Сталинская пропаганда с каждым годом и даже месяцем расширяла кампанию по возвеличиванию вождя. Никакие трудности и проблемы не могли умерить пыл тех, кто славословия в адрес лидера партии сделал чуть ли не своей основной профессией. Даже наблюдалось, на первый взгляд, какое-то противоестественное явление — чем труднее и сложнее становилось положение в стране, тем громче звучали нескончаемые здравицы в честь вождя. Ему приписывались как реальные, так и выдуманные заслуги и достижения. Ореол мудрости, непогрешимости, железной воли и решительности, непоколебимой твердости и последовательности в проведении генеральной линии партии — все это было призвано не только польстить его честолюбию и самолюбию. Наглядно просматривалось и прикладное — сугубо политическое — назначение кампании по раздуванию культа: она должна была способствовать нейтрализации критических высказываний в адрес лично Сталина и проводимого им политического курса. Причем с начала 30-х годов уже стала проглядывать, сначала пунктиром, а затем все более явственно и отчетливо, мысль о том, что Сталин не только вполне достойно заменил Ленина, но и в ряде принципиальнейших вопросов разработки проблем строительства нового общественного уклада далеко ушел вперед.

Сам Сталин, разумеется, неизменно подчеркивал, что он является всего-навсего лишь учеником великого вождя и, случалось, высказывал даже критические замечания в связи с его собственным восхвалением. Но делал он это как-то стандартно и (если данный термин здесь уместен) как бы по долгу службы. Подобные высказывания обычно облекались в форму подчеркивания марксистско-ленинского тезиса о роли масс как решающем факторе общественного развития. В 1933 году, выступая на первом съезде колхозников-ударников, он подчеркивал: «Прошли те времена, когда вожди считались единственными творцами истории, а рабочие и крестьяне не принимались в расчёт. Судьбы народов и государств решаются теперь не только вождями, но, прежде всего и главным образом, миллионными массами трудящихся. Рабочие и крестьяне, без шума и треска строящие заводы и фабрики, шахты и железные дороги, колхозы и совхозы, создающие все блага жизни, кормящие и одевающие весь мир, — вот кто настоящие герои и творцы новой жизни»[650].

Более глубокое ознакомление с такого рода высказываниями Сталина порождает немало мыслей. Лицемерил ли он, когда порой нарочито скромно говорил о себе и упрекал тех, кто, мол, незаслуженно преувеличивает его заслуги? Или действительно выражал свое плохо скрываемое неодобрение восторженными здравицами в его честь? Думается, что здесь скорее верно первое, чем второе. Будь он на самом деле противником восхвалений, он не замедлил бы положить всему этому конец, или же поставил строгие границы, введя всю эту аллилуйщину в какие-то приемлемые рамки. Этого он никогда не делал, и остаются только два разумных объяснения. Или его собственное тщеславие и непомерная жажда восхвалений, в лучах которых он мог бы купаться, подавляли в нем чувство здравого смысла и чувство меры. Или же он рассматривал все, что относилось к его прославлению, как к еще одному эффективному инструменту упрочения собственных властных позиций. Ведь в адрес человека, которого на все лады превозносят как великого и мудрого, трудно высказывать любому его противнику какие-либо критические замечания. Скорее всего, здесь мы имеем смесь и первого, и второго. А где между ними проходила грань — на этот вопрос, видимо, даже сам вождь затруднился бы с ответом, если бы от него требовалась не показная, а действительная искренность.

Еще один момент в процессе формирования культа вождя в этот период достоин того, чтобы на нем остановиться. Вообще следует иметь в виду, что культ Сталина — понятие чрезвычайно емкое и многогранное. На каждом историческом этапе он обретал свои особые формы и особенности, поскольку всегда находился не в статичном состоянии, а в процессе непрерывной эволюции. В начале 30-х годов важнейшим компонентом культа вождя было проведение знака равенств, чуть ли не абсолютного тождества между самим Генеральным секретарем и генеральной линией, проводимой на том или ином этапе партией. Смысл подобного отождествления был абсолютно прозрачен — выступать против Сталина значило выступать против линии партии. И если при Ленине допускались (и были не столь уж диковинными) критические замечания в его адрес, то при новом вожде такого уже не было и не могло быть. В противном случае ярлык антипартийного элемента, а то и врага Советской власти, уже был наготове. Таким способом Сталин также укреплял фундамент своего единовластия в партии и стране.

Все эти процессы, протекавшие в стране, в значительной степени облегчались тем, что постепенно ситуация во всех сферах жизни начала обретать все больше черт стабильности. Стабильности — не в статичном ее истолковании, а в плане динамичного развития с позитивными результатами. Успешное выполнение первой пятилетки в области индустрии, достижения в сфере коллективизации, некоторое улучшение продовольственного положения основных масс населения, бесспорные успехи на ниве развития образования и подготовки кадров и многое другое — все это являлось не плодом советской пропаганды, а реальными фактами жизни. Достаточно сказать, что в 1934 году в сельском хозяйстве СССР работали уже 281 тысяча тракторов и 32 тысячи комбайнов. Утверждение колхозного строя и связанный с ним подъем сельского хозяйства дали Советской власти возможность отменить карточную систему на хлеб и другие продукты и установить свободную торговлю продовольственными продуктами.

Высший пик социально-экономического кризиса был преодолен и остался только в исторической памяти. Это, конечно, не значит, что последствия голода не могли еще не сказываться: в ряде регионов серьезные проблемы с продовольствием продолжались и после того, как высшая точка голодного периода (в 1932–1933 гг.) осталась позади. Примерно в это время серьезную проблему составили эпидемии тифа и малярии, для ликвидации которых властями были предприняты эффективные меры, и с этой опасностью удалось справиться. Весенний сев прошел в целом успешно, а урожай осенью был значительно лучше, чем в предыдущие два года. Это позволило существенно увеличить снабжение хлебом городов. В последние несколько месяцев 1933 года наблюдался рост поставок на колхозные рынки. Определенным показателем улучшения ситуации было падение рыночных цен на продовольствие, начиная с июля и далее.

Не случайно Сталин в своем докладе на объединенном январском (1933 г.) пленуме ЦК и ЦКК столь охотно и столь обильно цитировал оценки некоторых ведущих западных газет. Причем делал это умело и тонко, противопоставляя диаметрально противоположные высказывания западной печати по поводу положения дел в Советском Союзе. Так, он привел отзыв английской буржуазной газеты «Дейли Телеграф», данный в конце ноября 1932 года: «Если рассматривать план, как пробный камень для «планируемой экономики», то мы должны сказать, что он потерпел полный крах»[651]. Аналогичную точку зрения высказывала и влиятельнейшая американская газета «Нью-Йорк Таймс». В конце ноября 1932 года она писала: «Пятилетний промышленный план, поставивший своей целью сделать вызов чувству пропорции, стремящийся к своей цели «независимо от издержек», как часто с гордостью похвалялась Москва, не является в действительности планом. Это — спекуляция»[652].

Как видим, западные наблюдатели не жалели крепких слов и броских эпитетов, чтобы в самом мрачном свете представить итоги коренных сдвигов в сфере экономического строительства, равно как и в других областях поступательного развития страны Советов.

Пронизанным духом скептицизма и безнадежности оценкам, которые доминировали в западной печати, Генеральный секретарь противопоставил высказывания и оценки диаметрально противоположного характера и направленности. Так, известный в то время английский журнал «Раунд Тэйбл» восторженно писал:

«Достижения пятилетнего плана представляют собой изумительное явление. Тракторные заводы Харькова и Сталинграда, автомобильный завод АМО в Москве, автомобильный завод в Нижнем Новгороде, Днепровская гидроэлектрическая станция, грандиозные сталелитейные заводы в Магнитогорске и Кузнецке, целая сеть машиностроительных и химических заводов на Урале, который превращается в советский Рур, — все эти и другие промышленные достижения во всей стране свидетельствуют, что, каковы бы ни были трудности, советская промышленность, как хорошо орошаемое растение, растёт и крепнет… Пятилетний план заложил основы будущего развития и чрезвычайно усилил мощь СССР»[653].

Как говорится, начали за упокой, а кончили во здравие. Надо сказать, что отнюдь не те или иные комплиментарные отзывы и оценки буржуазной печати служили для Сталина главным аргументом в защите проводимого им курса. Сама жизнь постепенно начала входить в относительно нормальную колею, что ощущалось населением страны. Однако тяжелые переживания, связанные с минувшими годами, были еще слишком свежи в народной памяти, чтобы их можно было сбрасывать со счета как один из факторов, формировавших общественную атмосферу тех лет. И Сталин косвенным образом (правда, с запозданием в два года) вынужден был сам вспомнить о тяжелых временах. Правда, сделал он это в такой форме и в таком контексте, что наполненные неимоверными страданиями годы, выглядели в его истолковании не столь уж тяжелыми и трудными.

Ничтоже сумняшеся, он заявил на первом съезде колхозников-ударников: «Я мог бы вам рассказать некоторые факты из жизни рабочих в 1918 году, когда целыми неделями не выдавали рабочим ни куска хлеба, не говоря уже о мясе и прочих продуктах питания. Лучшими временами считались тогда те дни, когда удавалось выдавать рабочим Ленинграда и Москвы по восьмушке фунта чёрного хлеба и то наполовину со жмыхами. И это продолжалось не месяц и не полгода, а целых два года. Но рабочие терпели и не унывали, ибо они знали, что придут лучшие времена и они добьются решающих успехов. И что же, — вы видите, что рабочие не ошиблись. Сравните-ка ваши трудности и лишения с трудностями и лишениями, пережитыми рабочими, и вы увидите, что о них не стоит даже серьёзно разговаривать»[654].

Нечего сказать — утешил вождь своих слушателей, а главное — многомиллионные массы Советской страны! Трудно даже сказать, чего здесь было больше — лицемерия, или равнодушия к страданиям и тяготам, выпавшим на долю народа. Видимо, сполна было и того, и другого. Но я не стану акцентировать внимание читателя на этих и без комментариев ясных моментах. Хочу лишь подчеркнуть, что вождь, как бы широким шагом перешагнул через все эти невзгоды, и заговорил о новых планах и новых свершениях, ожидавших страну. Отныне Сталин во главу угла начинает ставить вопросы улучшения жизни трудящихся. Он в качестве бесспорного достижения советской власти привел тот факт, что за короткое время в стране была ликвидирована безработица, положен конец пауперизации и обнищанию в деревне, увеличение доходов рабочих и крестьян в 1932 году составило 85% по сравнению с 1928 годом; рост общественного питания с охватом свыше 70% рабочих решающих отраслей промышленности превысил плановые наметки пятилетки в шесть раз.

Все это, взятое в целом, дало вождю возможность поставить вопрос о том, чтобы сделать всех колхозников зажиточными. Эта задача была провозглашена в качестве ключевой на ближайшие годы. Сталин уверял: «Чтобы стать колхозникам зажиточными, для этого требуется теперь только одно — работать в колхозе честно, правильно использовать тракторы и машины, правильно использовать рабочий скот, правильно обрабатывать землю, беречь колхозную собственность…

И если мы будем трудиться честно, трудиться на себя, на свои колхозы, — то мы добьёмся того, что в какие-нибудь 2–3 года поднимем всех колхозников, и бывших бедняков, и бывших середняков, до уровня зажиточных, до уровня людей, пользующихся обилием продуктов и ведущих вполне культурную жизнь»[655].

Задача, конечно, была благородная, а главное — для ее успешной реализации уже имелись определенные материальные предпосылки в виде довольно мощного по тем временам парка сельскохозяйственных машин, наличия машинно-тракторных станций, — серьезной опоры коллективных хозяйств, — увеличения числа приобретших необходимый опыт хозяйственных руководителей, прежде всего председателей колхозов. Да и сами центральные органы планирования и руководства экономикой уже не выглядели столь беспомощными, как в первые годы индустриализации и коллективизации, когда многие принципиальные вопросы, требовавшие углубленной проработки, решались с кондачка.

Перечисляя все эти позитивные моменты, нельзя забывать о том, что процесс коллективизации еще отнюдь не был полностью завершен. Чтобы обеспечить абсолютный контроль государства над селом предстояло коллективизировать еще 5 млн. сохранившихся к началу 1934 года единоличных хозяйств. По инициативе Сталина были приняты эффективные меры для вовлечения этих 5 млн. в колхозы. Власти объявили об установлении исключительно высокого денежного обложения крестьян-частников. Кроме того, размер государственного налога был увеличен для них на 50% и в таком виде значительно превосходил уровень платежеспособности мелких производителей. Для тех, кто не входил в колхозы, фактически оставалось три варианта дальнейшего поведения: уйти в город (а это было не так-то просто, поскольку с введением в 1932 году паспортной системы проживание в городе требовало соответствующих разрешений; крестьяне же паспортов не получали), вступить в колхоз или стать наемным рабочим в совхозе. Был еще и четвертый вариант — влачить жалкое существование в деревне, не имея обеспеченного дохода.

Сталин в изменившихся условиях взял курс на более благосклонное отношение к середнякам, видя в этом реальное средство укоренного их вовлечения в колхозы. Хотя середняки уже и не составляли такой крупной силы, как прежде, но без их включения в процесс коллективизации сам этот процесс нельзя было признать полностью и успешно завершенным. Вождь не любил и, можно сказать, не умел останавливаться на полпути и ограничиваться полумерами. Это как-то не вписывалось в его политическую философию и личные свойства натуры. С целью дать импульс всему этому процессу он специально аргументировал на съезде колхозников необходимость проявлять к единоличникам больше внимания, больше терпимости и больше готовности пойти навстречу их пожеланиям. Для популяризации этой линии он прибег к широко использовавшемуся им методу — сослался на полученное им письмо и дал на него публичный ответ. Ответ этот должен был стать своего рода сигналом для претворения его в практику колхозной жизни. Вот его содержание.

«Два года тому назад я получил письмо с Волги от одной крестьянки-вдовы. Она жаловалась, что её не хотят принять в колхоз, и требовала от меня поддержки. Я запросил колхоз. Из колхоза мне ответили, что они не могут её принять в колхоз, так как она оскорбила колхозное собрание. В чём же дело? Да в том, что на собрании крестьян, где колхозники призывали единоличников вступить в колхоз, эта самая вдова в ответ на призыв подняла, оказывается, подол и сказала — нате, получайте колхоз. (Весёлое оживление, смех) Несомненно, что она поступила неправильно и оскорбила собрание. Но можно ли отказывать ей в приёме в колхоз, если она через год искренно раскаялась и признала свою ошибку? Я думаю, что нельзя ей отказывать. Я так и написал колхозу. Вдову приняли в колхоз. И что же? Оказалось, что она работает теперь в колхозе не в последних, а в первых рядах. (Аплодисменты)»[656].

