Разгром объединенной троцкистско-зиновьевской оппозиции не стал финалом внутрипартийной борьбы, на окончание которой рассчитывали многие не только в руководстве страны, но и в широких партийных массах, а также в стране в целом. Крах очередной оппозиции стал для Сталина трамплином для начала нового раунда схватки со своими реальными и потенциальными противниками. Он чувствовал себя победителем, но победа его не была полной, а тем более окончательной пока в руководстве партии оставались люди, способные бросить ему вызов в связи с проведением намеченного им курса. Внутрипартийные разногласия, конечно, явление вполне естественное в каждой партии, особенно в той, которая прокладывала пути в неизведанное будущее. Но чрезвычайно серьезным и тревожным симптомом стала закономерная и неизбежная трансформация таких разногласий в противоборство не на жизнь, а на смерть. С точки зрения обыденной человеческой логики такой феномен воспринимался с большим трудом и порождал массу сомнений: почему с какой-то зловещей закономерностью на смену одной оппозиции приходит новая? Почему, наконец, по мере упрочения позиций Советской власти внутрипартийная борьба не только не затухает, но и обретает все большие масштабы и все большую остроту?

Эти и ряд других не менее важных вопросов вызывали тревогу в умах и сердцах партийных масс и требовали ясного и четкого ответа на них. В их сознании еще не сформировалась ставшая впоследствии аксиомой идея, согласно которой по мере упрочения позиций социализма, по мере достижения новых успехов в строительстве нового общества, классовая борьба не только не сужает свой размах и свои рамки, но, напротив, обостряется. Сталин нуждался в теоретическом обосновании с позиций марксистско-ленинского идеологического арсенала факта не только продолжения, но и ужесточения внутрипартийной борьбы. Ему нужно было доказать, что борьба в партийных верхах имеет не личную окраску, а носит объективно обусловленный классовый характер. Что она сама по себе выступает как отражение и выражение классовой борьбы в советском обществе, строящем новый строй. Этим положениям следовало придать характер объективной закономерности, обусловленной реальным развитием событий в стране, возвести их в своего рода непреложный постулат.

Было бы упрощением исходить из посылки, что генсек чисто умозрительно пришел к выводу об обострении классовой борьбы. В период, о котором идет речь (а это конец 20-х годов), конечно, не являл собой некую идиллию в классовых отношениях, не представлял собой эталон классовой стабильности и классового сотрудничества всех социальных сил тогдашнего советского общества. Страна переживала полосу серьезных экономических трудностей и потрясений, сталкивалась с тяжелейшими проблемами практически во всех сферах жизни.

Ниже в самых общих чертах будет охарактеризована сложившаяся к тому времени ситуация, поскольку без знакомства с нею трудно понять мотивацию и аргументацию развернувшейся в партии в 1928–1929 гг. ожесточенной борьбы с так называемым правым уклоном. Главным политическим и идейным выразителем этого уклона выступил Бухарин. Наряду с Бухариным ведущими фигурами этого уклона стали председатель Совнаркома Рыков, лидер советских профсоюзов Томский и руководитель московской организации ВКП(б) Угланов. Первые трое являлись членами Политбюро, Угланов был кандидатом в члены ПБ. В дальнейшем по ходу изложения материала представится возможность дать краткие характеристики этих ведущих деятелей правой оппозиции. Здесь же уместно сделать лишь одно замечание, так сказать, основополагающего плана.

На первый взгляд кому-то может показаться, что разгром Сталиным троцкистско-зиновьевской оппозиции сделал его позиции совершенно неуязвимыми, а его лидирующее положение в партийных верхах абсолютно незыблемым. Мол, достигнутая победа стала залогом того, что против него никто не возвысит своего голоса и что ему остается только почивать на лаврах. Такое предположение не соответствовало реальной действительности. Да, Сталин обеспечил и упрочил свое место как первый среди равных. Но в этом как раз-то и коренился источник будущей неотвратимой схватки, ибо он пока еще был лишь одним из тех, кто определял главное направление политики страны. Но он не был единственным, кто обладал таким правом. Он не мог не считаться с мнением своих вчерашних соратников по разгрому Троцкого и его сторонников. Он не мог игнорировать при принятии важных решений позиции и точки зрения таких фигур, как фактический руководитель Коминтерна Бухарин, глава правительства Рыков и лидер профсоюзов Томский,

Сталину нужна была не просто власть как таковая (он ею обладал в достаточной степени в качестве Генерального секретаря), но власть единоличная, власть верховная, такая власть, где его голос при любом раскладе сил в партийной верхушке всегда будет решающим. Разумеется, он никогда ни единым словом не мог говорить об этом, поскольку подобная вещь считалась абсолютно несовместимой с фундаментальными принципами партийной жизни, как они были закреплены в Уставе. Естественно, что в своих выступлениях Сталин всегда ратовал за коллегиальность в руководстве, что, однако, на деле не мешало ему превращать этот принцип в пустую формальность, в своего рода мантию прикрытия его единовластия. Не случайно — и это весьма показательно — весь процесс утверждения своего единовластия в партии он провел под флагом строгого и неукоснительного соблюдения утвержденных норм партийной жизни.

Для Сталина было совершенно очевидным фактом, что до тех пор, пока в высшем партийном руководстве будут находиться его потенциальные противники и оппоненты его политического курса в лице Бухарина, Рыкова и Томского, ни о каком единовластии генсека не может идти речи. Поскольку в любой момент они могли выступить против него и, при соответствующем стечении обстоятельств, оказаться победителями в борьбе с ним.

Кое-кто из биографов Сталина держится точки зрения, что поражение оппозиции правых (как и прежде левых) было предрешено с абсолютной неизбежностью. Так, например. Р. Пэйн пишет: «Горстка лидеров, сформировавших оппозицию, являла собой людей, которые пережили свое время. Все из них предавали революцию, все были скомпрометированы. Даже Бухарин, единственный из них, кто обладал тонким интеллектом и способностью ввести революцию в новое и более надежное русло, был так глубоко скомпрометирован, что не мог предпринимать самостоятельных действий. Его власть ускользнула от него. И он уже напоминал собой жертву, предназначившую себя на заклание»[323].

Такое фатально-категорическое утверждение представляется несколько упрощенным, игнорирующим реальное положение вещей в тот период жизни страны. Повторяясь, замечу, что положение Сталина было прочным, но не абсолютно гарантированным: любой серьезный кризис в стране мог обернуться для него непредсказуемыми последствиями, поскольку существовала возможность его отстранения от власти вполне законными и легальными средствами, Правда, это утверждение носит скорее предположительный, нежели безоговорочно категорический характер. Многие исследователи, тот же Р. Пэйн, полагают, что в рассматриваемый период не существовало иного пути отстранения Сталина от власти, кроме как с помощью силы[324].

Бесспорный интерес в этом плане представляет свидетельство одного из наиболее активных участников политических баталий той поры А. Микояна. Это мнение А. Микояна в целом верно отражает исторические реалии, связанные с возможностью или невозможностью легитимного отстранения Сталина с поста Генерального секретаря в тот период. А. Микоян писал: «В последний раз мы могли его убрать в 1927 г. Как он делал несколько раз и раньше, Сталин предложил свою отставку, когда отдельные ведущие члены Политбюро оказывались против него. Но он всегда точно рассчитывал момент и соотношение сил. Будущие его жертвы оставляли его на месте Генсека, считая, что он еще понадобится им для сведения счетов между собой»[325].

Современные биографы Сталина, независимо от их отношения к Сталину, вряд ли имеют какую-либо документальную базу для подтверждения или опровержения гипотезы о возможности в законном порядке отстранения его от должности Генерального секретаря. Обсуждать данную проблему можно в рамках умозрительных предположений, однако любые выводы, какими бы убедительными они не представлялись, так и останутся всего лишь возможными вариантами развития событий. Вот почему свидетельство А. Микояна является особенно ценным и важным — оно ведь исходит из уст непосредственного участника тех событий, а не простого их свидетеля. Сам Микоян, как явствует из многочисленных документов, принимал деятельное участие во внутрипартийных баталиях той поры. Не было, пожалуй, ни одного сколько-нибудь важного форума, обсуждавшего внутрипартийные вопросы, на котором не была бы документально зафиксирована его активная роль. Порой своей напористостью и резкостью постановки вопросов он значительно превосходил других, в то время не менее авторитетных партийных деятелей. Хотя здесь, видимо, уместно сказать, что Сталин с известной долей высокомерной снисходительности относился к тогдашнему своему соратнику. В письме Молотову и Бухарину в 1927 году о Микояне он высказался так: «А Микоян утенок в политике, способный утенок, но все же утенок. Подрастет поправится»[326].

Возвращаясь к основной нити нашего изложения, хочу акцентировать внимание читателя на одном принципиально важном моменте. Когда мы обсуждаем возможные варианты гипотетического развития событий в связи с просьбами Сталина о своей отставке в тот период (с аналогичными его просьбами мы не раз будем еще встречаться в дальнейшем, вплоть почти до самой смерти генсека), нельзя оставлять вне поля зрения соображение первостепенной важности. Ведь принять отставку Сталина с поста генсека в тот период, когда одобряемая и съездами, и пленумами ЦК политика не только органически и неразрывно была связана с именем Сталина, но и фактически олицетворялась в нем, — принять его отставку в такой обстановке значило не больше не меньше, как признать несостоятельность этой политики в целом. Равно как и несостоятельность других ведущих партийных лидеров, одобрявших эту политику. Проще говоря, для тех же Бухарина и Рыкова голосовать за отставку Сталина, например, в 1927 году было равнозначно признанию своей собственной политической несостоятельности, ибо они в одной упряжке со Сталиным вели линию на разгром объединенной троцкистско-зиновьевской оппозиции. И устранение Сталина в такой момент с поста генсека ставило под большой знак вопроса вообще весь политический курс партии и ее ЦК и Политбюро. Словом, вопрос о Сталине как Генеральном секретаре концентрировал в себе сумму других первостепенной важности политических проблем. Поэтому его нельзя рассматривать главным образом через призму личной борьбы за власть. Такой подход неизбежно приводит к аберрации исторического зрения, к односторонней оценке фундаментальных проблем, стоявших перед советским обществом в данный исторический период.

Теперь наступил черед коснуться одной из главных причин, приведших к новой фазе внутрипартийной борьбы, на этот раз против правого уклона. Речь идет о НЭПе, причем не столько чисто в экономическом ключе, сколько в разрезе перспективного развития Советского Союза. Из истории хорошо известно, что переход большевиков к новой экономической политике явился мерой не добровольной, а вынужденной, продиктованной обстоятельствами экономического и политического положения страны. Родственник Рыкова Б. Николаевский, о котором уже не раз шла речь и на свидетельства которого в томе есть неоднократные ссылки, был весьма осведомлен в делах большевиков, в том числе и о взаимоотношениях в самых высших эшелонах власти. Можно сослаться на его письмо от 1956 года Н. Валентинову, — а последний был в свое время видным деятелем социал-демократического движения, имел отношения с Лениным, в годы Советской власти находился на хозяйственной работе в ВСНХ СССР, а затем стал невозвращенцем и опубликовал ряд книг, в том числе мемуарного профиля. Б. Николаевский, не называя источника своей информации — а это, по всей вероятности был не кто иной, как Рыков — утверждал: «Я знаю, что Политбюро отклонило первое предложение Ленина о НЭПе и уступило только после его ультиматума, что он уйдет»[327]. Уже на следующий год после введения НЭПа Ленин, как известно, заявлял о том, что период отступления кончился, что необходимо переходить к наступлению на капиталистические элементы города и деревни.

Словом, двойственное отношение Ленина к НЭПу является довольно банальной истиной, и об этом едва ли есть нужда распространяться. С одной стороны, он говорил, что пора отступления завершилась, с другой стороны, что НЭП — это всерьез и надолго. Повторяю, позиция достаточно двойственная, и в ней превалируют, конечно, моменты отрицательного отношения к НЭПу по той простой причине, что он вел с железной закономерностью к возрождению и развитию капиталистических элементов во всей структуре советского общества. В первую очередь, разумеется, в сфере экономики.

Сталин, и это естественно вытекало из всей природы его мировоззрения, также никогда в глубине души не был не только фанатичным защитником новой экономической политики, но даже его твердым сторонником. Он, как и Ленин, считал НЭП явлением временным, на смену которому при соответствующей обстановке, когда положение власти укрепится, неизбежно должна прийти принципиально иная политика. И критическое отношение Сталина к НЭПу нисколько не ставится под вопрос его многочисленными высказываниями, обосновывающими правомерность проведения НЭПа на определенных этапах развития советского общества. Несколько упрощая картину, отношение большевиков к НЭПу можно уподобить своеобразному политическому браку по расчету. А такие браки — вопреки уверениям его приверженцев — в силу самой своей сущности не могут быть прочными и долговечными.

В позднесоветский период в нашей стране в отношении оценок исторического значения НЭПа преобладали в основном две точки зрения. Одни, как например, экономист В. Селюнин, придерживались мнения, что НЭП был великим успехом. В подтверждение своей точки зрения он приводил официальные статистические данные, согласно которым довоенный уровень экономики был восстановлен к 1925 или 1926 году, а к 1928 году объем промышленного производства был на 32 процента и сельскохозяйственного — на 24 процента выше, чем в 1913 году. Другие — таких было меньшинство — полагали, что НЭП обернулся провалом: по их подсчетам в 1928 году национальный доход был на 12 процентов меньше, чем в 1913 г.[328], а накопление было столь незначительным, что позволило бы увеличивать национальный доход немногим более чем на 2 процента в год, то есть темпами, едва достаточными для соответствия темпам роста населения[329].

Сейчас не время и не место вести спор о том, какая из этих двух точек зрения ближе к истине. По крайней мере, некоторые западные специалисты, занимавшиеся изучением данной проблемы, приходят к заключению, что обе эти точки зрения страдают серьезными изъянами и не отвечают реальностям той эпохи. Английский экономист У. Дэвис, около 40 лет занимавшийся изучением проблем советской экономики, высказался на этот счет так: «Хотя в экономическом отношении НЭП был динамичен, из этого не следует, что его ликвидация была результатом исключительно произвола сталинского режима и что никакие экономические факторы не способствовали ликвидации нэпа. На мой взгляд, в 20-е годы советская экономика столкнулась с несколькими весьма трудными проблемами. Во-первых, ликвидация помещичьих хозяйств и снижение по сравнению с 1913 годом богатства зажиточных крестьян сузили коммерческий сектор сельского хозяйства. Объем продажи сельскохозяйственной продукции был гораздо ниже, чем до войны. Это привело как к нехватке сырья для промышленности, так и к резкому сокращению внешней торговли: экспорт упал до менее чем 40 процентов от довоенного уровня, импорт сократился в той же пропорции. Хотя проблема продажи сельскохозяйственной продукции была усугублена неуклюжей политикой преемников Ленина, в сущности, она была порождена структурными изменениями, вызванными в экономике революцией. Во-вторых, массовая безработица среди городского населения стала серьезной и обостряющейся социальной проблемой — гораздо более серьезной, чем до революции. Ни одна из соперничавших группировок середины 20-х годов не выдвинула удовлетворительных предложений по устранению этого бедствия.

Третья серьезная проблема НЭПа, возможно, самая значительная. В международной перспективе советская экономика занимала еще более слабые позиции, нежели экономика царской России накануне первой мировой войны. Разрыв в уровнях производства между СССР и развитыми капиталистическими государствами оставался столь же широким, как и прежде, а по сравнению с США даже увеличился. Технологический же разрыв оказался значительнее, нежели разрыв в уровнях производства. В конце 20-х годов советская промышленность опиралась преимущественно на довоенное оборудование, пострадавшее к тому же от десятилетия небрежения. А на Западе после войны шло широкое строительство новых предприятий, создавались новые отрасли промышленности»[330].

Оценка английского ученого, как мне представляется, позволяет приблизиться к пониманию серьезных проблем, сопряженных с осуществлением новой экономической политики в 20-е годы, а также — что еще важнее — дает возможность глубже уяснить причины, приведшие в конечном счете к свертыванию НЭПа. При объяснении фундаментальных проблем нашего исторического прошлого, конечно, проще и легче всего находить самые простые объяснения. Вроде того, что злая воля Сталина положила конец НЭПу и подвигла страну к рубежу невероятных страданий и катаклизмов. Но столь откровенно субъективное и весьма легковесное объяснение серьезных экономических и политических процессов, происходивших в тот период, не выдерживает сопоставления с реальными фактами и самой логикой исторического развития нашей страны в 20-е годы.

Из поля нашего зрения не должен выпадать еще один отнюдь не второстепенный момент. Некоторые советские историки в период перестройки, когда поднялась мощная волна критики Сталина и был по существу дан старт всесторонней дискредитации всего советского периода истории, обращали внимание на одно обстоятельство. На то, что уже в недрах НЭПа, по существу, зрело его отрицание. Эта гегелевская терминология призвана была доказать, что пресловутая командно-административная система, бывшая якобы монстром, погубившим советскую экономику, как раз и зародилась в недрах проводившейся в 20-е годы новой экономической политики[331]. В принципе такая постановка вопроса правомерна, если ее расшифровать более полно и более конкретно. А именно — в самой природе новой экономической политики были заложены все необходимые элементы ее самоотрицания. Ибо строить новый общественный строй, причем в условиях враждебного окружения, полагаясь прежде всего на рыночные инструменты, которые, мол, сами собой, почти в автоматическом режиме, раскроют блестящие перспективы экономического роста, было если не благим заблуждением, то серьезной политической наивностью.

Историческая ретроспектива развития нашей страны после распада Советского Союза более чем убедительно доказала, что упования либералов от экономики на всемогущую регулирующую роль рынка, этого демиурга в их экономических построениях, в реальной жизни, на деле оказались несостоятельными. Рынок даже в самых высокоразвитых странах играет эффективную роль, когда он сочетается с мерами государственного регулирования. Что же касается созидательной роли свободного разгула рыночной стихии, то это больше похоже на сказки для дебилов младенческого возраста или, скорее всего, целенаправленный обман. Я не стану распространяться на эту тему, ибо она имеет лишь чисто касательное отношение к предмету нашего разговора. Но сделать данное замечание был обязан, поскольку при оценке отношения Сталина к НЭПу мы, хотя бы в подсознании, должны принимать во внимание и наш новейший исторический опыт. А история, как известно, служит материальным отражением неразрывности связи времен в бытии человечества как единого целого.

