозы.

Стратегия, которую предложили Вайнбергер с соавторами (Weinberger et al., 1979), использовалась во многих последующих работах. У лиц, склонных к вытеснению, обычно обнаруживается расхождение между физиологическим возбуждением и сознательным самовосприятием. Их скрытая тревога проявляется, к примеру, в кожно-гальванических реакциях (Gudjonsson, 1981) и в движениях лицевых мышц, свидетельствующих о тревоге (Asendorf & Scherer, 1983).

Тенденция к диссоциации между словесными отчетами и физиологическим возбуждением варьирует в зависимости от социального контекста. Эти вариации помогают понять свойственные лицам, склонным к вытеснению, мотивы отрицания собственных тревожных тенденций. Ньютон и Контрада (Newton & Contrada, 1992) попросили студенток описать свои качества, кажущиеся им нежелательными. Описание проводилось либо при личной беседе с одним экспериментатором, либо в присутствии небольшой группы наблюдателей. При этом измерялась кардиоваскулярная активность во время описания, а также самоотчеты об эмоциональных переживаниях до и после выполнения задания. Частные/публичные условия влияли на степень расхождения между физиологическими и вербальными реакциями только у лиц, склонных к вытеснению. При выступлении перед аудиторией у лиц, склонных к вытеснению, повышалась частота сердечных сокращений, однако по данным самоотчетов уровень эмоционального возбуждения не повышался. В условиях личного разговора у лиц, склонных к вытеснению, расхождения между физиологическими показателями и данными самоотчетов не отмечалось. В отличие от лиц, склонных к вытеснению, люди, описывавшие себя как тревожных, по данным самоотчетов испытывали повышение уровня негативных эмоций после выполнения задания и перед аудиторией, и в частной беседе (Newton & Contrada, 1992). Таким образом, лица, склонные к вытеснению, мотивированы преимущественно на то, чтобы создать перед другими образ спокойного человека.

Баумайстер и Керне (Baumeister & Cairns, 1992) также обнаружили обеспокоенность самопрезентацией у лиц, склонных к вытеснению. Они попытались выяснить, как лица, склонные к вытеснению, реагируют на негативную личную обратную связь. Когда они сами и другие люди осознавали негативную обратную связь, лица, склонные к вытеснению, относились к информации более внимательно. Если негативная обратная связь была известна только им самим, лица, склонные к вытеснению, уделяли ей внимание не больше других (Baumeister & Cairns, 1992). Таким образом, лица с тенденцией к вытеснению стремятся уберечь себя от негативной социальной оценки, а не просто от осознания своих слабостей.

Тенденция избегать осознания угрожающего материала проявляется не только в расхождении между словесными отчетами и физиологическими реакциями, но и в памяти на личный эмоциональный опыт. Восстанавливая в памяти свое детство, лица, склонные к вытеснению, вспоминали меньше негативных переживаний, чем лица с действительно низким уровнем тревоги, и несколько меньше негативных переживаний — чем лица с высоким уровнем тревоги (Davis & Schwartz, 1987). По-видимому, лица, склонные к вытеснению, как предполагается и в психоаналитической теории, хранят негативные воспоминания за пределами сознательной памяти. Однако у лиц, склонных вытеснению, также хуже память и на позитивный эмоциональный опыт (Davis & Schwartz, 1987), из чего следует, что вытесняющий стиль копинг-поведения связан с общим подавлением эмоциональной жизни. Исследования, в которых измерялся латентный период восстановления в памяти эмоционального опыта, убедительно свидетельствуют о том, что лица, склонные к вытеснению, дистанцируются от эмоций (Davis, 1987).

Почему лица, склонные к вытеснению, испытывают затруднения, вспоминая эмоциональный опыт? Ответ может быть связан не с процессами воспроизведения, а с тем, как эти люди изначально кодируют эмоциональные ситуации. Вполне может быть, что лица, склонные к вытеснению, кодируют эмоциональный опыт не так тщательно, как остальные (Hansen & Hansen, 1988). Они, вероятно, кодируют событие с точки зрения одной доминирующей эмоции, тогда как остальные более чувствительны к богатому спектру эмоций, вызываемых той или иной ситуацией. Вспоминая эпизоды, связанные с гневом, грустью, страхом и смущением, а также оценивая интенсивность переживания в этих эпизодах десяти эмоций (ср. Smith & Ellsworth, 1985), лица, склонные к вытеснению, имели сходный уровень доминирующей эмоции, но более низкий уровень недоминирующих эмоций (Hansen & Hansen, 1988). Оценивая эмоциональное содержание различных выражений лица, люди, склонные к вытеснению, распознавали доминирующую эмоцию, но испытывали затруднения в распознании второстепенных эмоций, например они распознавали гнев на гневном лице, но не замечали на нем признаков грусти или страха (Hansen, Hansen, & Shantz, 1992). При предоставлении негативной обратной связи, лица, склонные к вытеснению, интенсивно переживали доминирующую эмоцию, но имели более низкий уровень недоминирующих эмоций (Egloff & Krohne, 1996). Шиммак и Хартманн (Shimmack & Hartmann, 1997) обнаружили, что лица, склонные к вытеснению, значительно отличаются от остальных в том, как они кодируют неприятные переживания; что различия в кодировании объясняют последующие различия в воспоминании неприятных переживаний. Таким образом, неспособность лиц, склонных к вытеснению, вспомнить негативные события может быть результатом не вытеснения воспоминания, а того, что события реже кодируются ими как негативные и поэтому они в принципе реже испытывают негативные эмоции.

Лица, склонные к вытеснению, используют дополнительные когнитивные стратегии, которые препятствуют осознанию собственных негативных эмоций. Эти люди склонны дистанцироваться от негативных эмоций, сосредоточиваясь на позитивном опыте; эта копинг-стратегия приводит к изоляции негатива в памяти (Boden & Baumeister, 1997). Лица, склонные к вытеснению, медленнее, чем лица с низким уровнем тревоги, реагируют на неопределенный, потенциально угрожающий материал, из чего следует, что они направляют усилия на отвлечение от негативного материала или на его реинтерпретацию (Hock, Krohne, & Kaiser, 1996).

Таким образом, результаты множества исследований указывают, что лица с тенденцией к вытеснению переживают тревогу интенсивнее, чем демонстрируют это другим, и используют когнитивные стратегии, препятствующие осознанию собственных негативных эмоций. Эти исследования представляют собой важный шаг на пути изучения защитных процессов. Вместе с тем они оставляют без ответа некоторые фундаментальные вопросы. О том, что склонны делать люди с тенденцией к вытеснению, мы знаем больше, чем о том, кто они. Проведенные исследования можно рассматривать как «атеоретические, в том смысле, что они не дают объяснения различий в мотивации лиц, склонных и не склонных к вытеснению» (Mendolia, Moore, & Tesser, 1996, p. 856). Если развивать эту мысль, нет никаких эмпирических оснований вообще исходить из того, что необходимо пытаться найти различия между теми, кто склонен, и теми, кто не склонен к вытеснению. Хотя исследования, проведенные на настоящий момент, описывают средние тенденции реагирования группы лиц, которых называют склонными к вытеснению, эти исследования ничего не говорят о том, почему данную группу можно рассматривать как однородный класс (см. Bern, 1983). Лица, классифицируемые сегодня как склонные к вытеснению, могут в действительности иметь разные мотивы, цели и эмоциональные предрасположенности. Целесообразно не просто выявлять средние тенденции в этой группе, но и анализировать когнитивные и Мотивационные механизмы, обусловливающие расхождение между физиологическими реакциями и самоотчетами в стрессовых обстоятельствах. Процессуальный подход позволяет понять не только средние индивидуальные различия, но и интраиндивидуальные вариации в тенденции избегать неприятных событий или, наоборот, относиться к ним особенно внимательно (ср. Chiu, Hong, Mischel, & Shoda, 1995).

На разных этапах жизненного пути разные механизмы важны в неодинаковой степени. В детстве ребенок использует преимущественно простые стратегии психологической защиты, такие как отрицание неприемлемых побуждений или угрозы для Я-образа. В дальнейшем люди защищают свое Я с помощью более сложных стратегий, таких как сублимация, позволяющая ставить социально приемлемые цели. Таким образом, в процессе развития механизмы защиты варьируют, при этом одни защитные стратегии (например, сублимация) рассматриваются как более зрелые, чем другие (например, отрицание) (Cramer, 1991; Cramer & Block, 1998; Vaillant, 1992).

