|
||||
|
Глава 13 МЕСТО РЕПРЕССИЙ В ПОЛИТИКЕ СТАЛИНА 1. Первые раскаты грома Убийство Кирова большинство биографов Сталина считает событием, ставшим убедительным предлогом и своеобразным политическим оправданием грозного вала репрессий, вскоре обрушившихся на партию и страну. Для понимания и объяснения сталинской политической философии и сталинского мышления той поры (да и не только той поры) весьма характерно следующее заявления вождя, сделанное им в беседе с американским писателем Г. Уэллсом в 1934 году: «Кому нужен полководец, усыпляющий бдительность своей армии, полководец, не понимающий, что противник не сдастся, что его надо добить? Быть таким полководцем — значит обманывать, предавать рабочий класс. Вот почему я думаю, что то, что кажется Вам старомодным, на самом деле является мерой революционной целесообразности для рабочего класса»[829]. И для убедительности добавил: «Вы не правы, если думаете, что коммунисты влюблены в насилие». В обоснование необходимости насилия он ссылался на пример английской революции и меры, предпринятые в ее ходе Кромвелем, а также на излюбленный большевиками в качестве исторического прецедента опыт Великой Французской революции. Однако он как бы не замечал, что история российской революции и последующие за ней события во много крат перекрыли все «достижения» по части террора указанных революций и стали уникальными в новейшую эпоху. Сталин признал необходимым коренным образом реорганизовать структуру органов государственной безопасности и провести в них существенные кадровые перестановки. Эти мероприятия начали осуществляться еще до убийства Кирова. После смерти в мае 1934 года номинального главы ОГПУ Менжинского (он был серьезно болен и фактически всеми делами заправлял его заместитель Ягода) назревший вопрос о реорганизации органов безопасности был решен. В июле того же года было принято постановление о создании наркомата внутренних дел, в состав которого вошло Главное управление государственной безопасности — так сказать, правопреемница ОГПУ. Во главе НКВД был поставлен Ягода. При НКВД создавался новый институт, снискавший себе мрачную известность на всем последующем этапе сталинского правления. Речь идет об учреждении Особого совещания, обладавшего правом выносить внесудебные решения. Сначала объем прав этого совещания ограничивался вынесением постановлений о ссылке или заключению в исправительно-трудовой лагерь на срок до пяти лет. В дальнейшем, по мере развертывания масштабов репрессий, Особое совещание получило право выносить смертные приговоры. Специальным пунктом предусматривалось, что дела о шпионаже, террористической и контрреволюционной деятельности подлежат суду Военной коллегии Верховного суда. Словом, внешне все это выглядело как наведение должного порядка в органах государственной безопасности и создание солидной правовой основы для деятельности органов правосудия. В действительности все эти и ряд других мер имели своей целью укрепить контроль Сталина над НКВД и создать необходимые предпосылки для проведения в дальнейшем широкомасштабной кампании репрессий против не только уже поверженных политических противников вождя, но и против всех, кто так или иначе попадет под подозрение в нелояльности. Весьма примечательна одна деталь. В закрытом постановлении о ведении следствия и судебного разбирательства специально подчеркивалось, что «секретные сотрудники органов Главного управления государственной безопасности НКВД при слушании дел о преступлениях, ими раскрытых, не подлежат вызову в суд в качестве свидетелей ни в коем случае»[830]. Такая оговорка в высшей степени показательна: Сталин и органы НКВД в значительной мере в фабрикации дел опирались на информацию, полученную с помощью специально внедренных агентов и осведомителей, и большей частью именно их информация служила доказательной базой при предъявлении обвинений как на стадии следствия, так и на стадии судебного разбирательства. Наверняка зная, что при объективном расследовании дел в суде свидетельства, полученные через подобного рода каналы, могут быть опровергнуты, инициаторы этого нововведения стремились гарантировать судебные процессы от всякого рода неожиданностей. Ведь в таком случае на карту были бы поставлены как объективность следствия, так и достоверность материалов, на которых базировалось обвинение. Сталин принял и другие меры с тем, чтобы повысить престиж органов безопасности, введя специальные звания для сотрудников НКВД. В опросном порядке Политбюро утвердило список лиц, которым присваивались высшие звания. Вот их перечень (он не только интересен сам по себе, но и важен под углом зрения того, кто на практике осуществлял сталинскую репрессивную политику). В ноябре 1935 г. вышло постановление ЦИК о присвоении званий следующим лицам: а) ГЕНЕРАЛЬНОГО КОМИССАРА: т. ЯГОДА Генриху Григорьевичу. б) КОМИССАРА 1-го РАНГА — т.т.: 1. АГРАНОВУ Якову Сауловичу; 2. БАЛИЦКОМУ Всеволоду Аполлоновичу; 3. ДЕРИБАСУ Терентию Дмитриевичу; 4. ПРОКОФЬЕВУ Георгию Евгеньевичу;. 5. РЕДЕНСУ Станиславу Францевичу; 6. ЗАКОВСКОМУ Леониду Михайловичу. в) КОМИССАРА 2-го РАНГА — т.т.: 1. ГАЮ М.И. — Нач. Особого отдела ГУГБ НКВД СССР; 2. ГОГЛИДЗЕ С.А. — Нач. управления НКВД по ЗСФСР и Народному Комиссару Внудел ЗСФСР; 3. ЗАЛИНУ Л.Б. — Нач. управления НКВД по Казахской АССР; 4. КАЦНЕЛЬСОНУ 3.В. — Зам. нач. управления НКВД по УССР и Зам. Наркома Внутр. дел УССР; 5. КАРЛСОНУ К.М. — Нач. управления НКВД по Харьковской обл. УССР; 6. ЛЕПЛЕВСКОМУ И.М. — Нач. управления НКВД по БССР и Наркому Внутрен. дел БССР; 7. МОЛЧАНОВУ Г.А. — Нач. Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР; 8. МИРОНОВУ Л.Г. — Нач. Экономического отдела ГУГБ НКВД СССР; 9. ПАУКЕРУ К.В. — Нач. Оперативного отдела ГУГБ НКВД СССР; 10. СЛУЦКОМУ А.А. — Нач. Иностранного отдела ГУГБ НКВД СССР; 11. ШАНИНУ А.М. — Нач. Транспортного отдела ГУГБ НКВД СССР; 12. ВЕЛЬСКОМУ Л.Н. — Нач. Главного управления Рабоче-крестьянской милиции НКВД СССР; 13. ПИЛЛЯРУ Р.А. — Нач. управления НКВД по Саратовскому краю. г) КОМКОРА — т.т.: 1. ФРИНОВСКОМУ М.П. — Нач. Главного Управления Пограничной и Внутренней охраны НКВД СССР. д) КОМИССАРА КОРПУСА — т.: 1. РОШАЛЮ Л.Б. — Зам. нач. Главного Управления и Нач. Политотдела Пограничной и Внутренней охраны НКВД СССР[831]. Следует отметить, что высшее звание в НКВД — звание Генерального комиссара государственной безопасности приравнивалось к воинскому званию маршала Советского Союза. Другие высокие звания также имели адекватные сопоставления с воинскими званиями в РККА. Помимо этого, по распоряжению Сталина были существенно улучшены и материальные условия службы и жизни сотрудников НКВД особенно ГУГБ. Вождь хотел продемонстрировать на них свою отеческую заботу, и не только на словах, но и на деле, рассчитывая, естественно, что на проявленное внимание сотрудники НКВД ответят так, как надо — т. е. особым усердием в исполнении директив вождя и беспрекословным выполнением его личных указаний. Ведь впереди предстояла совсем нелегкая работа. Здесь хотелось бы обратить внимание читателей на то, что на более поздних этапах великой чистки почти все, за единичным исключением, перечисленные в списке лица, сами станут жертвами репрессий. Сначала в период чистки НКВД от людей Ягоды, а затем от людей Ежова. Лишь С.А. Гоглидзе не надолго пережил Сталина и был расстрелян в декабре 1953 года вместе с Берией. Искреннего сочувствия все эти лица едва ли заслуживают, поскольку их собственные руки по локоть были в крови. Но такова уж выпала на их долю планида. Пока же они выступали в качестве основных исполнителей замыслов вождя по искоренению врагов народа и всех неугодных режиму лиц. Проводившиеся в самих рядах чекистов чистки, несомненно, заслуживают внимания, но в рамках поставленной задачи нет возможности в деталях рассматривать данный аспект, поскольку это уводило бы нас от главной нити нашего повествования. В отдельных случаях я неизбежно буду касаться того, как сами работники госбезопасности становились жертвами молоха репрессий, орудием которых они выступали по воле Сталина. Но нельзя упустить один важный момент — они не только выполняли указания вождя и собственных начальников, но и сами по своей воле проявляли изрядное рвение в искоренении «врагов народа». Словом, печальная сага о репрессиях в какой-то, причем немалой мере, это и сага об их собственных трагедиях. Для Сталина периодические, а точнее сказать, систематические чистки в рядах самих «чистильщиков» было явление ординарное. Таким путем он не только усиливал свой контроль над органами, но и душил в зародыше даже малейшую мысль о каком-либо сопротивлении проводимой им линии в борьбе с реальными или мнимыми врагами. Здесь возникает еще одна противоречивая проблема. Суть ее сводится к следующему. В историографии Сталина существует целое течение, представители которого считают, что не было прямой связи между убийством Кирова, первыми репрессиями после принятия закона от 1 декабря 1934 г. и «большим террором», что 1935–1936 гг. были годами ослабления террора. Французский автор книги по истории Советского государства Н. Верт придерживается следующей точки зрения: «На эту тему идет много споров. Я считаю, что несколько историков, в том числе Олег Хлевнюк, довольно убедительно доказали, что в промежутке между убийством Кирова и началом «большого террора», за эти два с половиной года, были разные тенденции и линия террора не проводилась последовательно»[832]. О. Хлевнюк, на которого ссылается Н. Верт, ситуацию тех лет характеризует следующим образом: «Вместе с тем и в 1935-м и в первой половине 1936 г. наряду с усилением террора наблюдалась другая тенденция — попытки притормозить его, сгладить особенно болезненные последствия произвола. Сколько-нибудь заметное существование этой тенденции было возможно прежде всего потому, что к развертыванию массовых репрессий в варианте 1937 г. пока не был готов сам Сталин. Об этом свидетельствовали и его публичные выступления, в которых он давал повод надеяться на смягчение репрессивной политики, и постепенные, осторожные практические действия. Скорее всего Сталина сдерживало опасение подорвать сравнительно успешное развитие народного хозяйства страны на основе принятого в годы второй пятилетки умеренного экономического курса. Могли играть свою роль и внешнеполитические расчеты на сотрудничество с западными демократиями. Несомненно, Сталин сталкивался с противодействием репрессивной политике в части партийного и государственного аппарата»[833]. Прежде чем высказать свое личное мнение по этому комплексу вопросов, позволю еще привести оценку известного советолога Дж. А. Гетти. Действительно, он ставит под вопрос существование у Сталина после убийства Кирова детально разработанного и четко продуманного плана осуществления широкомасштабной кампании репрессий. Каковы же аргументы, приводимые Дж А. Гетти, в обоснование данной точки зрения? В своем солидном исследовании он пишет: «Очевидные признаки замешательства в самых верхах, контрпродуктивные инициативы и недостаточный контроль над событиями — все это говорит не в ползу существования грандиозного плана. Тщательный анализ архивных данных, исторических документов, прессы и достойных доверия мемуарных источников не подтверждает и не опровергает существование такого плана. И все же возможно, что события 1933–1939 годов были частью дьявольской и хитроумной стратегии, но свидетельства показывают, что грандиозный план Сталина, по всей вероятности, априори остался только лишь предположением, интуитивной догадкой или гипотезой. На базе доступных в настоящее время доказательств его существование можно лишь предполагать, но нельзя считать установленным фактом. Сталин не был инициатором и не контролировал все, что происходило в партии и стране»[834]. Мне думается, что Дж. Гетти прав в том, что Сталин, учитывая его колоссальную загруженность, не мог контролировать буквально все происходящее в стране. Однако неоспоримо и то, что все важные, имеющие общегосударственное значение вопросы, не могли решаться, если не при его личном участии, то уж во всяком случае без учета его позиции по этим вопросам. Можно, конечно, только гадать, был ли у вождя с самого начала развертывания репрессий какой-то грандиозный план, разбитый на этапы и временную последовательность реализации задуманного. Вполне допустимо, что многие вопросы возникали, так сказать, по ходу дела. Иными словами, кампания репрессий отчасти несла на себе следы спешки и непродуманности. Однако речь идет не о каких-то неувязках в реализации целей, поставленных Сталиным, а о существовании у него самого такого плана. На мой взгляд, весь стремительно развивавшийся процесс репрессий, то, как он чуть ли не с естественной закономерностью переходил от одного этапа к другому, постепенно захватывая в свою орбиту именно тех людей, которых Сталин намеревался устранить уже не политически, а физически, — все это говорит в пользу существования такого плана. Разумеется, это был не пятилетний план, который нужно было выполнить досрочно и с превышением, и потом бахвалиться успехами на всю вселенную. Об этом плане никто не знал и не мог знать. В противном случае он бы безусловно провалился. Представим на минуту, что члены ЦК, избранные на XVII съезде партии, знали бы или догадывались об участи, им предназначенной. В любом варианте развития событий они, вне всякого сомнения, выступили бы против своего вождя, ибо собственная жизнь на любых весах всегда перевешивает самые изощренные политические расчеты и соображения. Короче говоря, Сталин приступал к проведению великой чистки, зная (хотя и не в деталях) ее предстоящий размах, ее масштабы. Но прав и О. Хлевнюк относительно наличия в те годы различных, в том числе и умеренных тенденций, истоки которых заключались в том, что вождю приходилось учитывать множество факторов, и не в последнюю очередь виртуальную возможность серьезной оппозиции своему курсу. Сталин никогда не играл вслепую, тем более в такой грандиозной постановке, какой явилась великая чистка. Он все тщательно и скрупулезно готовил заранее. Сюда входили меры организационного и пропагандистско-идеологического порядка. Кроме того, одной из важных особенностей политической стратегии вождя выступал принцип постепенности, когда развитие событий по восходящей линии тщательно взвешивалось и контролировалось. Люди должны были постепенно, шаг за шагом, день за днем привыкать к тому, что последуют события еще большего размаха. Из такого расчета и осуществлялась серия мероприятий репрессивного плана. Такой маститый специалист, как Р. Такер, также полагает, что в этот период Сталин был вынужден считаться с общими настроениями в пользу определенной разрядки положения в стране и укрепления духа народа ввиду вероятности войны в недалеком будущем. «Он мог воспользоваться передышкой, — пишет американский биограф, — чтобы сосредоточить усилия на следующем этапе революции сверху и вывести на сцену новых людей, которые займут высокие посты и будут его людьми»[835]. Но какие бы признаки разрядки мы не просматривали в действиях вождя в рассматриваемый отрезок времени, главное его внимание, несомненно, было сосредоточено на тщательной подготовке репрессий. Ведь в конце концов так называемый курс на паллиативную разрядку никак не исключал и мероприятий по подготовке и осуществлению репрессий. Одним из таких мероприятий была, выражаясь современным слогом, зачистка в Ленинграде. После расстрела Николаева и группы его мнимых соучастников, а также почти всех родственников самого убийцы, НКВД, видимо, по указанию Сталина, наметил кампанию по выселению и изоляции так называемых «бывших», проживавших в Ленинграде. Что это было за мероприятие, видно из записки наркома Ягоды:
Как видим, заботились не только об арестах, но и о сохранении своего лица, чтобы, не дай бог, информация об арестах не стала достоянием известности не только там, где они производились, но и за рубежом. Однако эти потуги оказались тщетными, поскольку сами масштабы арестов и высылок невозможно было скрыть. Следует подчеркнуть, что в первую очередь арестам и высылке подвергались бывшие реальные или потенциальные участники зиновьевской и троцкистской оппозиции. Но вскоре очередь дошла и до других. За два с половиной месяца после убийства Кирова органы НКВД арестовали в Ленинградской области 843 человека. Кроме того, по решению Политбюро, принятому на основании записки Ягоды, из Ленинграда было выслано на север Сибири и в Якутию сроком на 3–4 года 663 бывших зиновьевца и откомандировано на работу из Ленинграда в другие места 325 бывших оппозиционеров, большинство которых из партии не исключались. В этот период значительно увеличилось число арестов по обвинению в подготовке террористических актов и за высказывания террористического характера. Если за весь 1934 год по обвинению в терроре арестовано 6501 человек, то в 1935 году — 15986 человек, причем, только за декабрь 1934 и четыре месяца 1935 года арестовано 9163 человека[837]. Но это лишь официальные закрытые данные. Западные исследователи, ссылаясь, в частности, на донесения американского посла в Москве Буллита, утверждают, что количество высланных из Ленинграда достигло 100 тыс. человек[838]. Можно, конечно, усомниться в достоверности этой цифры, однако суть дела не в точности цифр, а в том, что масштабы чистки в Ленинграде были внушительны. Надо полагать, инициативу ленинградцев подхватили и чекисты других крупных городов, чтобы там тоже навести «революционный» порядок, арестовав или сослав в места не столь отдаленные многих из так называемых бывших. Еще одним симптомом надвигавшихся зловещих изменений было избрание на пленуме ЦК партии в феврале 1935 года Н. Ежова секретарем Центрального Комитета. Членами Политбюро взамен выбывших Кирова и умершего в начале 1935 года Куйбышева стали Микоян и Чубарь[839]. Особенно зловещим было возвышение Ежова, которому явно покровительствовал вождь и которого он, по всей вероятности, уже тогда намечал на место Ягоды. Последний уже не удовлетворял Сталина то ли отсутствием необходимого рвения в искоренении политических оппонентов вождя, то ли тем, что знал слишком много. А такие люди Сталину не были нужны. Слишком большую осведомленность, особенно по части всякого рода деликатных дел, он считал если не политическим недостатком, то по крайней мере небезопасной для себя. Еще одним шагом в направлении подготовки чисток явилось создание комиссии, в круг полномочий которой включалось наблюдение за ходом чисток. Во главе этой комиссии стал сам вождь, в ее состав вошли Ежов, Жданов, Шкирятов и Маленков. Партийная чистка была завершена (если вообще уместно говорить о каком-либо ее завершении) рассмотрением данного вопроса на декабрьском (1935 г.) пленуме ЦК, где с докладом выступил Ежов. Что это была всего лишь очередная фаза кампании по выявлению и исключению из партии всех недовольных и подозреваемых в нелояльности по отношению к генеральной линии — читай к курсу Сталина — видно хотя бы из того, что сразу же было объявлено о начале фактически нового ее этапа, получившего название «обмен партийных билетов». Разумеется, речь шла не о какой-то чисто технической процедуре, а о продолжении чистки партийных рядов. Причем на этот раз своеобразной проверке «на партийную вшивость» подвергались, по существу, все члены партии. Таким образом, необходимая организационная подготовка новой фазы сталинской кампании по искоренению врагов партии на данном этапе была в целом проведена. За раскрытием новых заговоров дело не стало. В июле 1935 года сотрудниками НКВД было сфальсифицировано дело «О контрреволюционных террористических группах в правительственной библиотеке, комендатуре Кремля и других», по которому осуждено 110 человек, из них двое к расстрелу. К уголовной ответственности по данному делу привлечены сотрудники охраны Кремля, работники правительственной библиотеки, служащие и технический персонал (секретари, телефонистки, уборщицы), работавшие в Кремле и в различных учреждениях Москвы. Большинство из них знали друг друга только по службе, часть находилась в родственных связях, а некоторые вообще не были знакомы между собой. Основанием для ареста этих лиц послужили полученные органами НКВД оперативным путем данные о том, что некоторые из них вели разговоры, касающиеся обстоятельств смерти Н.С. Аллилуевой и убийства С.М. Кирова. Вот образчик такого рода разговоров, выявленных в ходе следствия. Одна из допрашиваемых давала следующие показания:
Это, как говорится, лишь прелюдия. Главная задача заключалась в том, чтобы подвести обвинения под Каменева, поскольку бывшая жена его брата некая Розенфельд также работала в кремлевской библиотеке. О том, как подводилась соответствующая доказательная база под этот замысел, свидетельствует следующий фрагмент допроса одной из подследственных:
Помимо жены брата Л.Б. Каменева, в орбиту мнимого заговора с целью убийства Сталина были явно искусственным образом притянуты сам брат Каменева, его сын и косвенно Л.Б. Каменев собственной персоной. Приведу небольшой фрагмент с признаниями на этот счет племянника Л.Б. Каменева.
