XVII

В этот день Н не вставал с постели даже по нужде. Не было сил — это само собой: все, чем был богат, ушло на возвращение к жизни. Впрочем, энергия — дело наживное: была бы емкость — натечет; куда больше его беспокоило нарушение координации. Даже простейшие действия не получались без контроля мысли. Чтобы приподнять руку, нужно было сосредотачиваться и понуждать конкретные мышцы. От попыток взять что-нибудь пальцами пока пришлось отказаться. Насиловать себя он не стал: во-первых, это противоречило его философии, а во-вторых, имело смысл подождать, пока хоть немного восстановятся силы. Тело умней нас; оно знает о себе даже то, чего мы не узнаем никогда; без наших подсказок и зачастую вопреки нашей помощи оно врачует себя, покуда есть чем, а самое главное — покуда душа на месте. Но как это непросто — жить, не противореча душе и не мешая телу!.. Банальность.

Уже на следующее утро Н обнаружил, что восстановился автоматизм некоторых движений. Тело как бы оттаивало. Не без труда, цепляясь за спинку кровати, Н смог сесть. С непривычки голова кружилась, поэтому Н снова лег и тут же уснул. Наверное, спал совсем недолго, но это было как раз то, чего ему недоставало: он проснулся с ощущением свежести. И потребностью думать, что в последнее время у него случалось редко. Он чувствовал, что должен что-то вспомнить — но что именно? Осторожные наскоки не помогли — чувство не превращалось в мысль. Ничего, спелое яблоко падает само, поддержал себя Н обычным утешением, и осчастливил Марию, согласившись, чтобы она накормила его салатом из помидоров, огурцов, поздних вишен, стручкового лука и базилика с сельдереем. У нее и борщ был готов, вся хата благоухала ароматами густого навара, но от борща Н отказался: сегодня это был бы перебор.

Ночью к нему пришел черный ангел. Впрочем, порядок действий был иной: ему приснилось, что он в храме, и бродит по центральному нефу в лунном свете. Храм уже закончен; алтарь поблескивает золотом окладов; колонны расписаны «под Васнецова»; узоры мраморного пола не прячут своих сакральных символов — все равно их некому прочесть. Где-то рядом — и спереди, и сзади, вокруг, — толпятся души. Н знает, что они здесь, но они не мешают ему бродить, расступаются, пропускают. Все-таки без них было бы лучше: они лишают Н свободы, хотя и не претендуют на нее. Ведь он здесь не случайно, а по воле своей души, которая ищет нечто потерянное. Или забытое. А толпа отвлекает, заставляет приноравливаться; оказываешься на уровне, куда ниже собственного. И вдруг обнаруживаешь, что твоя душа, спасаясь от этого прокрустова ложа, уже оставила тебя. И твой приход сюда лишается смысла…

Думать надо меньше.

Н присел на край солеи, поднял голову — и почему-то не удивился, что над ним чистое небо и полная луна, что ни крыши, ни куполов нет. И тишина такая, что слышно, как ворочается во сне ворон Карпыч, умнейшее создание, вор и бездельник. Выходит, его гнездо на капители так и не убрали. Кто же в таком случае подтирает каждое утро колонну и пол под гнездом?

Вот тогда он и почувствовал, что рядом кто-то есть. Повернул голову. Это был черный ангел. Он сидел, сложив ноги по-турецки, и смотрел невидяще куда-то в глубину храма. Сердце сразу узнало эту позу: вот так же сидел Диоген, когда пришел прощаться…

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — сказал Н.

— Это не от меня зависит, — сказал черный ангел и повернул голову к Н. — Отзывают.

Все происходит нежданно. Сюжет завтрашнего дня написан на странице, которую ты пока не раскрыл. И выходит, что вся жизнь — это неосознанное ожидание момента, когда ты откроешь очередную страницу — а она пуста.

— Мне будет трудно без тебя…

— Нет, — сказал черный ангел. — Ведь ты был готов к этому с первого дня. Но ты не знал этого, и тебе был нужен кто-то рядом.

