Главным фактором сохранения человека как существа культурного представляется контакт с его культурной средой. Полноценный информационный обмен есть главный якорь культуры.^{117}

Человек, как известно, существо информационное, в том смысле, что он реализует свою специфически человеческую сущность в информационном полисемантическом поле деятельности. В возрасте 16–20 лет, с момента окончания школы и до определения сфер дальнейшей самореализации, человек формулирует и примеряет на себя целый ряд социальных, культурных, профессиональных контекстов. Тем самым он устанавливает двустороннюю связь с миром, определяет приоритеты и принципы своего существования в мире, выбирает язык, на котором он будет говорить с миром, утверждается в системах ценностей, определяющих особенности его индивидуального отношения с миром. Он уже усвоил весь объем культурно-значимой информации и хотя еще не участвует в культуре как ее активный (креативный) субъект, но уже находится на крутом подъеме своей информационной активности. И в этот момент человек уходит в армию, где сталкивается с проблемой сохранения себя как микромодели собственной культуры, где проверяется его способность сохранить свои этические и эстетические приоритеты, сформировавшиеся в его первичном социуме: в семье, в школе, во дворе. На время культурной изоляции их помогают ему сохранить ниточки информационных связей с другими носителями «его» культуры.

Основной якорь родного культурного контекста — солдатская переписка. Письма создают виртуальное пространство, где личность солдата находит убежище, спасаясь от обезличивающей агрессивной среды насилия, специально организованного для ее подавления. В этом информационном поле личность сохраняет свою целостность и свои ценности, и это сберегает ее от распада. Вместе с тем первая задача человека в экстремальной группе — физическое выживание в пространстве, уплотненном до его телесной оболочки, во времени, разряженном до диффузии бытийного смысла.

Письма — та культурная эйкумена, которая, как кислород в скафандре, обеспечивает микроклимат информационной жизни в опасной для этой жизни среде. Таково значение переписки бывших одноклассников, попавших в армию. Разбросанные по всей стране, они своими письмами создают информационную сеть, пространственно охватывающую все государство, но воспроизводящую временной континуум, экстраполируя прежние школьные привязанности и ценности в их настоящее. Посредством переписки они поддерживают ту самую, свою собственную информационно-эмоциональную среду, в которой они выросли и сформировались.

В письмах друзей, разбросанных по разным частям, войскам и гарнизонам страны и зарубежных военных баз, есть все — от практических советов и обмена опытом выживания в экстремальных группах до эмоциональной поддержки.

<…> Как только тебя привезут к месту службы, постарайся чиркнуть пару строчек, если что, поделюсь «опытом». Я ведь теперь как-никак «стажер» СА (0,5 года), а до дембеля осталось совсем немного, 497 дней и ночей. Скоро к нам в часть приедут «молодые», интересно на них будет смотреть, вспомню себя, хотя вроде бы прошло всего 4 месяца службы, но я уже как-то потерял ощущение времени.

<…> Напиши, получаешь ли ты письма от Дьякова, если да, то пришли адрес. Недавно у меня было радостное событие: ко мне за 3,5 тысячи километров приехал батя. Эти 2 дня, которые мы с ним прожили на снятой им частной квартире, я вспоминаю как прекрасный сон, а первые дни после встречи у меня было такое впечатление, как будто я дома побывал. В остальном служба — сплошь однообразие. Вот пока и все. Жду с нетерпением ответа. Счастливого пути, связист! Сашка.

((Из архива автора. Переписка с А. А. Домановым))

<…> Как ты там тащишь службу в своей учебке восточного образца? Наверное, уже начал смиряться со своей участью «сверхсекретного» воина-связиста? Как я понял из твоего письма, ты распробовал «прелести» службы и уже отличился. <…> Как ты справил свой армейский Новый Год? Наверное у тебя тоже этот прекрасный праздник оставил мрачные впечатления? Как у вас с довольствием? Наверное не хватает? Ничего, это только первое время, через месяц-другой привыкнешь. С физподготовкой, наверное, глухо, как у нас (кроме зарядки, естественно).

<…> А у меня уже будет полгода за плечами. Так-то. Перед армией гуляй вволю, не жалей гульденов, жри всякие сладости, тебе сладкого в армии будет очень не хватать, как и мне. Ты не представляешь, какая ценность здесь замусоленная в кармане печенюшка. Я тоже себе на гражданке представить не мог, когда Дьяков мне об этом писал, а теперь я его отлично понимаю.

<…> Гульденов возьми побольше с собой, когда будешь призываться, зашкерь их хорошенько, не вздумай класть в комсомольский билет или блокнот, и не отдавай, если будут говорить, что в части, мол, они тебе все равно не понадобятся. Они здесь очень нужны. В любой части или рядом с ней есть магазинчики. На холодильник, когда поедешь — бери побольше жратвы, дней на пять. Вот такие тебе практические наставления, если тебя будут забирать. Тебя точно забирают или нет?