И, последний аккорд этого отнюдь не музыкального фарса.
Дело в отношении кремлевских сотрудников и сотрудниц фактически стало делом против Енукидзе. Опала Енукидзе говорила о многом. Становилось все более очевидным, что Сталин не останавливается даже перед устранением своих бывших ближайших друзей. Подлинная причина сначала политического, а в 1937 году и физического устранения старого партийного товарища и друга ранней революционной поры покрыта завесой тайны. Однако есть вполне логичные и не противоречащие истине предположения, что реальной причиной расправы с Енукидзе явилось то, что тот стал (хотя и не открыто) выражать сомнения в правильности действий хозяина. Более того, он поддерживал хорошие отношения и вступался в защиту лиц, подвергавшихся со стороны Сталина политической дискредитации и возможной расправе с ними. В первую очередь имеется в виду Б. Ломинадзе, который в отчаянии вынужден был пойти на самоубийство. Между тем после сфабрикованного дела о кремлевских библиотекаршах и уборщицах необходимо было раздуть масштабы всего происшедшего и поднять все это на государственный уровень. Расследование продолжалось и итогом его явился арест ряда лиц из кремлевской охраны, в том числе и коменданта Кремля Петерсона. В соответствии с логикой сотрудников НКВД, которым, видимо, сам Сталин указал направление следствия, под подозрение попал и один из прежних ближайших друзей Кобы еще по кавказскому подполью А. Енукидзе, работавший на протяжении многих лет секретарем ЦИК. В его функции входило и обслуживание высшего партийного и государственного руководства, ибо фактически он распоряжался всеми кремлевскими хозяйственными службами. Расправа с Енукидзе растянулась на ряд этапов, поскольку в то время предъявление ему обвинения в контрреволюционной и заговорщической деятельности выглядело бы, по меньшей мере, странным, если не абсурдным. Поэтому на всю катушку использовалась схема поэтапной компрометации с тем, чтобы затем уже взвалить на него весь набор самых серьезных обвинений. На основании показаний, часть из которых приводилась выше, ПБ утвердило проект сообщения, выработанный Сталиным, Молотовым, Кагановичем и Ежовым, «Об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе». В нем, в частности, констатировалось, что в Кремле раскрыты три контрреволюционные заговорщические группы. Эти группы вели подготовку убийства Сталина. Все контрреволюционные группы добивались этой цели разными путями, считая, однако, наиболее удобным план проникновения на квартиру товарища Сталина. В этих целях Муханова и Розенфельд через секретаря тов. Енукидзе — Минервину пытались проникнуть на квартиру товарища Сталина в качестве библиотекарей. Лишь благодаря тому, что товарищ Сталин категорически отказался от услуг библиотекарей, которых к нему пыталась направить группа Каменева — Розенфельд — Мухановой через Минервину, удалось помешать террористам в осуществлении их злодейского замысла. Далее в постановлении подчеркивалось, что «проникновение и оседание этих контрреволюционных элементов в аппарате ЦИКа СССР (секретариат ЦИКа СССР, комендатура Кремля, Правительственная библиотека, Оружейная палата) было облегчено тем, что в секретариате ЦИКа СССР укоренилась своеобразная, ничего общего не имеющая с принципами Советской власти система подбора работников. В аппарат ЦИКа СССР сотрудники и сотрудницы принимались не по деловым признакам, а по знакомству, личным связям и нередко по готовности принимавшейся сотрудницы сожительствовать с тем или иным из ответственных работников секретариата ЦИКа. Прямым результатом такой системы подбора работников явилось то, что аппарат ЦИКа СССР оказался крайне засоренным чуждыми и враждебными советскому государству элементами..» Что касается самого Енукидзе, то ему предъявлялись обвинения, однозначно говорившие о финале его не только политической карьеры, но и вскоре самой жизни. В постановлении Политбюро подчеркивалось: «Надо сказать, что многие из участников, и в особенности участниц, кремлевских террористических групп (Нина Розенфельд, Никитинская, Раевская и др.) пользовались прямой поддержкой и высоким покровительством тов. Енукидзе. Многих из этих сотрудниц тов. Енукидзе лично принял на работу, с некоторыми из них сожительствовал. Само собой разумеется, что тов. Енукидзе ничего не знал о готовящемся покушении на товарища Сталина, а его использовал классовый враг как человека, потерявшего политическую бдительность и проявившего несвойственную коммунистам тягу к бывшим людям. Однако тов. Енукидзе несет за все это политическую ответственность, поскольку он в подборе работников руководствовался соображениями, не связанными с интересами дела, тем самым способствовал проникновению в Кремль враждебных Советской власти террористических элементов…»[844]. Вывод был, как говорится, предопределен следующей формулировкой: «В связи с этими новыми выявившимися материалами ЦК ВКП(б) считает необходимым обсудить на ближайшем Пленуме ЦК вопрос о возможности оставления тов. Енукидзе в составе членов ЦК ВКП(б)»[845]. Собравшийся вскоре пленум исключил Енукидзе из состава ЦК, но пока он оставался на свободе и ему даже предлагали различные довольно высокие должности. От всего этого веяло сталинской тактикой постепенного удушения. Немного позднее, в июне 1937 года, Сталин счел необходимым пролить свет на свое истинное отношение к Енукидзе. Он высмеял попытки оппозиционеров выступить в роли защитников интересов крестьянства и заодно припомнил старые грехи своего бывшего друга. «Видите, им стало жалко крестьян, — высмеивал Сталин. — Вот этому мерзавцу Енукидзе, который в 1918 г. согнал крестьян и восстановил помещичье хозяйство, ему теперь стало жалко крестьян. Но так как он мог прикидываться простачком и заплакать, этот верзила (смех), то ему поверили. Второй раз, в Крыму, когда пришли к нему какие то бабенки, жены, также как и в Белоруссии, пришли и поплакали, то он согнал мужиков, вот этот мерзавец согнал крестьян и восстановил какого-то дворянина. Я его еще тогда представлял к исключению из партии, мне не верили, считали, что я как грузин очень строго отношусь к грузинам. А русские, видите ли, поставили перед собой задачу защищать «этого грузина». Какое ему дело вот этому мерзавцу, который восстанавливал помещиков, какое ему дело до крестьян»[846]. Сталин — и это проиллюстрировано множеством фактов и примеров — всегда все помнил и ничего не забывал. Не только не забывал, но и не прощал. Это была неотъемлемая черта его характера и отличительная особенность политической философии вождя. Он не делал никаких исключений — ни для бывших друзей, ни для своих родственников, что еще больше рождало разговоров и слухов о мстительности Сталина. Что же касается «кремлевского дела», то ПБ также приняло по этому вопросу постановление, предопределившее исход судебного решения. Один из участников был приговорен к расстрелу, другие к различным срокам заключения. Л.Б. Каменев, против которого в суде давал показания его собственный брат, был приговорен к 10 годам тюремного заключения[847]. В целом можно сказать: практически вся подготовительная работа по организации открытого судебного процесса, на котором Зиновьев и Каменев предстали бы в качестве главных обвиняемых, была проведена. Оставалось только подобрать остальной состав обвиняемых и сфабриковать посредством использования всякого рода «свидетелей» и признаний, полученных отнюдь не законными методами, хотя бы внешне убедительный спектакль под названием открытый судебный процесс. Большой акцент в спектре обвинений, выдвигавшихся против лидеров зиновьевской оппозиции, приобрел вопрос о подготовке террористических актов в отношении самого Сталина, а также ряда других руководителей партии и правительства. В этой связи интересен тот факт, что в число руководителей, на которых якобы готовились покушения, не был включен Молотов. Это породило массу слухов относительно возможной печальной судьбы, которая ожидает второго после Сталина лица в государстве и партии. По свидетельству А. Орлова, из признаний, где один из будущих подсудимых Рейнгольд давал показания, что Зиновьев настаивал на убийстве Сталина, Молотова, Кагановича и Кирова, Сталин собственноручно вычеркнул фамилию Молотова[848]. И действительно, в обвинительном заключении фамилия Молотова отсутствовала. Правда, в дальнейших процессах она появляется, но факт остается фактом — в первом открытом судебном процессе Молотов не фигурировал в качестве намеченной террористами жертвы. Видимо, для читателя будет интересным то, как прокомментировал этот эпизод бывший чекист А. Орлов:
Инкриминирование обвиняемым террористических планов и практической подготовки их осуществления придавало всему ходу дела совершенно иной, чем прежде характер. Ведь выступление против генеральной линии, любая, даже самая жесткая критика политического курса вождя, что имело место в прошлые годы, отнюдь не давала законных оснований для вынесения самых суровых приговоров лидерам разгромленной оппозиции. Задним числом нельзя было предъявлять такого рода обвинения. Но, допустим, что они продолжали бы свою критику и в то время. Разве это могло служить достаточным правовым основанием для применения норм уголовного законодательства? Тем более в их поистине драконовских формах после событий декабря 1934 года. Теперь же, когда под действия бывших оппозиционеров подводилась база иного характера, а именно террористические замыслы и попытки их реального осуществления, все приобретало поистине зловещую направленность. Даже ежу в то время было понятно, куда все клонится. Но Сталин не проявлял спешки и нетерпения, хотя, видимо, ему хотелось как можно скорее расправиться со своими бывшими соперниками. Скрупулезно готовилась гораздо более богатая и более разнообразная палитра обвинений. Одних планов осуществления терактов казалось мало, и их сполна дополнили другими, не менее тяжкими обвинениями. Читая материалы судебных процессов тех лет, порой приходишь в недоумение — неужели Сталин не отдавал себе отчета в том, что нагромождение часто противоречивших друг другу обвинений, могло лишь посеять сомнения в их достоверности? 2. На скамье подсудимых Зиновьев и Каменев Предстоявший процесс, где главными фигурантами выступали Зиновьев и Каменев, — заклятые враги Сталина — был процессом необычным, каких до этого еще в сталинские времена не было. На скамье подсудимых оказались ближайшие соратники Ленина и в недавнем прошлом виднейшие руководители партии и страны. Здесь требовалась особенно тщательная режиссура, поскольку процесс был открытым и все должно было выглядеть вполне убедительно и пристойно. По крайней мере с чисто внешней стороны — обвинения подкреплены если не документальными фактами и доказательствами, то хотя бы заслуживающими доверия признаниями самих подсудимых. Доверия в том смысле, чтобы они не выходили за рамки элементарного здравого смысла. В какой-то степени партийная масса и население страны уже были подготовлены к тому, чтобы воспринять предстоящее осуждение обвиняемых. Но в данном случае речь шла не о обычном приговоре к различным срокам тюремного заключения. Вопрос стоял о применении высшей меры наказания — расстрела. Поэтому, естественно, требовалась более тщательная морально-политическая и психологическая обработка как членов партии, так и широких слоев населения, чтобы у них сразу же не возникло сомнений в справедливости, обоснованности и доказательности выносимого решения. Надо сказать, что отсутствие достаточного опыта проведения публичных процессов подобного масштаба, видимо, вселяло в вождя некоторую тревогу и озабоченность. Хотя позади остались «шахтинский» процесс, процесс по делу промпартии и ряд других. Однако предстоявший превосходил все предыдущие по всем параметрам и предъявлял к его организаторам весьма высокие требования. Одним из способов более основательной подготовки к публичному процессу и обработки общественного мнения явилось закрытое письмо ЦК ВКП(б), направленное в адрес обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, горкомов и райкомов. Разумеется, Сталин рассчитывал, что это письмо станет известным не только тем, кому оно предназначалось, но и гораздо более широкому кругу. Как говорится, чем шире круг, тем обеспеченней успех. Письмо получило название «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока», причем этот заголовок принадлежит руке самого вождя. Прежде чем изложить некоторые наиболее существенные положения этого письма, следует подчеркнуть, что оно прошло собственную редактуру Сталина. Но о его конкретных исправлениях и дополнениях, носивших принципиальное значение, речь пойдет несколько позже. Здесь же стоит оттенить одно важное обстоятельство — оно было составлено и разослано еще до окончания следствия. Это означало не что иное, как предрешенный характер всего судебного процесса и приговора, который был фактически вынесен до начала суда. Акценты в письме расставлены таким образом, чтобы создать впечатление, будто Сталин и партийное руководство в целом только недавно узнали о новых фактах преступных деяний зиновьевской группировки. В письме отмечалось, что на основании новых материалов НКВД, полученных в 1936 году, можно считать установленным, что Зиновьев и Каменев были не только вдохновителями террористической деятельности против вождей нашей партии и правительства, но и авторами прямых указаний как об убийстве С.М. Кирова, так и готовившихся покушений на других руководителей нашей партии, и в первую очередь на т. Сталина. Равным образом считается теперь установленным, что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами, — констатировалось в письме. Этот тезис в дальнейшем превратился едва ли не в главную козырную карту в руках Сталина. Сталин стремился создать впечатление, что антисоветская и антипартийная деятельность блока началась не позже 1932 года. «Блок троцкистской и зиновьевско-каменевской группы сложился в конце 1932 года после переговоров между вождями контрреволюционных групп, в результате чего возник объединенный центр в составе — от зиновьевцев — Зиновьева, Каменева, Бакаева, Евдокимова, Куклина и — от троцкистов — в составе Смирнова И.Н., Мрачковского и Тер-Ваганяна». Эта констатация как бы еще раз бы демонстрировала всю лживость и лицемерие заявлений лидеров поверженной оппозиции о капитуляции перед партией и признании ими правильности генеральной линии в целом и сталинского курса в особенности. Тем самым выступления Зиновьева и Каменева на минувшем съезде партии выглядели всего лишь как политический камуфляж. В письме подчеркивалось, что всю свою враждебную деятельность против партии и правительства этот блок сосредоточил главным образом на организации террористической работы и осуществлении террора. «Объединенный центр троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока своей основной и главной задачей ставил убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора, Постышева. Решение об убийстве товарища Сталина было принято одновременно с решением об убийстве тов. Кирова. С этой целью центром было организовано в Москве несколько строго законспирированных террористических групп»[850]. Подчеркивая активное участие Зиновьева и Каменева в подготовке террористических актов, письмо вместе с тем акцентировало внимание на особой, руководящей и направляющей роли Троцкого. Он якобы указывал, что убийство Сталина должно быть совершено не конспиративно, в тиши, а открыто на одном из пленумов или на конгрессе Коминтерна. В подтверждение этого в письме приводились показания одного из обвиняемых, бывшего члена компартии Германии, связанного с аппаратом Коминтерна. Речь шла о совершении террористических актов против Сталина на VII конгрессе Коминтерна, проходившем в августе 1935 года в Москве в Колонном зале. В письме присутствовал и почти смехотворный довод, согласно которому лидеры троцкистско-зиновьевского центра якобы рассчитывали, что одновременное убийство ряда руководителей партии в Москве, Ленинграде и на Украине расстроит ряды ВКП(б), вызовет панику в стране и позволит Троцкому, Зиновьеву и Каменеву пробраться к власти. У читателя, надо полагать, сложилось вполне определенное представление о содержании и основных целях, на достижение которых и было рассчитано закрытое письмо. Здесь уместно остановиться лишь на личном вкладе вождя в его составление и редактирование, а также на его участии в формулировании обвинительного заключения, поскольку это представляет несомненный интерес с точки зрения акцентов, расставленных Сталиным. В проекте письмо носило название «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевско-каменевской контрреволюционной группы». Вождь собственноручно внес изменение: «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока». Это повышало, так сказать, «преступный» статус, поскольку группа, по мнению Сталина, как бы преуменьшала степень опасности деятельности его противников. Одновременно превращение группы в блок повышало меру ответственности обвиняемых как участников якобы вполне организованного объединения, а проще говоря, шайки заговорщиков и террористов. Далее, в проекте письма предложение «до конца не были еще вскрыты все факты подлой контрреволюционной белогвардейской деятельности троцкистско-зиновьевско-каменевской группы» он переделал следующим образом: «… до конца не были еще вскрыты все факты подлой контрреволюционной белогвардейской деятельности зиновьевцев, равно как не была вскрыта роль троцкистов в деле убийства тов. Кирова». На этой же странице И.В. Сталин вписывает новое предложение — «Равным образом считается установленным, что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами». И, как уже отмечалось выше, своей рукой вождь расширил перечень лиц, против которых планировались террористические акты. Содержавшаяся в проекте формулировка — «объединенный центр троцкистско-зиновьевско-каменевской контрреволюционной группы своей основной и главной задачей ставил убийство товарища Сталина» также была изменена и стала выглядеть так «Объединенный центр троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока своей основной и главной задачей ставил убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора и Постышева»[851]. Хозяин намеренно расширил список мнимых объектов террористических актов, поскольку оставление только одной фамилии — Сталина — невольно могло создать впечатление, что так называемые заговорщики видят в нем, и только в нем, единственную преграду для изменения политического курса партии и страны. Это, с одной стороны, как бы повышало его престиж и подчеркивало ключевую роль в жизни страны. С другой стороны, порождало надежду на то, что устранение Сталина является главной и достаточной гарантией того, что с проводившейся политической линией будет покончено. Можно все это было истолковать и как своеобразное предложение — чтобы исправить ситуацию в стране, надо как можно быстрее освободиться от бремени сталинского господства. Вождь действительно и вполне серьезно считал, что в отношении него существуют и куются планы физического устранения. А при подозрительности и мнительности вождя любые, даже заведомо сфальсифицированные показания об организации террористического акта против него, вне всякого сомнения, обретали в его глазах убедительность неопровержимых фактов. К тому же, Сталин желал сохранять хоть какую-нибудь видимость наличия в партии коллективного руководящего ядра. Ему не хотелось в данном случае быть в гордом одиночестве. Но надо сказать, что существовали не только сфальсифицированные материалы. О том, что Троцкий и его ближайшие соратники готовятся к физическому устранению вождя, докладывала агентура, внедренная в окружение Троцкого, В частности, агент НКВД в ближайшем окружении Троцкого М. Зборовский доносил в Москву: «С 1936 года «Сынок» (псевдоним сына Л. Троцкого Л. Седова в оперативной переписке НКВД — Н.К.) не вел со мной разговор о терроре. Лишь недели две-три тому назад, после собрания группы, «Сынок» снова заговорил на эту тему. В первый раз он только теоретически старался доказать, что терроризм не противоречит марксизму. «Марксизм — по словам «Сынка» — отрицает терроризм постольку, поскольку условия классовой борьбы не благоприятствуют терроризму, но бывают такие положения, в которых терроризм необходим». В следующий раз «Сынок» заговорил о терроризме, когда я пришел к нему на квартиру работать, Во время читки газет «Сынок» сказал, что так как весь режим в СССР держится на Сталине, то достаточно убить Сталина, чтобы все развалилось»[852]. Получая такую информацию, как говорится, из первых рук, Сталин, естественно, не мог ее игнорировать. Видимо, он был твердо убежден в том, что Троцкий и его сторонники не на словах, а на деле готовят заговор с целью его устранения. Соответственной была и его реакция на это. Сталин откорректировал и проект обвинительного заключения, исключив из его первоначального варианта одних лиц, заменив их другими. Какими соображениями он при этом руководствовался, остается неизвестным. В окончательно утвержденном проекте обвинительного заключения фигурировали 16 человек во главе с Зиновьевым и Каменевым, Во время следствия работники НКВД «получили» от арестованных показания о том, что в различных городах Советского Союза, в том числе в Москве, Ленинграде и Горьком, а также в Красной Армии были созданы многочисленные террористические организации с целью убийства Сталина и других руководителей партии и Советского правительства. На основании этого в 1936 г. было арестовано и расстреляно более 160 человек, якобы принимавших участие по заданию «объединенного центра» в подготовке террористических актов. После всего сказанного возникает естественный вопрос: как удалось получить признательные показания практически от всех, кто предстал перед судом. Это — принципиально важный вопрос и вокруг него шли и продолжают идти серьезные дискуссии. В отношении того, как добывались признательные показания, имеются свидетельства А. Орлова. И хотя не все, что он пишет, внушает доверие, все же значительная доля истины в его рассказах безусловно есть. Поэтому я приведу некоторые наиболее интересные и наиболее существенные сюжеты, касающиеся главных фигур данного процесса.