Исследования с помощью метода поперечных срезов и лонгитюдного метода приводят к сходным результатам относительно возрастных тенденций в использовании защитных механизмов. По данным исследований с использованием метода поперечных срезов, дошкольники прибегают к отрицанию чаще, чем учащиеся начальных классов или подростки. По сравнению с дошкольниками старшие дети чаще используют проекцию и идентификацию (Cramer, 1997). Более убедительные доказательства изменения защитных стратегий с возрастом позволяют получить лонгитюдные исследования. В 2-летнем лонгитюдном исследовании детей в возрасте с 6 с половиной до 9 с половиной лет стратегии защиты оценивались по рассказам детей, составленным по картинкам теста тематической апперцепции (Cramer, 1997). В период между 6 и 9 годами в рассказах все больше начинают проявляться тенденции к проекции и идентификации и все меньше — тенденции к отрицанию. Однако следует отметить, что в этих парадигмах трудно определить, отражают возрастные изменения смену защитных стратегий как таковых или изменения в общих интеллектуальных возможностях.

Тенденцию использовать элементарные защитные стратегии во взрослой жизни в определенной мере можно спрогнозировать на основе защитных тенденций в детском возрасте, хотя лонгитюдные связи зависят от пола (Cramer & Block, 1998). В исследовании, направленном на изучения развития эго, испытуемых обследовали в возрасте 3-4 лет и затем в возрасте 23 лет (Block & Block, 1980). Психические нарушения в детском возрасте (по результатам рейтинговых Q-сорт оценок воспитателей) оказались связанными с использованием механизма отрицания в период ранней взрослости (по результатам Теста тематической апперцепции) у представителей мужского пола, однако те же личностные характеристики в детстве и в период взрослости оказались не связанными у лиц женского пола.

Исторически сложилось, что в исследованиях развития механизмов защиты используются корреляционные методы, с помощью которых устанавливаются связи между защитными тенденциями в детстве или во взрослости и другими психосоциальными переменными. Интересным новшеством в современных исследованиях психологической защиты является применение теоретических моделей и соответствующих экспериментальных методов социально-когнитивной психологии для изучения проблемы защитной переработки информации.

Исследователи в области социально-когнитивных процессов считают, что психодинамические феномены можно «разгадать» (Andersen, Glassman, Chen, & Cole, 1995, p. 42), рассматривая их как продукт хорошо известных информационно-процессуальных механизмов. Ценность подобного подхода иллюстрируют исследования защитных феноменов переноса и проекции.

Андерсен с коллегами (например, Chen & Andersen, 1999) утверждают, что перенос можно рассматривать как продукт базовых социально-когнитивных принципов активации знаний (Higgins, 1996a). При переносе определенные аспекты некого значимого человека из прошлого применяются к новому человеку или «переносятся» на него. Андерсен с коллегами не склонны объяснять этот феномен процессами ослабления побуждения. Они утверждают, что психические репрезентации значимых других образуют постоянно доступные знания, которые влияют на восприятие новых людей и память о них (Andersen et al., 1995). Как и в случае с другими формами легкодоступных знаний (см. гл. 8), люди обычно «выходят за рамки наличной информации» (Bruner, 1957b). Они делают вывод о том, что новые люди обладают характеристиками знакомых им людей, особенности которых когнитивно активизируются при новых встречах.

Андерсен с коллегами, изучая социально-когнитивные основы переноса, сочетают идиографические и номотетические исследовательские процедуры. На начальной фазе эксперимента испытуемые составляют предложения, описывающие некоего значимого для них человека, а также некоего незначимого знакомого, который служит в качестве экспериментального контроля. Затем испытуемым предлагаются письменные описания соответствующих лиц. Эти описания включают идиографически адаптированное описание воображаемого человека, чем-то похожего на значимое для испытуемого лицо. После этого испытуемые выполняют тест на узнавание, при котором анализируются ложные положительные ответы. В ответах испытуемых выявляется тенденция приписывать незнакомым людям черты, свойственные значимому знакомому человеку.

Андерсен с коллегами обнаружили, что люди склонны давать ложные положительные ответы, когда новый человек похож на значимое лицо, но не тогда, когда он похож на менее значимого знакомого (Andersen & Cole, 1990). Акцентирование знаний о значимых людях усиливает тенденцию ошибочно видеть их черты в других людях; однако представления о значимых лицах настолько легкодоступны, что ложные положительные ответы возможны даже при отсутствии акцентирования (Andersen et al., 1995). Люди переносят на новых знакомых характеристики, которые могут им как нравиться, так и не нравиться в значимых для них людях. Чувства к значимым людям влияют на эмоциональные реакции человека на новых знакомых, а также на их стремление к эмоциональной близости (Andersen & Baum, 1994; Andersen, Reznik, & Manzella, 1996). Последние данные свидетельствуют о том, что идиографически выявленные стимулы могут провоцировать процессы переноса при отсутствии их осознания (Glassman & Andersen, 1999).

В памяти психические репрезентации значимых лиц и собственного Я связаны (например, Baldwin, 1992, 1999). Черты нового знакомого, актуализирующие мыcли о каком-то значимом человеке, могут также актуализировать мысли о самом себе. Таким образом, присутствие других людей может тут же изменить наш Я-образ или содержание нашей Я-концепции (Markus & Wurf, 1987). Хинкли и Андерсен (Hinkley & Andersen, 1996) проверили эти гипотезы, попросив испытуемых описать значимых людей, которые им нравятся и не нравятся, а также свои собственные поведенческие тенденции при общении с этими людьми. Затем испытуемых просили прочесть описание человека, который походил на того, кто им нравится или не нравится. Затем испытуемые описывали самих себя. Характеристики нового персонажа оказывали влияние на собственную Я-концепцию испытуемых. Самоописания испытуемых частично совпадали с поведенческими тенденциями, которые они демонстрировали в присутствии симпатичного или антипатичного значимого лица, оказавшегося похожим на нового персонажа (Hinkley & Andersen, 1996).

Описанные выше работы представляют экспериментальное подтверждение общего понятия о том, что люди переносят на новых знакомых мысли и чувства, связанные с людьми, которые прежде играли важную роль в их жизни (Freud, 1912; Sullivan, 1953). Однако данные, которые получили Андерсен с коллегами, не только подтверждают прежние догадки клиницистов, они указывают на то, что перенос — это более глобальное явление, чем считали психоаналитики. Перенос не ограничивается психотерапевтической ситуацией, а присутствует и при повседневном социальном взаимодействии. Часто люди ошибочно наделяют человека качествами, которыми обладает кто-то другой. Например, если экспериментатор информирует испытуемых о личностных особенностях некоего третьего лица, то испытуемые могут сделать вывод о том, что экспериментатор сам обладает этими чертами (Skowronski, Carlston, Мае, & Crawford, 1998).

Похожий подход к анализу защитной переработки информации используют Ньюман, Даф и Баумайстер (Newman, Duff, & Baumeister, 1997). Они анализируют социально-когнитивные процессы, лежащие в основе феномена проекции. При проекции человеку кажется, что другие обладают характеристиками, которые он отрицает в себе. Ньюман с соавторами полагают, что тенденция проецировать собственные нежелательные характеристики на других отражает постоянную доступность (Higgins & King, 1981) нежелательной черты. В частности, когда человеку напоминают о его нежелательном качестве, он пытается подавить мысли о нем. Как мы увидим далее, подобное подавление мыслей часто оказывается невозможным и по иронии судьбы приводит к повышению когнитивной доступности мыслей о соответствующем качестве (Wegner & Wenzlaff, 1996). Легкодоступные мысли о нежелательном качестве естественным образом приходят на ум при интерпретации действий других людей. Люди склонны уподоблять действия других легкодоступному конструкту, результатом чего является феномен, известный как проекция.

Данные исследований индивидуальных различий и экспериментальные данные подтверждают эту гипотезу (Newman et al., 1997). Индивидуальные различия оценивались при сравнении лиц, не склонных к вытеснению, с лицами, склонными к вытеснению, то есть с теми, кто должен особенно часто подавлять мысли и, следовательно, использовать проекцию. На предварительной встрече для каждого испытуемого были выделены идиографические значимые угрожающие характеристики. Для этого испытуемых просили перечислить личностные качества, которыми они ни в коем случае не хотели бы обладать. Затем испытуемым предлагали описания двусмысленного поведения, которое можно было интерпретировать с точки зрения либо одного из нежелательных качеств, либо какой-то более позитивной личностной характеристики. Когда неопределенное поведение потенциально представляло нежелательную черту, лица, склонные к вытеснению, чаще приходили к выводу о том, что поведение персонажа действительно отражает нежелательное качество. Иными словами, нежелательная личностная особенность влияла на интерпретацию лицами, склонными к вытеснению, действий других людей. Однако лица, склонные к вытеснению, не всегда интерпретировали поведение других людей негативным образом. Их интерпретации были достаточно благосклонны, когда поведение другого человека не было релевантно личностной черте, которая воспринималась ими как угрожающая (Newman et al, 1997).