Итак, поставим главный вопрос — мог ли НЭП быть фундаментальной основой того общего стратегического курса развития страны на длительную историческую перспективу, который Сталин намеревался осуществить? Причем не просто осуществить, а осуществить в исторически кратчайшие сроки. Иными словами, могли ли рыночные механизмы ведения хозяйства стать надежным и эффективным инструментом реализации сталинской политики в сфере экономики страны?

Не только прежние, но и современные критики Сталина утверждают, что дальнейшее проведение новой экономической политики открывало перед страной блестящие перспективы развития не только промышленности, сельского хозяйства, науки и культуры, но и обеспечивало, мол, предпосылки для создания демократических структур правового государства на манер западных демократий. Подобная интерпретация самого НЭПа и достижений, которые он якобы неизбежно нес с собой, мягко говоря, слишком абстрактна, внеисторична, не отвечает требованиям реальной оценки существовавшего тогда положения в стране и в мире в целом. В вину Сталину ставится то, что он насильственно прекратил проведение новой экономической политики и тем самым повел страну в исторический тупик. Можно было бы долго перечислять обвинения, высказываемые в адрес генсека в связи с тем, что он свернул НЭП и лишил нашу страну возможности чуть ли не под одобрение «всего цивилизованного мира» вступить в сообщество передовых западных демократий. Но в реальной жизни суть проблемы состояла в том, что на путях проведения новой экономической политики нашу страну ожидали неведомые и непредсказуемые проблемы, решить которые в русле продолжения НЭПа было невозможно.

В качестве главного средства упрочения Советской власти, ликвидации ее отсталости по сравнению с другими странами в условиях враждебного окружения Сталин взял курс на создание не просто развитой экономики, но экономики мобилизационной по своему характеру. Такая экономика должна была развиваться быстрыми темпами и вместе с тем обладать рядом существенных преимуществ перед обычной экономикой. Главное из них заключалось в способности концентрации средств (как материальных, финансовых, так и людских ресурсов), позволявшей ей быстро и оперативно решать задачи, которые перед нею ставились. В определенном смысле эта экономика, будучи по своему характеру мирной, должна была обладать и чертами военной экономики, т. е. способностью в максимально короткие сроки перейти на военные рельсы.

Экономическая же система, базировавшаяся на принципах НЭПа, не позволяла реализовать эту ключевую задачу. Кроме того, будучи строго централизованной, твердо управляемой государством, такая экономика обладала способностью концентрировать усилия на тех или иных ключевых областях хозяйства порой даже в ущерб интересам развития других, также имевших отнюдь не второстепенное значение. В совокупности именно эти принципиальные соображения и предопределили курс на постепенное свертывание НЭПа и замену его совершенно иной моделью экономического развития. Строго говоря, отказ от новой экономической политики был продиктован не только чисто экономическими, но и целым рядом причин политического и военно-стратегического порядка.

В связи с вопросом о НЭПе неизбежно встает и вопрос о принципиальном отношении Сталина к рынку как таковому. Было бы неверно полагать, что Сталин выступал принципиальным противником рынка как инструмента экономической политики. На этот счет имеются его высказывания, доказывающее обратное. Так, в 1928 году он говорил: «Организовать хозяйство в порядке нэпа — значит организовать его через рынок. Организовать хозяйство путем военного коммунизма, если поставить себе такую задачу, это значит организовать его без рынка, в порядке прямого продуктообмена. Вот в чем заключается основная разница… Я бы хотел, чтобы принципиальные основы нэпа и военного коммунизма не были спутаны. Они — антиподы. При военном коммунизме организуется хозяйство, социалистическое хозяйство помимо рынка, в порядке прямого продуктообмена. При нэпе хозяйство организуется при помощи инструментов буржуазного хозяйства: при помощи рынка, денег, товара». И далее: «Без рынка тут не обойтись никак, ни в смысле возможности поглотить в промышленности весь освободившийся от средств производства средний слой населения, ни в смысле налажения аппарата между городом и деревней, между данной страной и другими внешними странами, в которых имеется экспорт и импорт. Вот почему нэп является неизбежной фазой на другой день после взятия власти в каждой империалистической стране, как бы она ни была капиталистически развитой… Нэп есть налаживание торговли на основе рынка. Пролетарское государство берет некоторые инструменты организации хозяйства у буржуазии»[332].

Короче говоря, Сталин в принципе признавал важную и незаменимую роль рынка на определенном этапе экономического развития страны. Однако — и это подтверждается всей дальнейшей эволюцией экономических воззрений Сталина — к становлению и расширению рыночных отношений в советской России его отношение было скорее отрицательным, чем положительным. Иными словами, его декларации в пользу рынка как такового, признание неизбежности рыночных отношений были продиктованы прежде всего тогдашним состоянием хозяйства, а отнюдь не преклонением перед рыночными механизмами как основными регуляторами экономики. Поэтому правомерно констатировать безусловную двойственность и внутреннюю противоречивость позиции Сталина по данному вопросу. Кстати сказать, она была присуща генсеку не только в рассматриваемый период, но и на протяжении всей его деятельности во главе государства.

С введением НЭПа государство серьезно ограничивало действия рынка во взаимоотношениях между тяжелой и легкой промышленностью. Взаимоотношения между рабочими и администрацией на заводах и фабриках регулировались не работой на конечный результат, не хозрасчетными формами, например, коллективного подряда, а традиционной системой норм, тарифов и расценок. В результате была слаба материальная заинтересованность рабочего в конечных результатах, да и у самого коллектива предприятия заинтересованность носила специфический характер, потому что его прибыль обезличивалась в едином балансе треста. Не чувствуя новую экономическую политику непосредственно на производстве, рабочий класс не стал той социальной силой, которая решительно и категорически выступала за продолжение новой экономической политики, за действие чисто рыночных механизмов. Хотя НЭП улучшил материальное положение рабочих, но не проник вглубь, на производство. И как результат всего этого основная масса рабочих не питала какую-то особую тягу к НЭПу и основанных на его принципах методах хозяйствования. Рабочие не были заинтересованы в том, чтобы уровень их материального положения зависел от рыночной стихии. Не рыночные механизмы, а как раз государственное регулирование создавало для рабочих систему не высоких, но более или менее надежных социальных гарантий.

Не более чем грубым упрощением является и бытующее представление, согласно которому крестьянство как класс в целом было весьма заинтересовано в дальнейшем проведении НЭПа. Более одной трети крестьян были освобождены от уплаты сельхозналога, что было результатом действия не НЭПа, а как раз наоборот — отступлением от его принципов хозяйствования. Льготы и определенные классовые гарантии и привилегии, дарованные части сельского населения государством, являлись итогом непосредственного вмешательства государства, а не плодом НЭПа. Кроме того, при слабом развитии легкой и тяжелой промышленности периодически наступал диспаритет цен на промышленные и сельскохозяйственные продукты, в результате чего серьезно страдали крестьяне, в основном богатые, имевшие возможность продавать излишки своей продукции.

Указанные выше моменты описывают лишь некоторые из проблем, порождавшихся проведением новой экономической политики в радикально изменившихся исторических условиях. Нельзя также полностью игнорировать и реставраторские тенденции, которые порождались НЭПом. Конечно, нет оснований сильно преувеличивать опасность таких тенденций, полагать, что они чуть ли не напрямую ставили под вопрос дальнейшее существование Советской власти. Но и отметать с порога потенциальную угрозу этих тенденций также нет никаких резонов. В данном контексте весьма интересный прогноз сделал в 1926 году один из крупных экономистов-эмигрантов С. Прокопович. Не без некоторых оснований он писал: «Время, когда можно было их безгранично эксплуатировать, прошло безвозвратно. Ни путем реквизиций и обложения, ни путем торговли у них не отберешь продукты их труда. Применению насильственных мер к крестьянам помешает Красная Армия, после восстановления всеобщей воинской повинности ставшая крестьянской армией. Недаром Троцкий как-то сострил: Красная Армия похожа на редиску, она красна только снаружи. Поэтому советская власть должна отказаться от мысли развивать государственную промышленность за счет избытков, производимых в крестьянских хозяйствах. При таком характере социальных отношений внутри СССР дальнейшее сохранение нэпа грозит создать совершенно невыносимое для советской власти положение (здесь и далее в цитате выделено мной — Н.К.). Крестьянское хозяйство будет крепнуть и расти, быстро умножая свои капиталы; крупная промышленность замрет на нынешнем низком уровне, работая с изношенными и устарелыми машинами. Но экономическая мощь рано или поздно приведет к овладению политической властью. Политические и экономические требования идущего к власти класса могут быть осуществлены двумя путями. Или путем приспособления, или путем революции»[333].

Одним из ключевых пунктов, по которым проходил глубокий водораздел между Сталиным и группой Бухарина, явились принципиальные разногласия по вопросу об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму. Я уже вскользь касался этой проблемы ранее. Здесь же необходимо сделать несколько существенных дополнений. В плане политической философии тезис об обострении классовой борьбы стал важным, если не самым главным аргументом в обосновании сталинской политики чрезвычайных мер, а в дальнейшем и широкомасштабных репрессий, затронувших не только реальных классовых врагов, но и всех действительных и потенциальных противников генсека. В более широком аспекте этот тезис превратился в некое подобие теоретического обоснования чисток, или «большого террора», как называют некоторые авторы политику Сталина во второй половине 30-х годов. Без сколько-нибудь внятного и хотя бы в какой-то степени мотивированного теоретическими постулатами трудно было объяснить как масштабы репрессий, так и поистине всеобъемлющий их масштаб.

Сталинский постулат об обострении классовой борьбы был сформулирован генсеком как раз в разгар противостояния между ним и группой Бухарина. Правда, некоторые зачатки этой идеи просматривались и в более ранних выступлениях Сталина. Вообще надо отметить, что весь в целом наступательный дух сталинской политической философии как бы органически предполагал его ставку на перманентную борьбу. И чтобы оправдать и обосновать эту ставку, нужны были определенные теоретические доводы. Разумеется, базирующиеся на догматах марксистской теории. А поскольку на этот счет не имелось каких-либо четких и ясных указаний в трудах классиков марксизма, то Сталин счел необходимым восполнить этот пробел, тем более что повседневная практика советской жизни была насыщена фактами естественного, а чаще всего искусственного нагнетания классового противоборства.

В 1928 году Сталин следующим образом обосновал свой тезис об обострении классовой борьбы: «…По мере нашего продвижения вперёд, сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться, а Советская власть, силы которой будут возрастать всё больше и больше, будет проводить политику изоляции этих элементов, политику разложения врагов рабочего класса, наконец, политику подавления сопротивления эксплуататоров, создавая базу для дальнейшего продвижения вперёд рабочего класса и основных масс крестьянства….

Не бывало и не будет того, чтобы отживающие классы сдавали добровольно свои позиции, не пытаясь сорганизовать сопротивление. Не бывало и не будет того, чтобы продвижение рабочего класса к социализму при классовом обществе могло обойтись без борьбы и треволнений. Наоборот, продвижение к социализму не может не вести к сопротивлению эксплуататорских элементов этому продвижению, а сопротивление эксплуататоров не может не вести к неизбежному обострению классовой борьбы»[334].

Правые в лице прежде всего Бухарина как главного теоретика и пропагандиста их блока не без веских на то оснований увидели в сталинском тезисе серьезные изъяны. Эти изъяны были связаны с тем, что практика ужесточения классового противостояния на каком-то определенном этапе развития советского общества обобщалась и возводилась в ранг всеобщей истины, пригодной для целого исторического этапа построения социализма. Довольно убедительную критику теории Сталина дал Бухарин. Его аргументация в своей доказательной части сводилась к следующему:

«Полное право гражданства в партии получила теперь пресловутая «теория» о том, что, чем дальше к социализму, тем больше должно быть обострение классовой борьбы и тем больше на нас должно наваливаться трудностей и противоречий. Ее (эту теорию) наметил на июльском Пленуме тов. Сталин… Я считаю, что эта «теория» смешивает две совершенно разные вещи. Она смешивает известный временный этап обострения классовой борьбы — один из таких этапов мы сейчас переживаем — с общим ходом развития. Она возводит самый факт теперешнего обострения в какой-то неизбежный закон нашего развития. По этой странной теории выходит, что, чем дальше мы идем вперед в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми…

Таким образом, теория… провозглашает такой тезис, что, чем быстрее будут отмирать классы, тем больше будет обостряться классовая борьба, которая, очевидно, разгорится самым ярким пламенем как раз тогда, когда никаких классов уже не будет! (Смех.) Это тоже относится к одному из многочисленных теоретических «открытий», которые делаются за последнее время и которые, к сожалению, так или иначе определяют нашу политику…»[335].

Признавая в целом убедительность критики данной теории генсека Бухариным, нельзя тем не менее не испытывать определенную раздвоенность мыслей и чувств. С одной стороны, в пользу Бухарина говорит логика и простой здравый смысл. С другой стороны, нельзя отмахнуться и от аргументов Сталина, если на них взглянуть под более широким историческим углом зрения. Ведь историческая ретроспектива развития Советского Союза вплоть до его развала как раз и говорит в пользу того, что внутренние социально-экономические, политические и иные причины шаг за шагом, медленно, но неуклонно готовили почву для появления в рамках советского общества тех социальных сил, которые и готовили смертельный удар по единому советскому государству и создавали экономические, социальные, психологические и иные предпосылки для отказа от социализма и перехода на путь капитализма. Не берусь категорически утверждать, что высказанная мною мысль абсолютно бесспорна. Но зерно истины в ней все-таки содержится. Так что в теории Сталина об обострении классовой борьбы по мере укрепления социализма, очевидно, содержалась и немалая доля исторического предвидения. Если мы сталинскую теорию в качестве некоей кальки наложим на последовавшую после его смерти эволюцию советского общества, то убедимся, что определенное провиденциальное начало в его теории было. Ведь развал Советского Союза невозможно объяснить ссылками на преимущественно внешние факторы и некоторые другие обстоятельства, где важную роль играли личные качества лидеров страны. В конечном счете зарождение и постепенное укрепление в советском обществе определенных сил, враждебных социализму как строю, и предопределило его историческое поражение.

Причем представляется, что не столь уж важно, каким понятием мы определим эти силы — назовем его новым классом, как делает это М. Джилас — известный исследователь эволюции социалистического общества в направлении его перерождения — или же иным термином. Фундаментальный факт заключается в том, что социалистическое общество на каком-то этапе вступает в фазу таких радикальных изменений в своей классовой сущности, что под вопрос ставится его существование как такового. В недрах его постепенно вызревают и оформляются силы, несущие крушение самого этого строя. Характерной чертой выступает то, что эти силы, как правило, формируются из рядов созидателей самого этого общества. Как это ни звучит парадоксально, но исторический опыт убедительно подтверждает это явление. Вопрос в том, насколько закономерен и исторически неизбежен такой процесс. Но то, что он отражает реальные явления общественной жизни — вряд ли вызывает сомнения. Чтобы эти рассуждения не показались голословными, выделим один факт фундаментального значения: в своем подавляющем большинстве сторонниками капиталистического выбора в современной России, как и в других бывших союзных республиках, оказались представители партийно-государственной номенклатуры. Бывшие первые секретари обкомов и ЦК компартий республик в роли новоявленных президентов стран, «строящих» капитализм, — это не столько злая ирония нашей истории, сколько исторический феномен, ждущий своего обстоятельного исследования и объяснения.

Разумеется, не следует думать, будто Сталин, выдвигая свою теорию обострения классовой борьбы, мог так далеко заглянуть в будущее и предвидеть столь своеобразный разворот событий. Его теория имела прежде всего прикладной характер, опираясь на которую он мог бы обосновать свою политическую линию в период борьбы с правыми. Однако сейчас, по прошествии многих десятков лет, бросая ретроспективный взгляд на ход и итоги общественного развития в СССР, можно сказать, что его теория содержала в себе и элементы долгосрочного прогноза. Констатировать это — отнюдь не значит приписывать ему какой-то необычный и уникальный дар исторического предвидения. Но то, что он умел смотреть вперед и мыслить категориями не только текущего времени — это, по мнению многих его биографов, — объективный факт.

Конечно, в более поздний период своего правления Сталин, как политик-реалист, не мог не задумываться над глобальными судьбами нового общественного строя в СССР. Об этом речь пойдет в дальнейшем. Здесь же мне хочется оттенить одну мысль — проблема классовой борьбы в социалистическом обществе выступала в качестве важного органического элемента, под непосредственным воздействием которого формировалась вся его политическая философия.

Но я несколько отвлекся от основной нити нашего изложения. Замечу, что кроме перечисленных выше коренных разногласий между Сталиным и группировкой правых, существовали и многие другие, часто диаметрально противоположные точки зрения на фундаментальные вопросы созидания нового общественного уклада. Но все они прямо или косвенно связаны с главными проблемами, обозначенными выше. В частности, одним из ключевых, если не самым центральным вопросом, был вопрос об отношении к кулаку. Вообще этот вопрос на многие годы стал оселком, на котором проверялась Сталиным верность генеральной линии партии. Особенно в период, рассматриваемый в данной главе. В 1925 году, когда генсек вместе с Бухариным составляли ядро руководства Политбюро, Сталин довольно мягко подверг критике знаменитый лозунг Бухарина «обогащайтесь», обращенный к деревне (имелись в виду прежде всего зажиточные слои сельского населения). Мягкость критики данного лозунга со стороны генсека диктовалась чисто конъюнктурными соображениями, поскольку тогда в эпицентре политической схватки стояли вопросы борьбы с троцкистско-зиновьевской оппозицией.

По прошествии всего двух-трех лет его подход к лозунгу Бухарина приобрел совершенно иной характер. Этот лозунг был подвергнут Сталиным испепеляющей критике как самое яркое выражение классовой позиции правого блока, обвинявшегося в поддержке кулацких элементов. Воспользовавшись в качестве предлога письмом Фрумкина (работавшего тогда заместителем наркома финансов), в концентрированном виде содержавшим главные положения экономической программы правого блока, Сталин буквально по косточкам разобрал все тезисы платформы правых. Нанося удар по Фрумкину, генсек, конечно, целил в Бухарина и других лидеров правых. В частности, по вопросу об отношении к кулаку генсек отмечал: «Фрумкин говорит, что «мы не должны мешать производству кулацких хозяйств». Что это значит? Это значит не мешать кулаку развивать своё эксплуататорское хозяйство. Но что значит не мешать кулаку развивать своё эксплуататорское хозяйство? Это значит развязать капитализм в деревне, дать ему волю, дать ему свободу. Получается старый лозунг французских либералов: «лессе фер, лессе пассе», т. е. не мешайте буржуазии делать своё дело, не мешайте буржуазии двигаться свободно.

