Прежде чем непосредственно перейти к одной из самых драматических и вместе с тем самых судьбоносных страниц в политической биографии Сталина, хочу кратко пояснить, какое содержание я вкладываю в само понятие «борьба за политическое наследие Ленина» Это понятие следует толковать не в узком, не в буквальном, а в самом широком смысле. Оно включает в себя борьбу Сталина и его соперников за то, чтобы стать преемником Ленина на посту вождя партии и руководителя Советского государства. Однако одним этим оно не исчерпывается. В более широком контексте оно далеко выходит за рамки только личной борьбы за овладение высшей властью в партии и стране. Личные мотивы, личные амбиции и претензии, бесспорно, играли значительную роль в событиях, связанных с болезнью Ленина и ожесточеннейшей схваткой, развернувшейся чуть ли не у постели умиравшего вождя.

Предметом этой борьбы являлась не одна лишь возможность занять уникальное место покидавшего историческую сцену вождя, но и — что особенно важно — вопрос о выборе стратегического курса будущего развития страны. На весах истории лежала не только судьба отдельных политических фигур, но, по существу, судьба страны, то, какое генеральное направление развития она изберет не только в ближайшей, но и в отдаленной перспективе. Именно это обстоятельство предопределяло как масштабы, так и остроту, а также некоторые другие особенности развернувшейся политической схватки. Не уяснив себе этого обстоятельства и сведя существо противоборства сторон в тот период исключительно к личной борьбе за власть между претендентами на ленинское политическое наследие, невозможно дать объективно верную оценку событиям тех далеких лет.

Если говорить обобщенно, то на деле речь шла о противостоянии (вначале еще не четко обозначившемся) двух полярно противоположных линий. Первая из них, наиболее последовательным и решительным выразителем которой являлся Сталин, в качестве главной стратегической цели ставила укрепление и развитие единого многонационального государства, сплоченного и централизованного настолько, чтобы суметь выстоять в смертельной схватке с любыми враждебными силами, будь то внутренняя контрреволюция, будь то внешняя агрессия. Эту линию можно условно назвать стратегией государственного созидания.

Вторая линия, наиболее видным выразителем которой был Троцкий, во главу угла ставила не внутреннее строительство, поскольку оно представлялось бесперспективным в капиталистическом окружении, а всемерное разжигание пожара мировой революции. В последней они видели единственную надежду на гарантию существования и развития Советской власти. Но если договаривать до конца то, о чем предпочитали умалчивать поборники данной стратегической линии, то и само существование Советской власти им представлялось не главной целью. Таковую они усматривали в разжигании мировой революции, в грандиозном пламени которой Советской России уготавливалась роль горючего материала.

Арбитром в этом важнейшем споре, носившем не столько теоретический, сколько практический характер, выступал и мог выступать только Ленин — как общепризнанный теоретик и вождь партии. У самого Ленина по данному вопросу были довольно противоречивые взгляды: в его трудах можно найти как прямые и однозначные высказывания о том, что без помощи революции в европейских странах, судьба социалистического строительства в нашей стране с неизбежностью обречена на поражение. Встречаются (особенно после перехода к новой экономической политике) и мысли, которые можно истолковать в пользу того, что и в условиях капиталистического окружения перспективы социалистического строительства представляются не фатально безнадежными. Короче говоря, по данному вопросу в трудах вождя можно почерпнуть аргументы как в пользу первой, так и второй перспективы.

Конечно, нельзя абстрагироваться от конкретных обстоятельств того периода, но все-таки есть основания предполагать, что борьба этих двух полярно противоположных стратегических линий в большевистской верхушке была бы неизбежна даже и в том случае, если бы Ленин не заболел и дальше оставался у руля руководства. Такое столкновение было заложено в самом объективном содержании исторического периода, который переживала Россия. Болезнь, а затем и смерть Ленина лишь придали этой неизбежной борьбе особую остроту, исключительный накал, внесли в нее много личного противоборства соратников вождя. Поскольку это столкновение двух линий во многом окрашивалось в личные тона, постольку и само это противостояние зачастую рассматривалось и до сих пор некоторыми историками рассматривается преимущественно в разрезе противостояния личностей. Действительно имевший место элемент борьбы между отдельными личностями в результате такого подхода приобретает приоритет и затеняет собой гораздо более важный факт, а именно то, что речь шла прежде всего и главным образом о выборе путей дальнейшего развития страны в целом. Подобная подмена — одна из причин неадекватной исторической действительности оценки природы и содержания всей эпопеи схватки за ленинское политическое наследие.

Такова, на мой взгляд, исходная посылка, на базе которой и стали в дальнейшем развиваться события в партии и стране. И именно она, эта посылка, в конечном счете концентрировала в себе основные корни и причины внутрипартийной борьбы, развернувшейся в дальнейшем. Сюда примешивались и другие привходящие обстоятельства, но не они окрашивали в свои цвета историческую картину того времени.

Оттеняя политическое содержание схватки «диадохов», я ни в коей мере не хочу тем самым отбросить прочь или преуменьшить значение и чисто личных элементов в развернувшейся борьбе. Эти личные моменты были налицо и играли отнюдь не последнюю роль. Но зачастую они как бы невольно затеняли, затуманивали главное содержание событий тех лет. И это имеет свое объяснение, поскольку в канву противоборства политических линий вплетались, а зачастую и выдвигались на первый план моменты чисто личного свойства.

Да и где мы встретим политическую борьбу в своем идеально чистом, так сказать, абстрагированном виде! Она всегда и всюду окрашивается в тона и оттенки личностей, участвующих в ней. И иначе не может и быть, поскольку на поле противоборства сталкиваются не какие-то абстрактные величины, а реальные политические деятели со всеми своими достоинствами и недостатками.

При рассмотрении всех перипетий борьбы за политическое наследие Ленина необходимо учитывать соразмерную роль и значение упомянутых выше фактов и обстоятельств. Было бы упрощением и искажением действительности видеть одно и упускать из поля зрения другое. Все указанные факторы были органически взаимосвязаны и влияли друг на друга, поэтому их следует и рассматривать в естественной взаимосвязи.

Оценивая в исторической ретроспективе глубинные причины и корни конфликта между Лениным и Сталиным, следует хотя бы в самом общем виде коснуться вопроса о том, носил ли этот конфликт по преимуществу политический характер или же был обусловлен главным образом личными моментами. На этот счет в сталинской историографии превалирующей является точка зрения, что этот конфликт носил политический характер. Считается, что он был вызван коренными расхождениями между Лениным и Сталиным по политическим и стратегическим направлениям развития партии и страны.

Я не склонен считать первоосновой и первопричиной данного конфликта факторы политического порядка. Хотя, конечно, они имели место и сыграли свою роль. Однако сам характер этих политических разногласий был таков, что в общем он вполне укладывался в рамки общей политической стратегии, которой придерживался на протяжении многих лет сам Ленин. Правильнее было бы считать, что это были политические разногласия тактического плана, которые не предопределяли с неизбежностью политического разрыва между ними. Ведь не кто иной, как Ленин был создателем той системы, на базе которой в дальнейшем при Сталине осуществлялось развитие страны. Сталин действительно был верным и последовательным учеником Ленина. Конечно, он во многом унаследовал и развил фундаментальные принципы политической стратегии и тактики, основоположником которой являлся сам Ленин. И вообще надо заметить, что многие стороны партийной жизни, ставшие доминирующими при Сталине, были заложены самим Лениным. Поэтому, говоря об источниках противостояния между Лениным и Сталиным в последние годы жизни Ленина, можно с достаточным основанием утверждать, что политические разногласия между ними носили преимущественно тактический характер. И те, кто делает акцент на глубоких, чуть ли не диаметрально противоположных исходных политических позициях обоих вождей, допускает, на мой взгляд, явное упрощение, если не сказать искажение.

Одним из немногих, причем достаточно серьезных, предметов их политических расхождений, являлся вопрос об оценке роли великодержавного шовинизма и национализма во всей системе государственного строительства. Здесь не просто различия, а расхождения принципиального плана, были налицо. Причем, надо отметить, что дело сводилось не к теоретической трактовке опасности шовинизма или национализма как таковых. И Ленин, и Сталин, стояли здесь на одной платформе. Нюансы, а зачастую именно в нюансах и проявляется сущность разногласий, заключались в относительной оценке опасности того и другого в условиях начала построения многонационального Советского государства. Короче говоря, Ленин видел в великодержавном шовинизме основную угрозу для будущего Союза. Сталин же придерживался иной позиции, делая акцент на борьбе против национализма как основной опасности устоям многонационального государства.

В предыдущих главах под разными углами зрения уже затрагивалась данная проблема. В настоящей главе она будет рассмотрена более обстоятельно, поскольку это важно не только для раскрытия содержания конфликта между Лениным и Сталиным, но и для понимания всей будущей истории развития Советского Союза.

Как я уже заметил, акцент на политических корнях конфликта Ленин — Сталин мне представляется недостаточно обоснованным и убедительным в силу указанных выше причин. Я склонен думать, что факторы чисто личного свойства сыграли здесь доминирующую роль и придали этому конфликту такой размах и такую остроту. Личные качества и особенности обоих лидеров сыграли здесь свою роковую роль.

На личных качествах и особенностях Сталина как политического деятеля я уже останавливался не раз, поэтому не буду повторяться. Тем более что о них будет идти речь в дальнейшем в связи с так называемым ленинским завещанием.

За рамки моей темы выходит вопрос о характеристике Ленина как политика и человека. Это — предмет специального исследования, и на этот счет написано много работ. Здесь я хочу лишь коснуться некоторых особенностей его как политического деятеля и личности, которые, на мой взгляд, самым существенным образом повлияли на само зарождение и эволюцию конфликта между ним и Сталиным. В советский период, как известно, фигура Ленина рисовалась исключительно светлыми красками и не допускалось даже малейшее проявление каких-либо критических замечаний в его адрес. А между тем без учета некоторых его черт как политика и как человека трудно дать вполне достоверную и объективную оценку рассматриваемому нами вопросу.

Сошлюсь на мнение Г.В. Плеханова, близко знавшего Ленина, тесно сотрудничавшего с ним на протяжении многих лет и затем оказавшегося в стане его политических противников. В своем политическом завещании, написанном незадолго до смерти (1918 г.) он дал следующую характеристику Ленина как политического деятеля и как человека: «Ленин — цельный тип, который видит свою цель и стремится к ней с фанатической настойчивостью, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Он весьма умен, энергичен, чрезвычайно трудоспособен, не тщеславен, не меркантилен, но болезненно самолюбив и абсолютно нетерпим к критике. «Все, что не по Ленину, «подлежит проклятию!» — так однажды выразился М. Горький. Для Ленина каждый, кто в чем-то с ним не согласен, — потенциальный враг, не заслуживающий элементарной культуры общения…

Ленин — типичный вождь, воля которого подавляет окружающих и притупляет его собственный инстинкт самосохранения. Он смел, решителен, никогда не теряет самообладания, тверд, расчетлив, гибок в тактических приемах. В то же время он аморален, жесток, беспринципен, авантюрист по натуре. Следует, однако, признать, что аморальность и жестокость Ленина исходят не от его личной аморальности и жестокости, а от убежденности в своей правоте»[982].

Я не стану давать оценку степени обоснованности и справедливости приведенной характеристики. Замечу лишь, что в политической ее части скорее всего доминирует враждебное отношение Плеханова к большевикам и Ленину как к своим противникам и оппонентам. Обращаю внимание лишь на констатацию такого качества, как нетерпимость к критике. Это качество, бесспорно, могло сказаться и сказалось на зарождении и развитии конфликта со Сталиным. Как известно, и Сталин не отличался чрезмерной терпимостью к критике. Не говоря уже о твердости, доходящей до упрямства, когда речь шла об отстаивании своей собственной точки зрения. И не только в тех случаях, когда он бы заведомо прав.

В предыдущих главах читатель уже имел возможность убедиться в том, что Сталин нередко сталкивался с Лениным, отстаивал свою точку зрения, невзирая на общепризнанный и неоспоримый авторитет Ленина. Здесь я хочу проиллюстрировать справедливость данного утверждения некоторыми примерами, достоверность которых не вызывает сомнений. Так, сестра Ленина М.И. Ульянова в своих неопубликованных воспоминаниях, касаясь отношений между Лениным и Сталиным писала:

«… я слышала о некотором недовольстве В.И. (Ленин — Н.К.) Сталиным. Мне рассказывали, что, узнав о болезни Мартова, В.И. просил Сталина послать ему денег. «Чтобы я стал тратить деньги на врага рабочего дела! Ищите себе для этого другого секретаря», — сказал ему Сталин. В.И. был очень расстроен этим, очень рассержен на Сталина»[983].

Комментарии, как говорят, излишни. Речь шла о том, что Сталин по принципиальным соображениям не желал оказывать помощь Мартову, своему не только политическому противнику, но, как мы помним, из предыдущих глав, человеку, лично обвинявшего его в том, что тот подвергался исключению из партии из-за участия в экспроприациях. Сталина, конечно, можно понять. Как можно понять и Ленина, проявившего мимолетное чувство гуманизма по отношению к своему бывшему товарищу, а в ту пору эмигранту, влачившему жалкое существование и умиравшему в Берлине,

Но каждый поймет, что это не повод, а тем более не причина для политических столкновений и разногласий. Неверно было бы, исходя из некоторых фактов, думать, что Сталин проявлял неуважение к Ленину. Напротив, имеется множество свидетельств его самого высокого уважения и даже преклонения перед Лениным. И речь идет не только о публичных высказываниях, когда искренность можно поставить под сомнение. Та же М.И. Ульянова приводит следующий характерный эпизод, относящийся к периоду охлаждения между Лениным и Сталиным.

«Раз утром Сталин вызвал меня в кабинет В.И. Он имел очень расстроенный и огорченный вид: «Я сегодня всю ночь не спал», — сказал он мне. «За кого же Ильич меня считает, как он ко мне относится! Как к изменнику какому-то. Я же его всей душой люблю. Скажите ему это как-нибудь». Мне стало жаль Сталина. Мне казалось, что он так искренне огорчен.

Ильич позвал меня зачем-то, и я сказала ему, между прочим, что товарищи ему кланяются. «А», — возразил В.И. «И Сталин просил передать тебе горячий привет, просил сказать, что он так любит тебя». Ильич усмехнулся и промолчал. «Что же, — спросила я, — передать ему и от тебя привет?». «Передай», — ответил Ильич довольно холодно. «Но, Володя, — продолжала я, — он все же умный, Сталин». «Совсем он не умный», — ответил Ильич решительно и пoмopщившиcь»[984].

Нет каких-либо серьезных оснований ставить под сомнение слова, приведенные М.И. Ульяновой. Однако они как-то не вяжутся, не согласуются, а вернее сказать, прямо противоречат многим другим, также хорошо известным фактам. Я не стану здесь цитировать многократно приводившиеся в соответствующих работах в высшей степени положительные отзывы Ленина о Сталине. Правда, они относились к различным историческим периодам, и кое-кто может возразить, что мнение Ленина о Сталине могло измениться коренным образом. Но тем не менее, речь в данном случае идет не о мимолетном, переменчивом взгляде на Сталина, а о его общей политической оценке. И здесь мы должны полагаться не на мнение Ленина, высказанное, по всей видимости, в состоянии глубокой внутренней депрессии, сопровождавшей все течение его тяжелой болезни.

Имеется множество свидетельств, в том числе и близких к Владимиру Ильичу людей, из которых явствует, что болезнь оказала на его психику исключительно гнетущее воздействие. Он стал чрезвычайно раздражителен, нетерпим, у него часто отказывали нервы и он не мог владеть собой. Все это вполне понятно и естественно и должно учитываться при оценке его поступков, в том, числе и, разумеется, в политической сфере, как и в области отношений со своими соратниками. Ему уже изменяло то качество, о котором писала его сестра: «У В.И. было очень много выдержки. И он очень хорошо умел скрывать, не выявлять отношения к людям, когда считал это почему-либо более целесообразным»[985]. Это, однако, не мешало ему иногда проявлять и определенное нерасположение, выраженное, правда, в шутливой форме. Один из деятелей партии (впоследствии крупный представитель правооппозиционного блока) Н.А. Угланов в своих воспоминаниях приводит такой эпизод: «Наша беседа происходила с В.И. на квартире т. Сталина. Во время нашей беседы т. Сталин ходил по комнате и курил все время трубку. Владимир Ильич, посмотрев на т. Сталина, сказал: вот азиатише — только сосет! Тов. Сталин выколотил трубку»[986].

Но это, так сказать, небольшой штрих, который можно интерпретировать в каком угодно смысле. Но я вернусь к оценкам Сталина, которые приводила М.И. Ульянова в разные годы. В период борьбы с оппозицией, когда в 1926 году против Сталина велись особенно ожесточенные нападки в связи с тем, что он скрывает завещание Ленина и вообще в грубо извращенном свете изображает взаимоотношения с последним в политической сфере, М.И. Ульянова писала: «В.И. очень ценил Сталина. Показательно, что весной 1922 г., когда с В.И. случился первый удар, а также во время второго удара в декабре 1922 г., В.И. вызывал к себе Сталина и обращался к нему с самыми интимными поручениями, поручениями такого рода, что с ними можно обратиться лишь к человеку, которому особенно доверяешь, которого знаешь как истинного революционера, как близкого товарища. И при этом Ильич подчеркивал, что хочет говорить именно со Сталиным, а не с кем-либо иным. Вообще за весь период его болезни, пока он имел возможность общаться с товарищами, он чаще всего вызывал к себе т. Сталина, а в самые тяжелые моменты болезни вообще не вызывал никого из членов ЦК, кроме Сталина.