В одном из экспериментов Ньюман с соавторами (Newman et al., 1997) предоставляли испытуемым ложную негативную обратную связь по двум личностным характеристикам. Затем испытуемых просили постараться подавить мысли об одной из двух характеристик при обсуждении другой. После этого испытуемые просматривали видеосюжет о человеке, который выглядел довольно тревожным, и оценивали его по ряду личностных черт. Было обнаружено, что испытуемые проецируют характеристику, мысли о которой их просили подавить, на персонажа видеосюжета. Не оценивая персонаж более негативно по другим личностным чертам, испытуемые сочли, что персонаж обладает личностно значимой релевантной негативной характеристикой, мысли о которой они пытались подавить. Здесь не было обнаружено никаких различий между теми, кто склонен, и теми, кто не склонен к вытеснению. Таким образом, задание подавить мысли на время заставило каждого прибегнуть к вытеснению, то есть представители обеих групп использовали проекцию (Newman et al., 1997).

Результаты, которые получили Андерсен и Ньюман с коллегами, — ценный материал для тех, кто хочет изучать бессознательные процессы и психологические защиты. Эти исследователи не сосредоточиваются исключительно на индивидуальных различиях (ср. Weinberger et al., 1979); они строят свою работу на лежащих в основе причинных моделях общих психических процессов, порождающих определенный защитный феномен. Это теоретическое направление имеет два преимущества. Во-первых, данные теоретические модели указывают способ экспериментального манипулирования защитными тенденциями. Таким образом, теория может получить экспериментальное подтверждение. Во-вторых, они позволяют описывать не только индивидуальные различия, но и внутрииндивидуальные вариации в процессах защиты на общем теоретическом языке (см. также Higgins, 1999). Вариации в тенденции использовать определенный процесс защиты в определенный момент времени могут отражать либо постоянно доступные знания человека, либо ситуационную активацию представлений (см. гл. 9).

В ярость друг меня привел,

Гнев излил я, гнев прошел.

Враг обиду мне нанес,

Я молчал, но гнев мой рос.

(У. Блейк «Древо яда» (Перевод С. Я, Маршака))

Современные исследования подтверждают интуитивные догадки поэта Уильяма Блейка. Тревожные мысли, которые мы держим в себе, задерживаются в нашей душе. Эмоции же, которые мы обсуждаем с другими людьми, мучат нас в конечном счете не так сильно (Pennebaker, 1997; Smyth, 1998).

Доказательства того, что выражение эмоций снижает долгосрочный стресс, приводит Пеннбейкер (Pennebaker, 1989, 1997). Испытуемые составляют рассказы, в которых анализируют важные для них эмоциональные вопросы. Испытуемых часто просят написать о переживаниях, которые оказались травматичными и которые ни с кем до этого не обсуждались. Была выдвинута гипотеза о том, что человек улучшит свое психические и физическое здоровье, «излив» эти чувства (Pennebaker, 1989).

Пеннбейкер и Билл (Pennebaker & Beall, 1986) просили студентов колледжа в каждый из четырех дней описывать некое травматичное событие в их жизни, причем делать это в уединении, которое создает благоприятные условия для воспроизведения всех подробностей. В качестве зависимой переменной выступал индекс физического здоровья, а именно частота визитов в студенческую поликлинику. Исследователи варьировали уровень и тип личного раскрытия в рассказе. Одни испытуемые описывали как фактические обстоятельства, так и собственные эмоциональные переживания по поводу случившегося, другие же приводили лишь факты или описывали только эмоциональные реакции. В контрольной группе испытуемые описывали какое-либо банальное событие из своего прошлого. Обсуждение фактов и чувств, связанных с травмой, улучшало состояние здоровья. В отличие от всех других групп испытуемые, описывавшие и факты, и чувства, связанные с прежде не обсуждавшейся травмой, в последующий месяц реже посещали медицинский центр (Pennebaker & Beall, 1986; см также Pennebaker, Colder, & Sharp, 1990).

Было доказано, что обсуждение эмоциональных переживаний влияет не только на частоту посещений врача, но и на физиологические процессы, оказывающие прямое воздействие на состояние здоровья (Pennebaker, 1997). При обсуждении собственных переживаний у лиц, раскрывающих глубоко личную информацию, отмечается более низкий уровень кожной проводимости* (Pennebaker, Hughes, & O'Heeron, 1987). Раскрытие личностно значимой информации может способствовать функционированию иммунной системы, о чем свидетельствует более низкий уровень вирусной активности у лиц, анализирующих стрессовые события (Esterling et al., 1994). Дополнительные доказательства были получены в работах, предполагающих непосредственное исследование функционирования иммунной системы путем оценки уровня циркулирующих лимфоцитов. Описание эмоциональных переживаний повышает уровень лимфоцитов. И напротив, просьбы скрыть автобиографическую информацию несколько снижает уровень лимфоцитов; удивительно, но это происходит вне зависимости от того, подавляет человек мысли о травматичном или о каком-то тривиальном событии (Petrie, Booth, & Pennebaker, 1998).

Было также продемонстрировано, что описание стрессовых переживаний смягчает симптомы астмы и ревматоидного артрита (Smyth, Stone, Hurewitz, & Kaell, 1999). По сравнению с теми, кто писал на эмоционально нейтральные темы, лица, страдающие астмой и артритом, которых просили описать наиболее стрессовые переживания в своей жизни, достигли улучшения в функционировании легких и по данным самоотчетов снижения тяжести артрита соответственно.

Хотя связь между выражением эмоций и улучшением состояния здоровья — установленный факт, психические механизмы, обусловливающие этот феномен, изучены недостаточно хорошо. Был выдвинута гипотеза о том (Pennebaker, 1989), что подавление негативных эмоций, связанных с травматичным опытом, требует усилий, которые приводят в напряжение физиологические системы. Поэтому раскрытие личной травмы должно снизить необходимость подавления и, таким образом, уменьшить стресс. К сожалению, этой гипотезе противоречат данные о том, что раскрытие личной травмы благоприятно для здоровья даже в том случае, когда эта травма уже обсуждалась с другими людьми (Greenberg & Stone, 1992) и когда описывалась лишь воображаемая травма (Greenberg, Wortman, & Stone, 1996). Предположение, что освобождение от необходимости подавлять негативные эмоции — решающий фактор для улучшения состояния здоровья, опровергают данные о том, что описание позитивных аспектов личной травмы и потери не менее благоприятно для здоровья, чем рассмотрение негативных аспектов подобного опыта (King & Miner, 2000). Кроме того, лица, чрезвычайно дотошно анализирующие свои проблемы, иногда испытывают больший, а не меньший, дистресс (Nolen-Hoeksma, McBride, & Larson, 1997).

Результаты исследований заставляют рассмотреть разные альтернативы исходной гипотезы о связи между письменным описанием переживания с улучшением состояния здоровья. Одна из альтернатив заключается в том, что описание, вынуждающее человека снова и снова возвращаться к пережитой травме, просто гасит негативную эмоциональную реакцию (Bootzin, 1997). Возможно также, что описание улучшает состояние здоровья, помогая человеку лучше понять причины и следствия событий, которые прежде не были до конца поняты (Pennebaker, 1997). Человек может осмыслить событие, что поможет ему затем лучше справляться с трудными ситуациями (Taylor, 1983). Наконец, письменное описание может повысить уровень воспринимаемой самоэффективности в отношении контроля эмоций, что стимулирует развитие навыков регуляции собственных эмоций и тем самым способствует улучшению состояния здоровья (см. Greenberg et al, 1996; King & Miner, 2000). Это объяснение довольно перспективно, поскольку влияние воспринимаемой самоэффективности на иммунную систему — хорошо установленный факт (Wiedenfeld, 1990).

Каковы бы ни были психические механизмы, исследования в этой области раскрывают человеческую способность контролировать свое физическое и эмоциональное благополучие. Человек может уменьшить последствия травмы, если будет стремиться глубже понять свой эмоциональный опыт.

*Уровень кожной проводимости характеризует уровень кожно-гальванической реакции (КГР), который часто рассматривается в качестве индикатора эмоциональной напряженности или тревоги человека. Снижение КГР свидетельствует о снижении эмоциональной напряженности, а повышение — о ее росте. — Примеч. науч. ред.