Этот лозунг выставляли старые французские либералы во время французской буржуазной революции, во время борьбы с феодальной властью, которая стесняла буржуазию и не давала ей развиваться. Выходит, что мы должны теперь перейти от социалистического лозунга — «всё возрастающее ограничение капиталистических элементов» (см. тезисы о контрольных цифрах) к буржуазно-либеральному лозунгу — не стеснять развития капитализма в деревне. Что же, неужели мы думаем превратиться из большевиков в буржуазных либералов?»[336], — патетически вопрошал Сталин.

В дальнейшем в ходе развертывания противостояния с правыми Сталин идейно-политическим и практическим разногласиям с лидерами блока попытался придать характер столкновения диаметрально противоположных политических линий, взаимно исключавших друг друга. В такой постановке, конечно, содержалось определенное зерно истины, но надо прямо сказать, что многие политические ярлыки навешивались правым незаслуженно. Это уже диктовалось самой логикой разгоравшейся борьбы, где, по мысли Сталина, все средства были приемлемы, коль в конечном счете речь шла о губительном с его точки зрения общем политическом курсе. В этом контексте генсек особенно часто подвергал осмеянию формулу Бухарина «о врастании кулака в социализм». По своему реальному смыслу тезис Бухарина означал, что в условиях проведения социалистических преобразований кулацкие хозяйства так или иначе вынуждены будут трансформироваться, будут испытывать на себе мощное и всестороннее воздействие социалистических отношений, утверждавшихся в общественном укладе жизни, и уже в силу этого и ряда других обстоятельств подвергнутся коренной трансформации. С точки зрения логики экономических и социальных процессов такая перспектива была отнюдь не утопичной и не несла в себе элементов заведомой капитуляции перед кулацкими элементами. Конечно, — и это вопрос первостепенной важности — Бухариным фактически игнорировался фактор времени. А он, этот фактор, в условиях враждебного международного окружения и возможности военного нападения на СССР, имел исключительное значение, игнорирование которого способно было повлечь непредсказуемые последствия. Так что развенчание генсеком теории Бухарина имело под собой объективную основу. Вместе с тем нельзя не отметить, что Сталин сознательно и целенаправленно использовал эту фразу Бухарина прежде всего для его политической дискредитации, изображая последнего защитником интересов кулацкого слоя. Едва ли есть необходимость подчеркивать, что подобный вид политической полемики никак не укладывался в рамки партийной дискуссии.

Возвращаясь к нашему непосредственному сюжету, полагаю, что есть все основания утверждать — целый набор причин, и прежде всего социально-классовых, стал побудительным мотивом пересмотра главных принципов НЭПа. Судьба новой экономической политики в том ее виде, в каком она проводилась в Советском Союзе, начиная с 1921 года и вплоть до 1928 года, фактически была предрешена. Вокруг этих вопросов и развернулась борьба сталинской группировки с представителями так называемого правого уклона в партии. Как мог убедиться читатель, речь шла о проблемах не только власти, но — что гораздо важнее — о проблемах выбора магистрального пути дальнейшего развития государства не только в экономическом плане, но и в более широком — историческом плане.

Катализатором борьбы Сталина и его сторонников против правой оппозиции в лице прежде всего Бухарина и Рыкова стал кризис хлебозаготовок в конце 1927 года. Нельзя сказать, что этот кризис был первой ласточкой, предвещавшей наступление подобного рода кризисов с такой же закономерностью, как смена времен года. Подобного рода кризис был и зимой 1925–26 гг., из-за чего пришлось несколько сократить масштабы развертывания промышленного строительства. В 1926 году сельское хозяйство дало заметный прирост хлебной продукции, перекрыв плановый недобор предыдущего года и обеспечив возможность действительно высоких темпов развития индустрии. Уже в 1927 году объем промышленного производства превысил довоенный уровень на 23,7 процента.

Сбои в поступлении зерновых на рынок и связанный с этим быстрый рост цен на хлеб обнаружились в ходе заготовительной кампании 1927 года. Бедняцкие и маломощные середняцкие хозяйства к тому времени уже реализовали свой хлеб. Кулацкие же хозяйства, товарный потенциал которых был несравненно выше, чем у бедняцких и середняцких хозяйств, напротив, стали воздерживаться от продажи своих хлебных запасов. Государственные заготовки зерна к январю 1928 года оказались недовыполнены на 128 млн. пудов. Поскольку к тому времени снабжение городов хлебом и обеспечение экспортных операций было поставлено на рыночные основания, проблема хлебозаготовок оказалась связанной уже не только с размерами урожая, но прежде всего с тем, в какой мере удастся заинтересовать крестьян в быстрой продаже зерна. До 1924 года значительная часть хлеба поставлялась государству по налогу, а не через посредство чисто рыночных механизмов. Проблема усложнилась тем, что в связи с широко распространявшимися тогда слухами о неизбежности нападения на СССР товарные запасы были в значительной мере израсходованы. В этой ситуации основным продавцам товарного хлеба, которыми являлись крупные кулацкие хозяйства, было выгодно дождаться более высоких хлебных цен — продавать его немедленно, как того требовали интересы государства и создавшееся положение, было для них крайне невыгодно.

А необходимыми хлебными ресурсами государство не обладало. Можно было пойти на увеличение цен на хлеб, как поступили в предыдущем, 1926 году, но это было чревато неизбежным нарастанием инфляционных процессов и усилением товарного голода. В конечном счете было принято решение о введении в 1928 году карточек, что само по себе свидетельствовало о чрезвычайной серьезности положения. Введение карточек не решало и не могло решить хлебной проблемы. Нужны были какие-то чрезвычайные меры, и партийное руководство в начале 1928 года приняло решение о применении фактически принудительных мер: за сокрытие хлебных излишков кулаки привлекались к суду, решением которого хлеб конфисковывался. При этом четверть конфискованного хлеба передавалась деревенской бедноте в ссуду. При проведении хлебозаготовок применялся метод самообложения. Крестьянам предоставлялось право самим разверстывать план хлебозаготовок между отдельными хозяйствами. Таким способом преследовались две цели: решалась зерновая проблема и на селе разжигалась классовая борьба. А что такая борьба имела место, едва ли приходится сомневаться. Причем не следует думать, будто она была спровоцирована чисто искусственными методами, по указаниям сверху. Кулаки, производившие пятую часть товарного хлеба, чувствовали свою силу и не собирались сдаваться без сопротивления: они всяческими средствами вредили колхозам, поджигали хлебные ссыпные пункты, убивали из-за угла партийных и советских работников в деревне.

Конечно, в тот период заострение внимания на классовой борьбе в деревне было составной частью общей политики, на проведении которой настаивал Сталин. Отсюда проистекало и искусственное нагнетание этой борьбы во многих регионах страны. Но на этом основании неправомерно делать общий вывод, что классовая борьба на селе являлась всего лишь результатом прежде всего целенаправленных действий центра. Она имела место в реальной жизни и отражала живое, а не выдуманное столкновение интересов различных социальных слоев на селе.

В целом же хлебозаготовительный кризис обнажил всю сложность ситуации и поставил в порядок дня вопрос о том, какие радикальные меры должны быть приняты для того, чтобы подобные кризисы не стали перманентным явлением советской экономической жизни. Кстати сказать, представители оппозиции также голосовали за принятие первых чрезвычайных мер, рассматривая этот шаг в качестве не системы, которая будет практиковаться на постоянной основе, а лишь в качестве единовременного акта.

Сталина возникшая ситуация не могла не встревожить самым серьезным образом. Тем более что с каждым днем нарастал спектр разногласий и противоречий между ним и его сторонниками, с одной стороны, и представителями правых, с другой. Ранее уже отмечалось, что в 1925 году генсек фактически под давлением обстоятельств, а не по доброй воле был вынужден выступить с критикой Бухарина в связи с выдвижением последним лозунга «Обогащайтесь!», адресованном, как тогда считали в партии, прежде всего кулакам. Сталин сделал это сразу же после выдвижения этого лозунга, хотя в тот период Бухарин являлся его главным политическим союзником в противоборстве с троцкистско-зиновьевской оппозицией. Кризис 1927 года лишь обнажил разногласия Сталина с лидерами правых и придал им характер принципиальной политической борьбы.

Сталин в начале развития хлебного кризиса решил самолично убедиться в том, как обстоят дела на местах и в чем коренятся возникшие проблемы. С этой целью он в январе — феврале 1928 года совершил инспекционную поездку в Сибирь, чтобы, с одной стороны, разобраться в причинах невыполнения неоднократных грозных директив ЦК о форсировании выполнения планов хлебозаготовок, а с другой стороны — путем личного нажима на партийные инстанции на местах сдвинуть дело с мертвой точки. Эта командировка генсека стала одной из немногих, которую он на протяжении своей политической карьеры совершил по стране. В одной из директив, подписанной генсеком, с явной тревогой констатировалось: «Темп работы местных организаций недопустимо медленный, спячка еще продолжается. Низовой аппарат еще не раскачался. Кооперация не выполняет своих элементарных обязанностей. Рычаги власти и партии не приведены в движение, промтоварная масса не поставлена на службу хлебозаготовкам. Крестьяне-коммунисты, советский и кооперативный актив не продали всех своих излишков, совхозы и колхозы также не весь товарный хлеб вывезли, причем есть случаи продажи ими хлеба частникам. Несмотря на наступление сроков платежей крестьянства государству, не взысканы еще сельхозналог, страховые сборы, семссуды и срочные платежи по сельскохозяйственному кредитованию, что свидетельствует о расхлябанности партийных, советских и кооперативных органов и слабости их влияния в деревне.

Из этих вопиющих упущений исходил ЦК, когда он в своих директивах от 14/XII и 24/XII обязал вас организовать решительный перелом в деле хлебозаготовок. С того времени прошло более 3 недель, а перелома нет никакого.

Все это говорит о совершенно недопустимом забвении вами в этом деле основных революционных обязанностей перед партией и пролетариатом.

Констатируя эти факты, ЦК обязывает вас добиться решительного перелома в хлебозаготовках в недельный срок со дня получения настоящей директивы, причем всякие отговорки и ссылки на праздники и т. п. ЦК будет считать за грубое нарушение партийной дисциплины»[337].

Из подписанной генсеком директивы явствует, кроме всего прочего, и то, что основной упор он делает на административный нажим. Причем вопреки всей серьезности и сложности проблемы полагал, что она может быть решена в считанные недели. Это, конечно, свидетельствует о том, что Генеральный секретарь явно впал в административный раж и в какой-то мере утратил чувство реальности. Поездка по местам была для него своего рода холодным душем, приняв который, он начал более полно и глубже оценивать ситуацию и различные варианты выхода из нее. Во время поездки Сталин неоднократно выступал с речами, в них он твердо и последовательно формулировал свои принципиальные подходы к решению вопросов дальнейшего развития деревни и классовых отношений на селе. Вот некоторые из наиболее существенных положений, высказанных им в период поездки по восточным районам страны.

«…Можно развивать дальше сельское хозяйство двумя путями: либо по линии развития единоличных крупных хозяйств, либо по линии развития коллективных крупных хозяйств. Третьего пути нет. Если бы даже кое-кто из нас захотел втихомолку повести дальше сельское хозяйство по линии усиления единоличных крупных хозяйств, кулацких хозяйств, то все равно ничего бы не вышло, потому что весь режим советского строя, все наше законодательство, все финансовые мероприятия, все мероприятия по снабжению деревни сельскохозяйственными машинами, — все они идут по линии ограничения единоличного крупного сельского хозяйства. Факт это или нет? Даже середняк, который хочет развертывать хозяйство, при таком режиме и условии лишен всяких перспектив двигаться дальше и пользуется различными мерами ограничения экономического характера. Застрянуть на одном месте для хозяйства невозможно, идти вниз он не хочет,? и середняк остается без перспектив»[338].

Лейтмотивом выступлений Сталина по вопросам долгосрочных путей развития сельского хозяйства — а в тот период это был вопрос всех вопросов — стал призыв к скорейшему созданию и развитию коллективных хозяйств. Причем акцент делался не на какие-то побочные формы кооперации — снабженческо-сбытовую, кустарную и т. д. — а прежде всего на производственную, поскольку именно колхозы являлись формой производственной кооперации. «Бесспорно, что мы вплотную подошли к вопросу о поднятии сельского хозяйства, о поднятии производства на высшую ступень развития, — а его — это поднятие — никак нельзя повести без объединения мелких и мельчайших крестьянских хозяйств в крупные коллективные хозяйства»[339] — такова была главная мысль, которую Сталин стремился внедрить в сознание своих слушателей.

Было бы упрощением представлять Сталина в виде этакого простачка, не отдававшего себе отчета в том, что его новый курс в политике в деревне едва ли будет встречен всеми чуть ли не бурными аплодисментами. Он понимал, что радикальный поворот натолкнется не только на сопротивление тех, кого он непосредственно задевал, но и довольно широких кругов населения в стране вообще. Это видно из следующего пассажа его выступления в Сибири. «Очевидно, надо держаться такой политики, которая никого не обижает, а такой политики никогда не бывает, как бы правильна эта политика ни была. Мы не должны останавливаться перед тем, что одна часть середняков будет обижена, если мы на кулака нажмем, не только как на выпускающего свой товар, но и как на скупщика… Такой политики нет, одна часть середняков будет обижена, и не скоро они поймут, да даже не только середняки, но и наши коммунисты не скоро поймут нашу линию. Им разъясняешь, а они шарахаются в разные стороны: сначала в одну крайность, потом в другую крайность, потому что опытных руководителей по управлению страной у нас мало. При таких условиях требовать, чтобы у рабочих было полное понимание, чтобы они все сразу поняли всю нашу линию, нельзя. 300 лет крестьяне были под гнетом управителей… Можно только удивляться, что рабочий класс, владея властью всего 10 лет, выделил лучших людей из своей среды в качестве управителей, причем надо удивляться, что, хотя мы и допускали здесь немало ошибок, но все же с этим делом справились, все же надо помнить, что не только середняцкая часть не понимает нашей политики, но и наши братья коммунисты не всегда понимают. Чему тут удивляться? Стало быть, нет такой политики в природе, которая сразу была бы понята на все 100 процентов нашими ребятами-коммунистами, которая не вызывала бы никакого недовольства. Будет недовольство и в среде коммунистов. Могут быть недовольные в одной части середняков, и этого недовольства надо ожидать. Останавливаться перед этим нельзя»[340].

И Сталин, конечно, не останавливался. Сталин не был бы Сталиным, если бы полагался только на средства убеждения. Хотя и этой стороне вопроса он уделял необходимое внимание, поскольку в конечном счете победа его линии не могла быть обеспечена без соответствующей идеологической подготовки кадров всех звеньев, в особенности на селе. Но отнюдь не второстепенное значение генсек придавал мерам государственно-репрессивного порядка. Тем более что в ходе своей поездки он имел возможность лично убедиться не только в наличии, но и достаточно широком распространении разного рода антисоветских настроений среди крестьян. Соответствующую информацию он повседневно получал и в Москве, где ОГПУ суммировало сводки с мест о характере и масштабах антисоветских выступлений.

Однако линия на применение мер уголовного воздействия в отношении кулаков, не желавших продавать хлеб, вызывала открытые возражения и среди части партийного актива. С этим Сталин столкнулся лично во время поездки в Сибирь. Так, один из участников партийных совещаний, проведенных Сталиным, направил специальное письмо генсеку с выражением своих глубоких сомнений. В нем он, в частности, подчеркивал: «Может быть, я ошибаюсь, но я твердо убежден в том, что основная масса середняка и бедноты расценит привлечение кулака к суду только за непродажу хлеба не иначе как возврат, в той или иной форме, к временам военного коммунизма, периоду продразверстки. Ссылка на закон, какая бы то агитация, иного мнения у мужика не создадут. Я не говорю уже о том, что кулак на почве этих фактов разовьет усиленную агитацию против нас; это — дело относительно второстепенное. Основное заключается в том, что осуждение кулака только за «невыпуск» хлеба приведет середняка к убеждению, что рано или поздно очередь дойдет и до него, как держателя известной части хлебных излишков. Первое, с чем мы столкнемся в результате проведения намеченных мероприятий, будет заключаться в повышении ценности хлеба в глазах самой деревни, а отсюда в дальнейшем сокращении предложения его на рынке»[341].

Давая ответ на эти и аналогичные им критические высказывания, Сталин, по существу, выступил рьяным апостолом применения чрезвычайных мер. Вот его аргументация: «Вы говорите, что применение к кулакам 107 статьи есть чрезвычайная мера, что оно не даст хороших результатов, что оно ухудшит положение в деревне. Особенно настаивает на этом т. Загуменный. Допустим, что это будет чрезвычайная мера. Что же из этого следует? Почему применение 107 статьи в других краях и областях дало великолепные результаты, сплотило трудовое крестьянство вокруг Советской власти и улучшило положение в деревне, а у вас, в Сибири, оно должно дать якобы плохие результаты и ухудшить положение?» И далее:

«Предлагаю:

а) потребовать от кулаков немедленной сдачи всех излишков хлеба по государственным ценам;

б) в случае отказа кулаков подчиниться закону, — привлечь их к судебной ответственности по 107 статье Уголовного Кодекса РСФСР и конфисковать у них хлебные излишки в пользу государства с тем, чтобы 25 процентов конфискованного хлеба было распределено среди бедноты и маломощных середняков по низким государственным ценам или в порядке долгосрочного кредита.

Что касается представителей ваших прокурорских и судебных властей, то всех негодных снять с постов и заменить честными, добросовестными советскими людьми.

Вы увидите скоро, что эти меры дадут великолепные результаты…»[342].

