В последние десятилетия проводилось множество исследований в области теории объектных отношений и может создаться впечатление, что понятие объектных отношений имеет менее давнюю историю, нежели на самом деле. Объект появляется еще у Фрейда, когда он описывает его как средство для удовлетворения инстинктов. Он говорит об объектных отношениях прежде всего в связи с проявлением влечений и не отделяет одно от другого. Кроме того, внимание Фрейда было приковано прежде всего к Эдипову комплексу и поэтому он признает, что природа доэдиповых объектных отношений осталась для него малопонятной (1931).

К настоящему времени был достигнут некоторый прогресс в понимании раннего развития объектных отношений. Чтобы уменьшить путаницу, возникшую в современных теориях, мы коротко рассмотрим в этой главе развитие идей тех авторов, которые внесли наибольший вклад в понимание объектных отношений, и тех, которые предложили наиболее удачную и систематизированную теорию развития объектных отношений. Этот обзор явится фундаментом для последующих двух глав, в которых мы опишем пути развития объектных отношений и субъективного восприятия собственного «Я».6

Фрейд указывал, что восприятие значимости других людей и неудачи в отношениях с ними определяют природу, характер и функционирование внутрипсихических структур. Ранее, в 1895 году, он заявил, что опыт вознаграждения и фрустрации со стороны объекта прочно запоминается (1895b). Интересуясь, в первую очередь, развитием теории влечений, он сосредоточил свое внимание на примерах вознаграждения и фрустрации при возникновении аффективной травмы (разрядка влечения), а также на топографической модели, в которой объект является средством для поиска и нахождения удовлетворения. В начале жизни объект воспринимается в связи с либидным удовлетворением; инстиктивным влечения должны искать удовлетворение и как можно скорее находить объекты и становиться зависимыми от объектов в контексте уже сложившихся отношений. В своем «Проекте научной психологии» Фрейд писал: «Желание (голодного ребенка) — это результат позитивного отношения к объекту желания, или, говоря более точно, к его образу (внутреннему представлению)» (1895b, стр. 322). Фрейд полагал, что объект является вторичным по отношению к влечению, но само влечение опредмечивается после восприятия объекта, который «может изменяться в отличие от инстинкта и изначально не связан с ним, но оказывается закрепленным только после того, как объект становится пригодным для удовлетворения влечения». Более того, он считал, что объект «не обязательно является чем-то посторонним для субъекта: он может быть эквивалентным части его тела» (1915а, стр. 122).

В топографической модели Фрейд подчеркнул патологическое влияние травматического опыта в отношениях с объектом. Там же он показал, как бессознательные желания и фантазии могут превращать нейтральные отношения с объектом в травматические, оставляя тревожные и разрушительные воспоминания. Он еще раз обратил внимание на понятие объекта, когда создавал структурную теорию. Вместо того, чтобы просто подчеркнуть важность отношений с объектом, который вторичен по отношению к удовлетворению влечений, он поставил акцент на индивидуальном нетравматическом воcприятии объекта и на способе, который связывает этот опыт с влечениями, Эго и Суперэго. И, хотя речь шла больше о функционировании, нежели о структурных образованиях, Фрейд отметил, что идентификация с объектом является главным моментом в формировании структур Эго и Суперэго (Freud, 1923a, 1924с).

Фрейд сделал следующее важное дополнение к теории объектных отношений, когда пересматривал теорию тревоги (1926). Он заметил, что в раннем детстве Эго может быть легко подавлено внешним раздражителем, но сказал, что «когда ребенок определяет свой опыт как внешний, то воспринимаемый объект может положить конец опасной ситуации... Содержание этого страха перемещается из ситуации, связанной со страхом поглощения, в состояние, определяемое потерей объекта» (стр. 137-138). Поскольку детское Эго беспомощно, регулятором тревоги становится объект. Фрейд полагал, что недостаток эго-функции в более позднем возрасте обусловлен одновременно силой инстинктивных импульсов и слабостью объектов, регулировавших состояние ребенка (стр.155-156). Он установил соответствие между тревогой, связанной с объектами, и ассоциативными фантазиями, которые соотносятся с фазами психосексуального развития (страх потери объекта, потери любви объекта, кастрации и наказания со стороны Суперэго). В заключение он добавил, что беспомощность и зависимость ребенка обусловливают детское ощущение опасности и потребность быть любимым, которые ребенок проносит через всю свою жизнь (стр. 155).

Мелани Кляйн была одной из тех, кто стоял у истоков теории объектных отношений. Ее теория во многом возникла из наблюдений за ее собственными детьми и из анализа других детей, многие из которых были, по ее мнению, психотиками. В своих работах она демонстрировала важность ранних доэдиповых отношений в развитии и манифестации психопатологии, тем самым бросая вызов фрейдовскому акценту на Эдиповом комплексе. Ее теория в основном базируется на травматической и топографической моделях Фрейда, то есть, она придерживается расширенного толкования теории инстинкта смерти и развивает свою собственную комплексную терминологию. Одним из базовых положений ее теории является конфликт, исходящий из изначальной борьбы между инстинктами жизни и смерти (1948). Этот конфликт является врожденным и проявляется с момента рождения. Действительно, рождение само по себе — это сокрушающая травма, которая дает начало постоянно сопутствующей тревожности в отношениях с окружающим миром. Первым объектом ребенка, изначально присутствующим в его уме отделено от «я», согласно Кляйн, является материнская грудь, которая, в силу сопровождающей ее тревоги, воспринимается как враждебный объект. Кляйн в своих работах подчеркивает первостепенную важность влечений, которые представляют собой объектные взаимоотношения (Greenberg & Mitchell, 1983, стр. 146).

Кляйн утверждает, что функции Эго, бессознательная фантазия, способность формировать объектные отношения, переживание тревожности, применение защитных механизмов, — все это доступно ребенку с самого рождения. Она рассматривает фантазию как ментальную репрезентацию инстинкта. Таким образом, получается, что любой инстинктивный импульс имеет соответствующую ему фантазию. Это значит, что любые инстинктивные импульсы переживаются только через фантазию, и функция фантазии заключается в обслуживании инстинктивных импульсов.

Поскольку ребенок постоянно воспринимает мать с новой позиции или другим способом, Кляйн использует слово позиция для описания того, что аналитики, не разделяющие ее взглядов, называют стадией развития (1935). Первая позиция, от рождения до трех месяцев, обозначается как параноидно-шизоидная позиция (1946, 1952а, 1952b). Параноидна она в силу того, что у ребенка существует устойчивый страх преследования со стороны внешнего плохого объекта, груди, которая интернализована или интроецирована ребенком, пытающимся уничтожить ее как объект. Внутренний и внешний плохой объект возникает из влечения к смерти. Идея шизоидности исходит из склонности ребенка к расщеплению «хорошего» и «плохого». Она вводит термин проективная идентификация в контексте действий ребенка по отношению к самому себе и по отношению к своей матери (1946). В фантазиях ненавистная и угрожающая часть себя расщепляется (в добавлении к более раннему расщеплению объектов) и проецируется на мать, для того чтобы повредить объект и завладеть им. Ненависть, ранее направляемая на часть себя, теперь направляется на мать. «Этот процесс ведет к частичной идентификации, которая устанавливает прототип агрессивных объектных отношений. Для описания этих процессов я предлагаю термин «проективная идентификация»» (стр. 8).

Вот что пишет Спиллиус: «Кляйн определила термин... почти случайно, в паре параграфов и, согласно Ханне Сегал, сразу же пожалела об этом» (1983, стр. 521). Этот термин стал повсеместно использоваться в расширенном значении и часто равнозначен проекции (стр. 322; Meissener, 1980; Sandier, 1987).

Так же как и влечение к смерти, влечение к жизни или либидо связанно с грудью, с первым внешним объектом. Эта хорошая грудь также интернализуется и сохранятся с помощью интроекции. Так борьба между влечением к смерти и влечением к жизни представляется как борьба между питающей и пожирающей грудью. С двух сторон «формируется сердцевина Суперэго в его хорошем и плохом аспектах» (1948, стр. 118). Страх в первые три месяца характеризуется угрозой вторжения плохого преследующего объекта внутрь Эго, разрушением внутренней идеальной груди и уничтожением собственного «я». С этим связана и роль зависти, которая также существует у ребенка от рождения. Так как идеальная грудь принимается теперь как источник любви и доброты, Эго старается соответствовать этому. Если это не представляется возможным, Эго стремиться атаковать и разрушить хорошую грудь, чтобы избавиться от источника зависти. Ребенок пытается расщепить болезненный аффект, и, если эта защита оказывается удачной, благодарность, интроецированная в идеальную грудь, обогащает и усиливает Эго (Klein, 1957).

Если развитие проходит благоприятно и, в частности, происходит идентификация с хорошей грудью, ребенок становится более терпимым к инстинкту смерти и все реже прибегает к расщеплению и проекции, одновременно уменьшая параноидальные чувства и двигаясь к дальнейшей эго-интеграции. Хорошие и плохие аспекты объектов начинают интегрироваться, и ребенок воспринимает мать одновременно как источник и получатель плохих и хороших чувств. В возрасте приблизительно трех месяцев ребенок минует депрессивную позицию (Klein 1935, 1946, 1952а, 1932b). Теперь основная его тревожность связана со страхом, что он разрушит или повредит объект своей любви. В результате, он начинает искать возможность интроецировать мать орально, то есть интернализировать, как бы защищая ее от своей деструктивности. Оральное всемогущество, однако, ведет к страху, что хороший внешний и внутренний объект каким-либо способом могут быть поглощены и уничтожены и, таким образом, даже попытки сохранить объект переживаются как деструктивные. В фантазиях куски мертвой поглощенной матери лежат внутри ребенка. Для этой фазы характерны депрессивные чувства страха и безнадежности. Развитие и мобилизация Суперэго и Эдипов комплекс углубляют депрессию. На пике орально садистической фазы (в возрасте около восьми-девяти месяцев) под влиянием преследования и депрессивных страхов и мальчики и девочки отворачиваются от матери и ее груди к пенису отца, как к новому объекту орального желания (Klein, 1928). В начале эдиповы желания фокусируются на фантазиях лишения матери пениса, телесности и детей. Очевидно, что это происходит под влиянием мощных тенденций, таких, например, как консолидация структур Суперэго, стремление скомпенсировать депрессивную позицию, чтобы, таким образом в фантазиях, восстановить мать (Klein, 1940).

Приведенное выше краткое изложение теории Кляйн не вполне адекватно, но зато оно иллюстрирует основные разногласия между теорий Кляйн и нашими взглядами. Теория Кляйн скорее топографическая, чем структурная (то есть базируется на поздней теории Фрейда), поэтому ее понятия не связаны с эго-функционированием, как мы его себе представляем. К примеру, Эго в понимании Кляйн ближе к «я», в котором отсутствуют саморегулирующие функции, обозначенные Фрейдом в его структурной модели. Далее, фантазия, а ее понимании, «это прямое выражение влечения, а не компромисс между импульсами и защитными механизмами, которые следуют из эго-функционирования, соответствующего с реальности». Ее убежденность, что фантазия доступна ребенку от рождения, не соответствует данным когнитивной психологии и нейродисциплин. Тревожность для нее — это постоянно угрожающее травматическое влияние, сокрушающее Эго и не несущее сигнальной функции, как предполагал Фрейд в своей структурной теории тревожности (1926). Хотя Кляйн и описала широкий набор защитных механизмов, преобладание «хорошего» опыта над «плохим» более важно в ее теории для поддержания внутренней гармонии, чем использование эффективных защитных механизмов, как это понимается в структурной теории.

Согласно Кляйн, основной конфликт, присущий от рождения, происходит между двумя врожденными влечениями, а не между разными психическими структурами, и это не связанно с эго-функционированием. Соответственно, интерпретация бессознательных агрессивных и сексуальных импульсов vis-a-vis с объектом является центральным моментом в практике Кляйн. Более того, согласно ее взглядам, конфликт существует между двумя определенными врожденными влечениями, и, кроме как по своей форме, он вряд ли зависит от условий последующего развития. То есть, влияние среды и индивидуального опыта имеют небольшое значение для развития; ее взгляд на развитие сильно отличается от принятого нами. Как это выразил Сьюзерленд: «Большинству аналитиков кажется, что она минимизирует роль внешних объектов, почти что утверждая, что фантазия продуцируются изнутри с помощью активности импульсов. Таким образом, она скорее пришла к теории биологического солипсизма, чем к четко оформленной теории эволюции структур, основанных на опыте объектных отношений» (1980, стр. 831). В конце концов, хотя теорию Кляйн обычно называют теорией объектных отношений, для нее значимость объекта вторична по сравнению со значимостью влечений. Очень мало места в ее теории уделено проявлению реальных качеств объекта и его роли в развитии ребенка.

Эти замечания позволяют понять, почему существует так мало сходных моментов между теорией Кляйн и современным фрейдистким психоаналитическим взглядом, опирающимся на структурную теорию, даже несмотря на то, что они используют примерно одинаковую терминологию. (Изложение и критика теории Кляйн в: Waelder, 1936; Glover, 1945; Bibring, 1947; Joffe, 1969; Kernberg, 1969; York, 971; Segal, 1979; Greenberg & Mitchell, 1983; Hayman, 1989).

С другой стороны, Шарфман (Scharfman, 1988) указывает на то, что усилия Кляйн обратили внимание психоаналитиков на важность доэдиповой стадии в развитии ребенка, и, в частности, на доэдиповы объектные отношения. Понятия о проекции и интроекции вошли в психоаналитический лексикон. Понимание этих терминов более ортодоксальными фрейдистскими аналитиками могут отличаться от понимания Кляйн, но именно Кляйн была первой, использующей эти понятия, которые сейчас занимают центральное место в теории объектных отношений.

Особенно критически настроена в отношении взглядов Мелани Кляйн и ее подхода к лечению была Анна Фрейд. Их немногие попытки диалога и дискуссии скорее вызывали бурные эмоции у обеих, чем способствовали какому-либо сближению.

Взгляды Анны Фрейд на развитие объектных отношений сформировались на основе ее наблюдений за младенцами и маленькими детьми Хэмпстедского детского дома, надолго разлученными с родителями (1942). Она считает, что младенцы в первые несколько месяцев жизни всецело зависят от своих физических нужд, так что основная функция матери в этот период — удовлетворение этих нужд. Она указывает, однако, что малыши, разлученные со своими матерями, уже на этой ранней стадии развития обнаруживают признаки расстройства, отчасти объяснимые нарушением порядка жизни и отчасти — утратой специфической близости с матерью (стр. 180).

Во втором полугодии жизни отношения с матерью выходят за рамки, определяемые физическими потребностями. Много позже Анна Фрейд охарактеризовала этот этап как стадию постоянства объекта, когда мать уже является стабильным либидным объектом, и либидное отношение ребенка к ней не зависит от степени его удовлетворения (1965).

Она полагала, что на втором году жизни привязанность между матерью и ребенком достигает полноты развития, приобретая силу и многообразие зрелой человеческой любви, и все инстинктивные желания ребенка сосредотачиваются на матери (1942, стр. 181-182). Она отметила также, что затем эти «счастливые отношения» ослабевают и омрачаются чувствами амбивалентности и, позже, соперничества; с появлением этих противоречивых переживаний ребенок «приобщается к сложным переплетениям чувств, характеризующим эмоциональную жизнь человека» (стр. 182).

На следующей стадии, между тремя и пятью годами, неизбежные разочарования эдипова периода и переживание утраты любви родителей, усиленно стремящихся «цивилизовать» ребенка, делают его раздражительным и гневливым. Эпизодические яростные желания смерти родителей, словно подтверждаясь разлукой, вызывают огромное чувство вины и сильнейшее страдание. В Хэмпстедском военном детском доме Анна Фрейд видела, как это страдание примешивается к радости ребенка от встречи с родителями, когда такая встреча бывает возможна. Она поняла, что интенсивность страдания, связанного с разлукой, может серьезно повлиять на будущую адаптацию, и назвала возможные последствия разлуки для каждой фазы развития.

Во многих из своих наблюдений Анна Фрейд была проницательна и оказалась поразительно близка к современным исследованиям развития. Но, к сожалению, эти наблюдения привлекли в свое время мало внимания и были «похоронены» в первом «Ежегодном сообщении Военного детского дома». А впоследствии она мало что сделала для их разработки и подтверждения; формулируя впоследствии теорию развития объектных отношений (1965), она не опиралась на свои ранние наблюдения, так что их богатство и тонкость пропали впустую.

Джон Боулби начал свою работу в Военном детском доме Анны Фрейд, в то же время испытав большое влияние идей Кляйн и еще большее — этологических исследований. Его акцент на привязанности младенца оказал плодотворное действие на исследования младенческого развития. (Критику см. в Handy, 1978; Brody, 1981). Теория Боулби стала особенно популярна среди возрастных психологов, изучавших поведение, обусловленное привязанностями (см. Ainsworth, 1962, 1964; Ainsworth et al., 1978), которые в недавние годы использовали его идеи при исследованиях навыков младенцев и интеллектуального развития (см. Papousek и Papousek, 1984). Он внес значительный вклад в теорию отношений матери и младенца (1958, 1960а, 1960b, 1969, 1973, 1980).