<…> Скоро ты станешь «деревянным дембелем», а я «борзым карасем». До заветного приказа нам с тобой существовать 34 дня и ночи. Не так уж много, не правда ли?

<…> Да, хорошо встретить вдали от дома, от до боли знакомых мест, старого корефана, типа Ощепкова и вспомнить нашу молодость, наши проказы, наши классные вечера и турпоходы (то есть турслёт) и прочее, прочее, прочее. К сожалению, у меня рядом нет такого корефана, а только одни и те же опостылевшие лица.

<…> Значит, Big-Димка «через день на ремень»? Ну-ну, от такой службы, конечно, можно з…я. Впрочем, от какой службы з…я нельзя? Нет такой.

((Из архива автора. Переписка с В. А. Андреевым))

<…> Скорее уходи в армию и приходи оттуда — пофестивалим! Ну, в армии ты, главное, не зевай. Будут приставать по-началу дембеля, просить денег — не отдавай, будут шарить — не давай, пойдешь в баню, деньги запаяй в целлофан и в рот. С вас там все снимут, а оденут в казенное, так что ничего в карманах не оставляй. Не давай себя в обиду, но и не дергайся без толку. А то сначала весь взвод передерется, перематерится, а потом будете вместе жить. Старайтесь жить сразу же дружно. Извини за ценные указания, но я уже «чиж», т. к. принял присягу. <…>

Привет! У меня все нормально, правда, после 10-го января, когда мы бомбанули главаря самой крупной банды, головы всех наводчиков, и голова вашего покорного слуги стала стоить 600 тыс. афгани. Ребята, которые рвутся в Афган, — дураки. Здесь нет романтики, здесь действительно опасно, а ехать сюда за орденами и славой просто примитивно. Осталось мне служить 432 дня до приказа. Один год, если не считать 69 дней. <…> Как провел Новый год, лучше не вспоминать. В 12.00 стоял на посту — были на боевых. Шел мрачный дождь. У нас как праздник — всегда выезд на погром душманов. Правда, потом я отметил Новый год по нашему времени, жрал бананы и запивал их кока-колой. О спиртном говорить не приходится. Правда, я помню нашу классную договоренность — в 00.30 поднял тост за тех, кто не с нами. И выпил баночку Si-Si, вроде нашей «фанты». Промок как сука. Стояли в пустыне, а обогреватель не работает. Ну, ладно, Костя, с нетерпением жду ответа.

P.S. Костя, на меня послали наградную на медаль «За воинскую доблесть II степени».

<…>Нюхнул пороху в Туркестанском военном округе? Как жизнь солдатская? Хочется много сладкого, не правда ли. Ну, это пройдет. Какие у тебя новости. <…> Петровичу я с каждым письмом высылаю душманскую литературу, чтобы он свой «пушту» тренировал, а он, негодяй, мне ни слова, ни половины. Валет тоже страдает, пишет: «Витек, напиши, как ты там, видать престижно служить в Афгане?». Да, выслал домой негатив, где я стою на посту у караулки. Не знаю, дошел или нет. Вернешься, напечатаешь. Теперь серьезно. Так как ты в ТуркВО, в Афган, и вообще в часть не рвись, а старайся остаться в учебке, пусть вам говорят, что везде хорошо, но лучше учебки армии нет, по себе знаю, так что слушайся моего совета. А в конце, как и принято, поздравляю тебя с Новым Годом, желаю тебе всего-всего, но в целях экономии бумаги ты сам себе от меня пожелаешь, что тебе нужно, а я это клятвенно поддержу.

<…> Наконец-то хоть одна неуставная рожа написала. Ведь ни одна гражданская или морская сволочь даже не пишет. Надеются, наверное, что я в скором времени буду в Союзе. Хрен! Какой там Союз! Выходим одни из последних. Твое первое, как ты говоришь, письмо я не получал, а то сразу же дал бы ответ. Тут, кроме родителей, вообще все забыли <…> Ну что тебе еще про себя написать. Уже «дед», потихоньку готовлюсь к дембелю, правда он как в тумане. Конкретных дат вывода нам еще не сказали, а обстановка здесь все сложнее и сложнее, да ты сам в газетах должен читать. Уйдут советские войска, здесь жопа будет. Ну, а что я? Заработал за доблестную службу здесь три железяки, думаю, что хватит, пригодятся при поступлении в институт. Но не это главное. Жалко, что больно долго мы собираться будем, а охота встретиться за круглым столом и откупорить бутылку шампанского и вспомнить былое. Да только когда все это будет. Кто в морфлоте, кто где.