— Не просто кто-то, а родственная душа, — уточнил Н.

— Это твои фантазии. — Черный ангел опять смотрел куда-то мимо. Он уже сообщил информацию, ради которой появился, и мог уйти, но чувство Н удерживало его. — Ты смотрел в меня, как в зеркало. И это правильно — ведь у ангелов нет души.

Н подумал. Почему-то вспомнил Марию. Но мысль о ней он сразу прогнал: сработал инстинкт самосохранения.

— Значит, ты не будешь меня вспоминать?

— Ты все время забываешь, что я — голограмма, материализованная энергией информация, — терпеливо сказал черный ангел. — У меня была функция — и ресурс для ее исполнения. Ресурс иссяк. Сейчас я уйду из твоей жизни — и меня не станет.

— Нет. Ведь ты останешься в моей памяти. И в памяти всех, кто тебя видел…

— Это буду не я…

С того места, где сидел Н, изображение на фреске было неразличимо, а так захотелось подойти, даже подбежать, чтобы успеть поймать… На этом его мысль запнулась. Что я хочу там увидеть?.. — он и этого не знал. Было желание, такое сильное, что оно овладело им полностью. На какие-то мгновения он даже забыл о сидящем рядом черном ангеле, а когда спохватился и взглянул на него — рядом никого не было.

Н встал и прошел к фреске. Черный ангел был на месте. Но это был не он.

Зачем Ты покинул меня, Господи!..

Это был не вопрос — это был стон. Светлая полоса закончилась — он вступил в темную. В полосу потерь. Вокруг еще сохранялся свет, но свет уже потерял свою яркость, тускнел, гас. Мрак уже выползал из всех углов. Еще немного — и ты опять останешься совсем один…

Это было так ужасно, что Н мгновенно проснулся. Поискал рукой — Мария была рядом. Она была расслаблена и беспамятна, чтобы ребенка ничто не тревожило, чтобы природа лепила его в свободе и покое. Н положил руку ей на живот — и почувствовал биение маленького сердечка. Это было непросто, ведь его собственное сердце, потрясенное ужасом, все еще работало на пределе; вырванная из запасников кровь переполнила жилы; лежащая на животе ладонь вздулась и отзывалась сердцу ребенка солидарным тяжелым пульсом. Но Н ничто не могло помешать. Он слушал не ладонью, не кожей, — сфера его ладони сейчас была радаром, таким чутким, что если б он захотел узнать, о чем думает его сын, он ощутил бы его мысли так же легко и свободно, как свои.

— Не тревожься, — пробормотала сквозь сон Мария. — Ему хорошо. Спи.

Вот она — единственная реальность, единственная ценность, единственная истина. Кровь отхлынула и затихла в своих темных хранилищах так же вдруг, как покинула их; Н выдохнул из оцепеневших легких застоявшийся воздух; пульс упал до нормы и стал неслышен; и мысли, проклятые мысли, которых он так боялся, рассеялись сами по себе. Н оказался в пустоте и невесомости и даже не заметил, как погрузился в сон без сна. Умереть, уснуть…

Он проснулся поздно. За окнами был хмурый день. Собирался дождь. Н попытался вспомнить, какая вчера была погода — и не смог. Вот такой он был вчера…

Он встал легко; без труда оделся; вышел на крыльцо. Мария наблюдала за ним с тревогой, но не сказала ни слова. На склоне холма образовались свежие промоины — жухлая, полумертвая трава не смогла удержаться в потоках воды. Зато на уцелевшей почве тончайшим подмалевком проявилась темная зелень.

Чтобы не месить грязь, Н пошел не напрямик, как обычно, а к брусчатке; впрочем, оказалось, что опасался напрасно: земля держала ногу хорошо. Звонкости не стало, но это и все. Плоть земли пока не очнулась. Это сколько же еще нужно ее поливать, чтобы в каждой ее клеточке проснулась жизнь!..

