VII. ПУСТЬ ЛЕВАЯ РУКА ТВОЯ НЕ ЗНАЕТ… (ГБ)

Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая[От Матфея, 6:3].

В процессах, называемых нами восприятием, познанием, действием, следует соблюдать определенный декорум, когда же эти туманные правила не соблюдаются, правильность наших мыслительных процессов находится под угрозой. Прежде всего эти правила касаются сохранения линий раздела священного от мирского, эстетического от возбуждающего низменные страсти, преднамеренного от бессознательного, мышления от чувства.

Я не знаю, поддержит ли абстрактная философия необходимость этих линий раздела, но уверен в том, что такое деление является обычным для человеческих эпистемологий и что оно является компонентом естественной истории человеческих знаний и действий. Подобные линии можно с уверенностью найти во всех человеческих культурах, хотя, конечно, каждая культура обладает своими уникальными способами решения возникающих в результате парадоксов. Я ввожу факт такого разделения как свидетельство того, что область Эпистемологий – умственного объяснения – является упорядоченной, реальной и должна быть исследована.

В настоящей главе я проиллюстрирую с помощью ряда рассказов, что случается, когда эти линии нарушаются или перед ними встает такая угроза.

В 1960 году я выступал в качестве подопытной морской свинки для психолога Джо Адамса, изучавшего психоделические явления. Он дал мне 100 граммов ЛСД, и, когда наркотик начал действовать, я, в свою очередь, начал рассказывать ему, чего я добивался от этого опыта – что я хотел глубокого проникновения в суть эстетической организации поведения. Джо сказал: «Погоди! Погоди, пока я запущу свой магнитофон». Когда он, наконец, включил его, он попросил меня повторить сказанное.

Любой, имевший опыт употребления ЛСД, знает, что при этом поток идей таков, что «повторить» что-либо просто невозможно. Я сделал все, что от меня зависело, но неуклюжесть Джо ввела в наши отношения элемент борьбы, противостояния. Довольно интересно, что при этом роли наши поменялись, так что позднее он стал ругать меня за то, что я слишком много думал вместо того, чтобы давать спонтанные ответы. В ответ на это я защищал интеллектуальную позицию.

В какой-то момент он сказал: «Грегори, ты слишком много думаешь».

«Думать – это моя работа», – ответил я. Чуть позже он вышел и принес из сада бутон розы. Прекрасный и свежий. Он дал его мне, говоря при этом: «Хватит думать. Посмотри лучше на это».

Я взял бутон и посмотрел на него. Бутон был сложен и прекрасен. Поэтому, уравнивая процесс эволюции с процессом мышления, я сказал: «Вот, Джо, подумай, сколько же мысли вошло в этот бутон!»

Очевидно, здесь есть проблема: не просто избежать мысли и использования интеллекта, так как он иногда вреден для спонтанности чувства, но выяснить, какие же виды мысли вредны для спонтанности и какие виды мысли являются тем самым веществом, из которого и получается спонтанность.

Позднее, во время той же самой встречи с использованием ЛСД, я заметил: «Все это хорошо, но очень уж банально». Джо спросил: «Что ты имеешь в виду?»

Я наблюдал бесчисленные формы и цвета, сталкивающиеся друг с другом, разрушающиеся и преобразующиеся, и я сказал: «Да, это банально. Это похоже на узоры, образующиеся при битье стекол. Я вижу только трещины на плоскости, но не саму суть, не сам материал. Просперо был не прав, когда сказал: „Мы – это такой материал, из которого получаются мечты“. Ему следовало сказать так: „Мечты – это кусочки материала, из которого мы сделаны“. А что это за материал, Джо, это уже совершенно другой вопрос».

Даже хотя мы можем обсуждать идеи, которые мы «имеем», и то, что мы воспринимаем благодаря органам чувств, даже при всем этом – главный вопрос, вопрос о природе оболочки, в которой содержится весь этот опыт, является совершенно другим и более глубоким вопросом, который касается дел, являющихся частью религии.

Эти рассказы вызывают два вида вопросов: какова природа сплошной массы, или маточной породы, из которой или в которой производятся идеи? И какие виды идей ведут к замешательству в функционировании этой маточной породы, приводящему к расстройству творческой способности?

В 1974 году я был приглашен по телефону чиновниками из канцелярии губернатора Брауна произнести речь на званом завтраке.