Был один инцидент между Лениным и Сталиным, о котором т. Зиновьев упомянул в своей речи и который имел место незадолго до потери Ильичем речи (март 1923 г.), но он носил чисто личный характер и никакого отношения к политике не имел»[987].

Впоследствии в неопубликованных воспоминаниях М.И. Ульянова, можно сказать, кардинально пересмотрела свои предыдущие свидетельства. Она объяснила это следующим образом: «В своем заявлении на пленуме ЦК я написала, что В.И. ценил Сталина. Это, конечно, верно. Сталин — крупный работник, хороший организатор. Но несомненно и то, что в этом заявлении я не сказала всей правды о том, как В.И. относился к Сталину. Цель заявления, которое было написано по просьбе Бухарина и Сталина, было, ссылкой на отношение к нему Ильича, выгородить его несколько от нападок оппозиции… Но в дальнейшем, взвешивая этот факт с рядом высказываний В.И., его политическим завещанием, а также всем поведением Сталина со времени, истекшем после смерти Ленина, его «политической» линией, я все больше стала выяснять себе действительное отношение Ильича к Сталину в последнее время его жизни. Об этом я считаю своим долгом рассказать хотя бы кратко»[988]. То, о чем она хотела рассказать кратко, я процитировал выше.

Таким образом, на основе сопоставления фактов, как только что приведенных, так и оставленных за рамками тома (они хорошо известны из литературы о Ленине и Сталине), можно уже придти к некоторым умозаключениям. Во-первых, отношение Ленина к Сталину было неоднозначным: он ценил в нем талант организатора, крупного партийного работника, отличавшегося решительностью и твердостью характера, на которого в трудную минуту вполне можно положиться. Во-вторых, Ленин видел в Сталине последовательного большевика, разделявшего все принципиальные установки теории и практики большевизма (а можно сказать, ленинизма, что для больного вождя было особенно важно). В-третьих, между ними возникали порой разногласия и споры, но, как правило, они носили частный характер и не меняли принципиальных отношений между ними. К тому же, если мы обратимся к сочинениям Ленина, то найдем в них бесчисленное количество примеров того, как он ведет споры, жестко полемизирует со своими соратниками и по более серьезным теоретическим и политическим проблемам, нежели в случае со Сталиным. И, наконец, четвертое, конфликт между Лениным и Сталиным в 1922–1923 гг. базировался главным образом на личной почве и был продиктован во многом болезненным состоянием вождя. То, что он обрел политическое содержание и форму, едва ли может поставить под сомнение данный вывод.

Характер отношений Сталина с Лениным, вне всякого сомнения, был одним из важнейших факторов, определявших на протяжении длительного времени его политическую карьеру. В конечном счете он стал одним из важнейших компонентов всей его политической биографии. Но было бы неверно, если бы мы всю политическую биографию Сталина рассматривали и оценивали только лишь через призму его отношений с Лениным. Даже распространяя это на тот период, когда между ними возник конфликт. Подходить так — значило бы принижать и умалять роль Сталина как уже вполне самостоятельной политической фигуры на общепартийном и общегосударственном горизонте. Сталин к рассматриваемому периоду времени не был политической фигурой, отражавшей лишь свет, излучаемый на него Лениным. Разумеется, с точки зрения критериев политического веса они находились в разных измерениях, но кое в чем уже могли быть сопоставлены друг с другом. Иными словами, Сталин к началу конфликта с вождем был не каким-то партийным клерком (хотя и самым высокопоставленным), но одним из лидеров партии. Рассматривая конфликт его с Лениным, надо непременно учитывать данное обстоятельство. В противном случае мы рискуем впасть в аберрацию исторического видения.

В обширной литературе о Сталине прочно утвердилась точка зрения, что в период 1922–1923 гг. речь шла не о чем ином, как просто о политическом выживании Сталина. Мол, если бы Ленин выздоровел или прожил более долгий срок, то политическая звезда Сталина окончательно закатилась бы и он был бы низвергнут на уровень заурядного партийного функционера сравнительно высокого уровня. И не более того!

Я решительно не согласен с подобной оценкой не только по причине того, что исторический процесс не знает сослагательного наклонения. Для сомнений в возможности развития событий именно в таком направлении и с таким же конечным итогом есть немало оснований, причем достаточно весомых. К тому моменту, когда между Лениным и Сталиным обнаружилось серьезное противостояние, ситуация в стране и в партии была исключительно сложной. Шла подспудная борьба не только в высших эшелонах большевистской партии, но и наблюдались признаки серьезного общепартийного кризиса, далеко выходящего за рамки чисто личного соперничества и голой борьбы за право получить ленинское политическое наследие. Признаки общепартийного кризиса проявлялись в появлении все новых оппозиционных групп и течений, в нараставших требованиях демократизации партийной жизни. После окончания Гражданской войны становилось все более сложно оправдывать отсутствие элементарных демократических норм в партийной жизни. В каком-то смысле сами устои партии в их ленинском понимании ставились под вопрос.

Основной движущей силой, которая инициировала эти настроения, всячески их подогревала и канализировала в русло борьбы против партийного аппарата, были Троцкий и его сторонники. Но если трезво взглянуть на ситуацию тех лет, то трудно было найти какую-либо реальную силу, которая могла бы стать орудием укрепления партии и стабилизации общего положения в стране, чем партийный аппарат. В те годы именно партийный аппарат был в состоянии сыграть роль стабилизирующего фактора. И этот аппарат уже имел в лице Сталина своего лидера. Конечно, тогда мало кто отдавал себе отчет в этом, глубоко и всесторонне оценивал роль этого аппарата. Необходимо было только время, чтобы осознание данного факта стало достаточно широким.

Я позволю себе сослаться опять-таки на Г.В. Плеханова, высказавшего в своем завещании глубокую мысль: «Не хочу быть вещей Кассандрой, но все же утверждаю, что эволюция власти большевиков будет следующей: ленинская диктатура пролетариата быстро превратится в диктатуру одной партии, диктатура партии — в диктатуру его лидера, власть которого будет поддерживаться сначала классовым, а затем тотальным государственным террором. Большевики не смогут дать народу ни демократии, ни свободы, потому что, осуществив это, они тут же потеряют власть. Ленин хорошо понимает это»[989].

Ленин, конечно, прекрасно понимал, что на строгом соблюдении демократических начал и практическом проведении в жизнь (не только в самой партии, но и в стране в целом) принципов демократии, как говорится, далеко не уедешь. Обретя власть, партия должна была приложить не меньше сил для ее сохранения. И Ленин как блестящий политический стратег отдавал себе отчет в том, что, выражаясь словами А.С. Пушкина, «власть верховная не терпит слабых рук». И сам он не раз проявлял необходимую твердость, чтобы сохранить эту власть.

И как раз именно Сталин был для него в данной ситуации наиболее подходящей фигурой. Ибо он, может быть, в не меньшей степени, чем сам Ленин, всеми фибрами своей души ощущал, что сохранить и упрочить власть большевиков, а затем организовать народ на созидание нового общественного строя, невозможно, не опираясь на достаточно разветвленный, централизованный и действующий, как слаженный механизм, аппарат. В этом, мне думается, принципиальных разногласий между Лениным и Сталиным не было. Разногласия касались других вопросов: какими путями и средствами осуществить достижение этих целей, какие меры предпринять, чтобы непрерывно набиравший силу аппарат не превратился бы из инструмента в своего рода демиурга. Того самого демиурга, который служил бы уже не инструментом политики, а сам превратился в самоцель этой политики.

Таковы, на мой взгляд, те политико-философские основы, которые делали Ленина и Сталина союзниками в силу самой логики исторического развития. Об этом, конечно, ничего не говорили ни первый, ни второй. Но как выразился древнегреческий поэт Менандр, «глубокий смысл в невысказанных словах»[990]. Вот почему мне кажется, что полного и окончательного разрыва между Лениным и Сталиным не произошло бы, даже если бы Ленин на какое-то время и справился со своей болезнью. Он нуждался в Сталине, потому что нуждался в аппарате, способном проводить в жизнь ленинские установки. Как справедливо замечает биограф Сталина Грей, точная роль Сталина в создании громадного партийного аппарата не очень известна, он она значительна. По мнению этого автора, действительно, он один из всех руководителей имел опыт, знания и терпение для такого рода работы. Ну а кроме того, добавляет автор, Сталин настойчиво расширял круг своих сторонников и единомышленников на самых различных этажах партийной и государственной структур[991]. Объективно сложилась такое положение, что и сам Сталин к тому времени уже выступал не просто в роли ученика и последователя своего великого учителя. Он представлял собой внушительную политическую силу, с которой не мог не считаться даже сам Ленин, несмотря на свой высочайший авторитет в партии.

Иными словами, сама сложная диалектика исторического развития Советской России того времени не дает нам основания поверхностно судить о природе и эволюции конфликта между двумя этими, бесспорно, самыми выдающимися представителями новой власти. Власти, от прочности и устойчивости которой зависели не только судьба партии, но и судьба страны. И рискуя быть обвиненным в излишней склонности к цитированию, все же не могу не привести слова великого поэта античности Вергилия, что «судьбы сами прокладывают путь»

Перечитав написанное выше, я невольно подумал, что от всего сказанного веет каким-то историческим фатализмом и что я, вопреки известным фактам, пытаюсь доказать то, что вообще-то доказать невозможно. Поскольку, мол, общепризнанными авторитетами в области советской истории, как в нашей стране, так и за рубежом, уже неопровержимо доказано, что лишь физическая смерть Ленина спасла Сталина от политической смерти. Действительно, подобная точка зрения является доминирующей и ее разделяет большинство исследователей. Однако из этого не следует, что она абсолютна и бесспорна и не может быть подвергнута сомнению. Мое толкование данной проблемы трудно подкрепить какими-то конкретными фактами. Однако, мне кажется, что ее подкрепляют логика и объективный, незаангажированный анализ сложившейся в тот период ситуации. Пусть сам читатель судит о том, насколько состоятельна версия, защищаемая мною. В ходе дальнейшего изложения событий и фактов, я думаю, общая картина станет более ясной и моя трактовка конфликта Ленин — Сталин не будет восприниматься как отдающая душком апологетики по отношению к Сталину, а потому и не выдерживающая серьезной критики.

Поскольку конфликт двух вождей большевиков (одного реального, а другого потенциального) проистекал из-за расхождений, возникавших чуть ли не одновременно и развивавшихся порой параллельно и часто тесно переплетавшихся друг с другом, то в изложении трудно будет соблюсти строгую тематическую и даже хронологическую стройность. Это — не столько вина автора, сколько следствие существа и логики развития самих процессов, связанных с конфликтом. Хотя болезнь Ленина и сопутствовавшие ей события (в частности, вопрос о яде, который Ленин просил достать Сталина) вроде и не являются вопросами чисто политического свойства, но без их рассмотрения трудно будет понять всю чрезвычайно запутанную механику и подспудные причины конфликта между Лениным и Сталиным. К тому же, болезнь Ленина, если ее рассматривать в контексте той эпохи, была не просто болезнью лидера партии, а событием, повлекшим за собой последствия поистине исторического измерения. Поэтому хотя бы в самом общем виде я обрисую картину того, что было связано с болезнью Ленина и как она повлияла на ход политических процессов в партии и стране. Точнее говоря, как она отразилась на политической судьбе Сталина. Заранее оговорюсь, что на эту тему написано огромное количество исследований разной степени глубины и аргументированности. Трудно, если вообще возможно, осветить и даже затронуть все аспекты этого многопланового сюжета советской истории. Поэтому поневоле моя трактовка событий тех далеких лет и того, что было связано с ними, будет схематичной, страдающей купюрами по части изложения многообразного фактического материала. Но в данном случае мною руководили иные соображения: я не ставил перед собой задачу дать полную картину, а лишь акцентировать внимание на отдельных ее аспектах, непосредственно отразившихся на политической судьбе Сталина.

Чрезвычайно важной, пожалуй даже решающей, особенностью, наложившей свою неизгладимую печать как на характер, так и на ход внутрипартийной борьбы в большевистских верхах, явилась болезнь Ленина. Я не стану в деталях останавливаться на этой проблеме, поскольку она уже довольно полно отражена в соответствующей литературе и сама по себе является предметом самостоятельного исследования. Затрону только те ее аспекты, которые связаны со Сталиным или касаются его линии поведения по отношению к Ленину во время болезни последнего..

Как известно, первые признаки серьезных трудностей со здоровьем Ленина появились в 1921 году. Для его лечения были привлечены лучшие силы, в том числе заграничные медицинские светилы, прежде всего из числа немецких специалистов. Каких-то ясных и определенных выводов о характере заболевания и методов лечения они сделать не смогли, ставя часто противоречившие друг другу диагнозы болезни и ее причин. Сам Ленин с первых симптомов заболевания интуитивно стал предполагать, что его ждет участь собственного отца, умершего в возрасте 55 лет от кровоизлияния в мозг. Ленин не раз шутя говорил, что еще в молодости один крестьянин предсказал ему, что он умрет «от кондрашки», т. е. от инсульта.

Различного рода недомогания и нарушения в состоянии здоровья Ленина продолжались периодически. Это сказывалось на его работе, он часто уезжал на отдых в деревню, в первую очередь в Горки, где в конце концов и была устроена, выражаясь современным стилем, его загородная резиденция. В ночь с 25 на 26 мая 1922 г. у В.И. Ленина, находившегося в Горках, произошел острый приступ болезни, приведший к временному ослаблению движения правой руки и ноги и некоторому расстройству речи. 28 мая его осмотрел профессор, невропатолог В.В. Крамер. На другой день утром состоялась консультация профессоров с участием тогдашнего административного главы советского здравоохранения народного комиссара Н.А. Семашко и врача-невропатолога А.М. Кожевникова. 2 июня из Германии прилетел профессор О. Ферстер и провел в тот же день обследование Ленина. 3 июня И.В. Сталин по поручению Политбюро ЦК РКП(б) обязал полномочного представителя РСФСР в Германии Н.Н. Крестинского добиться приезда профессоров О. Ферстера и Г. Клемперера на лето в Москву. Клемперер приехал в Москву 10 июня и 11 осмотрел Ленина. После второго посещения Ленин в разговоре с Кожевниковым высказал отрицательное мнение о проф. Клемперере и продиктовал следующее письмо:

«15 июня 1922 г.

Сталину для Политбюро

Покорнейшая просьба, освободите меня от Клемперера. Чрезвычайная заботливость и осторожность может вывести человека из себя и довести до беды.

Если нельзя иначе, я согласен послать его в научную командировку.

Убедительно прошу избавьте меня от Ферстера. Своими врачами Крамером и Кожевниковым я доволен сверх избытка. Русские люди вынести немецкую аккуратность не в состоянии, а в консультировании Ферстер и Клемперер участвовали достаточно.

15/У1.

Ленин.»[992]

М.И. Ульянова в своих воспоминаниях писала о немецких врачах: «В отличие от профессора Ферстера, Клемперер обладал меньшим тактом и умением подходить к больному. Его болтовня и шуточки раздражали Владимира Ильича, хотя он встретил его очень любезно и наружно был с ним очень вежлив»[993].

На публикуемое письмо Сталин ответил Ленину 17 июня 1922 г.: «Т. Ленину. В связи с Вашим письмом о немцах мы немедленно устроили совещание с Крамером, Кожевниковым и Гетье. Они единогласно признали ненужность в дальнейшем Клемперера, который посетит Вас лишь один раз перед отъездом. Столь же единогласно они признали полезность участия Ферстера в общем наблюдении за ходом вашего выздоровления. Кроме того, политические соображения делают крайне полезными подписи известных иностранных авторитетов под бюллетенями, ввиду сугубого вранья за границей. По поручению Политбюро Сталин. 17/У 1-22 г. P.S. Крепко жму руку. А все-таки русские одолеют немцев. Сталин»[994].

Как видим, во время болезни Ленина Сталин был одним из самых близких к нему деятелей партии. Достаточно сослаться на свидетельства М.И. Ульяновой, в воспоминаниях которой мы читаем: «Зимой 20, 21, 21–22 [гг] В.И. чувствовал себя плохо. Головные боли, потеря работоспособности сильно беспокоили его. Не знаю точно когда, но как-то в этот период В.И. сказал Сталину, что он, вероятно, кончит параличом, и взял со Сталина слово, что в этом случае тот поможет ему достать и даст ему цианистого калия. Сталин обещал. Почему В.И. обратился с этой просьбой к Сталину? Потому что он знал его за человека твердого, стального, чуждого всякой сентиментальности. Больше ему не к кому было обратиться с такого рода просьбой»[995].

Как видно из воспоминаний М.И. Ульяновой, вопрос о яде был для Ленина в тот критический период первостепенным: он не хотел стать беспомощным и парализованным инвалидом и предпочитал другой — уже роковой выход. Я позволю себе привести обширный отрывок из воспоминаний М.И. Ульяновой, касающийся вопроса о яде для Ленина. Кроме опубликованных документов (о них пойдет речь ниже), эти воспоминания являют собой один из немногих подлинно достоверных источников по данной теме.