<…> У меня все o’key! Прикинь, через полгода домой. Встречу почти всех наших. Спасибо за фотографии. Здоров, боров, ничего не скажешь! Две «сопли» нацепил. Скажу так, границу пересекли только 11 февраля, так что не надейся на скоренькое письмо из Союза. Тут наши тупорылые командиры придумали всю казарму контейнерами обложить — в случае обстрела, мол, спасут. Тут за мою службу было столько обстрелов, что счет потерял, и ни хрена, а тут за месяц что-то случится. «Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона». Это точно. А на счет обстрелов… У нас даже в сортир за медалью ходят. Тут как за ранение медаль, или орден, смотря как получил, по степени тяжести и на боевых, или нет. Так вот один посрать на очко пригнездился, а рядом трес как е…л двенадцать осколков по спине — медаль «За боевые заслуги». Вот. У нас потом до маразма доходило. Запрещали в обед в сортир ходить. Ну ладно, пока! Пиши. И всем нашим от меня привет.

((Из архива автора. Переписка с В. В. Дьяковым))

<…> Я с самого начала не стал собирать письма, поэтому сейчас рву их после того, как на них отвечу. Но твое постараюсь сохранить, по мере возможности.

<…> С нетерпением жду нашей встречи за большим столом, где мы вспомним все былое и прожитое. Мне сейчас главное зиму пережить, лето пролетит быстро, а поотом уже и дембельская зима. В наших войсках увольняют поздно, где-то в середине июня, так что все успеют вернуться раньше меня, только ты, да Димка Кожедубов после нас. Но мы вам организуем такую встречу, ну просто класс.

<…> Я рад, что получаю так часто твои письма. Получая ваши письма, невольно начинаешь вспоминать веселую беззаботную гражданскую жизнь. Ночи у костра, путешествия — все это так близко в памяти, но недосягаемо сейчас. Реально то, что я сижу в сапогах, которые пора уже менять, и в форме с погонами и ремнем. Пишу на колене, на которое положена наждачная бумага, а сверху сей пергамент. Рядом сидит отделение и шкурками чистит чайники. Вот все это реальность, будничная солдатская жизнь во время ПХД (парко-хозяйственный день).

<…> Ностальгия меня уже так не гложет, как это было в первые месяцы. Вообще, домой почти не тянет, как и у тебя, полная апатия ко всему, ничего вообще неохота. В карауле сплю все свободное время. Ты знаешь, домой не тянет, наверное потому, что вас там никого нет. А без вас там делать нечего. У нас все говорят, к кому родители приезжали, что увидеться — это отлично, но потом расставаться и прощаться просто муки.

<…> Сегодня днем получил твое письмо и вот сейчас сижу в тревожке и пишу тебе это письмо. Сегодня же я почувствовал, что уносятся годы жизни безвозвратно. Скоро мне 19. Уходят такие прекрасные годы, а их уже не вернешь. Это ко мне подкатило сегодня, т. к. получил поздравительную посылку из дома. На удивление она дошла быстро — всего за 6 дней, а письма, бывает, идут дней по 20.

<…> Как бы мне сейчас хотелось увидеть всех наших. Прекрасные были деньки. Но ты прав, они не повторимы. Как бы мы не хотели. И все-таки мы будем еще долго весело жить. Пусть те дни не повторятся, но будут другие, не менее приятные и радостные. Вот и все. Пиши.

((Из архива автора. Переписка с Д. Л. Зубовичем))

<…> Мне сложно отсюда, из московского института, давать тебе какие-то советы по поводу твоих отношений с дедами. Могу сказать только, что нужно остаться человеком любой ценой. [Выделено в оригинале. — К. Б.]

((Из архива автора. Переписка с С. С. Моньковым))

Письма бывают разные. В основном они делятся на аналитические и эмоциональные. Аналитические послания выводят солдата на позиции наблюдателя, тем самым дистанцируют его от происходящего и развивают способность к рефлексии. Это позволяет воспринимать происходящее с ним как иллюзию, малозначащие факты и переносить все имеющее значение в прошлое или в будущее.

Эмоциональные письма имеют целью психологическую разрядку, снятие напряженности, стресса. Такие письма пишутся с целью не анализировать реальность, а отрешиться от нее, погрузившись в медитативные воспоминания. Содержательная сторона таких писем сводится к общим коммуникативным формулам.

Информационное поле любого письма переносит читающего или пишущего его солдата в прошлое или будущее, расширяя пространственно-временной континуум до пределов памяти и воображения. Актуальное пространство личности виртуализируется, и это позволяет ей сохранить свою культурную целостность. Поэтому трансформация психологической реальности путем разрыва пространственно-временного континуума имеет психостабилизирующее значение.

Посредством переписки солдат выстраивает вокруг себя культурный контекст, формируя собственное информационное пространство. Это пространство его идентичности выступает как особая система коммуникации с особым ценностным статусом. В переписке заново осмысливается прежняя жизнь, до неожиданных мельчайших подробностей. При этой переоценке ценностей становится важным то, чему «на гражданке» не придавалось значения. Повышается общая значимость частного, из воспоминаний о прошлой жизни исчезают мелкие детали: все частности становятся знаками целого.

В самом начале службы солдаты пишут постоянно и много. Содержательная сторона переписки не имеет большого значения. Важен сам факт отправления и получения письма. Письма ткут сеть коммуникаций, и чем обширнее переписка, тем сильнее и актуальнее информационное поле, тем успешнее противостояние давлению экстремальных групп, и, соответственно, тем больше шансов выйти оттуда с минимальным ущербом для личности.