Оценивая современные работы, посвященные проблеме бессознательных процессов защиты, мы сталкиваемся с тремя вопросами: есть ли однозначные доказательства существования этих процессов? Ясны ли механизмы, лежащие в их основе? Подтверждают ли эмпирические данные психоаналитическую модель защитных процессов, с созданием которой начались исследования в этой области? Ответы на эти вопросы, вероятно, таковы: да, не совсем и нет.

Что касается «да», исследовательские парадигмы, которые мы только что рассмотрели, а также парадигмы, на которые у нас не хватило объема этой главы (например, Sackheim & Gur, 1985), определенно указывают на то, что люди изгоняют из сознания личностно значимую информацию, поскольку стремятся избежать конфликта и эмоциональных потрясений, а также потому, что стараются поддерживать устойчивый Я-образ. Что касается скрытых механизмов, мы говорим о том, что они не совсем ясны по двум причинам. С одной, позитивной, стороны, начинают появляться процессуальные модели защиты (например, Newman et al, 1997), интегрирующие эту область исследования в психологическую теорию когнитивных структур и процессов, а также мотивированного социального мышления (Kruglanski, 1989; Kunda, 1990). С другой стороны, процессы, лежащие в основе одних из самых известных феноменов психологии — выражения/подавления эмоциональных переживаний, индивидуальных различий в вытесняющем стиле копинг-поведения — остаются не совсем понятными. Наконец, наша негативная оценка психоаналитической теории обусловлена отсутствием доказательств. Исследователи не опровергают психоаналитическую теорию в той мере, в какой они ею пренебрегают. За редкими исключениями (например, Silverman, Bronstein, & Mendelsohn, 1976), исследователи не используют экспериментальные стимулы сексуального или агрессивного содержания, которые в психоанализе рассматриваются как стимулы, вызывающие защиту. Безусловно, признаки защиты обнаруживаются даже при отсутствии подобного содержания. Таким образом, психологическая защита не требует непосредственной активации сексуальных или агрессивных мотивов и механизмов, важность которых подчеркивается в психоанализе. Как это часто случается в психологии личности, главная эмпирическая проблема психоанализа заключается не в том, что психоанализ делает определенные прогнозы, которым противоречат результаты исследований, а в том, что в исследованиях обнаруживаются важные феномены, так бы и оставшиеся неизвестными, если бы исследователи придерживались традиционной аналитической модели.

Нет нужды объяснять процессы защиты с помощью ряда психических механизмов, функция которых заключается в защите эго против прорыва неприемлемых эмоций и чувств в сферу сознания. Психологические защиты можно рассматривать с точки зрения общих психологических принципов. Проанализированные выше работы свидетельствуют о том, что феномены, которые мы называем «механизмами защиты», порождаются базовым взаимодействием между аффективными процессами и когнитивными стратегиями. Этот момент иллюстрирует теория психологической защиты Льюиса (Lewis, 1997). С его точки зрения, процессы защиты связаны с самоорганизующимися когнитивно-аффективными структурами. Негативные эмоциональные состояния, оценки эмоционального возбуждения и альтернативные защитные оценки, взаимодействуя, объединяются в когнитивные структуры. Путем неоднократного применения, эти структуры автоматизируются. (На языке теории динамических систем, защитные оценки становятся «аттракторами».) Таким образом, защитный механизм — это новое качество, постепенно возникающее через взаимодействие базовых когнитивных и аффективных процессов (Lewis, 1997). (В отечественной психологии И. М. Никольской предложена динамическая модель формирования и развития механизмов психологической защиты в детском возрасте (см.: Психологическая защита у детей. - СПб., 2000). - Примеч. науч. ред.)

Имплицитное познание[5]

Из множества психических событий, происходящих за границами сознания, лишь часть является бессознательным, поскольку вызывает болезненные эмоции. Большинство бессознательных процессов не имеют никакого отношения к эмоциям, травме, конфликту или защите. Целый ряд обычных психических процессов может отделиться от потока осознаваемых мыслей и эффективно протекать за пределами сознания. Эти процессы делают возможным «имплицитное» влияние на переживания и действия; иными словами, посредством этих процессов мысли, чувства и поведение человека могут подвергаться влиянию событий, которые человек не может ясно осознать (Schacter, 1987, 1996). Эта совокупность имплицитных процессов образует «психическое бессознательное — комплекс психических структур и процессов, который влияет на переживания, мышление и поведение, но недоступнен для феноменального осознания» (Kihlstrom, 1990, р. 448).

Как уже отмечалось в этой главе, значительная часть исходных данных об имплицитном познании была получена при изучении лиц с повреждениями мозга. Было обнаружено, что на их мысли и действия могут влиять стимулы, которые они не в состоянии вспомнить. Например, пациенты, страдающие амнезией, могут освоить новые моторные навыки, не помня информацию, которую они получили при обучении. Данные использования позитронно-эмиссионной томографии указывают на то, что при выполнении моторных процедур активизируются не те же зоны мозга, что при обращении к декларативной информации о моторных заданиях (Schacter, 1996). Хотя результаты обследования подобных пациентов представляют большой интерес, Персонолог должен задаться вопросом, можно ли их переносить на функционирование нормальной личности. Решающее значение имели бы данные о том, что на психический опыт обыкновенного человека могут влиять события, которые он не осознает. Исследования, посвященные этой проблеме, имеют давнюю историю. Начало ее не было спокойным. Исследования подпорогового восприятия, проведенные в середине XX века, вызвали такую бурную критику (Erickson, 1960), что большинство исследователей забросили эту тему на многие годы (ср. Dixon, 1971). Из всех проблем особенно трудно было разрешить проблему демонстрирования того, что имплицитные стимулы действительно не осознаются испытуемыми. Если бы они осознавались, оказалось бы, что реакции, которые объяснялись действием психического бессознательного, на самом деле опосредуются сознанием.

На разрешение этой проблемы направлен целый ряд современных исследовательских парадигм, которые позволяют получить убедительные доказательства существования имплицитного познания. Одна из стратегий доказательства того, что бессознательные механизмы наряду с процессами сознания опосредуют поведение, — состоит в разработке парадигм, в которых бессознательное и сознательное производили бы противоположные эффекты. Подобную стратегию использовали Джеккоби с коллегами (Jakkoby, Toth, Lindsay, & Debner, 1992). В экспериментальном задании (Jakkoby, Woloshyn, & Kelley, 1989) испытуемых просили ответить, содержатся ли в списке имена знаменитостей. В одном случае испытуемые читали список неизвестных имен, одновременно выполняя отвлекающее когнитивное задание, которое мешало им переработать материал достаточно глубоко, чтобы потом он был доступен для сознания. Во втором случае испытуемых не отвлекали. Затем испытуемые получили главный список имен. Их проинформировали, что если они считают, что какое-то имя им уже предъявлялось, это имя должно быть неизвестным. В рамках этой парадигмы сознательные и бессознательные процессы должны были производить противоположные эффекты. Если человек осознает, что видел какое-то имя прежде, он правильно решит, что оно неизвестное. Если же человек воспринимает имя лишь на имплицитном, бессознательном уровне, он неправильно решит, что оно известное, поскольку впечатление известности будет вызвано тем, что это имя испытуемому субъективно знакомо. Джеккоби с соавторами (Jakkoby et al, 1989) обнаружили, что неизвестные имена, встречавшиеся в первом списке, действительно воспринимались как известные, однако только при условии распределения внимания, то есть в ситуации, когда доступ сознания к именам был затруднен. Это очевидно свидетельствует о том, что на суждения об известности влияли бессознательные механизмы, а не сознание. Результаты, полученные Джеккоби с соавторами (Jakkoby et al., 1989), соответствуют результатам исследований с простым предъявлением (Zajonc, 1968, 1998), которые также свидетельствуют о том, что неосознаваемые стимулы могут оказывать большее влияние, чем осознаваемые (Bornstein, 1992).