Сталин взял курс не только на применение чрезвычайных мер для выполнения плана хлебозаготовок, но и призвал к решительной борьбе против тех советских и партийных работников, которые будут проявлять колебания или сомнения в проведении новой линии. Во время сталинской инспекционной поездки были сняты с работы и подвергнуты наказаниям, вплоть до исключения из партии, многие местные работники — за «мягкотелость», «примиренчество», «срастание» с кулаком и т. п. Волна замены партийных, советских, судебных и хозяйственных работников прокатилась тогда по всем районам. На Урале за январь — март 1928 года были отстранены более тысячи работников окружного, районного и сельского аппарата. Все это создавало обстановку нервозности и административного произвола. Началось закрытие рынков, проведение обысков по крестьянским дворам, привлечение к суду владельцев не только спекулятивных хлебных запасов, но и довольно умеренных излишков в середняцких хозяйствах. Суды выносили решения о конфискации как товарных излишков хлеба, так и запасов, необходимых для производства и потребления. Аресты в административном порядке и тюремные заключения по приговорам судов довершали картину. Именно с этой поры на селе стала широко распространяться практика привлечения к уголовной ответственности за так называемую контрреволюционную пропаганду. Понятно, что под эту статью при желании можно было подвести не только действительных врагов Советской власти, но и вообще всех кого заблагорассудится. В целом можно констатировать, что в ходе развертывания кампании против кулачества на селе в массовом масштабе допускались нарушения не только существующего законодательства, но даже тех довольно крутых инструкций, которые издавались в центре. К кулакам зачастую причислялись середняки, подвергавшиеся соответствующим мерам экономического нажима и даже репрессиям. Все это рассматривалось всего лишь как искривление партийной линии, хотя в действительности носило более глубокий характер. Страна начала вступать на путь, открывавший самый широкий простор для применения репрессивных методов в решении вопросов экономического характера.

Я написал последнюю фразу и задумался: а можно ли рассматривать эти проблемы в качестве чисто экономических? Конечно, в своей основе они носили экономический характер, но не только. В сущности они органически переплетались с вопросами регулирования классовых отношений в еще не сформировавшемся до конца советском обществе. И Сталин здесь, конечно, усматривал прямую взаимосвязь и взаимообусловленность, ибо считал, что решая народнохозяйственные задачи, большевики одновременно решают и вопросы классового порядка. Трудно выделить, что выдвигалось им на первый план в качестве приоритетной задачи — экономические или классовые цели. Скорее всего, разжигание классовой борьбы в деревне преследовало двоякую цель — скомпрометировать кулаков в глазах средних и бедных слоев сельского населения, посеять между ними вражду и даже ненависть и таким способом подготовить предпосылки (как экономические, так морально-психологические) для постановки в скором будущем вопроса о ликвидации кулачества как класса. Это была стратегия дальнего прицела и истоки ее лежали в общей концепции строительства социализма в одной стране. Причем методы такого строительства всегда определялись в соответствии с текущим положением дел.

В данном контексте едва ли можно оспорить вывод, содержащийся в биографии Сталина, написанной Р. Такером: «Эта стратегия увенчалась успехом, но не без борьбы в партии. Рассматриваемый период был долгим и одним из самых трудных в карьере Сталина. Ему приходилось неоднократно идти на попятный, когда в партии начинались колебания по вопросу о том, стоит ли мериться силами с зажиточными слоями крестьянства, в том числе с середняками, игравшими жизненно важную роль в народном хозяйстве, и с кулаками. Умеренные во главе с Бухариным, Рыковым и Томским вели упорную закулисную борьбу, а также (по мере возможности) борьбу в партийной печати за то, чтобы помешать движению политического маятника в крайнее, требуемое Сталиным, положение»[343].

Здесь уместно сделать одно общее замечание относительно процесса эволюции сталинской политики и его мышления как главного руководителя Советского Союза. Направление этой эволюции — все более явный переход от методов убеждения к методам принуждения. И чем большей становилась власть генсека, тем более заметным становился примат методов принуждения над методами убеждения. Хотя на словах Сталин по-прежнему выступал в тоге ревнителя соблюдения демократических норм партийной жизни и развертывания широкой инициативы масс. Возникает вопрос: была ли такая эволюция случайной? Отражала ли она, так сказать, личные антипатии генсека к демократическим методам и его уже хорошо известную склонность к авторитарному стилю руководства? Иными словами, определялась ли она в первую очередь и главным образом личными качествами Сталина как политика?

Ответ на эти вопросы не так прост, как может казаться на первый взгляд. Есть веские основания для вывода, что личные качества Сталина, конечно, сыграли важную, а отнюдь не второстепенную роль в такой эволюции. Однако объяснять все только и главным образом личными качествами генсека — значит серьезно упрощать дело. Избранный Сталиным курс на создание мобилизационной экономики и форсированное развитие страны с железной закономерностью диктовал необходимость перехода именно к таким методам. Иными, а именно демократическими методами, осуществить этот стратегический курс на практике было невозможно. Данное утверждение ни в коей мере не означает, что речь идет об априорном оправдании методов Сталина и выдаче ему своего рода политической индульгенции. Суть не в этом, а в том, что цели, поставленные им, в значительной степени предопределяли и методы их достижения. Конечно, отсюда не вытекает вывод, будто верна истина, что цель оправдывает средства. Цель не оправдывает средства, а лишь определяет их выбор. И если именно под этим углом зрения, в такой плоскости расценивать действия Сталина, то они не представляют собой какого-то уникального явления. В истории, да и в современной политической жизни, мы на каждом шагу сталкиваемся с подобными явлениями.

Вообще тема соотношения цели и средств ее достижения не только окрашена в политические тона, но и носит прежде всего философский характер. Злободневной она стала не со времен сталинского правления, а была таковой извечно. По крайней мере с тех пор, как появилась такая сфера человеческого бытия, как политика. История жизни Сталина и его деятельности лишь привнесла в эту проблему свои особенности и некоторые черты личности этого действующего лица политической сцены.

Но я несколько отвлекся в сторону от главной нити нашего изложения. Хотя, на мой взгляд, проблема заслуживает такого отклонения. Ибо в дальнейшем мы еще не раз будем сталкиваться с вопросом, — что в конечном счете мотивировало те или иные действия Сталина как политика и государственного руководителя? И какого-то однозначного или шаблонного ответа на него нет — в каждом конкретном случае роль играли определенные причины и политические соображения и расчеты (или просчеты). Политическая философия Сталина безусловно накладывала на его деятельность во всех сферах свою неизгладимую печать. И эта печать во многих случаях носила зловещий оттенок. Вместе с тем сама политическая философия Сталина была не только выражением и отражением его личных качеств как политика. Она была и выражением и отражением фундаментальных черт эпохи, в которую развертывалась его политическая деятельность. Данная констатация, разумеется, не должна истолковываться как попытка оправдать или преуменьшить масштабы целой череды ошибок, политических просчетов, масштабных репрессий или откровенно жестоких акций, связанных с именем Сталина

То, что эта проблема затронута в данном разделе, исторически вполне правомерно, поскольку в связи с борьбой по вопросам дальнейшего развития села во всей своей наглядности раскрылись многие фундаментальные черты Сталина как политика. Конечно, это был все тот же Сталин, что и прежде, но он никогда не оставался одним и тем же. На всем протяжении своей деятельности Сталин, оставаясь в принципе всегда самим собой, никогда не был одинаков, равен во всем самому себе. Каждый крутой поворот событий раскрывал в нем новые черты и качества. По крайней мере, с точки зрения стратегии и тактики реализации задуманных им целей.

Прежде чем перейти непосредственно к освещению истории противостояния Сталина и блока правых во главе с Бухариным, Рыковым и Томским, есть, очевидно, веский резон если не дать политический портрет этих трех незаурядных фигур большевистского руководства (что явно выходит за рамки моей темы), то хотя бы оттенить некоторые их качества как политических деятелей. Это важно, чтобы понять, что генсеку приходилось вести борьбу с фигурами крупного масштаба, а не с политической шантрапой. Едва ли стоит вести полемику с теми, кто, начиная с периода перестройки, когда стали кардинально пересматриваться прежние исторические и идеологические оценки, при освещении сталинского периода правления допускал явные перекосы в оценке указанных выше деятелей. Они не нуждаются в такой переоценке уже по той причине, что играли важную роль в истории большевистской партии и в начальный период советского государства. Однако все познается в сравнении: в сопоставлении со Сталиным они оказались фигурами гораздо менее масштабными и их место в истории не стоит преувеличивать.

Для характеристики этих фигур можно воспользоваться свидетельствами В. Молотова, поскольку он, что называется, знал этих людей как облупленных, проработав бок о бок с ними длительное время. Конечно, к оценкам Молотова следует подходить критически, принимая во внимание его общие политические и идеологические позиции и тот факт, что он являлся одним из тех, кто наряду со Сталиным, не только убрал их с политической арены, но из жизни вообще. Видимо, стоит привести его высказывания, дающие их общую характеристику и в этой своей части не противоречащие общеизвестным историческим фактам.

О Бухарине Молотов говорил: «Близкие отношения у Ленина были с Бухариным — в последние годы. Нет, пожалуй, в первые годы ближе были. Он часто и запросто был на квартире у Ленина в Горках, обедал в семье. Наиболее квалифицированный теоретически, выше Зиновьева, тот больше оратор-журналист, а этот — теоретик. Но оба с гонором были. Бухарин очень самоуверенно себя вел, хотя был крайне неустойчивым политически. Ленин назвал его «любимцем всей партии», но тут же сказал, что «его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским». Вот вам и любимец! Да и до этого Ленин его бил нещадно. А так Бухарин — добродушный, приятный человек.

Ленин хорошо относился к Бухарину, но не мог, конечно, никак быть с ним в близкой дружбе, поскольку Бухарин был для него ясен в философском и в политическом отношении. Бухарина Ленин ценил… О Бухарине сказал, что это великий путаник И это видел не только Ленин, но и многие другие. Чувствуется, что Ленин его жалеет, но не может ничего ему уступить в идейной области»[344].

И далее: «Бухарин — ученый, литератор, по любым вопросам он выступал с большей или меньшей уверенностью, был авторитет, нельзя отрицать. Обращение ЦК партии после смерти Ленина действительно хорошо написано — Бухарин писал.

…Он был наиболее подготовлен в теоретическом отношении, но вот идеологически тянул не туда. Со всем этим приходилось считаться.

— А как человек какой он был?

— Очень хороший, очень мягкий. Порядочный, безусловно. Идейный.

— Достоин уважения?

— Достоин. Как человек — да. Но был опасный в политике»[345].

И еще «…Бухарин наиболее подготовленный. Длительная борьба шла. На страницах прессы, прямо на глазах у всех. Бухарин был с нами до XVI съезда. Втроем — Бухарин, Сталин и я — все время вместе писали документы. Он был главный писатель.

Сталин Бухарина называл «Бухарчик», когда были хорошие отношения.

— Томский послабее?

— Он в теории не очень… Томский — хороший массовик, мог говорить с рабочими…»[346].

Интересны оценки Молотовым Рыкова. Отметив такую деталь, как склонность Рыкова к выпивке, Молотов продолжал: «У Рыкова всегда стояла бутылочка «Старки». «Рыковская» водка была — этим он славился. Ну мы все в компании выпивали, так, по-товарищески. В молодости крепко мог выпить. Сталин — само собой». И далее: «Рыков со мной из одной слободы. Из одной слободы, да. Умный был, но, я бы сказал, ум этот… Рыков всегда был оппортунистом, и Ленин говорил: «Вот оппортунист последовательный, а очень умный человек!» Виднейший большевик, Ленин его очень хорошо знал, ценил, как хорошего организатора. Но он часто выступал против Ленина еще до революции…

После смерти Ленина, когда остались три его заместителя — Цюрупа, Рыков и Каменев, мы обсуждали вопрос, кого назначить Председателем Совнаркома. Были сторонники Каменева, но Сталин предпочитал Рыкова, потому что тот хоть и был за включение в правительство меньшевиков и эсеров, но против Октябрьской революции не выступал открыто, как Каменев. К тому же играло роль и то, чтобы во главе правительства стоял русский. В то время евреи занимали многие руководящие посты, хотя составляли невысокий процент населения страны»[347].

Приведенные характеристики, как их ни оценивать с точки зрения исторической достоверности, все-таки рисуют портреты Бухарина, Рыкова и Томского не только как политических деятелей, но и просто как людей, со свойственными им достоинствами и недостатками. В период перестройки преобладали оценки уже идеологически ориентированные, говорящие сами за себя. Вот, например, обобщенная характеристика Рыкова, принадлежащая перу автора его биографии: «…Рыков явился именно тем политическим деятелем, который воплотил преемственность ленинского руководства правительством. Его отставка в декабре 1930 года с поста председателя Совнаркома СССР приобрела этапное значение. Она обозначила грань между двумя периодами в руководстве высшей исполнительной властью страны первых послеоктябрьских десятилетий: временем Ленина, а также Рыкова, продолжившего ленинскую линию политики правительства, и временем Молотова — Сталина, говоря обобщенно, сталинщины, в иерархии которой преемник Рыкова на посту председателя Совнаркома занял положение «второго лица»[348].

В дальнейшем я по ходу изложения материала подробнее остановлюсь на взаимоотношениях между Сталиным и Бухариным — центральными фигурами исторической схватки, вошедшей в анналы большевизма как борьба против правого уклона. Но — подчеркну еще раз — как бы ни складывались личные отношения между противоборствовавшими лидерами, неоспоримо одно: смысл и содержание этого противостоянии определяли принципиально разные политические позиции фигурантов этой борьбы. Бесспорно, Бухарин представляет собой не только одну из наиболее колоритнейших личностей большевизма, но и, вне всякого сомнения, пожалуй, наиболее трагическую фигуру в его истории. Полная и основательная оценка этой личности выходит за рамки моей темы. Поэтому тех, кто интересуется ею, можно отослать к биографии Бухарина, написанной С. Коеном. Его книга — это солидное, хорошо документированное издание. Хотя автор в целом дает более чем завышенную историческую оценку Бухарину и в ряде случаев проявляет определенную тенденциозность. Впрочем, аналогичный упрек можно предъявить и в адрес пишущего эти строки.

Основная борьба между Сталиным и его оппонентами из блока правых развернулась на объединенных пленумах ЦК и ЦКК, поскольку со времен Ленина в Политбюро существовал такой порядок; если у кого-либо из членов ПБ были возражения или замечания по обсуждавшимся вопросам, то окончательное решение не принималось до достижения согласия или же вопрос передавался для дальнейшей проработки на комиссии, которую назначало то же Политбюро. Поскольку в составе ПБ в то время из 9 его членов только 6 являлись сторонниками Сталина, включая его самого (некоторые источники сообщают, что один из них — Калинин — по вопросам политики на селе порой склонялся к позиции правых), то окончательного решения по чрезвычайно важным и в то же время спорным вопросам добиться не удавалось. Заседания Политбюро превратились в настоящее поле битвы между двумя лагерями. В конце концов эти вопросы выносились на решение пленумов. В 1928–1929 гг. состоялось несколько пленумов, полные стенограммы которых опубликованы и имеются в распоряжении исследователей. Так что существует возможность более или менее точно и достаточно полно, на основании документов, воспроизвести картину порой драматических политических баталий, которые являли собой заседания пленумов ЦК той поры.

Еще до апрельского (1928 г.) пленума обстановка в Политбюро настолько накалилась, что Рыков поставил вопрос о своей отставке с поста главы правительства. В письме на имя Сталина, Молотова и Бухарина от 7 марта 1928 г. он писал:

«За последнее время был целый ряд признаков, говорящих за то, что большинство Политбюро недовольно руководством СНК и СТО. Сегодня разыгрываются разногласия по крупнейшему вопросу — о резолюции по плану промышленности на текущий год. Из всего этого необходимо сделать вывод. Работа может идти только в том случае, если расхождений в крупных, основных вопросах в руководстве СНК и СТО с мнением Политбюро нет. Я в качестве председателя СНК и СТО работать больше не буду. Предлагаю сделать такую расстановку сил, чтобы на ближайшем пленуме и сессии ЦИК сделать необходимые перемещения, а меня наметить на Урал.

А.И. Рыков»[349].

Адресаты ответили категорическим отказом. Вот мотивировка их отказа:

«Считаю в корне неправильной постановку вопроса т. Рыкова. Считаю, что никто не может ставить вопроса о смене т. Рыкова, т[ак] к[ак] это явная нелепость и безусловная нецелесообразность. В том числе мне и в голову никогда такая глупость не приходила, т. к. Рыков лучше кого бы то ни было выполнял и выполняет работу преда СНК. Но считаю свое выступление безусловно законным. От этого права говорить на политбюро и резко критиковать решения наркоматов и СНК ни в коем случае не могу отказаться. Разногласия не в основном (тут есть необходимое единомыслие), а в отдельных, хотя и крупных практических вопросах. Это неизбежно и тут я не вижу ничего плохого. Поэтому весь вопрос т. Рыкова поставлен неправильно. В. Молотов».

«Я считаю, что такие вопросы, как об индустрии и т[ак] д[алее] лучше предварительно ставить на повестке. А то мы на повестке спорим о всякой (относительно) ерунде, а не предупреждаем таких сцен, как сегодня. Я сам не мог говорить, чтобы не драться при всех, хотя считаю, что индустриализацию и ее темп правильнее высчитывать по капитальным затратам, а не по валовой продукции (о чем не раз говорил) [Бухарин]».

«Присоединяюсь к Молотову и Бухарину. Ошибка состоит в том, что мы не провентилировали вопрос до Политбюро. Сталин»[350].

Если прокомментировать эту переписку, скорее похожую на перепалку, то первое, что приходит на ум — это явная неготовность Сталина к кардинальному решению вопроса именно в тот момент. Разница в позициях обозначилась, но не был виден подлинный масштаб водораздела, пролегавшего между Сталиным и его сторонниками, с одной стороны, и группой Бухарина. Генсек еще не подготовил почву для решающего сражения, а как хороший стратег и тактик он считал, что преждевременное сражение часто несет в себе зерна будущего поражения. Он проявлял выдержку и терпение и порой демонстрировал (иногда даже чрезмерно) свою готовность к нахождению компромисса с правыми.