В первые месяцы человек еще живет воспоминаниями, и они составляют для него среду эмоционально-ценностной подпитки. В этой физической реальности тебя окружают сослуживцы, сержанты, офицеры, старослужащие — вся отлаженная пирамида отношений. Ты песчинка в основании этой пирамиды, ты подавлен этой массой. Притом ты понимаешь, что полностью некомпетентен в этих новых для тебя отношениях и чувствуешь свою ничтожность. Весь объем знаний, усвоенных на протяжении жизни, все системы ценностей оказываются ненужными. Ты сталкиваешься с новыми ценностями-антитезами.

Например, ты знаешь, что воровать нехорошо, а тебе говорят «в армии не крадут, а находят», но «не теряют, а прое…ют». Ты привык лично отвечать за свои поступки, а тебя наказывают за чужие, вместе со всем отделением, взводом, ротой. Ты уверен в многомерности личности, а здесь твоя личность редуцируется до номера: здесь твое «Я» — это номер военного билета, номер автомата, номер подразделения, номер кровати, номер противогаза, номер тапочек. Поэтому, когда твое тело, подчиняясь команде, выполняет очередной алгоритм простейших действий, твои письма, в которых ты остаешься единственным и любимым, позволяют не воспринимать происходящее здесь и сейчас как нечто важное. Солдатская переписка — виртуальное поле человеколюбия, в реальном поле насилия.

Текст письма синхронизирует прошлое, откуда ты пришел, с будущим, куда ты стремишься. Синхронная связь с родными и близкими по почте имеет диахронный аспект — это связь твоего «есть» с твоим «был», твоего современного с твоим вневременным, — связь, преодолевающая их конфликт, — конфликт состояния и сущности. Поэтому, чем лучше память, тем больше шансов сохранить мир своих ценностей.

После первого года, перейдя в разряд элиты, солдат интегрируется во внутреннюю статусную коммуникативную среду и пишет письма все реже.

На низшем уровне иерархии основная проблема переписки целиком заключена во внешнем факторе — отсутствие свободного времени. Тем не менее на письмо выкраиваются минуты: пишут по ночам, в транспорте, в караулах, в перерывах и т. п.

На высшем уровне иерархии перестают писать письма те, у кого исчезает в этом потребность из-за барьера между военной и гражданской информационно-коммуникативными системами, разделяющими психологическое поле личности. О доме важно знать главное, и это главное запечатлено в коммуникативных формулах: «все нормально», «живы-здоровы», «целуем», и т. д. Воспоминания здесь теряют психическую стабилизирующую актуальность, вместе с ними исчезает и лейтмотив «а помнишь!». В свою очередь это означает, что человек адаптирован к новой среде, ему комфортно.

Адаптация к какой-либо культурной среде предполагает переход к ее системе коммуникации. Трудность написания письма домой на этом этапе заключается в согласовании коммуникативных каналов корреспондента и адресата. Проблема еще и в предметности человеческого мышления. Человеку не искушенному в умозрительных упражнениях трудно писать «вообще». Человек чаще бывает ретранслятором и объектом информации, а не ее генератором и субъектом. Быть источником и генератором информации — значит быть философом. Если, допустим, вы философ, то для вас скудость предметно-событийной стороны быта не исчерпывает полноты бытия и вы, уже независимо от нее, можете писать, рассуждая на уровне категорий, углубляя и расширяя семиотическое поле вашего общения.

Первый год службы делает философа из каждого: это экзистенциальный эффект одиночества единицы в строю. В этом состоянии молодой человек все чаще задумывается о смысле простых вещей, «начинает ценить мелкие радости жизни», — как говорил, находясь в «самоволке», рядовой Кузеванов, закусывая плохую водку подгорелым картофелем. Смысл простых вещей чаще открывается человеку в пограничном состоянии сознания: философском, поэтическом, измененном — экстремальном.

Предметно-событийный план повествования может быть фоном и поводом коммуникации. Отношение солдата, начинающего службу и ее заканчивающего к информации полярное: для первого событием являются его переживания, у второго переживания вызывают некие внешние события. Те явления, которые по эту сторону забора имеют значение, по ту сторону его теряют. Поэтому, извиняясь за длительное молчание, многие солдаты часто жалуются на то, что в армии «нечего» писать, а писать «ни о чем» они не могут.

Структура переписки отражает структуру общесоциальных коммуникативных связей. Разумеется, то, что пишут солдаты своим родителям, сильно отличается от того, что они пишут своим девушкам, и в еще большей степени — от того, что пишут друзьям. Нельзя упрощать человеческое общение, сводя его к обмену коммуникативными файлами, но поскольку типы социальных отношений определяют и формы коммуникации, постольку изменения в солдатской переписке отражают реакцию личности на ситуации вплоть до трансформации (личности или ситуации).