Я несколько колебался и указывал на то, что я в сущности всего-навсего некрещеный антрополог. Действительно ли это то, что нужно для завтрака с молитвой у губернатора? Да, именно этого он и хотел. Итак, я согласился произнести речь.

Речь должна была состояться в январе. У меня было полно времени – почти пять месяцев. Но очень скоро я получил толстый конверт из канцелярии судьи Макбрайда, главного федерального судьи Сакраменто. Он должен был быть церемониймейстером на этом завтраке и был очень озабочен. Он писал, что это очень торжественная религиозная традиция, и указывал на то, что мне следовало с уважением отнестись к традициям, он даже прислал мне в помощь образцы речей, которые были произнесены другими людьми на подобных завтраках.

Поэтому я написал мою речь. Судья проинструктировал меня о лимите времени – 18, 5 минут, вот я и написал речь – то, что я делал крайне редко, – и отослал экземпляр, чтобы несколько его успокоить.

Вот, что я написал и позднее зачитал перед собравшимися:

Я – антрополог. И задача антрополога приводит его в разные, иногда странные и чужие места, то есть в места, чужие для него, но не для тех, кто чувствует свою к ним принадлежность. И вот я здесь, на завтраке у губернатора – месте для меня несколько чужом, но для многих из вас родном и где вы чувствуете себя естественно. Я нахожусь здесь, чтобы связать это чужое место с другими чужими местами в мире, где люди собираются, возможно, с целью молитвы, возможно, – празднования, а возможно, просто с целью подтвердить, что в мире есть что-то большее, чем деньги, и карманные ножи, и автомобили.

Одной из вещей, которые дети усваивают о молитве, является то, что люди не молятся о карманных ножах. Некоторые усваивают это, некоторые – нет.

Если мы собираемся говорить о таких вещах, как молитва и религия, нам нужен будет пример, образец, о котором можно говорить. Трудность заключается в том, что слова «религия, молитва» и им подобные употребляются в разном смысле, в разное время, в разных частях мира. И я попрошу вас хотя бы на время произнесения этой речи о согласии; вы поймете, о чем я говорю, на следующем примере.

Известный антрополог Сол Такс работал с группой американских индейцев близ Айова-сити около двадцати лет тому назад. Его пригласили на национальный съезд американской церкви коренных американцев, который должен был состояться вблизи Айова-сити. У этой церкви священным символом является психоделический нераспустившийся бутон кактуса, который помогает определить религиозное состояние. Эта церковь подвергалась нападкам за использование того, что могло быть названо наркотиком, и Солу Таксу показалось, что он поможет этим людям, если сделает фильм о съезде и его очень впечатляющих ритуалах. Такой фильм мог бы послужить свидетельством, что это богослужение является религиозным и, следовательно, имеет право на свободу, которой по конституции обладает религия в этой стране. Он срочно отправился в Чикаго, достал машину с киноустановкой, техникой, запас пленки и кинокамеры. Он велел своим людям ждать его в Айова-сити, пока он не закончит переговоры с индейцами о получении от них разрешения на съемку. В дискуссии, прошедшей между индейцами и Солом, ему постепенно стало ясно, что они не могли представить себя перед камерой во время очень личного дела, каковым является молитва. По мере того, как один за другим индейцы высказывали свои за и против, напряжение нарастало. Обсуждался вопрос: можно ли осквернить один ритуал, чтобы спасти церковь, и никто не пытался избежать этого вопроса. Ни один человек не оспаривал факта, что церковь находится в серьезной опасности… Казалось, они приняли дилемму как таковую, как будто исполняли роли из греческой трагедии. Сол Такс, сидя вместе с президентом церкви перед собравшимися, слушал выступавших, совершенно ими очарованный. И постепенно к нему приходило понимание того факта, что свою целостность они ставили выше самого существования. Хотя в комнате собрались самые политически развитые члены церкви, они не могли пожертвовать долгожданной священной ночью молитвы. Когда все высказались, встал президент и сказал, что у него нет возражений против съемки фильма, но сам он просит освободить его от участия в них. Конечно, это положило конец любой возможности съемок, смысл собрания был ясен.

Любопытным парадоксом в этом рассказе является то, что подлинно религиозная сущность священного символа была доказана отказом руководителей пойти на прагматический компромисс узаконивания своей церкви путем, чуждым для истинно верующих.

Этот пример, тем не менее, не дает определения слову «религия». Он только указывает на преграду, необходимую для сохранения религии от такого изменения, которое превратило бы ее в мирскую, светскую, а впоследствии и в развлечение.