Выйдя на брусчатку, Н взглянул на храм — и ничего не почувствовал. Правда, изгиб дороги, который так радовал прежде, что-то шевельнул в душе, но вряд ли это можно было назвать чувством; скорее, это было воспоминание о когда-то пережитом чувстве, значит — нечто вторичное. Информация, которая закрывает пустоту.

Мир скукоживался, терял тонкие структуры, стремясь к последней цели — первозданному хаосу. Вот уж не думал, что придется наблюдать, как превращаюсь в бездушную биомассу, с иронией подумал Н. Поглядели бы сейчас на меня коллеги! Впрочем, их так страшили мои размеры (объективно — ничем не выдающиеся), что они и сейчас во мне ничего бы не разглядели.

Мысль о прошлом всплыла — и пропала. Это было так далеко, так неинтересно… Подъем, испытанный при пробуждении, иссяк, ноги стали тяжелыми, идти по дороге стало скучно; даже звук шагов раздражал. Он бы пошел по обочине, но по этим обочинам никто никогда не ходил, тропинки там не было; весной мужики выкашивали первую траву на корм скоту, но потом засуха остановила ее рост, и только осот да чертополох, как ни в чем не бывало, тянулись к солнцу колючим частоколом. Была б энергия — мне бы все нравилось, я во всем бы находил гармонию и примитивную мудрость, думал Н; мне бы согревали сердце даже эти жухлые обочины. Но энергии нет, любить нечем, а тот уголек, что во мне еще теплится… Нет, нет! — этим я не поделюсь ни с кем. Оно во мне есть, но оно уже отдано. Вот так. Оно уже отдано — и только потому все еще живо…

Этот маленький эмоциональный всплеск дал силы его глазам, и он увидал не только то, что было под ногами, но и склон холма, и степь за ним, и подумал, в какую землю его положат. Это случилось впервые в жизни. О смерти он передумал много (не о своей; своя его не занимала; придет, когда надо); такая профессия: смерть была его соперником. Он-то боролся всерьез, а она играла с ним в поддавки. Очевидно, он ей нравился, потому что иногда она так держала свои карты, что он мог их подсмотреть. Не все, с краешку. Это продлевало борьбу и дарило те маленькие победы, из-за которых было столько шума вокруг него.

Так где же меня положат?..

За время, прожитое у Марии, он лишь однажды побывал в селе — когда пересекал его, направляясь к Матвею Исааковичу. Где здешний погост — не знал, не было в этом нужды. Может быть и видел его с крыши храма, но не обратил внимания. И сейчас не интересовался этим. Может быть, там хорошо, уютно: старые могилы едва угадываются под покровом травы, старые деревья оберегают покой земли от ветра и солнца… Нет, нет! — я хотел бы лежать где-то здесь: на этом холме, в этом месте. Ведь не зря же я шел сюда через полстраны! Лежать не в низине, пусть даже там земля мягчайшая, я столько раз это испытал; пусть там земля мягчайшая, и в ней должно быть так легко лежать и так легко раствориться. Нет! Я хотел бы лежать на этом холме, в этом месте. Я бы все время чувствовал этот простор, который так полюбил, и это чувство помогало бы мне не замечать тех мгновений, когда Марии не будет рядом со мной. На этом холме, в этом месте…

Он поднял голову — и обнаружил, что стоит перед храмом. Опять что-то сваривали на главном куполе; надо бы и самому глянуть — молнии не щадили купол. Стены синагоги подросли на два-три ряда кирпичей. Дагестанцы сидели на корточках, курили и смотрели, как маленький старый экскаватор роет траншею под фундамент. Их старшой производит впечатление толкового мужика; надеюсь, он уже распорядился, чтобы завезли бутовый камень…

В храме на первый взгляд все было как обычно, только доски не устилали пол; собирая после потопа, их сложили штабелями возле колонн центрального нефа. Н подошел к ближайшей колонне, потрогал штукатурку. Она была еще сырой, но нигде не размылась и не вспучилась. Спасибо, подумал он о слепом Строителе; спасибо, что оставил мне этот рецепт.