Боулби критиковал психоаналитическую теорию за то, что, в ней, как он полагал, на первый план выводится базовая потребность младенца в пище, а привязанность к матери рассматривается лишь как вторичная потребность. По его мнению, для младенца самое главное — ненарушенная привязанность к матери. Он считал, что предрасположенность к привязанности — биологически обусловленная врожденная инстинктивная система реакций, — столь же важный мотиватор поведения младенца, как и потребность в оральном удовлетворении, если не важнее. Фундаментальное утверждение Боулби состоит в том, что человеческий детеныш входит в жизнь, обладая пятью высокоорганизованными поведенческими системами: он способен сосать, плакать, улыбаться, цепляться, а также следовать или ориентироваться. Некоторые из этих систем действуют с рождения, другие созревают позже. Они активизируют систему материнского поведения у матери или того, кто заменяет ее, благодаря которой младенец получает обратную связь. Эта обратная связь инициирует у него определенное поведение, определяющее привязанность. Если инстинктиные реакции младенца пробуждены, а материнская фигура недоступна, результатом являются тревога разлуки, протестующее поведение, печаль и страдание.

По большей части аналитики были согласны с результатами наблюдений Боулби о способности младенцев к привязанности, однако его возражения против теории двойственных инстинктов, его концептуализация связи с матерью и утверждение, что младенец переживает горе и страдание так же, как взрослый, вызвали значительную критику. Шур (Schur, 1960; см. также A. Freud, 1960) утверждал, что первичные биологически обусловленные системы инстинктивных реакций следует отличать от либидных инстинктов в психоаналитической концепции, поскольку последние относятся к сфере психологических переживаний и психических репрезентаций (хотя Фрейд не всегда был последователен в этой трактовке — см. Strachey S. E., стр. 111-113). Спитц (Spitz, 1960) добавляет, что хотя врожденные паттерны реагирования могут служить катализатором первых психологических процессов и лежать в основе либидных инстинктов и объектных отношений, одних лишь этих биологических и механических паттернов недостаточно. Врожденные реакции постепенно приобретают психологическое значение в ходе развития, которое включает развитие Эго и взаимодействие с окружающей средой. Спитц также оспаривал идеи Боулби о младенческих переживаниях горя, поскольку переживания горя и утраты требуют определенной стегани перцептивной и эмоциональной зрелости, а также дифференциации себя и объекта, необходимых для удержания объектного отношения.

Дискуссия продолжается и по сей день. Боулби доработал свои взгляды в русле теории информации. Он рассматривает привязанность как опосредуемую структурированными поведенческими системами, активизируемыми определенными сигналами внутреннего или внешнего происхождения. Он утверждает, что привязанность невозможно объяснить накоплением психической энергии, впоследствии претерпевающей разрядку (1981). Он считает свою гипотезу альтернативой концепции либидо и не видит возможности ее интеграции в психоаналитическую теорию в ее современном виде. Это означает, что для Боулби психоанализ застыл в модели разрядки инстинктов.

В то время как эго-психологи разрабатывали свои теории, в Великобритании начал развиваться альтернативный подход, связанный с инновационными идеями об объектных отношениях, — например, о том, что объектные отношения, а также Эго и до некоторой степени образ себя, существуют с самого рождения. «Британская школа» (не следует путать ее с «английской школой Мелани Кляйн и ее приверженцев) создала свою собственную традицию и концепции «я». Члены этой школы впоследствии составили значительную часть Независимой группы Британского психоаналитического общества, к которой, кроме них, относились кляйнианцы и «У»—группа фрейдистских аналитиков (теперь их называют неофрейдистами). Выдающимися участниками Независимой группы были Балинт, Фейрбейрн, Гантрип, Винникотт, Сьютерленд, Кохон.

Наиболее теоретически последовательными в Британской школе анализа являлись Фейрбейрн (1954, 1963) и Гантрип (1961, 1969, 1975, 1978). Большую часть своей клинической работы они выполнили с группой взрослых пациентов, трудно поддающихся лечению, которым был поставлен диагноз «шизоиды». Акцентируя внимание на ранних объектных отношениях, эти аналитики, в отличие от кляйнианцев и фрейдистов, пришли к выводу о том, что инстинкты не играют значительной роли в формировании психических структур. Они считали, что инстиктивная активность — это лишь один из вариантов структурной активности, в том числе структуры «я». Балинт (1959, 1968) подчеркивал важность доэдиповых диодных отношений, утверждая, что критические нарушения этих ранних отношений между матерью и младенцем приводят впоследствии к личностным особенностям и психопатологии.

Вероятно, из этой группы широкому кругу наиболее знаком Винникотт, — педиатр, взрослый и детский аналитик, а также плодовитый писатель. Он не внес систематического вклада в построение теории, однако сделал ряд комментариев с клинической стороны, оказавшихся исключительно полезными для понимания факторов раннего развития. Например, его хорошо известный афоризм (1952): «Нет такой вещи, как младенец» говорит о том, что любые теоретические высказывания о младенце должны быть и высказываниями о его матери, поскольку, по его мнению, диодные отношения более важны, чем роль каждого из партнеров; тем самым подчеркивается, что привязанность младенца должна рассматриваться наряду с эмоциональным вкладом «достаточно хорошей матери». Его концепция «истинного Я» и «ложного Я» (1960) отразила его убежденность, что младенец с самого начала настроен на объект и что обычная старательная мать наверняка не оправдает его ожиданий. Ребенок, в конце концов, просто подчинится ее желаниям, пожертвовав потенциалом своего истинного «я». Винникотт полагал, что наилучшее развитие самооценки связано со способностью матери аффективно «зеркалить» (1967), если мать подавлена депрессией или почему-либо еще не может проявить по отношению к младенцу радость и удовольствие, его развитие может пострадать. Исследуя то, как младенец использует мать для достижения независимого функционирования, Винникотт (1953), ввел представление о транзиторных феноменах. Он увидел, например, что любимое одеяло, будучи ассоциировано с приятным взаимодействием с матерью, помогает успокоить младенца. Он предположил, что транзиторный объект является символом, помогающим установить связь «я и не-я» тогда, когда младенец осознает разлуку. Эта идея породила массу литературы о транзиторных феноменах, в основном некритичной (за исключением Brody 1980), в которой речь идет далеко не только о младенчестве и особое заметное место занимает тема творчества (например, см. Grolnick & Barkin, 1978). Идеи Винникотта были особенно благосклонно приняты американским психоанализом. Его акцент на динамике взаимодействий матери и младенца привел к осознанию функционирования аналитика в аналитической ситуации. Моделл, например (Modell, 1969, 1975, 1984) предлагает сместить фокус психоаналитического внимания с одной личности на двухличностную систему, что позволяет более отчетливо рассмотреть роль аналитика и его участие в аналитическом процессе. Моделл также применил идеи Винникотта и других аналитиков Британской школы к объяснению связи между младенческим опытом и более поздними эмоциональными расстройствами. Кохут (Kohut, 1971, 1977) и его коллеги также широко использовали идеи Винникотта, особенно его концепцию отзеркаливания, при описании динамик ранних отношений матери и младенца, которые, по их мнению, ведут к нарушению эмпатической взаимосвязи и психопатологии во взрослом возрасте.

Рене Спитц был пионером исследовательского наблюдения за младенцами, направленного на улучшение понимания ранних объектных отношений и того, как взаимодействие с другими влияет на происхождение и функционирование психических структур. Вскоре после Второй Мировой Войны Спитц, как мы упоминали в предыдущей главе, провел ряд наблюдений за младенцами в детских домах и приютах, где они получали от постоянно обслуживающего их лица достаточно физической заботы, но мало стимуляции и любви. Съемки Спитца (1947) эмоционально не питаемых, отстающих в развитии малышей, пустым взглядом смотрящих в камеру, драматически иллюстрируют разрушительные последствия лишения младенцев матери. Кроме нарушения объектных отношений, Спитц документально продемонстрировал у этих младенцев нарушения инстинктивной жизни, Эго, когнитивного и моторного развития и показал, что в экстремальных случаях лишение матери приводит к смерти ребенка (1946а, 1946b, 1962; Spitz and Wolf, 1949).

Спитц развил свои идеи с помощью лабораторных экспериментов (1952, 1957, 1963, 1965; Spitz and Cobiner, 1965), посвященных прежде всего роли аффекта и диалога. В контексте широко известной работы Харлоу с детенышами обезьян он ввел концепцию взаимности матери и младенца (1962). В упомянутом эксперименте обезьяньих детенышей вскармливали с помощью суррогатных матерей — проволочных каркасов с бутылочками внутри, некоторые из которых были покрыты махровой тканью (1960а, 1961b). Спитц пришел к выводу, что аффективная взаимность между матерью и младенцем стимулирует младенца и позволяет ему исследовать окружающий мир, способствуя развитию моторной активности, когнитивных процессов и мышления, интеграции и формированию навыков. Он понимал взаимность матери и младенца как сложный многозначный невербальный процесс, оказывающий влияние как на младенца, так и на мать, и включающий аффективный диалог, который является чем-то большим, чем привязанность младенца к матери и связь матери с младенцем.

Спитц также уделил особое внимание ранним стадиям развертывания объектных отношений и компонентам, необходимым для установления либидного объекта (младенец явно предпочитает мать всем остальным объектам). Он сформулировал три стадии формирования либидного объекта: 1) предобъектная или безобъектная стадия, предшествующая психологическим отношениям; 2) стадия предшественников объекта, начинающаяся с социальной улыбки в два или три месяца и связанная с началом психологических отношений; 3) стадия собственно либидного объекта. Его особо интересовали факторы здорового развития Эго, заключенные в этих последовательных достижениях.

Появление структурной теории Фрейда пробудило интерес к роли объекта в формировании психической структуры, и это привлекло внимание к изучению младенцев и маленьких детей. В историческом плане интересно отметить, что исследователи, работавшие три-четыре десятилетия назад, могли опираться лишь на хэмпстедские сообщения, на результаты проводившихся тогда работ и на реконструкции, созданные в ходе аналитической работы со взрослыми и детьми, — никаких других систематических данных по детям в аналитической схеме тогда не было. Тем не менее, такие концепции, как «средне ожидаемое окружение» Хартманна (Hartmann, 1939) и «достаточно хорошая мать» Винникотта (1949, 1960) отражают интерес к раннему развитию и осознание важной роли матери в развитии ребенка.

Хартманна особенно интересовало развитие Эго (1939, 1953, 1956). Он не был согласен с представлением Фрейда (1923а), что Эго — это часть Ид, модифицированная воздействием внешнего мира, и что центральное место в развитии Эго занимает конфликт с матерью. Он утверждал, что определенные функции Эго доступны с рождения, что они имеют «первичную самостоятельность», а не рождаются из конфликта, и что они принадлежат «свободной от конфликта зоне». Он также предположил, что изначально все психические структуры недифференцированны, поскольку Эго в том смысле, в каком оно проявляется позднее, вначале не наблюдается, так же, как и Ид. Поэтому вначале невозможно выделить функции, которые впоследствии будут служить Эго, и те, что будут отнесены к Ид.

Хартманн, в соответствии с метапсихологическими веяниями того времени, интересовался также прояснением концепции Эго (1950, 1952). Термин Фрейда «das Ich» (который Страхей перевел как «Эго»), в немецком языке имеет два значения: «воспринимаемое я» (то есть воспринимаемое чувство самого себя как отдельной личности с непрерывной идентичностью) и, особенно после введения структурной модели, — «гипотетическая психическая структура». Хартманн концептуально разграничил Эго как субструктуру личности, или систему, определяемую своими функциями (1950, стр. 114), и Я как «собственно личность» — то есть целостную личность (стр. 127). Его попытки прояснить термин «Эго» привели к пересмотру концепции нарциссизма. Вместо представления Фрейда о либидном вкладе в Эго (Эго в том смысле, в котором оно понималось в то время, когда Фрейд выдвинул эту концепцию, но легко смешиваемое с Эго структурной теории), Хартманн предложил, в согласии со структурной теорией, рассматривать нарциссизм как либидный вклад в «я», точнее, в репрезентацию «я». Согласно Бреннеру, Хартманн внес это уточнение на встрече Нью-Йоркского психоаналитического общества довольно небрежно: разграничение Эго отнюдь не было его главной темой, — однако последующая дискуссия явно имела огромное влияние. Бреннер вспоминает, что «на Эдит Якобсон, присутствовавшую в аудитории, произвело очень большое впечатление выступление Хартманна, и между ними завязалась живая дискуссия... идея использовать термин «я», несомненно, привлекла ее... с тех пор он стал привычным психоаналитическим термином» (1987, стр. 551).

Якобсон приветствовала разделение Хартманном Эго как психической структуры, «я» как целостной личности, репрезентаций «я» и объекта. Она сочла эти концепции особенно полезными для понимания процессов интернализации в течение раннего психического развития и формирования определенных типов патологии раннего происхождения. Она предложила гипотезу о процессе развития образа себя, основанную на идее, что ранние репрезентации «я» и объекта ассоциируются с приятным и неприятным опытом, и, таким образом, репрезентации «плохого» и «хорошего» Я, «плохого» и «хорошего» объекта появляются раньше интегрированных репрезентаций. К сожалению, Якобсон была неточна в терминологии, используя взаимозаменяемые термины «смысл себя», «чувство идентичности», «самоосознание» и «самоощущение» (1964, стр. 24-32), поскольку тогда еще не было потребности в дальнейшей дифференциации.

После того, как было введено понятие ощущения собственного «я», на передний план вышла тема формирования чувства идентичности у ребенка и его нарушений. Эриксон (Erikson, 1946, 1956) выдвинул гипотезу, что формирование идентичности происходит всю жизнь, являясь частью психосоциального, а не только психосексуального развития, что оно тесно связано с культурной средой и сложившейся ролью индивидуума в обществе. Для него чувство идентичности включает сознание «непрерывности синтезирующих механизмов Эго» (1956, стр. 23 и элементов, общих для определенной культурной группы. Гринэйкр предложила более точную формулировку, в которой подчеркивается, что чувство идентичности появляется в отношениях в с другими людьми (1953а, 1958). По ее определению, сознание собственного «я» связано с возникновением отдельных психических репрезентаций «я» и объекта и появляется одновременно со способностью сравнивать эти репрезентации. Сознание собственного «я» связано со «стабильным ядром» идентичности.

Гринэйкр отличала данную способность от способности простого сравнения воспринимаемых образов, присутствующей в когнитивном функционировании с раннего младенчества. Она указала, что, несмотря на «стабильное ядро» идентичности, чувство идентичности всегда может измениться в зависимости от отношений индивидуума с окружающей средой.

Использование представлений о репрезентациях «я» и объекта в теории идентичности и нарциссизма открыло другим исследователям путь к прояснению аффективных аспектов «я», регуляции самооценки, роли Суперэго и связи всего этого с нарциссическими расстройствами (см., например, Reich, 1953, 1960). Сандлер (Sandier, 1960b) высказал идею, что на раннем этапе формирования репрезентаций «я» и объекта возникает активное восприятие объекта, служащее защитой от чрезмерного наплыва неорганизованных стимулов и потому сопровождающееся определенным чувством безопасности, которую Эго стремится сохранять. Будучи сформированы, образы себя и объекта составляют то, что Сандлер и Розенблатт (1962) называют «миром образов», который, согласно Ростейну (1981, 1988), может рассматриваться как подструктура Эго, играющая активную роль в психической жизни.

Хартманн, Якобсон и Сандлер единодушно рассматривали развитие и сохранение репрезентаций «я» и объекта как базовые функции Эго и Суперэго. Концептуальная разработка этих репрезентаций, однако, со временем легла в основу множества теорий, специально посвященных объектным отношениям, которые отделились от структурных концепций, вместо того, чтобы интегрироваться с ними (обзор и обсуждение см. в J. G. Jacobson, 1983a, 1983b).

В результате возникли и по сей день сохраняются различные взгляды на формирование психических структур и концептуальные неясности. Разделение «я» и Эго, а также идея свободной от конфликта зоны побудили некоторых теоретиков ограничить применение структурного подхода сферами Эдипова комплекса и инфантильного невроза. Кохут (1977) и его последователи (см. Tolpin, 1978; Stechler & Kaplan, 1980), например, утверждают, что рассмотрение конфликта и структур треугольной модели в большей степени подходит для завершающих лет раннего детства, — то есть для фазы разрешения конфликтов Эдипова комплекса (имеется в виду, что только на этой фазе формируется Суперэго, и, в связи с этим, можно говорить об Ид, Эго и Суперэго как об интернализованных структурах). Расширение этого подхода выразилось в формулировании представлений о патологических синдромах, в которых, по видимости, инфантильный невроз не играет никакой роли. Это способствовало распространению взгляда, что психопатология, отражающая исходно доэдиповы элементы, наилучшим образом концептуализируется в рамках объектных отношений. Так возникла искусственное разделение психопатологий, происходящих от дефицита, и психопателогий, происходящих от конфликта. В результате теории, основанные на объектных отношениях или на психологии «я», ведут подчас к раздутым выводам об этиологической роли дефицита среды, оставляя изучение конфликтов и неврозов, а также применение структурной модели невротических симптомов предположительно более поздней этиологии.

В основе этих теорий лежат два заблуждения. Первое: отделение Хартманном «я» как целостной личности от Эго как структуры означает их взаимоисключение; и второе: Фрейд, введя структурную модель, отказался от эмпирического значения, прежде вкладываемого им в термин «das Ich». Таким образом, в английском переводе, с уточнениями Хартманна и Якобсон, было утрачено исходное богатство концепции Фрейда. Разграничения и классификации Хартманна и Якобсон, вначале проясняющие, привели впоследствии к большой теоретической путанице и неопределенности. Например, теперь некоторые аналитики ограничивают термин «Эго» абстрактным системным значением, рассматривают его как реликт устаревшей механистической структурной метапсихологии, и работают преимущественно с эмпирической частью концепции, используя понятия из сферы репрезентаций «я» и объекта.