Далее в тех же воспоминаниях читаем: «С той же просьбой обратился В.И. к Сталину в мае 1922 г. после первого удара[996]. В.И. решил тогда, что все кончено для него, и потребовал, чтобы к нему вызвали на самый короткий срок Сталина. Эта просьба была настолько настойчива, что ему не решились отказать. Сталин пробыл у В.И. действительно минут 5, не больше. И когда вышел от Ильича, рассказал мне и Бухарину, что В.И. просил его доставить ему яд, так как, мол, время исполнить данное раньше обещание пришло. Сталин обещал. Они поцеловались с В.И. и Сталин вышел. Но потом, обсудив совместно, мы решили, что надо ободрить В.И., и Сталин вернулся снова к В.И. Он сказал ему, что переговорив с врачами, он убедился, что не все еще потеряно, и время исполнить его просьбу не пришло. В.И. заметно повеселел и согласился, хотя и сказал Сталину: «Лукавите?». «Когда же Вы видели, чтобы я лукавил», — ответил ему Сталин. Они расстались и не виделись до тех пор, пока В.И. не стал поправляться, и ему не были разрешены свидания с товарищами.

В это время Сталин бывал у него чаще других[997]. Он приехал первым к В.И. Ильич встречал его дружески, шутил, смеялся, требовал, чтобы я угощала Сталина, принесла вина и пр. В этот и дальнейшие приезды они говорили и о Троцком; говорили при мне, и видно было, что тут Ильич был со Сталиным против Троцкого. Как-то обсуждался вопрос о том, чтобы пригласить Троцкого к Ильичу. Это носило характер дипломатии. Такой же характер носило и предложение, сделанное Троцкому о том, чтобы ему быть заместителем Ленина по Совнаркому. В этот период к В.И. приезжал и Каменев, Бухарин, но Зиновьева не было ни разу, (здесь М.И. Ульянова ошибается — Зиновьев посещал Ленина в Горках дважды — Н.К.) и, насколько я знаю, В.И. ни разу не высказывал желания видеть его»[998].

После свиданий с Лениным в Горках Сталин по просьбе редакции «Правды» опубликовал на ее страницах заметки о посещении Ленина и поделился своими впечатлениями. Эти заметки преследовали, как мне представляется, две цели: с одной стороны, успокоить партийную массу и население страны относительно состояния здоровья вождя; с другой стороны, Сталин своей публикацией как бы подчеркивал свою особую приближенность к Ленину. Последнее явно повышало его политический капитал среди широких партийных масс, а вместе с тем, не могло не вызывать плохо скрываемые чувства недовольства со стороны его политических соперников. В своих заметках Сталин рисует картину выздоровления вождя в явно радужных тонах: «Мне приходилось встречать на фронте старых бойцов, которые, проведя «напролёт» несколько суток в непрерывных боях, без отдыха и сна, возвращались потом сбоя как тени, — падали как скошенные, и, проспав «все восемнадцать часов подряд», вставали после отдыха, свежие для новых боёв, без которых они «жить не могут». Тов. Ленин во время моего первого свидания с ним в июле, после полуторамесячного перерыва, произвёл на меня именно такое впечатление старого бойца, успевшего отдохнуть после изнурительных непрерывных боёв и посвежевшего после отдыха. Свежий и обновлённый, но со следами усталости, переутомления.

…Совершенно другую картину застал я спустя месяц. На этот раз тов. Ленин окружён грудой книг и газет (ему разрешили читать и говорить о политике без ограничения). Нет больше следов усталости, переутомления. Нет признаков нервного рвения к работе, — прошёл голод. Спокойствие и уверенность вернулись к нему полностью. Наш старый Ленин, хитро глядящий на собеседника, прищурив глаз…

Зато и беседа наша на этот раз носит более оживлённый характер.

Внутреннее положение… Урожай… Состояние промышленности… Курс рубля… Бюджет…

— Положение тяжёлое. Но самые тяжелые дни остались позади. Урожай в корне облегчает дело»[999].

После довольно продолжительного отдыха Ленин вернулся к работе и, как обычно, развернул кипучую деятельность. Некоторые биографы Ленина именно к этому периоду относят появление первых признаков его недовольства Сталиным, его позицией по ряду важных вопросов, а главное — тем, что, мол, коренным образом изменилась обстановка в самом руководящем центре. Центральным пунктом этих изменений якобы явилось сосредоточение колоссальной власти в руках Генерального секретаря Сталина. В дальнейшем мы коснемся этого вопроса более основательно. Сейчас же мне хотелось подчеркнуть два момента: вызывает серьезное сомнение то, что за столь короткий срок — всего лишь полгода — Сталин был способен сосредоточить в своих руках такой объем власти, который вызвал серьезную озабоченность Ленина. Второе: Ленина, по всей вероятности, больше всего тревожила и вызывала озабоченность усилившаяся за время его отсутствия на работе борьба между его соратниками, взаимные отношения которых между собой и так были далеки от идеальных. Видимо, насторожило вождя и то, что он ощутил определенную угрозу своей, никем прежде не оспаривавшейся власти. Дела шли своим чередом и в его отсутствие, решались назревшие вопросы, причем ряд конкретных решений вызвал у него весомые возражения. Словом, возвращение Ленина к исполнению своих обязанностей лидера партии и Председателя Совнаркома как бы поставило его перед рядом новых проблем, одной из которых стало упрочение собственной власти, с одной стороны, и сбалансирование сил внутри самого узкого круга партийного руководства. О том, как Ленин попытался решить вставшие перед ним проблемы, пойдет речь в следующем разделе. Здесь же мы рассмотрим вопрос о том, как развивались события в связи с его болезнью.

С начала октября 1922 года Ленин вновь приступил к работе. Он участвовал в заседаниях Пленума ЦК, Политбюро, различных совещаниях, постоянно встречался с отдельными партийными и государственными руководителями, даже выступил с докладом на IV конгрессе Коминтерна и на заседании Московского Совета. Неоднократно встречался он и со Сталиным, часто обменивался с ним письмами и записками делового характера.

Однако болезнь не отступила: во второй половине декабря в состоянии здоровья Ленина снова наступило резкое ухудшение. Он вынужден был прекратить работу, но в силу своего характера не мог полностью отойти от всех дел. Пленум ЦК обсуждал вопрос о состоянии здоровья Ленина и, в частности, принял 18 декабря 1922 г. следующее решение: «На т. Сталина возложить персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки»[1000].

Данное решение кое-кто трактует так, будто Сталин самолично решил установить контроль над больным вождем, чтобы лишить его любых средств, способных оказать какое-либо влияние на ход политических событий. Якобы речь шла об изоляции Ленина отнюдь не с точки зрения требований медицины, а исключительно по политическим мотивам. Подобная постановка вопроса несостоятельна и не выдерживает серьезной критики. Во-первых, данное решение основывалось на рекомендациях врачей, и Сталин самовластно не мог возложить на себя ответственность за медицинскую изоляцию Ленина. Во-вторых, в то время он не являлся такой фигурой, которая была бы способна вопреки воле других членов Пленума и Политбюро взять на себя роль «политического цербера», оберегавшего Ленина от контактов с внешним миром. И, в-третьих, Ленин, хотя и находился в болезненном состоянии, но вполне мог заниматься различными вопросами, в том числе и теми, которые, как показало дальнейшее развитие событий, и привели к кульминации его конфликта со Сталиным.

16 декабря 1922 г. состояние Ленина резко ухудшилось: он почти потерял способность писать, частично нарушилась подвижность рук и ног. Новый грозный сигнал поступил в ночь с 22 на 23 декабря, когда ухудшение его состояния значительно прогрессировало. Естественно, что его настроение было подавленным. Как свидетельствует М.И. Ульянова, «еще более пессимистическое настроение выявилось у Владимира Ильича в его разговоре с Фотиевой, которую он вызвал к себе 22 декабря».

«22 декабря Владимир Ильич вызвал меня в 6 часов вечера, — пишет Фотиева в своих записях, — и продиктовал следующее: «Не забыть принять все меры достать и доставить… в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий, как меру гуманности и как подражание Лафаргам…». Он прибавил при этом: «Эта записка вне дневника. Ведь Вы понимаете? Понимаете? И, я надеюсь, что Вы это исполните»»[1001].

В 1967 году та же Фотиева в беседе с писателем А. Беком дополнила описание событий того весьма драматического периода некоторыми новыми подробностями. Ее свидетельства стали достоянием гласности весной 1989 года, будучи опубликованными в еженедельнике «Московские новости». Сам характер и содержание публикации не дают каких-либо оснований ставить под сомнение достоверность фактов, сообщенных в ней. Позволю себе привести еще один, бесспорно, существенно важный эпизод из происходившей в тот период трагедии в жизни Ленина, касающийся напрямую роли Сталина в деле о яде.

«После нового удара он (т. е. Ленин — Н.К.) в декабре под строгим секретом опять послал меня к Сталину за ядом. Я позвонила по телефону, пришла к нему домой. Выслушав, Сталин сказал:

— Профессор Ферстер написал мне так: «У меня нет оснований полагать, что работоспособность не вернется к Владимиру Ильичу». И заявил, что дать яд после такого заключения не может.

Я вернулась к Владимиру Ильичу ни с чем. Рассказала о разговоре со Сталиным.

Владимир Ильич вспылил, раскричался. Во время болезни он часто вспыхивал даже по мелким поводам: например, испорчен лифт (он был вспыльчив смолоду, но боролся с этим).

— Ваш Ферстер шарлатан, — кричал он. — Укрывается за уклончивыми фразами.

И еще помню слова Ленина:

— Что он написал? Вы это сами видели?

— Нет, Владимир Ильич. Не видела.

И, наконец, бросил мне:

— Идите вон!

Я ушла, но напоследок все же возразила:

— Ферстер не шарлатан, а всемирно известный ученый.

Несколько часов спустя Ленин меня позвал.

Он успокоился, но был грустен.

— Извините меня, я погорячился. Конечно, Ферстер не шарлатан. Это я под Горячую руку»[1002].

Как видим, Ленин внутренне готов был принять роковое решение. При этом он находился в ясном сознании, мог говорить, ясно излагать свои мысли. Поэтому начиная с 20-х чисел декабря 1922 года он продиктовал целый ряд писем и записок, которые в совокупности рассматриваются в качестве его последнего слова партии, в качестве его политического завещания.

Так продолжалось до марта 1923 года, когда наступил новый, еще более резкий перелом в его состоянии. 6 марта, а затем и в последующие дни положение принимает все более угрожающий характер, и 10 марта у Ленина произошел новый, самый страшный удар, после которого он фактически был полностью парализован, утратил способность писать и говорить, хотя его сознание, как свидетельствуют врачи и близкие, сохранялось. Ленин выбыл из строя, партия оказалась фактически без своего руководителя. Его психическое состояние явно было нарушено, что находило свое выражение в сильном раздражении, неуравновешенном поведении, вспышках гнева. Самообладание часто изменяло ему, припадки гнева и возбуждения повергали родных в трепет. «Во время болезни, — вспоминала Крупская, — был случай, когда в присутствии медсестры она ему говорила, что «надо смотреть на эту болезнь все равно как на тюремное заключение. Помню, Екатерина Ивановна, сестра милосердия, возмутилась этим моим сравнением: «Ну, что пустяки говорите, какая эта тюрьма»». Крупская далее поясняет смысл своего сравнения с тюрьмой тем, что болезнь надо рассматривать как тюрьму, когда человек поневоле на время выбывает из работы[1003]. Д.И. Ульянов, брат Ленина, навещавший его в то время в Горках, в воспоминаниях, опубликованных в феврале 1924 года, писал: «Иногда часами он сидел задумавшись, даже в присутствии посторонних временами погружался в свои мысли. Иногда на глаза его навертывались слезы, особенно, если он оставался один»[1004].

Из приведенных свидетельств, не говоря уже об объективных показателях течения болезни, которые лечащие врачи, безусловно, сообщали партийному руководству, тогдашние ведущие лидеры партии, конечно, понимали всю серьезность положения Ленина. После мартовского удара, видимо, они сочли ситуацию настолько критической, что решили обратиться с закрытым письмом в региональные партийные органы. Не мешкая, они, спешно собравшись на заседание, в котором участвовали все находившиеся в Москве члены и кандидаты в Политбюро, обсудили сложившуюся ситуацию. На следующий день Сталин направил следующую телеграмму:

«Только для президиумов губкомов, обкомов и национальных ЦК. Политбюро считает необходимым поставить Вас в известность о наступившем серьезном ухудшении в состоянии Владимира Ильича. С декабря прошлого года т. Ленин потерял способность двигать правой рукой и правой ногой, вследствие чего т. Ленин, не имея возможности писать, вынужден был диктовать свои статьи стенографам. Так как такие явления наблюдались время от времени и ранее, в первый период болезни, и затем проходили, то врачи выражали твердую надежду, что и на этот раз Владимир Ильич справится с болезнью в более или менее короткий срок. И действительно, улучшение, хотя и медленное, в состоянии Владимира Ильича наблюдалось до последних дней. Твердо рассчитывая на это улучшение, последний пленум ЦК постановил даже не опубликовывать пока некоторых резолюций к съезду, надеясь, что можно будет через неделю-две посоветоваться относительно их с Владимиром Ильичом. Между тем десятого марта наступило резкое ухудшение. Т. Ленин почти утратил способность речи при сохранении ясного и отчетливого сознания. Врачи признают положение тяжелым, не отказываясь, однако, от надежды на улучшение. Ввиду глубокой серьезности положения с сегодняшнего дня начинается публикование врачебных бюллетеней.

В тревожные для партии и революции дни ЦК твердо рассчитывает на величайшую выдержку и сплоченность всех руководящих организаций партии. Более чем когда-либо губкомы должны быть в курсе настроений массы, чтобы не допустить никакого замешательства.

По поручению Политбюро секретарь ЦК И. Сталин»[1005].

Так началась тяжелая, длившаяся почти год, страшная агония вождя партии и главы Советского правительства. Со стороны властей и врачей предпринимались все усилия, чтобы поставить на ноги Ленина. Болезнь проходила неравномерно: порой наступали некоторые проблески улучшения, сулившие какие-то смутные надежды на возможное выздоровление. Н.К. Крупская в письме И. Арманд осенью 1923 года писала, что Ленин проявлял живой интерес к политическим событиям, происходившим как внутри страны, так и за границей, особенно в Германии, где революционный взрыв осенью 1923 года породил в среде большевиков надежды на скорую помощь от немецкого пролетариата. По словам Крупской, «агитационные статьи перечитывать не просил. Очень я боялась партдискуссии[1006]. Но Владимир Ильич захотел ознакомиться лишь с основными документами и только, когда началась партконференция, просил читать отчет весь подряд. Когда в субботу Владимир Ильич стал, видимо, волноваться, я сказала ему, что резолюции приняты единогласно. Суббота и воскресенье ушли у нас на чтение резолюций… Читаем с Володей ежедневно газетки, он с интересом следил за событиями в Германии, вычитал и вытянул из нас все, что от него скрывали — убийство Воровского, смерть Мартова и пр.»[1007].

Однако эти проблески часто сменялись новыми ухудшениями состояния здоровья больного. В печати периодически появлялись бюллетени с сообщениями о здоровье Ильича. Некоторые партийные деятели в своих выступлениях также высказывали не только надежды на выздоровление, но зачастую вселяли в сознание людей излишние иллюзии, приукрашивая состояние Ленина.

В «Правде», «Известиях», «Петроградской правде» публиковалась информация о выступлениях на различных заседаниях и собраниях Л.Б. Красина, А.В. Луначарского, В.М. Молотова, Н.А. Семашко и М.Н. Лядова, в которых сообщалось о значительном улучшении здоровья Владимира Ильича, что не соответствовало действительности. Крупская в связи с такими публикациями в печати писала в октябре — ноябре 1923 года И. Арманд: «Ужасно безответственные сообщения печатаются в газетах и делаются товарищами о здоровье Владимира Ильича.

Мы просили ЦК постановить, чтобы так не было, так что теперь будут печататься только бюллетени»[1008]. Хотя, истины ради, надо сказать, что еще 27 апреля 1923 г. Объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б), заслушав сообщение Г.Е. Зиновьева и Л.Д. Троцкого о здоровье В.И. Ленина, постановил: «Поручить Политбюро вести политический контроль за всякой информацией о здоровье Ильича»[1009]. Однако, как видно, этот политический контроль был или слаб, или его вообще не существовало, поскольку сами же ответственные представители партийного руководства выступали с вводящими в заблуждение информациями о здоровье Ленина. Трудно сказать, было ли это сознательным актом или же иллюзорной надеждой на то, что если внушать населению уверенность в скором выздоровлении вождя, то от этого будет только польза. По крайней мере, очевидны определенные политические расчеты, скрывавшиеся за такого рода оптимизмом.

Но агония Ленина продолжалась, роковой рубеж между жизнью и смертью с каждым днем становился все ближе. Эпизодические улучшения мало что меняли в этой общей картине. Так что неудивительно читать горькие признания жены Ленина Н.К. Крупской в том же письме к И. Арманд: «Каждый день какое-нибудь у него завоевание, но все завоевания микроскопические, и все как-то продолжаем висеть между жизнью и смертью. Врачи говорят — все данные, что выздоровеет, но я теперь твердо знаю, что они ни черта не знают, не могут знать… Врачи ничего не знают, и это состояние неизвестности очень мучительно»[1010].