Следует не упускать из поля зрения еще одно немаловажное обстоятельство. Только что закончился съезд, завершившийся разгромом объединенной оппозиции, и вот в руководстве партии снова самые серьезные разногласия. Этого в тот период многие не могли ни понять, ни объяснить даже самим себе. Атмосфера в партии и стране была такова, что новый раунд внутрипартийной борьбы мог быть расценен не как политическое противостояние вокруг вопроса о генеральном направлении дальнейшего развития, а как откровенная схватка верхов за власть. Генсек это прекрасно понимал, поэтому он и не гнал лошадей. Косвенным отражением господствовавших тогда настроений не только в партийной массе, но и в руководстве партии, может служить письмо одного из наиболее близких соратников Сталина — в то время председателя ЦКК Орджоникидзе, адресованное Рыкову. Вот что он писал:

«Без невероятно жестоких потрясений в партии не пройдет никакая дальнейшая драка. Надо исходить из этого. Я глубоко убежден, что изживем все. По хлебу и другим подобным вопросам можно спорить и решать, но это не должно вести к драке. Разговор с тобой и другими (Стал[ин]) меня убеждает, что коренных разногласий нет, а это главное. По этому вопросу — сегодня не за что драться. По другим вопросам единодушие будет полное. А драку на всякий случай для предупреждения будущих возможных разногласий вам партия не даст. Я тебя прямо-таки умоляю взять на себя примирение Бухарина] со Стал[иным]. Совершенно не согласен с тобой. Решительно нельзя допускать никаких разговоров о каких бы то ни было перемен[ах] в ИККИ, ВЦСПС и т. д. Смешно, конечно, говорить о твоей «смене», Бух[арина] или Том[ского]. Это прямо было бы сумасшествием. По-видимому, отношения между Ст[алиным] и Бух[ариным] значительно испортились, но нам надо сделать все возможное, чтобы их помирить. Это возможно. Ты прав, что у всех у вас некоторая настороженность за будущее»[351].

Из всего этого четко следует вывод: Сталину нужно было время, чтобы подготовить верхушку партии и партию в целом к новому витку внутрипартийной борьбы. Деликатность положения осложнялась еще и тем обстоятельством, что теперь приходилось скрестить мечи с теми, кто еще несколько месяцев назад плечо к плечу с генсеком вел борьбу против объединенной оппозиции. В этом смысле новый раунд был сложнее и труднее, поскольку лидеры правого блока, хотя и имели в своей политической репутации некоторые темные пятна, все же воспринимались в качестве верных соратников Ленина.

Все эти факторы Сталин не мог не принимать в расчет. А он, как еще отмечал его заклятый враг Троцкий, был тонким дозировщиком. Кстати сказать, это качество генсека во многом помогло ему выйти из всех внутрипартийных баталий бесспорным победителем. Да и вообще в политике умение правильно дозировать свои действия никак не может быть истолковано как изъян, а тем более порок.

В свете сказанного не случайными оговорками или тактическими ошибками следует считать такие, например, заявления генсека, как сделанное им в ноябре 1928 года, когда противостояние с блоком правых стало не просто свершившимся фактом, но и в значительной мере необратимым явлением. Он, в частности, заявил:

«Заканчивая своё слово, я хотел бы, товарищи, отметить ещё один факт, о котором здесь не говорили и который имеет, по-моему, немаловажное значение. Мы, члены Политбюро, предложили вам свои тезисы о контрольных цифрах. Я в своей речи защищал эти тезисы, как безусловно правильные. Я не говорю об отдельных исправлениях, которые могут быть внесены в эти тезисы. Но что в основном они правильны и обеспечивают нам правильное проведение ленинской линии, — в этом не может быть никакого сомнения. И вот я должен заявить вам, что эти тезисы приняты нами в Политбюро единогласно. Я думаю, что этот факт имеет кое-какое значение ввиду тех слухов, которые то и дело распространяются в наших рядах всякими недоброжелателями, противниками и врагами нашей партии. Я имею в виду слухи о том, что будто бы у нас, в Политбюро, имеются правый уклон, «левый» уклон, примиренчество и чорт знает еще что. Пусть эти тезисы послужат ещё одним, сотым или сто первым доказательством того, что мы все в Политбюро едины»[352].

Это заявление генсека интерпретируется некоторыми исследователями не просто как тактический маневр или вынужденный шаг, а как явное проявление его политического лицемерия. Ведь буквально в той же речи он акцентировал внимание на опасности правого уклона и необходимости борьбы против него. Вот его буквальные слова: «…Правая опасность является в данный момент главной опасностью в нашей партии. Борьба с троцкистскими тенденциями, и притом борьба сосредоточенная, идёт у нас вот уже десяток лет. Результатом этой борьбы является разгром основных кадров троцкизма. Нельзя сказать, чтобы борьба с открыто оппортунистическим уклоном велась за последнее время столь же интенсивно. А не велась она особенно интенсивно потому, что правый уклон находится у нас еще в периоде формирования и кристаллизации, усиливаясь и нарастая ввиду усиления мелкобуржуазной стихии, выросшей в связи с нашими хлебозаготовительными затруднениями. Поэтому главный удар должен быть направлен против правого уклона»[353].

Политическая лабильность (вернее сказать, политическая гибкость, граничащая порой с беспринципностью) генсека была не просто проявлением его характера как человека (а эта черта выражалась в самых различных формах и при самых разных обстоятельствах на протяжении всей его карьеры). Она служила средством борьбы с политическими противниками, проявлявшими зачастую поразительную доверчивость и наивность. Выше я уже привел образчики такого, мягко говоря, неэтичного поведения Сталина, его неразборчивости в выборе средств достижения своих целей. К этому же ряду относится и его заявление по вопросу отсутствия разногласий в Политбюро. В апреле 1929 года на пленуме ЦК Н. Угланов — один из видных представителей группы Бухарина свидетельствовал: перед Сталиным прямо был поставлен вопрос: «есть ли теперь разногласия в Политбюро, я чувствую по речам, что есть, не выйдет ли чего-нибудь?» Тов. Сталии ответил: до составления резолюции разногласия были, теперь их нет, — и высказал мысль, которая была сказана довольно твердо, что если в этом Политбюро, которое подобрано не случайно, произойдут разногласия, тогда я первый пойду в Туруханку. Так говорил тов. Сталин. Он говорил, что это Политбюро сложилось так, что у нас теперь ничего не может быть»[354].

На самом деле генсек и не думал о своем возвращении в Туруханку, где он когда-то провел, возможно, самые суровые годы своей жизни. Скорее наоборот, в Туруханку, а, может быть, и куда-нибудь и подальше он намеревался в конце концов отправить своих соперников. Времена ведь изменились! Неузнаваемо изменились.

Уже в период развертывания борьбы с группой Бухарина в речах Сталина невооруженным взглядом можно было заметить явные противоречия и несостыковки. Ведь странно как-то читать, что в Политбюро господствует единство, и в то же время главную опасность представляет правый уклон. Какие же мифические силы его олицетворяют? Ибо в политике серьезные действия — и это считается аксиомой — как правило, персонифицированы. Впрочем, странным это выглядит лишь на поверхностный взгляд. Если оттенить мысль Сталина, что правый уклон находится пока еще в стадии формирования и кристаллизации, то это может служить не только видимым оправданием его заявления о единстве в Политбюро, но и своего рода политической заявкой на неотвратимость в ближайшем будущем открытой борьбы против правого уклона. Так оно и произошло. Под разговоры о единстве в Политбюро генсек проводил тщательную подготовку к открытому противоборству со своими оппонентами из блока правых. К тому времени он уже обладал не просто богатым, а можно сказать, уникальным и непревзойденным опытом борьбы за политическое уничтожение противников своей генеральной линии.

Борьба против правого уклона стала последним открытым противостоянием между Сталиным и его политическими оппонентами. Она, по существу, явилась финальной схваткой, победа в которой открывала перед Генеральным секретарем путь к установлению его не только неоспоримой, но и единоличной власти в партии и стране. Возможно, это обстоятельство и придало ей особую ожесточенность, когда позиции сторон обозначились во всей своей непримиримости. Серьезным политическим преимуществом Сталина в этот период выступало то, что он приобрел уже ореол последовательного борца против любых отклонений от намеченного еще Лениным стратегического курса. Хотя в действительности речь шла уже не о продолжении политики, завещанной усопшим вождем, а о совершенно новой линии в строительстве социалистического общества. Ленинские заветы и указания играли роль лишь прикрытия для мотивации новой политики. Обильные ссылки генсека на Ленина нужны были Сталину для подтверждения своего нового курса. Парадоксален на первый взгляд еще один момент: его противники также постоянно ссылались на Ленина, отстаивая диаметрально противоположные позиции. Словом, мысли и идеи, высказанные по тому или иному вопросу Лениным, часто применительно к совершенно иной исторической обстановке, возводились в ранг своего рода Нового завета большевистского толка. Широкой массе членов партии было трудно разобраться во всех этих хитросплетениях. Но чем проще и понятнее выражалась та или иная точка зрения, тем больше было шансов на то, что именно ее поддержат партийные массы. И в этом отношении Сталин явно и неоспоримо превосходил своих оппонентов — он обладал чрезвычайно важной, особенно в условиях открытой публичной полемики, способностью выражать свои мысли просто, ясно и доступно для понимания малосведущих и зачастую малообразованных партийцев.

К политическим преимуществам Сталина следует отнести и безупречную его репутацию как человека, никогда не замеченного в каких-либо оппозиционных шатаниях. Не случайно он при всяком удобном и даже неудобном случае подчеркивал это обстоятельство. Мол, критические высказывания в его адрес со стороны Ленина касались исключительно лишь личных качеств, но никак не политической линии. Это не могло не сказываться на самом характере противостояния с правыми, видные представители которых имели несомненные грешки по части политической репутации.

Но дело не сводилось к разного рода политическим грехам и прегрешениям лидеров оппозиции в отношении так называемой генеральной линии партии. Хотя — подчеркну еще раз — данное обстоятельство играло в аргументации Сталина против них роль мощного оружия, поскольку именно в тот период в партии формировалась весьма своеобразная морально-психологическая атмосфера. Безусловная безупречность политической биографии, отсутствие всякого рода компрометирующих моментов в личной жизни, неизменная преданность принятым решениям и многое другое постепенно превращалось в мерило, определявшее отношение к личности того или иного партийного функционера. Даже просто формальное участие в какой-либо фракционной деятельности в прошлом (а фракции до 1921 года официально не запрещались уставом партии) вменялось в вину.

Фундаментальную слабость правых, их, так сказать, ахиллесову пяту, отметил в своей работе Р. Даниельс. В первую очередь он указывает, что правое крыло в партии никогда не представляло собой четко сложившуюся группу со своей организационной структурой и некоей суммой принципов, на которые они могли бы опираться в своей борьбе против партийного руководства. Он пишет далее, что эта слабость правых в историческом их сравнении с левыми оппозиционерами (троцкистско-зиновьевская оппозиция) имела и обратную, положительную сторону, поскольку служила неким основанием их сопротивляемости и прочности: они всегда при наступлении очередного кризиса готовы были использовать этот свой потенциал[355]. Отсутствие четко зафиксированных принципов и каких-либо организационных структур давало им свободу действий.

Но Сталин как раз и раскусил не только сильные, но и слабые стороны оппозиции. Сильные их стороны он сумел превратить в слабые, а слабые в еще более слабые. Ему не составляло большого труда отсутствие принципов охарактеризовать как беспринципность (что порой было недалеко от истины), а отсутствие каких-либо организационных структур представить как полный политический вакуум, отчужденность от интересов широких масс партийцев. В сталинской постановке вопроса именно таким образом была своя железная логика. Особый нажим генсек делал на то, что вчера еще решительные борцы против троцкизма сегодня переходят фактически на позиции своего вчерашнего противника. И здесь, как говорится, крыть было нечем.

Борьба с правыми, конечно, не могла быть для генсека легкой, а тем более кратковременной кампанией: она растянулась на два года — 1928 и 1929 гг. Нарастание ее шло по восходящей линии, хотя и случались отдельные периоды некоторого подобия замирения, когда казалось, что начинают вырисовываться контуры приемлемого для обеих сторон политического компромисса. Но это были всего лишь эпизоды политических иллюзий со стороны правых. На компромиссы Сталин шел всегда с одной лишь целью — еще лучше подготовить почву для решительного контрудара. А до поры до времени он нередко демонстрировал готовность к соглашению и поиску взаимоприемлемых договоренностей по спорным вопросам. Обращает на себя внимание, что на первых этапах противостояния с правыми генсек главный упор делал на методы прежде всего идейной борьбы: «основным методом борьбы с правым уклоном должен быть у нас на данной стадии метод развёрнутой идеологической борьбы. Это тем более правильно, что среди некоторых членов нашей партии имеется обратная тенденция — начать борьбу с правым уклоном не с идеологической борьбы, а с организационных выводов»[356]. (В скобках заметим, что выделенные Сталиным слова — на данной стадии — звучали не просто как скрытая угроза в адрес лидеров правых, но и как своеобразная подготовка общественного мнения в самой партии, а также и в стране к организационным выводам в отношении лидеров правого блока. Сталин вел против них борьбу по всем правилам военно-политической стратегии, знатоком которой он себя считал.)

Этапами противоборства стали объединенные пленумы ЦК и ЦКК, прошедшие на протяжении двух указанных лет. Если на апрельском пленуме 1928 года обе стороны старались всячески приглушить разногласия, то в рамках Политбюро разыгрывались перманентные схватки и взаимные препирательства, принимавшие подчас чуть ли не скандальный характер. Выше уже приводились выдержки из письма Орджоникидзе, в котором он выражал надежду на политическое примирение между Сталиным и Бухариным. Такое примирение не состоялось, да и не могло состояться в силу очевидных причин — генсека с лидером правых разделяли не просто политические разногласия, а настоящая политическая пропасть. И с течением времени эта пропасть становилась все глубже и шире. Так что надежда Орджоникидзе, человека искреннего и горячего, на возможность установления мира между Сталиным и Бухариным ни на чем не основывалась, разве только на желаниях самого Орджоникидзе. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочитать записки, которыми обменивались (на разных этапах противостояния) Бухарин и Сталин. В августе 1928 года Бухарин писал Сталину:

«Коба,

Я пишу тебе, а не говорю, так как мне и слишком тяжело говорить, и — боюсь — ты не будешь слушать до конца. А письмо ты все же прочтешь…

Ну скажи, для чего все это? Я тебе заявил, что драться не буду и не хочу. Я слишком хорошо знаю, что может означать драка, да еще в таких тяжких условиях, в каких находится вся страна и наша партия. Я тебя прошу обдумать сейчас одно: дай возможность спокойно провести конгресс: не делай лишних трещин здесь, не создавай атмосферы шушуканий (не помогай этому такими вещами, как нетерпеливой отсылкой Слепкова). Кончим конгресс (и кит) (имеются в виду конгресс Коминтерна и обсуждение китайского вопроса — Н.К.) и я буду готов уйти куда угодно без всяких драк, без всякого шума и без всякой борьбы.

Н. Бухарин»[357].

Упреки были взаимными. Бухарин, видимо, тоже не оставался в долгу и часто, как сказали бы сегодня, «доставал» Сталина. Вот одна из записок генсека Бухарину: «Ты меня не заставишь молчать, или прятать свое мнение выкриками о том, что я «всех хочу поучать». Будет ли когда-либо положен конец нападкам на меня?»[358].

Как видим, неприязненные личные отношения между Сталиным и лидерами правых стали достаточно красочным фоном, на котором развертывались различные фазы их политической борьбы. Надо сказать, что в этой борьбе Сталин умело использовал любой, даже самый малейший промах в стратегии и тактике оппозиционеров. А таких промахов, причем очень серьезных по тогдашним политическим меркам, у лидеров оппозиции было немало. Одним из самых серьезных явился факт встречи и переговоров Бухарина с Каменевым, ранее исключенным из партии решением XV съезда. Встреча состоялась в июле 1928 года во время пленума ЦК и носила тайный характер. Однако, по всей вероятности, ее содержание по каналам ОГПУ стало известно генсеку сразу же или вскоре после того, как она произошла. В дальнейшем Сталин ссылался на то, что об этом партия узнала из публикаций зарубежной эмиграции. Но суть не в том, откуда генсеку стало известно обо всем этом. Его не столько встревожил, сколько, надо полагать, обрадовал сам факт такой конспиративной встречи. Теперь можно было напрямую вести атаку на правых, используя в качестве неотразимого и мощного оружия сам факт попытки сговора лидера правых с представителями разгромленного блока объединенной оппозиции.

Нет необходимости в деталях рассматривать весь ход переговоров Бухарина с Каменевым. Остановимся лишь на ключевых моментах.

Прежде всего Бухарин информировал Каменева об обострении ситуации в Политбюро. Причем он не исключал, что Сталин вынужден будет обратиться за помощью к представителям троцкистско-зиновьевской оппозиции, поэтому сделал как бы упреждающий шаг, обратившись к ним первый. Каменев спросил: «Да серьезная ли борьба-то?» Бухарин: «Вот об этом я и хотел поговорить. Мы считаем, что линия Сталина губительная для всей революции. С ней мы можем пропасть. Разногласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших у нас разногласий с Вами. Я, Рыков и Томский единогласно формулируем положение так «было бы гораздо лучше, если бы мы имели сейчас в ПБ вместо Ст[алина] — Зиновьева и Каменева». Об этом я говорил с Р[ыковым] и Т[омским] совершенно откровенно. Я со Сталиным несколько недель не разговариваю. Это беспринципный интриган, который все подчиняет сохранению своей власти. Меняет теории ради того, кого в данный момент следует убрать. В «семерке» мы разругались с ним до «врешь», «лжешь» и пр. Он теперь уступил, чтобы нас зарезать. Мы это понимаем, но он так маневрирует, чтобы нас выставить раскольниками»[359].

Каменев поинтересовался: «Каковы же Ваши силы?» Бухарин ответил:

«Я + Р[ыков] + Т[омский] + Угл[анов] (абсолютно). Питерцы вообще с нами, но испугались… Андреев за нас. Его снимают с Урала. Украинцев Сталин сейчас купил, убрав с Украины Кагановича. Потенциальные силы наши громадны, но 1) середняк-цекист еще не понимает глубины разногласий, 2) страшно боятся раскола. Поэтому, уступив Сталину в чрезв[ычайных] мерах, [середняк-цекист] затруднит наше нападение на него. Мы не хотим выступать раскольниками, ибо тогда нас зарежут. Но Томский в последней речи на пленуме показал явно, что раскольник — Сталин. Ягода и Трилиссер (заместители председателя ОПТУ — Н.К.) наши… Ворошилов и Калинин изменили нам в последний момент. Я думаю, что Сталин держит их какими-то особыми цепями. Наша задача постепенно разъяснить гибельную роль Ст[алина] и подвести середняка-цекиста к его снятию. Оргбюро наше».

Каменев: «Пока он снимает Вас». Бухарин: «Что же делать? Снятие сейчас не пройдет в ЦК. По ночам я иногда думаю: «А имеем ли мы право промолчать? Не есть ли это недостаток мужества?» Но расчет говорит: надо действовать осторожно… Может быть, нужен еще удар, чтобы партия поняла, куда он ее ведет»[360].