Однако едва ли возможно долго мыслить в русле психоаналитической психологии без обращения к внеэмпирическому, концептуальному, внутреннему пространству психических структур. В результате исходно эмпирическая концепция «я» становится структурой и ей присваиваются различные функции низвергнутого Эго. Таким образом, как указывал Спрюйелл (1981), понятие «я» взяло на себя множество непроясненных значений, принадлежавших сфере «das Ich». В качестве примеров можно указать концепцию Кохута «Я высшего порядка», идею Штерна (1985) о том, что чувство собственного я является организатором развития, указания Сандлера (1962, 1964, 1983) и Эмди (1983, 1988а) на организующие и саморегуляторные процессы «я». Их описания поразительно напоминают описания в работах Фрейда (1923а, 1926), а также хартманновские обсуждения организующих, регулирующих функций Эго (1950). Размышляя о миссии Хартманна в деле прояснения психоаналитических концепций, Бреннер говорит, что брожением в недрах современного американского психоанализа «мы обязаны прежде всего Хайнцу Хартманну» (1987, стр.551).

В результате разделения структурных концепций и теорий объектных отношений появились два вида теорий мотивации. Первый рассматривает мотивацию в связи с поиском инстинктивного удовлетворения, и объект считается вторичным по отношению к инстинктивному удовольствию. Во втором первичным считается желание воспроизводить приятные взаимодействия с другими людьми. Во втором виде теорий врожденная склонность к привязанности (Bolby, 1958, 1969), либо стремление поддерживать безопасность (Sandier, 1960b, 1985) по мотивирующей силе приравниваются к потребности инстинктивного удовлетворения. К сожалению, описанные два рода теорий, будучи искусственно изолированными друг от друга, стали тенденциозными. В первом преуменьшается или даже отрицается любая мотивация, кроме удовлетворения инстинктов, во втором делается чрезмерный акцент на объектных отношениях и функциях Эго и недооцениваются инстинктивные потребности.

Хартманна интересовал процесс развития и то, как отношения с другими людьми ведут к формированию стабильных, независимо функционирующих психических структур. Он критиковал упрощенные критерии, основанные на «плохой» и «хорошей» матери, в которых учитывается только один аспект процесса развития. Он указывал, что иногда позднее развитие Эго компенсирует «плохие» ранние объектные отношения, и наоборот, так называемые «хорошие» объектные отношения могут стать препятствием для развития, если ребенок не использует их для усиления Эго, а остается зависимым от объекта (1952, стр. 163). Хартманн считал, что благоприятный конечный исход развития может объясняться эластичностью психики ребенка и опытом поздних стадий развития; он предполагал, что развитие Эго разными способами связано с объектными отношениями, — например, через достигнутую степень постоянства объекта. Он писал: «Долгий путь лежит между объектом, существующем лишь потому, что он удовлетворяет потребности, до той формы удовлетворительных объектных отношений, которая включает в себя постоянство объекта» (стр.63). Он считал релевантной концепцию «объективации» объекта Пиаже (1937) (достижение интегрированной когнитивной интеллектуальной репрезентации, происходящее к 18-20 месяцам, — см. Fraiberg, 1969), однако он полагал, что психоаналитическая концепция постоянства объекта включает нечто большее.

Многие авторы вслед за Хартманном использовали различные понятия постоянства объекта, но из-за недостатка последовательности концепция остается неясной. Некоторые теоретики подчеркивают привязанность младенца к матери, сохраняющуюся даже несмотря на угрожающие жизни патологические ситуации (Solmt & Neubauer, 1986), но эта привязанность не способствует независимому психологическому функционированию. Другие больше фокусируются на внутрипсихической репрезентации матери. Эти различия становятся важны, когда мы стремимся понять и вылечить заброшенных униженных детей, или понять взрослых, помнящих об особенно нездоровом раннем детском опыте, но, тем не менее, сохранивших в целом нормальное психическое функционирование. Для иллюстрации спектра различных значений, выражаемых в сходной терминологии, рассмотрим формулировки Спитца, Анны Фрейд и Малер.

Спитц и Коблинер (1965) рассматривают постоянство либидного объекта, описывая, как к восьми месяцам мать становится постоянно предпочитаемым объектом либидных потребностей младенца. С той поры, как мать делается либидным объектом, младенцу становится важно, кто о нем заботится, и смена этого лица переживается не легко.

Концепция постоянства объекта Анны Фрейд по акцентам и временным координатам близка к идее Спитца о постоянстве либидного объекта, — в первой, как и во второй, подчеркивается либидный вклад. Анна Фрейд пишет: «Говоря о постоянстве объекта, мы имеем в виду способность ребенка сохранять объектный катексис независимо от фрустрации или удовлетворения. Пока постоянство объекта не установлено, ребенок декатексируется от неудовлетворительного или не удовлетворяющего объекта... Новый поворот к объекту происходит, когда вновь появляется желание или потребность. После установления постоянства объекта лицо, представляющее объект, сохраняет свое место в психическом мире ребенка, независимо от того, удовлетворяет оно его или фрустрирует» (1968, стр. 506).

В то время как Анна Фрейд и Спитц подчеркивают привязанность восьмимесячного младенца к матери, Малер сосредотачивает внимание на внутрипсихическом измерении — психической репрезентации матери и характере ее функционирования. Она также использует понятие «постоянства либидного объекта». По ее мнению, оно достигается тогда, когда внутрипсихическая репрезентация матери так же, как реальная мать, обеспечивает «поддержку, комфорт и любовь» (1968, стр.222). В представлении Малер, на первом этапе этого процесса должна быть установлена надежная привязанность к матери как к постоянному либидному объекту (так же, как у Спитца и Анны Фрейд). Второй шаг — интеграция стабильной психической репрезентации. Он включает в себя не только когнитивную интеграцию, но также определенное разрешение амбивалентности анальной фазы, чтобы положительные и отрицательные качества могли быть интегрированы в единую репрезентацию (McDevitt, 1975, 1979). Обладая интегрированной, прочной внутренней репрезентацией, за которую можно «ухватиться» при лишениях или в гневе, ребенок способен извлекать значительно больший комфорт из внутреннего образа. Малер полагает, что постоянство либидного объекта никогда не достигается в полной мере: это процесс, продолжающийся всю жизнь. Однако мы должны признать, что с установлением определенной степени постоянства объекта, межличностные отношения могут перейти на более высокий уровень, потому что индивидуум способен сохранять одновременно общность и независимость. Если эта цель развития не достигается, в межличностных отношениях индивидуума остаются черты инфантильности, зависимости и нарциссизма. Использование Малер концепции постоянства объекта подтверждает мысль Хартманна, что мы можем оценивать «удовлетворительность» объектных отношений, лишь если рассмотрим их значение в терминах развития Эго.

Кохут (1971, 1977) говорит, что так же, как физиологическое выживание требует определенной физической среды, содержащей кислород, пишу и минимум необходимого тепла, психическое выживание требует наличия определенных психологических факторов окружающей среды, включая восприимчивые, эмпатические я-объекты (психология Кохута породила ряд новых терминов, я-объект — это конкретный человек в близком окружении, выполняющие определенные функции для личности, благодаря чему личность переживается как нечто единое (Wolf, 1988, стр. 547). «Именно в матрице я-объекта происходит специфический структурный процесс преобразующей интернализации, в котором формируется ядро личности ребенка.» (Kohut & Wolf, 1978, стр.416). Согласно психологии личности Кохута, постороение личности высшего порядка — идеальный исход процесса развития — формируется на основе благоприятных отношений между ребенком и его я-объектами и образовано тремя основными составляющими: базовыми устремлениями к власти и успеху, базовыми идеализированными целями, базовыми талантами и способностями (стр. 414). Построение личности высшего порядка происходит благодаря эмфатическим реакциям «отзеркаливающего» я-объекта, которые поощряют младенца ощущать свое величие, демонстрировать себя и чувствовать свое совершенство, а также позволяют ему сформировать интернализованный родительский образ, с которым он захочет слиться.

Впоследствии мелкие, нетравматичные ошибки, которые совершает в своем реагировании «отзеркаливающий» идеализированный я-объект, приводят к тому, что личность и ее функции постепенно замещают я-объект с его функциями.

Однако травматические недостатки я-объекта, такие, как грубый недостаток эмпатии, приводящий к тому, что мать или другой я-объект не выполняет функцию отзеркаливания, вызывает различные дефекты личности. Например, неспособность к отзеркаливанию из-за слабой эмпатии разрушает удовлетворенность младенца своим архаическим «я», ведет к интроекции дефектного родительского образа и к развитию фрагментированной личности. Травма, нанесенная его нарциссизму, вызывает нарциссический гнев и порождает фантазии всемогущества, в результате чего нормальный в младенчестве нарциссизм, вместо того, чтобы постепенно уменьшаться, будет увеличиваться, компенсируя недостаточность я-объекта. Кохут утверждает, что лишь после устранения дефекта личности может наступить структурный конфликт эдиповой фазы.

Опубликовано много убедительных критических обзоров теории Кохута (см. Loewald, 1973; Slap, 1977; Slap & Levlne, 1978; Schwartz, 1978; Calef &Welhshel, 1979; Stein, 1979; Friedman, 1980; Waaerstein, 1981; Blum, 1982; Rangell, 1982). Мы ограничимся лишь комментариями к представлениям Кохута о патогенетической роли родителей, к его воззрениям на инстинкты, на процесс развития и к его методу построения теории. Мы полагаем, что Кохут преувеличивает патогенное воздействие родителей, считая, что их патогенные личности и патогенные свойства среды объясняют патологические отклонения в развитии. Подход напоминает раннюю модель «травматического аффекта» Фрейда, согласно которой взрослая психопатология рассматривалась как результат совращения в детстве. Фрейд быстро понял, что сексуальные и агрессивные импульсы, возникающие в психике ребенка, также способствуют конфликту. По Кохуту, «когда у «я» нет поддержки, переживания инстинктивных импульсов возникают как продукт дезинтеграции» (1977, стр. 171), — словно ребенок — это беспомощная, пассивная жертва действующих извне сил. Такой взгляд явно противоречит представлению о процессе развития, в котором внутренний потенциал и активность младенца формируют личность наравне с окружающей средой.

Более того, согласно Кохуту, патология личности не позволяет перейти к эдиповым желаниям и конфликтам. То есть патология развития в одной системе останавливает развитие в других системах, — идея, которая не подтверждается клиническим опытом. Проблемы нарциссизма, самооценки, функционирования Эго могут придать своеобразие доэдиповым желаниям и Эдипову комплексу, как и их разрешению, но они не останавливают процесс развития. Наконец, как мы упомянули ранее, существуют сомнения относительно ретроспективных теорий развития, построенных на обобщенных гипотезах о детских источниках взрослой психопатологии (см. Brody, 1982). Тем не менее, мы обязаны Кохуту акцентом на потребности в эмпатии (способе узнать другого человека) в отношениях матери с ребенком и в аналитических отношениях. Также его акцент на «околоопытных» концепциях (на идеях, близких к клиническому опыту, в отличие от тех, что нагружены туманными метапсихологическими тезисами) напоминает нам о важности клинического подтверждения наших теорий.

Кернберг занимался прежде всего интеграцией психоаналитических теорий. За многие годы он ассимилировал ряд идей и гипотез о психическом развитии, предложенных Кляйн, Британской школой, Малер и другими, соединив их с теориями Якобсон в то, что назвал эго-психологией — по существу, в теорию объектных отношений с широкими возможностями применения к нозологии, оценке, диагностике и технике лечений (1975, 1976, 1980а, 1984, 1987). Многообразные проблемы и противоречия, связанные с этим предприятием, критически исследованы (см., например, Heimann, 1966; Calef & Weinshel, 1979; Milton Klein & Tribich, 1981; Brody, 1982; Greenberg & Mitchell, 1983).

Говоря коротко, Кернберг предлагает теорию, согласно которой аффекты являются главной мотивационной системой младенца; они организуются в либидные и агрессивные влечения с помощью прямого взаимодействия с человеческим объектом, представляющим собой нечто большее, чем просто средство инстинктивного удовлетворения. Ид, Эго и Суперэго формируются на основе репрезентаций «я» и объекта, интернализуемых под влиянием различных аффективных состояний. Эти состояния окрашивают или определяют характеристики того, что интернализуется — например, будет ли Суперэго суровым и жестким или будет ли Эго справляться с задачами, которые ему придется решать.

По нашему мнению, представления Кернберга о раннем развитии отражают ретроспективный, обусловленный взглядом из взрослого состояния, уклон, — они основаны на реконструкции, сделанной в ходе лечения серьезно больных взрослых, и недостаточны для объяснения широкого спектра возможного опыта и исходов развития. Например, его подход мало помогает объяснить влияние на развитие ребенка характера реального опыта в противовес силе интроекций и фантазий; немного также он дает для понимания различных эффектов реакций матери на нужды подрастающего ребенка или различных последствий развития одинакового тяжелого опыта у разных детей. С другой стороны, Кернберг прояснил влияние юношеских влюбленностей на развитие, а также предпринял смелые и нетривиальные усилия для интеграции и систематизации центральных аспектов теорий развития, принадлежащих нескольким авторитетным источниками (1974а, 1974b, 1977, 1980b). В ходе этой работы он устранил многозначность многих моментов и создал систему, полезную терапевтам для лечении серьезно взрослых пациентов с серьезными отклонениями в психике.

Строго говоря, Левальд не является теоретиком в области объектных отношений, но он акцентирует важность инстинктивных влечений и центральную синтезирующую роль Эго в контексте объектных отношений (1951, 1960, 1971). Он подчеркивает, что инстинктивные влечения и объекты не существуют изолированно друг от друга. Инстинкты выполняют организующую функцию в объектных отношениях, то есть по отношению к реальности, и, в то же время, объектные отношения и реальность организуют инстинкты. Левальд отвергает представление об инстинктивных побуждениях как о результате воздействия биологических стимулов на психический аппарат. Он считает, что инстинктивные влечения создаются психическим аппаратом (1971, 1978). Вообще, базовой функцией психического аппарата он считает порождение психических репрезентаций, наиболее примитивные из которых — репрезентации удовольствия и неудовольствия. Таким образом, инстинктивные побуждения, Эго и объекты создаются умом в контексте взаимодействия матери и младенца, основанного на их первоначальном единстве. «Понимаемые как психические феномены, или репрезентации, инстинкты появляются в ранних взаимодействиях матери и младенца. Они формируют самый примитивный уровень человеческого мышления и мотивации. (1978, стр. 495). Эго как психическая структура возникает, следовательно, из взаимоотношений организма младенца с окружающими его людьми.

Левальд не сформулировал связную теорию, да и не имел такого намерения. Вместо этого он заново интерпретировал и сформулировал психоаналитические концепции на основе новых фактов и нового понимания. Отвергнув некоторые из фундаментальных догматов Фрейда, — например, о том, что биология является основой для психологии, — он в то же время сохранил и проложил путь для возвращения к другим концепциям Фрейда и к классической теории (Fogel, 1989). Левальд руководствовался целью «соотнести наше понимание значения объектных отношений для формирования и развития психического аппарата с динамикой терапевтического процесса» (1960, стр.221).

Хотя Левальд проводил аналогии между терапевтическим процессом и взаимодействием матери и младенца, он не занимался наивной реконструкцией младенческого периода. Скорее, он исследовал воссоздание в развитии и в терапевтическом процессе переноса паттернов младенческих отношений, характерное осуществление процессов дезорганизации и реорганизации, ведущих к интеграции на более высоком уровне, и характерные пути проявления метафор высшей и низшей организации. Имеется в виду, что как высшая организация психической структуры матери поднимает психическое функционирование младенца последовательно на все более высокие уровни организации и структурирования, — так «напряжение» между психическим функционированием аналитика и пациента создает потенциал для психической реорганизации пациента в процессе анализа.

Наконец, Левальд рассматривал индивидуума в целом, предвосхитив во многих аспектах современный подход с позиций теории систем. В своей ранней работе он отказался от сосредоточения исключительно на Эдиповом комплексе, заявив, что доэдиповы влияния также заслуживают внимания; в более поздних работах (1979, 1985) он вернулся к признанию Эдипова комплекса как центрального фактора аналитической работы.

По нашему мнению, полезность подхода Левальда проистекает прежде всего из его сбалансированности. Мы использовали и опирались повсюду в этой книге на его идеи, связанные с рассмотрением комплексности, признанием роли всех стадий развития, акценте на синтезе инстинктивных побуждений, объектов, реальности и синтезирующей функции Эго.

Малер и ее коллеги изучали нормальных младенцев и нормальных матерей в естественной обстановке игровой комнаты, наблюдая возникновение объектных отношений в первые три года жизни. Как и Спица, Малер особенно интересовал процесс формирования внутрипсихических структур в контексте нормальных отношений матери и младенца. Она занялась этим исследованием после того, как поработала с младенцами и маленькими детьми с глубокими нарушениями психики, поэтому, изучая нормальных детей, она стремилась раскрыть, с одной стороны, что способствует формированию внутрипсихических структур, которые в итоге позволяют ребенку функционировать независимо от объекта, с другой — что способствует патологии этих структур (Mahler & Gosliner, 1955). Под влиянием работ Хартманна и Якобсон Малер считала, что образующиеся психические репрезентации «я» и объекта являются базовыми для формирования и функционирования Эго и Суперэго. Она полагала, что, хотя совсем маленький ребенок может распознавать различные аспекты внешнего мира, лишь постепенно он становится способен сформировать целостную психическую репрезентацию матери, а также уникальный, стабильный и психически репрезентированный образ самого себя, отличного от своего первичного объекта любви. Малер гипотетически предположила, что эти психические репрезентации «я» и объекта строятся постепенно по мере развития отношений с объектами, и поставила перед собой задачу определить природу этапов этого развития.

