Горизонт мой! Ты опять далек? Ну еще, еще, еще рывок! Как прест...

Горизонт мой! Ты опять далек?

Ну еще, еще, еще рывок!

Как преступник среди бела дня,

Горизонт уходит от меня.

Я в погоне этой не устану,

Мне здоровья своего не жаль,

Будь я проклят, если не достану

Эту убегающую даль!

(Светлов)

В этот вечер мы сидели у друга, который собирает верблюдов. Плюшевые, резиновые, целлулоидные, металлические, деревянные; все, как один, с горбами – по крайней мере с одним – и с надменными вытянутыми мордами, они высокомерно смотрели со шкафа, толпились на рояле и полках, теснили бумаги на столе. Верблюдов было сорок два – товарищ собирал их всюду: покупал, выменивал, воровал. Несколько знакомых семей уже его не приглашали – хозяева входили в момент, когда он ловко и профессионально засовывал под пиджак очередной экспонат. Друзья привозили ему верблюдов из туристических поездок, покупая их на последние гроши валюты, отказываясь во имя дружбы от заграничных авторучек. Один огромный чугунный верблюд стоял отдельно – его подарили на заводе, где товарищ читал стихи. («Что бы вы хотели в подарок?» – спросил его благодарный директор. «Верблюда», – не задумываясь, ответил он. И верблюда отлили. «Поэт!» – восторженно сказала секретарша. «Богема», – вздохнул председатель месткома.) В квартиры, где были верблюды, он посылал тайных агентов, и коллекция неуклонно пополнялась. При слове «верблюд» он вздрагивал и начинал нервничать. Было также известно, что он ухаживает одновременно за двумя девицами – владелицами уникальных верблюдов, вырезанных в Туве из камня, – но девицы понимали его замысел превратно и перед свиданием красили губы.

Так вот, мы сидели у него, и одна из женщин, посмотрев на верблюдов, сказала:

– Знаете, вспомнила смешной случай. У нас в институте поспорили два биолога, и один другому неосторожно сказал, что ничем при случае не докажешь, что ты не верблюд, если вдруг понадобится. Второй промолчал, но, уходя, гордо шепнул мне, что у него в домоуправлении – приятельница. Назавтра он принес справку, где печатью и подписью черным по белому удостоверялось, что податель справки «не верблюд, а старший научный сотрудник». Здорово, да?

Один из гостей, солидный сорокалетний инженер, вдруг оживился и суетливо задвигал кадыком – так собака глотает слюну при запахе еды.

– А нельзя ли достать эту справку? – льстиво заглядывая в глаза, спросил он у рассказчицы.

Было очевидно, что будь у него хвост, он бы им сейчас вильнул.

– Зачем она вам? – удивились все.

– Я собираю справки, – сказал он печально и гордо. – У меня их уже восемьдесят шесть, и среди них есть уникальные.

Собиратель ушел провожать рассказчицу о верблюжьей справке и был сама влюбленность. Он уважительно держал ее под руку мертвой хваткой и искательно улыбался широкой эмалированной улыбкой.

Возвращаясь, я твердо решил, что болезнь эту стоит описать.

Весь год я много ездил, и в одном северном городке мне посоветовали повидать известного врача-коллекционера.

На нажатие кнопки; откликнулся звонок где-то в глубине квартиры, послышались шаркающие шаги, подозрительное «кто там?», бдительный расспрос, и загремели четыре засова. Сухонький старик небольшого роста узнал, кто меня прислал, и усадил за стол.

– О моей коллекции книг по медицине вы знаете? – обеспокоенно спросил он.

Четыре тысячи книг на восьми языках (сам он знает лишь один) и несколько тысяч газетных вырезок. Но главная научная ценность коллекции, сказал он мне, затаенно улыбаясь, совсем не в книгах, а в листочках, вложенных в каждую из них. На листочке коротко написаны его мысли по поводу изложенного в книге. Я проглотил вопрос о методе прочтения книг на незнакомых языках и присмотрелся к нему внимательней. Коллекцию уже многократно пытались украсть, сказал он (и вздрогнул), но главное, что очень часто он читает в иностранных журналах цитаты из написанного им на листках – без ссылки на него (и вздохнул). Поэтому на всякий случай он держит все эти книги в мешках в подвале, а ключи носит с собой. Но цитирование листков продолжается.

Интересно, что сотрудники на мои осторожные вопросы сказали, что они всё знают и понимают, но старик – превосходный диагност, и мания его носит чисто домашний характер. Они же и рассказали мне, что такое завершение собирательства вполне логично? Известен коллекционер старинного венецианского стекла, который уже несколько лет стоит, отказываясь сесть, а спит лишь на боку, часто и тревожно просыпаясь. Он уверяет, что часть тела, на которой сидят, сделана у него из тончайшего хрупкого стекла, и очень бережет этот ценнейший экспонат.