И вот еще один сюжет из писаний Орлова, ставший в литературе о Сталине чем-то вроде своего рода гималайской вершины в сталинском искусстве выжимать нужные показания из допрашиваемых.
И многозначительно добавил: «Скажите ему (Каменеву), что если он откажется явиться на суд, мы, найдём ему подходящую замену — его собственного сына, который признается суду, что по заданию своего папаши готовил террористический акт против руководителей партии…»[855] Вообще приведенный выше пассаж вполне вписывается в стиль мышления и подходы Сталина к выбиванию признаний из арестованных. В 1934 году в письме по поводу допросов одного из обвиняемых (совсем по другому делу — Н.К.) он писал Кагановичу: «Надо его прижать к стенке, заставить сказать — сообщить всю правду и потом наказать по всей строгости. Он, должно быть, агент польско-немецкий (или японский). Чекисты становятся смешными, когда дискутируют с ним об его «политических взглядах» (это называется допрос!). У продажной шкуры не бывает политвзглядов иначе он не был бы агентом посторонней силы. Он призывал вооруженных людей к действию против правительства, значит, его надо уничтожить. Привет! И. Ст»[856] Девиз — уничтожить — вот главная директива Сталина по поводу того, как вести следствие и какой приговор надо выносить. Это хорошо видно, как на примере первого показательного процесса, так и на примере других процессов, в том числе и закрытых. Диапазон методов достижения цели был обширен. И это можно продемонстрировать на примере того, как велась обработка главного обвиняемого Зиновьева. Тот был сломлен уже задолго до этого, что видно из его писем, адресованных Сталину. Вот выдержки из них:
До Сталина такие вопли души не доходили, а если доходили, то, видимо, еще больше рождали в нем ненависти и презрения к своим бывшим коллегам, на долю которых выпала совсем иная судьба, чем ему. Они были поверженными соперниками, когда-то свысока относившимися к нему, а он был победителем, и триумф победителя, как ему, очевидно, представлялось, включал в себя и отсутствие даже малейшего снисхождения к бывшим соперникам по борьбе за власть. Вождь не руководствовался человеческими чувствами и нормами. Они в данном случае для него были химерами. В основе его действий господствовал принцип — добить побежденного до конца. А под этим разумелось физическое уничтожение. Однако, как мы видим из воспоминаний А. Орлова, Сталину пришлось приложить немало усилий, чтобы сломить сопротивление Зиновьева (равно, как и других его сопроцессников). Впрочем, в данном случае свидетельства Орлова вызывают сомнения в их достоверности, принимая во внимание приведенные выше отрывки из писем Зиновьева Но все-таки их стоит привести. Вот как, в изображении А. Орлова, это происходило.
Но все это были заранее обреченные на неуспех попытки как-то сопротивляться. В конце концов Ежову, Ягоде и следователям удалось убедить Зиновьева и Каменева в том, что им будет сохранена жизнь, если они признают, что по указанию Троцкого готовили свои террористические и антисоветские акции. Мол, это будет удар против Троцкого, который действительно при помощи иностранных разведок ведет разнузданную борьбу с Советской властью. Посоветовавшись наедине (а их разговор, естественно, прослушивался), Зиновьев и Каменев дали согласие на признание, но поставили условием, что обещание сохранить им жизнь будет дано в присутствии всех членов Политбюро. Когда их привели в зал, то там были только Сталин и Ворошилов, На их недоуменный вопрос вождь ответил, что перед ними как раз и находится комиссия, уполномоченная выслушать все, что они скажут. Зиновьев впал в истерику, Каменев держался достойно. — А где гарантия, что вы нас не расстреляете? — наивно спросил Каменев. — Гарантия? — переспросил Сталин. — Какая, собственно, тут может быть гарантия? — Это просто смешно! Может быть, вы хотите официального соглашения, заверенного Лигой Наций? — Сталин иронически усмехнулся. — Зиновьев и Каменев, очевидно, забывают, что они не на базаре, где идёт торг насчёт украденной лошади, а на Политбюро коммунистической партии большевиков. Если заверения, данные Политбюро, для них недостаточны, — тогда, товарищи, я не знаю, есть ли смысл продолжать с ними разговор.»
Так описано личное участие Сталина в обработке своих бывших коллег, чтобы они сделали на суде публичное признание обвинений, предъявленных им. Судить о достоверности всего описанного трудно. Однако многое говорит за то, что нечто подобное если и не имело место в действительности, то вполне могло быть. Сталин был искусным лицедеем и для него ничего не стоило сыграть, причем вполне артистично, и эту роль. Манера поведения Сталина описана так, что в нее невольно веришь, даже если здравый смысл или скептицизм и нашептывает какие-то сомнения. Судебный спектакль в августе 1936 года разыгрывался по плану главного режиссера-постановщика. Сам он, по каким-то своим соображениям, находился на отдыхе в Сочи и оттуда внимательно следил за его ходом, по мере необходимости давая необходимые указания. В частности, давал распоряжения о порядке освещения процесса в центральных советских газетах. Все в целом шло по плану. Случались, правда, и некоторые срывы, заставлявшие внимательных наблюдателей кое о чем призадуматься. К примеру, во время допроса И. Смирнова между ним и обвинителем — прокурором А. Вышинским — произошел такой обмен репликами:
Ход процесса был отмечен и рядом других «ляпов»: в частности, в показаниях одного из обвиняемых фигурировал несуществующий в Копенгагене отель «Бристоль». Но не эти частности и «мелочи» определяли резко критическое отношение к процессу зарубежной общественности. Там с чувством озабоченности и тревоги следили, как постепенно обретает новую силу вал репрессий, что, несомненно, не способствовало укреплению международного авторитета и престижа как самого Сталина, так и Советского Союза. О том, что волна репрессий будет нарастать, предвещали многие зловещие признаки. На одном из судебных заседаний государственный обвинитель сделал неожиданное заявление следующего содержания: в ходе судебных слушаний подсудимые в своих показаниях ссылались на Томского, Бухарина, Рыкова, Угланова, Радека, Пятакова, Серебрякова и Сокольникова как лиц, в той или иной степени вовлеченных в преступную контрреволюционную деятельность. Прокурор Вышинский сообщил суду, что он отдал соответствующее распоряжение о проверке этих сведений. Через короткое время появилось сообщение, что проведенная проверка не подтвердила показания против упомянутых лиц. Было совершенно ясно, что этот шаг являлся продуманным ходом Сталина и преследовал цель показать лидерам правой оппозиции и другим фигурантам, что они находятся «на крючке» у него. Иными словами, меч уголовного преследования был уже занесен, но пока что удара не последовало. Однако последствия этого действия Сталина имели весьма широкий резонанс как внутри страны, так и за рубежом. Бывший член Политбюро Томский в эти дни покончил жизнь самоубийством. Перед смертью он написал письмо Сталину. В нем говорилось: «..Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба — не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никаких заговоров против партии я не делал»[861]. Никакого ответа не последовало, да и не могло последовать, поскольку отправитель письма был уже на том свете. Официальная партийная печать расценила самоубийство Томского как трусливую попытку уйти от ответственности. 23 августа 1936 г. в газете «Правда» было помещено сообщение о том, что кандидат в члены ЦК ВКП(б) М.П. Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами… покончил жизнь самоубийством. Но это скорее был не трусливый шаг, а мужественный и обдуманный ответ на угрозы, исходившие от вождя. Одновременно акт самоубийства стал тревожным сигналом для тех, кто еще питал иллюзии относительно намерений Сталина остановить кампанию репрессий против своих бывших оппонентов. Но это были всего лишь издержки и временные сбои. Все обвиняемые признали свою вину. Причем делали это с какой-то непонятной нормальному человеку готовностью, чуть ли не с чувством исполнения высокого долга. Казалось, что они соревновались друг с другом в стремлении выставить себя в наихудшем виде. Так, в своем последнем слове Каменев заявил: «На протяжении десяти лет, если не больше, я вел борьбу против партии, против правительства Страны Советов, против Сталина лично. И в этой борьбе, мне кажется, я использовал любое оружие из политического арсенала, известного мне, — открытые политические дискуссии, попытки проникновения на заводы и фабрики, нелегальные листовки, подпольную печать, обман партии, организацию уличных демонстраций, заговоры и, наконец, терроризм… Я изучал историю политических движений и не могу вспомнить ни одной формы политической борьбы, которую мы бы не использовали на протяжении последних десяти лет… Мы служили фашизму, мы организовывали контрреволюцию против социализма, расчищали путь для интервенции (против СССР — Н.К.)»[862]. Со свойственным ему ораторским пылом клеймил себя и своих соратников и Зиновьев: «Я хочу сказать еще раз, что целиком и полностью признаю свою вину. Я виновен в том, что был организатором троцкистско-зиновьевского блока, вторым после Троцкого, блока, поставившего своей целью убийство Сталина, Ворошилова и ряда других руководителей партии и правительства. Я признаю, что был главным организатором убийства Кирова… Партия видела, куда мы катимся и предупреждала нас, В одной из своих речей Сталин подчеркнул, что в рядах оппозиции может возникнуть тенденция навязать свою волю партии силой…»[863] Не поворачивается язык осудить выступавших с такими последними словами подсудимых. Надо было побывать на их месте, чтобы иметь право на такое осуждение. Но складывается вполне определенное впечатление, что своими заявлениями и даже замаскированными реверансами в адрес Сталина они хотели доказать, что честно выполняют условия договоренности с ним. Однако чем охотнее признавались в своих мнимых преступлениях подсудимые, тем озлобленнее вел себя прокурор Вышинский. В своей речи, пронизанной беспардонной лестью в отношении вождя, он вменил в вину подсудимым чуть ли не все мыслимые пороки, Он даже обрушился на Каменева, приводя цитаты из сочинений Макиавелли, изданных в 1934 году издательством «Академия», которым руководил тогда Каменев и который написал предисловие к этим сочинениям. Выглядело это как-то комично, поскольку ссылки на советы великого итальянца, как управлять подданными, никак не вязались с самим процессом и тем, что на нем разыгрывалось. Обвинитель не приводил фактов и документальных доказательств вины подсудимых, а опирался лишь на их признания. Не случайно позднее Вышинский написал «научную» работу, обосновывавшую тезис, что признание — царица доказательств. Словом, даже по этому параметру процесс выглядел неубедительным, хотя вся советская печать во всю трубила о том, что, наконец, преступники схвачены с поличным и полностью изобличены. И вполне предсказуемым был призыв государственного обвинителя к судьям: «Я требую, чтобы бешеные собаки были расстреляны — все до одного». Таков и был окончательный приговор. Все 16 обвиняемых были приговорены к высшей мере наказания с конфискацией лично принадлежащего им имущества. Прошения о помиловании, естественно, были отклонены. Зиновьев, Каменев, Смирнов, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский и их сопроцессники были расстреляны. Сообщение об этом на следующий день появились в газетах. Такова была истинная цена обещания вождя сохранить жизнь своим бывшим соперникам в борьбе за власть, если, конечно, оно вообще давалось. Грандиозный спектакль, разыгранный в августе 1936 года, закрыл одну страницу советской истории и открыл другую. И это была не только страница в истории страны, но и страница в политической биографии Сталина. Страница мрачная и не поддающаяся никакому оправданию. Даже с помощью самых изощренных ссылок на сложную и противоречивую природу диалектики развития общественных процессов. Иногда возникает мысль, что сам Сталин порой путал процессы исторического развития с процессами по политическим делам. Хотя, конечно, смешно допускать, что он не понимал, что это — вещи несоизмеримо разного плана. Хочется обратить внимание на такое обстоятельство. Один из центральных пунктов обвинения — подготовка террористических актов против Сталина (и для соблюдения определенного декорума — и в отношении некоторых его соратников, ставших потом жертвами репрессий) — вообще играл роль обоюдоострого меча. Ведь он как бы невольно подталкивал недовольных сталинской политикой к мысли о том, что индивидуальный террор является в сложившихся условиях вполне адекватной формой борьбы против вождя. Тем более, если принять во внимание высокий пафос, с которым советские органы пропаганды освещали революционную деятельность героев «Народной воли» в XIX веке. Думается, что Сталин в ту пору сам еще не осознавал двоякую роль подобного рода обвинений: ведь они могли подтолкнуть недовольных его политикой к реальным шагам по его физическому устранению. 3. Почему они признавались? На первый взгляд, вопрос вроде бы и звучит надуманно, поскольку ответ как бы подразумевается сам собой. Хотя бы из материала, приведенного в ходе рассказа о первом большом публичном процессе. Я специально подчеркиваю слово публичном, ибо в дальнейшем в самых широких масштабах использовалась практика закрытых судебных процессов. Как правило, закрытые процессы проводились тогда, когда не удавалось в полной мере сломить волю обвиняемых и предание их суду в открытом процессе могло обернуться полным провалом организаторов судилища. Видимо, играло свою роль и то обстоятельство, что массовое проведение открытых судебных спектаклей вполне закономерно вызвало бы у населения, да и за рубежом, вполне естественное впечатление, что Советский Союз превратился в страну перманентных судебных процессов. К тому же, от чрезмерного избытка такого рода спектаклей эффект значительно снижался, если не приближался к нулю. Сталин понимал, что во всем, в том числе и в таких делах, необходимо соблюдать чувство меры. Тем более в его распоряжении имелись и другие, достаточно эффективные средства сохранения и поддержания в стране обстановки, приближающейся к той, какая бывает в осажденной крепости. Видимо, еще одним мотивом служила слишком большая трудоемкость организации такого рода процессов, не говоря уже о том, что чем большим было число таких процессов, тем большей была вероятность попасть в неприятную ситуацию, поскольку всякого рода ляпов и недоработок в ходе их подготовки и проведения трудно было избежать. Они были неизбежны, как тщательно не разрабатывались сценарии этих процессов и репетировались роли главных действующих лиц в подобных политических инсценировках. Невозвращенец В. Кривицкий в своей книге писал: «Западный мир так до конца и не понял, что советские показательные суды были вовсе не судами, а орудием политической войны. В информированных советских кругах с момента прихода к власти Сталина мало кто не считал показательные процессы с их драматическими признаниями не чем иным, как политическим рычагом, не имеющим ничего общего с отправлением правосудия. Как только политическая власть большевиков сталкивалась с кризисом, они всегда находили «козлов отпущения» для таких процессов. Это имело такое же отношение к правосудию, как к милосердию»[864]. Едва ли такую оценку показательных процессов можно опровергнуть или подвергнуть разумному сомнению. Дело здесь не в том, что она исходит от перебежчика — в конце концов правда не зависит от того, кто ее делает достоянием людей. Тот же Кривицкий попытался раскрыть истинные причины «добровольных» признаний, сделанных подсудимыми в ходе процессов. Думаю, что он писал это со знанием дела, поскольку сам длительное время провел в органах НКВД — и не на незначительных постах, а также обладал широкими связями и знакомствами в кругах сотрудников НКВД. В том числе и теми, кто непосредственно вел следствие и готовил арестованных к даче признательных показаний. Сошлюсь снова на Кривицкого, поскольку, как мне представляется, он попытался в своей книге дать ответы, на вопросы, волновавшие и волнующие до сих пор не только граждан бывшего Советского Союза, но многих в других странах. Не все его ответы выглядят обоснованными, поэтому в ряде случаев они нуждаются в соответствующих комментариях. Но и эти комментарии также не должны восприниматься как исчерпывающие. По крайней мере, база для выяснения истины по этим проблемам имеется достаточно обширная и во многом хорошо исследованная. Итак, Кривицкий утверждает:
Кривицкий считает этот фактор самым важным, в конечном счете определявшим поведение подсудимых. С ним солидарны и некоторые другие историки и даже писатели, отразившие в своих произведениях трагедию этих людей. Достаточно вспомнить хотя бы получивший в свое время широкий общественный резонанс роман А. Кёстлера «Слепящая тьма», где выведен образ старого большевика, Рубашова, дающего заведомо ложные признания. Нить рассуждений этого «стального» большевика по поводу признательных показаний на процессе такова: «Одни молчали, страшась пыток, другие надеялись, что их помилуют, третьи хотели спасти родных, которые оказались в лапах у глеткиных (Глеткин — следователь, допрашивавший главного героя романа Рубашова — Н.К.). Лучшие молчали, чтоб на пороге смерти выполнить последнее партийное поручение, то есть добровольно приносили себя в жертву… Они погрязли в собственном прошлом, запутались в сетях, сплетенных ими же по законам партийной морали и логики, — короче, все они были виновны, хотя и приписывали себе преступления, которых на самом деле не совершали. Они не могли возвратиться назад. И вот уходили за пределы жизни, разыгрывая ими же начатый спектакль. От них не ждали правдивых слов. Они сами вырастили Главного режиссера и на пороге смерти, по его указке, скрежетали зубами и плевались серой… Но для него со всем этим было покончено. Он сыграл свою последнюю роль»[866]. Что же, мотивы поведения на суде раскрыты впечатляюще. Но главная посылка автора о выполнении «последнего партийного поручения» все-таки с исторической точки зрения, в сопоставлении с фактами представляется не вполне убедительной. Мои контраргументы сводятся к следующему. Неверно представлять когорту старых большевиков в качестве неких наивных, хотя, конечно, и глубоко убежденных и идейных политических младенцев. Вся история борьбы Сталина с оппозицией, все перипетии этой довольно длительной борьбы однозначно говорят о том, что в политической стратегии Сталина они усматривали не просто какое-то количество ошибок и заблуждений. Таких, которые поддаются исправлению, а потому, мол, и политический компромисс с Генеральным секретарем возможен. В линии, с железной решимостью проводимой Сталиным, они усматривали смертельную угрозу самому существованию социалистического строя. Поэтому в умах и сердцах этих людей, прошедших суровую школу жизни и политической борьбы, не могли оставаться, а тем паче доминировать сентиментальные мысли и чувства, что своей гибелью они как бы помогают сохранению социалистического строя. Больше того, из всей логики их высказываний в ходе борьбы со Сталиным явствовало, что режим Сталина они не считали социалистическим. Открыто говорить об этом они, по понятным причинам, не могли. Но сами-то перед собственной совестью они не могли думать по-другому. Так что этот аргумент, с моей точки зрения, отдает какой-то сентиментальщиной и не отражает реального положения дел. Давая признательные показания, подсудимые прекрасно осознавали, что служат в данном случае не идеалам нового общественного строя, а интересам Сталина, интересам укрепления режима, против которого они боролись. Я лично убежден, что они наверняка не остановились бы перед совершением террористического акта в отношении Сталина, если бы таковая возможность им представилась. Не думаю, что старые марксистские представления о неприменимости индивидуального террора как метода политической борьбы каким-то образом связывали их руки и заставляли мириться с существовавшим положением. Трудно поверить в доводы тех, кто полагает, что с физическим устранением Сталина с политической арены его противники связывали опасения насчет возможного ослабления позиций социализма в СССР или же его международной роли. Они были реалистами, а не просто мечтателями. Хотя, конечно, известная доля политического идеализма им была присуща. На ранних стадиях политической борьбы со Сталиным все его противники допустили целую пропасть недопустимых ошибок. И главная состояла в том, что они не только в корне неверно интерпретировали целенаправленность и стратегическую обоснованность курса Сталина, но и слишком примитивно подошли к оценке его личности как политической фигуры. В конечном счете за все это им пришлось заплатить ценой собственной жизни. Но они платили эту цену не потому, что таким путем надеялись в последний раз послужить идеалам своей жизни. В представлении некоторых старые большевики являли собой некий эталон рыцарей без страха и упрека. Это, естественно, сказалось и на рождении легенды относительно главной побудительной причины, толкавшей их давать невероятные показания на себя и своих друзей и знакомых. Но таковыми они не были. Это были люди со всеми свойственными людям достоинствами и слабостями. Часто они вступали в острое соперничество друг с другом, склочничали, проявляли непомерный карьеризм и т. д. Говоря все это, я ни коим образом не желаю бросить тень на когорту старых большевиков. Единственной целью моих критических замечаний является стремление представить их не в некоем идеальном ореоле, а такими, какими они были в действительной жизни. К тому же, развернувшаяся после смерти Ленина политическая борьба за власть наложила и на них свою гнетущую печать. Им часто приходилось лавировать, менять свои позиции и взгляды, приспосабливаться к условиям и требованиям тех, кто одерживал победу. А таковым был Сталин. Ленинская закалка с каждым годом все больше превращалась в некий миф. А сталинский политический котел, в котором они теперь варились, прививал им совершенно иные качества. Словом, чисто идейные соображения как главный побудительный мотив признательных показаний на показательных процессах выглядит, по меньшей мере, если недостаточно обоснованным, то уж во всяком случае преувеличенным. Гораздо более убедительным выглядит краткий перечень мер воздействия на арестованных, с помощью которых выбивались признания. Кривицкий перечисляет следующие четыре фактора (так он называет эти меры).