Данные, полученные из исследования, привели Малер и ее коллег к рассмотрению этапов развития в терминах того, что она назвала процессом разделения — индивидуации. В этом процессе, который стал фундаментом теории развития объектных отношений Малер (1963, 1972а, 1972b), выделено две различных, но переплетенных между собой линии. Разделение — это процесс, в ходе которого младенец постепенно формирует внутрипсихическую репрезентацию себя, отличную и отделенную от репрезентации его матери (Mahler, 1952; Mahler et al., 1975); имеется в виду не физическое, пространственное отдаление от родителя или распад межличностных отношений, а развитие интрапсихического чувства возможности функционировать независимо от матери. Индивидуация означает попытки младенца построить свою уникальную идентичность, воспринять свои собственные индивидуальные характеристики (Mahler et al., 1975, стр. 4). Оптимально разделение и индивадуация идут вместе, но могут и расходиться в результате задержки или ускоренного развития того или другого аспекта развития.

Малер считала, что процесс разделения—индивидуации начинается в возрасте четырех-пяти месяцев и включает в себя четыре предсказуемых, наблюдаемых и накладывающихся друг на друга фазы: дифференциация, практика, воссоединения и формирования постоянства объекта. Кроме того, Малер выделила еще две фазы, предшествующие началу процесса разделения—индивидуации: «нормальную аутистическую фазу», занимающую первые четыре недели, и «нормальную симбиотическую фазу», длящуюся от второго месяца до четырех-пяти.

В связи с процессом разделения—индивидуации Малер описала эволюцию инфантильных переживаний всемогущества и сопровождающего их чувства собственного величия, лежащих в основе нормального развития самооценки, так же, как и определенной патологии более позднего возраста. Она особенно выделила рост психических систем, связанный с эволюцией межличностных отношений, указав на важную роль конфликта, вначале межличностного, в конечном же счете интрапсихи-ческого. Она описала факторы материнско-младенческих отношений, в итоге способствующие достижению постоянства либидного объекта, при котором комфорт и успокоение, первоначально исходившие от матери, становятся внутрипсихически доступны. Она считала, что установление постоянства либидного объекта способствует независимому функционированию Эго. Малер (1971) описала также, к каким патологиям функционирования Эго может вести нарушение отношений матери и младенца. Постоянная проблема психоаналитической теории — поиск понятий и терминов, адекватно описывающих процессы, которые не объективируемы и не характеризуемы количественно, а лишь косвенно выводимы. Поэтому в психоаналитических теориях часто используют метафоры, которые, к сожалению, затем воспринимаются буквально. В результате по мере появления нового знания старые метафоры теряют свою полезность; они, а вместе с ними концепция, начинают восприниматься как неполноценные. Примером служит концепция психической энергии Фрейда. Представление об энергиях, стремящихся к разрядке, уже не принимается, однако в клинике мы по-прежнему можем наблюдать различия в интенсивности эмоций или в интенсивностях импульсов и стремлений к удовлетворению.

Подобное произошло и с терминологией Малер, особенно с теми терминами, которые она использовала для характеристики первых месяцев жизни. Нельзя не согласиться с тем, что происходящие из патологии и ретроспекции метафоры, такие, как «аутизм», «симбиоз», «барьер против раздражителей», «иллюзорные общие границы» и «галлюцинаторное, соматопсихическое, основанное на всемогуществе, слияние» достаточно сомнительны (см. Peteriteund, 1978; Milton Klein, 1980). Тем не менее, многие наблюдения и выводы Малер о поведении младенца в первые месяцы проницательны и уместны, хотя мы уже не можем согласиться с приклеенными к ним ярлыками.

Достоверность исследований Малер подвергалась критике. Броди (1982) видел ошибки в методах ее исследований и подтасовки в результатах и полагал, что она склонна выдавать гипотезы за окончательные выводы. Заслуженно оспаривалось представление Малер, что младенец начинает жизнь в аутистическом состоянии, отрезанный от мира барьером раздражителей, как цыпленок в яичной скорлупе (метафора, взятая из Фрейда, 1911), — не воспринимающий социальные раздражители (см. Peterfreund, 1978; Lichtenberg, 1981, 1987; Stern, 1985). Малер и сама пыталась исправить эту идею, предполагая, что «пробуждение» (Stern, 1985) или «полуаутизм» (Harley & Weil, 1979) были бы более подходящими словами. Штерн (1985) оспаривает также мнение Малер, что Эго и объект не дифференцированны при рождении, ссылаясь на данные исследований, представляющие обильные доводы в пользу того, что младенец с самого рождения различает внутреннее и внешнее, себя и другого. Подобная критика свидетельствует о фундаментальном непонимании между многими исследователями детства и психоаналитиками. Психоаналитиков интересует формирование внутрипсихических структур.

Предадаптивное состояние в момент рождения очевидно, но нет никаких доказательств, что уже при рождении функционируют психологические структуры, позволяющие сформировать и сохранять внутрипсихические репрезентации себя и других.

Штерн критикует также базисную предпосылку теории разделение—индивидуации Малер. Он считает, возрастающая независимость и самостоятельность ребенка, которую описывает Малер, подразумевает разрушение межличностных объектных связей (стр. 243). По нашему мнению, Малер в действительности описывает внутрепсихический процесс, в ходе которого ребенок обретает способность функционировать самостоятельно, перестает беспомощно зависим от матери, но сохраняет межличностную связь с ней. По мере возрастания стабильности внутренних структур, объектные отношения ребенка достигают все более высоких уровней развития, межличностные связи становятся все более глубокими и постоянными.

Отчасти признавая ценность критики в адрес Малер, мы, тем не менее, считаем, что она внесла фундаментальный вклад в психоаналитическое понимание эволюции объектных отношений. Особенно важно то, что она четко показала: адекватная эмоциональная открытость матери и аффективный контакт младенца с этим человеком — это необходимый фактор благоприятных условий для формирования психических структур, которые, в конечном счете, способствуют независимому эмоциональному функционированию. Внимание, которое Малер уделила деталям аффективного взаимодействия матери и младенца, подтолкнуло многих продолжить исследования отношений матери с младенцем и отца с младенцем (последнее см. у Abelm, 1971, 1975, Cath et al., 1982; Pruett, 1983, 1.985). Результаты этих исследований пополнили наши знания о нормальном развитии, так же, и о выявлении и предотвращении патологических отклонений. Наконец, она явилась пионером длительного исследования детей в естественной обстановке, — мало кто из психоаналитиков осуществлял подобные проекты, — и это послужило стимулом для последующих исследований в области развития младенцев. Хотя новые знания о деталях развития младенцев и привели к модификации и изменению акцента в ее теории (в частности, в концептуализации ранних фаз), ее наблюдения не теряют своей ценности. Сформулировав представление о процессе разделения—индивидуации, Малер выдвинула целостную теорию доэдиповых объектных отношений, которая дополняет теории Эдипова комплекса и позволяет построить концепцию развития объектных отношений, согласуемую и интегрируемую с теорией инстинктивных влечений и с теорией возникновения психической структуры.

Штерн — один из современных исследователей младенчества, изучающий объектные отношения первых трех лет жизни. Но в отличие от тех, кто изучает отдельные стороны проблемы, Штерн сформулировал целостную теорию первых стадий развития объектных отношений. В противоположность концепциям, берущим начало в структурной теории Фрейда, и представлению о том, что внутрипсихические структуры происходят от межличностных взаимодействий, Штерн делает акцент на внутреннем субъективном опыте младенца и на межличностном контексте. В его концепции центральная роль чувства собственного «я», присутствующего в некоторой степени с самого рождения, «не может быть уменьшена или ослаблена проблемами развития Эго или Ид» (1985, стр. 19), так как, по мнению Штерна, «я» — это первичный организующий принцип. Штерн опирается в своих разработках на обильный фактический материал из тщательно и весьма изобретательно построенных своих и чужих лабораторных экспериментов с младенцами и их матерями.

Делая на основе этих наблюдений выводы о субъективной жизни младенца, Штерн говорит, что новые формы поведения и способности, появляясь, организуются и трансформируются в субъективные позиции чувства собственного «я» и восприятие другого, выполняющие организующую функцию. Штерна особенно интересует межличностный контекст новых субъективных позиций; акцентируя его важность, он выдвигает идею, что каждое новое чувство собственного «я» определяет новую форму, или сферу влияния или активности — так «ощущение себя и других» развивается вместе с чувством собственного «я» и восприятием другого. Хотя каждое (новое) чувство собственного «я» и новая сфера социальной принадлежности появляются в течение соответствующего периода развития, Штерн подчеркивает, что не следует рассматривать их как фазы: это скорее формы восприятия собственного «я» и формы социального взаимодействия, которые, возникнув, на всю жизнь остаются неизменными организующими принципами.

Штерн рассматривает четыре чувства собственного «я»: чувство проявляющегося «я» — от рождения до двух месяцев, чувство коренного «я» — от двух до шести месяцев; чувство субъективного «я» — начинается в семь-девять месяцев; чувство вербального «я» — начинается в пятнадцать-восемнадцать месяцев. Вместе с чувством проявляющегося «я» возникает непосредственная принадлежность. Вместе с коренным «я» возникает сфера коренной принадлежности. Субъективная принадлежность сопутствует чувству субъективного «я», а пространство вербальной принадлежности появляется одновременно с чувством вербального «я».

Во многих отношениях Штерн находился под влиянием трудов и воззрений Спитца, Боулби, Анны Фрейд и Малер и опирался на их работы. Он опирался на их представление о процессе развития — его последовательные фазы начинаются в те же переходные моменты развития; кроме того, он уделял огромное внимание взаимодействиям младенца с матерью. Однако Штерн обособляет себя от этих ученых. Он считает существующие психоаналитические теории развития более или менее бесполезными, нуждающимися в полной перестройке и использует набор порой неясных метафор, изобретенных им самим. То есть он заменяет один жаргон другим. Отчасти критика Штерном психоаналитических теорий развития справедлива, но, как замечает Сольнит, Штерн использовал эту критику, чтобы искусственно обострить дебаты между психологией развития и психоанализом (1987b). Притом в силу недостаточной историчности своего подхода он не может оценить многие значительные изменения в психоаналитической теории развития, произошедшие с 1900-х годов под влиянием критики, схожей с его собственной. Поэтому у него очень ограниченное понимание психоанализа. Наконец, по нашему мнению, его упор на субъективность и межличностное за счет интрапсихического ведет к недостаточному учету вклада внутренних сил в процесс развития, особенно в процесс интернализации.

С другой стороны, лабораторные исследования младенцев и их матерей, проведенные Штерном, значительно дополнили наши знания о раннем развитии. Его внимание к взаимодействию матери и младенца и к саморегуляторным способностям младенца позволила углубить наше понимание возникающего чувства «я» и развития Эго.

Эволюция теорий объектных отношений начинается с самого психоанализа. Это долгий и трудный путь, берущий начало в самых ранних воззрениях Фрейда, выраженных в его «Проекте научной психологии» (1895b). Взгляды на взаимосвязь между объектными отношениями, инстинктивными влечениями, аффектами, формированием психической структуры и чувством собственного «я», а также на взаимосвязь между внутрипсихическими процессами, ассоциированными с объектными отношениями, и межличностными отношениями, весьма противоречивы.

В этой главе мы рассказали о представлениях различных современных школ объектных отношений. Их теории, выросшие на почве наблюдений за младенцами и маленькими детьми, послужат основой для обсуждения эволюции объектных отношений в ходе развития и обсуждения развития чувства собственного «я», которым посвящены следующие главы.

При описании связанной с развитием структуры для развертывающихся стадий в объектных отношениях, мы сосредоточивали особое внимание на том, как взаимодействия значимые с другими людьми оказывают воздействие на происхождение, природу и функционирование внутрипсихических структур. Мы считаем, что идеи Спитца и Малер особенно полезны для самых ранних стадий, потому что они основываются на данных непосредственного наблюдения, а не на реконструкциях, и последовательно сосредоточивают свое внимание на внутрипсихическом.

Нахождение удачного и приемлемого термина для периода непосредственно после рождения всегда было трудным делом. Хартманн (1939), как мы уже отмечали в четвертой главе, дал ему название фаза недифференцированности (Hartmann, Kriss and Loewenstein, 1946), имея при этом в виду, что ни Эго, ни Ид еще не структурализованы, и что еще не сформировались психические представления о себе и об объекте. Однако данный термин часто неправильно истолковывался как студентами, так и аналитиками: они полагают, что младенец неспособен отличать себя от объекта.

Спитц предпочитал называть эту первую стадию безобъектной, или предобъектной стадией, чтобы подчеркнуть, что здесь еще не может быть психологического объекта, потому что психологическое функционирование еще не установилось (1957). Малер и другие назвали эту фазу нормальным аутизмом, объясняя, что, по сравнению с более поздними стадиями, младенец минимально взаимодействует с внешними раздражителями (1975). Анна Фрейд сходным образом подчеркивала отсутствие психологического функционирования у младенца и его полнейшую зависимость от матери, имея при этом в виду «биологическое единство в пары мать-младенец» (1965). Проблема с этими терминами заключается в том, что они подразумевают малое взаимодействие между матерью и младенцем. Создается впечатление, что мать легко можно заменить другим человеком; однако, нам известно из исследований периода младенчества, что это не так даже в первую неделю после рождения (Burns и др., 1972). Данные свидетельствуют о том, что младенец заранее подготовлен к взаимодействию с матерью, внутри которого быстро устанавливается аффективная система обратной связи. Вследствие этого, мы полагаем, что термин «первичное взаимодействие» наиболее точно описывает первую фазу развития объектных отношений.

Нормальная симбиотическая фаза (термин Малер), был получен из наблюдений за патологическим развитием. Однако тут имелось в виду безопасная глубокая привязанность. Спитца также интересовала привязанность, но он подчеркивал, что для того, чтобы возникла привязанность, необходим диалог (1963, 1964, 1965; Spitz and Cobliner, 1965). Идея диалога выделяет активность и саморегуляторные способности младенца, и мы полагаем, что начало диалога наилучшим образом описывает вторую фазу объектных отношений, выдвигая на первый план взаимную аффективную атмосферу, необходимую для привязанности.

Ниже мы прослеживаем эволюцию объектных отношений от самого начала, через доэдиповы фазы, используя разделение — индивидуацию Малер. Затем мы описываем превратности развития объектных отношений в инфантильной генитальной фазе и Эдиповом комплексе, а потом обсуждаем последующую эволюцию в латентный период, и, наконец, в подростковый период. Мы сосредоточим внимание на более ранних годах жизни, на исследовании которых сфокусирована большая часть недавних исследований. Вероятно, именно на эти годы приходится наиболее драматическое изменение объектной связи, и, вследствие этого, происходят наиболее значимые шаги в становлении психической структуры.

Большинство исследователей согласны с тем, что мы рождаемся подготовленными для участия во взаимодействии. Сандлер (1975) концептуально описывает это взаимодействие как часть биологически унаследованного, доадаптивного поведения младенца необходимого для участия в процессе адаптации. В течение некоторого времени после рождения поведение младенца преимущественно определяется эндогенно обусловленными регулирующими процессами (Sander, 1962, 1964); главной задачей для матери и младенца является регуляция и стабилизация циклов сна — бодрствования, дня — ночи и голода — насыщения для сохранения гомеостатического равновесия (Anders, 1982). Это, также, является частью взаимодействия матери и младенца. Действительно, как подчеркивает Колл (1984), взаимодействие при рождении использует различные физиологические системы как у матери, так и у младенца, включая зрительную, слуховую и кинестетическую системы, и даже состояние психофизиологического возбуждения. Колл обнаружил, что сосательные ритмы младенца взаимодействуют с психофизиологией рефлекса выделения молока у кормящей грудью матери. Координация взаимодействующих системам, по утверждению Колла, проявляется в том, что младенец предвидит приближающееся кормление.

Андерс и Зинах (1984) пришли к заключению, что утонченные биологические способности младенца дают ему возможность активно искать и реагировать на подходящую сенсорную и аффективную обратную связь. Если все идет благополучно вскоре устанавливается аффективная система обратной связи, в которой родитель и младенец общаются с помощью взглядов, возбуждения, голоса и движений (Sander 1975; Als и др., 1979; Brazelton and Als, 1979; Meltzoff 1985). Таким способом развивается приватная, особая форма взаимоотношений между матерью и младенцем, которая обеспечивает основу для надлежащего психологического функционирования.

Примерно в двухмесячном возрасте происходит заметный сдвиг в поведении младенца. Он начинает демонстрировать активное предвкушение общения, активный поиск социального взаимодействия и возникающую способность к саморегуляции. Малер подчеркивала, что важным психологическим достижением для младенца, со второго до четвертого или пятого месяцев жизни, является превращение матери в главный объект любви и формирование твердой привязанности к ней. Улыбка, которая вскоре становится специфической реакцией на мать (Spitz & Wolf 1946), является важным индикатором этой привязанности и служит для ее организации и консолидации. Действия, аффекты и восприятие младенца, по-видимому, все больше сосредоточиваются на межличностном взаимодействии с матерью, в котором активны оба участника.

Наблюдения Спитца убедили его в том, что наиболее важным аспектом взаимоотношений матери и младенца является аффективный климат (1965; Spitz and Cobliner, 1965). Он полагал, что аффективно обусловленный, непрерывный, взаимно стимулирующий диалог порождает обстановку, из которой возникают объектные отношения и внутрипсихические структуры. Он считал, что этот диалог начинается в ситуации ухода за младенцем, но вскоре выходящий за ее пределы. Колл предлагает рассматривать кормление в качестве организаторов наиболее характерных ранних взаимодействий с матерью (1964).

Ленвальд полагает, что эти взаимодействия задают фон для раннего структурирования удовольствия и неудовольствия (1971, 1978). Однако, как отмечал Вольф, удовлетворение быстро вступает в игру в диалоге матери и младенца в гораздо большей степени, чем это необходимо (1959, 1966).