И еще одна мысль впервые посетила его: надо бы вернуть всю документацию на место, в схрон. Еще в самом начале, чтобы не лазить каждый раз в подпол, он перенес планшеты с чертежами храма в хату. Теперь в них не было нужды: все, что могло понадобиться в ближайшее время, он давно скопировал; то, что понадобится потом… Дай Бог дожить. Как же так получилось, что до сих пор я ни разу не подумал о том Строителе, который появится здесь после меня? — удивился Н. А ведь именно так должно быть. Этот храм будут строить и восстанавливать вечно. Всегда. По одному и тому же плану. Гениальное невозможно улучшить, потому что в нем истина. Истина природы. Можно придумать нечто иное, тоже гениальное, но оно не будет ни лучше, ни больше, потому что все гениальное равно природе, а в природе все равно. Хорошо, что я вспомнил о своем долге, о такой очевидной вещи, подумал Н. Если бы здесь был черный ангел, я бы решил, что эту мысль мне нашептал он. А так выходит, что я сам. Вот мой сегодняшний уровень, констатировал Н, я ставлю себе плюс за мысль, которую прежде осознал бы автоматически. Впрочем, прежде пространство вокруг меня контролировала моя интуиция. Ведь и тогда я понимал не так уж и много, признал Н, но меня выручала интуиция, которую я умел слышать и которой верил. Куда она делась? Господь перекрыл мне этот канал, как перекрывают кислород. Впрочем, вряд ли Он действует так грубо. Очевидно, все проще: я стал Ему скучен — и Он отвернулся от меня.

Перед фреской с черным ангелом стоял незнакомец. Судя по одежде — монах. Всматриваясь в какую-то деталь, он приблизил свое лицо почти вплотную к фреске, да еще и подсвечивал себе зажигалкой. Может быть, он специалист в этом деле, и пытается постичь нюансы?..

В общем-то, в появлении монаха не было ничего необычного, церковники сюда наведывались часто; даже митрополит приезжал. Как он выразился — искал взаимопонимание. На самом деле — это была всего лишь попытка исправить предшествующую ошибку. Его чиновники сделали рейдерский наезд — с адвокатами, с бумагами еще дониколаевских времен, с постановлением суда. Из бумаг следовало, что и храм, и все, что в нем находится, принадлежит их парафии. Н смотреть бумаги не стал, по первым же фразам понял суть дела, отрицательно качнул головой, накинул на плечо брезентовый ремень самодельного ящика с инструментами, повернулся и ушел. «Вам не удастся от нас отмахнуться! — кричал ему вслед адвокат. — В следующий раз мы явимся с судебными исполнителями.» Следующего раза у них не получилось: Матвей Исаакович разобрался с ними быстро. Да и бумаги экспертиза признала новоделом. Митрополит прибыл погодя, и с порога заявил, что хотел бы договориться полюбовно. У него был тяжелый неподвижный взгляд, и тело так забито шлаками, что казалось вытесанным из камня. От него даже холодом веяло. Уж наверное он немало поразрушил за свою жизнь, но этот храм был в стороне от его судьбы. Н только раз — в первый момент — взглянул ему в глаза, понял, что ради самосохранения этого не надо делать, впрочем — как и слушать, и стоял, разглядывая замысловатый срез соснового сука на доске у себя под ногами. Уже через минуту-другую митрополит знал, что приехал напрасно, но его характер был сильней его интуиции. Он выложил все, что готовился сказать. В конце своей речи он нервничал и сбивался, потому что в нем возникло — и все росло, росло некое чувство, которое он из самосохранения упорно не хотел переводить в слова. Если б он верил в Бога, он бы признал, что перед ним — как утверждала молва — Избранник; но цинизм, привитый ему в детстве, устоял перед логикой наук, которые он перемалывал всю свою молодость. Когда он перестал говорить, Н даже не взглянул на него. И потому не видел, что митрополит еще несколько минут стоял недвижимо. Его сковал непонятный ступор, и он должен был подождать, пока это пройдет. Он следил, как Н неторопливо поднимается по дощатым трапам куда-то в верхние ярусы строительных лесов. Что митрополит при этом думал — сказать невозможно; свои мысли он не выдал ни жестом, ни взглядом. Такой человек. Непрерывная борьба, которую он вел, сколько себя помнил, сделала его таким. На внутреннее устройство храма он так и не взглянул, и как обратили внимание работавшие поблизости мужики, ни разу не перекрестился. В нем не было автоматизма этого ритуала; очевидно, он крестился осознанно.