В такой обстановке Ленин решил еще раз обратиться с просьбой к Сталину, чтобы тот достал ему цианистый калий, чтобы избавить его от мучений и положить конец жизни, которая стала уже бессмысленной. Как уже отмечалось выше, в его сознании явственно и глубоко запечатлелся поступок деятеля французского и международного рабочего движения, друга К. Маркса Поля Лафарга и его жены, дочери К. Маркса Лауры Лафарг, которые, считая, что в старости человек становится бесполезным для революционной борьбы, покончили с собой в 1911 г.

Причем существенно важно оттенить то, что Ленин в последний раз обратился к Сталину с этой просьбой уже после своего письма от 5 марта 1923 г. (О чем будет идти речь в следующем разделе). Это говорит о многом. И прежде всего о том, что он и после своего письменного разрыва отношений со Сталиным, этих отношений фактически не разорвал. Определенные вопросы вызывает то, как ему удалось сообщить о своем желании близким (имея в виду, что он утратил способность речи). Но это уже другая категория вопросов, носящая скорее технический, нежели политический характер. По крайней мере, человек, даже будучи парализованным и лишенным речи, способен сообщить каким-либо образом своим близким о своем самом сокровенном желании. Тем более что он сознание сохранял, о чем свидетельствуют многочисленные достоверные источники.

Здесь я предоставлю слово самим документам, ибо они полнее и яснее могут нарисовать картину всего того, что происходило. Итак, начнем с письма Сталина.

«СТРОГО СЕКРЕТНО. Членам Пол. Бюро

В субботу, 17/III т. Ульянова (Н.К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном «просьбу Вл. Ильича Сталину» о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мною Н.К. говорила, между прочим, что «Вл. Ильич переживает неимоверные страдания», что «дальше жить так немыслимо», и упорно настаивала «не отказывать Ильичу в его просьбе». Ввиду особой настойчивости Н.К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В.И. дважды вызывал к себе Н.К. во время беседы со мной из своего кабинета, где мы вели беседу, и с волнением требовал «согласия Сталина», ввиду чего мы вынуждены были оба раза прервать беседу), я не счел возможным ответить отказом, заявив: «прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование». В. Ильич действительно успокоился.

Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она не была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК.»[1011]

Естественно, это письмо было немедленно обсуждено на Политбюро в закрытом порядке. Все высказались против того, чтобы положить конец страданиям умирающего вождя путем передачи ему яда. Конечно, иначе они поступить и не могли, не имели никакого морального права, поскольку оставалась хотя бы малейшая надежда на его выздоровление. Возможно, у некоторых из них были и иные соображения. Об этом можно только гадать и строить безосновательные предположения. Историческим фактом является то, что все соратники Ленина отвергли его просьбу. Сталин в данном случае играл лишь роль передаточного звена, но не более того. Причем все было сделано им в полном соответствии как с пожеланиями самого Ленина (здесь он не нарушил своего слова, данного ему), так и с нормами партийной и человеческой морали.

Вопрос кажется вполне ясным и не вызывающим каких-либо кривотолков. Однако по прошествии не столь уж и длительного времени со дня кончины Ленина противники Сталина через различные каналы стали усиленно распространять всяческого рода слухи и измышления. Смысл их был прост: Сталин был лично заинтересован в смерти Ленина, поскольку возвращение Ленина к работе было равнозначно политическому остракизму Сталина. Уже в 20-е годы в кругах русской эмиграции левого толка начали муссироваться подобного рода слухи и разговоры. Один из бывших участников революционного движения, знавший довольно близко Ленина, и бежавший впоследствии за границу, опубликовал книгу о внутрипартийной борьбе в период НЭПа. В ней, в частности, говорилось: «Насколько серьезно заболевание Ленина, о том не подозревала даже и та малюсенькая группа, знавшая о его болезни. Однако среди них было лицо, которое тогда же, уже с 1922 года, решило, что «Ленину капут». На это обстоятельство, бросающее свет на то, что произошло позднее, я не встречал никогда и никаких указаний в печати. Оно попало ко мне из уст Владимирова, заместителя Дзержинского на посту председателя ВСНХ…

Лицо, убежденное, что «Ленину капут» — был Сталин»[1012].

Собственно, именно с тех далеких времен был запущен в оборот этот миф, который на протяжении длительного времени усиленно раздувался, обрастая все новыми деталями и нюансами. Его авторы пытались выставить Сталина не просто противником Ленина, но и фактическим вдохновителем и организатором его умерщвления путем отравления. Каких-либо реальных фактов и доказательств у них не было. В ход пошли всякого рода предположения, домыслы и досужие рассуждения о том, что смерть Ленина была выгода Сталину, а потому он, мол, через своих людей в органах ОГПУ и в охране и обслуге Ленина организовал это грязное убийство. Появились публикации, содержащие душераздирающие подробности и детали того, каким образом все это было осуществлено.

Нет смысла рассматривать эти полуфантастические версии, так как они не согласуются ни с фактами, ни с реальной обстановкой, в которой протекала болезнь Ленина. Однако один, пожалуй, самый тиражируемый в различных книгах о Ленине и Сталине, я все-таки приведу. Приведу с единственной целью — показать всю его абсурдность и как свидетельство того, к каким приемам хулители Сталина прибегают, чтобы доказать гипотезу о его причастности к отравлению Ленина.

Речь идет о воспоминаниях некоей Е. Лермоло, которая во время пребывания в тридцатых годах в заключении, услышала рассказ некоего Волкова, бывшего личным поваром Ленина в период его пребывания в Горках. Волков якобы поведал о последнем дне жизни Ленина. Вот этот рассказ:

«21 января 1924 года… В одиннадцать часов утра, как обычно, Волков понес Ленину второй завтрак. В комнате никого не было. Как только Волков появился на пороге, Ленин сделал попытку приподняться на постели и встать на ноги. Протягивая Волкову обе руки, он силился что-то сказать, но получалось только невнятное бормотание. Волков подбежал к нему, и Ленин сунул ему в руку записку.

Волков спрятал ее и оглянулся. Он увидел, как в комнату вбежал доктор Елистратов. Очевидно, его привлек шум. Они оба помогли Ленину лечь в постель, и врач сделал больному инъекцию, которая должна была его успокоить. Ленин лежал тихо, полузакрыв глаза.

Записка была написана неровным почерком. Ленин был явно взволнован, когда ее писал. Волков прочел: «Гаврилушка, меня отравили… Сейчас же позови Надю… Скажи Троцкому… Скажи всем, кому сможешь…»

Волков говорил, что все те годы его мучили два вопроса: видел ли Елистратов, как Ленин передавал ему записку? А если видел, донес ли он об этом Сталину?»[1013]

Перед нами весьма трогательная и даже в чем-то напоминающая шекспировские сюжеты история трагического конца В.И. Ленина. Но все в ней настолько примитивно и порой даже наивно, что бессмысленно вести какую-либо полемику. Равно как и с мифическими воспоминаниями сотрудника ГПУ Бельмаса, на которые также ссылаются некоторые биографы Ленина. Последние дни жизни Ленина детально описаны в воспоминаниях М.И. Ульяновой, Н.К. Крупской, врачей, лечивших Ленина и т. д. И все описания решительно опровергают изложенную здесь версию. Задним числом можно сочинить какие угодно версии, ссылаясь при этом на показания людей, давно уже умерших. Я полагаю, что всерьез такие версии могут рассматривать только люди, априори убежденные в причастности Сталина к смерти Ленина путем отравления. Не исключая, разумеется, и тех, кто готов подхватить любую версию, отдающую сенсационностью.

С точки зрения исторической действительности все эти версии и гипотезы совершенно бездоказательны и безосновательны. Несостоятельны они и с логической точки зрения, если учитывать реальную обстановку того времени и просто считаться с элементарными фактами. Сталин не мог иметь в рядах ОГПУ своих агентов, которые бы смогли пойти на акт отравления вождя партии, пользовавшегося всеобщей любовью и поклонением. Хулители Сталина просто путают эпохи, когда обстановку начала 20-х годов приравнивают к обстановке середины 30-х годов, когда Сталин стал полновластным хозяином не только в аппарате партии, но и в органах безопасности. И какими бы таинственными предположениями ни оперировали обвинители Сталина, приписывая ему подобного рода преступление, у них за душой нет ни грана фактов, ни крупицы серьезных аргументов. Общие рассуждения в данном случае выглядят тем, чем они и являются на деле — всего лишь рассуждениями. Рассуждениями отнюдь не безобидными и абстрактными, призванными якобы лишь прояснить темное пятно в истории.

Вскоре после смерти Ленина в советской печати появилось множество статей и материалов. Их тщательное изучение не оставляет камня на камне от подобных версий. И самым убедительным является медицинское заключение о болезни и смерти Ленина. Чтобы не быть голословным, сошлемся на мнение достаточно авторитетного биографа Ленина Луиса Фишера: «Но ничто не могло остановить разрушительного процесса, развивавшегося у него в мозгу. Описывая результаты вскрытия Ленина в своих воспоминаниях о нем, наркомздрав Семашко утверждает, что, хотя в других органах значительного склероза не было найдено, «склероз сосудов мозга Владимира Ильича был настолько силен, что сосуды эти обызвестились: при вскрытии по ним стучали металлическим пинцетом, как по камню. Стенки многих сосудов настолько утолщились и сосуды настолько заросли, что не пропускали в просвете даже волоска. Так, целые участки мозга были лишены доступа свежей крови, оставались без питания»[1014].

Я несколько отвлекся в сторону от главного русла моего повествования. Но чтобы поставить все точки над i, необходимо осветить роль Троцкого в фальсификации и пропаганде мифа об отравлении Ленина Сталиным. Собственно, Троцкий был главным и самым авторитетным апологетом этого мифа. Определенную долю достоверности его высказываниям и оценкам придавало то, что он в тот период находился в эпицентре событий, являясь одним из наиболее видных и авторитетных фигур партийного руководства. С одной стороны, это обстоятельство как бы должно повышать в глазах публики достоверность его свидетельств. С другой стороны, как самый главный противник и оппонент Сталина, с которым его разделяло гораздо большее, чем непреодолимая пропасть, он не может рассматриваться в качестве объективного, незаинтересованного свидетеля событий тех дней. Поэтому версии, выдвигаемые Троцким, нуждаются в особенно тщательном анализе и сопоставлениях как с фактами, так и с его собственными свидетельствами[1015].

Начнем с того, что версию об отравлении он впервые публично выдвинул в октябре 1939 года. Заметим, что на протяжении почти 15 лет самой ожесточенной открытой борьбы против Сталина, где полемика зачастую напоминала характер публичных оскорблений и безапелляционных политических вердиктов, он ни разу не упоминал об этой версии. Хотя каждому понятно, какой заряд взрывной силы она содержала в себе, и какой широкий отклик она могла бы вызвать в соответствующий период.

Впервые историю, связанную с ядом, он затронул в своем дневнике в записи от 7 марта 1935 г. В частности, он писал: «Когда Ленин почувствовал себя снова хуже, в феврале или в самые первые дни марта, он вызвал Сталина и обратился к нему с настойчивой просьбой: доставить ему яду. Боясь снова лишиться речи и стать игрушкой в руках врачей, Ленин хотел сам остаться хозяином своей дальнейшей судьбы. Недаром он в свое время одобрял Лафарга, который предпочел добровольно «join the majority», чем жить инвалидом». — Троцкий продолжает далее: «М. Ульянова писала: «С такой просьбой можно было обратиться только к революционеру». Что Ленин считал Сталина твердым революционером, это совершенно неоспоримо. Но одного этого было бы недостаточно для обращения к нему с такой исключительной просьбой. Ленин, очевидно, должен был считать, что Сталин есть тот из руководящих революционеров, который не откажет ему в яде. Нельзя забывать, что обращение с этой просьбой произошло за несколько дней до окончательного разрыва. Ленин знал Сталина, его замыслы и планы, его обращение с Крупской, все его действия, рассчитанные на то, что Ленину не удастся подняться. В этих условиях Ленин обратился к Сталину за ядом. Возможно, что в этом месте — помимо главной цели — была и проверка Сталина, и проверка натянутого оптимизма врачей. Так или иначе, Сталин не выполнил просьбы, а передал о ней в Политбюро. Все запротестовали (врачи еще продолжали обнадеживать), Сталин отмалчивался…»[1016].

Тогда, в 1935 году, эта версия и осталась бы всего лишь записью в дневнике. Трудно сказать, сверлила ли эта мысль Троцкого и не давала ему покоя. Но по крайней мере еще четыре года он хранил по этому поводу полное молчание. Хотя именно на эти годы приходится огромный поток антисталинских публикаций, принадлежащих перу Троцкого. Лишь в октябре 1939 года он обратился к влиятельному американскому журналу «Life» с предложением опубликовать статью «Сверх-Борджиа в Кремле.» В ней он пишет, что преступления Чезаре Борджиа (представитель знатного рода Италии в конце 15 — начале 16 веков, чей образ воспринимался как символ произвола, коварства, жестокости, изощренной хитрости и прочих низменных черт; имя Ч. Борджиа стало в истории нарицательным именем — Н.К.) кажутся скромными и почти наивными в сравнении с преступлениями Сталина.

Статья полностью посвящена рассматриваемой нами теме. Нет нужды пересказывать ее основные постулаты. Ограничимся только главными моментами, содержащимися в ней, поскольку без этого невозможно вести ее разбор.

Итак, Троцкий пишет: «Во время второго заболевания Ленина, видимо, в феврале 1923 г., Сталин на собрании членов Политбюро (Зиновьева, Каменева и автора этих строк) после удаления секретаря сообщил, что Ильич вызвал его неожиданно к себе и потребовал доставить ему яду. Он снова терял способность речи, считал свое положение безнадежным, предвидел близость нового удара, не верил врачам, которых без труда уловил на противоречиях, сохранял полную ясность мысли и невыносимо мучился. Я имел возможность изо дня в день следить за ходом болезни Ленина через нашего общего врача Гетье, который был вместе с тем нашим другом дома.

…Мы продолжали надеяться. И вот неожиданно обнаружилось, что Ленин, который казался воплощением инстинкта жизни, ищет для себя яду. Каково должно было быть его внутреннее состояние!

Помню, насколько необычным, загадочным, не отвечающим обстоятельствам показалось мне лицо Сталина. Просьба, которую он передавал, имела трагический характер; на лице его застыла полуулыбка, точно на маске. Несоответствие между выражением лица и речью приходилось наблюдать у него и прежде. На этот раз оно имело совершенно невыносимый характер. Жуть усиливалась еще тем, что Сталин не высказал по поводу просьбы Ленина никакого мнения, как бы выжидая, что скажут другие: хотел ли он уловить оттенки чужих откликов, не связывая себя? Или же у него была своя затаенная мысль?.. Вижу перед собой молчаливого и бледного Каменева, который искренне любил Ленина, и растерянного, как во все острые моменты, Зиновьева. Знали ли они о просьбе Ленина еще до заседания? Или же Сталин подготовил неожиданность и для своих союзников по триумвирату?

— Не может быть, разумеется, и речи о выполнении этой просьбы! — воскликнул я. — Гетье не теряет надежды. Ленин может поправиться.

— Я говорил ему все это, — не без досады возразил Сталин, — но он только отмахивается, мучается старик. Хочет, говорит, иметь яд при себе…прибегнет к нему, если убедится в безнадежности своего положения.

— Все равно невозможно, — настаивал я, на этот раз, кажется, при поддержке Зиновьева. — Он может поддаться временному впечатлению и сделать безвозвратный шаг.

— Мучается старик, — повторял Сталин, глядя неопределенно мимо нас и не высказываясь по-прежнему ни в ту, ни в другую сторону. У него в мозгу протекал, видимо, свой ряд мыслей, параллельный разговору, но совсем не совпадавший с ним. Последующие события могли, конечно, в деталях оказать влияние на работу моей памяти, которой я в общем привык доверять. Но сам по себе эпизод принадлежал к числу тех, которые навсегда врезываются в сознание. К тому же по приходе домой я его подробно передал жене. И каждый раз, когда я мысленно сосредотачиваюсь на этой сцене, я не могу не повторить себе: поведение Сталина, весь его образ имели загадочный и жуткий характер. Чего он хочет, этот человек? И почему он не сгонит со своей маски эту вероломную улыбку?.. Голосования не было, совещание не носило формального характера, но мы разошлись с само собой разумеющимся заключением, что о передаче яду не может быть и речи»[1017].

Что можно сказать по поводу этого пассажа?

Во-первых, о самой датировке событий. Троцкий пишет о феврале или начале марта 1923 года, когда Ленин обратился к Сталину с просьбой достать ему яду. Однако, как мы уже показали выше — и это подтверждается многочисленными источниками, в том числе и свидетельством сестры Ленина М.И. Ульяновой, — с такой просьбой Ленин обращался к Сталину несколько раз, и впервые в 1922 году. Во-вторых, из приведенного выше официального письма Сталина в Политбюро (факсимиле этого письма приводится в книге Д. Волкогонова о Ленине), совершенно четко и определенно явствует, что это произошло 17 марта 1923 г., т. е. уже после того, как Ленин 5 марта 1923 г. адресовал Сталину письмо, угрожая разрывом отношений с ним. Это весьма примечательно. Хотя Ленин и грозил разрывом личных отношений со Сталиным, тем не менее именно к нему он обратился с такой просьбой. Предположительно сделать вывод, что письмо Ленина было продиктовано какими-то минутными соображениями, скорее всего чувством гнева, раздражением и другими аналогичного свойства мотивами. Иначе как объяснить, что буквально через несколько дней он обратился к тому же Сталину со столь деликатной просьбой. А то, что такое обращение имело место именно 17 марта 1923 г., подтверждается текстом факсимиле, датировкой (в двух местах письма), наконец, тем фактом, что на нем имеются собственноручные записи других членов Политбюро, которые Сталин уж никак не мог подделать в то время. Да, и сами члены и кандидаты в члены Политбюро впоследствии подтверждали тот факт, что они зафиксировали свое отношение к просьбе Ленина на письме, представленном Сталиным.