Постепенно я понял, что коллекционирование – высокая маниакальная страсть. Люди собирали открытки, авторучки, значки, плакаты, карандаши, чашки, штопоры, письма. Я видел женщину, собирающую любовные письма. У нее уже полный чемодан, на днях она покупает второй.

Ключи, замки, вазы, случаи. Можно коллекционировать цитаты, этикетки от спичек, сырков и чая, папиросные и сигаретные пачки, пуговицы, камни, афоризмы, мундштуки, зажигалки, репродукции. Я нашел одного собирателя анекдотов, это самый счастливый человек на планете. У него двенадцать огромных бухгалтерских книг. Анекдоты он перенумеровал и составил каталог из одних номеров. По вечерам он листает его и тихо смеется.

Говорят, что Форд собрал у себя коллекцию автомашин разных стран и годов. Собирать такую коллекцию не каждому по карману, но идея эта легко проникла в текстильную промышленность. Прошлым летом на одной научной конференции я видел женщину в платье, где на желтом фоне были нарисованы несколько десятков моделей машин.

Есть любители книг с автографами – однообразие дарственных надписей нарушается чрезвычайно редко. (Я видел книгу Омара Хайяма с надписью «Сонечке от автора» и датой прошлого года.) Это косвенно связано с любителями знаменитостей, собирающими фотографии и имена. А так как спрос рождает предложение, то появились и давно существуют люди, поставляющие ценные реликвии, подлинность которых не оставляет сомнений только у приобретателей.

Попытаемся приблизительно сформулировать основные законы течения этой высокой маниакальной болезни. Само собой очевидно, почему мы собираем коллекции: они расширяют узкие пределы существования, сообщают ему всемирность, широту и ощущение размаха. Помните у Блока:

Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран;
И мир опять предстанет странным,
Окутанным в цветной туман.

Раковины, выловленные бутылки, экзотические виды, старые мореходные карты. Однако есть в каждом собирательстве непременные общие черты – основные законы, честь формулировки которых автору хотелось бы застолбить.

Закон основной и первый: главное в коллекции – возможность ее показывать и о ней упоминать.

Закон второй и тоже основной: единственная цель коллекции – приумножение ее, покуда теплится жизнь. А поскольку сформулирована цель, она сама собой оправдает средства, – этот афоризм, как ясно теперь каждому, придумали не тираны древности, а тихие собиратели. Поэтому так не любят приглашать коллекционеров в дома, где есть предметы их страсти.

И третий – печальный, но существующий закон: чем интеллектуальней коллекция, тем реже хозяин пользуется ею. Не верите? Посмотрите, как ежевечерне ласкает монеты нумизмат, а владельца библиотеки вы когда-нибудь заставали за чтением? Он бегает по букинистам или сидит у приятелей, выманивая редкую книжку: «Только почитать, честное слово, с возвратом».

Манию коллекционирования проницательно и точно описал некогда Павлов. Он ввел понятие рефлекса цели – инстинкта, от рождения сопутствующего человеку.

Рефлекс, или инстинкт цели, – это, по Павлову, «стремление к обладанию определенным раздражающим предметом, понимая и обладание, и предмет в широком смысле слова». Такое стремление к цели движет и математиком при решении сложной задачи, и геологом – при обследовании новых мест, и историком – при объяснении белых пятен прошлого. Инстинкт цели – постоянный спутник жизни каждого человека, могучая побуждающая сила творчества, любых дел и самого существования.

Но все– таки «из всех форм обнаружения рефлекса цели в человеческой деятельности самой чистой, типичной и поэтому особенно удобной для анализа и вместе с тем самой распространенной является коллекционерская страсть -стремление собрать части или единицы большого целого или огромного собрания, обыкновенно остающееся недостижимым».

Осколки чашек, цветные стеклышки, разновидности горных, лесных и домовых эхо, записи тишины, стихи бездарностей, идиотские объявления, засвеченные негативы красивых видов – только человек может собирать такие коллекции. Очевидно, суть заключена в стремлении, а смысл – дело десятое.

Но позвольте, тогда это поразительно напоминает… (дальше отрывок из книги психиатра Малиновского):

«… Взглянем на того ограниченно помешанного старика, который собрал груду мелких камней, обломков и черепков; видите, он обдувает, чистит и сторожит их; если выходит из комнаты, то с величайшим беспокойством прячет их, озираясь во все стороны, чтобы никто не увидел; торопится возвратиться в комнату и, возвратившись, опять бежит к своей груде камней и черепков, пересчитывает их, руки его при этом занятии трясутся; когда гуляет он, то подбирает лоскутки и обрывки тряпок, клочки бумаги, небольшие обломки фарфора и все это приносит с собой и опять радостно собирает новую груду камней и обломков и узлы тряпок…»

Перечитав это прекрасное описание, я представил себе разъяренные лица тысяч коллекционеров и испуганно зажмурился… Но не спешите, не спешите бросать в автора камни: он тоже коллекционер, тоже маньяк-собиратель, тоже простодушно уверен в познавательной ценности и жгучей интересности его собрания. И вполне осведомлен, как сложна и опасна жизнь тех, кто уже что-нибудь собрал.