Апелляция правых к своим бывшим антагонистам, попытка установить с ними не просто политический контакт, а организовать нечто вроде союза против Сталина не имели под собой серьезной основы, чтобы оказаться успешными. Во-первых, позиции разбитой троцкистско-зиновьевской оппозиции были чрезвычайно слабы в партии. Они в значительной мере принадлежали уже истории, нежели представляли собой реальную силу в стране. А, во-вторых, у них самих еще не прошло озлобление против правых, в особенности против Бухарина, которого тогда считали одним из самых главных разоблачителей троцкизма. Данная оценка подтверждается письмом Зиновьева, перехваченном агентами ОГПУ. В этом письме он излагал свое отношение к попыткам Бухарина сформировать нечто вроде общего фронта против Сталина:

«1. Можем ли мы в какой-либо мере связывать свою судьбу с группой Бухарин — Рыков — Томский — Угланов?

Единственное прогрессивное дело, которое могла бы выполнить эта группа — это: снять Сталина с генсеков. Не знаю, дано ли это ей? Скорее — нет! Думаю, что шансов у нее за это не более 25%. Но и то: ведь снятие Сталина было бы благом лишь в том случае, если его заменит (согласно завещанию Ленина) ленинец, но без минусов Сталина. На деле же снятие Сталина этой группой означало бы то, что на место Сталина ставится правый… В нашем положении самое опасное отдаться во власть чувства. Если руководиться чувством, то, конечно, надо действовать по формуле: с чертом и его бабушкой — только бы спихнуть Сталина. Эта «тактика» не для нас…

И, тем не менее, если есть шансы спасти дело (а они есть) без троцкистской судороги, задержать распад — так это перегруппировка сил внутри ЦК (и партии) сейчас и комбинация (в основном): мы плюс Сталин. Предположить осуществление этого трудно, но, во всяком случае, не невозможно»[361].

И далее, рассмотрев возможные варианты действий остатков объединенной оппозиции, Зиновьев перечислил ряд из них:

«в) Пойти с группой Бухарина — Рыкова на «новейшую» оппозицию.

г) Пойти в «рабство» к Сталину.

д) Искать союза со Сталиным на приемлемых (и целесообразных для партии) условиях.

По-моему, мы должны твердо стать только на последний путь»[362].

Из приведенных пассажей складывается следующая картина. Бухарин явно преувеличивал силы правых. Он желаемое выдавал за действительность. Такие члены руководства, как Ворошилов, Калинин и Андреев, конечно, могли в чем-то проявлять колебания, но в принципе они были на стороне Сталина. Да и степень их возможных колебаний весьма относительна, если не сказать настолько незначительна, что ею можно пренебречь в серьезной политической схватке. Констатировать это и поставить здесь точку, конечно, нельзя. Необходимо сделать одно существенное дополнение. Оно сводится к следующему. Сталин скрупулезно фиксировал промахи, а тем более колебания своих сторонников, чтобы использовать такого рода факты не только для компрометации в нужный момент своих не вполне лояльных соратников, но и для их шантажа. Характерен в этом плане эпизод с Калининым, который в 1930 году дал внутреннюю информацию о внутрипартийных делах Кондратьеву — одному из фигурантов будущего политического процесса — (об этом пойдет речь в дальнейшем). Сталин, находившийся тогда на отдыхе, направил письмо Молотову. В нем он писал: «Что Калинин грешен, — в этом не может быть сомнения. Все, что сообщено о Калинине в показаниях — сущая правда. Обо всем этом надо обязательно осведомить ЦК, чтобы Калинину впредь не повадно было путаться с пройдохами»[363].

Что же касается видных руководителей ОГПУ, упомянутых Бухариным, то они фактически являлись если не людьми генсека, то в высшей степени зависели от его благорасположения. Кроме того, обладая полнотой информации, в том числе и о настроениях в партии и в ее верхах, они не могли не понимать простой истины — шансов на победу у правых было не просто мало, а очень мало. И они, конечно, не могли делать ставку на слабейших. Эта констатация, разумеется, не означает, что на первоначальном этапе борьбы, когда ее исход еще не был предрешен на все сто процентов, люди типа Ягоды могли проявлять определенные колебания между позицией генсека и правой оппозицией. Как свидетельствуют факты, такие «шатания» были присущи ряду руководящих функционеров ОГПУ. Причин здесь несколько, но на них специально останавливаться нет необходимости. Замечу лишь, что подобные колебания, в частности, могли быть мотивированы тем, что эти деятели чуть ли не ежедневно получали тревожную информацию о недовольстве и даже открытых выступлениях против жесткой линии центра в лице Сталина. И им могло показаться, что генсек силой обстоятельств вынужден будет пойти на уступки лидерам правых. Иными словами, они стремились как бы подстраховаться на всякий пожарный случай. В целом же такая их позиция отнюдь не свидетельствовала со всей определенностью, что они выступят в поддержку правых в их противоборстве со Сталиным.

Так что общий анализ ситуации и прогноз Бухарина не дают никаких оснований характеризовать его как дальновидного политика. Особенно в сопоставлении со Сталиным. И, наконец, весьма опрометчивыми и иллюзорными были расчеты Бухарина на создание блока с представителями бывшей левой, т. е. зиновьевской оппозиции, поскольку последние в большей мере ориентировались на возможность достижения соглашения со Сталиным. При этом они ошибочно исходили из посылки, что Сталин для победы над группой Бухарина не сможет обойтись без их поддержки. Но Сталину не нужен был даже кратковременный союз с разгромленными оппозиционерами. Вообще он всегда внутренне презирал побежденных, хотя и считал в порядке вещей использовать их в своих политических играх.

Не случайно генсек контакт Бухарина с Каменевым сделал центральным пунктом среди всех других обвинений в адрес правого блока. Он в своих выступлениях не оставил камня на камне от оправдательного лепета Бухарина. Вердикт, который выносил генсек, был безапелляционен:

«Тов. Бухарин уверяет, что он не имел намерения строить политический блок со вчерашними оппозиционерами против большинства Политбюро. Но какие имеются основания верить тов. Бухарину? Не вернее ли будет сказать, что тов. Бухарин говорит в данном случае явную неправду? Ибо, если тов. Бухарин не имел намерения насчет блока, почему он конспирировал против ЦК, почему он скрывал от большинства ЦК свои переговоры с тов. Каменевым? Чем объяснить, например, слова тов. Бухарина, обращенные к тов. Каменеву во время беседы: «Не нужно, чтобы кто-нибудь знал о нашей встрече. Не говори со мной по телефону, подслушивают. За мной ходит ГПУ и у тебя стоит ГПУ. Хочу, чтобы была информация, но не через секретарей и посредников. О том, что я говорил с тобой, знают только Рыков и Томский. Ты тоже не говори никому, но скажи своим, чтобы не нападали на нас». Не ясно ли из этих слов, что тов. Бухарин сознавал всю преступность своих переговоров с Каменевым и вынужден был поэтому всячески скрывать от ЦК все, что только может касаться этих переговоров, прикрывая свое преступление заявлениями насчет единства Политбюро и отсутствия в нем разногласий? Не ясно ли, что если бы это была простая беседа, тов. Бухарин не стал бы так строго конспирировать от ЦК? Как назвать подобное поведение тов. Бухарина?»[364].

Весьма любопытен также такой эпизод, также ставший известным из беседы Бухарина с Каменевым. В этом эпизоде генсек предстает как человек, не брезгующий никакими средствами, чтобы добиться своей цели. Вот как излагает этот эпизод Бухарин: «Пишу Ст[алину] письмо и требую общего обсуждения. Он прибегает ко мне: Бухарин, ты можешь даже слону испортить нервы, но на обсуждение не соглашается. Я пишу второе письмо — он зовет меня к себе. Начинает: мы с тобой Гималаи. Остальные — ничтожества»[365].

Столь оскорбительная оценка Сталиным своих коллег по Политбюро, конечно, могла сыграть роль бомбы, подложенной под кресло генсека. Ведь даже самым верным его приверженцам такая характеристика была не просто проявлением неуважения, но и актом презрения к ним. А это — при известных обстоятельствах — могло обернуться для Генерального секретаря самыми тяжелыми последствиями. Видимо, и сам Сталин понял свою оплошность и вынужден был на апрельском пленуме в 1929 года давать своеобразное объяснение такому обвинению. Игнорировать его он просто не мог. И Сталин дал следующее объяснение (говоря о Бухарине):

«Не понимает, на какой вышке сидит. Не понимает он этого. Я ему говорил как-то: мы с тобой стоим на большой вышке. Поэтому каждое наше слово расценивается как политика. А он понял это так, что мы с тобой Гималаи, а другие почти ничего не стоят. Вот и говори с ним после этого, но он не понимает, на какой вышке он стоит. Ты член Политбюро. Ведь каждого из нас по косточкам разбирают и рабочие, и крестьяне, и интеллигенты, по косточкам. Каждый наш шаг расценивается как политика. Этого Бухарин не понимает»[366].

Из этого довольно невнятного объяснения Сталина явствует лишь одно — о политических Гималаях речь действительно шла. И, видимо, как раз в том контексте, о котором говорил Бухарин. Вообще в рассматриваемый период в партийных верхах с подачи Троцкого стали все чаще говорить о бонапартистских устремлениях генсека. Сам термин бонапартизм в приложении к Сталину, конечно, можно употреблять, но с известными оговорками. Ведь реальное историческое содержание бонапартизма, связанное с именами Наполеона и Луи Бонапарта, определяется прежде всего как тактика лавирования между различными социальными силами с целью сохранения своей власти. При этом, как известно, бонапартизм сочетает социальную демагогию с активной шовинистической пропагандой и агрессией, с политикой удушения демократических свобод и революционного движения путём широкого использования полицейско-бюрократического аппарата. Именно такое содержание вкладывал в сталинский бонапартизм его злейший враг Троцкий. По Ленину же «бонапартизм есть форма правления, которая вырастает из контрреволюционности буржуазии в обстановке демократических преобразований и демократической революции»[367].

Оппозиционеры в рассматриваемый период также выдвигали (хотя и в весьма осторожной форме) обвинение генсека в бонапартизме. На этот счет имеются некоторые свидетельства, зафиксированные в материалах ноябрьского пленума 1929 года. При разборе дела одного из партийных функционеров он говорил, что встречался с Углановым и они вели разговоры о том, что «бывали подчас разговоры в стиле троцкистской оппозиции, насчет бонапартизма Сталина, насчет того, что он будто бы собирается сосредоточить в своих руках еще большую власть тем, что якобы предполагает после ухода т. Рыкова быть выдвинутым на пост председателя Совета народных комиссаров»[368]. И далее: «Что толковали о руководителях партии? Обыкновенно, если в совокупности брать мысли, которые на этот счет высказывались, говорили о том, что если будут отколоты тт. Бухарин, Рыков, Томский, то руководство будет слишком слабо в Политбюро, что Сталин фактически превратится в диктатора, что там лиц, могущих самостоятельно теоретически мыслить, нет, что все остальные члены Политбюро подчиненную роль имеют, что единственным более или менее самостоятельным человеком в Политбюро является Молотов, но что в дальнейшем произойдут обострения отношений между Сталиным и Молотовым»[369].

Если вдуматься в приведенные выше высказывания, то нельзя не согласиться с главными выводами, сделанными относительно Сталина. Конечно, он не собирался играть роль новоявленного российского Бонапарта — и время было иное, и обстановка другая, не только международная, но и внутренняя. К тому же Сталин вполне справедливо оценивал бонапартизм не как выражение сильной политики, а как лавирование между различными силами, что отвечало исторической истине. В политической философии Сталина лавированию как методу реализации своих целей, разумеется, отводилось свое, причем достаточно видное место. Но в целом вся его стратегия опиралась на вполне определенные социальные силы и в широком историческом разрезе роль лавирования в классовых отношениях была второстепенна, производна от его общего политического курса. Это, конечно, не распространяется на сферу международных отношений и внешней политики, где элементы лавирования подчас выступали на передний план и зачастую определяли не только тактические, но и стратегические шаги Сталина.

Но возвратимся непосредственно к политическим баталиям, развернувшимся на пленумах ЦК и ЦКК. Главным полем битвы, конечно, были не личные моменты, хотя они имели, как было показано выше, отнюдь не второстепенное значение. Лидеры правого блока ставили вопрос ребром — сталинский курс и вообще вся его политика по отношению к путям дальнейшего развития деревни, включая и классовые аспекты, тупиковая, она не способна вывести страну на путь эффективного развития народного хозяйства и чревата угрозой классовых антагонизмов между рабочими и крестьянами в целом. Бухарин без всяких обиняков говорил: «Сейчас у нас положение таково: действительно, экономика у нас стала дыбом, когда лошади едят печеный хлеб, а люди в некоторых местах едят мякину; когда часть крестьянства вынуждена покупать хлеб в близлежащих городах, когда аграрная страна ввозит хлеб, а вывозит продукты промышленности. Ясно, что эта стоящая дыбом экономика может поставить дыбом и классы, а чтобы этого не случилось, чтобы эта экономика не поставила дыбом классы, необходимо исправить эту стоящую дыбом экономику. И здесь я должен сказать то, с чего я начал и чем я кончу.

Когда мы говорим, выдержали ли мы экзамен реконструктивного периода, мы должны ответить: очень плохо выдержали. Нам недостает культурности для решения задач этого периода»[370].

Представители правых в эпицентр полемики со Сталиным поставили вопрос о чрезвычайных мерах. Следует подчеркнуть, что сам генсек подходил к использованию чрезвычайных мер отнюдь не догматически. Он не абсолютизировал их, как может показаться на первый взгляд. И даже призывал оценивать их целесообразность и границы применения в широкой исторической перспективе. Вот его позиция: «Нельзя рассматривать чрезвычайные меры, как нечто абсолютное и раз навсегда данное. Чрезвычайные меры необходимы и целесообразны при известных, чрезвычайных, условиях, когда нет у нас в наличии других мер для маневрирования. Чрезвычайные меры не нужны и вредны при других условиях, когда мы имеем в наличии другие, гибкие меры для маневрирования на рынке. Неправы те, которые думают, что чрезвычайные меры плохи при всяких условиях. С такими людьми надо вести систематическую борьбу. Но неправы и те, которые думают, что чрезвычайные меры всегда необходимы и целесообразны. С такими людьми необходима решительная борьба»[371].

Из приведенной цитаты следует, что принципиальная позиция Сталина по вопросу о чрезвычайных мерах отличалась гибкостью. По крайней мере такое впечатление остается, когда читаешь его выступления. Однако одно дело слова, а совсем иное — реальная практика. Факты говорят о том, что генсек в своей практической политике главный акцент все-таки делал на применении чрезвычайных мер. В свете этой констатации совершенно не случайным выглядит заявление Бухарина на пленуме ЦК: «Экстраординарные мероприятия», которые были неизбежны, потому что не было другого выхода, и которые для известного периода получили свое оправдание, в настоящее время развивают автоматически тенденцию к перерастанию в систему военно-коммунистической политики. Их узкая хозяйственно-политическая роль (получка хлеба) становится ничтожной; их отрицательная политическая роль становится весьма большой. Они изжили себя и превращаются в собственную противоположность, в средство ссоры с крестьянством, исчезновение товаров, громадного вздутия «нелегальных» вольных цен и т. д. и т. п»[372].

Сталин, со своей стороны, не только решительно отметал подобные упреки, но и, учитывая принципиальную значимость поставленной проблемы, стал говорить о более широком аспекте вопроса — о допустимых мерах уступок со стороны государства крестьянству. Причем надо подчеркнуть, что его подход таил в себе явно выраженное недоверие к крестьянству. В частности, он сказал:

«Политика перманентных уступок не есть наша политика.

Плохи были бы наши дела, если бы наши резервы ограничивались резервами уступок. Мы оказались бы тогда целиком в плену у мелкобуржуазной стихии, особенно если придерживаться политики непрерывных уступок. Взять, например, некоторые, говоря мягко, чрезмерные требования крестьянства. Известные слои крестьянства требуют не только некоторого повышения цен на хлеб. Они, поощряемые кулацкими элементами, требуют еще полной свободы торговли, отмены регулирующей роли государственных органов, отмены заготовительных цен и т. д. Вы знаете, что большинство крестьян не возражает против такого требования. Что ж, может быть, пойти на уступки и объявить теперь полную, неограниченную свободу торговли? Но тогда пришлось бы отменить нэп и ввести капиталистическую систему, ибо нэп означает ограниченную регулирующей ролью пролетарского государства свободу торговли… Наконец, крестьяне могут потребовать от нас свободу организации «крестьянского союза». Вы знаете, что значительные слои крестьянства, поощряемые кулацкими элементами, несколько раз выдвигали это требование. Что ж, может быть, пойти на уступки? Но тогда нам пришлось бы объявить свободу политических партий и заложить основы для буржуазной демократии»[373].

Приведенная цитата красноречивее всяких комментариев. И все-таки я позволю себе сделать одно замечание. Конечно, есть все основания упрекать генсека в проведении чрезвычайно жесткой линии в вопросах хлебозаготовок и вообще в отношении к крестьянству. Вместе с тем нельзя игнорировать и другую сторону проблемы: сама объективная логика общественного процесса в те времена привела бы и к постановке вопроса о свободе политических партий. Поскольку неумолимая тенденция перманентных уступок не только не исключала подобного варианта развития событий, но и, скорее всего, предполагала именно такой их разворот. Сталин смотрел далеко вперед, и уже в силу этого не мог согласиться с доводами правых. В конце концов речь шла не больше и не меньше, как о генеральном направлении всего развития советского общества. И, зная сущность политической философии Сталина, трудно было ожидать от него какого-либо иного выбора, чем тот, который он сделал. Можно придерживаться различных точек зрения относительно правомерности и целесообразности данного выбора. Однако бесспорно одно — стратегический курс развития советского государства, защищаемый Сталиным, как раз и предопределял именно такой выбор.

Именно здесь коренится источник противостояния между генсеком и правым блоком. По существу речь шла о взаимоисключающих вариантах общей политической и экономической стратегии. И едва ли вообще был возможен в тех исторических условиях какой-то промежуточный вариант компромиссного типа. Тогда картина не представлялась столь очевидной в своей логической завершенности. И данный вопрос рассматривался в рамках внутрипартийной дискуссии и полемики, что, по мнению оппозиции, вполне укладывалось в нормы не только устава партии, но и большевистских традиций.