Многие авторы отмечали, что этот ранний диалог, в котором широко открытый пристальный взгляд младенца встречает обожающий взгляд матери, является основой для реального чувства собственного достоинства. Диапазон позитивных чувств от удовлетворения до радости связывается с определенными взаимодействиями. Младенец добивается нужной реакции от матери, и тогда пара мать — младенец обретает способность латать неизбежные бреши в эмпатической связи (Tronick and Gianino 1986).

Колл описывает детали этого диалога в терминах невербального выражения лица, телесных действий, голоса, отклика и игривых взаимодействий и игр, которые закладывают основу для развития приватной, особой формы взаимоотношения с матерью (1980, 1984). Главной целью этой ранней системы общения является сохранение и обогащение данного двуединства, и оно становится, согласно Коллу, организующим принципом для более поздних форм общения, включая аффекты, жесты и приобретение речи.

Младенец начинает все больше контролировать игры и взаимодействия, и к трем или четырем месяцам часто уже сам начинает их, регулирует и заканчивает. В сериях исследований, Сандер (1962, 1964, 1983) и Штерн (1974b) со своими коллегами (Beebe and Stern, 1977; Beebe 1986) документально доказали, что, хотя мать продолжает нести главную организующую и регулирующую ответственность, все же, когда младенцу исполняется три-четыре месяца, игры матери и младенца основываются на саморегуляции общения. Образцы этих взаимодействий являются крайне прочными. Было продемонстрировано, что взаимоотношения непрерывны, начиная с ранних взаимоотношений, установившихся в младенчестве, в дошкольные годы, и кончая гораздо более поздним периодом, иногда даже через поколения (Emde, 1988а, 1988b).

Раннее регулирование себя и другого, устанавливаемое через взаимодействие, также вносит важный вклад в развитие саморегулирующей функции Эго. Дополнительные исследования показали, что модели саморегуляции, установленные в раннем младенчестве, сохраняются и в юности (Brody, 1982). Когда мать обеспечивает чрезмерную, недостаточную или непредсказуемую стимуляцию, или постоянно не откликается на требования младенца, его саморегулирующее функционирование может быть подорвано; к тому же, эти ранние вредные воздействия могут позднее явно проявиться в том, как человек справляется с тревожностью, как это описывает, например, Гринэйкр (1941) и Вейл (1978).

Сандлер и Сандлер (1978) предположили, что, кроме того, что мы уже упомянули, взаимодействия матери и младенца обеспечивают среду для самых ранних представлений о собственном «я» и об объектах. Так как представления о себе и о других медленно формируются в мозгу младенца, они включают в себя представления об этих субъективных, воздействующих друг на друга переживаний или «ролевых взаимоотношений», Штерн (1985) называет довербальные репрезентации этих переживаний «ОРВ» — обобщенными репрезентациями взаимодействий. Он полагает, что ОРВ формируют основу памяти и являются базисом для репрезентации собственного «я». Эта идея может оказаться ценной, так как известно, что, хотя довербальные часто невозможно вспомнить в более позднем возрасте, образцы действия и процессуальные воспоминания, по-видимому, продолжают существовать и способствуют расширению компетенции младенца (Papousek and Papousek 1979, 1984; Lichtenberg 1987). Образцы взаимоотношений являются примером. Эволюционное исследование показало, что ранние переживания не могут использоваться для предсказания более позднего функционирования, но демонстрируемая с ходом времени прочность образцов взаимоотношений подтверждает предположение, явно выраженное в психоаналитической концепции переноса (Freud, 1905b). Мы полагаем, что эти образцы прочны, потому что они являются частью самой ранней формации личных и объектных репрезентаций.

Иногда с четырехмесячного возраста, и фактически всегда к пяти или шести месяцам, младенец начинает проявлять интерес к миру, лежащему за пределами общения с матерью. Как только он двигательно способен к этому, младенец делает первые пробные попытки разорвать тесную физическую близость с матерью. Опираясь на свою метафору «симбиотической орбиты», Малер полагала, что следует назвать этот новый взгляд наружу «вылуплением»7.

«Вылупление» у Малер совпадает с третьей стадией сенсомоторного ума у Пиаже, когда младенец понимает, что его действия оказывают воздействие на внешние объекты, и его интерес сдвигается от действия к эффекту воздействия (1952). Намеренность поведения младенца впервые становится явно выраженной и он начинает различать цели и средства.

Хотя младенец проявляет интерес и с любопытством и исследует мир вокруг себя, его удовольствие и чувство безопасности зависят от его способности вызывать соответствующий отклик у матери. Малер осознала, что в то время, когда младенец исследует не связанный с матерью мир, он остается рядом ней в и продолжает нуждаться в ней как в «своей опоре». Теперь младенец устанавливает визуальный образец «перепроверки матерью», которая эмоционально «дозаправляет» его, иногда через физический контакт, но часто просто с помощью зрительных или слуховых сигналов. Любопытство и удивление младенца возникают в контексте «базисного доверия» и уверенности во взаимоотношении, и, как подтверждают свидетельства, мать становится теперь либидным объектом (Spitz, 1959). По-видимому, аффективное отношение к матери поддерживается, вне зависимости от фрустрации и удовлетворения (A. Freud, 1968).

Это базисное доверие особенно явно выражено в реакции младенца на незнакомцев. При столкновении с незнакомым человеком или ситуацией, младенец реагирует некоторой степенью тревоги. Однако, если прикрепленность к матери не подвергается опасности, младенец в конечном счете проявляет в отношении незнакомца больше любопытства, нежели тревоги (Малер and McDevitt, 1968; Bowlby, 1969; Rheingold, 1969; Brody and Axelrad, 1970; Ainsworth, 1978). Младенец смотрит на мать для получения аффективного ключа относительно безопасности или опасности. Это трудноуловимое и мгновенное взаимодействие. В ответ на ее ободряющую улыбку он радостно исследует незнакомца. Если она в тревоге хмурится, он ударяется в слезы, отходит от незнакомой ситуации и возвращается к матери. Эмди (1983) документально засвидетельствовал то, как действует эта система «социальной связи» в качестве вспомогательной эго-функции, то есть как она направляет ребенка и помогает решить, заняться ли исследованием или отойти в сторону и вернуться к безопасности, к матери.

Когда младенец начинает ощущать себя и другого при взаимодействии с матерью, он также формирует чувство связи, которое Штерн (1985) называет чувством «интерсубъективности», а Эмди (1988а, 1988b) понимает как зачаточное «мы». Теперь младенец пытается разделить переживания относительно событий и вещей. По мере того, как переживания все больше наделяются любовью, ненавистью и разнообразными другими позитивными и негативными аффектами, младенец постепенно понимает, что эти аффекты потенциально можно разделить с кем-то еще.

Концепция Винникотта о переходном объекте вполне подходит к развитию младенцем объектных отношений (1953, 1959). Любимое одеяло или мягкая игрушка имеет некоторую связь с ранними приятными переживаниями, связанными с матерью, и привязанность младенца к ним часто становится крайне интенсивной при разлуке с матерью, например, во время сна или в моменты расстройства. Это наводит на мысль, что данный объект во время разлуки сохраняет некоторую иллюзию присутствия матери, или, по крайней мере, ее успокаивающих, защитных функций. При обычном ходе событий переходный объект исчезает примерно ко времени установления либидного постоянства объекта, и это подтверждается наблюдением Спитца о том, что «переходный объект действительно является переходным в том смысле, что он присутствует в обоих мирах: с одной стороны, в архаическом мире условного рефлекса, и, с другой стороны, в эго-регулируемом мире объектных отношений» (1965, стр. 179). С установлением либидного постоянства объекта интернализованный образ матери, который превращается в Эго, принимает на себя успокаивающие, регулирующие функции переходного объекта.

Овладение прямохождением продвигает младенца к тому, что Малер охарактеризовала как фаза практики. Проявления эмоциональной приподнятости и избытка чувств типичны для этого времени, когда начинающего ходить ребенка опьяняют его собственные способности, когда он очарован миром и своими ежедневными открытиями. Взаимоотношения между матерью и ребенком включают в себя прогрессивно расширяющееся разнообразие и взаимный обмен чувств и действий. Ребенок обретает способность уходить от матери и возвращаться к ней, исследует все более расширяющийся мир и знакомиться с переживанием физической разлуки и с ее психологическими последствиями.

К концу фазы практики, между пятнадцатым и восемнадцатым месяцем, ребенок обретает способность более надежно сохранять и воспринимать образ матери, отделенной от него самого и его ближайших действий, что предполагает большую способность к выявлению представлений о себе самом и об объектах. Малер и МакДевитт (1968) использовали поведение прямоходящего ребенка во время коротких разлук с матерью как основание для этого заключения. В отсутствие матери, ребенок проявляет то, что Малер и МакДевитт назвали «ключевым снижением» (1968), уменьшением интереса к окружающей среде, возрастанием чувствительности к незначительным злоключениям и озабоченностью. Малер вывела из этого поведения, что начинающий ходить ребенок может теперь в течение некоторого времени удерживать, пробуждать и начинать использовать внутрипсихический образ матери, которого в ее отсутствие достаточно для поддержания некоторой степени благополучия; он более не требует ее постоянного присутствия (McDevitt, 1975). Бурлингем и Фрейд (1944) отмечали, однако, что разлука с матерью в течение какого-либо продолжительного периода времени может подорвать данное взаимоотношение вредоносным образом, и это может иметь длительные последствия. По возвращении к матери ребенок может смотреть на ее лицо с каменным безразличием, как если бы она была для него совершенно незнакомым человеком, намекая не на то, что внутреннее представление о ней исчезло, а на то, что изменилось его внутреннее отношение к ней. Индивидуация быстро протекает во время второго года жизни, и Малер описывает, как после фазы практики, ребенок преодолевает финальный процесс «психологического рождения» (Mahler и др., 1975). Возникает новое поведение: начинающий ходить ребенок приносит материальные объекты матери и хочет, чтобы она участвовала в совместном исследова нии и открытии; интерес к людям, отличающимся от матери, к отцу, к братьям и сестрам и к другим детям становится явно выраженным; также появляются попытки имитировать мать или отца. Такое поведение предполагает, что нарастает консолидированная и относительно стабильная репрезентация себя и другого. Пиаже (1952) пришел к выводу, что ребенок может теперь манипулировать реальностью с помощью мысли, а не только с помощью действий, что также говорит в пользу заключения об интегрированном психическом представлении себя и другого.

Иногда, где-то от шестнадцати до восемнадцати месяцев возникает фаза воссоединения, характеризуемая дилеммой, парадоксом и широкими аффективными колебаниями между любовью и ненавистью. По сравнению с восторженным исследованием мира начинающего ходить ребенка, который легко уходит от матери, находящийся в фазе воссоединения ребенок может быть расстроен, даже когда мать доступна. Колебания настроения и вспышки капризности сопровождают чередующееся поведение отдаления и прилипания. Малер пришла к заключению, что прогресс в познавательном развитии заставляет ребенка остро осознавать не только нарождающиеся умения, но также свою незначительность и психологическую отделенность, которая порождает чувство одиночества и беспомощности. Продвижения в познании способствуют языковому выражению и символической игре. Теперь ребенок может думать о вещах и у него появляются фантазии. При этом становится очевидно, что ребенок думает о том, каким он хочет видеть свое окружение, а также более ясно представляет, каковы они в действительности.

Итак, ребенок осознает, что его желания не всегда совпадают с желаниями его матери; он не всегда может принуждать ее доставлять ему удовлетворение. Он не является тем всемогущим магом, каким он себя воображал! Переход от эйфории подфазы практики к депрессивным настроениям, расстройству, вспышкам капризности и постоянная озабоченность по поводу местонахождения матери в период воссоединения драматичен.

Возникает характерная жадность, зависть, нерешительность, амбивалентность и негативизм анальной фазы, и ребенок сталкивается с дилеммой интенсивных амбивалентных чувств и несовместимых целей. Он хочет быть независимым, действовать по собственному разумению. Теперь наступает время развивать расширяющиеся возможности и тренировать умения и навыки контроля. В хороших условиях ребенок приобретает растущую уверенность и удовольствие от своей возрастающей компетентности в регулировании состояний напряжения, в питании, одевании, защите себя, и в установлении контроля за деятельностью желудка и мочевого пузыря, в той мере, в какой мать позволяет ему распоряжаться его собственным телом, и сама достаточно компетентна в канализировании напористых импульсов своего ребенка и в «поглощении агрессии» (Furman, 1985). Ибо теперь ребенок хочет, чтобы все делалось так, как он желает, и настойчиво пытается устроить жизнь подходящим для него образом. Однако он также любит мать и хочет ощущать ее любовь и поддержку, и его чувство благополучия зависит от этой любви. Но всякое чувство любви и того, что тебя любят, может временами исчезать, когда вспыхивает ненависть и гнев. Ощущение покинутости и нелюбимости возбуждает громадную тревожность и еще более способствует нестабильности настроения. Эта возросшая амбивалентность с сопровождающими ее вспышками капризности и регрессивным поведением может быть понята как внешнее проявление возникающего интрапсихического конфликта между желанием индивидуализации, независимости, самоуверенности и контроля и желанием радовать мать и сохранить ее любовь. И поэтому, как отмечал Сандер, ребенок колеблется между упорным самоутверждением против желаний своей матери, а в следующий момент наслаждаясь знакомым удовольствием «взаимного приспособления» (1983, стр. 343).

Подфаза воссоединения тем или иным образом оставляет свой отпечаток на типе характера, так как все мы сохраняем некоторую потребность в отстраненности и близости, в самостоятельности и зависимости (Kramer and Akhtar, 1988). Более поздняя способность человека справляться с этими дилеммами, а также та манера, в которой Эго функционирует перед лицом тревожности, отражают тот способ, которым был разрешен конфликт сближения. Когда, как описывает МакДевитт (1975), враждебные чувства перевешивают чувства привязанности, зрелая репрезентация может настолько исказиться посредством проекции неистовых и гневных чувств в периоды кризиса, что ребенок становится неспособен к позитивным чувствам как к своей матери, так и к самому себе. Тогда мать неспособна функционировать в качестве дополнительного Эго и содействовать успешному разрешению конфликта.

Если, однако, ребенок, вместо того, чтобы быть охваченным яростью, может принимать и выносить возрастающую ярость, направленную на фрустрирующую мать, понимая, что она одновременно является тем человеком, которого он в другое время любит, тогда он может интегрировать в прочные репрезентации «хороший» и «плохой» образ себя и объекта. Воспринимая мать как «в основном хорошую», ребенок желает доставлять ей удовольствие, временами отказываясь от удовлетворения влечений ради награды в виде любви матери. Интернализация и идентификация проходят гладко, увеличивая независимость эго-функционирования.

В той степени, в которой ребенок формирует объединенное в единое целое представление о матери, которое может функционировать для обеспечения комфорта и поддержки в отсутствие матери, позволяя ребенку быть менее зависимым и функционировать отдельно от матери, мы можем говорить о том, что ребенок достиг некоторой степени либидного постоянства объекта. Для достижения этой степени внутренней безопасности ребенок должен разрешить конфликты между своими желаниями и запретами со стороны матери и уметь терпеть амбивалентность. Тогда его любовные и сердитые чувства на ее счет становятся надежно контролируемыми ее целостной репрезентацией (McDevitt, 1975). Теперь он может лучше смягчать и выносить разочарование и ярость, так как его фрустрирующие переживания нейтрализуются воспоминаниями о матери, приносящей удовлетворение, любовь и поддержку.

Если это представление можно удержать, даже когда ребенок сердит или фрустрирован, оно начинает приобретать новую функцию. То есть, позитивное качество образов, вызываемых психической репрезентаций матери, берет на себя функцию успокоения, и ребенок, идентифицирующийся с оказывающей поддержку матерью, лучше способен успокоить себя (Furer, 1967). Функционирование Эго прогрессирует, потому что ребенок, вместо того, чтобы подпадать под интенсивность своих аффектов, теперь обретает способность регулировать себя, вне зависимости от того, появится мать немедленно или нет. Это происходит потому, что часть интегрированного образа матери включает в себя ожидания относительно ее поведения — такие как ее регулирующие и успокаивающие отклики на его расстройство. При внутренней доступности такого представления, ребенок не столь зависим от физического присутствия матери и может стабилизировать свое функционирование (Pine, 1971). Малер обнаруживает начала такого свершения на третьем году жизни, но подчеркивает, что оно простирается за пределы этого возраста; оно никогда не быть полностью завершено.

Именно в этой области применима идея Кохута о я-объектах: мы на протяжении всей своей жизни доверяем другим людям, чтобы обеспечить себе покой и любовь и, таким образом, сохранить внутреннее ощущение благополучия. Мы не думаем, что Малер хотела выдвинуть предположение о том, что достижение либидного постоянства объекта означает, что человек может уютно жить в полной изоляции от других людей. Скорее, наши отношения с важными для нас людьми становятся более терпимыми и зрелыми. Действительно, Пайн (1974) отмечает, что люди на протяжении всей своей жизни претерпевают изменение в способности получать успокоение от внутреннего воспоминания или образа объекта, заменяющего потребность в контакте с реальным объектом ради успокоения и удовольствия. Пайн добавляет, однако, что данная репрезентация может отражать одновременно желание и реальность. Таким образом, внутренний объект может быть потенциально лучше, чем реальный объект, и поэтому может функционировать в качестве важного внутреннего регулятора сильных страстей и ярости, а также чувства собственного достоинства.