Парадигма «окно реагирования» (Greenwald, Draine, & Abrams, 1996) позволяет получить убедительные доказательства реальности подпороговой семантической активации и одновременно демонстрирует серьезные ограничения подпороговых эффектов. Испытуемые выносят семантические суждения о каком-то слове (например, они решают, мужское имя это или женское) за короткий временной промежуток, «окно» в 400-500 мс, после предъявления слова. Перед предъявлением ключевого слова осуществляется подпороговая когнитивная акцентировка. Акцентирующие слова предъявляются на очень короткое время (50 мс) и зрительно маскируются, чтобы обеспечить невозможность осознанного направления на них внимания. Было получено два примечательных результата. Во-первых, подпороговые акцентирующие слова действительно влияют на последующие суждения. Если семантическое содержание акцентирующего и ключевого слов согласуется, испытуемые более точно категоризируют ключевые слова. Во-вторых, подпороговые эффекты крайне неустойчивы. Если ключевое слово появляется более чем через 100 мс после акцентирующего, эффект семантического акцентирования невелик или полностью отсутствует (Greenwald et al., 1996). Эти результаты указывают на то, что подпороговое восприятие — это реальный, хотя и недолговечный эффект. Заявления о том, что сложная информация может усваиваться на подпороговом уровне, необоснованны (Greenwald, Spangenberg, Pratkanis, & Eskenazi, 1991).

В современных исследованиях не только подтверждается существование имплицитного познания, но и обнаруживается, что целый ряд психических функций может реализовываться бессознательно. Помимо восприятия и памяти, неосознанно могут происходить научение и решение задач (Kihlstrom, 1999). Стереотипы могут влиять на социальные суждения при отсутствии осознания (Greenwald & Banaji, 1995). Возрастные стереотипы могут влиять на успешность выполнения моторных заданий (Bargh, Chen. & Burrows, 1996). Какие-то сигналы среды могут активировать имплицитные цели, направляющие поведение при отсутствии сознательного опосредования (Bargh, 1997; Bargh & Gollwitzer, 1994; Dijksterhuis et al., 1998).

Методики самоотчета, направленные на изучение индивидуальных различий, основываются на явных знаниях о себе. Человека просят напрямую высказаться о собственных тенденциях, предпочтениях и переживаниях. Очевидный вывод из исследований имплицитного познания заключается в том, что традиционные стратегии самоотчета имеют существенные ограничения. Человек может иметь представления, которые не осознает. Выявление этих представлений требует косвенной оценки индивидуальных различий.

Наиболее широко используются две формы оценки имплицитных индивидуальных различий (Greenwald & Banaji, 1995). Первая — это проективные тесты. Хотя изначально проективные тесты были основаны на психодинамической модели бессознательного, их общая логика соответствует современным работам по имплицитному познанию. Имплицитные представления могут обнаруживаться в составляемых человеком рассказах по неопределенным стимулам. Интересная особенность проективных методик состоит в том, что при оценке мотивов с их помощью можно получить совсем не те результаты, которые получаются при использовании самоотчетов. Вероятно, это объясняется тем, что данные два типа методик направлены на оценку разных процессов. В действительности, было доказано, что проективные методики оценки мотивации обладают значительной прогностической ценностью в области исследования мотивации достижения (Atkinson, 1981; McClelland, Koestner & Weinberger, 1989). Это особенно примечательно в свете частой критики, которой подвергаются проективные методики (например, Dawes, 1994; Rorer, 1990).

Во второй группе методик фиксируется время реакции (см. гл. 7). В отличие от проективных, эти методики не предназначены для отражения содержания свободного течения мыслей. Они более узконаправленны. С помощью методов измерения времени реакции оценивается степень имплицитной связи определенного понятия (например, какого-то представления о себе, о другом человеке или о социальной группе) с позитивными/негативными установками. Главные инструменты измерения в этом случае — методы акцентирования. Об установках человека в отношении некоторого объекта судят по тому, насколько предъявление объекта активизирует позитивные/негативные мысли. У людей, имеющих позитивные установки по отношению к объекту, предъявление объекта ускоряет дальнейшую когнитивную переработку позитивных прилагательных (Fazio et al, 1986).

Еще одна процедура измерения имплицитных индивидуальных различий — это имплицитный ассоциативный тест (Greenwald, McGhee, & Schwartz, 1998). С помощью этой методики оценивается имплицитная связь между неким атрибутом и тем или иным понятием. Например, можно задаться вопросом, связывает ли человек эмоциональное приятие с той или иной этнической группой или связывает ли он понятие доброты с собой или другими людьми. Для имплицитной оценки этих связей измеряется время реакции при выполнении заданий на опознание, в которые включаются различные сочетания атрибутов и понятий. Опознание должно происходить легче (о чем говорит более быстрая реакция), если предъявляемые атрибуты и понятия связаны так же, как в системе представлений человека. Если, к примеру, кто-то любит итальянцев и не любит американцев, он должен быстрее выполнять задания на опознание, в которых итальянские имена (Клаудио, Кончетта) сочетаются с позитивными словами (радость, честь), чем задания, в которых с позитивными словами сочетаются американские имена (Бил, Джули).

Результаты исследований свидетельствуют о том, что время реакции при выполнении имплицитного ассоциативного теста — это не только чувствительный показатель связей определенных атрибутов с определенными понятиями у того или иного человека, это более чувствительный показатель, чем методики оценки явных установок (Greenwald et al, 1998). При исследовании имплицитных установок белых американцев по отношению к чернокожим с помощью имплицитного ассоциативного теста были обнаружены более жесткие расовые установки, чем в явных самоотчетах о представлениях, связанных с расовыми группами. Аналогично при сравнении установок студентов по отношению к корейцам и американцам, а также японцам и американцам имплицитные показатели демонстрировали более значительное расхождение, чем явные самоотчеты. Преимущества имплицитных методик, безусловно, отражают, по крайней мере частично, тот факт, что при их выполнении гораздо меньше вероятность влияния стремления испытуемых в создании положительного личного образа.

Как отмечают Гринвальд с соавторами (Greenwald et al, 1998), имплицитный ассоциативный тест — это гибкий инструмент, который, в принципе, можно использовать для оценки любого представления человека о себе. Исследования в этом направлении должны уравновесить чрезмерное доверие социально-когнитивной психологии к эксплицитным, опосредованным сознанием показателям когнитивного содержания (сравни Westen, 1991).

За границами сознания может протекать такая сложная деятельность, что у читателя возникнет вопрос: зачем нам вообще сознание? Какова функция сознательного опыта? Почему в ходе эволюции развилось сознание? Какую адаптивную функцию оно выполняло?

Пытаться объяснить эволюцию какого-либо психического механизма путем установления ее прошлой адаптивной функции довольно рискованное занятие. Тот или иной механизм мог развиться в ходе эволюции не потому, что он предоставлял какие-либо уникальные преимущества при естественном отборе, а лишь потому, что он — побочный продукт других, адаптивных, механизмов (Gould & Lewontin, 1979). В принципе, рефлексивное сознание может являться качеством, возникшим через взаимодействие других психических процессов (памяти, внимания и т. д.), которые сами по себе предоставляли преимущества при отборе. Однако в нынешнем контексте этот довод теряет силу в связи с очевидным функциональным преимуществом сознания. Сознание делает возможным прогноз и контроль. Роль сознания не в том, чтобы подвергаться воздействию множества внешних стимулов, запускающих стандартные бессознательные когнитивные программы, а в том, что оно позволяет человеку обдумывать и прогнозировать свое поведение и поведение других людей. Оно позволяет планировать действия и оценивать свою способность к действиям. Сознание разрешает «метапроблему, о чем думать дальше» (Dennett, 1991, р. 222). Люди часто сталкиваются с новыми трудностями, которые, в принципе, можно преодолеть, оптимально используя свои навыки. Организм «обладает ресурсами, которые могут оказаться весьма ценными, если найти их в себе и вовремя использовать!» (Dennett, 1991, р. 222). Сознательное рассуждение о проблеме позволяет человеку предугадывать возможные трудности и максимизировать собственные ресурсы и шансы на успех.

Сознание также делает возможным ощущение Я. Способность размышлять об окружающем мире позволяет нам отличать «Я» от «не Я». Рефлексивное самосознание дает человеку способность использовать знания о личных и социальных предпочтениях, целях и обязанностях, осуществляя выбор и совершая какие-либо поступки (например, Edelman, 1992). Самосознание имеет два аспекта. Объективное самосознание, которым обладают многие существа, связано со способностью выделять себя из окружающего мира. Субъективное самосознание связано с осознанием себя как целеустремленного деятеля и с переживанием эмоциональной значимости целей (например, Hart & Karmel, 1996).

И психологи, и не психологи давно пытаются разрешить проблему механизмов сознания, то есть пытаются выявить нервные и психические процессы, обеспечивающие сознательный опыт (например, Damasio, 1999). Можно выделить по крайней мере два типа моделей сознания. В первом сознание отождествляется с рабочей памятью. Сознание — это исполнительный аппарат в многокомпонентной системе переработки информации. При превышении определенного порога активации какого-то элемента информации этот элемент попадает в рабочую память, и мы его осознаем.