В конце прошлого века в Париже был убит известный коллекционер экзотических марок. Врагов у него не было, богатства – тоже. Проницательный сыщик (сам собиратель!) обнаружил только исчезновение из коллекции одной чрезвычайно редкой марки Гавайских островов. И вскоре убийца (коллекционер!) был пойман. «Что делать, – уныло сказал он, – я не мог жить без этой марки».

Павлов писал, что рефлекс цели в его собирательском проявлении чем-то сродни пищевому инстинкту – общему для всего живого. Павлов назвал пищевой инстинкт «главным хватательным рефлексом». У коллекционирования тоже есть «хватательные» проявления – именно поэтому музейные экспонаты охраняются стеклом, креплениями и бдительными старушками, которые спят, но знают: коллекционер не дремлет. Кроме того, Павлов справедливо отметил совпадение периодичности коллекционного проявления с пищевым – после очередного захвата (пищи или экспоната) наступает временное успокоение и равнодушие. А потом оба инстинкта опять властно побуждают к действию.

Мне попадались коллекционеры замков, чемоданов, запахов, безумных проектов, теорий и гипотез. Среди собрания последних выделялась книжечка, доказательно излагающая мысль: на нашей планете тепло оттого, что она при вращении согревается трением о свою земную ось. Тут наличествовала хоть и бредовая, но ясно выраженная мысль. А вот еще из той же коллекции будто бы научных гипотез: «После возникновения первичного живого в соответствующих условиях из неживого живое и дальше по тем же законам стало возникать из неживого, но уже при посредстве живого. Живое создает только условия для превращения неживого в живое».

– О чем это по-вашему? – спросил меня хозяин, сумрачно глядя из-под очков.

– О том, что живые существа должны есть, – робко сказал я. – Больше ни о чем, только очень сложно выражено.

– Верно, – сказал хозяин. – Больше ничего нет. А на этом пытались строить науку.

Я промолчал. Вчерашние трагедии становились историческим фарсом.

К коллекционерам «сдвинутых» гипотез тесно примыкали (и дружили сними) собиратели того, что с древних пор сочиняет человек, подменяя временно отсутствующее знание.

Тут было бесчисленное количество разнообразных домыслов: о том, что птицы образуются из смолы хвойных деревьев и морской воды; о червях, которые в аду едят грешников, образуясь из гниения грехов этих же грешников; о пантере, распространяющей после сна такое благовоние, что сбегаются все звери (а она их поедает); о птице феникс, самое себя сжигающей (а в пепле червячок, и из него растет новая птица феникс). Тут были и современные сумасшедшие идеи (не в благородном, а в патологическом значении этого слова): о превращении пшеницы в рожь и ячмень, пеночки – в кукушку, а сосны – в ель, и другие. А с полгода назад я был у аккуратного сухого старичка, который уже много лет собирает… чужие ошибки. Он любовно показывал мне листки, заполненные бисерным почерком и аккуратно пронумерованные. Говорил он быстро и жадно:

– Вот, прошу, картина Сурикова «Покорение Сибири». Казаки стреляют на ней из кремневых ружей, а они появились на сто лет позднее! Тогда были только фитильные! Промашечку дал великий художник, ан уже не исправишь. Или вот: революционные матросики в восемнадцатом году поднимают в кинофильме флаг с серпом и молотом. Но тогда было просто красное полотнище! К регалиям надо относиться внимательно.

Мне сначала очень понравилось знание этим старичком разных деталей, но что-то настораживало в его ласково-жадной интонации. А он продолжал:

– В романе Толстого «Князь Серебряный» кидают пригоршни золота, а его тогда в ходу не было, были только серебряные копеечки! Но это классики, до них с поправочкой не дотянешься. А заметили: в фильме «Секретарь райкома» девушка преследует фашиста и все время стреляет из нагана. А ведь в нагане всего семь пуль и на ходу не перезарядишь! Что подумает зритель о секретаре райкома, если в фильме такая ошибка? А?

От гладкого старичка этого я ушел с чувством смутной тревоги. А друзья подтвердили: тихий пенсионер любовно искал ошибки и писал об этом в инстанции. Вот тебе и коллекционер!

Но довольно. Я закончил первую часть описания этого могучего инстинкта и аккуратно сложил обратно в ящик карточки с разновидностями коллекционеров (их у меня четыреста восемьдесят две). Посмотрел на часы – рабочий день кончен – и сломя голову кинулся по городу искать какого-нибудь свежего чудака.

А теперь, читатель, наш продолжительный отдых сменится второй половиной книги. Но начнется эта вторая половина с того, чем кончилась первая. Ибо у инстинкта цели оказалось в человеческой психике и другое, высочайшее проявление.