Следует попутно заметить, что в протоколах заседаний Политбюро[1018] данный вопрос никак не отражен, поскольку он носил настолько деликатный характер, что заседание проходило в отсутствие секретарей и его результаты были зафиксированы лишь росписями самих участников на тексте письма Сталина. При более внимательном рассмотрении факсимиле письма можно установить число, когда это происходило — 21 марта 1923 г. В верхней части листа имеются подписи читавших его Г. Зиновьева, В. Молотова, Н. Бухарина, Л. Каменева, Л. Троцкого, М. Томского. Последний счел необходимым высказать свое мнение: «Читал. Полагаю, что «нерешительность» Ст. — правильно. Следовало бы в строгом составе чл. Пол. Бюро обменяться мнениями. Без секретарей (технич.)».Таким образом, можно считать твердо установленным, что речь идет именно о середине марта, а точнее 17 марта 1923 г. Приплетать же сюда другую дату — февраль, значит, допускать искажение исторической последовательности событий, что особенно важно именно в данном случае.

Хотя, конечно, слишком строго судить Троцкого за искажение даты трудно, хотя такие события (а это событие поистине исторического значения), как говорят, должны четко врезаться в памяти. Но не со всеми так бывает. Случаются и хронологические аберрации и с другими людьми, которых вовсе невозможно заподозрить в антисталинских настроениях. Так, В.М. Молотов по тому же самому поводу вспоминал следующее (правда, спустя полстолетия): «В феврале 1923 года Ленину стало совсем плохо, и он попросил Сталина принести ему яд. Сталин обещал, но не принес. Потом он говорил, что, наверно, Ленин обиделся на него за это. «Как хотите, я не могу это сделать», — сказал Сталин. На Политбюро обсуждался этот вопрос»[1019].

Но, разумеется, суть дела не только в датировке событий, хотя, повторяю, она имеет первостепенное значение для выяснения исторической истины, — а в той заранее заданной линии Троцкого во что бы то ни стало, если не доказать (это вообще сделать невозможно) вину Сталина в отравлении Ленина, то посеять не просто сомнения, а как бы внушить мысль о том, что это является очевидным фактом.

Далее, Троцкий пытается убедить читателей в том, что сам Сталин занимал какую-то двойственную и неопределенную позицию. На самом деле его позиция твердо и недвусмысленно была зафиксирована в самом письме (текст его уже приводился). Мне думается, что особо следует выделить следующее положение из этого письма: «Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она не была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК»[1020]. Здесь какие-либо комментарии излишни в силу самоочевидных причин.

Коснемся еще одного момента, а именно того, почему с политической точки зрения такое отравление якобы могло иметь место и в чем конкретно была заинтересованность Сталина в этом. Троцкий пишет: «Здесь естественно возникает вопрос: как и почему Ленин, который относился в этот период к Сталину с чрезвычайной подозрительностью, обратился к нему с такой просьбой, которая, на первый взгляд, предполагала высшее личное доверие? За несколько дней до обращения к Сталину Ленин сделал свою безжалостную приписку к завещанию. Через несколько дней после обращения он порвал с ним все отношения. Сталин сам не мог не поставить себе вопрос: почему Ленин обратился именно к нему? Разгадка проста: Ленин видел в Сталине единственного человека, способного выполнить трагическую просьбу или непосредственно заинтересованного в ее исполнении. Своим безошибочным чутьем больной угадывал, что творится в Кремле и за его стенами, и каковы действительные чувства к нему Сталина. Ленину не нужно было даже перебирать в уме ближайших товарищей, чтобы сказать себе: никто, кроме Сталина, не окажет ему этой «услуги». Попутно он хотел, может быть, проверить Сталина: как именно мастер острых блюд поспешит воспользоваться открывающейся возможностью? Ленин думал в те дни не только о смерти, но и о судьбе партии. Революционный нерв Ленина был, несомненно, последним из нервов, который сдался смерти. Но я задаю себе ныне другой, более далеко идущий вопрос: действительно ли Ленин обращался к Сталину за ядом? Не выдумал ли Сталин целиком эту версию, чтобы подготовить свое алиби? Опасаться проверки с нашей стороны у него не могло быть ни малейших оснований: никто из нас троих не мог расспрашивать больного Ленина, действительно ли он требовал у Сталина яду»[1021].

Начну с последнего вопроса, риторически поставленного Троцким: действительно ли Ленин обращался к Сталину с такой просьбой? На него частично отвечает в своих рассуждениях сам Троцкий, хотя и тщательно вуалирует свою позицию. Приведенные выше факты доказывают, что такое обращение действительно имело место. Это подтверждается, как воспоминаниями М.И. Ульяновой, так и записью, сделанной лечащим врачом А.М. Кожевниковым. Вот эти свидетельства (хотя они довольно обширные, но их привести необходимо в интересах полной достоверности):

«30 мая (имеется в виду 1922 г. — Н.К.), — пишет М.И. Ульянова, — Владимир Ильич потребовал, чтобы к нему вызвали Сталина. Уговоры Кожевникова отказаться от этого свидания, так как это может повредить ему, не возымели никакого действия. Владимир Ильич указывал, что Сталин нужен ему для совсем короткого разговора, стал волноваться, и пришлось выполнить его желание. Позвонили Сталину, и через некоторое время он приехал вместе с Бухариным. Сталин прошел в комнату Владимира Ильича, плотно прикрыв за собою, по просьбе Ильича, дверь. Бухарин остался с нами и как-то таинственно заявил: «Я догадываюсь, зачем Владимир Ильич хочет видеть Сталина». Но о догадке своей он нам на этот раз не рассказал. Через несколько минут дверь в комнату Владимира Ильича открылась и Сталин, который показался мне несколько расстроенным, вышел. Простившись с нами, оба они (Бухарин и Сталин) направились мимо Большого дома через домик санатория во двор к автомобилю. Я пошла проводить их. Они о чем-то разговаривали друг с другом вполголоса, но во дворе Сталин обернулся ко мне и сказал: «Ей (он имел в виду меня) можно сказать, а Наде (Надежде Константиновне) не надо». И Сталин передал мне, что Владимир Ильич вызывал его для того, чтобы напомнить ему обещание, данное ранее, помочь ему вовремя уйти со сцены, если у него будет паралич. «Теперь момент, о котором я Вам раньше говорил, — сказал Владимир Ильич, — наступил, у меня паралич и мне нужна Ваша помощь». Владимир Ильич просил Сталина привезти ему яду. Сталин обещал, поцеловался с Владимиром Ильичом и вышел из его комнаты. Но тут, во время нашего разговора, Сталина взяло сомнение: не понял ли Владимир Ильич его согласие таким образом, что действительно момент покончить счеты с жизнью наступил и надежды на выздоровление больше нет? «Я обещал, чтобы его успокоить, — сказал Сталин, — но, если он в самом деле истолкует мои слова в том смысле, что надежды больше нет? И выйдет как бы подтверждение его безнадежности?». Обсудив это, мы решили, что Сталину надо еще раз зайти к Владимиру Ильичу и сказать, что он переговорил с врачами и последние заверили его, что положение Владимира Ильича совсем не так безнадежно, болезнь его не неизлечима и что надо с исполнением просьбы Владимира Ильича подождать. Так и было сделано.

Сталин пробыл на этот раз в комнате Владимира Ильича еще меньше, чем в первый раз, и, выйдя, сказал нам с Бухариным, что Владимир Ильич согласился подождать и что сообщение Сталина о его состоянии со слов врачей Владимира Ильича, видимо, обрадовало, А уверение Сталина, что когда, мол, надежды действительно не будет, он выполнит свое обещание, успокоило несколько Владимира Ильича, хотя он не совсем поверил ему: «Дипломатничаете, мол»»[1022].

Подтверждается это и следующим фактом: врач А.М. Кожевников об этом визите и теме разговора сделал пометку: «Приезжал Сталин. Беседа о suicidium (самоубийстве — лат.)»[1023].

Мне представляется, что рассмотрение данного вопроса вполне определенно выявило следующие моменты:

Во-первых, болезнь Ленина стала одной из тех осей, вокруг которых развертывались важнейшие политические процессы в партии и стране в тот период. Трагедия Ленина в каком-то смысле превратилась в инструмент острейшей политической борьбы, развернувшейся в партийных верхах. Но было бы упрощением все причины и пружины этой борьбы выводить и тем более сводить исключительно к болезни вождя. Первоосновы и подспудные причины ее имели более глубокие социально-экономические и политические корни. Однако бесспорно и то, что болезнь Ленина наложила на все процессы, протекавшие в партии и стране, свою неизгладимую печать. Сама болезнь Ленина из его личной трагической проблемы превратилась в факт, имевший огромные исторические последствия.

Во-вторых, отношения Сталина с Лениным во время болезни последнего претерпели серьезные изменения в силу причин, о которых шла речь выше. И хотя имеется достаточно свидетельств, говорящих о том, что Ленин весьма критически относится к Сталину, в том числе и в личном плане, не говоря уже о политических мотивах, все-таки он не рассматривал его в качестве своего политического противника. Более того, их отношения ухудшились на базе разногласий и различных подходов к решению конкретных практических проблем, которые, если бы Ленин не был в таком болезненном состоянии, вполне бы могли найти свое разрешение в ходе самой практической работы. Поэтому все утверждения о фатальном политическом разрыве между Лениным и Сталиным мне видятся несколько поверхностными, не учитывающими многие объективные реальности той эпохи. В конце концов их объединяло общее дело, которому они посвятили свою жизнь. А это не второстепенный, а решающий фактор, коль речь идет о серьезных исторических выводах.

И, наконец, о мифе, согласно которому Сталин прямо или косвенно причастен к безвременной кончине Ленина. Сама смерть Ленина, как об этом свидетельствуют неоспоримые факты чисто медицинского свойства, не была безвременной. Тяжесть его болезни и ход ее течения заставляют подумать скорее о том, что благодаря многим факторам, в том числе и силе его характера и воли, наступление трагической развязки удалось растянуть на несколько лет. Фатальный конец был неотвратим. И то, что Ленин желал избавить себя от страданий беспомощного инвалида, вполне понятно и объяснимо. Особенно для такой личности, как Ленин. Но с точки зрения господствовавшей тогда революционной морали подобный акт мог бы рассматриваться в партии и стране как акт малодушия. Естественно, что руководство партии самым тщательным образом скрывало ото всех (за исключением самого что ни есть узкого круга лиц) реальную ситуацию со здоровьем Ленина и даже сеяло неоправданные иллюзии. А о самом желании Ленина добровольно уйти из жизни, если она станет сплошным кошмаром и мучением, разумеется, никто из его соратников в то время и не мог говорить. Это относилось к числу величайших партийных и государственных тайн.

Есть все основания сделать вывод: Сталин никоим образом не причастен к смерти Ленина. Измышления об отравлении им Ленина относятся к разряду злонамеренных инсинуаций, которые до сих пор продолжают существовать вопреки всем объективным фактам. Их живучесть искусственно поддерживается до наших дней с помощью различных средств. Чему в немалой степени способствуют и некоторые недостаточно ясные и порой противоречивые свидетельства участников событий тех далеких дней.

Что же касается роли Троцкого во всем этом «ядовитом заговоре», то мне хотелось бы ответить на этот вопрос словами Луиса Фишера из его книги о Ленине. Она заканчивается буквально следующим пассажем: «Настоящий вопрос заключается вот в чем: почему Троцкий хранил эту «тайну» до 1939 года? Его выслали из СССР в 1929 году. За эти 10 лет он написал несколько книг и десятки статей. Сталин был его политическим врагом, и он не щадил обвинений по его адресу. Самым худшим обвинением могло быть обвинение в убийстве Ленина. Но целое десятилетие Троцкий ни словом не упомянул об этом, не позволил себе и намека на что-нибудь подобное.

В истории болезни Ленина за последний год его жизни, с февраля 1923 года по январь 1924, ничто не подтверждает сенсационного подозрения, будто Ленина отравил Сталин»[1024].

Закончив этот раздел, я четко осознал, что вопрос о причастности Сталина к насильственной смерти Ленина, не только не исчезнет из соответствующих исторических исследований и со страниц газет и журналов, с экранов телевизоров. В зависимости от потребностей политической конъюнктуры (а она непредсказуема и весьма подвижна) эта проблема не раз еще будет товаром, который охотно станут предлагать вниманию читателей самой разной ориентации. Но такова уж как будто предписанная самой судьбой участь исторических сюжетов подобного рода. Они никогда не умирают, хотя давно уже мертвы сами участники событий. В этом состоит и привлекательная, и в чем-то трагикомическая сила реальной канвы самой истории.

Роль завещания Ленина в политической судьбе Сталина, особенно в 20-годы, можно уподобить дамоклову мечу, висевшему над ним и постоянно угрожавшему обрушиться на его голову. Именно политическое завещание в силу развития исторических событий того времени превратилось в главное орудие противников генсека, ставивших под вопрос не только общую стратегическую линию развития страны, выдвинутую Сталиным, но и вообще его моральное право занимать высший пост в партии. Опираясь на критические высказывания Ленина в адрес Генерального секретаря и рекомендации относительно целесообразности его смещения с этого поста, оппоненты Сталина сделали само завещание Ленина неким новым священным Заветом, якобы оставленным основателем большевизма в качестве неуклонного руководства к действию на будущее.

Само понятие — политическое завещание Ленина — можно истолковывать в двух смыслах: под ним можно понимать письмо и дополнения к нему, написанные в преддверии XII партийного съезда и фактически адресованные именно этому съезду. В этом узком смысле завещание можно интерпретировать как сумму практических советов и рекомендаций политического и организационного характера, данных вождем партии в связи с неотвратимостью его окончательного ухода с политической сцены. В более широком смысле под политическим завещанием Ленина понимается не только его письмо к съезду, но и вообще вся совокупность работ, написанных им во время болезни. В них он в несколько путанной манере (здесь сказалась болезнь и то, что он диктовал свои мысли секретарям, а не писал сам: к такому виду творчества Ленин не привык, и это, несомненно, отражалось отрицательно как на глубине высказанных мыслей, так и на форме их выражения). Мне думается, что нет причин придавать какое-то сугубо принципиальное значение этому двойному истолкованию ленинского политического завещания. В конце концов проблема кроется не в том, что включать в само это понятие, а в самом существе и настрое последних документов, исходящих от Ленина.

Даже по прошествии многих десятилетий трудно переоценить политическую и историческую значимость указанных документов. Мало сказать, что они находились в эпицентре политических схваток в 20-30-е годы прошлого столетия. Вокруг них до сих пор не прекращается идейная и даже в определенном смысле политическая борьба. То, что ленинское завещание, его содержание, истолкование, история появления и распространения, наконец, оценка его концептуальных установок, находятся в поле внимания современных исследований, — все это красноречиво говорит о важности и исторической значимости совокупности этих документов.

Ленинское завещание заслуживает не только политического анализа, но и интерпретации с моральной и нравственной точек зрения. Будучи поражен тяжелой болезнью и чувствуя себя обреченным, основатель и вождь большевизма, видимо, считал своим первейшим долгом дать ряд советов своей партии и высказать серьезные предостережения в отношении ее самых видных руководящих деятелей. Нет уверенности в том, что Ленин был убежден, что все его советы и предостережения будут восприняты должным образом и претворены в практику жизни. Даже тогда, когда он был здоров и твердо держал в своих руках все основные рычаги управления, ему далеко не всегда удавалось преодолевать сопротивление партийных оппонентов и настоять на принятии своей точки зрения. Тем более такой уверенности у него не могло быть в том состоянии, в котором он оказался вследствие тяжелой болезни.

Отсюда и та лихорадочность, поспешность, порой противоречивость, а также категоричность, которыми отмечены последние ленинские письма, записки и устные высказывания в кругу своих близких и секретарей. Ленина, по всей вероятности, постоянно угнетала мысль, что к его советам и рекомендациям не прислушаются или путем сугубо формального одобрения попытаются похоронить все то, на чем он с таким пылом настаивал. Разумеется, Ленин не называл и не мог называть, по вполне понятным причинам, свои последние письма завещанием. Сам характер партии, ее идеологические и организационные принципы были абсолютно несовместимы с тем, чтобы любой деятель партии, включая и ее вождя, мог оставлять для партии какое-то завещание, имеющее определенную законную силу. А тем более подлежащее неукоснительному исполнению. Ленин это прекрасно понимал и даже в мыслях не мог допустить нечто подобное.

Однако в период болезни он ознакомился с вышедшим в то время небольшим сборником произведений Ф. Энгельса под довольно необычным названием «Политическое завещание» и «просил особо сохранить книгу Энгельса «Политическое завещание» (Из дневника дежурных секретарей)»[1025]. Возможно, существует какая-то, чуть ли не мистическая, связь между этим фактом и тем, что Ленин продиктовал свои последние работы в стиле своеобразного политического завещания. По форме, конечно, они не носили характер завещания, но по своему существу являлись именно таковыми.