Итак, вот что я сказал собравшимся политикам и чиновникам за молитвенным завтраком. А в заключение я сказал, что был бы намного более счастлив в отношении мира, в котором живу, в отношении того, как цивилизация собирается относиться к этому миру (учитывая и эксплуатацию, и загрязнение окружающей среды), если бы был действительно уверен, что мои руководители обладали тем, что буддисты называют озарением, приходящим на основе исполненного опыта, в том числе и знания естественной истории.

В положенное время мы встретились за завтраком в огромном выставочном зале – 1300 человек за сотнями маленьких столиков, на которых были фрукты и сыр. Я помню, что было много комментариев по поводу этой скромной, но здоровой трапезы. Было много представителей прессы – около двадцати человек с фотоаппаратами и несколько с кинокамерами, причем один нес камеру и осветительные приборы, а другой шел за ним, неся 30-40 фунтов батарей.

Когда мы все выбрали столики, судья Макбрайд поднялся на возвышение, чтобы нас приветствовать. Он указал, что это религиозное, священное, а не мирское мероприятие, и поэтому фотографирования участников не будет. Лица представителей прессы потускнели, и батареи показались очень тяжелыми. Поэтому, чтобы их утешить, Макбрайд дополнил: «Конечно, я не буду возражать, если будут проведены съемки хора Суфи!»

Позднее они пели не хуже ангелов. Я с семьей и хор прибыли предыдущим вечером, и Браун повел нас на обед в китайский ресторан. Кто-то за обедом упомянул купол храма, и кто-то из участников хора поинтересовался звучанием пения под ним. Поэтому в одиннадцать часов вечера мы отправились в храм, который Браун отпер своим ключом. Хор собрался под куполом и запел. Это были прекрасные звуки: песнопения были и суфийскими, и грегорианскими, а некоторые даже светскими времен Елизаветы.

Но рассказ о Соле Таксе и индейцах в Айове был слишком тяжел, и направить его на Макбрайда было с моей стороны недопустимо.

Я использовал тот же рассказ в 1969 г. в первый день конференции в Вартенштейне, в Австрии. Я был председателем и собрал около двадцати мыслителей, биологов и антропологов, а также представителей других дисциплин, чтобы попытаться обсудить эстетический детерминизм в поведении людей и животных, тот же общий вопрос, который заставил меня испытать действие ЛСД: играют ли эстетические факторы роль в изменении того, чем занимаются животные и люди в своих взаимоотношениях? Это была хорошая группа, но при открытии конференции я рассказал им историю ос Солом Таксом, чтобы установить норматив целостности и единства.

По этому рассказу индейцы считают глупостью отказ от целостности, чтобы спасти религию, чьей единственной целостностью является культивирование целостности. Индейцы отказались спасать свою религию на этих условиях.

Мои ученые запаниковали. Они начали думать, что индейцы были, вероятно, безрассудными или фанатичными. Возможно, «святее папы». И т.д. Они взяли на вооружение общепринятый взгляд на вещи. Итак, я потерпел поражение в то утро, и затем в течение восьми дней мы старались вернуться к целостности группы. Но в этом не преуспели.

Существует довольно известный рассказ о человеке, вошедшем в автобус с большой клеткой в руках, накрытой коричневой бумагой. Он был абсолютно пьян, всем мешал, настаивал на том, чтобы клетка стояла рядом с ним на сиденье. Его спросили: «Что в клетке?». Он ответил: «Мангуста». Его спросили, зачем ему мангуста, и он ответил, что пьяному человеку всегда нужна мангуста против змей во время белой горячки. Ему заметили на это: «Но ведь змеи-то ненастоящие!». И он торжествующим шепотом ответил: «Да, но, видите ли, мангуста тоже ненастоящая».

Является ли это примером для всех религий и для психотерапии? Или все это чушь? И что мы имеем в виду, когда говорим: «Деда Мороза не бывает»?

Если все это чушь, тогда разумный человек просто отправится домой и забудет об этом. Он сможет провести вечер, занявшись починкой сантехники дома или заполняя декларацию о доходах. Но таких разумных людей всегда не хватало, чтобы очистить цивилизацию, убрав из нее весь мифологический «мусор». В каждой мировой культуре есть свои мифические фигуры, и она заставляет детей смотреть на них и убеждаться, что они не обладают той же реальностью, что горшки, сковородки или даже люди.