До армии у человека формируются сферы общения, которые на протяжении службы сохраняются и поддерживаются письмами разных типов:

1. Письма друзьям. Люди, ушедшие в армию, пишут тем, кто туда еще только собирается, с тем, чтобы поделиться своим опытом существования и выживания в экстремальных группах (примеры — письма, приведенные выше). В этих письмах армия предстает во всем спектре реальных проблем ее генетической статусной структуры.

2. Домой пишут письма другого рода и с другой целью, тщательно «фильтруя» информацию, поскольку одна из самых важных задач писем родителям — их успокоение. Родители это понимают и подвергают письма сыновей тщательному анализу. В этих письмах армия может высвечиваться в ее реальном статусном аспекте, но чаще — в официальном. Неформальные статусы носят весьма редуцированный и символический характер. В этих письмах внутренние доминантные отношения, непонятные гражданским лицам, не акцентируются. Идентичность выражается в обобщенных стереотипах образа военного, окрашенных романтическими тонами в спектре от нейтрального до гротеска: «ваш сын — солдат /бравый солдат/ суперсолдат». Здесь наиболее показательны вводные фразы и обороты — от «С солдатским приветом, ваш сын рядовой» до «Пишу вам на сапоге убитого товарища под свист душманских пуль». В этих письмах, стараясь скрыть реальность, солдаты переходят к героическому мифотворчеству.

3. Письма девушкам. Тут все более-менее ясно. Военная знаковая система эксплуатируется для форсажа собственной брутальности и мужской привлекательности в полном соответствии с природой, выраженной в архетипах и стереотипах. Надо сказать, девушки реагируют. (Здесь я не говорю о тех, с кем давно сложились устойчивые дружеские отношения — перед ними даже «настоящему индейцу» незачем распускать перья — они его знают как облупленного.) В этом плане интересна категория «девчачьи письма неизвестному солдату». Эти бесхитростные письма — романтическая версия брачных объявлений — основаны на стереотипе идеального совокупного образа военного человека. Данный стереотип апеллирует не к конкретному партнеру, а к его социальной роли, связанной с имиджем военных в культурной психологии.

4. Особый тип представляют те письма родителям, в которых они открыто пишут о неуставных отношениях. Насколько я знаю, человек решается на это, когда он исчерпал все возможности контролировать ситуацию, влиять на нее, и/или приспосабливаться к ней. Эти письма психологически и семиотически равнозначны крику «мама!», который человек издает в момент крайней опасности. Если не произошла трансформация личности, то следующим этапом ее «развития» будет либо ее слом, либо суицид. Ниже приводятся отрывки писем, отражающие внутренний психологический конфликт личности, вызванный системным насилием. Мы подобрали цитаты из разных писем, чтобы на их примере показать этапы: 1) последняя мобилизация духовных сил для сопротивления; 2) просьба о помощи; и 3) состояние предела.

(1)

<…> Ну ничего, я все переживу. Пусть бьют, унижают даже свои, но я все выдержу и при этом останусь человеком хотя бы для себя, а что думают они — мне все равно. Я не сволочь, я не могу бить человека ни за что, просто так — взять и избить. Здесь, в моей роте, законы такие: пропустил человека впереди себя — бьют, помог человеку — бьют, подал человеку что-нибудь — бьют, не «родил» — бьют, не подчинился дембелю, даже когда тебя зовет офицер — бьют. Бьют сильно. Но все-таки я выдерживаю. Я останусь человеком. <…>

(2)

<…> Я хочу служить, но не в такой армии. Вы не думайте, что я кошу или дуркую, но я больше не могу получать от этих дебилов. У меня уже все болит, худой весь. В столовой уже 2 недели не дают масла, нет сахара. Жрем какие-то помои, половина уже заработала гастриты да язвы желудка. У нас пацаны падают без сознания, постоянно голодные, грязные. Пожалейте меня, заберите меня отсюда.

(3)

<…> Приехал в часть, думал, будет лучше, а тут еще хуже. Все офицеры ушли в отпуск на 3–4 месяца и старикам вообще все можно стало, пошел беспредел. В течение дня подзатыльники, оплеухи и так далее. А ночью или вечером впору в петлю лезть. У них такой прикол появился — возьмут твое ухо и как выкрутят, оно аж хрустнет, так что на следующий день оно все синее. А на утренней поверке сержант спрашивает, кто это тебя так. Я говорю, что не знаю, а он мне как начал по башке лупить… Ну, все, короче. Я здесь больше не могу. Я не хочу служить в такой армии, с голодом, со вшами. Я уже не могу терпеть. Я уже на пределе.

((«Армия рабов»))

Письма Григория Парыгина, проходившего срочную службу в Петропавловске-Камчатском и покончившего жизнь самоубийством, не нуждаются в комментариях и не требуют от читателя компетенции эксперта психолога-криминалиста для понимания того, что до самоубийства его довели царящие в его части отношения. Подборка писем, опубликованная в хронологическом порядке в еженедельной газете «Новая Камчатская Правда», целиком помещена в Приложении. Ниже приводятся отрывки, отражающие переход от рефлексивных размышлений о трансформации собственной личности в армии к решению о самоубийстве.