По этой причине лидеры правых с решительностью и, можно сказать, с яростью, протестовали против попыток Сталина вывести развертывавшуюся схватку за рамки чисто внутрипартийной полемики и изобразить ее как противостояние правильной генеральной линии и правого уклона в партии. Об этом горячо говорил на одном из пленумов ЦК и ЦКК один из лидеров блока М. Томский: «…Нужно иметь при каждом случае, в каждый затруднительный момент, при каждом серьезном вопросе, ставшем перед партией, общее желание разобраться по-товарищески во всей обстановке и всех вопросах, стоящих перед нашей партией, не приклеивая друг другу ярлыки: «паникер», «правый уклон», «сбивание к кулаку» и т. п. милые эпитеты. Если мы так будем поступать, как иногда поступаем теперь, это будет плохо; наоборот, если мы будем в своей партии, внутри своего ЦК, терпимо и по-товарищески исправлять отдельные ошибки, я допускаю даже колебания, ей-ей они нам не будут опасны и мы, наоборот, достигнем максимально дружной работы»[374].

По мере углубления и обострения борьбы методы ее становились все более изощренными как со стороны Сталина, так и со стороны представителей правого блока. И отнюдь не случайно снова возник вопрос о том, что совет Ленина заменить Сталина на посту Генерального секретаря не только не утратил своей актуальности, но и стал еще более неотложным. Об этом прямо говорили представители группы Бухарина. По их словам, события, которые произошли после смерти Ленина, показывают, что его опасения за целость и единство руководства имели под собой большие основания, и все то, что предвидел Владимир Ильич перед своей смертью, сбывается в большей степени, чем все мы этого ожидали[375].

Особенно представителей оппозиции возмущали такие факты, как открытые нападки генсека на отдельных членов партийного руководства. Разумеется, из числа лидеров блока. Весьма примечательна в этом плане речь на апрельском пленуме 1929 года Томского. Кстати, его выступления были чрезвычайно эмоциональны и носили особенно острый характер. Вот что он сообщил по этому поводу:

«Тов. Сталин, после моего выступления на июльском пленуме, делает два выступления на бюро Московского комитета по просьбе последнего и, вероятно, по соответственной просьбе на бюро Ленинградского комитета. На этих бюро тов. Сталин первый и впервые дает оценку личности отдельных членов Политбюро: кто нервничает, кто вдается в панику и т. д. Ну, товарищи, а что если бы было обратное? Если бы кто-нибудь из нас стал на подобном собрании давать характеристику тов. Сталину? А что если бы кто-либо из других членов Политбюро вышел на какую бы то ни было партийную ячейку с подобной речью об остальных своих коллегах?

Микоян. Каменев — не партийная ячейка!

Томский. Дай мне сказать, что я думаю. Я не могу говорить, что вы думаете, я говорю только то, что я думаю. (Это мое мнение, и если об этом не говорить, то нам вообще разговаривать не о чем.)

Что было бы, если бы кто-нибудь другой, если бы Рыков стал бы давать оценку личностям — что представляет собою тов. Сталин, что представляет тов. Молотов и т. д.? Это по меньшей мере сочли бы за нетоварищеский поступок. Не дано ни одному члену Политбюро перед партийной организацией давать какие-то оценки своим товарищам по работе без их ведома об этом. Кто и кого уполномочивал быть над Политбюро, давать оценку отдельным членам Политбюро? Вот когда моя кандидатура будет голосоваться в ЦК или еще куда-либо, тогда каждый товарищ может дать мне оценку. Но почему на этих бюро была сделана тов. Сталиным такая оценка?»[376].

Сталин, разумеется, не мог оставить такого рода критику в свой адрес без внимания. И он ответил. Правда, не сам лично, а устами своих приверженцев. Так было и удобнее, и вроде внешне демократичнее. Один из перешедших на сторону генсека сторонников Бухарина Стецкий выполнил отведенную ему роль рупора Сталина. На том же пленуме он заявил: «Вы знаете, что в течение ряда лет я тесно был связан с тов. Бухариным и его группой и разошелся с ними в силу политических разногласий. Эти политические разногласия, в так называемой «новой школе», стали накапливаться после XV съезда, в связи с проблемами развития сельского хозяйства, с проблемами индустриализации и самокритики. Эти разногласия привели меня (и ряд других товарищей) к полному разрыву с тов. Бухариным, когда он в «Заметках экономиста» поставил большущий знак вопроса над политикой индустриализации. Нам пришлось, как ни тяжело это было, порвать эти отношения, потому что речь шла о главном — о партии и ее линии. Так вот, в том кругу, о котором я сказал, во время июльского пленума (1928 г. — Н.К.) ставился вопрос о тов. Сталине, о замене Генерального секретаря. И мало того, что ставился этот вопрос, назывались и некоторые кандидатуры на пост Генерального секретаря. В этот момент как раз Томский, который здесь разыгрывал роль невинного агнца, как раз Михаил Павлович Томский…

Голос. Это ново!

Стецкий. Томский усиленно припоминал, что т. Ленин когда-то предлагал ему пост Генерального секретаря.

Голос. Ему? (В зале движение.)

Стецкий. Да, ему. Я, товарищи, говорю это не с целью произвести сенсацию, а для того, чтобы расчистить почву для изложения принципиальных разногласий»[377].

Заявление, что и говорить, весьма и весьма примечательное! Оно примечательно не только с точки зрения характеристики накала происходившей политической схватки. Интересно оно и тем, что проливает свет на вопрос, бывший на протяжении многих лет неясным, относительно ленинской кандидатуры на могущий стать вакантным пост Генерального секретаря. До сих пор в литературе о Сталине данная тема была и осталась в эпицентре внимания. Но считалось, что Ленин так и не сделал своего окончательного выбора, поэтому вопрос о замене генсека как бы оказался в подвешенном состоянии. Приведенное свидетельство несколько проясняет вопрос. Однако — и это я постарался показать в первом томе — оставление Сталина на посту генсека объясняется целой совокупностью важных причин. И среди этих причин первостепенную роль сыграли не личные качества Сталина или того или иного претендента на его пост, а более веские основания.

В феврале 1929 года лидеры правого блока обратились с обширным заявлением, адресованным Политбюро ЦК. В нем они в систематическом виде и весьма обстоятельно сформулировали весь спектр своих разногласий со Сталиным и большинством ЦК. Документ содержал и ряд острых высказываний лично в адрес Сталина. Бухарин, Рыков и Томский обвиняли генсека в серьезных извращениях политики в области сельского хозяйства и промышленности. Особый акцент был сделан на том, что Сталин по существу навязал партии курс на военно-феодальную эксплуатацию крестьянства. Что, по мнению авторов заявления, чревато самыми тяжелыми последствиями для экономики государства, отношений с крестьянством и вообще для социально-политической стабильности в стране. Не менее серьезными были и обвинения в бюрократизации и попрании принципов демократии в партийной жизни. Лидеры оппозиции с достаточным на то основанием отмечали, что принимаемые партийные решения «ставит рядом тов. Сталина и партию, как равновеликие величины, или же прямо заменяет тов. Сталина Центральным Комитетом, а ЦК — тов. Сталиным»[378].

И, наконец, как ключевой пункт, был поставлен вопрос о ленинском завещании.

Поскольку разногласия в высшем эшелоне партийного руководства стали уже секретом Полишинеля, о них в партии знали многие, повсеместно шли разговоры, рождались всякого рода домыслы и слухи, Сталин счел целесообразным и выгодным для себя вынести их на широкое обсуждение в партийных организациях. На собраниях и активах местных парторганизаций развернулось не сколько обсуждение, сколько осуждение позиции правых. Партийный аппарат, по существу полностью, за исключением верхушки московской организации, был под контролем генсека и ему не приходилось опасаться за исход такой, с позволения сказать, партийной дискуссии. Но дело было не только в создании видимости соблюдения демократических норм, в своеобразном декоруме, призванном продемонстрировать честность и открытость политической борьбы. Такой шаг был нацелен еще и на, чтобы укрепить в местных организациях престиж и ведущее положение Сталина. Страна и партия должны были еще раз воочию убедиться в том, кто является главной фигурой на партийном Олимпе, кто играет роль мотора, приводящего в движение локомотив под общим названием советское общество. В такой обстановке попытки лидеров правых снова вытащить на свет вопрос о выполнении ленинского завещания выглядели не столько как серьезный акт политической борьбы, а скорее как акт политического отчаяния.

Если политике правых в целом вообще была свойственна двойственность, противоречивость, чрезмерное обилие всякого рода недомолвок и недоговоренностей, то в постановке вопроса о ленинском завещании все это выражалось почти в обнаженном виде. С одной стороны, авторы заявления утверждали, что с тех пор, как были написаны ленинские строки, «необъятная власть» стала еще более «необъятной», настолько необъятной, что, например, вопреки прямому решению партийного 15-го съезда до сих пор не опубликовано ни завещание Ленина (кроме бюллетеней съезда, раздававшихся делегатам), ни другие документы, относящиеся к тому же периоду. Казалось бы, что из этого последует вывод о необходимости вернуться к выполнению завета вождя и освободить Сталина от его поста.

Однако, руководствуясь своей противоречивой и непоследовательной логикой, лидеры правых заявляли: «Из этого вовсе не вытекает, что мы требуем ухода Сталина и т. п., каковое требование нам хотят навязать. Мы думаем лишь, что тов. Сталину нужно учесть совет (очень мудрый), данный Лениным, и не отступать от коллективности в руководстве. Мы считаем, что т. Сталина, как и каждого другого члена Политбюро, можно и должно поправлять, не рискуя за это быть превращенным во «врага партии». Обеспечить подобные элементарные условия для работы членов Политбюро — вот задача ЦК и ЦКК.

Мы проходим мимо личных нападок и вытаскивания старых ошибок Бухарина. Это завело бы нас слишком далеко, если бы мы стали рассказывать о всех ошибках Сталина, которые мы покрывали, оберегая его авторитет»[379].

Желая сместить Сталина с его поста, лидеры правого блока вместе с тем не имели мужества заявить об этом открыто. Они попросту юлили, о чем свидетельствует приведенный выше пассаж из их заявления. Конечно, могут возразить, что обстановка не позволяла им ставить вопрос, что называется, в лоб. Однако такой своей непоследовательностью и постоянными виляниями они сами себя загоняли в угол и давали в руки Сталину оружие для их сначала политического, а затем и организационного разгрома. Словом, желая вырыть яму Сталину, они рыли политические могилы сами себе. Столь очевидные, бросающиеся в глаза противоречия в политическом поведении лидеров правых, ловко использовались Сталиным — не просто мастером, а гроссмейстером такого рода политических игр. И читая стенограммы пленумов, где развертывалась эта борьба, не приходится удивляться тому, что генсеку удавалось наносить по своим оппонентам неотразимые удары. Поскольку на его стороне была, если не вся правда, то большая ее доля, подкрепленная убедительной логикой.

То, что вопрос о завещании Ленина снова всплыл в качестве актуального и, может быть, самого важного в той обстановке, говорит о многом. Прежде всего о том, что с именем Сталина стала ассоциироваться принципиально новая стратегическая линия в политике партии. И смена генсека означала бы не что иное, как смену политического курса. Личные моменты в той обстановке, хотя и не утратили полностью своего значения, тем не менее отступили на второй план. Ибо бесспорно одно — политика того или иного политического лидера всегда имеет приоритет перед самой этой личностью. Она важнее и значимее. Впрочем, нельзя также искусственно отрывать, а тем более противопоставлять политику — личности. Ведь в самой политике как раз и выражается личность. Это приложимо не только к Сталину, но и имеет всеобщий характер. Поэтому в период наиболее ожесточенной борьбы с правыми многие сторонники генсека рьяно выступили в его защиту, мотивируя это тем, что защищают не только лично Сталина, но прежде всего курс, который с полным правом на то ассоциировался с его именем.

Один из малоизвестных партийных деятелей, полемизируя с правыми, заявил, что их интересует прежде всего вопрос о руководстве. «Вот с этого вы бы и начинали. Это для вас является решающим. Нет, товарищи, это дело у вас не пройдет и вам никакими средствами не удастся свалить Сталина… Современное руководство, которое возглавляет тов. Сталин, шельмуют больше, чем всех трех вас вместе взятых (имеются в виду Бухарин, Рыков и Томский — Н.К.). Мы считаем, что Сталин не может уйти, должен работать и должен дальше руководить нашей партией. Почему вы этот вопрос ставите, чего вы хотите? Вы хотите изменить партийное руководство. Еще раз повторяю: не пройдет это.

Если бы вы на это дело пошли, то вы совершили бы величайшую, глубочайшую политическую ошибку против человека, за которым ничего плохого не было, кроме некоторой грубости. Другого вы ничего не можете привести… Поэтому все нанизывать против тов. Сталина из-за того, что он грубоват, но ведет правильную линию, — это по меньшей мере недобросовестно.

Я думаю, что тут надо прямо поставить вопрос, что никакого изменения в партийном руководстве быть не должно. Оно отвечает духу Ленина, духу нашей партии, и тов. Сталина нужно максимально поддержать, чтобы он и дальше продолжал вести нашу партию на основе коллективного творчества, коллективным путем во всей дальнейшей, сложной и ответственной работе»[380].

Возможно, я несколько и злоупотребляю цитатами и ссылками на источники, но мне кажется, что это помогает лучше представить реальную обстановку, в которой проходила борьба против правого блока. В дополнение к этому приводимые материалы позволяют судить и о том, как проходил начальный этап формирования культа Сталина. Вначале как образцового лидера, опиравшегося в своей работе прежде всего на принцип коллегиальности, учитывавшего мнение своих коллег по руководству партией. Впоследствии как единоличного вождя. Словом, как из Сталина первого среди равных постепенно вырастал Сталин как первый и единственный вождь.

В завершение данного сюжета приведу отрывок из речи Ворошилова на том же пленуме ЦК. Здесь в концентрированном виде изложены главные аргументы в поддержку Сталина и его политики.

«Борясь с ЦК, надо бить по его Генеральному секретарю. Тов. Сталин, нравится ли это Томскому или нет, — стал фигурой в Политбюро. Этого отрицать мы не станем. Нужно бить по нему для того, чтобы можно было выдвинуть других людей и изменить соотношение сил в Политбюро и тем самым линию ЦК.

…Чего же хотят наши критики — тт. Томский и Бухарин? Они отнюдь не ограничиваются требованием свободы мнений, а добиваются того, чтобы они были в особом положении, чтобы их выступления и предложения воспринимались ЦК как нечто обязательное. Это, конечно, совершенно недопустимо. Между тем никаких таких претензий нет у Сталина. Члены Политбюро знают (пусть кто-нибудь это опровергнет), сколько раз мы проваливали Сталина по весьма крупным вопросам, пусть мне кто-либо скажет, что Сталин не подчинялся принятым решениям и не проводил их в жизнь. Я мог бы привести примеры по нескольким крупнейшим вопросам, когда мы отклоняли предложения Сталина. Ну что же, он подчинялся и больше не вспоминал о своих предложениях. Почему же все-таки на Сталина нападают? Я сказал, что он является крупной фигурой в Политбюро, выдающейся личностью среди нас. Почему? Да потому, что он не хуже, а лучше Рыкова, Бухарина и других ориентируется в сложнейших вопросах нашей работы»[381].

Можно принять как факт уверения Ворошилова, что Сталин не раз встречал оппозицию своим предложениям в Политбюро и они отклонялись. Иными словами, он нес некоторые политические потери. Однако такого рода явления были исключениями и их нельзя отнести к разряду стратегических проигрышей генсека. Это были всего-навсего проигрыши тактического плана, не оказывавшие сколь-нибудь значительного влияния на его доминирующее положение в партийном руководстве. Да, кроме того, Сталин имел обыкновение довольно умело играть роль этакого демократа. Послушного воле большинства. Правда, чувство меры (особенно в годы его самовластия) частенько изменяло ему и он, как говорится, переигрывал.

В этом ключе следует, видимо, рассматривать и некоторые пассажи из его речи на пленуме, где он, в частности, заявил, что борьба правых против него прежде всего преследует цель отстранения с поста генсека: «Да, товарищи, в этом теперь вопрос. Что же, пожалуйста. Но тогда ставьте вопрос прямо и открыто, как подобает большевикам, а не прячьтесь трусливо. Для этого и приведена у вас цитата из письма Ленина насчет грубости Сталина. Да, я действительно груб. Я этого не отрицал и не отрицаю. Я ведь несколько раз подавал заявление об освобождении меня от ныне занимаемого поста. Не кто иной, как вы, любезные товарищи, противодействовали моему освобождению. Я постараюсь повторить это свое заявление на ближайшем пленуме ЦК и ЦКК. Я постараюсь это сделать для того, чтобы выбить оружие из рук оппортунистов, пытающихся злоупотреблять письмом Ленина и прикрыть «грубостью» Сталина свой отход в сторону оппортунизма. Злоупотребляли письмом Ленина троцкисты. Злоупотребляете им теперь вы, любезные товарищи, потащившись в хвосте за троцкистами. Что же, пожалуйста. Посмотрите только, какая оригинальная картина получается. Если, например, Рыков, Бухарин и Томский клевещут на партию, обвиняя ее в политике «военно-феодальной эксплуатации крестьянства», то это не есть грубость, это — мягкость. А если Сталин возражает против такой клеветы и разоблачает ее как недостойный выпад против партии, то это, конечно, грубость, грубость Сталина. Если, например, тов. Бухарин и его друзья ведут закулисные махинации со вчерашними оппозиционерами для организации фракционного блока против ЦК, то это, конечно, не есть грубость, это — мягкость. А если Сталин разоблачает эти фракционные махинации и выступает против них — это, конечно, грубость, грубость Сталина. Очень убедительно»[382], — саркастически заключил генсек.

Надо подчеркнуть, что Сталин весьма искусно вел полемику со своими оппонентами, отнюдь не страдавшими отсутствием ораторских способностей. Иногда юмором и иронией он ставил их в смешное положение. Приведу характерный эпизод, раскрывающий эту черту Сталина как полемиста. Один из сторонников Бухарина, Розит, с места бросил генсеку реплику, что тот в своем выступлении искажает взгляды Бухарина. Сталин реагировал на эту реплику мгновенно: «Я вижу, что тов. Розит поклялся услужить тов. Бухарину. Но услуга у него получается медвежья, ибо он, желая спасти Бухарина, на самом деле топит его без остатка. Недаром сказано: «услужливый медведь опаснее врага». (Общий хохот)

Голоса. Нет, не так, ты русских пословиц не знаешь.