В каждой находящейся на ранней стадии развития культуре каждый новообращенный должен сначала испытать загадку фигур в масках, а затем сам надеть такую маску и танцевать в ней.

А что касается Хлеба и Вина? Причащающийся ест и пьет их – и вряд ли возможна более наглядная демонстрация того, что Хлеб на самом деле хлеб, а Вино – вино, И все же…

Однажды я старался помочь человеку, страдавшему одновременно и алкоголизмом, и психозом. Он происходил из религиозной семьи христиан-фундаменталистов. В этой семье не допускалось упоминание Санта Клауса, так как считалось, что, поверив, а затем разочаровавшись в этой вере, дети могут стать атеистами. Из «Санта Клауса нет» они могут перейти к отрицанию Иеговы.

Относительно настоящей дискуссии разрешите мне предположить, что слова «Иеговы нет» могут означать: «Нет исходного материала разума, нет сплошной массы, нет структуры в веществе, из которого мы сделаны».

Подобные вопросы ставятся в следующем рассказе – рассказе, известном каждому жителю острова Бали. Почему Аджи Дарма, старый народный герой, утеряет знание языка животных, если он кому-либо расскажет, что понимает этот язык?

Рассказ очень сложен. Каждый фрагмент его сочетается с другими, выходя на обсуждение поднимаемых мною вопросов. Вот этот рассказ.

Аджи Дарма (буквально «Отец Терпеливый» или «Отец, Долго Страдающий») однажды гулял по лесу и там увидел двух совокупляющихся змей. Змея мужского пола была обыкновенной гадюкой, а змея женского – королевской коброй, то есть они нарушали кастовые правила. Поэтому Аджи Дарма побил их палкой. Змеи уползли в кусты. Кобра отправилась прямо к своему отцу, королю всех кобр, и сказала ему: «Этот старик очень плохой. Он пытался изнасиловать меня в лесу».

Король змей сказал: «Неужели?» и послал за Аджи Дармой. Когда старик предстал перед ним, король обратился к нему: «Что же случилось в лесу?», и Аджи рассказал все.

Король сказал: «Да, так я и думал. Ты правильно сделал, что побил их, и за это будешь награжден. С этого времени ты будешь понимать язык всех животных. Но при одном условии: если ты когда-либо кому-либо расскажешь, что ты понимаешь язык животных, ты потеряешь этот дар».

Итак, Аджи отправился домой, и той же ночью, в постели, лежа рядом с женой, он услышал, о чем говорили ящерицы гекконы на соломенной крыше. Гекконы повторяли «Хе-хе», сопровождая эти слова звуками, похожими на подхихикивание людей, когда те рассказывают грязные истории. И на самом деле гекконы делились друг с другом грязными историями, а Аджи Дарма благодаря своему новому знанию мог их слышать и понимать. И он тоже засмеялся.

Жена спросила:

– Аджи, над чем ты смеешься?

– О, … ну … ни над чем, дорогая.

– Но ты смеялся. Ты смеялся над чем-то!

– Нет, дорогая, я просто задумался, но это не так важно.

– Аджи, ты смеялся надо мной. Ты больше меня не любишь.

Но Аджи так и не рассказал ей, над чем смеялся, потому что он не хотел утерять бесценный дар.

Его жена волновалась и переживала все больше и больше, заболела и умерла.

Тогда старик почувствовал свою вину и начал терзаться угрызениями совести. Он ведь убил свою жену, так как проявил свой эгоизм. Он, видите ли, не хотел терять способность понимать язык животных!

Поэтому он решил организовать обряд самосожжения по индийскому образцу, но только наоборот. В традиционном обряде вдова бросается в костер, на котором сжигается тело ее мужа. Он же сам прыгнет в костер, где будут сжигать тело его жены.

Итак, был сложен и украшен большой погребальный костер. По обычаю он был весь в цветах и цветных листьях. Рядом с ним Дарма попросил людей построить возвышение с лестницей, чтобы с этого возвышения можно было бы прыгнуть в огонь.

Перед кремацией он забрался на возвышение, чтобы проверить, все ли в порядке и удобно ли будет прыгать в костер. Когда он там находился, он увидел внизу, в траве, козла и беременную козу. Они вели беседу. Коза попросила: «Козлик, достань мне вот тех листочков Они такие красивые! Я хочу их съесть».

На что козел ответил: «Бе-е-е».