Эволюционная значимость постоянства либидного объекта заключается не только в том, что ребенок сможет интегрировать свои любящие и обожающие суждения о матери со злыми и враждебными суждениями о ней; она заключается также и в том, что ребенок вновь обретает уверенность в том, что их любящее взаимоотношение будет продолжаться, несмотря на краткие разлуки или временные вспышки гнева или негодования. Другими словами, ребенок может поддерживать константное взаимоотношение с матерью, несмотря на превратности фрустрации и удовлетворения, которые возникают в ходе развития (Burger and Edgaimbe, 1972). Теперь ребенок переходит от почти исключительно сосредоточенного на самом себе, требовательного, цепляющегося поведения к способности участвовать в более зрелых, взаимоотношениях, которые определяет Эго и для которых характерны привязанность, доверием и некоторое (хотя и ограниченное познавательной незрелостью) уважение к интересам и чувствам других людей.

Развитие либидного постоянства объекта обычно сопровождается достижением некоторой степени постоянства собственного «я» — то есть, способностью поддерживать объединенную в единое целое репрезентацию собственного «я», охватывающую все аффективно окрашенные представления о собственном «я». Этот шаг усиливается и упрочивается посредством возрастания способностей Эго к контролю над импульсами и к саморефлексии, которые дают ребенку большую степень самоконтроля и удовольствия от него.

Этот шаг обычно также вызывает гордость и подкрепление со стороны матери, усиливая у ребенка ощущение, что его любят.

Хотя наша дискуссия до сих пор сосредоточивалась на взаимоотношениях ребенка и матери, мы не имели при этом в виду, что отец и другие члены семьи не играют важной роли. Различные исследователи описывают, каким образом отец содействует процессу я-объектной дифференциации в первый год жизни (Loewald, 1951; Mahler and Gosliner, 1955; Авеlin 1971, 1975). Педерсон и Робсон (1969) открыли, что младенец различает отца и мать, и различимая привязанность к отцу явно заметна, по крайней мере, к восьмимесячному возрасту. Бурлингем (1973) и Йогман (1982) заметили определенные отличия в том, как отцы и матери играют со своими младенцами, а также в том, как они держат на руках мальчиков и девочек. Отцы в целом склонны более активно играть со своими младенцами. Крамер и Актар (1988) подчеркивали позитивную выгоду, которую это имеет для начинающего ходить ребенка; в определенных пределах, стимулирующее воздействие физической удали дает начинающему ходить ребенку возможность большего осознавания частей тела и телесного «я». Херцог (1980, 1982) полагает, что другая важная роль отца заключается в том, что он помогает младенцу развить способность модулировать агрессию. Отсутствие или потеря отца во время первых восемнадцати месяцев жизни может содействовать поведенческим и аффективным расстройствам, которые не сразу можно распознать. Отец также играет важную роль, помогая начинающему ходить ребенку разрешать конфликты фазы практики. В качестве менее «заряженного» объекта, отец может стать посредником между начинающим ходить ребенком и матерью, обеспечивая дополнительную «дозаправку» в периоды разочарования, а также может служить в качестве дополнительного объекта для идентификации. Действительно, ранние признаки идентификации с отцовскими моделями поведения явно проявляются в возрасте около восемнадцати месяцев (Mahler и др., 1975). В ходе продолжения развития ребенок отождествляется как с матерью, так и с отцом.

Лишь сравнительно недавно были предприняты прямые, являющиеся результатом наблюдения, исследования отец — ребенок (например, Gunsberg, 1982), и было исследовано влияние отсутствия отца (например, Neubauer, 1960; Herzog and Sudia, 1973; Herzog, 1980; Wallenstein and Kelly, 1980; Burger, 1985; Wallenstein and Blakeslee, 1989). Пруэ (1984, 1985, 1987) сосредоточил свое внимание на целых семьях с воспитывающим отцом и работающей матерью; он обнаружил, что в стрессовых обстоятельствах дети склонны вначале обращаться к своим отцам, что указывает на то, что «главным объектом репрезентации» (Maler, 1961, стр. 334) в этих семьях был скорее отец, чем мать. Даже хотя основным присматривающим за ребенком лицом был мужчина, по всей видимости, у исследуемых детей не было каких-либо затруднений в родовой идентичности или в роли полов. Признаки эдиповой вовлеченности типично появлялись у этих детей во всех отношениях достаточно поздно; расстройства в развитии или психопатология были мягкими или отсутствовали. Ламб (1981, 1984) сообщил о социальных изменениях в образцах семьи и о тех многочисленных возможностях, которые они обеспечивают для сдвигов в традиционных контактах детей с родителями в процессе своего воспитания; мы только начинаем узнавать внутрипсихические последствия.

До этого момента мы рассматривали диадные объектные отношения. Теперь, когда исследователи стали уделять больше внимания ранним взаимоотношениям отца с младенцем, мы пришли к более ясному пониманию того, что младенец способен одновременно устанавливать связь с разными людьми. Однако, когда маленький ребенок достигает инфантильной генитальной фазы и озабочен генитальными импульсами, объектные отношения становятся более сложными.

Во время ранней части инфантильной генитальной фазы, объектные отношения остаются диадными, и внимание ребенка в связанных с объектами взаимодействиях сосредоточено на нарциссических источниках. Ребенок идеализирует родителя своего пола и ищет близкой, любовной привязанности к этому родителю; эта привязанность превосходно содействует формированию у ребенка тех идентификаций, которые способствуют усилению чувства мужественности или женственности. Теперь ребенок ищет особого отношения с каждым родителем; то есть, он пытается быть центром внимания, чтобы получать похвалу и восхищение за свои появляющиеся мужские или женские характерные черты. И поэтому он путается под ногами и соревнуется с тем или другим родителем или членом семьи, чтобы заслужить этот статус и восхищение.

Прогресс в родовой идентичности включает в себя установление половой идентификации, в соответствии с которой ребенок обычно желает иной роли в отношении с родителем противоположного пола; вместе с давлением от влечений инфантильной генитальной фазы, этот шаг обычно ведет к сдвигу в объектной соотнесенности. От диадной соотнесенности ребенок переходит к триадическим объектным отношениям, так как становится вовлечен в Эдипов комплекс. (Движущие силы эдипальной фазы более полно описаны в седьмой части). Что касается объектных отношений, следует отметить три аспекта эдипальной фазы: треугольная природа объектных отношений, влияние на психическую структурализацию и влияние на нарциссический баланс.

Достижение триадических объектных отношений Эдипова комплекса подразумевает изменение в природе фантазии ребенка; от простого желания особого взаимоотношения с тем или другим родителем в попытках быть центром внимания фантазия ребенка должна смениться к стремлению играть роль одного родителя по отношению к другому. Конфликты преданности, либидные желания и страхи наказания ребенка изменяют свой характер, когда фантазии становятся насыщены эдиповыми желаниями. Более ранние конфликты между соревнованием и идентификацией и между либидными желаниями и запретами становятся сильнее, усиливая расстройство ребенка. Страх кастрации, телесного повреждения и потери родительской любви усиливается в ответ на фантазии ребенка, и он борется, чтобы разрешить эти многочисленные конфликты в своей жизни.

Некоторые примеры могут быть полезны. Одна пятилетняя девочка соревновалась со своей матерью. Она инсценировала конфликты через игру с куклами Барби, в которых она изображала конкурсы красоты между Барби и Скиппер, подростковой куклой. Кону, приятелю Барби, обычно отводилась роль судьи. Скиппер сочувствовала страданию Барби, однако хотела выиграть соревнование, потому что наградой было свидание с Коном. Она с гордостью заявляла, что является «папиной дочкой», и выражала желание иметь большие груди, подобно кукле Барби и своей матери. Хотя она воображала себя папиной принцессой, мать оставалась королевой, порождая у нее чувство собственного несоответствия, зависти и ревности к матери. Затем, когда мать купила ей модельную одежду, которую она хотела иметь, чувство вины подорвало ее самоуверенность, удовольствие от собственной женственности и от отделения от матери.

Пятилетний мальчик играл в ограбление домашнего очага с Поли и Олив. Поли был сильным и любил Олив, но грабители тоже хотели жениться на Олив. Поли застал их за попыткой украсть Олив и посадил их в тюрьму, где им отрубили головы.

На следующий день он представил, что супермен и прекрасная женщина вступили в брак и что у них родился супермальчик; супермальчик вырос и женился на суперженщине, и Спили был их сыном. «Нет! Никаких девочек! — внезапно потребовал он, защищаясь от растущего волнения и эдипального конфликта. — Потому что я могу себе представить глупости суперженщины! Отцы хотят быть со своими сыновьями». Затем его игра переключилась на проделки супермена и супермальчика.

Как иллюстрируют эти примеры, концепция триадических объектных связей имеет отношение к описанию наполненных конфликтами превратностей эдипального соперничества. Вовлеченность в Эдипов комплекс — характеризуемая любовью и генитальным возбуждением по отношению к одному из родителей, и ненавистью, желанием смерти, страхом возмездия и соперничеством по отношению к другому родителю, и, в то же самое время, любовью и обожанием соперника — указывает на установление полных триадических объектных отношений. Она также характеризует наивысший возможный уровень как либидной организации, так и доступных объектных взаимоотношений для ребенка (см., например, Lebovici, 1982). Треугольная природа эдипальной объектной связанности и эдипальных объектно-обусловленных конфликтов формирует психическую структурализацию и осложняет нарциссический баланс ребенка.

Хотя предэдипальные эволюционные конфликты потенциально могут стать невротическими конфликтами, когда интернализуются родительские запреты и указания, соперничество, неотъемлемо присутствующее в эдипальных взаимоотношениях, создает потенциал для детского невроза, в ходе которого ребенок отождествляет себя с родительскими указаниями и моральными стандартами, и, соответственно, происходят эволюционные продвижения в становлении Суперэго. Теперь в голове ребенка все больше можно обнаружить не только репрезентации наблюдающих, оценивающих, наказывающих и награждающих функций родителей, в каком бы искаженном виде они не были бы представлены, но идентификации с ними, которые делают эдипальные желания все более конфликтными. Боль, порождаемая детским неврозом, обеспечивает движущую силу для разрешения эдипальных конфликтов. Однако, утешение, а также укрепление функционирования Эго обнаруживаются в идеализациях и идентификациях с различными аспектами родителя своего пола. Затем возрастание силы эго-функционирования, которое возникает в результате консолидации Суперэго, содействует решению Эдипова комплекса, которое требует отказа от немедленного удовлетворения сексуальных целей и от замещения одного родителя по отношению к другому. После решения Эдипова комплекса ребенок все больше обретает способность направлять, защищать, корректировать и наказывать себя. Идеалы и стандарты его родителей, или те их версии, которые он интернализировал, становятся теперь его собственными.

Нарциссическая уязвимость ребенка в эдиповой фазе значительна, хотя декларации и проявления эдиповой любви не всегда могут быть заметны взрослому наблюдателю. Оптимальный баланс между нарциссическим угнетением и достаточным для развития нарциссическим удовлетворением находится где-то между полным эдиповым отпором и полной эдиповой победой. Даже самый любящий родитель должен разочаровывать ребенка, потому что желания ребенка намного превосходят реальные возможности. Раньше или позже, для того, чтобы сохранить чувство собственного достоинства, ребенок должен привести в согласие с реальностью взаимоотношения со своими родителями и со своей сексуальной незрелостью.

Те дети, которые вступают в Эдипову фазу с чувствами компетентности и позитивного уважения к себе, вытекающего из аффективных взаимоотношений с родителями, не опустошаются эдиповым разочарованием. Их способность защищаться и отказываться от инцестуозных желаний помогает им отсрочивать, задерживать и принимать то, что смещенные эдиповы желания могут быть удовлетворены в будущем. К тому же, опережающие идентификации ребенка с идеализируемым родителем своего пола являются источником чувства собственного достоинства.

Таким образом, в той мере, в какой это позволяют способности ребенка и окружающая среда, нарциссическое равновесие может быть сохранено путем замещения родителей другими объектами и сублимацией влечений ребенка. Этому процессу помогает растущее число внутренних запретов, большая способность к внутренней регуляции, более обширный репертуар доступных защит и сопутствующее вытеснение эдиповой сексуальности. Растущие интеллектуальные способности также позволяют ребенку находить удовлетворение в сублимациях, так что дети могут наслаждаться и гордиться как своими познавательными, так и своими физическими действиями. Расширение ими социальных взаимоотношений обеспечивает дополнительные пути для приятного общения, а также больший размах смещения и замещения удовлетворений. Поэтому, несмотря на свою болезненность, обычно эдипова неудача не бывает травматической. Она ускоряет эволюционный процесс, так как факторы взросления подталкивают ребенка к латентному периоду.

Отказываясь от сознательных попыток достичь инцестуозной связи с одним или с другим родителем, ребенок вызывает изменение во взаимоотношениях с ними. Теперь отношения с каждым из родителей могут быть нежными, даже если со стороны ребенка на них оказывают непрерывное воздействие природа вытесненных желаний и конфликтов, природа родительских репрезентаций, установленных в течение более ранних стадий развития объектных отношений и по-новому могущественное Суперэго. В самом деле, в ходе латентного периода ребенок заметно меньше зависит от родителей, особенно в вопросах правоты и неправоты, потому что Суперэго все больше воспринимается как внутренняя инстанция. Эти внутрипсихические силы становятся решающими и постоянными бессознательными ингредиентами его объектных отношений, оказывающими глубокое воздействие на поведение и на отношения с другими людьми.

Фантазии «семейного романа» (Freud, 1908) типичны для раннего латентного периода. Эти фантазии проистекают от разочарований в эдиповой любви, а также служат зашитой от инцестуозных фантазий; таким образом, они содействуют усилиям ребенка внутрипсихически дистанцироваться от родителей. Ощущая себя отвергнутым родителями, которые временами, как чувствует ребенок, предпочитают ему друг друга, он находит компенсацию своей нарциссической ране и разочарованию в фантазии. Соответственно, он воображает, что является приемным ребенком или пасынком, и полагает, что он благородного или сверхъестественного происхождения, и просто отдан в эту семью до тех пор, пока не появятся более высокие и лучшие возможности. Фантазии семейного романа выдают эдипальное разочарование и крушение иллюзий, так как ребенок видит, что его родители не являются, как он полагал, совершенными и всемогущими. Соответствующее этой фазе крушение иллюзий относительно основных объектов ребенка, продолжающее задачу развития (Winnicott, 1953), уравновешивается в фантазии ребенка величием его воображаемых «подлинных» родителей. Сходные функции и источники происхождения приписывались фантазиям о наличии близнеца (Burlingham, 1952), воображаемым животным или человеческим спутникам (Nagera, 1969; Myers, 1976, 1979), и интересу к супергероям комиксов и телевидения (Widzer, 1977). Многие из этих фантазий дополнительно разрабатываются в ходе латентного периода.

Ребенок, находящийся в стадии более позднего латентного периода, стремится уйти от поглощенности фантазированием к объектам в реальном мире. Важный аспект этого сдвига проявляется в социальных отношениях, которые становятся намного более важными в ходе латентного периода. «Мир игрового интереса наполняет ребенка новыми надеждами, новыми разочарованиями и удовлетворениями», — говорит Пеллер, который отмечает, что в этих обстоятельствах ребенок начинает отождествляться со своими ровесниками, вдобавок к родителям и учителям (1954, стр. 191).

Равные по положению однополые группы обеспечивают возможности для укрепления половой идентичности, для замещения связанных с эдипальным объектом конфликтов и для дистанцирования от эдипальных объектов. Буксбаум в поисках интрапсихического объяснения двух ясно различимых периодов группового формирования в детстве — в начале латентного периода и в подростковом периоде — пришел к выводу, что «по мере того, как маленький ребенок находит в группе поддержку для своей новооткрытой физической независимости от матери, подросток находит опору для своей моральной независимости от дома» (1945, стр. 363). Буксбаум отмечает, что ребенок, вступающий в латентный период, готов к формированию новых взаимоотношений, в особенности потому, что он нуждается в нахождении новых источников либидного удовлетворения. Групповые действия (как и школа) (Peller, 1956) делают это смещенным или сублимированным образом. Кроме того, группа часто может дозволять ослабление стандартов Суперэго; Сэр Уильям Голдинг драматически изображает принятие группой запрещенных действий, таких как явное выражение садистских импульсов, в своем романе «Повелитель мух» (1955). Социально приемлемой формой групповой формации латентного периода являются командные игры, часто с детальным вниманием к тому, кто в какой лиге играет.

Блос (1967) описал основные задачи объектных отношений в отрочестве как процесс «вторичной индивидуации», который включает в себя два взаимопереплетенных процесса — отделение и отказ от родителей как главных объектов любви и нахождение заместителей вне семьи. Катан (1951) называет это высвобождением и «перемещением объектов». «Отказ» также требует, чтобы подросток отказался от родителей (прошлого и настоящего) как от властных фигур. Хотя два эти процесса отчетливо переплетены, мы будем обсуждать здесь первый из них и отложим полное обсуждение второго до тех пор, пока не дойдем до развития Суперэго.

Важнейшим аспектом процесса вторичной индивидуации является деидеализация репрезентаций родительских объектов, сформированных в более ранние годы детства, возможно, десять или более лет тому назад. В то время мыслительные процессы ребенка были эгоцентрическими, и он воспринимал родителей как чудесных и идеальных фигур вследствие той центральной позиции, которую они занимали в его жизни. Даже когда он держится за идеальный образ этих всецело любящих, все исполняющих идеальных инфантильных объектных репрезентаций, подросток резко критикует своих родителей, которых он склонен рассматривать теперь как неадекватных, приносящих разочарование и несправедливых людей. Возникающий в результате внутриличностный раздор заставляет подростка ощущать потерю внутренней поддержки и чувство опустошенности, сопровождаемые ощущением болезненного отчуждения и объектного голода.