Во втором типе моделей не предполагается наличие центрального исполнительного аппарата. Сознание не приравнивается к единому, самостоятельному психическому механизму. Вариации в сознании определяются множеством когнитивных процессов. Деннетт (Dennett, 1991), к примеру, предлагает модель сознания, в которой нет единого порога, разделяющего сознательные и бессознательные процессы, и нет единого механизма, в котором соединяются все сознательные переживания; иными словами, нет «картезианского театра». Эдельман (Edelman, 1992) предлагает теорию множества процессов, согласно которой символические, и в особенности речевые, способности делают возможной связь личной информации с осознанием событий в окружающем мире. Результатом этих взаимосвязей служит саморефлексивное сознание высшего уровня.

За некоторыми важными исключениями в последнее время Персонологи редко обращаются к проблеме механизмов, порождающих сознание. Исследователи пытаются разрешить ряд вопросов, связанных с субъективным опытом и личностным функционированием. К рассмотрению именно этих тем мы сейчас приступим.

Индивидуальные различия: социальное и индивидуальное самосознание

Как и другие психические характеристики, тенденция размышлять о себе и о своих переживаниях варьирует от человека к человеку. Конечно, существуют глобальные ситуационные детерминанты саморефлексивных тенденций. Пристальный взгляд незнакомца переключает внимание человека на себя. При нахождении в толпе болельщиков уровень самосознания снижается. Вместе с тем существуют устойчивые различия в постоянной, средней тенденции людей к самоанализу.

Один из способов оценить эти индивидуальные различия — попросить высказаться непосредственно о стремлении человека размышлять о самом себе. При факторном анализе индивидуальных различий в этих самоотчетах выявляются два параметра (Fenigstein et al, 1975). Индивидуальное самосознание — это осознание собственных мыслей и чувств. Данный параметр отражают такие утверждения как, «Я много размышляю о себе самом». Социальное самосознание — это осознание себя как социального объекта, на которого направлено внимание других людей. Его отражают такие утверждения, как «Обычно я стремлюсь произвести благоприятное впечатление» (Fenigstein et al., 1975). Люди, имеющие высокие показатели по параметру социального самосознания, несколько склонны к паранойяльным мыслям и действиям (Fenigstein & Vanable, 1992). Индивидуальные различия в самосознании и экспериментальные манипуляции с самосознанием (например, когда людей побуждают к более внимательному отношению к себе, ставя перед ними зеркало) часто имеют сходные когнитивные и поведенческие эффекты (Carver & Scheier, 1990; Fenigstein & Vanable, 1992).

Разграничение индивидуального и социального весьма ценно. В действительности, подобное разграничение проводится и в работах Гарднера (Gardner, 1983, 1993), который отличает понимание своих чувств от осознания мотивов и желаний других людей и собственной способности влиять на других. Метод самоотчета, используемый для оценки тенденций к самоанализу, имеет недостатки. Обычно человек выносит суждение о каком-то личностном качестве, сравнивая себя с другими значимыми для него людьми. Поскольку тенденция других людей к самоанализу недоступна для наблюдения, респонденты вынуждены оценивать ее применительно к себе наугад. Кроме того, интерпретация самоотчетов людей с низким уровнем вызывает логические затруднения. Человека просят сообщить о его типичных паттернах мышления. Однако, как интерпретировать ответы людей, которые, согласно результатам использования методики самоотчета, слабо отдают себе отчет в своих мыслях? Такие люди по определению относительно неспособны точно ответить на вопросы методики.

Руминации[6]* и копинг-поведение

Различия между людьми часто становятся особенно очевидными во время стресса. Значительную часть достижений в изучении индивидуальных различий в сознательном опыте составляют результаты исследования мыслительных паттернов в ответ на стрессовые жизненные события (Carver & Scheier, 1990; Martin & Tesser, 1996).

Ранее в этой главе мы выяснили, что тенденция подавлять мысли о стрессовых жизненных событиях могут пагубно сказаться на психическом и физическом состоянии (Pennebaker, 1997).

Нолен-Хоксма с коллегами получили результаты, которые, на первый взгляд, указывают на противоположное. Люди, чрезмерно анализирующие стресс или потери, то есть склонные к руминациям, продлевают периоды депрессии. В этом исследовании под руминациями понималось пассивное «застревание» на эмоциональном дистрессе (Nolen-Hoeksma, 1991). Таким образом, руминации — это не активная попытка разрешить проблему, а сравнительно инертное состояние депрессии и отсутствия мотивации. Индивидуальные различия в тенденции к застреванию на дистрессе относительно стабильны и лишь умеренно связанны с другими личностными особенностями, такими как индивидуальное самосознание и нейротизм (Noen-Hoeksma, Parker, & Larson, 1994). Побуждение тревожных, депрессивных индивидов к самокопанию лишает их желания заниматься чем-либо приятным, снижает способность к поиску решений межличностных проблем и провоцирует пессимизм (Lyubomirsky & Nolen-Hoeksma, 1993; 1995). Кроме того, результаты этого исследования свидетельствуют о том, что если лиц, склонных к беспокойству, тревоге, депрессии, отвлекают от руминации, их рассуждения начинают напоминать рассуждения лиц, не склонных к дисфории; таким образом, лица, склонные к дисфории, очевидно, обладают способностью использовать конструктивные паттерны мышления, которые помогают смягчить депрессию. Руминации не только влияют на депрессивное состояние, они могут усилить гнев, если человек сталкивается с ситуацией, связанной с несправедливым отношением к нему самому или к другим (Rusting & Nolen-Hoeksma, 1998).

Лонгитюдные исследования также подтверждают связь между руминациями и подавленным настроением, хотя в эмпирических данных имеются и некоторые противоречия. Нолен-Хоксма с соавторами (Nolen-Hoeksma et al., 1994) оценивали склонность к руминациям у лиц, которые недавно пережили смерть родственника. В частности, испытуемые заполняли опросники, предназначенные для измерения тенденции фиксироваться на психическом дистрессе и трудностях повседневной жизни. Люди, склонные к руминациям, через 6 месяцев оказались в более подавленном состоянии (Nolen-Hoeksma et al., 1994). Но в исследовании с использованием другой методики оценки тенденции к руминациям, были получены несколько иные результаты. В лонгитюдном исследовании тяжелых утрат и копинг-поведения (Folkman, 1997) Хоксма, Мак-Брайд и Ларсон (Hoeksma, McBride, & Larson, 1997) анализировали интервью мужчин, партнерши которых умерли от синдрома приобретенного иммунодефицита (СПИД). Здесь руминации оценивались путем кодирования составленных испытуемыми рассказов. В отличие от предыдущего результата после контроля исходного уровня депрессии мужчины, склонные анализировать негативные эмоции и сожалеть об общении с умершими партнершами, 12 месяцев спустя не были более подавленными (Nolen-Hoeksma et al., 1997). Однако мужчины, более склонные к руминациям, спустя 12 месяцев имели более низкий уровень оптимизма при учете его исходного уровня. Кроме того, при кодировании в рассказах тенденций к самоанализу, то есть тенденций человека описывать себя и то, чему он научился, живя с ныне умершей партнершей, оказалось, что люди с выраженной тенденцией к самоанализу год спустя после смерти партнерши были более подавленны (Nolen-Hoeksma et al., 1997).

Вывод о том, что люди, менее склонные к самоанализу, также менее подвержены депрессии (Nolen-Hoeksma et al, 1997), безусловно, противоречит результатам, полученным в описанных выше исследованиях (Pennebaker, 1997). Анализируя ответы испытуемых, отобранных из той же популяции, Пеннбейкер, Майн и Френсис (Pennebaker, Mayne, & Francis, 1997) не нашли подтверждений тому, что выражение негативных эмоций полезно для здоровья. Однако по крайней мере в этой конкретной популяции мысли и позитивные аспекты отношений с умершей партнершей были связаны с более низким уровнем депрессии (Stein, Folkrnan, Trabasso, & Richards, 1997).