Козочка продолжала уговаривать: «Ну, козлик, ну, пожалуйста! Ты меня совсем не любишь. Если бы ты любил меня, ты бы достал эти листочки. Ты меня совсем-совсем не любишь».

На что козел ответил: «Бе-е-е».

Дарма слушал-слушал, и вдруг в голову к нему пришла мысль. Он сказал себе: «Вот! Вот как я должен был ей ответить!», и он два-три раза потренировался в произнесении этого звука: «Бе-е-е». Затем он отправился домой и с тех пор жил счастливо.

Я выстроил серию из отрывков информации-намеков на то, каким является мир – и все эти отрывки в качестве общего звена содержат понятие об отказе от коммуникативной связи при определенных обстоятельствах. Так, Аджи Дарма не должен никому говорить о том, что понимает язык животных. Индейцы в Айове не должны фотографироваться. Камера не должна быть направлена на их ритуальные действия, чтобы они могли увидеть себя и чтобы мир узнал об этих таинствах. Я был раздражен, когда Джо прервал мое психоделическое путешествие из-за ненастроенного магнитофона, и еще больше раздражен его просьбой повторить сказанное мной ранее и т.д.

Я не могу даже точно сказать, сколько примеров этого же явления – избегания коммуникации – содержится в моих рассказах. В конце концов, Аджи должен не только скрывать то, что он понимает язык животных, но и факт наличия вообще тайны, и это ему сделать не удалось.

Мы все больше и больше находим в различных частях мира и различных эпохах религиозной мысли упоминание о том, что открытия, изобретения, знание как таковое – являются опасными. Со многими примерами мы знакомы:

Прометей был прикован к скале за то, что хотел внести огонь в очаги людей; Адам был наказан за то, что съел запретный плод с дерева познания и т.д. В греческой мифологии очень часто подчеркивается опасность знания: виновного разрывают на части. Особенно это относится к знаниям, затрагивающим вопросы противоположного пола, что всегда заканчивается фатально. В качестве примеров можно привести Актеона, случайно подглядевшего процедуру купания Артемиды и разорванного ее собаками; Орфея, разорванного на части нимфами после возвращения из ада, куда он отправился за Эвридикой. Он обернулся на обратном пути, чтобы посмотреть на нее, и потерял ее навсегда. Есть также и Пентей, которого Вакх побудил подглядывать за вакханками в пьесе Эврипида. Бог переодел царя Пентея женщиной, и тот забрался на дерево, чтобы посмотреть на женское празднество. Они обнаружили его, вырвали с корнем дерево и разорвали Пентея на части. Мать его находилась среди тех женщин, и в финальной сцене пьесы она возвращается с гор, неся голову сына. При этом она кричит об убитом «льве». Ее отец проводит акт психотерапии: «За кого ты вышла замуж?» Она отвечает. «Какой сын родился?» Опять отвечает. Наконец отец указывает на голову Пентея: «Кто это?», и тогда царица внезапно узнает голову сына.

Мифическим наказанием за половые извращения, состоящие в стремлении к созерцанию эротических сцен, является смерть путем разрыва на части.

Смеясь, мы говорим детям: «Любопытной Варваре нос оторвали», но для греков смеха в этом не было.

Я считаю, что это очень важный и значительный вопрос и что отказ от коммуникативной связи необходим, если мы хотим сохранить и поддержать «святое» или «священное». Коммуникация нежелательна не из-за страха, а потому, что она определенным образом изменяет суть идеи, ее природу.

Есть, конечно, монашеские ордена, чьи члены находятся под запретом употребления словесной коммуникации. (Но почему особенно словесной?) Есть так называемые ордена молчальников. Но, если мы захотим узнать точный контекст отказа от коммуникации, являющейся признаком священного, мы вразумительного ответа не получим. Не получим еще и потому, что они избегают пользоваться речью.

Ну, а сейчас, давайте просто скажем, что есть много вопросов и обстоятельств, в которых сознание нежелательно, а молчание – золото, так что таинственность служит указателем на наше приближение к местам священным. Имея достаточно примеров невысказанного, мы могли бы подойти к определению «священного». Несколько позднее было бы возможным противопоставить представленным здесь рассказам примеры необходимого отказа от коммуникации из области биологии, что формально сравнимо.

Что же считается священным у мужчин и женщин? Существуют ли такие процессы в работе всех живых систем, которые, если информация о них достигает других частей системы, парализуются или нарушаются? Что означает «чтить как святыню»? И почему это важно?