Мне приходится оставить за скобками отдельные вопросы, связанные с завещанием, поскольку не само оно является основным предметом моего рассмотрения, но прежде всего те его аспекты, которые непосредственно затрагивают Сталина. К тому же, детальная разработка сюжета о завещании выступает в качестве самостоятельной исторической проблемы, до сих пор находящейся в центре внимания историков и политиков. В частности, я не стану обсуждать такой ее аспект: является ли само завещание подлинным историческим документом или же представляет собой фальсификацию, сфабрикованную политическими оппонентами Сталина. Подобная точка зрения существует. Например, В.А. Сахаров в весьма содержательной и интересной монографии, отталкиваясь от ряда внутренних противоречий и несостыковок в исторических источниках и материалах, касающихся завещания, пытается доказать, что завещание — это подлог врагов Ленина, Сталина и Советской власти[1026]. Хотя порой его аргументация и выглядит внешне убедительной, однако главная мысль ее автора: завещание — плод искусной и искусственной фальсификации — мне представляется не соответствующей историческим фактам. Не вдаваясь в детали и нюансы, замечу, что имеющиеся в распоряжении науки документы и свидетельства огромного числа лиц не дают ни малейших оснований ставить под вопрос неопровержимый факт существования политического завещания Ленина. Если бы оно было делом рук фальсификаторов, то, скажем, во времена Сталина не составило бы труда доказать это. К тому же, в решениях ряда съездов партии официально подтверждено наличие ленинских документов, в своей совокупности составивших политическое завещание. Правомерно, конечно спорить по поводу того или иного момента, связанного с диктовкой завещания, достоверностью отдельных деталей, ролью видных политических фигур и секретарей Ленина во всем этом деле и т. п. Ведь нельзя обходить молчанием многие туманные, противоречивые или неисследованные вопросы, непосредственно связанные с этим важнейшим документом советской истории. Историки продолжают разработку данной проблемы, и можно пожелать им только успеха в их трудах. Однако главного все же нельзя отрицать: письмо к съезду — это не плод чьей-то злонамеренной выдумки, имевшей четкую политическую направленность, а реальный исторический факт. Я исхожу как раз из этого фундаментального положения, уделяя столь много места данному сюжету.

Прежде чем непосредственно перейти к самому завещанию и анализу характеристики в ней Сталина как Генерального секретаря, необходимо остановиться на политических событиях, подтолкнувших Ленина к написанию того, что стало чуть ли не с момента написания им этих писем называться политическим завещанием.

В преддверии окончательного отхода Ленина от политического руководства в высших партийных кругах четко обозначились довольно серьезные разногласия и противоречия по ряду принципиальных вопросов. Среди них в первую очередь были проблемы монополии внешней торговли и — это самое главное — по вопросам национального характера, вызванных процессом создания единого многонационального государства, который именно в этот период вступил в решающую фазу своей разработки и подготовки. На разногласиях в сфере национальной политики и их роли в возникновении и развитии конфликта между Лениным и Сталиным я остановлюсь в следующем разделе, поскольку, будучи чрезвычайно важным для предмета нашей книги, он заслуживает специального внимания.

Здесь же я попытаюсь рассмотреть разногласия по вопросу о монополии внешней торговли, осветить внутреннюю расстановку сил в партийном руководстве, а также детально проанализировать «Письмо к съезду», под которым обычно понимается политическое завещание Ленина (в узком смысле, о котором шла речь выше).

Вопрос о монополии внешней торговли. Острую полемику в руководящих партийных и хозяйственных кругах вызвал вопрос о монополии внешней торговли. В значительной мере этот вопрос был органически связан с вопросом о формировании союзного государства и, соответственно, с разграничением полномочий центральных и местных органов власти — этой чрезвычайно важной в условиях НЭПа проблемы[1027]. Несмотря на то, что осенью 1921 года Политбюро ЦК РКП(б) по настоянию Ленина решительно отклонило предложения, направленные на денационализацию внешней торговли, некоторые партийные и советские работники продолжали выступать с требованием пересмотра и отмены режима монополии. На ее отмене настаивали Сокольников, Бухарин, Каменев, Пятаков. Часть членов Центрального Комитета выступала за ослабление режима монополии внешней торговли.

Основным поводом для выступлений в пользу отмены монополии служили недостатки в работе Наркомвнешторга, объяснявшиеся отсутствием опыта и необходимых кадров, бюрократизмом и неповоротливостью аппарата, что являлось причиной несвоевременного исполнения заказов, вызывало критику и недовольство хозорганов. В октябре 1922 года пленум ЦК признал возможным значительно ослабить режим монополии внешней торговли. Это на деле могло привести к ее срыву.

В.И. Ленин не без оснований считал монополию внешней торговли одной из командных высот диктатуры пролетариата в условиях капиталистического окружения. Только при монополии внешней торговли можно было путем планового регулирования государством ввоза и вывоза товаров оградить нашу слабую в то время промышленность и внутренний рынок от вторжения иностранного капитала, обеспечить восстановление и развитие отечественной промышленности и устранить опасность превращения страны в колонию или полуколонию капиталистических государств. Владимир Ильич был убежден, что отказаться от монополии внешней торговли — значит стать на гибельный для Советской власти путь.

В соответствии с таким пониманием вопроса Ленин написал следующую записку Сталину с проектом постановления Политбюро ЦК РКП(б) по вопросу о монополии внешней торговли:

«т. Сталин! Предлагаю, ввиду сего, опросом членов Политбюро провести директиву: ЦК подтверждает монополию внешней торговли и постановляет прекратить всюду разработку и подготовку вопроса о слиянии ВСНХ с НКВТ. Секретно подписать всем наркомам и вернуть оригинал Сталину, копий не снимать.

15/У. Ленин»[1028]

Однако несмотря на настояния Ленина Пленум ЦК в октябре 1922 г. признал возможным значительно ослабить режим монополии внешней торговли. 13 октября Владимир Ильич пишет Сталину, как секретарю ЦК, большое обстоятельное письмо на пяти с половиной страницах, исписанных мелким убористым почерком, с двумя постскриптумами. Ленин резко критикует принятое пленумом решение и разъясняет, что это решение, устанавливающее как будто частичную реформу, на деле ведет к срыву монополии. В письме Ленин отмечает, что «вопрос был внесен в пленум наспех. Ничего подобного серьезной дискуссии не было. Никаких причин торопиться нет. Только теперь начинают вникать хозяйственники. Решать важнейшие вопросы торговой политики со вчера на сегодня, не собрав материалов, не взвесив за и против, с документами и цифрами, где же тут хоть тень правильного отношения к делу? Усталые люди голоснут в несколько минут и баста. Менее сложные политические вопросы мы взвешивали по многу раз и решали нередко по нескольку месяцев»[1029].

Ленин мобилизует все силы для того, чтобы отменить принятое пленумом решение. При этом, как свидетельствует Л. Фотиева, «готовясь к новому обсуждению вопроса на предстоявшем пленуме, Владимир Ильич проделал очень большую работу. Он собирал материалы, создал комиссию для их рассмотрения и выработки выводов, поручил обследовать заграничные представительства в части, касающейся организации внешней торговли, писал письма, беседовал с отдельными работниками, убеждал в правильности своей точки зрения»[1030].

В интересах борьбы за отмену послаблений в монополии внешней торговли Ленин посчитал целесообразным прибегнуть к помощи Троцкого, в общем разделявшего взгляды Ленина. Он пишет ему письмо:

«Троцкому от 13.12.22 г:

Во всяком случае я бы очень просил Вас взять на себя на предстоящем пленуме защиту нашей общей точки зрения о безусловной необходимости сохранения и укрепления монополии внешней торговли. Так как предыдущий пленум принял в этом отношении решение, идущее целиком вразрез с монополией внешней торговли, и так как в этом вопросе уступать нельзя, то я думаю, как и говорю в письме к Фрумкину и Стомонякову что в случае нашего поражения по этому вопросу мы должны будем перенести вопрос на партийный съезд»[1031].

Обратиться за помощью к Троцкому Ленина побудило то обстоятельство, что многие видные деятели партии продолжали настаивать на ослаблении монополии внешней торговли. Двойственную позицию в этом вопросе занимал Сталин. С одной стороны, он не был решительным сторонником отмены монополии внешней торговли. С другой — выступал за некоторые послабления, связанные с проведением внешнеторговых операций, мотивируя это тем, что часто операции через наркомат внешней торговли приносят убытки. По этому поводу секретарь Ленина Л. Фотиева сообщает следующее: «В мае 1922 г. В.И. Ленин в письме Сталину и Фрумкину писал: «Я считаю, что надо формально запретить все разговоры и переговоры и комиссии и т. п. об ослаблении монополии внешней торговли». Сталин ответил: «Против «формального запрещения» шагов в сторону ослабления монополии внешней торговли на данной стадии не возражаю. Думаю все же, что ослабление становится неизбежным».

Сталин не верил в прибыли и другие материальные выгоды от монополии внешней торговли. В письме всем членам ЦК 20 октября он пишет: «Письмо тов. Ленина (от 13 октября. — Л.А.) не разубедило меня в правильности решения пленума ЦК от 6 октября о внешней торговле. «Миллионы» Внешторга (их еще нужно установить и подсчитать) теряют свой вес, если принять во внимание то обстоятельство, что они в несколько раз перекрыты десятками миллионов золота, вывезенного Внешторгом из России. Тем не менее ввиду настоятельного предложения т. Ленина об отсрочке решения пленума ЦК исполнением, я голосую за отсрочку, с тем, чтобы вопрос был поставлен на обсуждение следующего пленума с участием Ленина»[1032].

Видя сопротивление Сталина (хотя оно и выражалось не в столь категорической форме, но было достаточно определенным), Ленин наращивает свое давление, чтобы настоять на принятии решения, которое он считал единственно правильным, отвечающим реальным экономическим условиям того времени. 15 декабря 1922 г. Ленин вновь пишет письмо Сталину для членов ЦК. Настрой письма категоричен и фактически не оставляет Сталину почвы для маневрирования в этом вопросе:

«Я решительно против оттяжки вопроса о монополии внешней торговли. Если из каких бы то ни было предположений (в том числе и из предположений, что желательно участие на этом вопросе мое) возникнет мысль о том, чтобы отложить до следующего пленума, то я бы высказался самым решительным образом против, ибо уверен, что Троцкий защитит мои взгляды нисколько не хуже, чем я, это — во-первых; во-вторых, Ваше заявление и Зиновьева и, по слухам, также Каменева, подтверждает, что часть членов ЦК изменили уже свое прежнее мнение; третье, и самое главное — дальнейшие колебания по этому важнейшему вопросу абсолютно недопустимы и будут срывать всякую работу.

Ленин 15. XII. 22 г.»[1033]

В итоге по настоянию Ленина постановление октябрьского пленума ЦК было отменено. Состоявшийся в декабре 1922 года пленум ЦК партии подтвердил безусловную необходимость сохранения и укрепления монополии внешней торговли. Ленин сразу же отреагировал на это. В письме Троцкому он с удовлетворением констатировал: «Как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление и для этого провести предложение поставить на партсъезде вопрос об укреплении внешней торговли и о мерах к улучшению ее проведения. Огласить это на фракции съезда Советов. Надеюсь, возражать не станете и не откажетесь сделать доклад на фракции.

21 декабря 1922 г. Н. Ленин»[1034].

Таким образом, в конце 1922 года, если судить, по приведенным выше фактам, в политическом маневрировании Ленина наметились как бы два важных момента.

Во-первых, он столкнулся с сопротивлением Сталина в вопросе о принципиальной основе образования союзного государства (о чем речь пойдет в следующем разделе), а также в вопросе о защите монополии внешней торговли. Ленин не мог не придти к заключению, что в ряде принципиальных вопросов он не может полностью, как это было прежде, полагаться на Сталина. Последний все в большей мере проявлял свою самостоятельность, внешне иногда выглядевшую как строптивость. Конечно, он делал это не демонстративно и вовсе не для простой демонстрации своей независимости и самостоятельности. Речь, если говорить по существу, шла о конкретных практических проблемах, наилучшее решение которых отнюдь не лежало на поверхности. Но в сочетании с другими факторами, а именно подозрением, что Сталин сосредотачивает в своих руках основные рычаги управления партийной машиной, это обстоятельство побудило Ленина — это явилось вторым важным составным звеном его политической стратегии в тот период — искать себе союзника среди очевидных противников Генерального секретаря. Таким союзником, как показал опыт сотрудничества в вопросе о монополии внешней торговли, вполне мог оказаться Троцкий. Временный политический блок с Троцким явился, таким образом, своеобразным симбиозом, основывавшемся, с одной стороны, на попытках Ленина использовать Троцкого в своих текущих целях. С другой стороны, он являлся отчетливым сигналом со стороны Троцкого вступить в развертывавшуюся внутреннюю борьбу в высшем руководстве. Причем не только Ленин, но и Троцкий хорошо понимали, что решающая фаза этой схватки уже неминуема и она не за горами.

Вопрос о блоке Ленина с Троцким. Этот вопрос не кажется таким простым и ясным, как он представляется на первый, поверхностный, взгляд. Мне думается, что принципиальной, стратегической базы для прочного и длительного союза, или блока, между Лениным и Троцким не существовало. Достаточно вспомнить многочисленные расхождения по самым кардинальным проблемам внутренней и внешней политики государства, а также по вопросам внутрипартийной политики, чтобы убедиться в том, что между ними не было реальной почвы для такого долговременного союза. Он мог иметь только тактический характер и преследовал довольно ограниченные цели. Если иметь в виду главные направления внутренней и внешней политики не только в краткосрочной перспективе, но и на длительный, отдаленный период, то время рано или поздно обнажило бы кардинальные расхождения во взглядах обоих политических лидеров партии. Но это уже из области теоретических предположений и гипотез. Но, как я полагаю, такая оценка имеет право на существование.

Ленина к Троцкому качнуло сразу несколько причин: болезнь и связанные с нею опасения, что руль управления может выпасть из его рук и перейти к кому-нибудь другому, например, к Сталину. Так что в Сталине Ленин видел потенциального соперника, а болезненное состояние и ряд столкновений на политической почве, лишь усилили это чувство.

В Троцком он видел временного союзника, которого можно было использовать в интересах внутрипартийной борьбы. При этом Ленину не приходилось испытывать особые опасения в связи с тем, что не только в верхах партии, но и в партийной массе, Троцкого рассматривали не как стопроцентного большевика, а скорее как попутчика, накануне Октябрьской революции посчитавшего политически выгодным примкнуть к лагерю большевиков. Оценивая ситуацию под этим углом зрения, Троцкого лишь с большой натяжкой можно было рассматривать в качестве наиболее серьезного претендента на будущую роль вождя большевистской партии. Я полагаю, что все эти моменты Ленин учитывал в своей стратегии внутрипартийной борьбы. И говоря по большому счету, они представляются мне достаточно убедительными и обоснованными.

Эта оценка подкрепляется и выводами, сделанными некоторыми довольно крупными специалистами по биографии «рыцаря перманентной революции». Так немецкий специалист кёльнского института советологии Г. Брам в книге, специально посвященной борьбе Троцкого за политическое наследие Ленина, следующим образом охарактеризовал слабые стороны позиции своего героя. В частности, он обращает внимание на то, что Троцкий не обладал сильными позициями в партии. «Высшие партийные функционеры все еще смотрели на Троцкого как бы со стороны и недоверчиво. Он как раз не принадлежал к двенадцати апостолам, а был Павлом, который читал проповеди в пустыне. Он всегда упускал возможность завести себе друзей среди старых большевиков и создать свой собственный аппарат. Собственными сторонниками он располагал только среди коммунистической молодежи и в Красной армии. В первую очередь профсоюзная дискуссия нанесла удар по его престижу в партии и в рабочем классе в целом. Троцкий был не только убежден в том, что история предназначила ему особую роль, но и давал это всем почувствовать»[1035].

Далее автор отмечает еще такой момент: характер Троцкого вызывал у многих не просто неодобрение, а зачастую даже ненависть. Важной составляющей общего отношения к Троцкому выступали и опасения, что он лелеет бонапартовские мечты и попытается при случае их реализовать.

С приведенной характеристикой вполне корреспондирует и оценка, принадлежащая перу одного из наиболее крупных специалистов по истории Советской России английского историка Э.Х. Карра: «Троцкий, новичок в партии, с репутацией несогласного с ее линией в прошлом, начиная с 1917 года занимал командные посты только благодаря постоянной поддержке Ленина. Лишенный тылов, он оказался в изоляции и не мог да и не был в состоянии претендовать на лидерство в партии. Его ближайшие товарищи относились к нему с ревнивой недоброжелательностью, он же обращался с ними с некоторой долей надменности; то, что Троцкий в свое время был сторонником милитаризации труда, вызывало к нему подозрение в кругах профсоюзных деятелей»[1036].

В политических расчетах Ленина при создании блока с Троцким все эти существенные обстоятельства, несомненно, принимались в расчет. Так что в сложившейся ситуации нет ничего удивительного, что Ленин склонился к идее тактического блока с Троцким, который, кроме всего прочего, располагал таким рычагом воздействия, каким являлась Красная армия, находившаяся под его непосредственным руководством.