Подросток поворачивается к своим сверстникам вследствие своей потребности во взаимоотношениях для удовлетворения влечения, для освобождения от чувства опустошенности и для укрепления чувства собственного достоинства, по мере его продвижения вперед к психической независимости. Группа сверстников обеспечивает неосуждающую поддержку, когда подросток пытается разрешить внутренние конфликты, связанные с ранними инфантильными объектными связями. Нюансы в отношениях сверстников и в групповых взаимоотношениях обладают «тренировочным» качеством, так как близкие отношения, устанавливаемые в это время, не требуют постоянной связанности; подросток свободен поэтому экспериментировать с другими людьми и с самим собой в новых ситуациях с возрастающим чувством независимости. Эта независимость сохраняет «условность» до тех пор, пока подросток не сможет прийти к согласию с идеализациями своих родителей. Взаимоотношения с группой ровесников также могут быть изменены, когда чувства романтической любви приводят пару, которая сохраняет это взаимоотношение, к смещению части своей агрессии на эту группу (Kernberg, 1980b, стр. 33).

В виде некоего вторичного сближения подросток пытается разрешить ранние инфантильные связи. Служа прогрессивным целям, регрессивное возрождение инфантильных объектных взаимоотношений может возбудить напряженность амбивалентности, напоминающую первоначальную фазу воссоединения. Блос (1967) отмечает, что возрожденная амбивалентность характерным образом создает у подростка массу лабильных противоречий в аффектах, импульсах, мыслях и поведении. Колебания между крайностями любви и ненависти, активностью и пассивностью, мужественностью и женственностью, очарованностью и отсутствием интереса, регрессивным стремлением к зависимости и стремлением к независимости целиком соответствуют данному возрасту. Поэтому следует понимать характерный негативизм подростка не только как выражение враждебности, но и как необходимое средство защиты Эго от «пассивной капитуляции» (A. Freud, 1958), давая ему возможность сделать необходимый шаг в процессе индивидуации.

В пятнадцатилетнем возрасте Жан вызывал озабоченность своих родителей вследствие явно выраженного интереса к наркотикам, открытого неповиновения их власти и все ухудшающейся успеваемости, несмотря на присущий ему высокий уровень интеллекта. Когда они условились с психиатром о встрече для обследования, он убежал из дома, и его не могли разыскать в течение нескольких дней. Отец Жана, наконец, обнаружил его спящим на дереве в глубине двора. К удивлению родителей, он позволил им сопроводить себя к психиатру. Он приходил на последующие сессии и по мере развертывания аналитической работы уяснил, что хотел самостоятельно решать, когда приходить и по каким причинам. Он не рассказал своим родителям о своих все более тяжелых ночных кошмарах и о приступах тревожности, по поводу которых он искал помощи, но относительно которых также полагал, что должен быть в состоянии справиться с ними самостоятельно.

Подросток также воспринимает себя как несовершенного, что приводит его к переоценке собственного идеального образа себя. Часто возникает болезненная внутрипсихическая борьба между соревнованием с идеализированным образом родителя и не столь совершенным образом себя в ходе процесса деидеализации. Один семнадцатилетний подросток рассказал о том, как он писал сочинение. «Вначале слова приходили легко, но затем вошел отец (профессор колледжа); он может писать так чудесно! Затем я начал злиться все сильнее и сильнее; я ненавидел его! С сочинением ничего не получалось — я не мог его закончить!» Относительно данного процесса Блос пишет: «Действительно, я склонен полагать, что процесс деидеализации объекта и себя представляет собой крайне тяжелый и мучительный аспект взросления» (1979, стр. 486).

В той мере, в какой подросток способен отличать всемогущие идеализированные объектные репрезентации своего младенчества от своих реальных родителей, он будет также способен устанавливать «дружеские» уважительные отношения со своими родителями и все же ощущать себя независимым от них. Ранние идентификации с родителями, которые формируют основу Суперэго, утрачивают затем часть своей значимости и влияния, и подросток теперь может отождествлять себя с отдельными аспектами своих родителей, и, делая это, он видоизменяет идеальный образ себя в нечто более реалистичное. Однако, эти идентификации связаны в большей мере с Эго, чем с Суперэго. Действительно, как заметил Фрейд: «К тому времени, когда Эдипов комплекс уступает место Суперэго, они (родители) являются чем-то очень величественным; но, впоследствии, они утрачивают большую часть этого великолепия. Затем также происходит идентификация с родителями в более поздний период, и, действительно, они постоянно вносят важный вклад в формирование характера; но в этом случае они воздействуют лишь на Эго, не оказывая более влияния на Суперэго, которое было определено самыми ранними родительскими образами» (1933, стр. 64).

Нам кажется, что часто недооценивается важное значение процесса вторичной индивидуации. Жалоба взрослого человека на то, что его родители были не отвечающими требованиям и неэмпатическими людьми, когда он был ребенком, часто отражает его неудачу деидеализировать инфантильные объекты, и, таким образом, завершить подростковую индивидуацию. Как только этот процесс завершен, обычным путем или с помощью психотерапевтического вмешательства, человек часто начинает воспринимать своих родителей как «достаточно хороших», или, по крайней мере, начинает проявлять некоторую терпимость к их недостаткам.

Процесс индивидуации или освобождения от инфантильных объектов может растянуться до конца отрочества и до ранней стадии зрелых лет. Если этот внутренний процесс успешен, он постепенно уменьшает болезненную амбивалентность предэдипальных и эдипальных объектных связей, и возникает прогрессирующее, более зрелое, взаимоудовлетворяющее отношение со своими родителями. В то же самое время человек устанавливает новые, более удовлетворительные и стабильные внесемейные любовные взаимоотношения, и, так как развивается его способность к зрелой любви и близости, он может разделять глубоко прочувствованную эмпатию с друзьями и любимыми. В лучшем случае, любовные взаимоотношения, в конечном счете, обеспечивают контекст, в рамках которого человек может ощущать независимость и взаимность, а также глубокое сексуальное удовольствие (Erikson, 1959; Kernberg, 1974a, 1974b, 1977, 1980b, 1980с; Person, 1988). Хотя другие факторы также играют свою роль, окончание отрочества в значительной мере зависит от той степени, в которой можно примирить и интегрировать с требованиями реальности конфликты, несовместимость и привязанность объектных отношений человека. Блос называет этот период «закрытием отрочества».

Ход развитие объектных отношений является полезным и обогащающим, хотя временами и болезненным. Самые ранние фазы этого процесса все еще недостаточно изучены, так как, несмотря на обширные исследовательские усилия, мы все еще можем лишь догадываться о том, что происходит в голове младенца. Однако, принимая во внимание открытия эволюционного исследования, мы обозначили первую фазу как «первичное взаимодействие», а вторую — как «начало диалога». Затем мы описали подфазы разделения — индивидуации, движущие силы, приводящие к эдиповыми триадическим объектным отношениям, и их причастность к развитию Эго и Суперэго. При обсуждении превратностей объектных отношений в течение латентного периода и отрочества мы описали обязательные чередования, модификации и пересмотры объектных отношениях, которые являются неотъемлемой частью подросткового развития.

Как обсуждалось ранее, начинающиеся при рождении взаимодействия с окружающими ведут к формированию и дальнейшему развитию внутрипсихических структур. При этих же взаимодействиях возникает и субъективное чувство собственного «я». В этой главе мы будем говорить о последовательных шагах в эволюции субъективного чувства собственного «я».

Концепции таких понятий как непосредственый смысл «я», самопредставление и «я» как структура, соотносятся с частями структурной модели сознания (Ид, Эго, Суперэго) были объектами психоаналитического интереса и обсуждения. Кохут (1971, 1977), концептуализировавший развитие в терминах структуры «я», утверждает, что «я» окружает составные части структурной модели и является их суперординатой. Сходное мнение и у Штерна (1985), считавшего, что центром психоанализа, независимо от изучения Эго, следовало бы считать изучение развития субъективного восприятия собственного «я». Он утверждает, что чувство собственного «я» — главный организующий фактор развития.

Напротив, некоторые авторы доказывают, что отдельная теория для развития «я» неоправданна, поскольку появление чувства собственного «я» — это часть разделительно-индипидуационного процесса и вполне адекватно отражена в теории объектных отношений (например Loewald, 1973; Mahler и MacDevitt, 1980; MavDevitt & Mahler, 1980). Другие добавляют, что и само эмпирическое чувство собственного «я» и не основанная на опыте психическая структура, содержатся в концепции Эго, и что существенно интегрированное чувство собственного «я» развивается вместе с развитием Эго.

Исторически этот спор возник из попыток понять нарциссизм в рамках структурной теории (Hartmann, 1950). Главным стимулом была необходимость объяснить страдания пациентов с такими отклонениями, которые сейчас называют нарциссическими и пограничными расстройствами организации личности. Основополагающее утверждение Фрейда о нарциссизме не вполне устраивало его самого. «Мне оно не особенно нравится, но в данный момент это лучшее из того, что я могу предложить» (Abrahan & Freud, 1965, стр. 167). «Я чувствую, что оно не вполне адекватно» (стр. 170-171). Эта неудовлетворенность, по-видимому, была основана на том, что существовало два уровня абстракции в использовании этого термина. Первый лежал в основе метапсихического интереса и относился к энергетическому размещению «я». Второй относился к множеству психологических явлений и способов поведения. Пулвер указывает, что энергетического аспекта в психоаналитической концепции касались тогда, когда затрагивалась область специфических явлений — сексуальные извращения как главный источник сексуального удовлетворения, стадия развития, тип изменений объекта (так, например, основанный на некотором аспекте или желанном аспекте «я»), способа отношения к окружающему миру и аспектов самоуважения — к чему-то более общему, например, любви к самому себе. Другими словами, «чувственная любовь к самому себе существует как основополагающая мотивация определенного поведения, которое не является открыто чувственным» (1970 стр. 321).

В топографической теории (как обсуждалось в пятой главе) термин Фрейда das Ich, переведенный как Эго, скорее относится ко всей персоне в смысле переживавмого субъективного чувства собственного «я», а не как к исключительно психологической системе, как это будет подразумеваться позднее. Связь между акцентом на нарциссизме и современным психоаналитическим интересом к «я» была установлена Хартманном (1950), который, попытавшись понять патологию нарциссизма согласно структурной модели, определил различия между Эго и «я». Он уточнил, что ссылку Фрейда на нарциссическое размещение Эго, следовало бы понимать как размещение воспринимаемого «я», а не размещение невоспринимаемого Эго как системы. Это разделение привело к сдвигу акцента с Эго в структурной теории к сознанию, и, в конечном итоге, к структуре «я».

Несмотря на семантические и концептуальные трудности, вопросы о природе бытового осознания себя остается жизненно важным. В истории психоаналитической мысли существовали различные концепции «я». В теориях «альтернативных школ психоанализа», включая Адлера, Юнга, Хорни и Салливана, они играли центральную роль. Используемые этими теоретиками определения «я» или «самости» имеют много общего с «субъективными, творческими, эмпирическими аспектами души». (Ticho, 1962). Эти субъективные, эмпирические аспекты пробуждают все больший интерес в связи с недавними исследованиями наблюдаемых стадий у детей.

Для концептуализации появления понятия «я» существует несколько приемлемых схем, каждая из которых подходит к этой проблеме со своей стороны. Лихтенберг, например, утверждает, что развитие осознания собственного «я» происходит в четыре этапа. На первом, до самодифференциации, формируются «острова бытового опыта». На втором, более упорядоченные группы представлений о себе срастаются. На третьем этапе эти телесные представления о себе (представления о себе относительно отдаленных объектов) и грандиозные «я»-образы постепенно интегрируются в связанное «я», которое на четвертой, финальной фазе развития, упорядочивается и фокусируется на психической жизни, что отражается в функционировании Эго (1975). Штерн намечает четыре последовательно появляющихся «осознания «я»», каждое из которых соответствует «области» межличностных отношений (1985). Малер и МакДевитт проследили появление осознания личности и ее постоянства относительно практики диады мать — дитя и процесса разделения — индивидуации (1980). Кохут сосредоточил внимание на способе, с помощью которого Я-объект через интернализации кристаллизуется в содержащее ядро структуру «я» (1971, 1977). Кернберг также рассматривал «я» как структуру; он в деталях описал пять стадий развития структуры «я», включая стадии интеграции «хорошего» и «плохого» «я» и объектных представлений (1976).

Мы полагаем, что детское формирование интегрированного или взаимосогласованного чувства собственного «я» — процесс длительный, последовательный в своем развитии и отражает синтезирующие и интегрирующие функции Эго. Поэтому мы сосредоточимся на субъективном чувстве «я», а не на «я» как структуре. Соответственно наше объяснение развития чувства «я» организовано в рамках постепенной интеграции различных видов бессознательного, предсознательного и сознательного практического переживания «я» и связанного с ней самопредставления. Для эвристических целей мы классифицируем эти опыты в терминах развития телесных ощущений, опытов восприятия себя и других и спектра эмоциональных переживаний.

Ощущение тела в первую очередь связано с биологическими потребностями и поддержанием состояния. Такие действия как сосание, голод, насыщение и чувства, связанные с ними, а также циклы сна — бодрствования формируют основной пласт жизненного опыта «я». Одновременно расширяется область ментальных впечатлений ребенка о собственном теле, у него появляется примитивное сознание о границах собственного тела и большая легкость в управлении им (координация глаз — рука — рот, переворачивание, ковыляние и т. п.). Фрейд считал, что появление способности различать границы тела вследствие синтеза различных телесных переживаний было результатом раннего функционирования Эго и означает одну из ранних стадий в осознании «я»; следовательно, он ссылается на телесное Эго8. Представления о теле и интерес к нему остаются центральными аспектами переживаний «я» на всю жизнь. Болезни, медицинское или хирургическое вмешательство, рост тела, его изменение — все это вызывает ряд сознательных и бессознательных фантазий, волнений о проблемах тела и может играть центральную роль в патологии. К тому же самооценка часто частично зависит от того, соответствует или нет осознаваемый образ тела желаемому образу тела: «собственное тело личности, и, прежде всего, его внешний вид, является тем местом, откуда могут вытекать и экстернальные и интернальные восприятия» (1923а, стр. 25).

Переживания «я» в отношении постепенно отделяемого объекта также вносит вклад в субъективное чувство «я». В своих ранних работах Шпитц подчеркивал, что каждый ребенок может существовать только в контексте взаимоотношений с матерью или няней. Винникотт писал: «Не существует такой вещи как ребенок» (1952). Более тридцати лет назад Малер начала изучение способов взаимодействий ребенка с матерью и вклада, который они вносят в появление чувства собственного «я». Результатами этой работы стали концепции «вылупления» (Mahler & Gosliner, 1955), диалог «взаимными намеками» и детская потребность в «подзаправке» (Mahler, 1975), «социальные отношения» и чувство «мы» (Emde, 1983), межсубъектные связи или «постепенное, шаг за шагом, разделение распознавания событий и вещей» (Stern, 1985, стр. 128). Все эти концепции подтверждают важность эмоционального окружения взаимодействия матери и ребенка для появления детского чувства собственного «я». В современных исследованиях детально изучена тщательная разработка детской предадаптации для последующего участия в человеческих взаимоотношениях. Поэтому телесная практика напрямую зависит от действий ухаживающего за ребенком лица. Через реальную, познанную на собственном опыте практику физических контактов в период взаимодействия матери и ребенка, ребенок быстро выучивает, что при взаимодействии с матерью он ощущает удовольствие и безопасность. Познания на опыте границы собственного тела — в данном случае, их ментальное представление — способствуют тому, что у ребенка появляется более упорядоченное представление об окружающих его объектах и о себе, взаимодействующим с объектами. Эти, установленные во время взаимодействия, паттерны вносят вклад в чувство неразрывности на протяжении всего развития, так как они реактивируются в личностном контексте на протяжении всей жизни.

Аффективно-значимые переживания, первые удовольствия и неудовольствия и затем последовательно-дифференцированные раздельные эмоции вносят следующие изменения в чувство «я». Аффективные переживания являются центральными в практике взаимодействий и телесной практике. Они помогают при ухаживании за младенцем — например, плач ребенка сигнализирует матери, что он нуждается во внимании. На основе приятных и неприятных переживаний ребенок изучает свое тело и со временем учится контролировать свои ощущения. На основе межличностных взаимодействий медленно формируется область таких положительных эмоций как радость или интерес. Они в свою очередь, помогают создавать стимулы для социального взаимодействия, исследования и обучения, а также способствуют появлению представления об идеальном состоянии эмоционального существования (Joffe и Sandier, 1967). Соответственно, это желательное состояние зависит от наличия объекта, который рассматривается как идеал. Желание поддерживать такие идеальные взаимоотношения постеленно приводит ребенка к интернализации или к построению значимых внутренних правил и стандартов. Это обуславливается тем, что для ребенка становится значимым, что одобряется и что не одобряется.

Со временем это идеальное эмоциональное состояние начинает зависеть от внутреннего идеала (Эго—идеал, часть Суперэго). Поддерживание самооценки зависит от функционирования Суперэго, так как уровень самооценки отражает степень приближения «я» к идеалу.

Важность аспекта аффективных переживаний «я» подчеркивалась у Шпруэлла (1975) и Эмди (1983, 1984), которые описали биологически обоснованное «аффективное «я»» или «аффективное ядро». Это эмоциональное ядро обеспечивает непрерывность в нашем развитии, несмотря на различные изменения. Это также усиливает межличностные взаимодействия, ибо это «гарантирует, что мы в состоянии понимать других людей» (Emde 1983, стр. 180).