Вождь призывал к терпимости и сам демонстрировал таковую на практике. Однако подобного рода проявления терпимости было бы в корне неверно трактовать в том ключе, что Сталин хотя бы на йоту изменил свою принципиальную позицию по отношению к проблеме классовой борьбы вообще, и классовой борьбы в деревне в частности. Более того, он стал особо подчеркивать тезис об усилении классовой борьбы в новых условиях. Делал он это с явной целью держать страну и партию в состоянии постоянной повышенной готовности к новым классовым схваткам. В них он видел если не смысл, то одну из важных особенностей процесса построения социалистического общества. Сошлюсь на его высказывание, относящееся как раз к началу 1933 года.

«Некоторые товарищи поняли тезис об уничтожении классов, создании бесклассового общества и отмирании государства, как оправдание лени и благодушия, оправдание контрреволюционной теории потухания классовой борьбы и ослабления государственной власти. Нечего и говорить, что такие люди не могут иметь ничего общего с нашей партией. Это — перерожденцы, либо двурушники, которых надо гнать вон из партии. Уничтожение классов достигается не путём потухания классовой борьбы, а путём её усиления. Отмирание государства придёт не через ослабление государственной власти, а через её максимальное усиление, необходимое для того, чтобы добить остатки умирающих классов и организовать оборону против капиталистического окружения, которое далеко еще не уничтожено и не скоро еще будет уничтожено»[657].

Казалось бы, общество, да и сама партия, в определенной степени уже устали от постоянного нагнетания угрозы разрастания классовой борьбы и обострения ее форм проявления. Ведь нельзя же все время, без малейшего перерыва, обострять и обострять борьбу классов как ось всего развития советского общества. Нужно дать людям и передышку, чтобы они могли спокойно вздохнуть и хоть недолго подышать воздухом, если не свободы, то хотя бы отсутствия непрерывных классовых схваток! Такие настроения в те годы витали в воздухе и многие надеялись на послабления, способные привести страну к состоянию относительной стабилизации. О какой-либо консолидации различных слоев общества тогда никто и не помышлял, ибо реальных предпосылок для нее не существовало при сложившейся к тому времени структуре общества в целом.

В качестве задачи первостепенной важности вождь выдвинул борьбу с хищениями и воровством государственного и общественного имущества. Кому-то сейчас эта задача и может показаться довольно мелковатой по масштабу, чтобы придавать ей столь грандиозный размах. Однако думать так — значит не понимать характера той эпохи и обстановки, сложившейся в стране. Ведь на селе все стало общим, а значит и ничьим, бесхозным. Психология же собственника как была, так и осталась определяющей чертой менталитета нового колхозника. От многовековых традиций и привычек, от психологии, сложившейся на протяжении целых столетий, нельзя было избавиться в какие-то считанные годы. Вот почему хищения колхозного и общественного имущества приобрели настолько серьезный характер и столь большие масштабы, что о них вынужден был поставить вопрос сам Сталин.

В перестроечный период псевдодемократическая пропаганда особый акцент в нападках на сталинскую политику придавала борьбе против хищений социалистического имущества, изображая эту борьбу как яркое проявление кровожадной природы сталинизма. В наши же дни об этом предпочитают или вообще не говорить, или говорить так, что в корне извращается сама суть вопроса. Да и действительно, трудно нынешней финансовой элите и ее пропагандистской обслуге вести предметный разговор на данную тему. Клеймя якобы большевистский девиз — грабь награбленное — новые хозяева русской земли разграбили то, что принадлежало всему народу. Грабили бесстыдно, нагло и в открытую. Под всякими фиговыми прикрытиями, вроде приватизации, торгов и мошеннических тендеров, жадно присваивали не только крупнейшие предприятия, но чуть ли не целые отрасли хозяйства. И как здесь не вспомнить одно американское крылатое выражение, взятое из прошлого: если ты украл булку, тебя посадят в тюрьму, если ты украл железную дорогу, тебя изберут сенатором.

Так и в современной России. Конечно, с прибавлением большой доли национальной специфики. Изберут не в сенат, а в Государственную Думу. И поскольку сената в России нет, то нужно членов Совета Федерации называть сенаторами. Ведь это все-таки звучит: сенатор! Хотя и не сенатор американского конгресса или римского сената, но все же сенатор! Их ничуть не смущает смехотворность такого рода обезьянничанья. И можно только посоветовать — переименуйте Совет Федерации в Сенат и со спокойной душой величайте себя сенаторами! Но это — всего лишь навеянная излагаемым материалом ассоциация.

Вернусь к теме. Масштабы и серьезность проблемы хищений и воровства были таковы, что грозили поставить под вопрос саму эффективность создаваемой экономической системы. И Сталин ударил в набат. Он связал эту проблему с проблемой классовой борьбы, придав ей таким образом более глубокое содержание и более емкое измерение. С гневом он обрушился на окопавшихся в недрах советских хозяйств и учреждений неисправимых врагов новой власти. «Главное в «деятельности» этих бывших людей состоит в том, что они организуют массовое воровство и хищение государственного имущества, кооперативного имущества, колхозной собственности, — подчеркивал он. — Воровство и хищение на фабриках и заводах, воровство и хищение железнодорожных грузов, воровство и хищение в складах и торговых предприятиях, — особенно воровство и хищение в совхозах и колхозах, — такова основная форма «деятельности» этих бывших людей. Они чуют как бы классовым инстинктом, что основой советского хозяйства является общественная собственность, что именно эту основу надо расшатать, чтобы напакостить Советской власти, — и они действительно стараются расшатать общественную собственность путём организации массового воровства и хищения»[658].

Я не думаю, что вождь здесь допускал серьезные преувеличения по части фактов. Но суть дела состояла в том, что на базе этих фактов он делал выводы широкого исторического масштаба. Речь идет о природе и формах классовой борьбы в период социалистического строительства. Эти вопросы вызывали и вызывают до настоящего времени много споров и разногласий среди как специалистов-историков, так и публицистов, пишущих на данную тему. Я позволю себе сделать несколько личных замечаний в связи с постановкой данного вопроса.

Прежде всего, мне кажется неправильным огульное отрицание неизбежности классовой борьбы в эпоху социализма. Поскольку классы являются своеобразным отражением сложившихся имущественных отношений в обществе, и поскольку собственность как таковая, выступает как локомотив классовых битв и столкновений, то говорить о какой-то классовой гармонии при наличии различных (имею в виду противоположных) форм собственности — значит впадать в благостную иллюзию. Ведь теорию классовой борьбы не выдумали коммунисты. Они лишь определили ее место в системе общественных отношений и ее роль в историческом процессе. Их упрекают в том, что они преувеличили роль и место классовой борьбы в системе общественных отношений. Возможно, доля истины в таких упреках и присутствует. Однако же надо вести речь не вообще, а применительно к той или иной стране, да и то в органичной увязке с конкретным историческим периодом. 30-е годы минувшего века в истории нашей страны безусловно не принадлежали к годам классовой идиллии. Борьба прежних имущих классов, их стремление взять социальный реванш — это не плод фантазии или преувеличения.

Достаточно только бросить даже беглый взгляд на современную историю России, чтобы без каких-либо дополнительных пояснений убедиться в том, что вопросы собственности играют ключевую роль во всей нашей нынешней жизни. Те, кто захватил эту собственность, прекрасно понимают, что категорически и полностью, как говорится, раз и навсегда исключить возможность ее ренационализации при том или ином развороте событий, нельзя. Они смертельно боятся потерять незаконно приобретенную собственность и готовы пойти на все, чтобы ее сохранить. Вот почему они не только в теории, но и на практике ополчаются даже против самого понятия классовой борьбы. Даже в правовом порядке чуть ли не причислили ее к классовой ненависти, за разжигание которой полагается соответствующее уголовное наказание. Кажется, в приложении к вопросам собственности и классовой борьбы в современной России картина вырисовывается достаточно четкая, хотя и покрытая мраком неизвестности.

Что же тогда говорить об эпохе 30-х годов, когда бывшие собственники еще никак не могли смириться с утратой своей собственности и привилегий, сопряженных с владением ею. Сталин, акцентируя внимание на вопросах классовой борьбы, разумеется, рассчитывал на поддержку подавляющего большинства народа. И в этом была его главная сила. Кстати, и западные биографы Сталина отмечают данную особенность его режима. Так, американский советолог Алекс де Йонге писал о Сталине: «Он пользовался общенациональной поддержкой на всех уровнях, поскольку он и его стиль правления были популярны; он был действительно народным диктатором. Партия следовала за ним, потому что видела в нем победителя, практичного политика, на которого можно было положиться…»[659].

В свете сказанного весьма поверхностными и даже примитивными выглядят утверждения некоторых биографов Сталина, что все его жесткие меры и решения опирались исключительно только на голую силу, на кровавые репрессии. Все это, конечно, имело место быть. Но была и другая сторона медали, которую также надо рассматривать, чтобы получить близкое к истине представление о событиях тех лет, а не голую и упрощенную схему — лагерь и револьвер вершили судьбы исторических изменений, ареной которых стала страна Советов. Если в принципе неверным и тенденциозным является тезис о том, что все, что было создано в тот период во всех сферах жизни, являлось прежде всего результатом голого и ничем не ограниченного насилия, то столь же ошибочным является и противоположный тезис. Я имею в виду тезис, согласно которому репрессии и насилие являлись всего лишь мерой наказания для действительных противников советского строя. Было целое море безвинных, на которых обрушились эти репрессии.

И Сталин, хотя и хорошо знал русские пословицы, понимал, что при решении коренных социальных проблем пословица — лес рубят, щепки летят — не может служить серьезным оправданием. Не случайно в мае 1933 г. по инициативе Генерального секретаря было принято решение «О тройках ОГПУ». В соответствии с этим решением тройкам ОГПУ в республиках, краях и областях запрещалось выносить приговоры о высшей мере наказания. В то же время была принята инструкция, адресованная партийно-советским работникам, органам ОГПУ, суда и прокуратуры. Инструкция запрещала массовые выселения крестьян (предусматривала только индивидуальные выселения активных «контрреволюционеров», причем в рамках установленных лимитов — 12 тыс. хозяйств по всей стране), запрещала производить аресты лицам, не уполномоченным на то по закону, а также применять в качестве меры пресечения заключение под стражу до суда за маловажные преступления. Был установлен предельный лимит заключенных в местах заключения Наркомата юстиции, ОГПУ и главного управления милиции (кроме лагерей и колоний) — 400 тыс. человек вместо 800 тыс., фактически находившихся там в этот период. Всем осужденным по суду до 3 лет инструкция предписывала заменить лишение свободы принудительными работами до одного года, а оставшийся срок считать условным[660].

Видимо, имеет смысл в данном контексте привести и обширную выдержку из инструкции, принятой ЦК ВКП(б) и СНК в мае 1933 года и адресованной всем партийно-советским работникам и всем органам ОГПУ, суда и прокуратуры. Она весьма любопытна, так как содержит признание прежде всего факта массовых репрессий и рисует довольно мрачную перспективу того, что может ожидать страну, если такие репрессии будут продолжаться. Естественно, инструкция носила секретный характер.

Вот наиболее существенные моменты, позволяющие судить о том, насколько высшие власти, в первую очередь сам Сталин, были обеспокоены ситуацией в стране.

«ЦК и СНК СССР считают, что все эти обстоятельства создают в деревне новую благоприятную обстановку, дающую возможность прекратить, как правило, применение массовых выселений и острых форм репрессий в деревне.

ЦК и СНК считают, что в результате наших успехов в деревне наступил момент, когда мы уже не нуждаемся в массовых репрессиях, задевающих, как известно, не только кулаков, но и единоличников, и часть колхозников.

Правда, из ряда областей все еще продолжают поступать требования о массовом выселении из деревни и применении острых форм репрессий. В ЦК и СНК имеются заявки на немедленное выселение из областей и краев около ста тысяч семей. В ЦК и СНК имеются сведения, из которых видно, что массовые беспорядочные аресты в деревне все еще продолжают существовать в практике наших работников. Арестовывают председатели колхозов и члены правлений колхозов. Арестовывают председатели сельсоветов и секретари ячеек. Арестовывают районные и краевые уполномоченные. Арестовывают все, кому только не лень и кто, собственно говоря, не имеет никакого права арестовывать. Неудивительно, что при таком разгуле практики арестов органы, имеющие право ареста, в том числе и органы ОГПУ, и особенно милиция, теряют чувство меры и зачастую производят аресты без всякого основания, действуя по правилу: сначала арестовать, а потом разобраться.

Но о чем все это говорит?

Все это говорит о том, что в областях и краях имеется еще немало товарищей, которые не поняли новой обстановки и все еще продолжают жить в прошлом…

Похоже на то, что эти товарищи готовы подменить и уже подменяют политическую работу в массах в целях изоляции кулацких и антиколхозных элементов административно-чекистскими операциями органов ГПУ и милиции, не понимая, что подобная подмена, если она примет сколько-нибудь массовый характер, может свести к нулю влияние нашей партии в деревне.

Эти товарищи, видимо, не понимают, что метод массового выселения крестьян за пределы края в условиях новой обстановки уже изжил себя, что выселение может применяться лишь в частичном и единоличном порядке и лишь к главарям и организаторам борьбы против колхозов.

Эти товарищи не понимают, что метод массовых и беспорядочных арестов, если только можно считать его методом, в условиях новой обстановки дает лишь минусы, роняющие авторитет Советской власти, что производство арестов должно быть ограничено и строго контролируемо соответствующими органами, что аресты должны применяться лишь к активным врагам Советской власти.

ЦК и СНК не сомневаются, что все эти и подобные им ошибки и отклонения от линии партии будут ликвидированы в кратчайший срок

Было бы неправильно думать, что наличие новой обстановки и необходимость перехода к новым методам работы означают ликвидацию или хотя бы ослабление классовой борьбы в деревне. Наоборот, классовая борьба в деревне будет неизбежно обостряться, так как классовый враг видит, что колхозы победили, он видит, что наступили последние дни его существования, и он не может не хвататься с отчаяния за самые острые формы борьбы с Советской властью. Поэтому не может быть и речи об ослаблении нашей борьбы с классовым врагом. Наоборот, наша борьба должна быть всемерно усилена, наша бдительность — всемерно заострена. Речь идет, стало быть, об усилении нашей борьбы с классовым врагом. Но дело в том, что усилить борьбу с классовым врагом и ликвидировать его при помощи старых методов работы невозможно в нынешней новой обстановке, ибо они, эти методы, изжили себя»[661].