<…> «Мореманы» не такие и хорошие парни, как я думал. Хотя жить по уставу сложно, и поэтому они озлобляются. Да и я тоже потихоньку становлюсь таким. <…>

<…> Я после ужина чищу снег. Утром до завтрака мы чистим снег все. Как я заметил, Рома, наш «годок», снег не кидает. Значит, я тоже не буду кидать снег, а буду гонять своих «духов». В роте нам говорят, что когда они были «духами», то думали, что когда станут «годками», никого гонять не будут. Но вышло по-другому. Они говорят, что когда они пришли в армию, они были такие же, как я. И иногда, когда смотрят на меня, говорят: «Ну, пацан, армия тебя изменит очень сильно». Чем дальше, тем сильнее мне становится интересно, правда ли я изменюсь? <…>

<…> Рома, наш годок, не знаю, чего такой злой. Постоянно нас гоняет. Я не знаю, почему. И постоянно гоняет меня. Почему я у него крайний? Гриня, он относится ко мне, как и ко всем. Да и я отношусь к нему, как к пацану, который прослужил больше, чем я. Как к «дембелю». Толя гоняет чуть больше Грини, но тоже пацан не злой. Гриня и Толик — это такие «дембеля», каким «дембелем» хотел бы стать и я. Хотя я слишком мало прослужил вместе с ними и, может быть, мое мнение изменится — мне служить с ними два месяца.

<…> Сегодня, 29 января, мы нарушили правила «стодневки» и ночью будем наказаны: мы будем отжиматься от пола, сидеть «на воздушной баночке» и многое другое. Наверняка больше всех нас будет гонять Ромка — он любит гонять. Наша «духанка» кончается 27 марта. Здесь — две стороны монеты. Одна — мы, точно, будем больше «рожать» всем сигареты и деньги. А, с другой стороны, один день боли, когда нас будут крестить ремнями в «помоза». <…>

Привет, мам! Пишет тебе рядовой Григорий. Сегодня, 9 февраля, мы опять ходили «рожать» деньги на сигареты, сгущенку, носки, блок «чоко-пая». Сигареты мы «рожали» до обеда. Все остальное — после. Сигареты я с Лешкой «родил» быстро. А с остальным у меня с ним и Юрком ничего не получилось. <…>

Привет, папа! Пишет тебе твой сын-солдат. У меня все хорошо. Служу пока что без серьезных происшествий. А так, в основном, мелкие случаи. <…>

Привет, мама! Пишу тебе после ужина в свободное время. Дела у меня не очень. Сегодня мне предстоит, или не предстоит, ночка веселая. Мне надоела эта глупая жизнь. Я могу натворить кое-чего, что может поломать мне жизнь. А может и со мной может что-нибудь случиться. Команда считает, что мы должны делать за них разные работы. Мне это надоело, и может получиться большой конфликт, который поломает тут все, а может ничего и не случится. Сегодня все выяснится. 1.10.98 г.

2.10.98 г. Ничего не было. Я спал, как младенец. Все так же и осталось. Пока до меня никто не дое…ся. Гриша.

((Яковлев, 1999 г.))

«Через несколько дней автора этих писем не стало, — пишет Владимир Яковлев, опубликовавший письма Григория Парыгина. — Его труп, висящий в петле на дереве недалеко от 51-й комендатуры, нашел случайный прохожий. Ровно год прошел с того трагического дня. Завершилось следствие, которое пришло к заключению о том, что Григорий Парыгин покончил жизнь самоубийством. Но мать погибшего солдата с выводами военных следователей не согласна. Она считает, что ее сына убили. Вскоре состоится суд, который внесет окончательную ясность в случившееся. Однако вполне очевидно уже сейчас, что Григорий Парыгин стал очередной жертвой неуставных взаимоотношений, которые процветали не где-то вдали от пристальных взоров высоких военачальников, а лишь в нескольких десятках метров от штаба группировки».^{118}

Человек, доведенный до последнего предела, предпочитающий самоубийство слому своей личности, этим страшным выбором утверждает свободу воли и свой протест против существующего режима.

Еще раз вглядимся в строки приведенного выше письма: «Мне надоела эта глупая жизнь. Я могу натворить кое-чего, что может поломать мне жизнь. А может и со мной может что-нибудь случиться. Команда считает, что мы должны делать за них разные работы. Мне это надоело, и может получиться большой конфликт, который поломает тут все, а может ничего и не случится. Сегодня все выяснится».^{119} Что автор имел в виду? Напомним, что он прослужил почти год, и, судя по предыдущим письмам, принимал нормы «дедовщины», отдавая ей предпочтение перед «уставщиной», т. е. вполне осознанно адаптировался в среду организованного насилия. Что значит это «команда считает»? Это может говорить о том, что автора этих писем собирались «опустить», поскольку без «козла отпущения» команды подобного рода не существуют. Самоубийство в данной ситуации оставалось последним и единственно возможным выходом. Он повесился недалеко от комендатуры, и в этом можно видеть его вызов всем системам организованного насилия — как уставной, так и не уставной.