Было бы неблагоразумно на этом этапе делать какие-либо однозначные выводы о связи между тенденцией к руминациям, с одной стороны, и психическим и физическим здоровьем — с другой. Трудность согласования результатов, полученных при использовании разных методик оценки когнитивных тенденций, свидетельствует о необходимости дальнейшей методологической работы над этой важной темой. Для получения устойчивых результатов могут потребоваться более тонкие разграничения различных типов руминаций и различных типов психического дистресса. Имеющиеся данные позволяют сделать вывод о различии между компульсивными, повторяющимися руминациями и процессами саморефлексии, направленными на осмысление неприятных переживаний. От серьезности анализируемых событий и от того, как они когнитивно оформляются, безусловно, зависит их кратковременное и долговременное влияние на настроение и состояние здоровья. Необходимо понимать, что связи между самосознанием и состоянием здоровья, вероятно, не носят линейный характер; вполне может быть, что «думать слишком много или слишком мало о травме или эмоциональной реакции на нее — дезадаптивно» (Nolen-Hoeksma et al., 1997, р. 861). Наконец, в дальнейшем целесообразно сочетать оценку подавления и руминаций с оценкой других процессов, о которых известно, что они влияют на стресс и копинг-поведение, например, воспринимаемой самоэффективности (Bandura, 1997). Вера в собственную способность преодолеть трудности может сказываться на степени и типе руминаций (ср. Kent & Gibbons, 1987), а представления об эффективности могут опосредовать связь между подавлением-руминациями и результатами копинг-поведения. Состояние людей, склонных анализировать собственные неудачи и недостатки, но чувствующих в себе способность их исправить, отличается от состояния тех, кто уверен в собственной неспособности контролировать ситуацию.

При исследовании сознательного опыта встает не только проблема оценки индивидуальных различий в устойчивых когнитивных тенденциях. Важно оценить вариаций сознательных переживаний в разное время и в разных контекстах. Ретроспективные самоотчеты в этом случае оказываются не самым удачным средством. Ретроспективные сообщения о собственном сознательном опыте могут отражать не только сам опыт, но и теории о характере этого опыта, которые люди используют, пытаясь восстановить в памяти свое прошлое (Ericsson & Simon, 1980). Более надежный способ — просьба описать содержание непосредственного сознательного опыта.

Когнитивные психологи часто используют методы рассуждения вслух для оценки содержания сознания (Ericsson & Simon, 1980). Словесные протоколы помогают выявить стратегии, которые используют при решении задач. Процедуры «рассуждения вслух» необходимы для оценки саморефлексии человека в процессе выполнения трудных заданий (Elliott & Dweck, 1988; Haaga & Stewart, 1992). Однако недостатком процедур рассуждения вслух является то, что их нельзя применить в наиболее естественных социальных ситуациях (по крайней мере без привлечения пристального внимания испытуемого).

Альтернативный метод оценки сознательного опыта в процессе повседневной деятельности — метод выборочного фиксирования опыта (например, Czikzentmihalyi, Larson, & Prescott, 1977; Czikzentmihalyi & LeFevre, 1989). На протяжении всего исследования (обычно в течение одной или более недель) испытуемые носят с собой электронное пейджинговое устройство. Им периодически подаются сигналы. По сигналу они фиксируют информацию о своих мыслях и чувствах в данный момент. Близость во времени самоотчетов и описываемых переживаний уменьшает риск ненамеренного искажения отчетов о субъективном опыте.

Чикжентмихали с коллегами использовали метод выборочного фиксирования опыта для проверки теории порядка, или «потока» в сознательном опыте (Czikzentmihalyi, 1990). Поток — это состояние устойчивого внимания к целенаправленной деятельности. Выполняя с увлечением какое-либо задание, человек, согласно этой теории, имеет сосредоточенное, упорядоченное, приятное состояние сознания. Такому потоку способствуют задания, которые заставляют человека напрягаться, но не превышают его возможности, а также четкие цели и ясная обратная связь.

Чикжентмихали и Ле Февр (Czikzentmihalyi & LeFevre, 1989) использовали метод выборочного фиксирования опыта в процессе обычной рабочей деятельности испытуемых и досуга, варьируя уровень трудности и обратной связи. Испытуемые ощущали большее позитивное возбуждение — были более активны, энергичны, внимательны и настойчивы, — делая задания, для решения которых у них, по их мнению, было достаточно навыков, чем выполняя нетрудные задания или задания, для которых у них, по их мнению, было недостаточно навыков (Czikzentmihalyi & LeFevre, 1989). Интересно отметить, что сочетание трудности и воспринимаемой способности стимулировало состояние «потока» вне зависимости от того, была это работа или досуг. Кроме того, состояние потока значительно чаще отмечалось на работе. В современном обществе люди тратят большую часть свободного времени на занятия, не связанные с преодолением трудностей (например, смотрят телевизор) и поэтому доставляющие меньшее моральное удовлетворение.

В описанном выше исследовании особого внимания заслуживают два момента. Во-первых, условия для потока, выявленные при исследовании сознания (цели, для достижения которых требуется приложить определенные усилия, ясная обратная связь и ощущение собственной способности преодолеть стоящие на пути трудности), полностью соответствуют условиям максимальной мотивации и продуктивности, выявленным при исследовании постановки целей и саморегуляции (см. гл. 12; см. также Bandura, 1997; Cervone, 1993; Locke & Latham, 1990). Если человек верит в собственную эффективность, трудные задания не обременительны и не вызывают желание уклониться от их выполнения, наоборот, они мобилизуют и стимулируют человека. Во-вторых, результаты исследования потока сознания (Czikzentmihalyi & LeFevre, 1989) имеют непосредственное отношение к проблеме кросс-ситуационной согласованности личностных тенденций. Чикжентмихали и ле Февр выделяют психические составляющие, которые охватывают внешне различные социальные ситуации. Спрогнозировать субъективные переживания можно не по тому, находится человек на работе или отдыхает, а по уровню трудности его деятельности, какой бы она ни была. Аналогично Шода, Мишел и Райт (Shoda, Mischel, & Wright, 1994) обнаружили одно из условий личностной согласованности — наличие некой общей психической составляющей социальных ситуаций, даже если эта составляющая присутствует в разных контекстах.

Метод выборочного фиксирования опыта также широко применяется в исследованиях мотивации для изучения того, как цели, поставленные человеком, влияют на содержание его сознательного опыта (например, Klinger et al, 1980), о чем пойдет речь в главе 12.

Исследования потока сознания позволяют увидеть его фундаментальную особенность — сознание трудно контролировать. Состояние сосредоточенного потока бывает довольно редко. Для него требуются определенные благоприятные условия, помогающие структурировать собственный опыт. Достижение контроля над сознанием при отсутствии благоприятных внешних условий — это задача, которую ставят перед собой люди, практикующие медитацию (Goleman, 1988). У большинства людей преобладающую часть времени в сознании проносятся разные мысли и образы; многие из них возникают неожиданно и мешают деятельности, на которой человек хочет сосредоточиться.

Почему так трудно контролировать сознание? Есть по меньшей мере два объяснения (Wegner & Wenzlaff, 1996). Первое заключается в том, что наши интенциональные попытки упорядочить сознание в лучшем случае увенчиваются частичным успехом. В состоянии активации постоянно находятся мысли о бессчетном количестве целей и желаний, соперничающих за место в сознании. Сознание, согласно этой точке зрения, представляет собой хаотический мир, в котором, если бы не механизмы контроля, отсутствовало бы сосредоточение. Возможен и противоположный вариант. Механизмы интенционального контроля могут не облегчать сосредоточение, а, наоборот, осложнять его. Попытки сосредоточиться на одной теме, изгнав из сознания конкурирующие мысли, по иронии судьбы, приводят к появлению этих мыслей в сознании (Wegner & Wenzlaff, 1996).

Исследование Дэниела Вегнера с коллегами иллюстрирует этот феномен. Испытуемых просили не думать об определенном стимуле и оценивали успешность попыток этого мысленного контроля и физиологические эффекты стремления подавить мысли. Были выявлены интересные факты. Во-первых, попытки контролировать собственные мысли часто оканчиваются неудачей. Человеку, которого просят не думать о конкретном стимуле (например, о белом медведе), но информировать звонком, когда соответствующий образ возникает в сознании, практически невозможно совершенно избавиться от мысли о стимуле, особенно в первые минуты выполнения задания (Wegner, Schneider, Carter, & White, 1987). Во-вторых, когда люди пытаются контролировать эмоционально значимые мысли, невозможность контроля повышает уровень физиологического возбуждения. Вегнер, Шот, Блейк и Пейдж (Wegner, Shortt, Blake, & Page, 1990, experiment 3) просили испытуемых не думать о сексе в течение 30 минут, во время которых их просили проговаривать свои мысли. Было установлено, что вторжение мыслей о сексе коррелирует с повышением уровня физиологической активности, однако только в том случае, если испытуемые пытаются эти мысли подавить. Когда испытуемых просили думать о сексе, сексуальные мысли не вызывали физиологического возбуждения (Wegner et al, 1990). В-третьих, попытки контролировать собственные мысли не только тщетны, они приводят к противоположным результатам, особенно когда человек выполняет одновременно конкурирующие когнитивные задачи, затрудняющие направление всего внимания на контролировании своих мыслей (или когда они «когнитивно заняты» [Gilbert et al., 1988]). Вегнер, Ербер и Занакос (Wegner, Erber & Zanakos, 1993, experiment 2) просили испытуемых либо думать либо не думать о недавнем личном успехе или о недавней неудаче. Для оценки доступности мыслей, которые испытуемые пытались подавить, использовался тест называния цветов Струпа*. Когда испытуемые должны были выполнять трудное задание на компьютере попытки не думать о личном опыте не только были неудачными, они имели обратное следствие. Результаты использования методики Струпа свидетельствовали о том, что при когнитивной занятости мысли о личном успехе или о неудаче были более доступными в том случае, когда испытуемые старались не думать о соответствующих событиях.