Если внимательно вчитаться и проанализировать приведенные выше высказывания Сталина, а также явно тревожную инструкцию, и сопоставить их с практическими действиями, которые предпринимались в этот период, то невооруженным взглядом видна определенная двойственность и противоречивость, присущая высказываниям генсека и директивным документам, подготовленным на основе его указаний. С одной стороны, настоятельные призывы активизировать борьбу против классовых врагов, особенно замаскировавшихся. Весьма показательно, что на печально-знаменитом февральско — мартовском пленуме 1937 года тогдашний нарком внутренних дел Н. Ежов, расхваливая упомянутую инструкцию, подчеркивал: «Как видите, речь шла не об ослаблении борьбы. Наоборот, речь шла об ее усилении, об изменении методов нашей работы»[662].

С другой стороны — некоторые практические послабления строгого режима, попытки ввести действия властей в некое подобие правового поля. И это — не кажущееся противоречие, а зеркальное отражение действительности той поры. Сталин, очевидно, стремился дозировать эти меры двоякого характера, чтобы не разбалансировать достигнутую степень стабилизации. Если, конечно, это понятие можно использовать при характеристике положения, сложившегося тогда в стране. Кроме того, генсек, как покажет дальнейшее развитие событий, не хотел заранее раскрывать свои планы и намерения, чтобы его реальные и потенциальные противники не смогли подготовиться и встретить новое сталинское наступление со всей возможной готовностью. Складывается такое впечатление, что он сознательно и целенаправленно вел линию на усыпление всех, против кого он в будущем готовился нанести завершающий удар.

В свете сказанного особый акцент следует сделать на следующем положении, содержавшемся в докладе Сталина на январском (1933 г.) пленуме ЦК. Прежде чем привести его, хочу подчеркнуть, что в дальнейшем, в самый разгар сталинских чисток, данное высказывание использовалось в качестве основного аргумента для теоретической мотивации проводимых репрессий. Итак, Сталин говорил: «Надо иметь в виду, что рост мощи Советского государства будет усиливать сопротивление последних остатков умирающих классов. Именно потому, что они умирают и доживают последние дни, они будут переходить от одних форм наскоков к другим, более резким формам наскоков, апеллируя к отсталым слоям населения и мобилизуя их против Советской власти. Нет такой пакости и клеветы, которых эти бывшие люди не возвели бы на Советскую власть и вокруг которых не попытались бы мобилизовать отсталые элементы. На этой почве могут ожить и зашевелиться разбитые группы старых контрреволюционных партий эсеров, меньшевиков, буржуазных националистов центра и окраин, могут ожить и зашевелиться осколки контрреволюционных элементов из троцкистов и правых уклонистов. Это, конечно, не страшно. Но все это надо иметь в виду, если мы хотим покончить с этими элементами быстро и без особых жертв»[663].

Важным инструментом реализации сталинской политики стали чистки партийных рядов, которые и прежде, как мог убедиться читатель, играли роль своеобразной дубинки для наказания недовольных или сомневающихся. Дамоклов меч партийных чисток всегда висел над судьбой каждого члена партии, в особенности ее руководящего звена. Это позволяло Генеральному секретарю вовремя «выпускать пар» путем исключения из партии тех, кто выражал сомнения в правильности генеральной линии, а также превентивного наказания совсем уже невиновных ни в каких уклонах и отклонениях от партийного курса. Угроза подвергнуться чистке заставляла не только рядовых членов, но и крупных функционеров всегда держать нос по ветру и ориентироваться на указания вождя — который всегда и во всем был прав.

Январский (1933 г.) пленум ЦК принял решение о проведении чистки и поручил Политбюро «организовать дело чистки партии таким образом, чтобы обеспечить в партии железную пролетарскую дисциплину и очищение партийных рядов от всех ненадежных, неустойчивых и примазавшихся элементов»[664].

Можно сказать, что в этом пассаже содержалась в своем зародыше программа самых беспощадных мер, которые зарождались в голове у вождя в отношении его бывших оппонентов по борьбе за власть. Но пока что раскрывать свои замыслы и масштабы будущих чисток он не хотел. Внешне дело сводилось как бы к проведению ставших имманентной чертой партийной жизни проверок членов партии и исключении из нее тех, кто не отвечал необходимым критериям.

Немного позднее по прямому указанию вождя были очерчены примерные масштабы и параметры предстоявшей партийной чистки. В частности, исключению из партии подлежали: 1) классово чуждые и враждебные элементы, обманом пробравшиеся в партию и деморализующие партийную массу; 2) двурушники, обманывающие партию, скрывающие от нее свои истинные устремления, давшие ложную клятву в верности партии и стремившиеся к подрыву партийной политики; 3) явные и скрытые нарушители железной партийно-государственной дисциплины, не выполняющие решения партийных и государственных органов, подвергающие сомнению или порочащие планы и решения партии разговорами об их «нереальности» и «неосуществимости». Перечислялись и некоторые другие категории членов партии, которых ожидало это чистилище, чем-то напоминавшее инквизицию.

О том, как, например, прошел чистку Н. Бухарин, свидетельствует следующий документ. «Тов. Бухарин перед комиссией по чистке заявил, что партийная организация совершенно правильно поступила, потребовав его чистки, так как у него «особенно за последнее время деятельности в рядах партии был целый ряд тяжелейших ошибок». Далее, т. Бухарин признал свои теоретические и политические ошибки и тот вред, который его ошибки нанесли партии, и заявил, что он критику его ошибок и те меры, которые партия против него приняла, признает совершенно правильными и необходимыми, а также признает правильной генеральную линию и практическое руководство ЦК ВКП(б). По вопросу о генеральной линии партии и руководстве партии т. Бухарин заявил: «Выработка генеральной линии и оперативное проведение разгрома оппозиции, мобилизация партийных масс и рабочего класса, правильная линия в Коминтерне, совершенно блестящая линия в области внешней политики — это заслуга нашего руководства, которое сложилось в битвах на оба фланга, — лично т. Сталина». «Я должен сказать, что т. Сталина можно считать идейным фельдмаршалом революционных сил в нашей стране». «Буду всякую работу делать, которую мне поручила партия, и выражаю надежду, что под руководством Центрального Комитета нашей партии и лично т. Сталина могу вложить лепту в то великое дело, которое совершает наша партия и наш рабочий класс, что я свою лепту в это великое дело внесу»[665].

Если Бухарин, не так давно столь авторитетная фигура, успешно на протяжении нескольких лет соперничавший со Сталиным, вынужден был ценой столь унизительного поведения платить за свое право остаться в партии, то о других и говорить излишне. Впрочем, как раз видным деятелям оппозиции приходилось особенно тяжко во время партийных чисток, ибо в приложении к ним эти инквизиторские методы должны были не только унизить их политически и по человечески, но и показать другим, что их может ожидать в случае, если они вздумают выступить против вождя. Убежденный противник и наиболее подготовленный критик сталинского курса должен был, подобно Галилею, признать перед партийной инквизицией, что не Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце вокруг Земли. То есть, не его, бухаринская стратегия верна, а правильна линия фельдмаршала революционных сил Сталина.

Завершая раздел, можно констатировать, что перед Сталиным в рассматриваемый период довольно определенно вырисовалась простая и в то же время сложная дилемма — или взять курс на последовательное проведение в жизнь консолидации общества, или же в изменившихся условиях продолжать политическую линию, базирующуюся на концепции продолжения и усиления классовой борьбы. Как видим, он попытался сделать свой выбор таким образом, чтобы, хотя бы в ограниченных масштабах и рамках, продолжался курс на консолидацию и одновременно не снимался с повестки дня вопрос усиления классовой борьбы. Он стремился соединить в своей платформе, по существу, две взаимно исключавшие друг друга линии. В итоге получался некий симбиоз, трудно поддающийся определению, — то ли это была действительная консолидация общества, то ли это был новый виток развертывания классовой борьбы.

Укрепление и расширение единоличной власти Сталина в партии и стране с логической закономерностью влекло за собой существенные перемены во всех сферах партийной и государственной жизни. В данном случае уместно оттенить одно из последствий этого процесса. Речь идет о кардинальном изменении удельного веса и роли съездов партии и ее центральных исполнительных органов — Центрального Комитета, Центральной контрольной комиссии, Политбюро и Оргбюро. С некоторыми оговорками сюда можно отнести и Секретариат ЦК, поскольку он все больше превращался из коллегиального органа в личный аппарат самого Генерального секретаря. С каждым годом увеличивался временной разрыв в проведении съездов партии. Если XV съезд был проведен с запозданием на год, то следующий съезд уже собрался через два с лишним года. Очередной, XVII съезд, был проведен уже почти через четыре года. Складывалось впечатление, что само проведение съездов становится для вождя чем-то вроде обузы. Однако отказаться от их проведения он, по очевидным причинам, не мог. Хотя многие уже догадывались, что для Сталина проведение съездов все больше превращается в официальную формальность. Вождь по-прежнему нуждался в легитимном, с точки зрения норм партийного устава, одобрении своего политического курса.

Поверженные оппозиционные силы в лице Троцкого, находившегося за границей, имели возможность высказывать свои откровенные мысли по поводу подготовки съезда и атмосферы, в которой она проходила. В своем печатном органе Троцкий писал: «Если в классический период большевизма каждому съезду предшествовала горячая дискуссия, занимавшая ряд недель, то нынешнему съезду предшествовала бюрократическая чистка, растянувшаяся на полгода. При этих условиях съезд явится лишь внушительным парадом бюрократии»[666].

В политической биографии Сталина XVII съезд в силу целого ряда обстоятельств занимает особое место. Именно с этим съездом многие исследователи сталинской эпохи связывают безуспешную попытку сместить его с поста Генерального секретаря. По ходу рассмотрения вопросов, касающихся данного съезда, я постараюсь осветить эту сторону работы съезда. Вначале же мне представляется необходимым остановиться на ключевых моментах практического и теоретического характера, нашедших отражение в Отчетном докладе съезду, с которым выступил Сталин.

XVII съезд проходил в январе — феврале 1934 года. На нем присутствовало 1225 делегатов с решающим голосом и 736 делегатов с совещательным голосом, представлявших 1874488 членов партии и 935298 кандидатов. В сталинскую эпоху этот съезд именовался не иначе, как съезд победителей. Конечно, в таком пафосном названии проявилась скорее всего злая ирония истории. Дальнейшая судьба делегатов съезда дает основание скорее именовать его съездом обреченных победителей. А если уж быть совсем точным и следовать правде истории, то XVII съезд партии можно и нужно было именовать съездом победителя. Разумеется, единственным и бесспорным победителем был именно Сталин. В конечном счете он, а не его реальные или вымышленные противники, одержал победу. Победу, за которую делегаты съезда заплатили ценой своих жизней.

Но не будем нарушать логику нашего изложения и осветим сначала ключевые аспекты новых положений и оценок, выдвинутых и обоснованных вождем в его докладе.

В международной части своего доклада Сталин дал характеристику мирового экономического кризиса, особо отметив его затяжной характер. К этому времени кризис уже прошел свой пик и перерос в депрессию особого рода, которая, по словам вождя, не «ведёт к новому подъёму и расцвету промышленности, но и не возвращает её к точке наибольшего упадка»[667]. Столь витиеватая характеристика, конечно, свидетельствовала о том, что ни сам вождь, ни его экономические советники не могли тогда строить более или менее надежные прогнозы относительно перспектив экономического развития капиталистического мира.

Более внятными и конкретными представляются оценки общей картины международного положения, сложившегося в тот период. Сталин подчеркнул, что минувшие со времени предыдущего съезда годы были годами дальнейшего обострения отношений как между капиталистическими странами, так и внутри этих стран. Война Японии с Китаем и оккупация Маньчжурии, обострившие отношения на Дальнем Востоке; победа фашизма в Германии и торжество идеи реванша, обострившие отношения в Европе; выход Японии и Германии из Лиги Наций — все это дало новый толчок росту вооружений и подготовке к империалистической войне. Сталин, в который уже раз, указал на то, что буржуазный пацифизм дышит на ладан, а тенденции к разоружению (по крайней мере тогда подобное намерение официально декларировали многие правительства Запада) открыто и прямо сменяются противоположными тенденциями — к росту вооружений и довооружений тех, кто еще считал себя недостаточно вооружившимся.

Резко усилилось соперничество в военно-морской сфере между США, Англией, Францией и Японией. Выход Германии из Лиги наций и пока что начавший четко обозначиваться призрак реванша дали новый толчок к обострению положения и росту вооружений в Европе. И как общий итог всего этого анализа — вывод Сталина, имевший под собой солидную доказательную базу — дело явным образом идет к новой войне. Эти слова специально выделены жирным шрифтом, чтобы подчеркнуть их историческую обоснованность и бесспорную актуальность для того времени. Ведь не секрет, что только Советский Союз устами своего лидера настойчиво и последовательно подчеркивал растущую опасность войны и вероятность того, что она способна обрести подлинно мировые масштабы. Другие правительства, провозглашавшие мирные лозунги, предпочитали не акцентировать внимание общественности на нараставшей угрозе мировой войны. Так что данный вывод советского вождя без всяких натяжек может быть зачислен в его политический актив.

Справедливости ради, нельзя обойти молчанием и вопрос о том, что Сталин по шаблонной марксистско-ленинской схеме, был уверен, что война наверняка развяжет революцию и поставит под вопрос само существование капитализма в ряде стран, как это имело место в ходе первой мировой войны. В какой-то мере он оказался прав, но не в том смысле, что война развяжет революцию, а в том, что она поставит вопрос об отпадении от капиталистической системы ряда стран. Произойдет же это, как мы увидим в дальнейшем, в результате действий прежде всего Советского Союза, а не внутренних революций в этих странах

Тот же традиционный мотив классовой солидарности трудящихся как одного из важных факторов грядущей победы СССР в случае, если против него будет развязана война, вновь озвученный Сталиным, в новой мировой обстановке воспринимался как некое заклинание, а не как итог взвешенного и объективного анализа сложившейся ситуации. Едва ли можно сомневаться, что эта война будет самой опасной для буржуазии войной. Сталин подчеркнул, что война против Советского Союза «будет самой опасной не только потому, что народы СССР будут драться на смерть за завоевания революции. — И здесь с ним нельзя не согласиться, дополнив, что не только за завоевания революции, но прежде всего за независимость своей Родины. — Она будет самой опасной для буржуазии ещё потому, что война будет происходить не только на фронтах, но и в тылу у противника. Буржуазия может не сомневаться, что многочисленные друзья рабочего класса СССР в Европе и Азии постараются ударить в тыл своим угнетателям, которые затеяли преступную войну против отечества рабочего класса всех стран. И пусть не пеняют на нас господа буржуа, если они на другой день после такой войны не досчитаются некоторых близких им правительств, ныне благополучно царствующих «милостью божией»[668].