Сам же Троцкий в своих книгах и статьях рисует иную картину. Он преподносит дело так, будто Ленин пошел на сближение и даже на блок с ним по сугубо принципиальным мотивам, стремясь отстранить от власти Сталина и нанести смертельный удар укреплявшему свои позиции аппарату. Заранее извиняясь за столь обширную цитату, приведу то, как лично сам Троцкий описывает свою решающую беседу с Лениным:

«Горячо, настойчиво, явно волнуясь, Ленин излагал свой план. Силы, которые он может отдавать руководящей работе, ограничены. У него три заместителя. «Вы их знаете. Каменев, конечно, умный политик, но какой же он администратор? Цюрупа болен. Рыков, пожалуй, администратор, но его придется вернуть на ВСНХ. Вам необходимо стать заместителем. Положение такое, что нам нужна радикальная личная перегруппировка». Я опять сослался на «аппарат», который все более затрудняет мне работу даже и по военному ведомству. — Вот вы и сможете перетряхнуть аппарат, — живо подхватил Ленин, намекая на употребленное мною некогда выражение. — Я ответил, что имею в виду не только государственный бюрократизм, но и партийный; что суть всех трудностей состоит в сочетании двух аппаратов, и во взаимном укрывательстве влиятельных групп, собирающихся вокруг иерархии партийных секретарей. Ленин слушал напряженно и подтверждал мои мысли тем глубоким грудным тоном, который у него появлялся, когда он, уверившись в том, что собеседник понимает его до конца, и отбросив неизбежные условности беседы, открыто касался самого важного и тревожного. Чуть подумав, Ленин поставил вопрос ребром: «Вы, значит, предлагаете открыть борьбу не только против государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?». Я рассмеялся от неожиданности. Оргбюро ЦК означало самое средоточие сталинского аппарата, — Пожалуй, выходит так. — Ну, что ж, — продолжал Ленин, явно довольный тем, что мы назвали по имени существо вопроса, — я предлагаю вам блок: против бюрократизма вообще, против Оргбюро в частности. — С хорошим человеком лестно заключить хороший блок, — ответил я. — Мы условились встретиться снова через некоторое время. Ленин предлагал обдумать организационную сторону дела. Он намечал создание при ЦК комиссии по борьбе с бюрократизмом. Мы оба должны были войти в нее. По существу эта комиссия должна была стать рычагом для разрушения сталинской фракции, как позвоночника бюрократии, и для создания таких условий в партии, которые дали бы мне возможность стать заместителем Ленина, по его мысли: преемником на посту председателя Совнаркома»[1037].

Троцкий нарисовал поистине грандиозную картину решительного и бескомпромиссного наступления на Сталина и его сторонников при полной поддержке и даже активном участии самого Ленина. Более того, фактически ни на чем не основываясь, кроме своих карьеристских амбиций, он утверждает, что Ленин мыслил Троцкого своим преемником на посту председателя Совнаркома. А это и была самая вожделенная цель Троцкого, почуявшего, что место главы правительства в скором времени станет вакантным. Для достижения этой цели нужно было только сокрушить Сталина и его фракцию.

Что ж, цели вроде благородные и методы вполне приемлемые. Выступить в роли сокрушителя бюрократии и, таким образом, спасителя революционных завоеваний — что еще может быть более привлекательным для образа «перманентного революционера»! Любопытно, однако, еще одно обстоятельство: в своем жизнеописании Троцкий хвастливо, но опять-таки полностью безосновательно, утверждал, что и без непосредственной помощи Ленина он весной 1923 года мог одержать решающую победу в этой борьбе. «Совместное наше выступление против Центрального Комитета в начале 1923 г. обеспечило бы победу наверняка. Более того. Я не сомневаюсь, что если б я выступил накануне XII съезда в духе «блока Ленина — Троцкого» против сталинского бюрократизма, я бы одержал победу и без прямого участия Ленина в борьбе»[1038].

Оставим на совести неудавшегося триумфатора его утверждения о неизбежности его победы весной 1923 года, если бы он выступил даже один, без поддержки Ленина. В скобках, кстати, можно поставить и коварный вопрос: почему же он, будучи уверенным в своей победе и без личной поддержки Ленина, не пошел на этот шаг? Вряд ли соображения чисто морального свойства играли здесь первую скрипку — мол, в партии в столь напряженный период развертывание открытой борьбы в верхах было бы расценено как схватка наследников у постели умиравшего вождя. Оставим историкам возможность более обстоятельно проанализировать реальную обоснованность подобного рода заявлений. В свете того, что мною уже было сказано ранее, возможность победы Троцкого мне кажется не просто маловероятной, а и вовсе невероятной.

Привлекает к себе внимание еще один весьма любопытный момент. В период развертывания подковерной борьбы между партийными «диадохами», — а активизация их противоборства почему-то, как правило, приходилась на периоды ухудшения состояния вождя, — Троцкий всячески стремился использовать обращения к нему Ленина с целью укрепления своих позиций и личного престижа. Историк Н. Васецкий не без оснований замечает в связи с этим: «Троцкий явно стремился использовать просьбы Ленина в целях поднятия собственного авторитета. Не исключено, что не без его участия или, по крайней мере не без участия его приближенных весной 1923 года, в особенности после опубликования 12 марта правительственного сообщения об обострении болезни Ленина по Москве стали распространяться слухи о том, что именно Троцкий окажется преемником Ленина»[1039].

В исторической литературе бытует версия, что Троцкий уже тогда мог совершить государственный переворот, опираясь на свои позиции в Красной армии. Вот утверждение активного сторонника Троцкого Виктора Сержа на этот счет: «Армия и даже ГПУ приняли бы Троцкого подавляющим большинством, если бы он захотел; ему это не раз повторяли»[1040]. И главным сдерживающим мотивом для Троцкого якобы явилось то, что он принадлежал к числу принципиальных противников государственного переворота в рамках социалистического строя, поскольку, мол, такой переворот с неизбежностью перерастет в военную и полицейскую диктатуру.

Были ли шансы у Троцкого совершить такой переворот — вопрос скорее риторический, нежели практический. И хотя сейчас представляется невозможным прояснить до конца и с полной определенностью вероятность, а тем более успешную вероятность, подобного рода переворота, априори можно утверждать: все это не могло быть, чем-либо иным, кроме как политической фантазией. Система власти, как и ее структура, исключали возможность подобного переворота, а если бы Троцкий попытался его осуществить, переворот обернулся бы жалким фарсом. Не стоит также преувеличивать степень единоличной власти председателя Реввоенсовета в самой Красной армии в то время. Важнейшие решения, в том числе и касающиеся управления войсками, были и оставались исключительной прерогативой Политбюро. Постепенно, как Генеральный секретарь, Сталин наращивал свое влияние на военные дела. Так что вся совокупность реальных факторов делала военный путь захвата власти исключенным. Возможно, именно по данной причине Троцкий цеплялся, как утопающий за соломинку, за «блок» с Лениным — главный инструмент его политического выживания.

В дополнение надо сказать, что в партийных верхах во время болезни Ленина и вскоре после его смерти имели довольно широкое распространение версии иного рода. Они совсем в другом ракурсе повествуют о так называемом блоке Ленина с Троцким. Так, Е.М. Ярославский (в 1921 году секретарь ЦК), в своих воспоминаниях о последней встрече с Лениным, написанных в 1924 году, передавал разговор видного в то время литератора Л.Л. Авербаха с Троцким.

По словам самого Авербаха, «Л. Д. (Л.Д. Троцкий — Н.К.) уверял его. что он после смерти Ленина является единственным последовательным проводником ленинской линии против антиленинского ЦК. Л.Д. рассказал ему, что в конце 1922 г., когда Ленин еще мог сноситься с товарищами, он убеждал т. Троцкого вступить с ним, Лениным, в блок с тем, чтобы изменить руководство в ЦК. В данном случае Т. Ленин имел в виду создание тройки: Ленин, Сталин, Троцкий и удаление от руководящей роли в ЦК тт. Зиновьева и Каменева. Троцкий, будто бы, колебался вначале, но Ильич был настойчив и требовал от него этого; наконец сообщил, будто бы, Троцкому, что он окончательно решил этот вопрос и поставит его в Политбюро на ближайшем заседании (даже, как будто, речь шла о том, чтобы на завтра поставить этот вопрос в Политбюро ЦК). Но тут Ленин серьезно заболел и вопрос не был поставлен. Авербах просил меня держать это сообщение в секрете и объяснил, что делает мне это сообщение, уезжая на Урал и опасаясь, что этим кто-нибудь будет спекулировать, что возможно (и даже наверно), что Троцкий не ему одному это сообщил. Он спросил меня, как я отношусь к этому, считаю ли я правдоподобным такую комбинацию, такой ход со стороны Владимира Ильича.

Я сказал Авербаху, что, по-моему, Троцкий обобщает частный случай»[1041].

Далее Е. Ярославский заключает: «Думаю, что Троцкий здесь явно обобщает факт отдельного обращения Ильича к нему по отдельному поводу. Все, что я сам наблюдал в отношениях между Лениным и Троцким, отнюдь не давало повод допустить возможность серьезной опоры Ленина на Троцкого. Наоборот, Ленин неоднократно выражал крайнее недовольство Троцким, говорил, что он «смертельно устал» от истерики Троцкого»[1042].

Читатель, видимо, уже окончательно запутался в различных версиях блока Ленина с Троцким. Последний уверяет, что этот блок был направлен против Сталина. Ярославский говорит о блоке Ленина, Троцкого и Сталина против Зиновьева и Каменева. Словом, сплошная путаница.

Мне представляется, что рассказ Ярославского (известного своей приверженностью и прямо-таки рабской преданностью Сталину) едва ли основывается на реальных фактах. Он скорее относится к числу слухов и мифов, которые распространялись тогда в партийных верхах и сами по себе служили подспудным орудием внутрипартийной борьбы. Не исключено, что идею Ярославскому подбросил не кто иной, как сам Сталин, чтобы окончательно запутать всю картину внутрипартийной борьбы в тот период. Что заслуживает большего доверия, так это замечание Ярославского о чисто тактическом характере блока Ленина с Троцким.

В завершении темы блока Ленина с Троцким необходимо упомянуть еще один весьма существенный факт. 11 сентября 1922 г. Ленин обратился с письмом к Сталину как секретарю ЦК поставить на голосование предложение о назначении еще двух заместителей председателя СНК (кроме Цюрупы) и зам. Председателя Совета труда и обороны, именно: «товарищей Троцкого и Каменева. Распределить между ними работу при участии моем и, разумеется, Политбюро, как высшей инстанции.

11 сентября 1922

В.Ульянов (Ленин).»

Голосование членов Политбюро по телефону

1) «За» (Сталин).

2) «Категорически отказываюсь» (Троцкий)

3) «за» (Рыков).

4) «воздерживаюсь» (Томский).

5) «не возражаю» (Калинин).

6) «воздерживаюсь» (Каменев).[1043]

Как видим, именно сам Троцкий в категорической форме отклонил предложение Ленина, в целом поддержанное Политбюро. Какими же мотивами он руководствовался при этом? Сам он пишет по этому поводу следующее: «Нет никакого сомнения в том, что для текущих дел Ленину было во многих случаях удобнее опираться на Сталина, Зиновьева или Каменева, чем на меня… Ленину нужны были послушные практические помощники. Для такой роли я не годился»[1044]. Иными словами, он метил не в заместители Ленина, наряду с тремя другими деятелями партии, а на нечто большее. По крайней мере, пост единственного заместителя его, видимо, устроил бы. Думаю, как-то комментировать отказ Троцкого нет никакой нужды: факты говорят за себя сами. Однозначно они говорят и о том, что Сталин высказался за назначение Троцкого одним из заместителей председателя СНК. И это — прямое свидетельство чрезвычайно тонкой и продуманной тактики со стороны Сталина, поскольку, будучи одним из трех заместителей, Троцкий нисколько не укреплял свои реальные позиции. Можно предположить, что Сталин был заранее уверен в отрицательной реакции Троцкого на такое предложение, в частности, и по этой причине и выступил формально в его поддержку.

Письмо к съезду. Само политическое завещание Ленина (если под ним понимать письмо к съезду) было продиктовано Лениным в 20-х числах декабря 1922 года, дополнение к нему — 4 января 1923 г. История сохранила любопытные (хотя и весьма отрывочные и суховатые) записи секретарей Ленина, которые писали под его диктовку. Есть смысл воспроизвести некоторые из этих записей, чтобы читатель мог ощутить атмосферу, в которой рождалось письмо к съезду, и уловить то, какое значение сам Ленин придавал своим диктовкам. Попутно надо отметить, что по мнению ряда историков, некоторые записи в книгу секретарей внесены позднее, что снижает их историческую достоверность. Хотя, конечно, в целом их подлинность и достоверность не вызывает серьезных сомнений.

Итак, 23 декабря (завись М.А. Володичевой).

«В начале 9-го Владимир Ильич вызывал на квартиру. В продолжение 4-х минут диктовал. Чувствовал себя плохо. Были врачи. Перед тем, как начать диктовать, сказал: «Я хочу Вам продиктовать письмо к съезду. Запишите!». Продиктовал быстро, но болезненное состояние его чувствовалось. По окончании спросил, которое число. Почему такая бледная, почему не на съезде, пожалел, что отнимает время, которое я могла бы пробыть там. Никаких распоряжений я не получила больше.

24 декабря (запись М.А. Володичевой).

На следующий день (24 декабря) в промежутке от 6 до 8-ми Владимир Ильич опять вызывал. Предупредил о том, что продиктованное вчера (23 декабря) и сегодня (24 декабря) является абсолютно секретным. Подчеркнул это не один раз. Потребовал все, что он диктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным»[1045].

Из записей секретарей видно, что Ленин опасался, что его письмо преждевременно станет известным тем фигурам, в частности, Сталину, которых оно непосредственно касалось. В исторической науке на протяжении довольно длительного времени считалось, что Сталин узнал о первой части завещания Ленина чуть ли не сразу по ее написании. Высказывалась даже версия, что этот секрет ему могла передать его жена Н.С. Аллилуева, работавшая в секретариате Совнаркома. Однако все эти предположения оказались ложными.

Сталин действительно сразу же узнал о содержании диктовок Ленина, но не через свою жену, а непосредственно от тех, кто записывал письмо Ленина. В конце 80-х годов стали достоянием известности документы, подтверждающие это. Вот письмо Л. Фотиевой, раскрывающей обстоятельства этого эпизода:

«Л.А. ФОТИЕВА — Л.Б. КАМЕНЕВУ

29/XII—22. Товарищу Сталину в субботу 23/ХII было передано письмо Владимира Ильича к съезду, записанное Володичевой. Между тем, уже после передачи письма выяснилось, что воля Владимира Ильича была в том, чтобы письмо это хранилось строго секретно в архиве, можно[1046] быть распечатано только им или Надеждой Константиновной и должно было быть предъявлено кому бы то ни было лишь после его смерти. Владимир Ильич находится в полной уверенности, что он сказал это Володичевой при диктовке письма. Сегодня, 29/ХII, Владимир Ильич вызвал меня к себе и переспросил сделана ли на письме соответствующая пометка и повторил, что письмо должно быть оглашено лишь в случае его смерти. Я, считаясь со здоровьем Владимира Ильича, не нашла возможным ему сказать, что пропущена ошибка и оставила его в уверенности, что письмо никому неизвестно и воля его исполнена.

Я прошу товарищей, которым стало известно это письмо, ни в коем случае при будущих встречах с Владимиром Ильичем не обнаруживать сделанной ошибки, не давая ему никакого повода предположить, что письмо известно и прошу смотреть на это письмо, как на запись мнения Владимира Ильича, которую никто не должен был бы знать.

29/ХII-22 г. Л. Фотиева»[1047].

В тот же день, отдавая себе отчет во всей значимости и возможных последствиях происшедшего, Каменев пишет записку Сталину такого содержания:

«Л.Б. КАМЕНЕВ — И.В. СТАЛИНУ

(29 декабря 1922 г.)

Т. Сталину

Тов. Л.А. Фотиева явилась ко мне сего 29/ХII в 23 часа и сначала устно, а затем письменно сделала вышеизложенное заявление. Я считаю нужным познакомить с ним тех членов ЦК, которые узнали содержание письма Владимира Ильича (мне известно, что с содержанием его знакомы т.т. Троцкий, Бухарин, Орджоникидзе и ты). Я не говорил никому ни словом, ни намеком об этом письме. Полагаю, что также поступили и все вышеназванные товарищи. Если же кто-либо из них поделился с другими членами ЦК содержанием письма, то до сведения соответствующих товарищей должно быть доведено и это заявление т. Фотиевой»[1048].

Первое, что бросается в глаза, так это та поистине удивительная, почти моментальная скорость, с которой сверхсекретное письмо Ленина стало достоянием известности не только Сталина, но и ряда других лиц, включая Троцкого. Видимо, в верхах царила обстановка чуть ли не повальной шпиономании. По крайней мере, главные заинтересованные лица с самого начала были уже в курсе того, что больной вождь разрабатывает серьезные планы коренных реорганизаций в высших эшелонах власти, причем самым деликатным моментом в этих планах являлись персональные оценки лидеров партии, реально претендовавших на ведущую роль в выработке политической стратегии партии.

Еще раз заметим, что не один Сталин, но и Троцкий и другие уже знали, о чем идет речь в письме к съезду. Некоторые биографы Сталина до недавних пор акцентировали внимание на том, что Сталин установил за Лениным настоящую слежку, обложил его своими людьми и через них узнавал все, что предпринимает Ленин и что творится вокруг него. Реальные же факты не согласуются с подобными утверждениями: о секретах Ленина скоро узнавали и другие представители руководящей верхушки, и не в последнюю очередь Троцкий.