Как уже было сказано, здесь появлялись и обычные священники. Двоих Н помнил, хотя они и не подходили к нему. Их глаза были задавлены усталостью от душевных сомнений, в храме они надеялись обрести утраченный контакт с Богом. Молясь, они медитировали часами, но вряд ли из этого что-то получилось: как видел Н, их спины не становились легче. Н одолел искушение подойти к ним, хотя после и жалел об этом. Даже если б он мог говорить — что б он им сказал? — что одиночество не вне нас, что это болезнь души? что это тень смерти, вывести из которой на свет может только любовь?.. Остальные Христовы приспешники были обычными прохиндеями. Они хотели денег. Они шли прямо к Н, их немудреные спектакли имели единственную цель: разжалобить. Н старался быть деликатным, показывал, что денег у него нет, и это была правда. В самом деле: откуда им было взяться? Если не изменяет память, с тех пор, как он побирался на тротуарах с кормилицей свирелью, он не держал в руках ни одного рубля.

Н подошел к монаху, и только тогда понял, что именно тот разглядывает. Скрижаль. Вода смыла наложенный им еще весной тончайший слой штукатурки, и линза глазури отзывалась огоньку зажигалки мягким опаловым сиянием. Вот тебе урок, сказал себе Н; разве за эти месяцы память не напоминала тебе несколько раз, что нужно заменить временное покрытие постоянным? Но тебе все было недосуг, и заноза была нетребовательной: ты о ней вспоминал лишь в те моменты, когда взгляд на миг задерживался на едва различимом пятне в том месте фрески, где прежде была намалевана скрижаль. Ты изменил своему правилу — и не вынул занозу сразу. Все откладывал: вот настанет черед реставрировать фреску — тогда… Если бы заменил покрытие сразу, когда узнал древний рецепт, сейчас бы не было повода для сожалений. Единственное оправдание: в те дни я еще не созрел до простой мысли, что когда-то здесь появится следующий Строитель…

Монах повернулся к Н. На первый взгляд он был совсем молод, не старше двадцати; кожа лица была свежей и тонкой; сквозь нее, на зависть барышням, просвечивал румянец. Но глаза… эти глаза знали какую-то страсть, неведомую юности. Значит, ему может быть и двадцать пять, и все тридцать. Есть такие лица; это о них сказано: маленькая собачка — до старости щенок.

— Я видел, куда завезли свежий цемент, а песок — вот он, — сказал монашек, показывая на размытую, все еще не просохшую груду песка под одной из колонн. Именно «монашек» — так о нем подумал Н. Даже если б ему были все пятьдесят — я иначе не мог бы о нем думать: уж больно мелок. — Если не возражаете, — продолжал монашек, — я сейчас сделаю раствор — я это умею, — и замажу скрижаль.

Вот так. Вот так, сказал себе Н, и покачал головой: нет.

— Понимаю, — сказал монашек, — нужен специальный рецепт?

Эта фраза не сразу дошла до Н. Он глядел на фреску, вернее — на то, что прежде было фреской. Черный ангел исчез, словно и не было его вовсе. Вода вымыла краску; не просто смыла — именно вымыла из самого тела фрески. Старцу с чашей досталось тоже, но контур его фигуры все-таки угадывался: эдакое тающее облако с разрывом в том месте, где прежде была черная чаша судьбы.