Как показала жизнь, расчеты советского руководства на войну друзей рабочего класса СССР в тылу противника, т. е. в тылу тех государств, которые нападут на нас, (а такие схемы считались в качестве реального фактора огромной важности) на деле оказались не более чем политической химерой, а точнее, говоря — серьезным политико-стратегическим самообманом.

Должное внимание — и это вполне естественно — в докладе было уделено приходу к власти в Германии Гитлера. Однако, как мне представляется, анализ этого события Сталиным нес на себе явственные черты схематизма и приверженности к устоявшимся догматам. Он подошел к этой проблеме исключительно через призму классовых понятий. «В этой связи, — подчеркнул вождь, — победу фашизма в Германии нужно рассматривать не только как признак слабости рабочего класса и результат измен социал-демократии рабочему классу, расчистившей дорогу фашизму. Её надо рассматривать также, как признак слабости буржуазии, как признак того, что буржуазия уже не в силах властвовать старыми методами парламентаризма и буржуазной демократии, ввиду чего она вынуждена прибегнуть во внутренней политике к террористическим методам управления, — как признак того, что она не в силах больше найти выход из нынешнего положения на базе мирной внешней политики, ввиду чего она вынуждена прибегнуть к политике войны»[669].

Между тем преимущественно классовые критерии, положенные в основу оценки гитлеровского фашизма, были уже слишком узкими, чтобы объяснить этот исторический феномен и сделать из него соответствующие выводы. Здесь требовалось нечто большее — геополитические критерии, дававшие возможность более глубокого и основательного понимания сущности фашизма и потенциальных опасностей, связанных с ним. В то время Сталин, грубо выражаясь, еще пока не дорос до проникновения вглубь новых геополитических реальностей. Узость чисто классовых критериев в приложении к данному событию была налицо и ее нельзя ничем оправдать. Хотя объяснить можно, ибо классовый подход, классовые критерии в то время выступали в качестве альфы и омеги при рассмотрении любого общественного (в том числе и международного) явления.

В связи с этим нельзя не отметить, что на том же съезде Н. Бухарин проявил больше политического предвидения, чем Сталин. В своей речи он, по существу, бил в набат, акцентируя внимание на опасности так называемой восточной политики Гитлера. Он обильно цитировал гитлеровские высказывания и прогнозировал всю серьезность опасности, исходящей от фашистской Германии. (И это в то время, когда кое-кто в советском руководстве питал иллюзии насчет возможности найти приемлемый modus vivendi с Гитлером!)

Вот пассаж из речи Бухарина, в которой он цитировал «Майн кампф» Гитлера:

1. «Мы заканчиваем вечное движение германцев на юг и на запад Европы и обращаем взор к землям на восток. Мы кончаем колониальную торговую политику и переходим к политике завоевания новых земель. И когда мы сегодня говорим о новой земле в Европе, то мы можем думать только о России и подвластных ей окраинах. Сама судьба как бы указала этот путь. Предав Россию власти большевизма, она отняла у русского народа интеллигенцию, которая до этого времени создавала и гарантировала его государственное состояние. Ибо организация русского государства «не была результатом государственной способности славянства в России, а только блестящим примером государственно-творческой деятельности германского элемента среди нижестоящей расы».

2. Миссия Германии — «в прилежной работе немецкого плуга, которому меч должен дать землю».

3. «Политическое евангелие германского народа» в области его внешней политики должно «раз навсегда» заключаться в следующем:

Если образуется рядом с Германией новое государство, то «рассматривайте не только как ваше право, но как ваш долг препятствовать возникновению такого государства всеми средствами вплоть до применения вооруженной силы или, если оно уже возникло, разбейте такое государство».

4. «Будущей целью нашей внешней политики должна быть не западная и не восточная ориентация, а восточная политика в смысле приобретения необходимой для нашего германского народа территории».

И Бухарин резюмировал:

«Гитлер открыто призывает, таким образом, разбить наше государство, Гитлер открыто говорит о приобретении мечом необходимой якобы для германского народа территории из тех земель, которыми обладает наш Советский Союз»[670].

Казалось бы, что не опальному лидеру разгромленного правого блока пристало во весь голос трубить об опасности, нависшей над страной. Более это пристало было сделать самому Сталину. Нельзя, разумеется, утверждать, что он игнорировал гитлеровскую угрозу. Однако в тот период она не обрела тех колоссальных масштабов и тех грозных форм, которые стали очевидными уже для всех по прошествии немногих лет. Видимо, вождь исходил, кроме всего прочего, еще из дипломатических соображений: мол, нельзя преждевременно сжигать все мосты, пока ситуация еще не прояснилась до конца. Но и он, вне всякого сомнения, отнюдь не сбрасывал со счета германскую угрозу.

Подтверждением этой мысли служит его опровержение гитлеровской расистской теории. По поводу этой теории он говорил: «Известно, что старый Рим точно так же смотрел на предков нынешних германцев и французов, как смотрят теперь представители «высшей расы» на славянские племена. Известно, что старый Рим третировал их «низшей расой», «варварами», призванными быть в вечном подчинении «высшей расе», «великому Риму», причём, — между нами будь сказано, — старый Рим имел для этого некоторое основание, чего нельзя сказать о представителях нынешней «высшей расы». (Гром аплодисментов.) А что из этого вышло? Вышло то, что неримляне, т. е. все «варвары», объединились против общего врага и с громом опрокинули Рим. Спрашивается: где гарантия, что претензии представителей нынешней «высшей расы» не приведут к тем же плачевным результатам — Где гарантия, что фашистско-литературным политикам в Берлине посчастливится больше, чем старым и испытанным завоевателям в Риме? Не вернее ли будет предположить обратное?»[671].

Сталин в своем докладе коротко обрисовал главные направления и трудности советской внешней политики, подчеркнув, до чего сложно было СССР проводить свою мирную политику в этой, отравленной миазмами военных комбинаций, атмосфере. Он отметил перелом к лучшему в отношениях между СССР и Польшей, между СССР и Францией, который произошёл в последнее время. Причина этого перелома, по мысли Сталина, состояла, с одной стороны в связи с ростом силы и могущества СССР, а с другой стороны, с некоторыми изменениями в политике Германии, отражающими рост реваншистских и империалистических настроений в Германии. Иными словами, и Франция, и Польша перед лицом опасности, исходящей от Гитлера, сочли целесообразным пойти на определенное улучшение отношений с Советским Союзом.

Надо признать, что в той обстановке довольно верную оценку тенденций во внешней политике ведущих держав дал ярый враг Сталина Троцкий. Он, в частности, писал: «В тесной связи с программой «движения на Восток» (Drang nach Osten), ftmiep берет на себя задачу ограждения европейской цивилизации, христианской религии, британских колоний и других духовных и материальных ценностей от большевистского варварства. Из этой исторической миссии, именно из нее, прежде всего из нее, он надеется почерпнуть право Германии на вооружение. Гитлер убежден, что на весах Великобритании, опасность немецкого фашизма для Западной Европы весит меньше опасности большевистских советов на Востоке. Эта оценка составляет важнейший ключ ко всей внешней политике Гитлера»[672].

Касаясь распространявшихся тогда в западных кругах спекуляций по поводу возможных зигзагов и переориентаций во внешней политике Советской страны, Сталин четко заявил: «…Мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной. Дело также не в мнимых изменениях в нашем отношении к Версальскому договору. Не нам, испытавшим позор Брестского мира, воспевать Версальский договор. Мы не согласны только с тем, чтобы из-за этого договора мир был ввергнут в пучину новой войны. То же самое надо сказать о мнимой переориентации СССР. У нас не было ориентации на Германию, так же как у нас нет ориентации на Польшу и Францию. Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР. (Бурные аплодисменты.) И если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идём на это дело без колебаний»[673].

Напрашивается небольшое замечание в связи с этим заявлением Сталина. Кто ищет корни «сговора Сталина с Гитлером» в 1939 году, мог бы не без пользы для себя обратить внимание на приведенное выше высказывание советского лидера. Оно как раз и поможет понять не только смысл и содержание его политики в начале 30-х годов, но и на исходе того же десятилетия, т. е. в конце 30-х. Советский Союз в своей политике проводил последовательную линию на отстаивание своих коренных национальных интересов. Сами же эти интересы требовали того, чтобы его политика была гибкой, а не статичной, сформулированной раз и навсегда, игнорирующей непрерывно происходящие в мире изменения.

Касаясь внешней политики гитлеровской Германии, вождь высказал точку зрения, что там происходит борьба между двумя тенденциями — первую он определил как линию на сохранение добрососедских отношений с Советской Россией и дальнейшее развитие связей с ней в «духе Локарно». Вторая линия, по его мнению, выражала наиболее агрессивные устремления германского империализма и напоминала захватническую политику кайзера. Сталин констатировал, что сторонники второй — агрессивной тенденции берут верх, и с этим необходимо считаться. Нет смысла вникать в детали, но представляется неоспоримым, что особого противоборства в фашистских правящих кругах относительно фундаментальных направлений будущей германской внешней политики просто не было. Сталин в данном случае стал жертвой не столько дезинформации, сколько собственных неосновательных расчетов на существование какого-то миролюбивого крыла в германских правящих кругах той поры. Конечно, с их стороны делались заявления миролюбивой тональности, но они имели целью усыпить бдительность вероятного противника и не раскрывать раньше времени свои карты в предстоящей серьезной борьбе, которая все более явно маячила на политическом горизонте. В дальнейшем эти, назовем их условно, иллюзии Сталина о том, что в стане гитлеровского фашизма может существовать миролюбивое крыло, рассеялись в прах. Однако они сыграли свою негативную роль в ряде практических подходов Москвы к некоторым проблемам Европы.

Еще за несколько лет до открытия съезда в качестве одного из весьма актуальных международных вопросов в повестке дня возник вопрос о возможности заключения пакта о ненападении между Москвой и Варшавой. Такое развитие событий явно встревожило германские правящие круги и Сталин в беседе с писателем Э. Людвигом выступил с исчерпывающими пояснениями. На это стоит специально обратить внимание читателя, поскольку речь идет о пактах о ненападении. В дальнейшем, в конце 30-х годов, в связи с заключением пакта о ненападении с Германией, этот вопрос превратился чуть ли не в ось, вокруг которой вращались международные проблемы. Поэтому будет уместным изложить здесь принципиальную, более раннюю позицию Сталина по вопросу о пактах о ненападении, ибо это дает возможность глубже понять его решение конца 30-х годов.

Вождь следующим образом сформулировал советскую точку зрения: «Мы всегда заявляли о нашей готовности заключить с любым государством пакт о ненападении. С рядом государств мы уже заключили эти пакты. Мы заявляли открыто о своей готовности подписать подобный пакт и с Польшей. Если мы заявляем, что мы готовы подписать пакт о ненападении с Польшей, то мы это делаем не ради фразы, а для того, чтобы действительно такой пакт подписать. Мы политики, если хотите, особого рода. Имеются политики, которые сегодня обещают или заявляют одно, а на следующий день либо забывают, либо отрицают то, о чём они заявляли, и при этом даже не краснеют. Так мы не можем поступать…

Что является с точки зрения немцев наиболее опасным из того, что может произойти? Изменение отношений к немцам, их ухудшение? Но для этого нет никаких оснований. Мы, точно так же, как и поляки, должны заявить в пакте, что не будем применять насилия, нападения для того, чтобы изменить границы Польши, СССР или нарушить их независимость. Так же, как мы даём это обещание полякам, точно так же и они дают нам такое же обещание. Без такого пункта о том, что мы не собираемся вести войны, чтобы нарушить независимость или целость границ наших государств, без подобного пункта нельзя заключать пакт. Без этого нечего и говорить о пакте. Таков максимум того, что мы можем сделать»[674].

От себя замечу, что пакты о ненападении рассматривались Советским Союзом в те годы как один из наиболее простых и наиболее эффективных способов обеспечения безопасности от внезапного нападения. И здесь не было чего-то выходящего за рамки общепринятой международной практики.

С особым удовлетворением Сталин констатировал улучшение отношений с ведущей капиталистической державой — Соединенными Штатами Америки. Установление в 1933 году официальных отношений между двумя странами имело в то время серьезнейшее значение для всей системы международных отношений. Сталин подчеркнул, что дело не только в том, что установление отношений поднимает шансы дела сохранения мира, улучшает отношения между обеими странами, укрепляет торговые связи между ними и создаёт базу для взаимного сотрудничества. Дело в том, что он кладёт веху между старым, когда Америка считалась в различных странах оплотом для всяких антисоветских тенденций, и новым, когда этот оплот добровольно снят с дороги ко взаимной выгоде обеих стран[675].

Специальное внимание в докладе было уделено оценке отношений Советского Союза с Японией. Сталин в то время, да и впоследствии, полагал, что агрессивные устремления Токио в отношении Советского Дальнего Востока являются чрезвычайно важным фактором беспокойства для Советского Союза. Опасность нападения со стороны Японии представлялась Сталину не только гипотетической, но и вполне реальной, можно даже сказать — непосредственной. Продвижение японского милитаризма в Китай, создание там марионеточного государства Маньчжоу-го, затягивание переговоров по поводу КВЖД, в сочетании с постоянными мелкими и крупными провокациями на границах с Советским Союзом, — все это делало данный регион предметом особого внимания со стороны Москвы. Сталин счел необходимым подчеркнуть готовность Советского Союза к улучшению взаимоотношений с Токио и вместе с тем отметил: «…Часть военных людей в Японии открыто проповедует в печати необходимость войны с СССР и захвата Приморья при явном одобрении другой части военных, а правительство Японии вместо того, чтобы призвать к порядку поджигателей войны, делает вид, что это его не касается. Не трудно понять, что подобные обстоятельства не могут не создавать атмосферу беспокойства и неуверенности. Конечно, мы будем и впредь настойчиво проводить политику мира и добиваться улучшения отношений с Японией, ибо мы хотим улучшения этих отношений. Но не всё здесь зависит от нас. Поэтому мы должны вместе с тем принять все меры к тому, чтобы оградить нашу страну от неожиданностей и быть готовыми к её защите от нападения»[676].