Попадая из учебной части в войсковое соединение, солдат сталкивается с необходимостью как-то обозначить свою позицию по отношению к местным нравам и обычаям. Альтернативы, за редким исключением, нет, и ему приходится интегрироваться в действующую систему доминантных отношений. В целом, насколько я мог наблюдать жизнь Советской/Российской армии в период с 1987 по 2000 г., знаково-семиотическая оболочка «дедовщины» везде и всегда воспроизводится примерно одинаково, но степень реального физического насилия в разных местах колеблется от полного его отсутствия до убийств. То есть, к примеру, подавляющее большинство «дедов» и «духов» в воинских частях по всей стране будут различаться между собой габаритами подворотничков, углом изгиба кокард и т. п., но при этом молодых в одних частях никто и пальцем не трогает, в других их бьют только «за дело», в третьих их бьют «для профилактики», в четвертых — избивают постоянно, в пятых — насилуют и забивают насмерть.

Во многих воинских частях положение духов различается даже в разных подразделениях. Здесь проводить какие-то классификации невозможно — моральный климат и, следовательно, степень экстремализации отношений зависят от личностей доминантных лидеров. Однако нам удалось проследить некоторые общие закономерности. В нашей части положение духов было везде примерно одинаковое — весьма и весьма приниженное, подчиненное и бесправное. Общей была система знаков и символов принадлежности к эшелону элиты старослужащих. И, тем не менее, духи хозяйственного взвода, ремонтной роты и других рабочих подразделений отличались более раскованным поведением, большей свободой, большим участием в делах элиты, большей заинтересованностью в общей статусной системе. В свою очередь, деды этих подразделений практически никогда их не били.

Служба в особом подразделении имеет ряд преимуществ, которые являются своего рода стимулами. Соответственно, их командирам легче контролировать своих дедов. С другой стороны, командиры хозяйственных взводов всех уровней — от начальника склада до заместителя командира части по тылу — невольно связаны со своими подчиненными негласной круговой порукой, поскольку те становились участниками их больших и малых махинаций. Отвезти цемент на дачу или отгрузить со склада налево несколько ящиков тушенки — все это осуществлялось не лично прапорщиками и полковниками, а руками солдат, естественно, не молодых. Излишне говорить, что командир не будет на утреннем построении, тараща глаза, орать «товарищ солдат, застегните крючок!» на того, с кем ночью он отгружал со склада некие материальные ценности; он свои глаза закроет и на большие шалости.

Соответственно, такому привилегированному солдату нет нужды самоутверждаться за счет своих «духов» — он, во-первых, и так чувствует себя лицом, «приближенным к императору», и, во-вторых, дорожит этим местом и не зарывается.

Кандидаты на такие должности отбираются из молодых солдат, проходят своеобразный конкурсный отбор не только на профессиональное соответствие, но и на предмет легкости нрава и лояльности.

Таким образом, можно наблюдать два вектора лояльности, во-первых, от молодых солдат, стремящихся закрепиться в привилегированном подразделении; во-вторых, от старослужащих, стремящихся не потерять свое место; в-третьих, от командиров всех уровней, заинтересованных в лояльности своих подчиненных.

Такую же повышенную плотность корпоративных связей мы наблюдали и в медсанчастях, и в штабах, и в клубах, и в оркестрах — везде, где специфика службы отличает положение солдата в лучшую сторону, и, соответственно, является стимулом просоциального поведения.

Другим фактором нормализации отношений, тесно связанным с первым, следует считать общую рационализацию условий социального контакта, на основе которых и формируются специальные подразделения. Солдаты, работающие в клубе, в штабах, столовых, медсанчастях, мало чем отличаются от своих вольнонаемных коллег. Поэтому положение водителя продуктовой машины de facto совершенно иное, чем у водителя боевой машины, хотя это могут быть одна и та же марка автомобиля и один и тот же статус de jure. Один идет на работу, другой идет на службу. В данном случае это разделение кардинальное, и проходит не в сфере материальной заинтересованности (поскольку и первый, и второй ничего за работу не получают) — оно проходит по линии здравого смысла. Можно сколько угодно говорить о пользе строевой подготовки для повышения боеготовности и о ее конечной рациональной цели — противостоянии некоему внешнему агрессору. Тем не менее на плацу эта рациональная основа не чувствуется хотя бы потому, что агрессору далеко и трудно понять, как его можно устрашить строевым шагом и бодрой песней. Но никакие пояснения не требуются, когда строевая (а иже с ней химическая, инженерная, — какая угодно) подготовка используется в наказание. Специальные подразделения — ремонтные роты, хозяйственные взводы, бригады, несущие боевое дежурство, всевозможные «точки» считаются среди солдат престижными не потому, что там «халява». Напротив, солдаты в этих подразделениях работают, во-первых, больше, во-вторых, постоянно. Но эта работа рациональная. Она угнетает намного меньше, чем работа бесполезная, а так же, как лишенные смысла постоянные перестроения тел в пространстве. Об этом же писал Ф. М. Достоевский в «Записках из Мертвого дома»:

Сама работа, например, показалась мне вовсе не так тяжелою, каторжною, и только долго спустя я догадался, что тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности ее, сколько в том, что она — принужденная, обязательная, из-под палки. Мужик на воле работает, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже и по ночам, особенно летом; он работает на себя, работает с разумною целью, и ему несравненно легче, чем каторжному на вынужденной и совершенно для него бесполезной работе. Мне пришло раз на мысль, что если б захотели вполне раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы. <…> Разумеется, такое наказание обратилось бы в пытку, в мщение и было бы бессмысленно, потому что не достигло бы никакой разумной цели.

((Достоевский Ф. М. Записки из Мертвого дома. Цит. по изданию 1875 г.))

Достоевский вполне передает социально-психологическую атмосферу царской каторги. «Записки из Мертвого дома» не только начинают собой библиографию «антропологии экстремальных групп», но также позволяют представить и «эволюцию» последних за последующие полтора столетия. Сегодня ресурсом управления в современной армии стало то, мысль о чем заставляла цепенеть каторжанина позапрошлого века.

История знает немало примеров, когда высокое образование не мешало человеку творить насилие. Более того, обуславливало изощренность его форм и разнообразие средств. Тем не менее, по нашим наблюдениям, среди действенных факторов, сдерживающих насилие в армии, следует выделить именно образованность у городской молодежи и воспитанность в традиционной системе ценностей у сельской. И образованность, и воспитанность предполагают у человека сформировавшиеся жизненные ориентиры и ценности, лежащие за пределами влияния экстремальных групп.

Склонность к рефлексии, присущая образованным и воспитанным людям, сдерживает деструктивные аффекты. Поэтому нравы казармы часто зависят от того, каков среди ее обитателей процент людей, успевших реализоваться в той или иной области, и образуют ли они ядро своего сообщества.

Человек, не забывающий за своим временным статусом о том, кто он есть на самом деле, не нуждается в примитивно доминантной компенсации. Этим людям, побывавшим в шкуре жертвы, не свойственно примерять одежды палача. Разумеется, они тяжелее переносят дедовщину и подобные «тяготы и лишения», тяжелее переживают личное унижение, оскорбление достоинства, банальный мат, просто потерю времени в солдатской муштре. Но когда такой человек переходит в статус доминантов, он практически не использует такой механизм личностного самоутверждения как унижение младшего. Пользуясь общими привилегиями «по сроку службы», он не перекладывает на молодых работу по обслуживанию своей персоны и общается с молодыми не как хозяин с рабом, а как старший с младшим, максимально избегая участия во всякого рода коллективных расправах.

Лицо, получившее среднее специальное или высшее образование, закончившее или обучающееся в техникуме или вузе, нуждается в механизмах армейской идентичности в меньшей степени, чем тот, чьи амбиции не выходят за рамки казарменных отношений. Идентичность, сформировавшаяся в открытом обществе, способствует сохранению личности и в режимных группах.

«Якорем культуры» в экстремальных группах может стать и самоизоляция. Уберечься от участия в организации экстремальных групп возможно посредством прямого дистанцирования, но это под силу только вполне зрелой личности. Прямое дистанцирование не обязательно сопряжено с активным противостоянием системе на низшей ступени иерархии, но в большей степени — с отказом от ценностей и благ дедовщины по достижении высшей ступени. Отказ пользоваться правами и привилегиями системы разлагает ее больше, чем отказ от выполнения ее обязанностей, ибо в этом случае угроза системе доминантных отношений исходит от того, кто по статусу должен быть ее гарантом и воплощением. Однако такие случаи редки.

Едва ли не в каждой воинской части есть старослужащие, приравненные к духам, так называемые чмыри, занимающие нижний порог социальной аутсайдности. Но нет таких, кто бы добровольно разделил с молодыми полный объем их неуставных обязанностей. Тем не менее, верхний порог аутсайдности в армии представлен вполне отчетливо. Лица, чьей натуре доминантные отношения глубоко противны, не будут перекладывать на молодых свои функциональные служебные обязанности, заставлять обслуживать себя. Акцентируя свою независимость от статусов, они бывают подчеркнуто вежливы с младшими, безразличны к статусным знакам и символам и отправляются на дембель в гражданской одежде.

Стремящийся к верхнему порогу аутсайдности дистанцируется от системы, замыкается в своей самодостаточности, стараясь по минимуму соприкасаться с ней и в правах и в обязанностях, и вообще проводить как можно больше времени в уединении — в библиотеке, в спортгородке, в автопарке, загружая себя работой, но работой уже логичной и рациональной. Со своей стороны и общество оставляет аутсайдера в покое: ему не интересен тот, кому оно не интересно.