Н перевел взгляд на монашка, и в его глазах прочел ожидание. Ну да, ведь он о чем-то спросил… Н тут же вспомнил вопрос, и едва не выдал своего восхищения быстротой, с которой монашек соображает. Такие мозги — редкость. Правда, у них не та мощность, чтобы копать в глубину, но находить разрывы в ткани и вязать порванные нити — им нет равных. Это мне нравилось у Феди, вспомнил Н хирурга-коротышку, но Федя был еще и человек; его сердца хватало на всех, с кем его сталкивала жизнь. С ним было легко и ясно. Он не играл, он — был. А этот молодой человек — игрок. Причем настолько уверенный в своем мастерстве, что сразу показывает свои карты. Как фокусник, который подтягивает повыше рукава: смотрите, я ничего не спрятал, — но даже это движение имеет смысл, потому что отвлекает внимание от главного процесса, который в этот момент и происходит.

Монашек терпеливо ждал. В его облике (уточним: и в лице, и в потенции тела) угадывалась почтительность и готовность к послушанию; и готовность согласиться со всем, что бы ни предложил Н. Это было непросто: сразу дать понять — вот я какой! — и в то же время смиренно признать: но куда мне до вас…

Так о чем же?.. Ах, да, — он спросил о специальном рецепте… Не бог весть какая тайна, причем при нынешнем уровне химического и спектрального анализа раскрыть ее по мизерному сколку фрески — работы на полчаса. И все же раскрывать этот рецепт не хотелось. Накат монашка был столь стремителен, что вызывал естественное желание противостоять. Н сразу не придумал, как бы поделикатней выйти из ситуации, и просто кивнул: да.

— Понимаю, — сказал монашек, — вы предпочитаете сделать это сами. Хорошо. Но пока вы соберетесь… ведь у вас столько дел… я все-таки замажу скрижаль. Прямо сейчас.

Он взглянул куда-то мимо Н — и только теперь Н обратил внимание на звук быстрых приближающихся шагов. Это был Искендер.

— Когда мне сказали, шеф, что вы уже здесь — я не поверил! — Он был искренне рад. Если бы прежде у них были другие, более близкие отношения, он бы сейчас обнял Н. — Дайте погляжу, каков вы сейчас. — Увиденное ему не понравилось. — Зря вы это придумали, шеф. Посидели бы еще пару дней на крылечке, Мария бы душу отвела. Мы тут пока без вас управляемся. Инерция. Ну конечно — если бы возникли принципиальные вопросы — я бы к вам сей минут прибежал!..

Только теперь он обратил внимание на монашка, скользнул по нему легким взглядом.

— Из каких палестин к нам прибыли, святой отец?

Это было сказано не без иронии. Искендера несло, он был в своей стихии, свобода стала светофильтром в его глазах: по сути, он не видел монашка, поскольку не думал о нем.

Монашек слегка поклонился. Он стоял так, чтобы закрывать спиной скрижаль. Из-за роста он не был уверен, хорошо ли у него получается, и это сковывало его фигуру; впрочем — едва заметно.

— Из Почаевской лавры, — сказал монашек. Он был само смирение. — Я только на эту Пасху принял постриг, и испросил благословения у владыки на паломничество в Святую землю.

— Где мы — и где Святая земля, — возразил Искендер. Ему было все равно, но был повод поразвлечься. — К тому же, как я наслышан, в наши дни ко гробу Господню летают самолетами. В пятницу полетел — в воскресенье вечером возвратился. Удобно — и не хлопотно.

— А я иду пешком, — мягко возразил монашек.

Только теперь Искендер поглядел на него внимательно: ему стало интересно.

— А ну — покажи подошвы.

Монашек приподнял рясу и показал. Ботинки были старые, дешевые; наклеенные резиновые подметки тоже пора было менять.

— Ну ты даешь!..

— Братия в монастыре тоже допытывалась: зачем тебе это? какой в этом смысл? — Монашек застенчиво улыбнулся. — Я не знал, что им ответить. И сейчас не знаю. Просто я чувствую, что должен пройти этот путь… Я не думаю, что каждый шаг приближает меня к Господу, — монашек перекрестился, — дело не в километраже, а в самом процессе. В преодолении одиночества души, в освобождении от мыслей… от всех мыслей!