Коротко говоря, по мере осложнения обстановки в Европе и на Дальнем Востоке вопросы внешней политики Советского Союза все в большей мере выдвигались на первый план. Нельзя сказать, что до этого они находились в загоне. Но неуклонный рост экономического и оборонного потенциала СССР, зарождавшиеся признаки двух очагов военной опасности — в Европе и на Дальнем Востоке — заставили Сталина уделять внешнеполитическим проблемам неизмеримо больше времени и внимания. Собственно, именно в эти годы не на словах, а на деле шел процесс вхождения Советской России в число великих держав мира. Это, естественно, не могло не отразиться на некоторых принципиальных политико-теоретических положениях, унаследованных от классического большевизма. Здесь имеется в виду прежде всего вопрос о так называемой мировой революции. Эта химерическая идея на протяжении слишком долгого отрезка времени не просто доминировала в сознании правоверных большевиков, но и — что было особенно прискорбным — в проведении практической политики на международной арене наносила стране существенный ущерб. Разумеется, и при жизни Ленина в эту фактически абстрактную идею-миф вносились коррективы, продиктованные требованиями самой жизни. Иначе было трудно, если вообще возможно, всерьез вести речь о налаживании отношений с капиталистическими государствами. Ведь и лидеры стран капитала вполне резонно ставили вопрос: как мы можем развивать с вашей страной нормальные отношения, если вы в качестве своей цели ставите свержение установившегося у нас строя?

Можно было, конечно, успокаивать их тем, что это все имеет отношение к вопросам теории общественного развития, а не к практике межгосударственных отношений. Однако подобные доводы не выдерживали серьезной критики и вызывали лишь ироническую реакцию. Но самое главное заключалось в том, что сама концепция мировой революции оказалась тупиковой. За ней не стояли реалии жизни. Она от начала до конца базировалась скорее на благих пожеланиях, нежели на реальной общественной почве. К началу 30-х годов это становилось очевидным даже самым ортодоксальным большевикам. Но открыто признать это они не могли в силу вполне понятных причин.

Сталин не составлял здесь какого-либо исключения. Хотя он все реже и реже в своих выступлениях затрагивал тему мировой революции, но тем не менее отказаться от этой идеи и признать всю иллюзорность надежд на нее он не мог. Коренной пересмотр позиции по данному вопросу был произведен Сталиным на практике, что, на мой взгляд, ценнее и важнее, чем словесное признание ее неосуществимости. Да иначе и не могло быть, поскольку теперь он выступал уже не в тоге революционера, целью которого было низвергнуть устои старого мира, а в тоге государственного деятеля. А задачи того и другого не просто различаются, но и зачастую вступают в открытый конфликт. Сталин был не просто голым прагматиком, но и реалистом до мозга костей. Он понимал, что созидание социалистического строя в СССР — это главная задача, выполнению которой должны быть подчинены все остальные цели и задачи.

В этой связи интересна оценка, содержавшаяся в письме американского посла в Москве У. Буллита в госдеп США в октябре 1934 года: «…Очевидно, страх перед недовольством других стран заставил СССР отодвинуть в сторону интересы интернационала, чем он еще раз доказал, что миру не особенно приходится опасаться идеи марксизма, какой бы шум ни поднимали пропагандисты этой идеи. Советский Союз хочет мировой революции лишь в тех случаях, когда это сможет оказаться выгодным для русских интересов. Он уже давно, перестал проводить работу, отвечающую нуждам мирового пролетариата»[677].

Конечно, вывод американского дипломата не нуждается в каких-либо комментариях: он выразил свою мысль предельно четко и однозначно. И Сталин, на стол которого ложились добытые органами разведки материалы такого рода, читая эти строки, видимо, был согласен с американским послом, если не на словах, то на деле.

За скобками нашего изложения сознательно оставлены аспекты отчетного доклада Сталина, посвященные внутренним проблемам, — и не потому, что они вообще не представляют интереса. Но все же факты и цифры, приведенные им, в наше время уже попахивают нафталином, и едва ли сколь-нибудь существенным образом изменят нарисованную ранее картину. Заслуживают быть отмеченными следующие моменты. Были внесены существенные коррективы в экономическую политику, причем эти коррективы исходили из более реалистических оценок положения и учитывали минусы, выявившиеся в период борьбы за выполнение первой пятилетки. Во втором пятилетнем плане, утвержденном на съезде, была окончательно закреплена относительно сбалансированная экономическая политика: по сравнению с первой пятилеткой значительно снижены темпы прироста промышленной продукции, официально признана необходимость приоритетного развития отраслей группы «Б». Вместе с тем на съезде проявились некоторые, считавшиеся до этого просто маловероятными, тенденции в политической сфере: руководство партии продемонстрировало готовность примириться с бывшими оппозиционерами на условиях безусловного и безоговорочного признания последними собственных ошибок, с одной стороны, и неоспоримого права Генерального секретаря на безраздельную власть — с другой стороны. Накануне съезда лидеры левой оппозиции — Зиновьев, Каменев и Преображенский были восстановлены в партии. Представителям разгромленных левой и правой оппозиции была предоставлена возможность выступить на съезде. Внешне, все это вместе взятое, явно имело целью показать, что Сталин проявляет благоразумие и сдержанность и готов «простить» своих противников. Разумеется, на условиях их публичной полной и безоговорочной капитуляции.

При этом прения на съезде позволяли надеяться, что примирение в партии будет первым шагом на пути осуществления политики умиротворения в обществе в целом. Отмечу лишь один знаменательный факт (особенно в свете нынешней демографической ситуации в РФ): вождь сообщил динамику роста населения Советского Союза — со 160,5 миллиона человек в конце 1930 года до 168 миллионов в конце 1933 года[678]. Сделано это было с очевидной целью — таким способом опровергнуть разговоры о голоде в стране и огромном количестве жертв этого страшного бедствия. Открыто говорить об этом вождь не решился по вполне понятным причинам — советская печать и советские органы власти вообще замалчивали факт голода. Хотя «замолчать» это было невозможно.

Из теоретических и внутрипартийных проблем стоит выделить два момента. Первый — это вопрос о построении бесклассового социалистического общества. Сталин в своем докладе сослался на решение XVII конференции, сформулировавшей следующую перспективную цель: «Конференция считает, что основной политической задачей второй пятилетки является окончательная ликвидация капиталистических элементов и классов вообще, полное уничтожение причин, порождающих классовые различия и эксплуатацию, и преодоление пережитков капитализма в экономике и сознании людей, превращение всего трудящегося населения страны в сознательных и активных строителей бесклассового социалистического общества»[679]. Констатировав, что страна идет к созданию именно такого общества, генсек подчеркнул, что это общество надо завоевать и построить усилиями всех трудящихся — путём усиления органов диктатуры пролетариата, путём развёртывания классовой борьбы, путём уничтожения классов, путём ликвидации остатков капиталистических классов, в боях с врагами как внутренними, так и внешними. На первый взгляд, все кажется логичным (с точки зрения марксистско-ленинской теории). Но объективно оценивая с высоты прошедших десятилетий ситуацию, в которой пребывало тогдашнее советское общество, приходишь к однозначному и бесспорному выводу: вождь слишком все упрощал и спешил, ставя целью создание бесклассового общества. Причем странно и то, что сам процесс созидания этого бесклассового общества он мыслил себе через усиление классовой борьбы. Вообще говоря, классовая борьба в политической философии Сталина далеко выходила за рамки, объективно отведенные ей историей, самим ходом исторического процесса. Для создания бесклассового общества требуются многие и многие десятилетия, а, по Сталину, выходило, что это — задача ближайшего или ближайших десятилетий. Видимо, серьезно обжегшись на этой самой классовой борьбе, он мановением волшебной палочки хотел форсировать приход бесклассового общества.

Впрочем, чтобы избежать невольной примитивизации взглядов вождя на такие коренные вопросы, необходимо отметить, что Сталин в своем докладе коснулся и другой стороны проблемы, имевшей принципиальное значение. В то время, как по всей стране звучали гимны и здравицы в честь бесспорных побед на всех фронтах социалистического строительства, вождь обратил внимание на то, что социализм несовместим с нищетой. Кое-кому тогда уже мерещилось вступление страны в социалистический рай. Но надо было спокойно оглянуться вокруг, чтобы убедиться в том, что до этого, ой, как еще далеко. Он говорил: «Было бы глупо думать, что социализм может быть построен на базе нищеты и лишений, на базе сокращения личных потребностей и снижения уровня жизни людей до уровня жизни бедноты, которая к тому же сама не хочет больше оставаться беднотой и прёт вверх к зажиточной жизни. Кому нужен такой, с позволения сказать социализм? Это был бы не социализм, а карикатура на социализм. Социализм может быть построен лишь на базе бурного роста производительных сил общества, на базе обилия продуктов и товаров, на базе зажиточной жизни трудящихся, на базе бурного роста культурности. Ибо социализм, марксистский социализм, означает не сокращение личных потребностей, а всемерное их расширение и расцвет, не ограничение или отказ от удовлетворения этих потребностей, а всестороннее и полное удовлетворение всех потребностей культурно-развитых трудящихся людей»[680].

Что верно, то верно. Здесь можно узреть исходную посылку сформулированного Сталиным на закате жизни основного экономического закона социализма. Об этом, естественно, речь будет идти в соответствующих главах. Здесь же я хочу вычленить тезис Сталина об обострении классовой борьбы, о чем он говорил на съезде в разных частях отчета, но каждый раз акцентировал на этом внимание. В стратегические расчеты Сталина, о которых тогда никто не знал и не мог знать, как имманентное звено входил тезис о необходимости борьбы с врагами в партии и обществе. Впрочем, все настолько уже привыкли к тому, что вождь неизменно говорил о классовой борьбе, что отсутствие в докладе этой темы, показалось бы чем-то вроде политического землетрясения.

Сталин призывал к повышению бдительности, к тому, чтобы ни на миг не забывали, что классовый враг не дремлет, что он всегда готов нанести удар по советской власти. «Врагов партии, оппортунистов всех мастей, национал-уклонистов всякого рода — разбили. Но остатки их идеологии живут еще в головах отдельных членов партии и нередко дают о себе знать, — подчеркивал он. — Партию нельзя рассматривать, как нечто оторванное от окружающих людей. Она живёт и подвизается внутри окружающей её среды. Не удивительно, что в партию проникают нередко извне нездоровые настроения. А почва для таких настроений несомненно имеется в нашей стране, хотя бы потому, что у нас всё еще существуют некоторые промежуточные слои населения как в городе, так и в деревне, представляющие питательную среду для таких настроений… Остатки идеологии разбитых антиленинских групп вполне способны к оживлению и далеко не потеряли своей живучести»[681].

Это была, если так можно выразиться, заявка на будущие акции против своих врагов, реальных или мнимых — не в этом суть. Некоторую мягкость вождь проявил в отношении политически разгромленных и повергнутых к его ногам бывших оппонентов по антипартийным блокам, с несвойственным ему благодушием заявив: «Если на XV съезде приходилось еще доказывать правильность линии партии и вести борьбу с известными антиленинскими группировками, а на XVI съезде — добивать последних приверженцев этих группировок, то на этом съезде — и доказывать нечего, да, пожалуй — и бить некого. Все видят, что линия партии победила»[682].

Но если некого было бить, то нашлись те, кто сам стал себя бить. В этой роли выступили лидеры разгромленных и капитулировавших группировок. Они не только самыми последними словами осуждали свои ошибки и прегрешения против генеральной линии и ее инициатора Сталина. С еще большим, просто неиссякаемым, запалом, от которого так и веяло замаскированным лицемерием и двоедушием, они пели дифирамбы победителю. Казалось, что им просто не хватает эпитетов в русском языке, чтобы достойно восславить Сталина. Приведу несколько коротких пассажей из выступлений бывших лидеров оппозиции.

Вот что говорил Л. Каменев: «… Я думаю, что я прав, когда говорю, что эпоха последнего восьмилетия — эпоха Сталина — по своему теоретическому содержанию, по достигнутым результатам, по напряжению строительной энергии, по необходимой для этого мобилизации широких пролетарских сил, — что она не меньше той эпохи, которой всегда конечно будет гордиться победоносное пролетарское человечество, эпохи, когда во главе нас стоял Ленин, впервые сокрушивший власть буржуазии и заложивший основы социализма путем пролетарской диктатуры. Это две равноправные эпохи, которые так и должны войти в историю»[683].

Г. Зиновьев возвел Сталина в разряд классиков марксизма-ленинизма, поставив его на один уровень с ними: «…В книге великой освободительной борьбы пролетариата эти четыре имени — Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин — стоят рядом…» И далее: «Товарищи, сколько личных нападок было со стороны моей и других бывших оппозиционеров на руководство партии и в частности на товарища Сталина! И мы знаем теперь все, что в борьбе, которая велась товарищем Сталиным на исключительно принципиальной высоте, на исключительно высоком теоретическом уровне, — что в этой борьбе не было ни малейшего привкуса сколько-нибудь личных моментов. И именно, когда я глубже… понял свои ошибки и когда я убедился, что члены Политбюро, и в первую очередь товарищ Сталин, увидев, что человек стал глубже понимать свои ошибки, помогли мне вернуться в партию, — именно после этого становится особенно стыдно за те нападки, которые с нашей стороны были»[684].

Но покаянные речи бывших, хотя они, судя по всему, и радовали слух вождя, вовсе не делали его благодушным. Видимо, слушая их пышные словоизлияния, он про себя презрительно усмехался и думал, какими же словами они награждают его молча, как проклинают его за все, что он причинил им. Он не верил ни одному их слову, а тем паче лизоблюдским панегирикам, — это вряд ли подлежит сомнению.

Поверженные лидеры оппозиции ненавидели Сталина, и их ненависть легко объяснима. Но упреки они должны были обратить в первую очередь в свой собственный адрес. Они были побежденными. Он — безоговорочный победитель. И этот расклад определял всю фабулу и мизансцены грандиозного спектакля.

К хору певших осанну вождю, присоединились и родственники Ленина — его жена Н.К. Крупская и сестра М.И. Ульянова. Последняя была особенно красноречива в своих славословиях. «Наши достижения неразрывно связаны с именем товарища Сталина, ибо ему как руководителю партии и миллионных масс рабочих и колхозников обязаны мы всем тем, что имеем в настоящее время в Советском Союзе. Он, Сталин, явился организатором этих побед, обеспечивающих завершение дела Ленина.

10 лет прошло с тех пор, как умер Ленин. Без Ленина творим мы дело Ленина, черпая указания в его богатом литературном наследии, вдохновляясь его светлым, незабываемым образом. Без Ленина, но по ленинскому пути ведет нашу партию, трудящихся нашей страны и международный пролетариат лучший соратник Ильича, продолжатель его дела — Сталин. (Аплодисменты.)»[685].

Своеобразную точку во всем этом поставил С.М. Киров. Он озаглавил свое выступление «Доклад товарища Сталина — программа всей нашей работы». Именно с его «легкой» руки в партии стал утверждаться порядок, согласно которому уже перестали принимать развернутые резолюции, формулировавшие основные направления политики. Официальными документами стали доклады Сталина. Это было нечто новое в практике партии, и оно отражало уже принципиально новую ступень возвышения вождя.