На мой взгляд, основным средством сломить волю подследственного и заставить его признать вменяемые ему преступления, а заодно и оговорить тех, на кого указывал следователь, безусловно, являлись меры физического воздействия. Прежде всего пытки во всех формах и разновидностях их существования. «Метод пыток, метод подтасовки фактов с помощью самодельных лжесвидетелей и метод переговоров между Кремлем и жертвами использовались одновременно для получения быстрых результатов, — пишет Кривицкий. — Я могу говорить о физических пытках лишь настолько, насколько я узнал о них из первых рук. Я знал одного заключенного, которого заставляли стоять на протяжении всех дознаний с различными перерывами на протяжении 55 часов под слепящим светом ламп. Возможно, это была самая простая разновидность «третьей степени»[868]. Не стану комментировать умозаключения Кривицкого. В литературе о сталинском периоде нашей истории имеется множество свидетельств того, насколько широко и с каким изуверским садизмом порой применялись меры физического воздействия при ведении следствия. В данном случае едва ли можно добавить что-либо новое или оригинальное. Да и не в этом состоит убедительность объективной оценки роли Сталина во всех этих делах. Мне кажется, вполне достаточно будет сослаться на известную телеграмму, подписанную от имени ЦК партии Сталиным, где уже задним числом не только подтверждается правомерность применения мер физического воздействия на подследственных, но и как бы содержится невысказанное недоумение вождя: неужели нельзя понять столь простые до примитивности вещи. Ведь пытки применяют и наши враги, почему же нам не пользоваться такими же методами, но уже в целях благородных. В телеграмме от 10 января 1939 г., подписанной Сталиным, говорилось: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 г. с разрешения ЦК ВКП(б)… Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод»[869]. Конечно, открыто, а тем более публично, Сталин не ратовал в пользу применения мер физического воздействия при ведении следствия. Но, по существу говоря, он не придавал слишком серьезного значения тому, как вся его репрессивная политика будет воспринята мировым общественным мнением. Он исходил из принципа, что «Европа все проглотит». Эта циничная позиция отнюдь не означала, что он вообще был безразличен к тому, что скажет о нем и его политике заграница. Напротив, по указанию Сталина и при его личном участии велась широкая пропагандистская кампания, нацеленная на то, чтобы всячески обосновать и подкрепить фактами правильность мер, предпринимаемых властями. Сталин лично участвовал в этом деле, принимая видных зарубежных представителей литературы, отвечал на их порой каверзные вопросы. Причем вел себя настолько умело и убедительно, что некоторые из них по возвращении на родину разразились восторженными книгами в адрес Советского Союза и сталинской политики. Один характерный пример. Принимая немецкого писателя Л. Фейхтвангера, Сталин приводил примеры лживости и неискренности арестованных. Так, находясь в тюрьме, Радек написал Сталину большое письмо, в котором заверял вождя в своей полной невиновности. Сталин посчитал это письмо лживым, поскольку Радек на следующий день якобы «сознался» в предъявленных ему следователями антисоветских и террористических преступлениях. Об этом лично сам вождь поведал своему немецкому собеседнику. Причем тот воспринял это с полным доверием[870]. Сталин старался заручиться морально-политической поддержкой видных деятелей западной литературы и культуры. Он считал, что их авторитет поможет ему в выгодном для себя свете представить перед западной общественностью все, что происходило тогда в СССР. Достаточно назвать такие имена, как Р. Роллан, А. Жид, Л. Фейхтвангер. Не говоря уже об А. Барбюсе, написавшем биографию вождя, больше смахивающую на заказной панегирик А. Жид такими словами выразил отношение прогрессивно настроенной западной интеллигенции к Советскому Союзу: «Кто может определить, чем СССР был для нас? Не только избранной страной — примером, руководством к действию. Все, о чем мы мечтали, о чем помышляли, к чему стремились наши желания и чему мы готовы были отдать силы, — все было там. Это была земля, где утопия становилась реальностью. Громадные свершения позволяли надеяться на новые, еще более грандиозные. Самое трудное, казалось, было уже позади, и мы со счастливым сердцем поверили в неизведанные пути, выбранные им во имя страдающего человечества»[871]. Столь высокие, почти романтические чувства в отношении СССР, не помешали, однако, тому же А. Жиду пересмотреть свои оценки несколько позднее, причем во многом под влиянием сталинских репрессий и отсутствия свобод в западном их понимании. Его объяснение сводилось к тому, что в Москве хотят и требуют только одобрения всему, что происходит в СССР. Пытаются добиться, чтобы это одобрение было не вынужденным, а добровольным и искренним, чтобы оно выражалось даже с энтузиазмом. И самое поразительное — этого добиваются. С другой стороны, малейший протест, малейшая критика могут навлечь худшие кары, впрочем, они тотчас же подавляются. И не думаю, чтобы в какой-либо другой стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано (терроризировано), более порабощено. С неподдельным пафосом А. Жид обрушился с обвинениями в адрес лично Сталина. В частности, он писал: «Критику и свободу мысли называют в СССР «оппозицией». Сталин признает только одобрение всех; тех, кто ему не рукоплещет, он считает врагами. Нередко он сам высказывает одобрение какой-нибудь проводимой реформе. Но если он реализует какую-либо идею, то сначала убирает того, кто ее предложил, чтобы лучше подчеркнуть, что эта идея его собственная. Это его способ утверждать свою правоту. Скоро он будет всегда прав, потому что в его окружении не останется людей, способных предлагать идеи. Такова особенность деспотизма — тиран приближает к себе не думающих, а раболепствующих»[872]. В данном контексте нельзя обойти молчанием то, как Троцкий расценивал поездки в СССР этих видных представителей западноевропейской литературы. Ведь он не мог не понимать, что их моральный авторитет высок и они не такие уж простачки, чтобы легко поддаться на уловки Сталина. Не имея фактически никаких оснований обличить их в неискренности или политической слепоте, он выдвинул другую версию. По его словам, «писатели с громкими или известными именами, как Ромен Роллан, покойный Барбюс, Мальро, Генрих Манн или Фейхтвангер являются, на самом деле, стипендиатами ГПУ, которое щедро оплачивает «моральные» услуги этих друзей через посредство Государственного издательства… Обманывать так нагло можно только тех, которые сами хотят быть обмануты: к этой категории относится немало двусмысленных светил»[873]. Применительно к таким крупным фигурам подобного рода ярлык выглядел если не натяжкой, то недопустимым упрощением. Бесспорно, все эти люди хвалили достижения Советской России не за деньги (даже в форме литературных договоров об издании их произведений в СССР). Восторженно отзывались об успехах Советской России прежде всего потому, что такие успехи и достижения были реальностью, а не пропагандистской выдумкой. Панегирики политике вождя пел разве что А. Барбюс. Л. Фейхтвангер видел в лице СССР, а значит и его руководителя, силу, способную реально противостоять гитлеровскому фашизму. Да и то обстоятельство, что, например, А. Жид вскоре как бы дезавуировал свои первоначальные впечатления и оценки, опровергает аргументацию Троцкого. Высвечивая эти моменты, я тем самым не хочу сказать, будто Сталин выступал чуть ли не оптовым покупателем видных европейских интеллектуалов. Он, конечно, придавал немалое значение положительным отзывам об успехах страны и о позитивных моментах в его политике. Но он не хотел — и не мог хотеть, — чтобы негативные стороны советского бытия, в первую очередь набиравшие все большую силу репрессии, подвергались объективному освещению на Западе. Вот почему кампания дезинформации зарубежной общественности была поставлена на широкую ногу. На это не жалели ни средств, ни усилий, ибо игра, как говорится, стоила свеч. Стенограммы бесед Сталина с видными представителями западной литературы и культуры отличались откровенностью и, по крайней мере, внешней искренностью со стороны вождя. Он не увиливал от острых вопросов и давал на них достаточно откровенные ответы. Разумеется, в пределах допустимого. Достоверно неизвестно изучал ли вождь произведения великого мыслителя античности Аристотеля, но главный аргумент, которым он мог бы подкрепить свои доводы, был сформулирован за много столетий до него именно Аристотелем: «Сначала следует установить общее правило для всех видов государственных устройств вообще: сторонники того или иного строя в государстве должны быть сильнее его противников»[874]. Кстати сказать, в той или иной форме эта идея неизменно доводилась до сознания его просвещенных собеседников. И вообще, читая записи бесед Сталина со своими прославленными посетителями, вполне убеждаешься в одном — недоучившийся семинарист обладал бесспорной способностью вести на равных разговор на различные темы с теми, кого считали крупными писателями и видными деятелями культуры, в том числе и культуры политической. Надо подчеркнуть одно чрезвычайно важное обстоятельство. В это время Европа была особенно встревожена опасностью гитлеровского фашизма. На этом фоне европейцы были склонны проявлять к Советскому Союзу и Сталину как его вождю больше снисходительности, т. е. старались воздерживаться от критики тогда, когда это было возможно. И речь идет не только о тех кругах, которые испытывали симпатии к СССР, но даже о тех, кто занимал нейтральные позиции и даже был критически настроен по отношению к Советской стране вообще и к политике Сталина, в частности. Словом, сложная взаимосвязь множества разных факторов помогала Сталину как-то сгладить в глазах западного общественного мнения впечатление от перманентных чисток, ареной которых стала Советская Россия. Завершая данный раздел, было бы непростительной ошибкой вообще обойти молчанием один отнюдь не второстепенный момент. Речь идет о том, что неправомерно полагать, будто абсолютно все показания и признания подсудимых являлись сплошным вымыслом. Несомненно, что ряд фактов, которые вменялись в вину обвиняемым, имел место в действительности. Ведь история борьбы оппозиции против Сталина и его курса достаточно убедительно показала, что они не сидели сложа руки и предпринимали попытки сначала легальными, а затем и конспиративными способами вести против него борьбу. И борьбу не на жизнь, а на смерть. С этой целью и создавались различные тайные группировки, налаживались связи, согласовывалась программа антисталинских действий. Словом, не вымышленные, а реальные шаги по устранению Сталина ими предпринимались. Другое дело, что они не увенчались успехом. И эти их действия, конечно, не могли не настораживать вождя. Так что, как говорится, не бывает дыма без огня. Другое дело, что Сталин в борьбе со своими противниками не гнушался никакими средствами и в конце концов дошел до того, что обвинил их в намерении свергнуть Советскую власть и восстановить капитализм в стране. А это уже не поддается никакому логическому и историческому объяснению. Но логика политической борьбы порой вообще попирает нормальную человеческую логику. 4. Начало «ежовщины» После «успешного», на поверхностный взгляд, завершения первого большого показательного процесса, казалось бы, все идет как нельзя гладко. Иными словами, в полном соответствии с разработанным Сталиным сценарием. Однако за кулисами событий зрело настоящее политическое землетрясение общесоюзного масштаба. Эпицентром его стали органы государственной безопасности в лице НКВД. Вождь уже на протяжении ряда лет выражал неудовлетворенность деятельностью органов. В 1935 году в связи с побегом во время этапирования одного из крупных военных чинов он писал Кагановичу: «Я думаю, что чекистская часть НКВД болеет серьезной болезнью. Пора заняться нам ее лечением»[875]. К лечению НКВД Сталин как раз и приступил вскоре после завершения первого процесса. Находясь на отдыхе в Сочи, он отправил шифртелеграмму Кагановичу и Молотову, подписанную для того, чтобы это не выглядело сугубо единоличным решением, также и Ждановым, недавно ставшим секретарем ЦК партии. Вот текст этой, вошедшей в историю, телеграммы:
Если говорить коротко, то телеграмма знаменовала собой вступление в период, получивший в советской истории емкое название ежовщины. Главный мотив, послуживший вождю предлогом для снятия Ягоды и замены его Ежовым, содержал в себе зловещий смысл. Опоздание на четыре года подразумевало, что необходимо наверстать упущенное и резко интенсифицировать кампанию чистки и репрессий. Что касается даты, от которой Сталин вел отсчет, то, очевидно, это прямо или косвенно связано с делом Рютина, когда стала усиленно муссироваться тема устранении Сталина. 1932 год, как было показано в соответствующей главе, был для него особенно тяжелым как по политическим, так и по личным причинам. Именно с этого времени он в дальнейшем станет считать, что разного рода партийные оппозиции, прежде всего троцкистско-зиновьевская, а также правая, перестали быть политическими оппонентами и полностью переродились в откровенно антисоветскую контрреволюционную коалицию. Вождь пришел к твердому убеждению, что любые выступления против него равносильны выступлениям против социалистического строительства, против государства вообще. Это был принципиально важный рубеж, предопределивший и серьезную перемену в политической стратегии Сталина в отношении бывших оппозиционеров. Если на XVII съезде он демонстрировал готовность «помиловать» своих бывших конкурентов в борьбе за власть и предоставить им возможность продолжать работу (правда, на сравнительно скромных постах), то отныне он взял безоговорочный курс на их устранение, в том числе и физическое. Но если взглянуть вглубь причин назначения Ежова, то выяснится, что Сталин уже не доверял прежнему ОГПУ. Как и не питал особого доверия и к руководству Красной Армии. Ежов в глазах Сталина был именно тем человеком, на которого он возлагал обязанность, во-первых, расширить масштабы и рамки репрессий, во-вторых, радикально почистить органы безопасности от людей Ягоды. В-третьих, безжалостно и до конца выкорчевать все оставшиеся очаги оппозиции. Причем имелось в виду изничтожить их не только политически (это уже был свершившийся факт), сколько физически. В четвертых, репрессии не ограничивать пределами Москвы, Ленинграда и ряда других крупных городов, а распространить их, по существу, на всю страну. Благо что она широка и необъятна. Были, разумеется, другие соображения, о которых мы будем говорить по ходу изложения соответствующего материала. В чисто человеческом измерении Ежов подходил для предназначавшейся ему роли. Он был безоглядно предан Сталину и готов был без малейшего сомнения и размышления исполнить любое его указание. Можно сказать, на лету ловил эти указания и немедленно претворял их в жизнь. По прежнему опыту работы Ежова вождь знал его как личность, не обремененную чувствами жалости, сострадания и справедливости. Если говорить проще, то его без преувеличения можно назвать политическим садистом. К тому же, в чисто личном плане новый нарком был повязан по рукам и ногам, поскольку страдал склонностью к алкоголизму и был гомосексуалистом. А последнее по советскому законодательству каралось как уголовное преступление. Бросая ретроспективный взгляд на нашу историю, кажется, что лучшей фигуры для реализации намечавшихся Сталиным планов трудно было и найти. И Ежов приступил к работе. Вот что докладывал Каганович о первых шагах «сталинского карлика» (так назвали Ежова из-за его маленького роста): «У т. Ежова дела идут хорошо. Взялся он крепко и энергично за выкорчевывание контрреволюционных бандитов, допросы ведет замечательно и политически грамотно. Но, видимо, часть аппарата, несмотря на то, что сейчас притихла, будет ему нелояльна. Взять, например, такой вопрос, который оказывается имеет у них большое значение, это вопрос о звании. Ведутся разговоры, что генеральным комиссаром остается все же Ягода, что де Ежову этого звания не дадут и т. д. Странно, но эта «проблема» имеет в этом аппарате значение. Когда решали вопрос о наркоме, этот вопрос как-то не ставился. Не считаете ли, т. Сталин, необходимым этот вопрос поставить?»[877] С присвоением наркому внутренних дел Ежову звания генерального комиссара государственной безопасности проблемы не существовало. Вскоре он по воле вождя получил звание, равнозначное маршалу, и теперь ни в чем не уступал своему предшественнику. Не уступал — не то слово. Он его многократно и по всем параметрам превзошел в удивительно короткие сроки. К примеру, уже через несколько дней по инициативе то ли Ежова, то ли кого-то другого Политбюро в опросном порядке принимает постановление «Об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам». В нем говорилось:
В личном архиве Ежова обнаружен рукописный проект этого постановления. В нем имеется не вошедший в окончательный текст постановления третий пункт следующего содержания: «3. В общей сложности расстрелять не менее тысячи человек. Остальных приговорить к 10–8 годам заключения плюс столько же лет ссылки в северные районы Якутии»[878]. Сразу виден размах, которого так от него ждали! Центральной задачей во второй половине 1936 года для Ежова явилась подготовка и проведение второго большого показательного процесса, на котором оказалось семнадцать обвиняемых. Сам процесс состоялся в январе 1937 года. Главными фигурами среди обвиняемых были Пятаков, Серебряков, Радек и Сокольников. У членов партии, по крайней мере тех, кто был знаком с ленинским завещанием, четко отложилась в памяти характеристика, данная Пятакову. «Пятаков — человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством…» Ко времени своего ареста Пятаков стал государственным деятелем весьма высокого ранга. Он работал заместителем Орджоникидзе по руководству Народным комиссариатом тяжелой промышленности. Фактически он стоял у руля советской промышленности и многие считали — и не без оснований — что именно ему страна в первую очередь обязана успешным выполнением первой и второй пятилеток. Он показал себя выдающимся организатором производства: компетентным, деловым, требовательным, все свои силы, отдававшим исключительно работе. А. Орлов в своей книге приводит такой эпизод, характеризующий отношение Пятакова к вождю: «Из донесения НКВД знал он и о том, что в разговоре с группой друзей Пятаков однажды высказался так «Я не могу отрицать, что Сталин является посредственностью и что он не тот человек, который должен бы стоять во главе партии; но обстановка такова, что, если мы будем продолжать упорствовать в оппозиции Сталину, нам в конце концов придется оказаться в ещё худшем положении: наступит момент, когда мы будем вынуждены повиноваться какому-нибудь Кагановичу. А я лично никогда не соглашусь подчиняться Кагановичу!»[879] Другие фигуранты процесса также хорошо были известны в стране. Серебряков короткое время состоял членом Оргбюро и секретариата ЦК (сразу же после учреждения этих органов). Сокольников считался творцом финансовой реформы начала 20-х годов, был кандидатом в члены Политбюро в середине 20-х годов, затем играл весьма активную роль в зиновьевской оппозиции, за что подвергался исключению из партии. Радек имел в партии репутацию прекрасного, но довольно путанного публициста, склонного к вопросам теории. Сталин охотно пользовался его услугами в борьбе со своими оппонентами. Тем более что делать это было легко ввиду феноменальной беспринципности Радека. При подготовке второго показательного процесса были учтены и накладки, имевшие место в первом процессе. На этот раз, чтобы склонить подследственных к признанию, в печати было опубликовано соответствующее изменение в уголовном законодательстве, позволявшее подсудимым рассчитывать на сохранение жизни в случае их чистосердечного признания своих преступлений. Без этого подследственные, помня вердикт проведенного в августе процесса, могли оказаться не столь уж и сговорчивыми. Ведь при сохранении прежних положений им светила только одна перспектива — расстрел. Арестованные по делу так называемого «Параллельного антисоветского троцкистского центра» в ходе следствия подвергались той же процедуре запугивания, допросов с пристрастием (т. е. всякого рода физическим и моральным пыткам), шантажу. Широко применялись ночные и изнурительные по продолжительности допросы с применением так называемой конвейерной системы и многочасовых «стоек», когда допрашиваемому не разрешали садиться на протяжении многих часов. Не последнюю роль играли и обещания сохранить жизнь в случае лояльного поведения на суде. Если говорить о предъявленных им обвинениям, то они были в каком-то смысле стандартными. Подсудимые, мол, в качестве основной своей задачи ставили свержение Советской власти в СССР. Для достижения этой цели участники центра якобы развернули широкую вредительско-диверсионную, шпионскую и террористическую деятельность. Им вменялось в вину и то, что для непосредственного руководства антисоветской деятельностью на местах в некоторых крупных городах СССР были созданы местные троцкистские центры. Обвиняемых также выставляли в роли козлов отпущения за многочисленные недостатки в снабжении населения продовольствием, промтоварами и т. п. Они должны были признать, что их диверсионная и вредительская работа заключалась в срыве планов производства, ухудшении качества продукции, в организации поджогов и взрывов заводов или отдельных цехов и шахт, крушений поездов, порче железнодорожного пути и т. д. Кроме того, подсудимые были обвинены в шпионаже в пользу германской и японской разведок, а также в создании нескольких террористических групп с целью совершения покушений на руководителей партии и государства. Словом, набор обвинений явно тянул чуть ли не на все статьи уголовного кодекса. Следует подчеркнуть, что Сталин лично просматривал протоколы допросов обвиняемых и вносил свои собственные коррективы. В русле его директивных указаний шел весь ход следствия. Однако большинство обвиняемых по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра» длительное время категорически отрицало свою виновность. Многие обвиняемые, давая требуемые от них показания, делали это, по их словам, прежде всего в интересах окончательного разоблачения и разгрома троцкизма. Особо следует сказать о Пятакове. После того, как на предыдущем процессе в показаниях подсудимых его фамилия промелькнула в числе тех, кто замешан в делах антисоветской направленности, он обратился с письмом к Сталину, а также имел беседу с Ежовым. Во время этой беседы, проходившей еще до начала первого процесса, он просил назначить его обвинителем на процессе. Причем такое назначение рассматривал бы как акт огромнейшего доверия ЦК и шел на это от души. Считал, что после процесса, на котором он выступит в качестве обвинителя, доверие ЦК к нему укрепится, несмотря на арест бывшей жены. Далее, он просил предоставить ему любую форму (по усмотрению ЦК) реабилитации. В частности, от себя внес предложение разрешить ему лично расстрелять всех приговоренных к расстрелу по процессу, в том числе и свою бывшую жену, и опубликовать это в печати. В личном письме на имя Сталина Пятаков имеющиеся на него показания назвал клеветническими и заверял, что бесповоротно рассчитался со своими прошлыми политическими ошибками, старается на деле проводить линию партии и готов умереть за партию и Сталина[880]. Но все было напрасно. Пятаков, как и другие, предстал перед судом и прошел, как говорится, всю заранее отработанную процедуру выбивания признаний. Интересно процитировать некоторые пассажи из последних слов подсудимых. Так, Пятаков произнес весьма прочувствованную речь, искренность которой может даже смутить доверчивого человека. Невольно зарождается сомнение: за него писали, а он только зачитывал свое последнее слово. Вот пассажи из него: «Ведь самое тяжелое, граждане судьи, для меня это не тот приговор справедливый, который вы вынесете. Это сознание прежде всего для самого себя, сознание на следствии, сознание вам и сознание всей стране, что я очутился в итоге всей предшествующей преступной подпольной борьбы в самой гуще, в самом центре контрреволюции, — контрреволюции самой отвратительной, гнусной, фашистского типа, контрреволюции троцкистской… Я не стану говорить, граждане судьи, — было бы смешно здесь об этом говорить, — что, разумеется, никакие методы репрессий или воздействия в отношении меня не принимались. Да эти методы, для меня лично по крайней мере, не могли явиться побудительными мотивами для дачи показаний. Не страх являлся побудительным мотивом для рассказа о своих преступлениях»[881] Но всех перещеголял Радек. Он говорил с пафосом, обличая себя и тем самым как бы зарабатывая себе право на жизнь. «Я признал свою вину и дал полные показания о ней, не исходя из простой потребности раскаяться, — раскаяние может быть внутренним сознанием, которым можно не делиться, никому не показывать, — не из любви вообще к правде, — правда эта очень горька, и я уже сказал, что предпочел бы три раза быть расстрелянным, чем ее признать, — а я должен признать вину, исходя из оценки той общей пользы, которую эта правда должна принести. И если я слышал, что на скамье подсудимых сидят просто бандиты и шпионы, то я против этого возражаю, возражаю не с точки зрения защиты себя, потому что, если я признал измену родине, то изменял ли я ей в сговорах с генералами, с моей точки зрения, человеческой, это мало значит, и нету меня профессионального высокомерия, — что допускается предавать с генералами, а не допускается с агентами. А дело состоит в следующем — процесс этот показал два крупных факта: сплетение контрреволюционных организаций со всеми контрреволюционными силами страны. Это один факт. Но этот факт есть громадное объективное доказательство… Но процесс — двуцентрический, он имеет другое громадное значение Он показал кузницу войны и он показал, что троцкистская организация стала агентурой тех сил, которые подготовляют новую мировую войну»[882]. Как видно, он с усердием отрабатывал полученное задание, не жалел красок, чтобы ярче обрисовать всю картину преступлений, вменяемых ему и его сопроцессникам. Но у него была еще одна задача, точнее сверхзадача — он должен был подвести базу под обвинения, готовившиеся в отношении Бухарина и других бывших правых. В этом состояла одна из главных целей проводившегося судебного спектакля. Видимо, таковой являлась цена, заплаченная им за обещание вождя сохранить ему жизнь. И Радек не обманул возлагавшихся на него надежд. В своем последнем слове он, как бы вспомнив о чем-то чрезвычайно важном, заявил: «Я признаю за собою еще одну вину: я, уже признав свою вину и раскрыв организацию, упорно отказывался давать показания о Бухарине. Я знал: положение Бухарина такое же безнадежное, как и мое, потому что вина у нас, если не юридически, то по существу, была та же самая. Но мы с ним — близкие приятели, а интеллектуальная дружба сильнее, чем другие дружбы. Я знал, что Бухарин находится в том же состоянии потрясения, что и я, и я был убежден, что он даст честные показания советской власти. Я поэтому не хотел приводить его связанного в Наркомвнудел. Я так же, как и в отношении остальных наших кадров, хотел, чтобы он мог сложить оружие. Это объясняет, почему только к концу, когда я увидел, что суд на носу, понял, что не могу явиться на суд, скрыв существование другой террористической организации»[883]. Между прочим, в ходе судебного заседания произошел эпизод, который даже трудно назвать — был ли он трагикомическим или просто комическим. Радек в своем последнем слове обратился: «Товарищи судьи…» Последовала немедленная реакция:
Итак, судебный спектакль подошел к своему закономерному финалу. На этот раз прокурор Вышинский не требовал расстрелять подсудимых, как бешеных собак — всех до одного. Сталин сознательно предусмотрел для данного процесса несколько иной сценарий. Ведь в ближайшее время предстоял еще один, возможно, самый важный открытый судебный процесс. Поэтому и вердикт суда показался сравнительно «мягким», если здравый смысл позволяет использовать в данном случае это определение. Суд приговорил Пятакова, Серебрякова, Муралова и еще десятерых подсудимых к расстрелу. Сокольников и Радек, а также два других второстепенных персонажа этого судебного спектакля получили по 10 лет тюремного заключения. Но судьба, так сказать, пощаженных, оказалась практически такой же, как и расстрелянных: в мае 1939 года Сокольников и Радек были убиты сокамерниками в тюрьме[885] Перед Сталиным стояла теперь задача окончательно решить судьбу Бухарина, Рыкова и других. Несмотря на отработанные шаблоны, здесь нужно было действовать иначе. Поскольку Бухарин и Рыков являлись кандидатами в члены ЦК. Это в дальнейшем Сталин перестал считаться с такой, на его взгляд, второстепенной деталью, как членство в Политбюро и в ЦК партии. В то время, как говорится, наплевать на это он просто не мог. Необходимо было подготовить как саму большевистскую верхушку, так и всех членов партии, а также общество к физической расправе над «любимцем партии» и его соратниками. Такая подготовка протекала поэтапно и заняла некоторое время. Первый важный компонент будущих обвинений — показания жертв предшествующих процессов уже были получены. Нужно было все это, как принято сейчас говорить, раскрутить. Эту роль призваны были сыграть пленумы ЦК партии. Первая артиллерийская подготовка была начата на декабрьском пленуме 1936 года. К сожалению, сохранились только части стенограммы заседаний. С наиболее важными и интересными моментами этих заседаний я и познакомлю читателя. На пленуме доклад о группе Бухарина делал Ежов. Он состоял из набора обвинений, в той или иной форме уже высказывавшихся в адрес Бухарина и Рыкова ранее. Одно из центральных заключалось в подготовке террористического акта в отношении Сталина, для чего были созданы две группы. В этом контексте интересен диалог между Сталиным и докладчиком. Ежов: «Первая должна была готовить террористический акт на т. Сталина, вторая — террористический акт на т. Кагановича». (Сталин. А при чем здесь Рыков?) Это Яковлев говорил. (Сталин. А Рыков при чем?) Яковлев дает показания, о том, что центр, который был осведомлен о террористических намерениях троцкистско-зиновьевского блока, сам персонально через своих членов считал необходимым перейти к методам террора. И он называет состав центра из: Рыкова, Томского, Шмидта, Котова и Угланова. (Сталин. Кто он? Кто называет?) Угланов это называет, Куликов, Яковлев. (Сталин. Об этом есть показания Яковлева?) Да»[886]. Бухарин с гневом и возмущением отвергал все показания, смысл которых сводился к тому, что он замешан в планах организации террористических акций против Сталина и ряда других членов советского руководства. Он не отрицал своего разговора с Радеком и объяснял его следующим образом: «Я говорил, что надо мной тяготеет такое же обвинение, как и над ним. Я рассматривал его как товарища по несчастью. Я не отрекаюсь. Поймите же, когда человек совершенно одинок, когда у него нет никого, с кем он мог бы поделиться, и когда над ним такое обвинение тяготеет, он станет искать притыка и он приткнется к любому теплому месту. Радек по сути дела находился в таком же положении, как и я, и я приткнулся к нему… Сталин. Когда имеется тысяча показаний против тебя, ты не волнуйся, подожди, хотим выяснить, когда имеются показания таких людей, как Куликов — он же считался честным человеком… Бухарин. Я не видел Куликова с 1928 года. Сталин. Имеется показание такого человека, как Куликов, Угланов, Сосновский… Почему они должны врать на вас? Они могут врать, но почему? Можем мы это скрыть от пленума? Ты возмущаешься, что мы поставили этот вопрос на пленуме, и вот ты стоишь перед фактом. Бухарин. Я возмущаюсь не тем, что этот вопрос поставлен на пленуме, а тем, что Николай Иванович (имеется в виду Н.И. Ежов — Н.К.) делает заключение, что я знал о терроре, виноват в терроре и прочее»[887]. Оправдывался на пленуме и Рыков, приводя очевидные аргументы, опровергающие обвинения в его адрес. И вот реакция на все это Сталина:
Рискуя переборщить по части цитирования, я тем не менее продолжу его. Поскольку считаю, что высказанные Сталиным соображения достаточно адекватно и полно передают логику его политического мышления. Это, с одной стороны. С другой, читатель убедится, что вождь был хорошим полемистом и умел нащупывать слабые места в аргументации своих оппонентов. Так что в итоге создавалось впечатление, что Сталин озабочен лишь одним — установлением истины, а отнюдь не чувствами мести и т. п.