— Так уж и от всех?

— Конечно! Ведь мыслить нас научил Сатана. — Монашек опять перекрестился. — Значит, ни счастье, ни покой…

— Это одно и то же, — резко сказал Искендер.

— Может быть. Я подумаю об этом… Но вы, надеюсь, не станете возражать, — монашек постучал пальцем по своему виску, — что все наши беды — от этого?

— Не стану, — засмеялся Искендер. — Хочешь добрый совет? — Монашек поклонился. — Чем дурью маяться — потрудился бы во славу своего Господа на этой стройке. Святая земля там, где ты вложил свою душу. Попробуй полюбить физический труд. Впрочем, — опять хохотнул Искендер, — я уже знаю твою отговорку: ведь и трудиться нас научил Сатана.

Монашек перекрестился: — Каждый из нас — внутри себя — в своей душе — строит Божий Храм. А в какую внешнюю, материальную форму это выльется — разве имеет значение?..

— Вот-вот, другого от тебя я и не ждал. Слова, слова… Ты мне ясен, дорогой, и — уж прости меня, грешного, — не интересен. — Искендер повернулся к Н. — Виноват, шеф, чуть не запамятовал. — Он достал из кармана бумаги, Н сразу признал свои ксерокопии. — Я у вас прихватизировал документацию. Вы были без сознания, а контролировать процесс вслепую… Поверьте, мне очень неловко, но уж как получилось…

Искендер протянул ксерокопии. Вода повредила структуру бумаги, она стала рыхлой внутри и коробилась от внешней корки. Вчера я был уже в сознании, припомнил Н, да если б и спал — Мария никогда бы не позволила шарить по моим карманам, тем более — что-то забрать. Значит, он это сделал еще до того, как притащил меня в хату…

Н даже не прикоснулся к бумагам, махнул рукой: оставь у себя.

От фрески Н прошел в придел, где обычно спал. Вода сдвинула войлок. Войлок отплыл к боковой стене, приткнулся к ней углом, и так напитался водой, что плыть дальше уже не мог. Здесь он никогда не высохнет, подумал Н, нужно бы вытащить его на солнышко… Он попытался поднять войлок — и не смог. Ну и ладно… Н потащил войлок на прежнее место, это удалось лишь в три приема. Правда, в промежутках Н не отдыхал; он только выпрямлялся, делал пару глубоких вдохов — и опять брался за войлок. Пустяковая работа, но в конце ее Н был мокр от пота. Жаль — присесть не на что… Н опустился на колени и терпеливо ждал, пока угомонится возмущенное его действиями сердце.

Наконец открыл глаза.

Лампадка тлела каплей света, хранила надежду, которую ей доверили. От нее не убывало, сколько бы людей ни останавливали на ней свой взгляд. Лунный пейзаж оплавленного стеарина с черными фитильками умерших свечей тоже был на месте. А вот иконка пропала. Если ее унесло водой из храма… Н поглядел по сторонам. В этом было не много смысла: сумеречный свет скрадывал пространство под стенами. Н собрался с духом — и встал. И пошел по периметру придела. Когда увидел иконку — почувствовал облегчение. На большее его не хватило. Вода покоробила фанеру; лак окантовки — и прежде полустертый — осыпался; листок с ликом отклеился и пропал. Как найдешь его теперь…

Н не огорчился, в нем вообще ничего не шевельнулось; даже мысли. Он действовал автоматически. Опять обошел придел, заглядывая в каждую щель. Здесь листка не было. Н заставил себя задуматься — представить, куда из придела уходила вода. И пошел по ее пути. Листок обнаружил в штабеле досок. Он свернулся в трубочку и забился в такую щель между досками, что заметить его случайно было невозможно. Но ведь Н искал, и знал, где искать. Я бы все равно тебя нашел, подумал Н, это была не самая сложная задача…

Вода знала свое дело: от рисунка остался еле различимый контур, краски исчезли совсем. Но если аккуратно обвести шариковой ручкой все линии, а фломастерами (они давно высохли, ими рисовал еще сын Марии, но вернуть им жизнь проще, чем душе) нанести необходимые тона, — получится не хуже, чем прежде. Ведь дело не в том, как это сделано; важно, чтобы душа в этой точке, перед этим немудреным ликом, ощущала, что ей дан шанс выйти на контакт с Господом.