Киров так мотивировал свое предложение: «Мне, товарищи, казалось бы, что в итоге такого подробного обсуждения доклада ЦК нашей партии, которое имело место на настоящем съезде, было бы напрасно ломать голову над вопросом о том, какое вынести решение, какую вынести резолюцию по докладу товарища Сталина. Будет правильнее, по-моему, — и для дела во всяком случае это будет гораздо целесообразнее, чем всякое другое решение, — принять к исполнению, как партийный закон, все положения и выводы отчетного доклада товарища Сталина. (Голоса: «Правильно!» Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают аплодируя.)

Из его уст прозвучали слова, ставшие впоследствии чуть не крылатыми:

«Успехи действительно у нас громадны. Чёрт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить (смех), на самом деле, посмотрите, что делается. Это же факт! (Шумные аплодисменты.)»[686].

Интересно отметить, как прокомментировал эту речь Троцкий. Ведь буквально через несколько месяцев все, что было связано с Кировым, будет находиться в фокусе внимания не только в нашей стране, но и в мире. Поэтому оценка Троцкого в данном случае весьма показательна: «Что Киров радуется техническим успехам и смягчению продовольственной нужды, — вполне понятно. Во всем мире не найдется ни одного честного рабочего, который бы не радовался этому. Чудовищно здесь то, что Киров видит только эти частичные национальные успехи, оставляя безо всякого внимания все поле международного рабочего движения… В то время, как в Германии цвет пролетариата томится в концентрационных лагерях и тюрьмах, бюрократия Коминтерна вместе с социал-демократией, как бы сговорившись, делает все, чтобы всю Европу, да и весь мир превратить в фашистский концентрационный лагерь, а Киров, член руководящей верхушки первого в мире рабочего государства, признается, что ему не хватает слов, чтобы выразить, как хорошо сейчас жить! Что это: глупость? Нет, этот человек не глуп; и притом он выражает не только свои собственные чувства. Его крылатое словечко повторяется, передается и восхваляется всеми советскими газетами. Оратор, как и его слушатели на съезде, просто забывают обо всем остальном мире: они действуют, думают и чувствуют только «по-русски», и даже в этих рамках только по-бюрократически»[687].

Пожалуй, нет особой необходимости давать оценку столь широкому, поистине «интернационалистскому» подходу Троцкого к успехам Советской страны. Согласно его логике, надо было чуть ли немедленно с оружием в руках выступить против фашистской Германии, чтобы освободить всех, кто томился в концлагерях! Красиво звучит, но отдает дешевой демагогией.

Нет смысла и в том, чтобы знакомить читателя с новыми суперлативами в восхвалении вождя. Картина и без того предстает как вполне законченное политическое полотно. Налицо был триумф вождя. Однако тот был не столь прост и наивен, чтобы все слова принимать за чистую монету и не отдавать себе отчета в том, что его власть, как бы высоко его не превозносили, до тех пор будет оставаться незыблемой, пока он будет изо дня в день укреплять ее и делать все более прочной и всеобъемлющей.

В литературе о Сталине порой высказывается мнение, что он с начала 30-х годов уже не нуждался в партии как инструменте власти. Мол, иные социальные силы и средства были в его распоряжении, низводившие роль партии до уровня второстепенного приводного механизма. Так, российский историк Ю. Жуков в статье под характерным названием «Сталин не нуждался в партии власти» пишет: «ВКП(б), партию власти с ноября 1917 г., Сталин получил в наследство. Эта партия была создана с единственной целью — для захвата и удержания власти до победы мировой революции. С завершением гражданской войны и после утраты надежд на приход к власти коммунистов хотя бы в Германии эта партия в тогдашнем виде фактически исчерпала себя. С началом индустриализации она стала нуждаться в коренном реформировании, ибо переродилась в профсоюз чиновников. Однако лишь немногие осознали это. В первую очередь — Сталин и его идейные соратники»[688].

Эта точка зрения не кажется убедительной, опирающейся на реальные факты и отражающей эти реальные факты. Если ее автор имеет в виду появление на советской исторической арене такого социального явления, как номенклатура, или новый класс, то он, во-первых, опережает события, а во-вторых, приписывает этой номенклатуре, или, говоря его словами, профсоюзу чиновников, такую общественную и социальную функцию, которую они не в силах были выполнить. Можно придерживаться различных точек зрения по вопросу о зарождении и формировании нового класса, его роли в системе сталинской власти. Но это не должно заслонять реальной картины действительности той поры — партия, и только она, была фундаментом всей системы власти. Без нее эта система не могла бы эффективно функционировать, не говоря о том, что она едва ли могла бы существовать как таковая. Думается, что позднейшие наслоения советской действительности подвигли некоторых исследователей узреть в номенклатуре главный фундамент сталинской власти.

Нет, он считал, что только партия способна выполнить роль главного локомотива, движущего страну по пути созидания нового общественного строя. Правда, надо признать, что Сталин прекрасно видел недостатки партийной системы, крупные пороки в организации ее функционирования и т. д. Именно поэтому он многократно подвергал партийные структуры серьезным трансформациям и перетряскам, стремясь приспособить партийный механизм к потребностям реальной жизни. Одну из таких попыток он совершил на XVII съезде партии. На нем была ликвидирована ЦКК — очевидно, потому что она не вписывалась в новую сталинскую систему функционирования власти. Под предлогом того, что теперь в партии нет больше опасности раскола, но зато имеется настоятельная необходимость такой организации, которая могла бы сосредоточить главное своё внимание на работе по проверке исполнения решений партии и её Центрального Комитета, вождь предложил ликвидировать ЦКК и вместо нее создать Комиссию Партийного Контроля при ЦК ВКП(б). Оговаривались функции этой комиссии, в частности, она могла привлекать к ответственности любого провинившегося ответственного работника, в том числе и членов ЦК. Состав комиссии избирался съездом партии. Делалось это якобы с целью обеспечить контроль над исполнением решений центральных органов партии и укрепить партийную дисциплину.

Серьезной реорганизации подвергся и аппарат Центрального Комитета, непосредственно контролировавший выполнение решений и указаний генсека. Он стал более громоздким в связи с увеличением масштабов работы, которую предстояло проделать. В определенной мере перераспределялись и функциональные обязанности и сфера ответственности членов ПБ, Оргбюро и Секретариата. Смысл и цель всех этих реорганизаций сводилась к еще большему сосредоточению власти в руках Генерального секретаря.

Работой по проверке исполнения решений центральных учреждений Советской власти должна была заниматься создаваемая Комиссия Советского Контроля при СНК Союза ССР, работающая по заданиям СНК и имеющая на местах независимых от местных органов представителей. Словом, выстраивалась новая система контроля не только за исполнением решений центральных органов партии и государства, но прежде всего и главным образом за контролем за людьми. Есть основания полагать, что такая реорганизация системы контроля была задумана Сталиным для того, чтобы сделать себя полностью независимым от любых неожиданностей в связи с безусловно намечавшимися им грандиозными планами ликвидации остатков оппозиции и ужесточения контроля над всеми сферами жизни партии и страны.

В литературе о Сталине вот уже на протяжении десятков лет живо обсуждается вопрос о том, была ли в действительности накануне и в период работ XVII съезда партии попытка осуществить его смещение с поста Генерального секретаря и заменить его на этой должности другой, более подходящей фигурой. Вопрос этот настолько сложный, противоречивый и запутанный, что на него трудно, если вообще возможно (по прошествии 70 с лишним лет), дать достоверный ответ. Достоверный не только в смысле соответствия его реальной действительности, но и в смысле подкрепления его надежными объективными фактами и доказательствами. Круг документальных источников здесь столь же противоречив, сколь и сомнителен в плане убедительности и достоверности. По большей части, мы сталкиваемся при рассмотрении данной проблемы с высказываниями и свидетельствами отдельных лиц, имевших то или иное касательство к вопросу, и принимать в качестве неоспоримых доказательств эти свидетельства нет оснований. Не только потому что свидетельства противоречат одно другому, но и как-то рискованно верить на слово. А ведь вынести исторический вердикт какому-либо событию — значит подкрепить его достаточной суммой неопровержимых фактов и доказательства.

Второй момент, заставляющий проявлять особую щепетильность и здоровый скептицизм, заключается в следующем. Версия о попытке смещения Сталина появилась в самый пик антисталинской кампании разоблачения культа личности. Тогда любое обвинение в адрес усопшего вождя находило самый благоприятный отклик и воспринималось на веру, без необходимой в таких случаях критической оценки. А некоторые свидетели — бывшие жертвы сталинских репрессий — в силу своего положения и жизненных испытаний, выпавших на их долю, априори не могли рассматриваться в качестве вполне объективных свидетелей. Их пристрастность, даже подсознательная, а не намеренная, не могла не сказаться на их воспоминаниях. На эту ахиллесову пяту подобного рода источников указал в своей книге о сталинских чистках американский автор Дж. А. Гетти. Он справедливо заметил: «Они могут сообщить нам, что и как чувствовали они сами, но не то, что чувствовал Сталин. Никто из них не был настолько близок к источникам власти (некоторые вообще не имели к этому отношения), чтобы знать споры и расхождения внутри руководства, не говоря уже о целях и методах Сталина»[689]. Поэтому, заключает американский автор, слухи и анекдоты часто превращаются в подлинные истории. И с данным заключением нельзя не согласиться.

Третий момент касается реальной возможности самого смещения Сталина в тех исторических условиях. Это — особый вопрос, и на нем я остановлюсь несколько позднее, после изложения существующих версий и соответствующей их мотивировки. Причем, заранее оговорюсь, что моя точка зрения также должна восприниматься не как заявка на бесспорную истину, а как одна из возможных интерпретаций событий давно минувших лет.

Итак, к чему сводится основная канва событий, породивших данный миф или еще не до конца установленный исторический факт? Попытаюсь в самых общих чертах изложить главные версии происходивших или могущих иметь место быть событий. В какой-то степени отправным пунктом здесь служит известное «Письмо старого большевика», о котором уже упоминалось ранее. В этом письме была изложена, так сказать, социально-политическая подоплека, делавшая возможным саму постановку вопроса о смещении генсека с его поста. В самых широких слоях партии только и разговоров было о том, что Сталин своей политикой завел страну в тупик: «поссорил партию с мужиком», — и что спасти положение теперь можно, только устранив Сталина. В этом духе якобы высказывались многие ив влиятельных членов ЦК; передавали, что даже в Политбюро уже готово противосталинское большинство. Вопрос о том, что именно нужно делать, какой программой нужно заменить программу сталинской генеральной линии, обсуждался везде, где только сходились партийные работники. «Именно в это время особенно выдвинулся Киров. Последний в Политбюро вообще играл заметную роль. Он был, что называется, «стопроцентным» сторонником генеральной линии и выдавался непреклонностью и энергией в ее проведении. Это заставляло Сталина весьма высоко его ценить. Но в его поведении всегда была некоторая доля самостоятельности, приводившая Сталина в раздражение. Мне передавали, что как-то, недовольный оппозицией Кирова по какому-то частному вопросу, Сталин в течение нескольких месяцев, под предлогом невозможности для Кирова отлучаться из Ленинграда, не вызывал его на заседания Политбюро. Но применить более решительные репрессии против него Сталин все же не решался, — слишком велики были круги недовольных, чтобы можно было с легким сердцем идти на увеличение их таким видным партийным работником, каким был Киров»[690].

В преломлении через зеркало политики вопрос якобы сводился к дилемме: или проводить прежнюю жесткую линию, опираясь прежде всего на репрессии и даже террор, или же сделать попытку «примирения с советской общественностью», ослабив репрессивные методы и сделав упор на поиск согласия со всеми, кто готов к этому. Киров и ряд других видных партийных руководителей, мол, ратовали за проведение умеренной линии. Такова в самом общем виде картина политических перспектив, открывавшихся в то время перед страной.

В подтверждение существования даже в рядах членов Политбюро настроений в пользу умеренности автор письма ссылается на выступление М. Калинина в декабре 1932 года в Ленинграде, когда он после чтения одним из поэтов особенно кровожадных стихов, воспевавших ОГПУ, чуть ли не прервав чтеца-поэта посередине его торжественной декламации, встал и начал чуть ли не со слезами на глазах говорить о том, что террор иногда приходится делать, но его никогда не нужно славословить. Это наша трагедия, говорил он, что нам приходится идти на такие жестокие меры, и мы все ничего другого так не хотели бы, как иметь возможность от террора отказаться. Поэтому нужно не прославлять беспощадность Чека, а желать, чтобы скорее пришло время, когда «карающая рука» последней могла бы остановиться.

Речь эта тогда произвела большое впечатление, и о ней много говорили в литературных кругах не только Ленинграда, но и Москвы. Передают, что за нее Калинину потом «влетело».

Если это имело место, то неудивительно, что Калинину влетело[691]. Поскольку именно в эти дни Сталин послал краткое, но емкое приветствие в адрес ОГПУ в связи с его 15-летием: «Привет работникам и бойцам ОГПУ, честно и мужественно выполняющим свой долг перед рабочим классом и крестьянством Советского Союза!

Желаю им успеха в сложном деле искоренения врагов диктатуры пролетариата!

Да здравствует ОГПУ, обнажённый меч рабочего класса!

И. Сталин»[692].

По Сталину, меч обнажают не для того, чтобы только запугивать врагов, но и беспощадно их карать. Так что данная метафора имела не столько литературный, сколько глубокий политический смысл — политика репрессий рассматривалась им как важнейший компонент общей политической линии, проводимой им.

Это по вопросу о гипотетическом выборе возможных вариантов дальнейшей политической линии. Теперь немного о Кирове как якобы фигуре, потенциально способной стать противовесом Сталину в осуществлении генерального курса партии. Как известно, Киров принадлежал к ближайшим соратникам и даже личным друзьям Генерального секретаря. Кирова Сталин ценил и всячески способствовал его политическому росту и возвышению. При возникновении неизбежных в то время коллизий Кирова с другими работниками, в том числе и в Ленинградской организации, он неизменно становился на сторону Кирова. Хотя надо сказать, что про себя, в уме, вел своеобразный кондуит его проступков, чтобы при необходимости «приструнить» Кирова, если тот вздумает «брыкаться». Так было и во время конфликта Кирова с рядом работников Ленинградского обкома партии, которые выдвинули против своего первого секретаря фактически обвинение в политической неблагонадежности.

Ответственные ленинградские работники Г.А. Десов, Н.П. Комаров и другие написали в конце 1929 года в ЦК записку, в которой доказывали, что Киров — не настоящий большевик, что он, работая до революции во Владикавказе в либеральной газете «Терек», в 1913 году, в дни празднования 300-летия дома Романовых, поместил в газете «патриотическую» статью.