Попытки контролировать свое эмоциональное состояние оказываются тщетными по тем же причинам. Вегнер с соавторами (Wegner et al, 1993) обнаружили, что при когнитивной занятости люди, пытающиеся контролировать свои эмоции, испытывают эмоции, противоположные тем, которых они стремились достичь.

Вегнер (Wegner, 1994, 1997) полагает, что «сознание может контролировать само себя», но «наши попытки контролировать его» приводят к блужданию мыслей (Wegner, 1997, р. 298). В частности, он утверждает, что существуют две системы психического контроля. Функция первой — поиск мыслей, которые соответствуют нашим намерениям. Вторая система распознает нежелательные мысли, то есть конкурирующие идеи, которые препятствуют нашим попыткам сконцентрироваться на нужной теме. Постоянно осуществляя поиск мыслей, которые помешают психическому контролю, вторая система фактически увеличивает когнитивную доступность нежелательных идей. Как следствие, при определенных условиях вероятность возникновения нежелательных мыслей повышается. Попытки контролировать нормальное течение мыслей, таким образом, приводят к противоположному результату.

*Тест был разработан Д. Р. Струпом в 1935 году для исследования вербальных процессов путем названия цветов (красный, синий, зеленый), напечатанных несоответствующим цветом. — Примеч. науч. ред.

Проведенное Вегнером исследование подавления мыслей и эмоций позволяет лучше понять влияние сознательного опыта на эмоциональное состояние. Еще лучше удалось понять механизм противоположной связи — то есть влияния эмоционального состояния на содержание сознания. Первые работы, посвященные этой проблеме (Isen, Shalker, Clark, & Кагр, 1978; Bower, 1981), послужили стимулом к изучению механизмов влияния эмоционального состояния на наши мысли, и за последние два десятилетия в этом направлении были достигнуты значительные успехи.

Признаком успеха является, в частности, то, что исследователи стали осознавать сложность аффективно-когнитивных связей. Эмоции могут влиять на мышление разными путями. Для объяснения влияния эмоций влияют на мышление необходимо использовать модель множественных процессов (Forgas, 1995). Можно выделить по крайней мере пять способов влияния эмоций на когнитивные процессы и содержание сознания. Мы кратко рассмотрим четыре из них, а затем более подробно остановимся на пятом, важном для понимания сознательного опыта.

Во-первых, эмоции могут активировать информацию в памяти, соответствующую эмоциональному состоянию. Под воздействием этой активации, к примеру, при хорошем настроении выше вероятность внимания к позитивному материалу и воспоминания приятных событий (обзор в Blanley, 1986; Bower, 1981; Sipger & Salovey, 1988). Во-вторых, настроение может влиять на стратегии когнитивной переработки информации. Негативные эмоции, которые обычно сигнализирует о внешней угрозе, могут способствовать более систематической переработке информации (Schwarz, Bless, & Bohner, 1991; Sinclair, & Mark, 1992). В-третьих, эмоции могут мотивировать человека к действиям, направленным на регуляцию собственного сознательного опыта. Человек может с помощью мыслей или поведения пытаться «исправить» свое плохое настроение (Clark & Isen, 1982). В-четвертых, эмоции могут способствовать переключению внимания на себя. И позитивные, и негативные эмоции могут стимулировать тенденцию человека к самоанализу (Salovey, 1992).

Пятый способ особенно интересен. Эмоциональное состояние может, помимо воли человека, служить источником входящих сигналов для процессов мышления. Иными словами, эмоции функционируют в качестве информации [7]* (Shwarz, 1990). Это влияние эмоций на мышление особенно очевидно, когда мы оцениваем какого-то человека или какой-то объект. Шварц с коллегами (Schwarz, 1990; Schwarz & Clore, 1983; 1996) предлагают модель эмоций как информации, согласно которой люди выносят оценочные суждения, анализируя свои чувства по отношению к той или иной перспективе. В подобных условиях трудно отделить эмоциональные реакции на оцениваемую перспективу (какие чувства человек испытывает по ее поводу) от исходного настроения, которое логически нерелевантно выносимым суждениям (какие чувства человек испытывает в целом на данный момент). Было продемонстрировано, что на суждения об удовлетворенности собственной жизнью влияют такие непостоянные переменные, вызывающие эмоции, как находка десятицентовой монеты на копировальной машине (Schwarz, 1990) или оценка собственной жизни в солнечную/дождливую погоду (Schwarz & Clore, 1983).

Переменчивое настроение не всегда служит источником информации для социальных суждений. Осознавая причину своего настроения и возможность присутствия искажающих установок в своих суждениях, человек может внести соответствующую корректировку. Экспериментальные манипуляции, направленные на привлечение внимания испытуемых к причинам их эмоционального состояния, часто уменьшают влияние эмоций на рассуждения (Schwarz & Clore, 1983; Scott & Cervone, 2000). Но влияние подобных манипуляций может зависеть от устойчивых эмоциональных тенденций человека и от соответствия между этими устойчивыми тенденциями и актуальными переживаниями. Если эмоциональное состояние человека соответствует его устойчивым тенденциям, он может проигнорировать возможность влияния на его настроение каких-то ситуативных факторов. Было обнаружено, что люди, постоянно испытывающие тревогу, вынося социальные суждения, полагаются на ситуативное чувство тревоги, даже когда осознают, что это чувство возможно было вызвано какими-то побочными факторами (Gasper & Clore, 1998). Суждения о себе лиц, склонных к дисфории, свидетельствуют: они игнорируют атрибутивные сигналы, которые предполагают объяснение их мрачности внешними причинами (Tillema, Cervone, & Scott, in press). Обобщая, можно сказать: модель эмоций как информации указывает, что люди могут усилить контроль над собственными суждениями, анализируя множество внешних факторов, способных повлиять на их чувства и мысли. При отсутствии подобной саморефлексии эмоциональное состояние может исказить субъективное мнение человека о мире и о себе самом.

Главное преимущество рефлексивного самосознания заключается в том, что оно позволяет контролировать наши действия и психический опыт. Способность к самоанализу и анализу ситуационных факторов, активирующих саморефлексивные процессы, играет важную роль в регуляции собственного поведения (Bandura, 1997; Cervone & Scheier, 1998; Cervone, 1993). Поэтому мы продолжим рассмотрение функций сознания в главе 12 и обратимся к проблеме мотивации, саморегуляции и целенаправленных действий.

Примечания:

3

В рамках коннекционизма система «мозг или психика» рассматривается как сеть взаимосвязанных друг с другом узлов, каждый из которых имеет свой уровень активации. Активация одного из узлов приводит к возбуждению или торможению других, что обеспечивает динамичность всей системы в Целом. Таким образом, система поддерживает определенный уровень активности и усиливает различные связи между узлами, пока в нее поступают раздражители. — Примеч. науч. ред.

4

В современной отечественной психологии оригинальная концепция психики и сознания, связывающая воедино разнообразные феномены, разработана В. М. Аллахвердовым (см.: Опыт теоретической психологии — СПб., 1993; Сознание как парадокс. — СПб., 2000; Психология искусства. — СПб., 2001). — Примеч. науч. ред.

5

Имплицитное познание — когнитивные процессы, действующие независимо от сознания. — Примеч. науч. ред.

6

Руминация в данном контексте означает постоянное «переживание» индивидом собственных мыслей, чувств (умственная и эмоциональная «жвачка»). — Примеч. науч. ред.

7

Ср. с теорией эмоций, разрабатываемой П. В. Симоновым (см.: Что такое эмоция? — М., 1962; Теория отражения и психофизиология эмоций. — М., 1970; Мотивационный мозг. — М., 1987). — Примеч. науч. ред.