Вопрос о способах, которыми детское чувство собственного «я» и его ментальное представление становится отличным от восприятия им окружающего мира, уже давно занимали психоаналитиков. Координация рука — рот (Hoffer, 1945, 1950а, 1950b), визуальное восприятие (Spitz, 1957; Greenacre, 1960), изменение состояний внутреннего напряжения (Freud, 1970) и социальное взаимодействие (Mahler, 1975; Emde, 1985) уже считаются объясненными со всех сторон. Совершенно очевидно, что ребенок в заметной степени владеет предадаптивным потенциалом, используемым при прямом взаимодействии с матерью. Это взаимодействие включает перцептуальный, двигательно-эмоциональный диалог. С самого рождения ребенок отличает свою мать, он демонстрирует внимание и поиски раздражителей, а также способность к избеганию раздражителей.

Однако, следовало бы иметь в виду, что в первые несколько недель большая часть взаимодействий матери и ребенка связана с регулированием физиологических потребностей (Sandier, 1962, 1964) или гомеостазом (Greenslan, 1981). В течение этого периода происходит постепенный сдвиг с эндогенного к экзогенному функционированию ребенка (Emde & Robinson, 1979). Как часть этого сдвига становится очевидным более психологическое функционирование и появление социальной улыбки. Вскоре ясно определяется еще большая индивидуальная дифференциация. Эти различия связаны со своеобразными откликами, обусловленными чисто индивидуальными отличиями матерей, придающими значительную эмоциональную окраску взаимодействиям с ребенком. На основе аффективного взаимодействия с матерью, после нескольких недель появляется, как назвал его Вейль «основное ядро в фундаментальном направлении диалога мать — дитя» (1976). Это основное ядро помещает каждого ребенка в широкую область развития, от гармонии до дисбалланса. Именно в пределах этого основного ядра инстинктивные раздражители становятся управляемыми и появляются объектные отношения.

В начале жизни детское развитие ощущений тела, опыты восприятий себя и других и аффективные переживания, существуют, большей частью, в контексте диалога мать — дитя. Через два-три месяца взаимодействие с матерью уже не ограничивается только сферой питания. Аффективные взаимодействия между матерью и ребенком, включая визуальные, тактильные и кинестетические переживания обеспечивают фон, на котором ребенок начинает строить чувство собственного «я» и восприятие другого, отличающегося от него самого, целостного и отдельного. Таким образом, можно заключить, что из основного ядра взаимодействия мать — дитя, ребенок выстраивает то, на что Штерн (1985) ссылается как на «ядро «я»» и «ядро другого» или то, что Эмди (1983) называет «аффективное ядро», подчеркивая эмоциональный аспект этого взаимодействия.

Все больше и больше ребенок включается во взаимодействие с матерью как полноценный партнер и играет важную роль в регулировании уровня возбуждения. Штерн (1974b, 1985) описывает, как ребенок, используя неприязнь во взгляде, прекращает возбуждение, которое превысило оптимальную дозу, и с помощью взгляда и мимики ищет поощрения, когда возбуждение минимально. Колл (1930) подчеркивал, что общение между матерью и ребенком обычно включает широкое разнообразие взаимодействий, визуальных, сенсомоторных, слуховых и кинестетических.

Поразительный пример возможностей ребенка при взаимодействии — или, если быть более точным, пример его потребностей — демонстрируется в эксперименте (Tronick, 1978) «зрительного нарушения», который предлагает необычное взаимодействие с источниками нормальности и психопатологии. Две видеокамеры с раздельными дисплеями следят за движениями матери и ребенка, которые повернуты лицом к друг другу. Мать просят избегать глаз ребенка, а смотреть поверх его головы и сохранять лицо и тело неподвижными, насколько это возможно (для того, чтобы нарушить нормальные ожидания от взаимодействия). Результат драматичный. Вначале ребенок пытается привлечь обратно взгляд матери, заглядывая в ближайшие углы, двигая глазами из стороны в сторону, мотая головой вперед и назад, в очевидных попытках восстановить визуальное взаимодействие. Вскоре, ребенок начинает грустить и уже пытается достичь контакта с матерью, наклоняя вперед головку, двигая ручками, ножками, всем телом. В конце концов, ребенок прекращает попытки, съеживается и обмякает. Затем следуют новые попытки контакта с ничего не выражающим лицом отдалившейся матери. Следуя эксперименту, мать вновь устанавливает связь с ребенком, и очень скоро они хорошо контактируют друг с другом.

Винникотт описывал «зеркальную» роль, которую играет мать на ранних стадиях эмоционального развития. Он спрашивает: «Что видит ребенок, когда смотрит в лицо матери?» «Обычно,— предполагает он, — то, что видит ребенок — это он сам» (1967, стр. 112). Таким образом, Винникотт хочет сказать, что гордость и счастье за своего ребенка будут отражаться на лице матери. Ребенок, чувствуя то, что видит в матери, формирует базисное ощущение хорошего состояния и безопасности. Этот решающий вклад матери подчеркивался Кохутом (1971, 1977), который отмечал, что детское выживание требует специфической психологической среды — наличия отзывчивых, выразительных Я-объектов, которые гордятся ребенком, и путем отражения этой гордости, подтверждают его природную энергию и жизнеспособность.

Эксперименты Тропика ярко демонстрируют, насколько ребенок нуждается во взаимности, и как зависит от нее. Ответное поведение ребенка на кратковременную неспособность матери зеркалить позволяет сделать выводы о воздействии на развитие ребенка материнской депрессии или ее неспособности взаимодействовать со своим ребенком (Tropick, 1977, 1978). Однако было бы ошибочным полагать, что вся более поздняя патология — отражение реальной несостоятельности матери в течение этого периода, как это полагают Винникотт и Кохут. Эксперименты Тропика показывают также и способности ребенка быстро восстанавливать физические и душевные силы в пределах постановки эксперимента. Определенно, нельзя игнорировать зависимость от ранних обстоятельств, но работа Тропика помогает избежать тенденции обвинять матерей, не учитывая всех факторов, вовлеченных в процесс развития.

Примерно в семь-девять месяцев по поведению ребенка становится заметно, что область его впечатлений о теле расширяется. Ребенок уже узнает свои ступни и может легко найти большой палец руки. Из первоначальных психологических ощущений фрагментарных образов частей тела, в состоянии возбуждения или при необходимости, ребенок, по-видимому, собирает через наименее стрессовые переживания, незрелую, но, тем не менее, надежную схему тела. Хотя существуют определенные разногласия относительно способов, которыми ребенок изучает себя и других в первые месяцев жизни (например Stern, 1985, стр.101; Sichtenberg, 1987), но во второй половине первого года, по-видимому, появляется способ, который Малер и МакДевитт (1966) называют примитивным «чувством себя», окрашенным преимущественно в приятные тона, и, главным образом, приносящим удовольствие.

Качественное эмоциональное взаимодействие мать — дитя вносит чрезвычайно важный вклад в этот фон удовольствия. Когда мать при взаимных намеках или при социально желаемых взаимодействиях возвращает активному ребенку чувство безопасности или приходит в восторг от его исследовательских попыток, это обеспечивает фундамент, на котором ребенок может выстроить чувство любви к себе и уверенность в себе. Не только особенность их взаимодействий отражается позднее в межличностных отношениях, но и, как полагает А. М. Сандлер, семена постоянства объекта и постоянства себя закладываются в течение этого времени в ходе диалога. Опыты повторяющихся пристальных разглядываний постоянного либидного объекта, который взаимодействует с ребенком и даже на расстоянии обеспечивает его чувством безопасности и чувством всемогущества, ведет, в конечном счете, к формированию чувства постоянства объекта. «Однако вместе с дифференциацией «я» объекта, перед ребенком также появляется и другой постоянный объект, с постоянной идентичностью. Это собственное «я» ребенка» (1977, стр. 199).

Примерно в пятнадцать-восемнадцать месяцев ребенок достигает существенных успехов в развитии — он начинает ходить, может понимать и ссылаться на себя, как на объективное существо, отдельное от других. То есть появляется сознательное представление о себе. Очевидно, что начинающий ходить ребенок, видя свое отражение в зеркале, понимает, что это — он (Amsterdam, 1972; Shulman & Kalloviz, 1977; Louse & Brucks-Gunn; Emde, 1983). К тому же, как только появляется способность к символическим играм и использованию языка, появляется возможность описать свои ощущения.

Начинающие ходить дети, не только воспринимают себя как отдельное объективное существо, но у них также уже есть представление об отсутствующих сейчас объектах и событиях. И дети вполне могут оперировать этими представлениями. На это объективное чувство себя, самосознание и самопредставление ссылается Гринэйкр, говоря о «стабильном ядре идентичности» (1953а, 1958). Это чувство идентичности или «ядро идентичности», следует отличать от «ядра личности» у Штерна. «Ядро личности» появляется со способностью делать простые сравнения себя с другими. Способность к самоосознанию и самопредставление предвещают расширение кругозора в межличностном и внутрипсихическом смысле. Дальнейшее продвижение, анальная фаза психосексуального развития и дифференциация себя как мужчины или женщины с «ядром половой идентичности» (Stoller, 1968a) расширяют и углубляют представление о себе. Появление вербальных навыков и способности подвергать сомнению намерения и желания объекта, отличающиеся от желаний самого ребенка, приводит вначале к конфликту в развитии, а затем и к внутрипсихическому. Вдобавок, память и фантазии комбинируются, и в первое время ребенок этого возраста может питать и поддерживать фантазию о том, какой следовало бы быть реальности (Stern, 1985). Межличностное взаимодействие теперь включает прошлую память, настоящую реальность и, все больше и больше, некоторые идеи о будущем. Эти точки зрения, комбинируясь, образуют подфазы фазы разделения—индивидуации, которая играет решающую роль в появлении чувства себя (Mahler, 1975).

Как только ребенок начинает в значительной степени осознавать желание самостоятельности и независимости, равно как и желание приятного межличностного взаимодействия, он сознает требования матери и идет на компромиссы. Это означает частичный отказ инстинктивного удовольствия в обмен на сотрудничество. Недовольный вынужденными ограничениями ребенок начинает осознавать свою зависимость от любви и поддержки матери. Гнев пробуждает детский страх потерять материнскую любовь. Сильная амбивалентность в чувствах приводит к тому, что ребенок начинает сомневаться возможно ли интегрировать «хорошие» и «плохие», неприятные представления о себе. Решение этой задачи оптимальным образом для ребенка в некоторой степени зависит от родительской способности к сочуствственной, но достаточно четко поставить запреты, ограничения и минимальные стандарты. Наблюдая материнские и отцовские эмоциональные реакции, ребенок определяет, какое поведение одобряется, а какое — нет. Когда ребенок начинает интернализировать правила взаимоотношений, как часть раннего Суперэго, он обобщает и объединяет все эти чувства. Несогласованно приводит к межличностным беспорядкам и изоляции.

Но мере успехов в контролировании телесных ощущений и выполнении родительских предписаний, ребенок изучает более приемлемые способы выражения независимости и самостоятельности, при которых не приходится жертвовать межличностными связями. К тому же у него начинает развиваться представление о себе, в пределах которого интегрированы различно окрашенные образы себя. Следовательно, он может поддерживать любовь к себе, и чувствовать себя в целом «хорошим», несмотря на редкие вспышки недовольства или фрустрации, которые вызывают самокритику и неприятную рефлексию, как только начинает функционировать Суперэго. Таким образом, будет поддерживаться самооценка, а либидное постоянство собственного «я» установится параллельно либидному постоянству объекта.

Постоянство собственного «я» не означает стойкую и редко меняющуюся точку зрения на «я», как это можно было бы подумать. Скорее, это общий гештальт, который основывается на позитивном организационном фундаменте, в пределах которого существует широкий ряд специфических сознательных и бессознательных образов себя, любой из которых может стать организующим центром в любой конкретный момент времени (Eisnitz, 1980). «Либидная подзаправка» от постоянного объекта необходима для поддержания интегрированного, позитивного чувства собственного «я» (R. E. Tyson, 1933). Такая подзаправка, в конечном итоге, также частично извлекается из любящего Суперэго, когда ребенок начинает жить в соответствии с интернализированными стандартами и идеалами.

С установлением либидного «я» и постоянства объекта, устанавливается прочное, стабильное и, в основном, позитивно принимаемое чувство себя, отличающегося и отдельного от других.

Это чувство себя ощущается как активный фактор, способный придавать движущую силу и направление расширению детского психического функционирования.

На протяжении инфантильной генитальной фазы, чувство собственного «я» расширяется. Генитальная сексуальность совместно с сексуальными побуждениями влекут за собой совершенно новое восприятие тела: овладение детскими сексуальными побуждениями, приобретенными в течение раннего детства, включает в себя и приобретение ответственности за тело. Именно во взаимоотношениях с побуждениями новой генитальной сексуальности ядро половой идентичности твердо консолидируется, как только сексуальность и чувство отдельной и уникальной личности объединяются. Теперь ребенок формирует прочную идентификацию с родителем того же пола и дифференцированный по полу и нарциссически оцененный образ тела, который служит позитивным источником самооценки. Половая идентичность добавляет к детскому ядру личности не только понимание того, «кто он», но и «какой он» (Вагасе, 1951). Это обеспечивает основу для встречи с Эдиповым комплексом.

Многие системы развития, которые обсуждались в этой книге, сходятся при формировании Эдипова комплекса. Синтезирующая функция Эго в интегрировании множества происходящих взаимодействий, сознательных и бессознательных мыслей, желаний, фантазий, конфликтов, тревог, защит и решений, наряду с вырабатыванием идентификации с обоими родителями и стараниями разрешить Эдипов комплекс, ведет к интегрированному чувству идентичности, которого раньше не было.

Левальд полагал, что Эдипов комплекс, со всеми сложностями, которые несет эта концепция, является водоразделом в индивидуации: «Основанный на инстинктивной жизни Эдипов комплекс в психоаналитической психологии становится символом первой любви человека, символом ясного осознавания своей натуры. Он заключается в страстном вовлечении в любовь и ненависть с первыми либидными объектами. А ограничения, накладываемые на это вовлечение, отбрасывают его назад к самому себе» (1985, стр. 442). Левальд называл этот процесс «создание души».

Крайности любви и ненависти и лояльность конфликтов Эдипова комплекса отмечают поворотный пункт в психическом развитии. Один возможный исход для ребенка — продолжать нарциссические поиски совершенства (Rotstein, 1980), чтобы подтвердить свое всемогущество. Затем, пытаясь манипулировать окружающей средой, он настаивает на своих правах. Когда его желания (Эдиповы или доэдиповы) не исполняются, он сердится, считая, что его обманули, настаивает на том, что родители несправедливые и «нечестные». Другой исход для ребенка — бороться за личность с ценностями и моралью родителя. В этом случае Суперэго становится внутренним голосом власти, и, хотя внутренний конфликт может сохраняться, он дает ребенку возможность ощутить новое чувство самостоятельности и независимого функционирования. С интернализацией Эдипова конфликта, разрешением и отказом от Эдиповых целей и консолидацией Суперэго, Суперэго начинает играть важнейшую роль в чувстве собственного «я» и в идентификации. Это означает, что из-за его участия в развитии самооценки, из-за наград и наказаний, начинает появляться чувство ответственности за себя.

Расширение социальной жизни в латентный период вносит дополнительный вклад в чувство собственного «я». В частности, чувство ответственности за себя укрепляется, вместе с все большей интернализацией и самостоятельностью Суперэго. При благоприятных условиях, ребенок начинает понимать, хотя бы иногда, что он может ошибаться. Превратности в самооценке являются мучительным аспектом латентности, так как восторг или грусть и одиночество наступает, когда ребенка принимает или отвергает любимый друг или группа.

Биологические изменения, непостоянные настроения, различные семейные и социальные отношения, а также новая ответственность в течение отрочества, — все это способствует развитию чувства собственного «я». Эти элементы иногда приносят с собой то, что Эриксон назвал «кризисом идентификации» (1956). Но удачное завершение подросткового периода, который будет описан в дальнейших главах этой книги, включает в себя отношение к телесным изменениям, эмоциональные переживания и опыты социальных взаимоотношений. Все это дает юноше возможность перейти к полностью интегрированному чувству собственного «я» со стабильным чувством идентичности.

Мы описали формирование чувства собственного «я». Это развитие включает в себя: телесный опыт, отношения с объектами и значимые переживания. В течение развития существует много изменений как в теле, так и в образе тела. Много превратностей и в объектных отношениях, что обсуждалось в предыдущей главе. В течение развития изменяются и эмоциональное восприятие тела, объектов, чувства собственного «я» и самооценки. Однако существует ярко выраженная неразрывность чувства собственного «я» в течение всего его развития.

Примечания:

6

Следуя этой теории, необходимо различать межличностные отношения и отношения объектные. Первые подразумевают взаимоотношения между людьми. В свою очередь, объектные отношения (или «интернализованные объектные отношения») отсылают нас к внутреннему опыту, т. е. к внутреннему представлению о себе и других и их роли во взаимоотношениях.

7

Малер приписала заметно выраженный сдвиг и функционировании младенца созреванию перцептуально-осознающей системы в центральной нервной системе Она полагала, что до этого времени «барьер на пути раздражителей» защищал младенца от ударов внешних раздражителей. Постольку; поскольку недавние исследования документально подтвердили замечательную способность новорожденного воспринимать и различать раздражители различных сенсорных модальностей, идея о барьере более не является здравой или необходимой (Esman, 1983). Представляется, что многие факторы созревания и опыта лежат в основе этого сдвига, и важную роль тут может играть развитие эго-функционирования, способствующее интеграции раздражителей в новые поведенческие образцы (Lester 1983).

8

Возможно, более удачным переводом было бы «телесное «я»», поскольку Фрейд, очевидно, ссылался на часть аспекта das Ich, а не на Эго, как психологическую структуру.