С получением записки Сталин созвал в Москве в ЦК заседание, на которое были приглашены авторы записки и почти все члены бюро Ленинградского обкома партии. Заседание длилось два дня, велась стенограмма. Спустя некоторое время, когда участники заседания в Москве вернулись в Ленинград, был созван пленум обкома. На нем выступил второй секретарь М.С. Чудов. Он сообщил, что на заседании после двухдневного обсуждения заявления ленинградских товарищей выступил Сталин и внес предложение из двух пунктов: «Киров допускал ошибки при работе в газете «Терек», он их признает, но право сотрудничать в либеральной газете он имел. Товарищи, выступившие со своей запиской, неправильно подошли к оценке Кирова в его полезной работе по Ленинграду. ЦК считает целесообразным этих товарищей перевести на другую работу вне Ленинграда»[693].

Сам вождь следующим образом охарактеризовал этот эпизод и его последствия. В письме Молотову он отмечал: «Пакостное дело (Десов — Комаров) против Кирова помогло в деле ускорения чистки ленинградской] организации от обюрократившихся элементов. Нет худа без добра! Ленинградский обком принял решение ЦК — по рассказу очевидцев — не без энтузиазма. Факт! Сыграли тут роль и бюрократизм Комарова, и авторитет ЦК, и то, что Киров, видимо, приобрел в Ленинграде за последний период большое уважение организации»[694].

Впрочем, высокая оценка Кирова не помешала тому, что в эти годы на страницах «Правды» была опубликована статья, в которой руководство ленинградской организации обвинялось в зажиме критики. Что, по всей видимости, не могло произойти без молчаливой санкции Сталина. Это — лишнее свидетельство того, что и своих соратников он всегда старался держать на коротком поводке, чтобы они не могли, что называется, распоясаться. В этом была своя логика и свой внутренний смысл.

Словом, политическая физиономия Кирова и его, если уместно данное выражение, большевистский послужной список не были такими, как их пытаются представить сторонники той точки зрения, что именно накануне и во время XVII съезда партии он стал фигурой, которая могла бы сыграть роль политической альтернативы Сталину как Генеральному секретарю.

Точка зрения, согласно которой Киров мог стать противовесом Сталину, отвергается многими исследователями, в том числе и упомянутым выше Дж. А. Гетти. Вот что он пишет в связи с этим: «Иногда думают, что Киров был «умеренным», противостоящим жесткой генеральной линии Сталина по многим вопросам… В действительности же, представляется более вероятным, что Сталин и Киров были союзниками и смерть Кирова не была причиной какого-либо изменения в политике»[695].

Противоположной точки зрения придерживается немало историков и биографов вождя. Так, П. Феденко, подвизавшийся в середине прошлого века в Западной Германии на поприще исследований Советского Союза, в своей книге безапелляционно утверждал: «Большинство съезда шло за Кировым, который отстаивал линию примирения с крестьянством и политику некоторой «либерализации» режима. С другой стороны, не была одобрена политика Сталина, направленная на поддержку фашистских движений в Германии и Франции с целью разрушения там демократии и провоцирования войны между «капиталистическими государствами». Это поражение Сталина на XVII съезде партии было ознаменовано назначением Кирова секретарем ЦК партии, рядом со Сталиным, который был лишен титула «генерального секретаря». Бухарин был, против воли Сталина, назначен главным редактором «Известий»[696].

Один из наиболее компетентных и авторитетных биографов Сталина Р. Такер рисует следующую картину событий тех лет: «Один из оставшихся в живых делегатов съезда спустя тридцать лет отмечал, что «ненормальная обстановка, складывавшаяся в партии, вызвала тревогу у части коммунистов, особенно у старых ленинских кадров. Многие делегаты съезда, прежде всего те из них, кто был знаком с завещанием В.И. Ленина, считали, что наступило время переместить Сталина с поста генсека на другую работу». Такая мысль созрела, в частности, у членов ЦК И.М. Варейкиса, Б.П. Шеболдаева, М.Д. Орахелашвили, С.В. Косиора, Г.И. Петровского и Р.И. Эйхе. Съезд уже шел, когда они тайно обсуждали этот вопрос на квартире у Орджоникидзе и, возможно, в других местах в Москве. Если действительно смещать Сталина, то действовать нужно было безотлагательно. Съезд, по уставу высший орган партии, должен завершиться выборами нового состава Центрального Комитета, который в свою очередь должен избрать постоянно действующие органы: Политбюро, Оргбюро и Секретариат. Один из секретарей ЦК должен стать генеральным секретарем. В Кирове противники Сталина видели наиболее подходящего кандидата на этот пост, но прежде необходимо было заручиться согласием самого Кирова»[697].

Такер опирается на воспоминания Хрущева как вполне заслуживающий доверия источник. Хрущев по этому вопросу писал следующее:

«В то время в партии занимал видное место секретарь Северо-Кавказского краевого партийного комитета Шеболдаев. Шеболдаева я знал, хотя близко с ним знаком не был. В 1917 г. он находился в царской армии на Турецком фронте и вел среди солдат очень активную агитационную работу. Как стало теперь известно, этот-то Шеболдаев, старый большевик с дореволюционным стажем, во время работы XVII съезда партии пришел к товарищу Кирову и сказал ему: «Мироныч (так называли Кирова близкие люди), старики поговаривают о том, чтобы возвратиться к завещанию Ленина и реализовать его, то есть передвинуть Сталина, как рекомендовал Ленин, на какой-нибудь другой пост, а на его место выдвинуть человека, который более терпимо относился бы к окружающим. Народ поговаривает, что хорошо бы выдвинуть тебя на пост Генерального секретаря Центрального Комитета партии»[698].

В подкрепление своей версии Такер приводит также воспоминания А.И. Микояна (Я привожу более позднюю версию, взятую из воспоминаний А.И. Микояна): «Через какое-то время, после XVII съезда партии, нам, членам и кандидатам в члены Политбюро ЦК, стало известно о том, что группа товарищей, недовольная Сталиным, намеревается его сместить с поста Генсека, а на его место избрать Кирова. Об этом Кирову сказал Б. Шеболдаев, работавший тогда секретарем одного из обкомов партии на Волге. Киров отказался и рассказал Сталину, который поставил в известность об этом Политбюро. Нам казалось тогда, что Сталин этим и ограничится»[699].

И в качестве окончательного вывода Такер заключает: «Несомненно, после этого эпизода Сталин не мог не питать подозрительности к съезду, и Киров должен был стать в его глазах опаснейшим потенциальным соперником. Более того, представление Сталина о высшем партийном эшелоне как о гнезде заговорщиков должно было укрепиться. В конце концов сговор против него действительно имел место»[700].

Прежде чем перейти к изложению хода событий, как они выглядят согласно имеющимся документальным данным, хочу противопоставить изложенные выше свидетельства точке зрения В. Молотова, который, вне всякого сомнения, был лучше цитировавшихся лиц осведомлен как и об отношениях Сталин — Киров, так и о политическом потенциале самого Кирова, которого якобы прочили в преемники Сталина на посту Генерального секретаря. Так вот, В.М. Молотов по этому чрезвычайно пикантному сюжету высказался следующим образом: «Говорить о Кирове, как о каком-то его заместителе в этом деле, — это такой абсурд для каждого грамотного, знающего дело коммуниста! Это настолько противоречило взаимоотношениям между Сталиным и Кировым и, прежде всего, мнению самого Кирова о своих возможностях! Это настолько противоречило, что только такой уголовный тип, как Никита (имеется в виду Н. Хрущев — Н.К.), мог договориться до того, что Сталин будто бы имел специальную цель покончить с Кировым…

Правильно, Киров рассказал Сталину на XVII съезде, что группа делегатов его предлагает, — это абсурд, это такой абсурд просто, это только абсурд! Киров был агитатор замечательный, хороший коммунист. Теоретиком не был и не претендовал. Нет, не претендовал. О том, что ему идейно разбить Троцкого, Зиновьева, Каменева, об этом и говорить нечего! Да, посильней были Кирова, другие-то посильней были Кирова! Посильнее!»[701].

Но от мемуаристов (хотя и в такой форме, как записи бесед) вернемся к историкам-специалистам. Упоминавшийся уже мною О. Хлевнюк на солидном фундаменте архивных материалов также пришел к выводу, что Киров не мог быть соперником Сталина и претендовать на его место, которое ему якобы предлагали некоторые большевистские руководители относительно скромного формата. О. Хлевнюк пишет: «Что касается политической карьеры Кирова, то она дает мало аргументов в пользу предположений о его независимой (а тем более, принципиально отличной от сталинской) политической позиции. Киров, как и другие члены Политбюро 30-х годов, был человеком Сталина. Именно по настоянию Сталина Киров занял пост руководителя второй по значению партийной организации в стране, что гарантировало ему вхождение в высшие эшелоны власти. Помимо хороших личных отношений с Кировым, для Сталина, не исключено, определенное значение имел тот факт, что Киров был политически скомпрометированным человеком. В партии знали, что Киров в дореволюционные годы не только отошел от активной деятельности, не только не примыкал к большевикам, но занимал небольшевистские, либеральные политические позиции, причем, будучи журналистом, оставил многочисленные следы этого своего «преступления» в виде газетных статей. Весной 1917 г., например, он проявил себя как горячий сторонник Временного правительства и призывал к его поддержке»[702].

И, на мой взгляд, вполне убедительно звучит вывод, сделанный О. Хлевнюком: «…Судя по документам Политбюро, он вел себя не как полноправный член Политбюро, а, скорее, как влиятельный руководитель одной из крупнейших партийных организаций страны… В Москве, на заседаниях Политбюро Киров бывал крайне редко. Столь же редко (видимо, прежде всего по причинам удаленности) участвовал в голосовании решений Политбюро, принимаемых опросом. В общем, из доступных пока документов никак не удается вывести не только образ Кирова — лидера антисталинского крыла партии, не только образ Кирова — «реформатора», но даже сколько-нибудь деятельное участие Кирова в разработке и реализации того, что называется «большой политикой»[703].

Рискуя перегрузить изложение цитированием, я все же приведу оценку, принадлежащую автору, пожалуй, наиболее обстоятельной и доказательной книги о Кирове — Алле Кирилиной. Вот что она пишет по существу данного вопроса: «Вряд ли можно поверить, что именно Киров был той фигурой, которая могла стать, по мнению делегатов, антиподом Сталина на посту генсека. Масштаб не тот. Он не имел никогда собственных политических программ, был несопоставим и несоизмерим со Сталиным как политический деятель. На заседаниях Политбюро он не был инициативен, если только вопрос не касался Ленинграда… Все имеющиеся и доступные историкам документы свидетельствуют, что Киров был верным, последовательным сторонником Сталина, возглавляя влиятельную партийную организацию страны, был значительной, но не самостоятельной политической фигурой»[704].

Можно только добавить: ореол вокруг Кирова был создан после его убийства, и как бы задним числом был распространен на Кирова более раннего периода. Так нередко случается с политическими, да и не только политическими, деятелями. Свет лучей более поздней славы озаряет чуть ли не весь их жизненный путь и они в историческом зеркале получают не адекватное их реальной роли отражение.

Остается еще одна важная проблема, помогающая дать ответ на поставленный в разделе заголовок — были ли сфальсифицированы итоги выборов в состав Центрального Комитета и действительно ли Сталин при голосовании получил огромное количество голосов против. В историографии данного аспекта проблемы также наблюдается разноголосица. Истоки ее, как и вообще в целом всей рассматриваемой проблемы, коренятся в факторах, уже затронутых мною выше. Я не ставлю перед собой задачу внести что-либо новое в фактологическую сторону исследуемой темы. Она, как мне представляется, весьма убедительно раскрыта в информационно-аналитическом материале, подготовленном группой сотрудников бывшего Центрального партийного архива и заслуживает того, чтобы изложить основные положения и выводы их работы.

Как отмечают авторы публикации, сообщения о возможной фальсификации итогов голосования при выборах на XVII съезде партии впервые появились в печати в 60-х гг., когда стала широко известна трагическая судьба многих делегатов XVII съезда. Ее разделили и члены центральных органов партии, избранных на этом съезде. На XVII съезде в состав ЦК ВКП(б) были избраны 71 член ЦК и 68 кандидатов в члены ЦК. По установленным данным, подверглись необоснованным репрессиям и расстреляны 44 члена ЦК и 53 кандидата в члены ЦК, то есть почти 70% состава ЦК[705].

В опубликованной 7 февраля 1964 г. в «Правде» статье Л.С. Шаумяна «На рубеже первых пятилеток К 30-летию XVII съезда партии», в частности, утверждалось, что против кандидатуры И.В. Сталина голосовало более 300 делегатов съезда. С тех пор версия о фальсификации итогов выборов на XVII съезде ВКП(б) неоднократно всплывала как в статьях историков и публицистов, так и в художественных произведениях. Причем такое голосование объяснялось стремлением делегатов XVII съезда сместить И.В. Сталина с поста Генерального секретаря ЦК ВКП(б) и заменить его С.М. Кировым.

Какие же документальные материалы приводились в подтверждение данной версии? «Основным источником, питавшим эту версию, были устные и печатные выступления делегата XVII съезда от московской парторганизации В.М. Верховых. Он утверждал, что, будучи членом счетной комиссии съезда, знал об уничтожении тех бюллетеней, в которых кандидатура И.В. Сталина была вычеркнута»[706]. По его словам, «всего было избрано 65 или 75 человек, точно не помню. Тоже не помню, сколько было урн — 13 или 15… В голосовании должно было участвовать 1225 или 1227. Проголосовало же 1222. В итоге голосования наибольшее количество голосов «против» имели Сталин, Молотов, Каганович, каждый имел более 100 голосов «против», точно теперь не помню…, но, кажется, Сталин 125 или 123». Тот же В.М. Верховых сообщал также, что «в процессе работы съезда в ряде делегаций были разговоры о Генеральном секретаре ЦК. В беседе с Косиором последний мне сказал: некоторые из нас говорили с Кировым, чтобы он дал согласие быть Генеральным секретарем. Киров отказался, сказав: надо подождать, все уладится»[707].

Авторы публикации сообщают, что имелись и противоположные показания. Так, делегат XVII съезда от ленинградской парторганизации К.С. Сидоров в своем объяснении в КПК от 22 июля 1965 г. утверждал: «В период съезда… никаких разговоров о выдвижении Кирова в Генеральные секретари я не слышал, да и не могли они высказываться». Об этом же писала в КПК делегат XVII съезда А.Г. Слинько: «Я твердо помню, что никаких разговоров о выдвижении Кирова на пост генсека вместо Сталина я не слыхала»[708].