Не мог вождь обойти вопрос и о самоубийстве Томского, поскольку даже среди членов ЦК, не говоря уже о массе членов партии, было распространено убеждение, что такой сильный по характеру человек, каким был Томский, не пойдет на самоубийство, если не придет к выводу, что все средства доказать свою невиновность абсолютно недейственны, что Сталин и его ближайшее окружение не собираются всерьез их рассматривать. Сталину важно было доказать, что даже акт самоубийства отнюдь не свидетельствует о том, что таким путем человек хочет доказать свою невиновность. Важно было изобразить дело так, что и самоубийство является предательством по отношению к партии. Поэтому вождь и затронул тему самоубийства Томского. Вот как он закончил свою, надо сказать, весьма откровенную и поучительную речь, где внешняя логическая убедительность служила всего лишь прикрытием и оправданием политического и, в конечном счете, уголовного преследования своих оппонентов. «Я бы вам посоветовал, т. Бухарин, подумать, почему Томский пошел на самоубийство, и оставил письмо — «чист». А ведь тебе видно, что он далеко был не чист. Собственно говоря, если я чист, я — мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я — коммунист, то я буду на весь свет кричать, что я прав. Чтобы я убился — никогда! А тут не все чисто. (Голоса с мест. Правильно!) Человек пошел на убийство потому, что он боялся, что все откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветного позора… Вот вам одно из самых последних острых и самых легких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию. Вот вам, т. Бухарин, подоплека последних самоубийств. И Вы, т. Бухарин, хотите, чтобы мы вам на слово верили? (Бухарин. Нет, я не хочу.) Никогда, ни в коем случае. (Бухарин. Нет, не хочу.) А если вы этого не хотите, то не возмущайтесь, что мы этот вопрос поставили на пленуме ЦК. Возможно, что Вы правы, Вам тяжело, но после всех этих фактов, о которых я рассказывал, а их очень много, мы должны разобраться. Мы должны объективно, спокойно разобраться. Мы ничего, кроме правды, не хотим, никому не дадим погибнуть ни от кого. Мы хотим доискаться всей правды объективно, честно, мужественно. И нельзя нас запугать ни слезливостью, ни самоубийством. (Голоса с мест. Правильно! Продолжительные аплодисменты)»[890] Как видим, вождь умел красиво подать даже самые темные свои дела и замыслы. Его, якобы, ничего кроме правды не устраивало. Факты, однако, говорили совсем о другом. Речь шла не о выяснении истины, а о том, чтобы собрать необходимое количество псевдофактов и заведомо ложных свидетельств, чтобы исключить Бухарина и Рыкова из партии, а затем предать суду, причем приговор суда заранее был предопределен. Бухарин все еще продолжал оказывать сопротивление, хотя заранее было ясно, что он и его товарищи обречены. В своем заявлении в адрес пленума он четко выразил характер происходящего и сделал единственно логичный вывод, который вскоре был полностью подтвержден ходом событий. «Обвинения, выдвинутые против меня на пленуме, представляются мне просто чудовищными по своему характеру. Но я хочу обратить внимание и на другие стороны дела. Что получается? По разъяснениям т. Кагановича выходит, что пленум ставит вопрос не юридически, а политически. Из хода прений вытекает, что речь идет об общей политической оценке таких-то обвиняемых или подозреваемых, а дальше, после решения пленума, последуют очные ставки, подробный анализ фактов и т. д. Что же такое политическая оценка с этой точки зрения? Она выражается в предложениях резолютивного характера: вывести из состава ЦК, исключить из партии, предать суду и т. д. Это есть (или что-либо другое, дискриминирующее) решение наивысшей партинстанции. Что же тогда остается на долю дальнейшего следствия? Ясно: оправдать во что бы то ни стало обязательное решение, обязательное для следователя, обязательное для судебного следователя, обязательное для судьи (если дело доходит до суда), обязательное — как это ни странно — даже для подсудимого, если он еще член партии. Не может следствие обелить того, кто политически очернен высшей партийной инстанцией»[891]. Бухарин как в воду глядел: все дальнейшее происходило по сценарию, им описанному. На самом же пленуме было принято решение продолжать расследование дела и вернуться к нему еще раз на ближайшем пленуме ЦК партии. Это был, конечно, не финал, а лишь промежуточная ступень восхождения на политическую Голгофу. Сначала политическую, а потом и просто Голгофу. 5. Бараны, идущие на бойню: февральско-мартовский пленум 1937 года По мере приближения срока начала очередного пленума ЦК ситуация становилась все более напряженной. Сталин замыслил провести не просто пленум, а настоящее генеральное наступление против остатков уже капитулировавшей оппозиции. Но не в этом заключалась главная задумка вождя. Он решил провести пленум в такой направленности и в такой тональности, чтобы он явился сигналом для проведения широкомасштабной кампании репрессий буквально во всех областях жизни страны. Необходимо было создать обстановку осажденной крепости и задействовать все рычаги для осуществления поставленной цели. В повестке дня стояли разные вопросы, но все они сводились к борьбе с врагами народа, с вредительской и подрывной деятельностью в ведущих отраслях промышленности. Главными докладчиками должны были выступить, кроме Ежова, Орджоникидзе, отвечавший за тяжелую промышленность, Каганович, руководивший транспортом, а также сам вождь — с основным, целеопределяющим докладом. Кроме того, предстояло окончательно решить в партийном порядке вопрос о Бухарине и Рыкове. Словом, есть основания сказать, что репрессии были единственным и главным пунктом повестки дня. О значении и месте этого поистине зловещего пленума в истории нашей страны и в политической биографии Сталина речь пойдет позднее. Сначала рассмотрим события, предшествовавшие началу пленума. Буквально накануне открытия пленума покончил жизнь самоубийством Г.К. Орджоникидзе, влиятельный член Политбюро, нарком тяжелой промышленности и один из ближайших соратников и друзей Сталина. Пришлось искать другого докладчика, и им стал Молотов. В официальной печати было сообщено, что Орджоникидзе скончался скоропостижно в результате болезни сердца. Сталин не мог допустить, чтобы истинная версия происшедшего каким-либо образом стала достоянием известности: утечка подобной информации, вне всяких сомнений, была бы колоссальным ударом по авторитету вождя и в известной мере могла поставить под вопрос ужесточение курса на репрессии. Именно поэтому власти делали все, чтобы официальная версия смерти Орджоникидзе не вызывала ни малейшего сомнения или вопросов. После гибели Орджоникидзе вокруг его имени усиленно создавался ореол верного сторонника Сталина, торжественно отмечались годовщины смерти, публиковались многочисленные мемуары о жизни наркома, в особенности о последних днях, из которых следовало одно: смерть была внезапной, обусловленной чисто медицинскими причинами. Серго был в прекрасном настроении, переполнен замыслами и планами. Любая информация, в том числе и слухи о подлинной причине его гибели, беспощадно пресекались, приравниваясь к злостной антисоветской пропаганде. В рамках тома, естественно, нет возможности подробно рассмотреть вопросы взаимоотношений Сталина и Орджоникидзе, а также все обстоятельства, предшествовавшие роковому событию — его самоубийству. Тех, кто интересуется этим, можно отослать к небольшому по объему, но весьма содержательному, хорошо документированному исследованию О. Хлевнюка. В нем на базе архивных источников и других материалов проанализированы практически все этапы взаимоотношений между Сталиным и Орджоникидзе, в особенности в период разгула репрессий. Итак, возникает вопрос: почему Орджоникидзе покончил жизнь самоубийством? И действительно ли он покончил с собой или был застрелен по приказу Сталина? Имеющиеся в распоряжении историков факты позволяют дать на эти вопросы если не вполне исчерпывающие ответы, то по крайней мере выдвинуть вполне убедительные, построенные на анализе объективных фактов, версии. По некоторым свидетельствам, накануне пленума при обсуждении на Политбюро вопроса о борьбе с вредительством С. Орджоникидзе сказал, что никакого вредительства в тяжелой промышленности нет. Сталин оборвал его: — Ты ничего не понимаешь или делаешь вид, что не понимаешь. Иди отсюда — Орджоникидзе, не закончив доклада, ушел[892]. Сталин не хотел открыто демонстрировать перед другими, что у него с Орджоникидзе существуют серьезные разногласия, и прежде всего по вопросам расширения фронта репрессий. Не говоря уже о том, что серьезные стычки происходили на почве того, что Серго часто выступал в защиту сотрудников своего наркомата, которых подвергали арестам и преследованиям как замаскированных троцкистов, зиновьевцев и бухаринцев, или же агентов иностранных разведок. Известно, что Орджоникидзе пытался весьма энергично защитить Пятакова, высоко ценимого им не только в качестве своего заместителя по наркомату, но и как весьма компетентного организатора и руководителя промышленности. Однако эта попытка провалилась — Сталин не внял доводам Серго. Да и как Орджоникидзе мог оказать помощь Пятакову, если он сам находился под угрозой. Об этом свидетельствует хотя бы такой красноречивый факт: его родной брат П. Орджоникидзе был арестован и против него выдвигались отнюдь не шуточные обвинения. Если он был не в состоянии помочь своему брату, то это говорит о многом. Ситуация была уже за рамками критической. Но это еще не все. В квартире самого Орджоникидзе сотрудниками НКВД был произведен обыск, что, конечно, выходило за все пределы допустимого в отношении действующего члена Политбюро. Даже учитывая обстановку тех лет. Когда Орджоникидзе вернулся домой, он сразу же позвонил Сталину, но тот спокойно ему заметил: «— Серго, что ты волнуешься? Этот орган может в любой момент произвести обыск и у меня. — «Значит, над правительством и Политбюро стоит госбезопасность, которая руководит ими?» — якобы, ответил Орджоникидзе. Сталин пригласил Орджоникидзе к себе для разговора. Серго бросился на улицу без верхней одежды и за ним, взяв шинель и папаху мужа, поспешила его жена Зинаида Гавриловна. Ждать у дома, где жил Сталин, ей пришлось около полутора часов. «Серго выскочил от Сталина очень взволнованный, не стал одеваться и побежал к себе домой»[893]. Уже после гибели Серго ходили слухи, что на предстоявшем пленуме ЦК он якобы намеревался выступить против курса Сталина на дальнейшее расширение репрессий и что, таким образом, имелись шансы остановить террор. Зная обо всем этом, Сталин якобы поручил начальнику охраны Ежова убить Орджоникидзе. И Серго был застрелен у себя на квартире[894]. Все эти версии выглядят всего лишь предположениями, не подкрепленными фактами и реальными доказательствами. Изображать Орджоникидзе политическим антиподом Сталина нет никаких серьезных оснований. Конечно, в силу своего характера (он был чрезвычайно вспыльчив) у него нередко бывали конфликты со Сталиным, порожденные, видимо, не столько горячностью и темпераментом Серго, сколько грубостью вождя. Это нашло свое косвенное отражение даже в переписке между ними. В одном из писем Сталина есть такая примечательная концовка: «Не ругай меня за грубость и, может быть, излишнюю прямоту. Впрочем, можешь ругать сколько влезет. Твой И. Сталин»[895] Конечно, неправильно было бы полагать, что ухудшение личных отношений со Сталиным не влияло на отношение Орджоникидзе и к политическому курсу вождя. Очевидно, поворот в личных отношениях в значительной мере был предопределен и различиями в подходе к политическим проблемам, прежде всего к вопросу о репрессиях. Об этом можно судить на основании воспоминаний А. Микояна. О самоубийстве Серго он писал следующее: «За 3–4 дня до самоубийства мы с ним вдвоем ходили вокруг Кремля ночью перед сном и разговаривали. Мы не понимали, что со Сталиным происходит, как можно честных людей под флагом вредительства сажать в тюрьму и расстреливать. Серго сказал, что у него нет сил дальше так работать. «Сталин плохое дело начал. Я всегда был близким другом Сталину, доверял ему, и он мне доверял. А теперь не могу с ним работать, я покончу с собой». Я был удивлен и встревожен его выводом, поскольку до этого его высказывания были иными. Я стал его уговаривать, что он неправильно рассуждает, что самоубийство никогда не было средством решения той или иной проблемы. Это не решение проблемы, а уход от нее. И другие аргументы приводил. Мне казалось, что я его убедил. Несколько успокоились и пошли спать»[896]. Как видим, здесь личные отношения тесно переплелись с политическими проблемами. Но в данном случае акцент следует сделать не на личных отношениях, а на политической позиции Орджоникидзе. И здесь, мне думается, прав О. Хлевнюк, который выражает серьезные сомнения относительно намерения Орджоникидзе выступить против курса Сталина на ужесточение чистки и репрессий на предстоявшем пленуме. Орджоникидзе, конечно, хорошо понимал реальный расклад сил в руководстве партии, потому что сам приложил руку к невероятному укреплению единоличной власти Сталина, опиравшегося на всевластное НКВД. Что, наконец, мог сказать Орджоникидзе на пленуме? Выразить недоверие НКВД и Ежову? В устах Орджоникидзе, вокруг которого одного за другим арестовывали ближайших сотрудников и даже родственников, это могло выглядеть лишь как попытка оправдаться, шаг отчаяния и предвзятость. Орджоникидзе не мог не понимать, что на пленуме не найдут поддержки даже самые мягкие, безобидные намеки и призывы. И все его усилия перед пленумом, воспринимаемые теперь как подготовка к антисталинскому выступлению, скорее всего были ни чем иным, как попыткой переубедить Сталина накануне пленума, заставить его при помощи фактов и доказательств невиновности хозяйственников отказаться от намерений продолжать террор. Вполне убедительно звучит вывод О. Хлевнюка в связи со всем этим делом:
Возвращаясь к основной теме нашего изложения, хочу акцентировать внимание на одном обстоятельстве. В своем заключительном слове на пленуме Сталин не случайно уделил немало внимания Орджоникидзе. Казалось бы, о мертвом говорят хорошо или вообще не говорят, однако Сталин, очевидно, сам серьезно озабоченный самоубийством Серго, счел допустимым высказать в его адрес ряд серьезных критических замечаний. Разумеется, сопроводив их общими словами похвалы, чтобы его замечания не воспринимались как проявление человеческого и политического цинизма. Я приведу эти высказывания здесь, по ходу изложения проблемы, хотя тем самым немного нарушаю общий и хронологический строй изложения материала.
И далее Сталин продолжал: «Я хотел бы выдвинуть опять несколько фактов из области, так сказать, практической работы некоторых наших очень ответственных руководителей. Это было у товарища Серго, которого я уважаю не меньше, а больше, чем некоторые товарищи, но об ошибках его я должен здесь сказать для того, чтобы дать возможность и нам, и вам поучиться…» Сталин весьма подробно описал инцидент, связанный с Ломинадзе, которого Серго защищал перед Сталиным. Последний же убеждал, что Ломинадзе нельзя верить, что он обязательно проявит себя противником генеральной линии партии.
Говоря все это, Сталин хотел показать всем участникам пленума, что необходимо проявлять не просто требовательность, а занимать непримиримую позицию по отношению ко всем тем, кто выказывал хотя бы малейшее сомнение в правильности его политического курса. Более того, своей критикой в адрес Орджоникидзе вождь как бы давал ясное и недвусмысленное предупреждение всем участникам пленума — никакой пощады своим вчерашним товарищам по партии, никакого снисхождения к ним. И кроме того — и на это следует обратить внимание — он как бы косвенно подтверждал самоубийство Орджоникидзе и одновременно давал этому акту однозначную оценку, рассматривая это в качестве предательства по отношению к партии. Но вернемся к основным темам повестки дня. Первым пунктом стоял вопрос о Бухарине и Рыкове. Чтение стенограммы пленума оставляет впечатление, что мы являемся свидетелями заседания не пленума ЦК партии большевиков, а своего рода коллегии инквизиции: настолько драматическими, а порой и трагическими выглядела сама процедура «выяснения» вины и поведение «судей». Накануне, исчерпав все мыслимые возможности доказать свою невиновность, Бухарин объявил голодовку. Этот шаг участники пленума сочли не только проявлением малодушия, но и шантажа по отношению к пленуму. Бухарин обратился с письмом к пленуму. В нем он демонстрировал свою решимость стоять до конца: «Дорогие товарищи! Я обращаюсь к вам с настоящим письмом прежде, чем вы будете выносить решение по моему делу. Я вновь подтверждаю, что я абсолютно невиновен в возводимых на меня обвинениях, представляющих злостную и подлейшую клевету. Я в течение многих месяцев подвергаюсь мучительнейшей моральной пытке, меня объявляют соучастником троцкистских преступлений, против меня подымаются массы, выносились резолюции самого ужасного свойства, мое имя сделано позорным, меня политически уже убила подлая клевета троцкистов и правых, со мной можно сделать все, что угодно. Но я заявляю всем, что пройдя сквозь строй этих неслыханных мучений, самых страшных, я продолжаю бороться против вредительской клеветы, и никакие силы в мире не заставят меня отказаться от самых резких протестов против этой клеветы»[899]. Но обелить себя ему никак не удавалось. Снова всплыл вопрос о мнимой попытке Бухарина убить Сталина. На пленуме зафиксирован, например, такой любопытный эпизод. Один из выступавших (им был А. Рыков) сообщил: «Первое у меня воспоминание связано с тем, что однажды мне позвонили из квартиры Бухарина, что он нервный очень, и просили зайти. Я нашел его в состоянии полуистерическом… Это было в том году, когда его обвиняли, когда, как он мне передал, ему Сталин по телефону звонил и сказал: ты хочешь меня убить. (Сталин. Я ему сказал?) Я не могу вам совершенно точно сказать, но, если Сталин помнит, в тот же день, когда обвинили Бухарина, я подошел к Сталину и спросил об этом, неужели я тоже самое был безумным, и спросил Сталина о том, верит ли он действительно в то, что Бухарин может убить Сталина. (Сталин. Нет, я смеялся, и сказал, что ежели в самом деле нож когда-либо возьмешь, чтобы убить, так будь осторожен, не порежься. Смех и шум.) Я был в крайне взволнованном состоянии и подошел тогда к Сталину потому, что считал это совершенно безумным»[900]. Об обстановке, которая окружала Бухарина и Рыкова, можно судить и по следующему эпизоду. О нем на пленуме поведал Ворошилов: «А вот я вспоминаю, мы недавно вспоминали с товарищем Молотовым один случай. Это было в прошлом 1936 г. перед отпуском Рыкова. На заседании Политбюро Рыков стоял недалеко от стола председательствующего. Я подошел к нему. У него вид был очень плохой. Я спрашиваю: «Алексей Иванович, почему у вас такой вид плохой?» Я спрашиваю: «Что у тебя такой плохой вид?» Он вдруг ни с того, ни с сего, у него руки затряслись, начал рыдать навзрыд, как ребенок. (Рыков. У меня было острое воспаление…) Подожди, подожди. Мне тебя было по-человечески жаль. Я Вячеславу Михайловичу сказал, он подошел, а Рыков говорит: «Да, вот устал…» Начал бормотать неразборчиво. Я привлек Вячеслава Михайловича и стал с ним разговаривать. Он стал рыдать, трясется весь и рыдает. Тогда мы с Вячеславом Михайловичем рассказали Сталину, Кагановичу и другим товарищам этот случай и все мы отнесли это к тому, что человек переработался, что с ним физически не все благополучно. А теперь для меня все это понятно. Слушайте, человек носил на себе груз такой гнусный, и я, который ему руки не должен был бы подавать, я проявил участие, спрашиваю у него: «Как он себя чувствует?». Очевидно, так я себе объясняю, другого объяснения найти себе не могу, почему вдруг взрослый человек ни с того, ни с сего в истерику упал от одних моих слов. Это было в прошлом году. (Молотов. В 1935 году, вероятно, осенью.) Рыков. Это можно в больнице узнать. У меня было острое воспаление желчного пузыря перед этим. Я лежал, врач у меня сидел…) Это было в прошлом году, все-таки. (Сталин. От этого не плачут.)»[901] Вместо комментария: самое пикантное здесь последнее замечание Сталина! Мол, все это пустяки и нечего валять дурака! Вообще в поведении вождя на этом пленуме можно обнаружить две, казалось бы, взаимоисключающие линии: с одной стороны, он пытался демонстрировать максимум объективности, внимательного отношения как к самим обвиняемым, так и к аргументам, которые Бухарин и Рыков приводили в свою защиту. С другой стороны, жестко и последовательно проводил курс на их безусловное исключение из партии, а затем и преследование уже в уголовном порядке. Поступал он так отнюдь не случайно — ему не хотелось предстать в ореоле безжалостного и мстительного человека. На пленуме, явно не без ведома самого Сталина, прозвучали даже голоса, долженствовавшие имитировать подобие критики в его адрес — мол, он вел себя до сих пор слишком либерально и не проявлял необходимой жесткости и твердости. Его верный соратник и подхалим по совместительству Каганович вещал с трибуны: «…Мы слишком долго проявляли великодушие победителей. (Голоса с мест. Правильно, правильно!) Нельзя все же. Хорошо, можно и нужно проявлять великодушие, тем более, что дело идет не столько о великодушии, сколько идет о политическом подходе. В данном случае я должен сказать, что у ЦК и у т. Сталина было проявлено большое великодушие и к Рыкову, и к Бухарину, и к другим. Мы, близкие работники, несколько раз говорили, но т. Сталин нам всегда говорил, что мы слишком ретиво подходим к вопросу, что надо попробовать этих людей сохранить в партии… По-моему, дальше продолжать это великодушие нельзя. Надо очистить нашу партию от этих людей, надо вести и дальше следствие для того, чтобы этих людей, которые хотя и не имеют за собой силы, но которые могут быть врагами, мы должны покончить с ними для того, чтобы обезвредить себя от этих людей»[902]. Одновременно Бухарина упрекали в том, что он беззастенчиво эксплуатирует такое к себе отношение со стороны вождя. Надо отметить, что Бухарин вполне серьезно, но с тонким намеком ответил на подобные обвинения, заявив: «Мне говорят, что я хочу спекулировать на доброте т. Сталина. Я думаю, что т. Сталин не такой человек, чтобы можно было на его доброте спекулировать. Он быстро раскусит всякую спекуляцию. Поэтому мне напрасно приписывалось это в качестве дополнительной отрицательной черты»[903]. Если суммировать главные обвинения, прозвучавшие с трибуны пленума в адрес Бухарина и Рыкова, то они сводились к следующему. Во-первых, в том, что Бухарин и Рыков после подачи ими заявления о полном подчинении партии и отказе от своих правооппортунистических взглядов обманывали партию, двурушнически маскируясь, отказываясь от своих правооппортунистических взглядов. Они сохранили свою фракцию, члены которой ушли в подполье, продолжали стоять на своей старой политической платформе, не прекращая борьбу с партией, подчиняясь только своей внутрифракционной дисциплине. Для руководства этой фракцией еще в 1928 г. был создан центр, который существовал до последнего времени. Активнейшими участниками, членами этого центра были Бухарин и Рыков. Во-вторых, Бухарину и Рыкову было предъявлено обвинение в том, что они не отказывались от своих политических, враждебных Советской стране убеждений, и стояли на платформе капиталистической реставрации в СССР. И, в-третьих, их обвиняли в том, что для достижения поставленных ими целей по свержению сталинского руководства они пошли на прямой блок с троцкистами, зиновьевцами, «леваками», эсерами, меньшевиками и со всеми остальными фракционными группировками, которые были разгромлены давным-давно. В блоке со всеми врагами Советского Союза они перешли к методу террора, организуя вооруженное восстание, к методам вредительства[904]. Было совершенно очевидно, что Сталин, нагромоздив целую кучу обвинений, не оставлял для своих поверженных противников даже малейшего намека на возможность как-то выйти из положения. На политическом горизонте не просматривался никакой компромисс. Это видно хотя бы из обмена репликами между Сталиным и Рыковым, когда вождь упрекал последнего в отказе признать свою вину и честно во всем признаться. Вот как все это выглядело:
Читая стенограмму февральско-мартовского пленума, невольно ловишь себя на мысли, что все это смахивает на плохой детектив. Столько здесь налеплено сюжетов, противоречащих один другому! Столько страстей и еще больше лицемерия, проявленного теми, кто вел расследование. Но это был не детектив, а тщательно продуманная и отрежиссированная рукой опытного мастера политическая операция. Сталин все время апеллировал к признаниям, полученным органами НКВД от тех, кого арестовали раньше и кто уже полностью капитулировал под мощным прессом давления государственной машины, на астрономическую величину которой в свое время обращал внимание вождь. Устоять против этой машины, по его мнению, было невозможно. Достойно внимания и то, что Сталин считал работу чекистов честной, не вызывающей сомнений, хотя и допускал возможность некоторых преувеличений. И что самое удивительное — абсолютно неоспоримым доказательством он расценивал данные, полученные в результате очных ставок. Как будто сами эти очные ставки нельзя соответствующим образом подготовить и заранее принудить их участников давать заведомо ложные показания. В виде иллюстрации я приведу пассаж взятый из стенограммы.