Сталин. Я знаю русские пословицы, но не хочу быть «грубым», дорогие товарищи. (Общий смех.)»[383].

Несомненный интерес с точки зрения использования Сталиным откровенно демагогических приемов в вопросе об отставке с поста Генерального секретаря может служить и следующий его, чуть ли не прямой, призыв к правым: «Ставьте прямо вопрос о ваших оргвыводах насчет Сталина. Разве это не факт, что не кто иной, как тов. Сталин ставил несколько раз вопрос об освобождении его от секретарских обязанностей? Разве это не факт, что не кто иной, как тт. Рыков и Бухарин настояли отклонить просьбу т. Сталина? Все это хорошо известно товарищам. Если теперь дела у вас изменились и вы считаете нужным напомнить еще раз об известном письме т. Ленина, то почему бы не поставить вопрос прямо и открыто, без экивоков и без трусливых намеков? Могу заверить вас, товарищи из новой оппозиции, что это будет один из тех немногих вопросов, в котором я обещаю вам полную поддержку. И я обещаю вам в этом полную поддержку не потому, что считаю вашу постановку вопроса правильной. Нисколько. Наоборот, я считаю, что вы в этом деле плететесь в хвосте за троцкистами, которые так же, как и вы, пытались прикрыть свой отход от партийной линии именем Ленина, злоупотребляя его письмом. Я обещаю вам поддержку в этом деле только для того, чтобы отнять у вас возможность злоупотреблять письмом Ленина, отнять у вас возможность прикрывать именем Ленина свой отход от ленинской линии нашей партии»[384].

В свете приведенных пассажей бесспорный интерес представляет комментарий Рыкова по поводу многократных демонстративных заявлений Сталина об отставке с поста генсека. Окрашенные в черный политический юмор слова Рыкова вызвали даже смех среди участников пленума, что может быть истолковано как их косвенное согласие со сказанным: «Если отставка сама по себе измена, то подача в отставку — это попытка совершить измену. Тов. Сталин подавал неоднократно. Одна из его записок об отставке (от 27 декабря 1926 г.) у меня в руках и гласит так:

«Прошу освободить меня от поста генсека ЦК. Заявляю, что не могу больше работать на этом посту, не в силах больше работать на этом посту. И. Сталин».

Голос. Не освободили и работал.

Голос. А он подчинился ЦК или нет?

Рыков. Меня спрашивают, подчинился ли он ЦК или нет. Ну, я думаю, он для того и подавал в отставку, чтобы «подчиниться». (Смех)

Голос. Это слишком, Алексей Иванович.

Каганович. Это остроумно, но неумно»[385].

Вопрос о политических отставках возник в связи с тем, что лидеры правых Бухарин, Рыков и Томский, начиная с 1928 года неоднократно высказывали пожелание уйти в отставку со своих постов, поскольку условия для продолжения работы они считали невыносимыми в связи с постоянными нападками на них, необоснованными обвинениями в их адрес, распространением всякого рода слухов и измышлений и явным стремлением добиться их личной дискредитации. Наконец, в начале 1929 года они демонстративно выступили с коллективной отставкой со своих постов. Этот демарш, конечно, носил несколько показной характер, ибо они и сами рассчитывали на то, что их просьба будет отклонена. И такой расчет был небезоснователен. Сталин и его сторонники еще не успели создать все необходимые предпосылки для того, чтобы отставка сразу трех членов Политбюро (причем ведущих членов ПБ) не вызвала политической бури или не стала источником серьезных потрясений, способных дестабилизировать общую обстановку в стране. На фоне нараставших конфликтов в деревне и осложнения положения со снабжением в городах такая коллективная отставка могла нанести позициям Сталин существенный урон. Ему нужно было еще некоторое время, чтобы подготовить почву не для добровольного ухода лидеров правых со своих постов, а для их устранения как противников правильной партийной линии. Генсек, конечно, знал историю с легендарным конем и не хотел выступать в роли простодушного троянца. Ему необходимы были не политическая отставка Бухарина и его соратников, а их политическое поражение, их полная и безоговорочная капитуляция.

Нельзя сказать, что оппоненты генсека не понимали его замыслов и выступали в амплуа наивных политических простаков, попавших в ловко расставленные сети. Нет, они хорошо знали Сталина, его характер, методы борьбы и, разумеется, его конечные цели. Характеризуя эти цели, один из лидеров оппозиции Рыков прямо заявил: «Предложенная резолюция в современной обстановке не может не явиться своеобразным инструментом для уничтожения нас как политических деятелей, для дальнейшей кампании против нас»[386].

Некоторое недоумение вызывает еще одно обстоятельство. Лидеры оппозиции почему-то полагали, что большинство членов ЦК, если не вполне открыто, то втайне сочувствуют им и разделяют их взгляды. Это явствует, например, из заявления Рыкова на ноябрьском (1929 г.) пленуме: «…Мне очень трудно говорить на этом пленуме, хотя я лично и убежден в том, что если не весь пленум, то подавляющая часть его не верит в правильность всех тех обвинений, которые выдвигаются против меня, Томского и Бухарина»[387]. Вместо комментария на память приходят слова Яна Гyca, когда тот, видя как одна старушка подбрасывает дрова в костер, на котором его сжигали, воскликнул: «О, sancta simplicitas!» (О, святая простота!).

Впрочем для таких самоубаюкивающих надежд у лидеров правых были определенные резоны. Весьма примечательно, что даже сестра Ленина М.И. Ульянова обратилась к пленуму ЦК с письмом фактического протеста. Она писала: «Я считаю заслугой т.т. Рыкова, Томского и Бухарина, что они ставят перед партией… большие вопросы, а не замалчивают их. Я считаю, что иная точка зрения, замалчивающая или затушевывающая трудности и опасности, а также чрезмерные восторги перед достижениями будут проявлением ограниченного самодовольства и комчванства. Поэтому, протестуя против самой постановки вопроса о выводе троих товарищей из Политбюро и против недопустимой и вредной для партии дискредитации их, я прошу довести до сведения Пленума, что я голосую против вывода этих троих товарищей или кого-либо из них порознь из Политбюро, против их осуждения и дискредитации»[388].

Но никакие протесты даже таких авторитетных лиц, как сестра Ленина, не могли повлиять на ситуацию и изменить намеченный ход событий и их финальный исход.

Лидеры правых перед лицом своего неумолимого поражения все же старались хоть в какой-то степени спасти свое политическое лицо. Однако и в этом проявляли поразительную двойственность, граничившую иногда с политической наивностью. В своем заявлении на том же пленуме они констатировали вещи, как бы взаимно исключающие друг друга.

С одной стороны они констатировали, что у них «была известная ошибочная недооценка тех могущественных рычагов воздействия на деревню, которые в конечном счете начали перекрывать отрицательные стороны чрезвычайных мер»[389]. С другой стороны, решительно и категорически отклоняли главные политические обвинения, которые предъявлял им Сталин. В их заявлении говорилось: «Несмотря на совершенно необоснованное обвинение нас во фракционности, которому не может верить ни один из авторов этого обвинения, и недопустимые методы борьбы против нас, мы заявляем, что при всяких условиях и совершенно независимо от тех решений, которые пленум ЦК вынесет относительно нас, мы всюду и везде будем дисциплинированно выполнять решения партии и никому не позволим толкнуть себя на путь групповой или фракционной борьбы. Мы решительно протестуем и будем бороться против всякой попытки использовать наши имена для борьбы против линии партии. Мы, с другой стороны, решительно протестуем против гнусной клеветы, которая связывает наши имена в каком-либо смысле с нелегальными листовками»[390].

В подобной двойственности была заложена одна из главных причин их крушения. Если вещи называть своими именами, то они сами, в сущности, превратились в невольных, а порой и добровольных заложников старой большевистской традиции, согласно которой партия всегда права. Права даже тогда, когда она совсем не права! Слепое преклонение перед дисциплиной было, очевидно, для них выше интересов истины. В этом, кстати сказать, и коренились истоки многих личных трагедий старых большевиков. Сталин же умело использовал данное обстоятельство, хотя сам, по своим убеждениям, был гораздо более твердым и последовательным политиком и не гнушался переступать через нормы морали и партийные принципы, когда это диктовалось его стратегическими интересами. Но все же не эти чисто моральные категории предопределили исход борьбы. Главное заключалось в том, что линия, которую отстаивал Сталин, в широкой исторической перспективе более соответствовала интересам страны, чем та, которую защищали представители правого блока.

В конце концов ноябрьский (1929 г.) пленум фактически поставил точку в затянувшейся на два года борьбе. Пленум постановил:

«1) т. Бухарина как застрельщика и руководителя правых уклонистов вывести из состава Политбюро;

2) предупредил тт. Рыкова и Томского, а также т. Угарова, не отмежевавшегося от правых уклонистов и примиренчества с ними, что в случае малейшей попытки с их стороны продолжить борьбу против линии и решений ИККИ и ЦК ВКП(б) партия не замедлит применить к ним соответствующие организационные меры»[391].

В сущности это был последний акт политической трагедии (или фарса — в зависимости от того, кому какое слово больше импонирует). Правда, оставалось втихомолку и постепенно в организационном плане разрешить оставшиеся проблемы. Но все это уже происходило скорее за кулисами политической сцены, чем на самой сцене непосредственно. Нужно было убрать Рыкова с поста главы правительства и задвинуть в политическое небытие Томского — главу профсоюзов. Сделано это было без особого шума, после тщательной предварительной подготовки, проведенной генсеком. Еще в сентябре 1929 года он в письме Молотову, Ворошилову и Орджоникидзе писал: «Я узнал, что Рыков продолжает у вас председательствовать по понедельникам и четвергам (речь идет о председательствовании на заседаниях Политбюро — Н.К.). Верно ли это? Если верно, почему вы допускаете эту комедию? Кому и для чего она нужна? Нельзя ли покончить с этой комедией? Не пора ли покончить?»[392].

Очевидно, с этой, как назвал ее Сталин, комедией быстро покончили. Но Рыков все еще оставался номинальным главой правительства. И это уже трудно было назвать комедией, хотя по существу она таковой и являлась. В сентябре 1930 года (опять во время своего отпуска на юге) генсек обращается к Молотову с письмом. В нем содержалось уже конкретное предложение: «1) Мне кажется, что нужно к осени разрешить окончательно вопрос о советской верхушке. Это будет вместе с тем разрешением вопроса о руководстве вообще, т. к. партийное и советское переплетены, неотделимы друг от друга. Мое мнение на этот счет:

а) нужно освободить Рыкова и Шмидта (последний работал тогда замом Рыкова — Н.К.) и разогнать весь их бюрократический консультантско-секретарский аппарат;

б) тебе придется заменить Рыкова на посту Председателя СНК и Председателя СТО. Это необходимо. Иначе — разрыв между советским и партийным руководством. При такой комбинации мы будем иметь полное единство советской и партийной верхушек, что несомненно удвоит наши силы…»[393].

Что имел в виду генсек, когда писал об удвоении сил, не нуждается в расшифровке. Конечно, он имел в виду собственные позиции, поскольку ни Молотов, ни кто-либо другой из когорты его сторонников, не составляли и не могли составить ему какой-либо конкуренции.

Оставляя за скобками некоторые, порой весьма существенные, детали борьбы Сталина против правого блока, стоит привести одну любопытную оценку всей этой, ставшей достоянием истории, эпопеи. Она содержится в официальной биографии вождя, поэтому, надо полагать, выражала и его личную оценку событий того времени. «Подобно тому как победа Великой социалистической революции в октябре 1917 года была бы невозможна без разгрома капитулянтов и штрейкбрехеров, меньшевиков и эсеров, точно так же невозможна была бы победа социализма в деревне без разгрома правых капитулянтов в 1928–1929 годах… В боях против правых Сталин сплотил всю партию и повел ее на штурм последнего оплота капиталистической эксплуатации в нашей стране. Гений Сталина, его непоколебимая воля и мудрая прозорливость обеспечили поднятие революции на новую, более высокую ступень»[394].

В самом факте сопоставления борьбы против правых с Октябрьской революцией отчетливо просматривается то колоссальное значение, которое лично Сталин придавал этой борьбе. Если отвлечься от всяких суперлативов и чрезмерных преувеличений заслуг Сталина — этих непременных атрибутов той эпохи, — то трезвый взгляд на вещи приводит к следующему выводу. Реальная историческая значимость победы Сталина над правыми действительно была велика. Она далеко выходила за рамки борьбы за власть, хотя и была таковой. Эту сторону нельзя игнорировать. Поскольку исход этой борьбы в конечном счете предопределял пути и перепутья дальнейшего социально-экономического развития советского общества на целую историческую эпоху. Именно тогда фактически был предрешен вопрос о принципиально новом курсе в сфере экономического, политического и духовного продвижения вперед. То, что этот курс восторжествовал, не было случайностью. Сказать, что его победа являла собой глас самой судьбы — значит впадать в какой-то мистицизм. Но по трезвому размышлению приходишь к заключению, что правые не смогли представить стране действительно продуманный, взвешенный, учитывающий суровые реальности эпохи, альтернативный план, следуя которому можно было в кратчайшие сроки решить непомерно сложные задачи экономического подъема, научно-технического и культурного прогресса государства. Даже резко критически настроенные по отношению к Сталину критики времен перестройки признавали это. Один из них в статье «Альтернативы и кризисы в период НЭПа» констатировал: «Была ли социально-экономическая альтернатива осуществленному курсу, приведшему к возникновению «командной экономики»? Проведенный анализ, думается, позволяет заключить: реально приемлемого «альтернативного» варианта в партии предложено не было. В течение 20-х годов невооруженным глазом виден все ускоряющийся дрейф «влево» партийного корабля»[395].

Политический и организационный разгром правого блока можно с полным правом рассматривать в качестве важного переломного этапа в политической биографии Сталина. Ибо тем самым не только значительно укреплялась его и без того громадная личная власть, но и создавались благоприятные условия для реализации намеченных им социально-экономических переворотов в общественном развитии страны. Страна вступала в полосу новых свершений, а тем самым и новых потрясений.

Примечания:

3

Мишель Монтень. Опыты. М. 1992. Т. 1. С. 50.

32

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 46.

33

И. Валентинов (Н. Вольский). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. М. 1991. С. 147.

34

Isaac Don Levine. Stalin. N. Y. 1931. p. 236.

35

Лев Троцкий. Моя жизнь. Иркутск. 1991. С. 490.

36

«Правда», 26 января 1924 г.

37

Роберт Такер. Сталин. Путь к власти 1879–1929. История и личность. М. 1991. Т. 1. С. 255.

38

Там же. С. 261–262.

39

Цит. по Лев Троцкий. Моя жизнь. С. 474.

323

Robert Payne. The Rise and Fall of Stalin. p. 376.

324

Там же. p. 370. 

325

Анастас Микоян. Так было. С. 15. 

326

И.В. Сталин. Соч. Т. 17. Тверь. 2004. С. 263.

327

Н.В. Валентинов. Наследники Ленина. М. 1991. С. 220.

328

«Новый мир». 1988 г. № 5. С. 171.

329

См. «Родина». 1989 г. № 7. С. 80–83.

330

«Коммунист» 1990 г. № 8. С. 76.

331

См. «Правда» 30 сентября 1988 г.

332

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928–1929 гг. Т. 2. С. 612, 615.

333

НЭП. Взгляд со стороны. М. 1994. С. 54. 

334

И.В. Сталин. Соч. Т. 11. С. 171–172.

335

Н.И. Бухарин. Проблемы теории и практики социализма. М. 1989. С. 263–264.

336

 И.В. Сталин. Соч. Т. 11. С. 274.

337

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 5. С. 193–194. 

338

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 6. С. 204.

339

Там же. С. 207.

340

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 6. С. 209–210.

341

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 5. С. 200.

342

И.В. Сталин. Соч. Т. 11. С. 3–4.

343

Роберт Такер. Сталин. Путь к власти 1879 – 1929. Т. 1. С. 369.

344

Феликс Чуев. Сто сорок бесед с Молотовым. М. 1991. С. 194.

345

Там же. С. 195.

346

Там же. С. 197

347

Феликс Чуев. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 196–198.

348

Дмитрий Шелестов. Время Алексея Рыкова. М. 1990. С. 304.

349

Советское руководство. Переписка. 1928 — 1941. М. 1999. С. 22. 

350

Советское руководство. Переписка. 1928 — 1941. С. 23.

351

Там же. С. 58

352

И.В. Сталин. Соч. Т. 11. С. 290.

353

И.В. Сталин. Соч. Т. 11. С. 289–290. 

354

 Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т.4. С. 140.

355

Robert Vincent Daniels. The conscience of the revolution. p. 382. 

356

И.В. Сталин. Соч. Т. 11. С. 287.

357

Советское руководство. Переписка. 1928 — 1941. С. 38, 40.

358

Там же. С. 73.

359

Ю.Г. Фельштинский. Разговоры с Бухариным. М. 1993. С. 32.

360

Ю.Г. Фельштинский. Разговоры с Бухариным. М. 1993. С. 33.

361

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 4. С. 695. 

362

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 4. С. 696.

363

Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. 1925–1936 гг. С. 198.

364

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929- Т. 4. С. 592.

365

 Ю.Г. Фельштинский. Разговоры с Бухариным. М. 1993. С. 35–36.

366

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 4. С. 678.

367

В.И. Ленин. ПСС. Т. 34. С. 83.

368

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 5. С. 602.

369

Там же. С. 611.

370

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 2. С. 389. 

371

И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 172.

372

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 2. С. 654.

373

Там же. С. 517.

374

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 2 С. 429. 

375

Там же. С. 54. 

376

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 4 С. 58.

377

Там же. С. 276.

378

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 4. С. 607. 

379

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 4. С. 615.

380

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 4. С. 234. 

381

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 4. С. 632.

382

Там же. С. 465.

383

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 4. С. 465.

384

Там же. С. 452–453.

385

Там же. С. 323.

386

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 4. С. 525. 

387

Там же. С. 162. 

388

«Известия ЦК КПСС». 1989 г. № 1. С. 127.

389

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). 1928 — 1929. Т. 4. С. 161.

390

Там же. С. 164.

391

Там же. С. 543.

392

Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. 1925 — 1936 гг. С 166.

393

Там же. С. 222.

394

Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. С. 118.

395

«Вопросы истории КПСС». 1990 г. № 1. С 18.