Не менее противоречивы заявления и по поводу итогов голосования. Так, член счетной комиссии XVII съезда, делегат от московской парторганизации Н.В. Андреасян в своем объяснении писал: «Помню наше возмущение по поводу того, что в списках для тайного голосования были случаи, когда фамилия Сталина оказалась вычеркнутой. Сколько было таких случаев, не помню, но, кажется, не больше трех фактов». Другой член счетной комиссии, делегат XVII съезда от сталинградской парторганизации С.О. Викснин указывал: «Сколько против Сталина было подано голосов — не помню, но отчетливо припоминаю, что он получил меньше всех голосов «за». Делегат XVII съезда от Белоруссии К.К. Ратнек: «Среди делегатов были разговоры, что против Сталина было подано несколько голосов, что-то около 5–6». Делегат XVII съезда от восточносибирской парторганизации Я.М. Страумит: «Против Сталина было 2–4 голоса, точно не помню».

Словом, картина вырисовывается вполне определенная — ничего достоверно определенного на основании таких свидетельств установить просто невозможно. Остается только развести руками и сказать, что в основу каких-либо серьезных заключений такие свидетельства ни в коем разе положены не могут быть. Это ясно, как божий день!

Авторы информационно-аналитического материала приводят данные, заверенные подписями председателя (им был делегат от Украины В. Затонский, впоследствии репрессированный) и секретаря счетной комиссии. Согласно этим данным, все предложенные кандидатуры получили абсолютное большинство голосов «за». Единогласно были избраны в состав ЦК ВКП(б) только М.И. Калинин и И.Ф. Кодацкий. «За» И.В. Сталина было подано 1056 голосов (следовательно, «против» было 3 голоса), «за» С.М. Кирова — 1055 голосов («против» 4)[709].

«Являются ли эти итоги голосования реальными или фальсифицированными?» — ставится вопрос в материале. И дается ответ — «Категорически ответить на этот вопрос сегодня невозможно». Дело в том, что в ходе проверки выяснилось, что число розданных бюллетеней не соответствовало числу делегатов — исчезла ли куда-то часть проголосованных бюллетеней, или 166 делегатов с правом решающего голоса по каким-либо причинам не приняли участия в голосовании. Вопрос остается открытым и его невозможно разрешить при помощи всякого рода гипотез или логических умозаключений. Тем более, как отмечается в материале, заявления делегатов съезда чрезвычайно противоречивы, неопределенны и также не проясняют вопрос.

Квинтэссенция проведенного исследования сформулирована таким образом:

«Не дает оснований для подозрений в фальсификации итогов голосования и сама атмосфера XVII съезда. Названный в то время «съездом победителей», он проходил в обстановке постоянных славословий и оваций в честь И.В. Сталина. Причем в таком же духе была построена и речь С.М. Кирова.

Наиболее убедительным, на первый взгляд, аргументом в пользу фальсификации итогов голосования является сама трагическая судьба многих делегатов съезда. Но только — на первый взгляд. Было бы слишком упрощенно объяснять сталинскую расправу над ленинской гвардией партии его «обидой» на те или иные итоги голосования. Причины беззаконий и произвола 30-х годов, несомненно, глубже и еще ждут скрупулезных исследований»[710].

Процитированный материал лучше всяких рассуждений и домыслов позволяет придти к какому-то определенному мнению. Его выразить можно кратко — документальная база, которая дала бы веские и достоверные доказательства фальсификации выборов на съезде и попытки путем голосования выразить вотум недоверия Генеральному секретарю, отсутствует. И ее нельзя ничем заменить. Поэтому рассуждения на эту тему носят большей частью умозрительный характер и не вправе расцениваться как отвечающие критериям исторической истины.

Отличительной чертой поведения Сталина в этот период было то, что он внешне демонстрировал мнимую либеральность, готовность прощать своих противников и даже протянуть им нечто вроде оливковой ветки мира. Таким жестом с его стороны явилось включение Бухарина и Рыкова в состав кандидатов в члены вновь избранного ЦК. Позднее, в 1937 году, один из участников пленума ЦК говорил: «Ведь не секрет, что весь съезд был против введения правых, в том числе Бухарина и Рыкова, в состав кандидатов ЦК, был против оставления правых в ЦК и только благодаря вмешательству членов Политбюро и лично т. Сталина XVII съезд партии избрал их в кандидаты ЦК»[711]. Сталину, конечно, было выгодно предстать в тоге миролюбца, человека, напрочь лишенного чувства мстительности, в чем его упрекали Троцкий и многие другие оппоненты.

Состоявшийся после съезда пленум ЦК ВКП(б) избрал исполнительные органы — Политбюро, Оргбюро и Секретариат. Их состав однозначно свидетельствовал не только о полном сохранении Сталиным своих властных позиций, но и о их дальнейшем укреплении. Членами ПБ были избраны Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Калинин, Орджоникидзе, Куйбышев, Киров, Андреев и Косиор; кандидатами в члены Политбюро были избраны Микоян, Чубарь, Петровский, Постышев и Рудзутак. Причем надо особо подчеркнуть, что впервые члены ПБ были перечислены не в алфавитном порядке, как это имело в прошлом, а в порядке, так сказать, значимости и веса в партийной иерархии. По сравнению с прежним составом в Политбюро вошел Андреев — верный соратник вождя. Он заменил Рудзутака, переведенного в ранг кандидатов. Персональный список Оргбюро, включавшего 12 человек, открывал также Сталин. Обращает на себя внимание тот факт, что в состав Оргбюро был избран Н.И. Ежов. Определенные изменения мы наблюдаем в составе Секретариата, он был сокращен до четырех человек На первом месте стоял Сталин, далее следовали Каганович, Киров (который сохранил за собой пост первого секретаря Ленинградской парторганизации) и Жданов (освобожденный от обязанностей первого секретаря Горьковского крайкома)[712].

Всех буквально поразило, что Сталин был назван всего лишь секретарем ЦК, а не Генеральным секретарем, как это было на всех съездах, начиная с XI съезда. Все гадали — что за этим кроется: не очередной ли хитрый маневр вождя? Каких-либо официальных разъяснений не последовало. Да, собственно, их и нельзя было ожидать. С чисто формальной точки зрения, в соответствии с уставом партии, такого поста вообще не существовало. Это была практика, введенная после XI съезда, так сказать, рабочим порядком — в последующих редакциях устава партии нигде даже не упоминалось само существование такой партийной должности. Поэтому усматривать в новации, введенной XVII съездом, какую-то чуть ли не политическую или организационную революции, нет никаких оснований. Это, разумеется, с сугубо формальной точки зрения. По существу же этот шаг был тщательно продуман Сталиным. Я склонен считать, что такой поступок Сталина был продиктован довольно простым расчетом.

Он твердо и безоговорочно занял место первого и неоспоримого лидера партии, среди секретарей числился первым, и это как бы подчеркивало официально его положение. Но главное состояло в том, что ему, видимо, уже надоело время от времени слышать от своих реальных и потенциальных противников ссылки на Завещание Ленина с предложением о замене его на посту Генерального секретаря. И поскольку сама должность как бы формально ликвидируется, то и автоматически становятся бессмысленными и беспочвенными любые разговоры о его замене на посту генсека. С точки же зрения реальной власти и реальных полномочий данная новация абсолютно ничего не меняла ни в политическом, ни в организационном, ни в каком-либо другом отношении. Для Сталина куда важнее и значимее стала формально нигде не прописанная, но твердо закрепленная за ним «новая должность» — вождя партии. И эта должность, вернее этот статус, был несоизмерим с постом просто генсека. Должность генсека в его глазах являлась уж не атрибутом и символом его власти, а скоре в некоторой степени обузой, связанной с грузом прошлых прегрешений перед Лениным. Именно в таком контексте мне видится не случайное исчезновение из партийных документов поста Генерального секретаря. Такое звучное наименование имело для него смысл, когда он боролся за власть. Ныне он обладал таковой, и какие-либо дополнительные формальные подтверждения его нового статуса ему просто были не нужны.

В заключение раздела хочу высказать ряд соображений по поводу того, является ли версия о попытке смещения Сталина с поста Генерального секретаря накануне и во время XVII съезда партии мифом или реальностью. Сразу же замечу, что на все 100% утверждать, что такая вероятность вообще была исключена, я, конечно, не могу, ибо в истории даже малейшая возможность порой становится реальностью — все зависит от множества факторов и стечения обстоятельств, не поддающихся учету.

Однако я твердо уверен в том, что это — скорее миф, чем реальность, которая не нашла своего осуществления. Постараюсь подтвердить свою мысль некоторыми доводами. Вкратце они сводятся к следующему.

Во-первых, Сталин к тому времени держал под своим твердым контролем весь партийный аппарат сверху донизу. В целом его политический курс — и это главное — доказал свою жизненность и перспективность. Несмотря на проявления недовольства со стороны отдельных групп населения, страна в своей массе поддерживала курс на строительство нового общественного строя. Сам же вождь стал не просто выразителем этого курса, но и его олицетворением. И в таких условиях смещение Сталина было бы равносильно признанию ошибочности проводившейся прежде линии во всех областях социалистического строительства. Образно говоря, это был бы не удар по Сталину, а серьезнейший удар по курсу на созидание нового строя. И как бы ни были недовольны противники вождя его политикой и личными качествами, они не могли не принимать в расчет этого, самого важного соображения.

Во-вторых, Сталину в тот период не было серьезной альтернативы. Его соратники скорее светили отраженным от вождя светом и не могли рассчитывать на какую-либо значительную политическую роль и самостоятельность. Версия с кандидатурой Кирова выглядит малоубедительной, а по существу несостоятельной. Рассчитывать же на успех в серьезной политической схватке без наличия реальной альтернативной фигуры — значило играть в политические игры, а не заниматься большой политикой.

В-третьих, хотя страна и вышла из полосы тяжелых трудностей, все же говорить о полной стабилизации положения было нельзя. Как нельзя было исключить и возможности неожиданных крутых поворотов в худшую сторону, имея в виду не только внутреннее развитие, но и международную обстановку. Как говорится, лошадей на переправе не меняют. А страна, если говорить в широком историческом смысле, еще не полностью преодолела сложнейшую социально-экономическую переправу от капитализма к социализму. Так что и по этому параметру шансы на смещение Сталина были малы.

В-четвертых, ничтожно мало имелось шансов забаллотировать Сталина на выборах в ЦК Даже если бы против него голосовало и более 300 делегатов, то это еще не означало, что он потерпел полное поражение. Конечно, это был бы удар по его престижу, но никак не политическое фиаско всеобщего масштаба. В его руках оставались основные рычаги и партийной, и государственной власти. Наконец, под его личным контролем находился аппарат ОГПУ (НКВД). А без этих инструментов всякого рода попытки дворцовых закулисных переворотов превращались лишь в потешные игры дилетантов от политики.

Примечания:

6

«Исторический архив.» 1998 г. № 4- С. 93.

7

Доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина на XX съезде КПСС. Документы. М.2002. С. 99.

65

Лее Троцкий. Моя жизнь. С. 481–482.

66

Жорес Медведев, Рой Медведев. Избранные произведения. Т. 1. М. 2002. С. 623–624.

67

Жорес Медведев, Рой Медведев. Избранные произведения. Т. 1. М. 2002. С. 624.

68

Роберт Такер. Сталин. Путь к власти 1879–1929. С. 298–299.

69

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 56.

70

Дмитрий Волкогонов. Сталин. Политический портрет. М. 1996. Книга 1. С. 221.

71

Роберт Такер. Сталин. Путь к власти 1879–1929. Т. 1. С. 300.

650

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 255.

651

См. И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 164.

652

Там же. С. 164.

653

Там же. С. 165–166.

654

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 243–244.

655

Там же. С. 249.

656

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 254.

657

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 210–211.

658

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 208.

659

Alex de Jonge. Stalin and the shaping of the Soviet Union. Glasgow. 1987. p. 517.

660

См. Сталин и Каганович. Переписка. С. 300–301.

661

Лубянка. Сталин и ВЧК–ГПУ–ОГПУ–НКВД. Январь 1922 – декабрь 1936. С. 436–437.

662

«Вопросы истории». 1994 г. № 10. С. 15.

663

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 211–212.

664

ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Часть II. С. 531.

665

«Вопросы истории». 1991 г. № 3. С. 59.

666

«Бюллетень оппозиции». 1934 г. № 38–39. (Электронная версия).

667

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 291.

668

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 297.

669

Там же. С. 293–294.

670

XVII съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). Стенографический отчет. М. 1934. С. 127–128.

671

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 296.

672

«Бюллетень оппозиции». 1933 г. № 35. (Электронная версия).

673

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 302–303.

674

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 116–117.

675

Там же. С. 303–304.

676

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 305.

677

См. Лубянка. Сталин и ВЧК–ГПУ–ОГПУ–НКВД. Январь 1922 – декабрь 1936. С. 575.

678

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 336.

679

XVII конференция Всесоюзной коммунистической партии (б). Стенографический отчет. М. 1932. С. 278.

680

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 359–360.

681

Там же. С. 348–349, 351.

682

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 347.

683

XVII съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). Стенографический отчет. С. 520.

684

Там же. С. 496–497.

685

XVII съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). Стенографический отчет. С. 291.

686

Там же. С. 251–252, 258.

687

«Бюллетень оппозиции». 1934 г. № 40. (Электронная версия).

688

По материалам газеты «Дуэль» (Электронный вариант).

689

J. Arch. Getty. Origins of the great purges. The Soviet Communist Party reconsidered. 1933–1938. Cambrige. 1985. p. 4–5.

690

Ю.Г. Фельштинский. Разговоры с Бухариным. С. 111.

691

Ю.Г. Фельштинский. Разговоры с Бухариным. С. 113.

692

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 158.

693

М. Росляков. Убийство Кирова. Свидетельства очевидца. Л. 1991. С. 106–110.

694

Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. С. 172.

695

J. Arch Getty. Origins of the great purges. p. 92.

696

Панас Феденко. Новая «История КПСС». Институт по изучению СССР. Мюнхен. 1960 г. (Электронная версия)

697

Роберт Такер. Сталин у власти. С. 225–226.

698

Н.С. Хрущев. Время Люди. Власть. Воспоминания. Т. 1. С. 97–98.

699

Анастас Микоян. Так было. С. 593.

700

Роберт Такер. Сталин у власти. С. 228.

701

Феликс Чуев. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 477–478.

702

О.В. Хлевнюк. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. С. 121.

703

Там же. С. 121–122.

704

Алла Кирилина. Неизвестный Киров. Мифы и реальность. СПб. — М. 2001. С. 315–316.

705

Доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина на XX съезде КПСС. Документы. М. 2002. С. 153.

706

«Известия ЦК КПСС». 1989 г. № 7. С. 114.

707

Там же. С. 115.

708

Там же. С. 117.

709

«Известия ЦК КПСС». 1989 г. № 7. С. 121.

710

Там же.

711

«Вопросы истории». 1992 г. № 8–9. С. 18.

712

ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Часть II. С. 607.