Можно было бы приводить еще немало диалогов подобного рода, раскрывающих существенные черты и особенности сталинского политического мышления и подхода к решению вынесенных на пленум вопросов. Но, пожалуй, достаточно иллюстраций. Впрочем, все приведенные примеры едва ли следует называть иллюстрациями. Они скорее живые штрихи той эпохи, позволяющие хотя бы в некоторой степени воссоздать картину тех лет. На пленуме по делу Бухарина и Рыкова была создана специальная комиссия с поручением представить пленуму соответствующий проект решения. Комиссию возглавил А. Микоян. В ее состав вошел и сам Сталин. От имени комиссии он и сделал доклад, в котором изложил суть внесенных предложений и привел доводы в обоснование решения. В частности, вождь сказал: «Комиссия пленума ЦК поручила мне сделать сообщение о результатах ее работы. Разрешите сделать это сообщение. В комиссии не было никаких разногласий насчет того, чтобы мерой наказания Бухарина и Рыкова считать, и притом как минимум, исключение их из состава кандидатов в члены ЦК и из рядов ВКП(б). В комиссии не нашлось ни одного голоса, который высказался бы против этого предложения. Были разногласия по вопросу о том, предать ли их суду или не предавать, а если не предавать суду, чем ограничиться. Часть членов комиссии высказалась за то, чтобы предать их суду Военного трибунала и добиться того, чтобы они были расстреляны. Другая часть комиссии высказалась за то, чтобы предать их суду и добиться того, чтобы им был вынесен приговор о заключении в тюрьму на 10 лет. Третья часть высказалась за то, чтобы предать их суду без предрешения вопроса о том, каков должен быть приговор. И, наконец, четвертая часть комиссии высказалась за то, чтобы суду не предавать, а направить дело Бухарина и Рыкова в Наркомвнудел. Последнее предложение одержало верх. В результате комиссия единогласно приняла решение о том, чтобы исключить их из состава кандидатов в члены ЦК и из рядов ВКП(б) и направить дело Бухарина и Рыкова в Наркомвнудел»[907]. Решение было принято при двух воздержавшихся — Бухарин и Рыков. Итак, вопрос о судьбе двух известнейших деятелей партии и государства был решен, точнее сказать предрешен — Сталин «забыл» сообщить, что принятое комиссией предложение было внесено им самим и выглядело как будто менее кровожадным, чем некоторые другие. Однако это была очередная уловка вождя, призванная продемонстрировать его непредубежденность и стремление во всем досконально разобраться, чтобы, не дай бог, осудить невиновных. Мало кто сомневался, чем в конце концов завершится расследование дела в НКВД О настроениях, царивших на пленуме, говорит такой, на первый взгляд, малозначительный, но в действительности весьма симптоматический эпизод. Один из ораторов с подъемом докладывал на пленуме: «Я не стану занимать ваше время зачитыванием большого списка, у меня этот список имеется на 77 человек (Смех), из которых ? арестованы. (Сталин. Маловато что-то.) Тов. Сталин, я вам сказал, что это только начало (Смех всего зала)»[908]. Действительно, причин для смеха было более чем достаточно. Но это был смех, который для многих из присутствовавших в зале заседаний, скоро превратится в слезы. Поэтому вернее было бы переиначить поговорку: не смех сквозь слезы, а слезы сквозь смех. Вообще на пленуме было немало эпизодов, поражающих своей нелогичностью. Взять хотя бы то, что Бухарин и Рыков при голосовании воздержались, хотя категорически отрицали свою вину. Очевидно, этим своим шагом они хотели продемонстрировать партийную дисциплину и партийную традицию — не голосовать против, когда решался вопрос, касавшийся их лично. А между тем речь шла не о партийных традициях, а об элементарных понятиях — виновен или невиновен, и третьего выбора просто не было. В контексте сказанного более чем обоснованно звучит саркастическая оценка этого пленума, данная А. Уламом в его книге о Сталине: «… Они обсуждали проблему рационализации их собственной ликвидации»[909]. Оправданной представляется и оценка А. Уламом поведения членов ЦК, которых он называет баранами, идущими на бойню[910]. Говоря о работе пленума, любопытно отметить одну примечательную деталь — весьма заметную активность на нем Л. Берия. Он не только выступил с речью, но и многократно бросал реплики ораторам, причем реплики эти носили ядовитый и агрессивный характер. Громил он в своей речи бывшее руководство Закавказья и Грузии, не жалея при этом ни крепких слов, ни красок. Складывалось впечатление, что Берия прочно сидит на коне, чувствуя поддержку и патронаж со стороны вождя. Любопытен факт, что он особый сделал акцент, видимо, не без совета со Сталиным, на борьбе против интеллигенции, в особенности проявлений национализма среди старой интеллигенции: «Хотя Грузия сама по себе невелика, но актив у нее немаленький, и основная масса старой интеллигенции была заражена ядом национализма, довольно значительная часть интеллигенции была антисоветски настроена с западной ориентировкой, ориентировалась на запад, на так называемую европейскую культуру, минуя Советский Союз. ЦК Грузии в прошлом вел работу с интеллигенцией неправильно, неумело, доверял отдельные участки культурного фронта националистическим, а иногда и враждебным, элементам, проводил работу не непосредственно, а связывался с интеллигенцией через них. Благодаря этому зачастую не коммунисты влияли на эту интеллигенцию, а враждебно настроенные слои интеллигенции влияли на коммунистов»[911]. Сталин, будучи грузином, считался как бы неофициальным патроном своей родной республики, и резкая критика в адрес грузинской интеллигенции, как мне кажется, не могла не быть заранее санкционирована им лично. Берия, обладавший тонким политическим нюхом, явно старался угодить вождю, питавшему личную неприязнь к представителям той среды, против которых он вел борьбу еще в царские времена. Коль скоро я вскользь коснулся роли Берии в те времена, то считаю уместным остановиться и на выступлении Н.С. Хрущева — будущего разоблачителя и обличителя культа личности Сталина. Его выступление ничем особо примечательным не выделялось среди других, пламенно клеймивших бывших оппозиционеров и вообще врагов народа. Свою лепту внес и Хрущев. Начал он, как было принято тогда, с самокритики: «К сожалению, я должен сказать, товарищи, что и в Московской партийной организации врагам рабочего класса, этим предателям, убийцам, троцкистам удалось также вести свою гнусную контрреволюционную работу, а отдельным из них даже пробраться в руководящие органы Московской партийной организации. У нас оказался враг троцкист — бандит Фурер, который покончил жизнь самоубийством, потому что он чувствовал, что к нему потянулись нити, что он был бы разоблачен как враг. Желая скрыть следы своей преступной работы и этим самым облегчить врагам борьбу с нашей партией, он всячески запутывал эти нити, покончив даже жизнь самоубийством»[912]. Процитирован именно данный пассаж из выступления Хрущева сознательно, поскольку по поводу упомянутого им Фурера в воспоминаниях Н.С. Хрущева дается диаметрально противоположная оценка всему этому делу. Н. Хрущев вспоминает, что Фурер перед смертью оставил письмо Сталину, в котором хотел подействовать на Сталина, чтобы тот изменил свою точку зрения и прекратил массовые аресты. Фурер считал, что арестовывают честных людей. Далее Н. Хрущев продолжает. «Прошло какое-то время, приближалась осень. Сталин возвратился из отпуска в Москву. Меня вызвали к нему. Я пришел, совершенно ни о чем не подозревая. Сталин сказал: «Фурер застрелился, этот негодный человек» …Я очень переживал потом, что оказался глупцом, поверил ему и считал, что это искреннее письмо, что человек исповедался перед смертью. Он не сказал ничего плохого о партии, о ее руководстве… Он своей смертью хотел приковать внимание партии к фактам гибели честных и преданных людей. Для меня это было большим ударом»[913]. В данном случае, сопоставляя взаимоисключающие интерпретации одного и того же факта, я не стремлюсь уличить Хрущева в лицемерии и двуличии. Ведь каждый может возразить: а как он мог в тех условиях поступить? Идти наперекор вождю? Конечно, нет. Однако, соглашаясь с такого рода возражением, хочу отметить тот пыл и размах, с которым тогдашний руководитель Московского комитета партии заверял вождя: «Я могу с уверенностью и без бахвальства заявить от имени Московской организации, что мы все силы приложим для выполнения решений пленума и указаний т. Сталина… до конца искореним остатки недобитых враждебных классов, этих бандитов — фашистов, троцкистов, зиновьевцев и правых. (Голоса с мест. Правильно!)»[914] Но, видимо, довольно деталей — хотя и любопытных, но отвлекающих от главной нити изложения. В целом по представленным докладам пленум принял резолюции. Стоит выделить одну из них — по докладу Ежова. Она была короткой, но содержала в себе заряд огромной взрывной силы, поскольку фактически давала карт-бланш для широкого развертывания репрессий в стране. Текст ее гласил:
Но, конечно, центральным событием, апофеозом работы пленума явился доклад Сталина «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников», с которым он выступил 3 марта 1937 г. Этот доклад заслуживает более обстоятельного освещения. В нем по существу была изложена стратегическая линия вождя на максимальное расширение репрессий и придание им широкомасштабного, массового характера с тем, чтобы вся страна прошла соответствующую чистку. Сталин попытался не только обосновать необходимость дальнейших репрессий, но и придать этому процессу некий оттенок исторической закономерности и неизбежности. Причем он не просто провозглашал свой курс на репрессии, но и пытался дать ему теоретическое обрамление, чтобы этот курс был воспринят не как некое случайное явление, а как необходимая предпосылка дальнейшего успешного строительства и совершенствования советского общественного строя. И в этом мне видится коренной порок всей политической философии Сталина на данном этапе развития страны. Социализм представал в качестве строя, который полностью и окончательно не может быть построен без насилия и репрессий. В этом — но не только в этом — главная историческая ошибка и вина Сталина. Однако подводить общие итоги пока рано. Ведь речь идет об определенном историческом периоде, и этот период как раз и освещен в докладе Сталина. Он передавал не только видение вождем ситуации в целом, но и фактически являлся программой практической работы, своего рода руководством к действию. В чем же усматривал особенность сложившейся ситуации вождь? Во-первых, вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации — как хозяйственные, так и административные и партийные. Во-вторых, агенты иностранных государств, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты. В-третьих, некоторые наши руководящие товарищи как в центре, так и на местах не только не сумели разглядеть настоящее лицо этих вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, но оказались до того беспечными, благодушными и наивными, что нередко сами содействовали продвижению агентов иностранных государств на те или иные ответственные посты. Обращает на себя внимание чеканная формула, ставшая впоследствии эталоном для определения всех, кто был занесен в разряд врагов — вредители, диверсанты, шпионы и убийцы. В будущем эта формула будет применяться чуть ли не до конца жизни вождя, ибо она, как покажет практика, была универсальна и ее легко было применить буквально ко всем обвиняемым, изменяя только лишь акценты. В докладе Сталин особо подчеркнул, что враждебная Советскому государству деятельность является не случайной и мотивировал это своей сакраментальной ссылкой на обострение классовой борьбы. Причины того, что партийные и государственные органы, а также хозяйственные и иные организации оказались застигнутыми как бы врасплох валом подрывной деятельности, вождь усмотрел в том, что они, будучи увлечены хозяйственными кампаниями и колоссальными успехами на фронте хозяйственного строительства, забыли просто о некоторых очень важных фактах, о которых большевики не имеют права забывать. Они забыли об одном основном факте из области международного положения СССР и не заметили двух очень важных фактов, имеющих прямое отношение к нынешним вредителям, шпионам, диверсантам и убийцам, прикрывающимся партийным билетом и маскирующимся под большевика[916]. Сталин на первое место поставил то, что Советский Союз находится в обстановке капиталистического окружения, при этом особо акцентировал внимание на том, что капиталистические страны выжидают случая для того, чтобы напасть на него, разбить его или, во всяком случае, подорвать его мощь и ослабить его. И это обстоятельство, по его словам, определяет основу взаимоотношений между капиталистическим окружением и Советским Союзом. В порядке комментария надо заметить, что отнюдь не только желание напасть на СССР определяло политику западных держав в отношении Советского Союза. Были и другие тенденции и факторы, которые Сталин сознательно опустил, сделав акцент на опасности капиталистического окружения. Специальный раздел в докладе был посвящен троцкизму. Бросая ретроспективный взгляд на ситуацию того периода, нельзя не придти к выводу о серьезной переоценке Сталиным опасности троцкизма. К тому времени, о котором идет речь, видеть в троцкизме главную угрозу Советской власти — значило упрощать реальное положение дел. В самой партии и стране вследствие жестких репрессивных мер троцкистская оппозиция фактически была ликвидирована, а ее остатки не представляли собой какой-либо серьезной политической силы, а тем более угрозы устоям сталинского режима. Конечно, сам Троцкий и его сторонники попытались развернуть за границей свою деятельность, причем стремились придать ей международный характер (образование так называемого IV интернационала). Но факты заставляют признать, что несмотря на все усилия троцкистов, плоды их деятельности были более чем скромными. За исключением разве одного аспекта — разоблачение Троцким политики Сталина, личной безудержной критики в его адрес. Последнее обстоятельство, как мне кажется, и сыграло роль главного раздражителя для вождя. Поэтому он и сконцентрировал свой удар против троцкизма. Он отмечал: члены партии не заметили, проглядели, что нынешний троцкизм уже не тот, чем он был, скажем, лет 7–8 тому назад, что троцкизм и троцкисты претерпели за это время серьезную эволюцию, в корне изменившую лицо троцкизма, что ввиду этого и борьба с троцкизмом, методы борьбы с ним должны быть изменены в корне. «Наши партийные товарищи не заметили, что троцкизм перестал быть политическим течением в рабочем классе, что из политического течения в рабочем классе, каким он был 7–8 лет тому назад, троцкизм превратился в оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданию разведывательных органов иностранных государств»[917]. Сталин подверг критике взгляды тех, кто отрицал наличие у троцкистов и других бывших оппозиционеров определенной политической платформы. Такая платформа у них есть, — подчеркнул он, — и сводится она к реставрации капитализма в СССР. Более сурового и более надуманного вывода сделать было нельзя. Хотя, конечно, надо признать, что призыв к свержению власти Сталина в тот период по своему объективному содержанию мог быть с полным основанием приравнен к призыву заменить существующий строй. Ведь, как уже отмечалось ранее, социализм как новый общественный строй в те годы в глазах основной массы населения, да и по существу в глазах зарубежного мира, ассоциировался с именем Сталина. Именно поэтому вождь и проводил знак тождества между призывами устранить Сталина с линией на реставрацию капитализма в СССР. В своем докладе вождь подчеркивал, что, перестав быть политическим течением в рядах рабочего класса, троцкизм перешел на платформу, основными компонентами которой являются: реставрация капитализма, ликвидация колхозов и совхозов, восстановление системы эксплуатации, союз с фашистскими силами Германии и Японии для приближения войны с Советским Союзом, борьба за войну и против политики мира, территориальное расчленение Советского Союза с отдачей Украины немцам, а Приморья — японцам, подготовка военного поражения Советского Союза в случае нападения на него враждебных государств и как средство достижения этих задач — вредительство, диверсия, индивидуальный террор против руководителей Советской власти, шпионаж в пользу японо-немецких фашистских сил[918]. Возможно, в те годы подобная оценка и воспринималась массой членов партии как отвечающая реальностям. Однако если говорить о мыслящем слое членов партии и населения вообще, то, на мой взгляд, она не могла не казаться не просто преувеличенной, а явно фантастической. Уже сама возможность какого-либо союза троцкистов с фашистами Германии, одним из составляющих расовой политики которых выступал оголтелый антисемитизм, выглядела как политическая фантастика, как плод больного воображения. Однако это Сталина не смущало, как не смущало наличие массы других несуразностей и противоречий в изложенном им курсе на ужесточение репрессий. Анализируя причины недостатков в борьбе с вредительством, диверсиями и прочими антисоветскими преступлениями, Сталин в качестве главной из них назвал потерю бдительности и зазнайство, порожденные крупными успехами в деле созидания нового общественного строя. «Успехи и достижения — дело, конечно, великое, — говорил он. — Наши успехи в области социалистического строительства действительно огромны. Но успехи, как и все на свете, имеют и свои теневые стороны. У людей, малоискушенных в политике, большие успехи и большие достижения нередко порождают беспечность, благодушие, самодовольство, чрезмерную