Поиск забрал последние силы. Мир замедлялся; все процессы потеряли свободу; они происходили, но через преодоление. Такое впечатление, что мир погрузился под воду, и не только каждое движение, но и каждую мысль обволокла ее плотность.

Ведь я зачем-то пришел сюда…

Он все еще стоял возле небрежно сложенного штабеля досок, опираясь на край одной из них. Сосновой. С прилипшими намертво лепешками цемента. Колонна была рядом. Н посмотрел вдоль нее вверх — и не разглядел, где она заканчивается. Посмотрел вдоль нефа — колонны уходили в далекую перспективу. Если я сейчас упаду… Вот этого он точно не мог себе позволить. Не из-за себя — из-за людей… Дальше осмыслить это чувство не было сил: мысль угасала прежде, чем он успевал ее разглядеть. Цепляясь за доски, Н опустился на пол — и мир исчез.

Когда Н очнулся — рядом никого не было. Он сидел на полу, прислонившись спиной к доскам, вытянув расслабленные ноги. Голоса людей звучали где-то рядом, не выше второго яруса строительных лесов; каждое слово было ясно различимо. Обморок прошел без следа. Впрочем, как же без следа? — а чувство досады? На себя; на кого же еще… Надо было посидеть дома еще пару деньков — пришел бы сюда другим человеком. Что-то происходит со мной, — думал Н. Меняюсь. И не в лучшую сторону. Ведь прежде — я это хорошо помню, так было всю мою сознательную жизнь, — я ничего не делал через силу. Я это умел. Я даже культивировал это: ведь только благодаря этому я всегда имел достаточно энергии, чтобы слышать свою интуицию, а когда можно было обойтись более экономными средствами — чтобы слышать свой здравый смысл. Но потом что-то случилось, что-то сломалось во мне, — и я потерял чувство меры. Я стал ломить напролом, чего прежде никогда не делал. Что-то сломалось во мне — и я стал ломать все вокруг, даже не замечая этого. А чем больше я ломал вокруг, тем больше ширилась пустыня в моей душе. Когда же началось это саморазрушение?..

Чего было спрашивать? — он и так это знал: в тот день, когда погибли дети. В тот день все и началось. В тот день Господь лишил меня разума, а теперь — это уже очевидно — и вовсе отвернулся от меня.

Пора уходить.

Да! — но ведь зачем-то я пришел сюда. Через силу — но пришел. Ведь не из-за иконки же. Я о ней и не вспоминал никогда. Для меня она обретала плоть лишь когда мой взгляд останавливался на ней… Так зачем же я пришел?..

Он вспомнил: из-за черного ангела. Я не хотел верить сну. Что-то еще держит меня здесь, и я хотел убедиться, я хотел точно знать, что у меня еще есть время. Но черный ангел ушел. Время вышло. Значит — пора и мне…

Он встал и пошел к выходу. Идти было довольно легко; во всяком случае не нужно было думать об этом. В сарае его ждал кусок дубовой доски — сухой, массивный; пожалуй, толщиной в полный дюйм. Выпилю из него прямоугольник по размеру иконки, с удовольствием думал Н, посажу ее на настоящий клей, чтоб уж навечно. Потом бы покрыть двумя-тремя слоями лака, чтобы заиграла, да жаль — нельзя: Мария заметит подмену. Оно вроде бы и ничего особенного, что заметит, но лучше не испытывать судьбу. Пусть тот мир остается для нее неизменным.

Он знал, что должен успеть, и для этого поставить иконку на место уже сегодня. Значит, сегодня придется еще раз идти в храм. Эта мысль проявилась где-то на краю сознания, но была такой слабой, что не смогла разбудить никаких чувств. И он ее тут же забыл.