самоуверенность, зазнайство, хвастовство. Вы не можете отрицать, что за последнее время хвастунов у нас развелось видимо-невидимо. Не удивительно, что в этой обстановке больших и серьезных успехов в области социалистического строительства создаются настроения бахвальства, настроения парадных манифестаций наших успехов, создаются настроения недооценки сил наших врагов, настроения переоценки своих сил и как следствие всего этого появляется политическая слепота»[919]. Конечно, вождь был безусловно прав, когда осуждал самодовольство, зазнайство и парадные манифестации успехов — все это было налицо. Однако он «забыл» сказать, что эти настроения усиленно раздувались и превозносились прежде всего партийным руководством в центре и на местах, что главным виновником чрезвычайно широкого распространения подобных явлений был прежде всего он сам. Превозносить успехи (а их было действительно немало) в то время — значило прославлять генеральную линию партии, превозносить правильность и мудрость руководства самого Сталина. Но у вождя не было никакого резона вскрывать истинные корни зазнайства и бахвальства. Он, как правило, умел находить виновных и сваливать на них всю ответственность. Пусть покажется немного смешным, но сам Сталин в докладе использовал одно выражение, которое, как нельзя лучше, описывает ситуацию тех лет: «Странные люди сидят там, в Москве, в ЦК партии: выдумывают какие-то вопросы, толкуют о каком-то вредительстве, сами не спят, другим спать не дают…» Правда, употребил он эту оценку в критически-ироническом ключе, но она-то и давала ответ на многие вопросы, возникавшие у обывателя. Да и не только у обывателя. Касаясь задач, стоявших в то время перед партий, вождь снова подчеркнул: «Необходимо помнить и никогда не забывать, что капиталистическое окружение является основным фактом, определяющим международное положение Советского Союза. Помнить и никогда не забывать, что пока есть капиталистическое окружение, будут и вредители, диверсанты, шпионы, террористы, засылаемые в тылы Советского Союза разведывательными органами иностранных государств, помнить об этом и вести борьбу с теми товарищами, которые недооценивают значения факта капиталистического окружения, которые недооценивают силы и значения вредительства»[920]. Видимо, я повторяюсь, но не могу еще раз не обратить внимание на тот факт, что Сталин снова и снова вдалбливал в головы своих слушателей (а аудиторией, жадно внимавшей его словам, была буквально вся необъятная Советская страна), что классовая борьба была и остается альфой и омегой всей политической действительности той эпохи. Об этом он не преминул сказать и в своем докладе: «Необходимо разбить и отбросить прочь гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперед классовая борьба у нас должна будто бы все более и более затухать, что по мере наших успехов классовый враг становится будто бы все более и более ручным. Это не только гнилая теория, но и опасная теория, ибо она усыпляет наших людей, заводит их в капкан, а классовому врагу дает возможность оправиться для борьбы с Советской властью. Наоборот, чем больше будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее будут они идти на более острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить Советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы как последние средства обреченных»[921]. Новым нюансом в докладе вождя была следующая идея — враги всех мастей обычно приурочивают главную свою вредительскую работу не к периоду мирного времени, а к периоду кануна войны или самой войны. Что из этого следует, понять мог каждый. Репрессивная политика, таким образом, выступала как один из важных факторов подготовки страны к неизбежной войне. Здесь необходимо сделать оговорку, что данная мысль Сталина, на первый взгляд, довольно тривиальная, в действительности была в то время актуальной. Думается, что логика в его заявлении была обоснованной, вне зависимости от той общей критической оценки, которую мы даем его репрессивной политике в целом. Другим важным аспектом, на который в докладе было обращено особое внимание, был вопрос о подготовке кадров, способных заменить те, которые были в наличии. Для пущей убедительности вождь (видимо, подражая Ленину) завел речь о том, что и он, как и другие соратники, находится чуть ли не на пороге ухода с политической арены и ему нужна тоже смена: «Я говорил в докладе, повторяю здесь, что мы, старики, члены Политбюро, скоро отойдем, сойдем со сцены. Это закон природы. И мы бы хотели, чтобы у нас было несколько смен, а для того, чтобы дело организовать, надо теперь же заняться этим, дорогие товарищи, первые секретари обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, и в международные и внутренние дела впутаться как следует, вместе с нами»[922]. Но это было сказано скорее всего для демонстрации своей демократичности и придания большей убедительности постановке вопроса о подборе новых кадров. Сталин аргументировал это так: «В составе нашей партии, если иметь в виду ее руководящие слои, имеется около 3–4 тысяч высших руководителей. Это, я бы сказал, генералитет нашей партии. Далее идут 30–40 тысяч средних руководителей. Это — наше партийное офицерство. Дальше идут около 100–150 тысяч низшего партийного командного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство… Прежде всего необходимо предложить нашим партийным руководителям — от секретарей ячеек до секретарей областных и республиканских партийных организаций — подобрать себе в течение известного периода по два человека, по два партийных работника, способных быть их действительными заместителями. Могут сказать: а где их достать, двух заместителей на каждого, у нас нет таких людей, нет соответствующих работников. Это неверно, товарищи. Людей способных, людей талантливых у нас десятки тысяч. Надо только их знать и вовремя выдвигать, чтобы они не перестаивали на старом месте и не начинали гните. Ищите да обрящете»[923]. Здесь обращает на себя внимание (естественно, помимо выражения, взятого из Священного писания — тут сказывался Сталин-семинарист) то, что подбор заместителей был поставлен в качестве глобальной общесоюзной задачи. Значит, где-то в глубине души вождь сознавал, что масштабы развернутой им чистки будут грандиозными и вовлекут в свою орбиту все звенья партийного, советского и хозяйственного руководства. Разумеется, он это только имел в виду, но никак не выдал своих замыслов. В заключение своего доклада он выразил уверенность в том, что поставленные пленумом задачи будут выполнены. Для этого, по его словам, нужно только ликвидировать свою собственную беспечность, свое собственное благодушие, свою собственную политическую близорукость. Такова была целостная и, надо сказать, по-своему последовательная и выверенная, программа действий на ближайшее время. Как определить временные границы реализации намеченного, вождь, видимо, в то время не знал и сам. Он исходил из того, что время само определит эти границы. Подводя итог, нельзя обойти молчанием один вопрос. Неужели на пленуме все шло гладко и без задоринки? Неужели участников пленума не тревожили масштабы проводившейся чистки и «охота на ведьм», атмосферой которой был пронизан весь ход пленума. Ответ на него таков — озабоченность, несомненно, была, но проявлялась она весьма робко и нерешительно и принимала какие-то странные формы. Так, одна из будущих жертв репрессий (и, как помнит читатель, один из участников якобы имевшей место попытки смещения Сталина с поста Генерального секретаря во время XVII съезда партии) Шеболдаев следующим образом выразил свои сомнения: «… после доклада т. Сталина стало легче потому, что доклад показал те истинные, действительные размеры того, что угнетало меня очень крепко и, я думаю, угнетало не только меня, а угнетало и очень многих. То огромное количество шпионов, врагов, которое оказалось рядом со мной и, очевидно, у ряда других товарищей, конечно, не могло не угнетать, не ставить перед нами ряда вопросов о том, как это произошло и что же действительно происходит в партии и в наших советских и других организациях»[924]. Сталин, конечно, и без подсказки Шеболдаева понимал, что у слишком многих людей вызывают недоумение столь грандиозные масштабы чисток. И он постарался как-то сбалансировать все то, что он высказал в своем докладе. В заключительном слове он специально коснулся этого вопроса, не ставя, разумеется, всех точек над i. «То, что мы за это время понаисключили десятки, сотни тысяч людей, то, что мы проявили много бесчеловечности, бюрократического бездушия в отношении судеб отдельных членов партии, то, что за последние два года чистка была и потом обмен партбилетов — 300 тысяч человек исключили. Так что с 1922 года у нас исключенных насчитывается полтора миллиона… Вы не утешайте себя тем, что каких-нибудь 12 тысяч, может быть, из старых кадров остается и что троцкисты последние кадры пускают в ход для того, чтобы пакостить, которых мы скоро перестреляем (выделено мной — Н.К.), не утешайте себя. Бездушная, бесчеловечная политика в отношении рядовых членов партии, отсутствие всяких интересов у многих из наших руководителей к судьбам отдельных членов партии, эта готовность тысячами вышибать людей, которые оказались замечательными людьми, когда мы их проверили, первоклассными стахановцами, готовыми идти на всякие жертвы. Все это создает обстановку для того, чтобы умножать резервы врагов — и для правых, и для троцкистов, и для зиновьевцев, и для кого угодно. Вот с этой бездушной политикой, товарищи, надо покончить»[925]. Однако слова Сталина остались всего лишь словами. Они являлись скорее формой маскировки и способом успокоения и не повлекли за собой каких-то изменений в общем курсе. В еще большей степени они являлись попыткой выглядеть радетелем справедливости и поборником умеренной линии в проведении чистки. И здесь нельзя не признать зерно истины в оценке Р. Такера, что «Сталин возложил собственную ответственность за чистку последних лет на «некоторых товарищей», которые на самом деле во время кампании по проверке и обмену партийных документов в 1935–1936 гг. выполняли его указания»[926]. Сталин на этом пленуме продемонстрировал мастерство политической эквилибристики. С одной стороны — и это являлось главным — он провозгласил курс на расширение и углубление процесса репрессий и чисток. С другой стороны, в своем заключительном слове призывал проявлять внимательность и человечность по отношению к членам партии, положить конец бездушию и бюрократическому подходу при рассмотрении дел коммунистов. По его арифметическим прикидкам, врагов в партии было не так уж и много, но одновременно он указывал, что они проникли повсюду. Если брать его отдельные высказывания, то можно было бы рассчитывать на то, что вакханалии «охоты на ведьм» будет положен конец. Но это были бы наивные расчеты — они решительно и безоговорочно опровергались стратегической линией на ужесточение репрессий. И вал репрессий нарастал с каждым днем. Масштабы репрессий вплотную приближались к своему апогею. Примечания:8 Никколо Макиавелли. Избранные сочинения. М. 1982. С. 298. 9 «Свободная мысль». 1991 г. № 16. С. 21. 82 Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. М. 1947. С. 98–99. 83 И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 188. 84 М.Е. Щедрин. История одного города. М. 1984. С. 130. 85 Трудные вопросы истории. Под ред. В.В. Журавлева. М. 1991. С. 75. 86 Тринадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. С. 36, 110. 87 История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 4. Книга первая. С. 331–332. 88 История Коммунистической партии Советского Союза. М. 1960. С. 363. 89 Джордж Гордон Байрон. Библиотека Всемирной литературы. Т. 67. М. 1972. С. 169. 90 Лев Троцкий. Портреты революционеров. М. 1991. С. 268–269. 91 Adam В. Ulam. Stalin. The man and his era. p. 239. 92 В.А. Сахаров. «Политическое завещание» Ленина. С. 586. 829 И.В. Сталин. Соч. Т. 14. Беседа с Г. Уэллсом. (Электронный вариант). 830 Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 563. 831 Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 692–693. 832 См. Интервью с Н. Вертом. «Время новостей» № 221. 2 декабря 2004 г. 833 О.В.Хлевнюк. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. М. 1992. С. 58–59. 834 J. Arch Getty. Origins of the great purges. p. 203. 835 Роберт Такер. Сталин у власти. С. 254. 836 Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 617. 837 Реабилитация: как это было. Февраль 1956 — начало 80-х годов. С. 553. 838 Роберт Такер. Сталин у власти. С. 275. 839 ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Часть II. С. 627 840 Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 600. 841 Там же. С. 607. 842 Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 628–629. 843 Там же. С. 629. 844 Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 659–660. 845 Там же. С. 629. 846 «Источник». 1994 г. № 3. С. 77. 847 Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 681. 848 Александр Орлов. Тайная история сталинских преступлений. С. 71. 849 Там же. С. 147–148. 850 Реабилитация. Политические процессы 30 – 50-х годов. С. 200. 851 Реабилитация. Политические процессы 30 – 50-х годов. С. 186. 852 О. Царев, Джон Костелло. Роковые иллюзии. М. 1995. С. 322–323. 853 Александр Орлов. Тайная история сталинских преступлений. (Зиновьев и Каменев). (Электронный вариант). 854 Там же. 855 Там же. 856 Сталин и Каганович. Переписка. С. 550. 857 Реабилитация. Политические процессы 30 – 50-х годов. С. 184. 858 Александр Орлов. Тайная история сталинских преступлений. (Зиновьев и Каменев). (Электронный вариант). 859 Александр Орлов. Тайная история сталинских преступлений. (Зиновьев и Каменев). (Электронный вариант). 860 Реабилитация. Политические процессы 30 – 50-х годов. С. 184. 861 Реабилитация: как это было. Февраль 1956 – начало 80-х годов. С. 626. 862 Отчет о судебном процессе над Зиновьевым, Каменевым и др. Издан на английском языке в Москве в 1936 году. (Электронный вариант). 863 Отчет о судебном процессе над Зиновьевым, Каменевым и др. Издан на английском языке в Москве в 1936 году. (Электронный вариант). 864 Вальтер Кривицкий. Я был агентом Сталина. М. 1991. С. 208. 865 Вальтер Кривицкий. Я был агентом Сталина. С. 209–210. 866 Артур Кёстлер. Слепящая тьма. Трагедия «стальных людей». М. 1989. С. 187–188. 867 Вальтер Кривицкий. Я был агентом Сталина. С. 211. 868 Вальтер Кривицкий. Я был агентом Сталина. С. 214. 869 Доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина на XX съезде КПСС. С. 82. 870 Лион Фейхтвангер. Москва 1937. М. 1937. С. 87. 871 Андре Жид. Возвращение из СССР. Лион Фейхтвангер. Москва 1937. М. 1990. С. 64. 872 Там же. С. 136–137. 873 «Бюллетень оппозиции». 1937 г. № 60–61. (Электронный вариант). 874 Аристотель. Сочинения. Т. 4. М. 1983. С. 510. 875 Сталин и Каганович. Переписка. С. 614. 876 Сталин и Каганович. Переписка. С. 682–683. 877 Сталин и Каганович. Переписка. С. 702. 878 Реабилитация: как это было. Февраль 1956 – начало 80-х годов. С. 563. 879 Александр Орлов. Тайная история сталинских преступлений. (Пятаков). (Электронный вариант). 880 Реабилитация. Политические процессы 30 — 50-х годов. С. 219. 881 Процесс антисоветского троцкистского центра. М. 1937. С. 223. 882 Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 225. 883 Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 231. 884 Там же. С. 228–229. 885 Реабилитация. Политические процессы 30 — 50-х годов. С. 215–216. 886 «Вопросы истории». 1995 г. № 1. С. 6. 887 Там же. С. 7. 888 «Вопросы истории». 1995 г. № 1. С. 8. 889 «Вопросы истории». 1995 г. № 1. С. 10–11. 890 «Вопросы истории». 1995 г. № 1. С. 11. 891 «Вопросы истории». 1995 г. № 1. С. 17. 892 О.В. Хлевнюк. Сталин и Орджоникидзе. Конфликты в Политбюро в 30-е годы. М. 1993. С. 114. 893 О.В. Хлевнюк. Сталин и Орджоникидзе. С. 116. 894 Там же. С. 122. 895 Сталин и Каганович. Переписка. С. 711. 896 Анастас Микоян. Так было. С. 329. 897 О.В. Хлевнюк Сталин и Орджоникидзе. С. 142. 898 См. Заключительное слово Сталина на пленуме. «Вопросы истории» 1995 г. № 11–12. С. 14–17. 899 «Вопросы истории». 1992 г. № 2–3. С. 6. 900 «Вопросы истории». 1992 г. № 6–7. С. 13. 901 «Вопросы истории». 1992 г. № 6–7. С. 27. 902 «Вопросы истории». 1992 г. № 10. С. 35–36. 903 «Вопросы истории» 1993 г. № 2. С. 4. 904 «Вопросы истории» 1993 г. № 2. С. 26. 905 «Вопросы истории» 1993 г. № 2. С. 20. 906 «Вопросы истории» 1992 г. № 4–5. С. 34. 907 «Вопросы истории» 1994 г. № 1. С. 12–13. 908 «Вопросы истории» 1994 г. № 2. С. 16. 909 Adam В. Ulam. Stalin. р. 429. 910 Там же. р. 430. 911 «Вопросы истории» 1995 г. № 5–6. С. 12. 912 «Вопросы истории» 1995 г. № 8. С. 20. 913 Н.С. Хрущев. Врем. Люди. Власть. Воспоминания. Т. 1. С. 158–159. 914 «Вопросы истории» 1995 г. № 8. С. 25. 915 «Вопросы истории» 1995 г. № 2. С. 25. 916 И.В. Сталин. Соч. Т. 14. «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников» (Электронный вариант). 917 И.В. Сталин. Соч. Т. 14. «О недостатках партийной работы…» (Электронный вариант). 918 И.В. Сталин. Соч. Т. 14. «О недостатках партийной работы…» (Электронный вариант). 919 И.В. Сталин. Соч. Т. 14. «О недостатках партийной работы…» (Электронный вариант). 920 И.В. Сталин. Соч. Т. 14. «О недостатках партийной работы…» (Электронный вариант). 921 И.В. Сталин. Соч. Т. 14. «О недостатках партийной работы…» (Электронный вариант). 922 «Вопросы истории». 1995 г. № 11–12. С. 18. 923 И.В. Сталин. Соч. Т. 14. «О недостатках партийной работы…» (Электронный вариант). 924 «Вопросы истории». 1995 т. № 4. С. 14. 925 «Вопросы истории». 1995 г № 11–12. С. 21–22. 926 Роберт Такер. Сталин у власти. С. 394. |
|
||