Буквально в эти же дни произошел и другой эпизод, последствия которого имели далеко идущие последствия как для Сталина, так и для развертывания борьбы вокруг политического наследия Ленина. Но что особенно важно, они серьезным образом осложнили отношения между Сталиным и больным вождем. Речь идет о письме Н.К. Крупской, впервые опубликованном лишь в 1956 году. Вот это письмо:

«Н.К. КРУПСКАЯ — Л.Б. КАМЕНЕВУ

23/ХII

Лев Борисыч,

по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т. к. знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию (т. е. Зиновьеву — Н.К.), как более близким товарищам В.И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая и нервы напряжены у меня до крайности.

Н. Крупская»[1049].

Сталину, как уже упоминалось выше, было вменено в обязанность вести строгий контроль за соблюдением режима лечения Ленина. Так что его упрек в адрес Крупской, под диктовку Ленина записавшей письмо Троцкому, нельзя считать чем-то из ряда вон выходящим. Поскольку было установлено, что общим правилам обязаны были подчиняться и близкие Ленина[1050]. Другой вопрос, что особое негодование Сталина мог вызвать не только факт нарушения Крупской общего правила, но и то, что она записала письмо именно Троцкому (по вопросу о монополии внешней торговли). На этом акцентируют внимание те, кто рассматривает Сталина в качестве интригана и политического монстра. Их точке зрения соответствует именно такая интерпретация данного инцидента. Вот, например, оценка данного эпизода в брошюре о политическом завещании Ленина, написанной в разгар перестройки: «… во-первых, письмо было адресовано не ему, а Троцкому, а, во-вторых, оно означало сохранение политической активности Ленина, было фактом его продолжающегося участия в жизни партии и государства, а значит, становилось нежелательным и даже опасным прецедентом. Вряд ли иначе можно объяснить откровенный срыв, который позволил себе Сталин в отношении супруги больного вождя»[1051].

Изложенная выше оценка поступка Сталина, конечно, не являлась каким-то откровением или новацией. Еще задолго до перестройки и развертывания в ее ходе второго (возможно, второго только по очередности, но первого по масштабности и интенсивности) со времени XX съезда партии мощного вала изобличений Сталина, среди эмигрантов русского происхождения, преимущественно меньшевиков, бытовало мнение, откровеннее всего высказанное Б. Николаевским (о нем уже речь шла в одной их предыдущих глав). Б. Николаевский утверждал, что выходка Сталина носила характер не проявления грубости и несдержанности (мол, Сталин, когда ему было нужно умел себя прекрасно контролировать), а диктовалась далеко идущим политическим расчетом. Вот трактовка этого эпизода в изложении ярого противника большевизма: «Грубостью натуры его поведение не объяснить. Дело не в потере самообладания, а в сознательной игре: Сталин умышленно говорил грубости секретаршам Ленина и умышленно же грубо оскорбил его жену, стремясь, чтобы обо всем этом стало известно больному Ленину, которого такое поведение Сталина не могло не приводить в негодование. Ленин был очень сдержанной и скрытной натурой, но именно от таких рассчитанно грубых поступков он приходил в состояние холодной ярости, близкой к нервному заболеванию. А в тогдашнем состоянии Ленина эта степень нервного напряжения не могла не повести к удару»[1052].

Не станем вдаваться в детали этого эпизода. Его можно толковать по-разному в зависимости от того, какую позицию истолкователь априори занимает по отношению к Сталину. По крайней мере, по прошествии восьми десятков лет едва ли возможно строго достоверно определить, какими мотивами руководствовался Сталин, делая выговор Н. Крупской. Надо считать его запатентованным злодеем, чтобы без всяких на то оснований (кроме разве чисто умозрительных) толковать действия Сталина как психологический удар, рассчитанный ускорить смерть вождя. Таким запатентованным злодеем Сталин мне не представляется и я больше резона и реального объяснения случаю с Крупской вижу в том, что Сталин неукоснительно следил за строгим соблюдением режима, установленного для больного врачами. Не надо забывать, что на него была возложена и персональная ответственность за соблюдение режима. Так что чего-либо сверхординарного в реакции Сталина на нарушение этого режима усмотреть можно лишь тогда, когда этого очень желаешь. Для большей убедительности в защиту своей точки зрения сошлюсь на свидетельство сестры Ленина М. Ульяновой. Вот ее рассказ по поводу данного эпизода.

«Врачи настаивали, чтобы В.И. не говорили ничего о делах. Опасаться надо было больше всего того, чтобы В.И. не рассказала чего-либо Н.К., которая настолько привыкла делиться всем с ним, что иногда совершенно непроизвольно, не желая того, могла проговориться. Следить за тем, чтобы указанное запрещение врачей не нарушалось, ПБ поручило Сталину. И вот однажды, узнав, очевидно, о каком-то разговоре Н.К. с В.И., Сталин вызвал ее к телефону и в довольно резкой форме, рассчитывая, очевидно, что до В.И. это не дойдет, стал указывать ей, чтобы она не говорила с В.И. о делах, а то, мол, он ее в ЦКК потянет. Н.К. этот разговор взволновал чрезвычайно: она была совершенно не похожа сама на себя, рыдала, каталась по полу и пр. Об этом выговоре она рассказала В.И. через несколько дней, прибавив, что они со Сталиным уже помирились. Сталин, действительно, звонил ей перед этим и, очевидно, старался сгладить неприятное впечатление, произведенное на Н.К. его выговором и угрозой. Но об этом же крике Сталина по телефону она рассказала Каменеву и Зиновьеву, упомянув, очевидно, и о кавказских делах»[1053].

Весьма драматическим, и даже можно сказать трагическим, был финал этого конфликта, который завершился в начале марта 1923 года. Судя по всему (и вопреки предположениям некоторых авторов), Ленин узнал о грубой выходке Сталина по отношению к Крупской не вскоре после самого разговора, а в начале марта 1923 года. Тогда же он продиктовал свое знаменитое письмо, ставшее самым мощным оружием в борьбе противников Сталина в годы борьбы с оппозицией. Это письмо до сих пор будоражит ума и сердца людей, интересующихся советской историей. Оно до наших дней остается объектом различных интерпретаций, часто построенных на эмоциональной, нежели строго исторической основе.

Приведем текст этого письма В.И. Ленина — одно из последних, которое дано было ему продиктовать.

«ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ

Строго секретно.

Лично.

Копия тт. Каменеву и Зиновьеву

Уважаемый т. Сталин!

Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения.

С уважением Ленин

5-го марта 23 года»[1054].

Надо добавить несколько слов об обстоятельствах, сопровождавших написание и отправку этого злополучного письма. Эти обстоятельства следующим образом отражены в записях дежурных секретарей.

«5 марта (запись М.А. Володичевой).

Владимир Ильич вызывал около 12-ти. Просил записать два письма: одно Троцкому, другое — Сталину; передать первое лично по телефону Троцкому и сообщить ему ответ как можно скорее. Второе пока просил отложить, сказав, что сегодня у него что-то плохо выходит. Чувствовал себя нехорошо.

6 марта (запись М.А. Володичевой).

Спросил об ответе на первое письмо (ответ по телефону застенографирован). Прочитал второе (Сталину) и просил передать лично из рук в руки и получить ответ. Продиктовал письмо группе Мдивани. Чувствовал себя плохо. Надежда Константиновна просила этого письма Сталину не посылать, что и было сделано в течение 6-го. Но 7-го я сказала, что я должна исполнить распоряжение Владимира Ильича. Она переговорила с Каменевым, и письмо было передано Сталину и Каменеву, а затем и Зиновьеву, когда он вернулся из Питера. Ответ от Сталина был получен тотчас же после получения им письма Владимира Ильича (письмо было передано мной лично Сталину и мне был продиктован его ответ Владимиру Ильичу). Письмо Владимиру Ильичу еще не передано, т. к. он заболел»[1055].

По прошествии многих лет (в 1967 г.) сама Володичева в беседе с писателем А. Беком так описала обстоятельства вручения ею письма и ответа на него Сталина:

«Передавала письмо из рук в руки. Я просила Сталина написать письмо Владимиру Ильичу, так как тот ожидает ответа, беспокоится. Сталин прочел письмо стоя, тут же при мне, лицо его оставалось спокойным. Помолчал, подумал и произнес медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, делая паузы между ними: «Это говорит не Ленин, это говорит его болезнь». И продолжал: «Я не медик, я — политик. Я Сталин. Если бы моя жена, член партии, поступила неправильно и ее наказали бы, я не счел бы себя вправе вмешиваться в это дело. А Крупская — член партии. Но раз Владимир Ильич настаивает, я готов извиниться перед Крупской за грубость»[1056].

Письменный ответ Сталина был таков:

«7 марта 1923 г.

Т. Ленину от Сталина.

Только лично.

Т. Ленин!

Недель пять назад я имел беседу с т. Н. Константиновной, которую я считаю не только Вашей женой, но и моим старым партийным товарищем, и сказал ей (по телефону) приблизительно следующее: «Врачи запретили давать Ильичу политинформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем, Вы, Надежда Константиновна, оказывается, нарушаете этот режим; нельзя играть жизнью Ильича» и пр.

Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое или непозволительное, предпринятое «против» Вас, ибо никаких других целей, кроме цели быстрейшего Вашего выздоровления, я не преследовал. Более того, я считал своим долгом смотреть за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. Кон. подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут да и не могло быть.

Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят.

И. Сталин.»[1057]

Письмо В.И. Ленина и ответ И.В. Сталина хранились в официальном конверте Управления делами Совнаркома, на котором было помечено: «Письмо В.И. от 5/III — 23 г. (2 экз.) и ответ т. Сталина, не прочитанный В.И. Лениным. Единственные экземпляры».

Завершая, повествование о личных сюжетах из отношений между Лениным и Сталиным, можно отметить, что они сыграли свою существенную роль в развитии политического конфликта между ними. Со стороны Ленина четко проглядывает линия резкой отчужденности, почти неприкрытой враждебности, ультимативный тон. Можно сказать, что он публично бросил Сталину перчатку (иначе зачем было чисто личное письмо адресовать в копиях Каменеву и Зиновьеву). И это был не просто личный вызов, а вызов политический, со всеми вытекающими из этого факта последствиями.

Сталин ответил отнюдь не с холопским испугом. Он проявил не только свое упрямство, отказываясь признать свою вину, но и вообще непонимание того, зачем из-за такого, казалось бы мелкого эпизода, заваривать «такую кашу». Его извинение звучит вымученным, сугубо казенным. Не случайно, что Каменев в тот же день, 7 марта, в письме Зиновьеву так комментировал развитие событий: он сообщал, что Ленин «послал Сталину (копия мне и тебе) персональное письмо, которое ты, наверно, уже имеешь. Сталин ответил весьма сдержанным и кислым извинением, которое вряд ли удовлетворит Старика»[1058].

Логично предположить, что последнее, уже ультимативное письмо Сталин воспринял как логическое продолжение серии политических атак, обрушившихся на него со стороны Ленина в последнее время. Он, безусловно, увязывал политические обвинения в свой адрес с личными нападками Ленина и отдавал отчет в серьезности своего положения. И тем не менее поведение Сталина в этот трудный для него период не отличалось признаками нервозности, а тем более паники. По крайней мере, исторические источники не опровергают данное предположение.

Трудно сказать, какой была бы реакция Сталина, если бы Ленин не находился в столь болезненном состоянии, о чем Сталин безусловно был осведомлен. Принимая во внимание свойства его характера, а также убежденность в своей полной правоте, можно предположить, что ответ его Ленину носил примерно такой же характер. По крайней мере совершенно очевидно, что над политической судьбой Сталина нависла, может быть, самая серьезная угроза за всю его карьеру в большевистской партии. И надо сказать, что фатальное ухудшение личных отношений с вождем выступало не в качестве самой большой опасности, перед которой он оказался весной 1923 года. Значительно более глубокий и более серьезный характер носили политические аспекты конфликта с Лениным. Хотя при этом не надо упускать из вида то, что я уже писал выше об отсутствии разногласий между ними по коренным вопросам политики. При всей серьезности нынешние их разногласия не могли поставить Ленина и Сталина по разные стороны политических баррикад.

Перейдем теперь к рассмотрению конкретных политических моментов, содержавшихся в ленинском письме к съезду. Прежде всего тех, что имеют непосредственное отношение к Сталину.

Через все ленинское письмо красной нитью проходит его обеспокоенность проблемой сохранения единства партии, лихорадочный поиск путей и средств преодоления раскола внутри руководства. Важно обращать внимание не только на то, что он пишет, но и на то, о чем он умалчивает, но что само собой читается между строк. Все содержание и тональность, в котором выдержано письмо к съезду, невольно подталкивает к выводу: раскол партийного руководства вождь считал более чем вероятным, в каком-то смысле даже неотвратимым. Отсюда жесткость характеристик, открытое и чрезвычайно акцентированное подчеркивание опасности такого раскола. Апеллируя к невидимым делегатам съезда (а, возможно, скорее всего к своим соратникам, поскольку у Ленина не могло быть твердой уверенности, что его письмо станет известно делегатам предстоявшего XII съезда партии) он пишет:

«Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе…

В первую голову я ставлю увеличение числа членов ЦК до нескольких десятков или даже до сотни. Мне думается, что нашему Центральному Комитету грозили бы большие опасности на случай, если бы течение событий не было бы вполне благоприятно для нас (а на это мы рассчитывать не можем), — если бы мы не предприняли такой реформы…

Такая реформа значительно увеличила бы прочность нашей партии и облегчила бы для нее борьбу среди враждебных государств, которая, по-моему мнению, может и должна сильно обостриться в ближайшие годы. Мне думается, что устойчивость нашей партии благодаря такой мере выиграла бы в тысячу раз.

Под устойчивостью Центрального Комитета, о которой я говорил выше, я разумею меры против раскола, поскольку такие меры вообще могут быть приняты…

Наша партия опирается на два класса и поэтому возможна ее неустойчивость и неизбежно ее падение, если бы между этими двумя классами не могло состояться соглашения. На этот случай принимать те или иные меры, вообще рассуждать об устойчивости нашего ЦК бесполезно. Никакие меры в этом случае не окажутся способными предупредить раскол. Но я надеюсь, что это слишком отдаленное будущее и слишком невероятное событие, чтобы о нем говорить.

Я имею в виду устойчивость, как гарантию от раскола на ближайшее время, и намерен разобрать здесь ряд соображений чисто личного свойства»[1059].

И затем Ленин переходит об общеполитических и теоретических рассуждений, которые сами по себе едва ли могли сыграть сколько-нибудь значительную роль в качестве противовеса расколу партии, к оценке личных качеств виднейших представителей тогдашнего руководства ЦК. Много домыслов и предположений высказывалось в связи с тем выбором лиц, на которых Ленин счел необходимым остановиться в своем завещании. До сих пор в историографии данной проблемы нет единой и достаточно обоснованной позиции, объясняющей включение одних и исключение других из списка подлежащих, так сказать, ленинской аттестации. В этом вопросе много неясных, и, видимо, мало доступных для обоснованного исторического объяснения, моментов. Почему, например, из их числа выпали члены Политбюро Рыков и Томский, игравшие в дальнейшем видную роль в партии? Рыков, к тому же, стал преемником Ленина на посту председателя Совнаркома. Почему в нем уделено внимание Пятакову, и тогда, и впоследствии игравшего довольно скромную роль. Перечень этот можно продолжить. Но это мало что прояснит.

Вообще говоря, ленинскому письму к съезду присуща определенная двойственность. Он говорит о том, что гарантией против раскола в партии может стать увеличение численного состава ЦК и в то же время выражает сомнение насчет того, что это может принести необходимый результат в случае нарушения отношений между рабочим классом и крестьянством. В этом заложено понимание первостепенной роли прежде всего факторов глубинного объективного порядка, а не каких-то чисто организационных мер, какими бы радикальными они ни были. Ленин дает емкие и разносторонние характеристики ведущих партийных деятелей, но центр тяжести его высказываний лежит явно в критической плоскости. Отсюда, следуя строгой логике, надлежит сделать вывод, что никто из тогдашних ведущих политических фигур в большевистском руководстве, собственно, не мог претендовать на роль политического лидера. Каких-либо других лиц он не называет, и создается невольное впечатление, что партии, собственно, и не из кого выбирать преемника Ленина. Нет в его письме и четкого указания на необходимость ввести институт коллективного руководства как хотя бы паллиативного противовеса тенденциям к расколу и обострению внутрипартийной борьбы. Словом, многие аспекты ленинского завещания вызывают вопросы, ответа на которые мы там не находим.

Вернемся, однако, к квинтэссенции ленинского завещания, к характеристике двух главных претендентов на роль лидера — Сталина и Троцкого. «Я думаю, — диктовал Ленин — что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК до 50, до 100 человек.

Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС, отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела.

Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно»[1060].

Строго говоря, оценка, если на нее смотреть через призму политических очков, довольно сбалансирована. Ленин первым называет Сталина и выражает по его поводу лишь два упрека (их скорее можно воспринимать как некоторое сомнение и опасение, а не как явную уверенность и убежденность). Примечательно и место, где говорится, что Сталин и Троцкий — два выдающихся вождя современного ЦК.

Анализируя ленинское письмо к съезду, обратим внимание еще на несколько моментов. Сама фраза «сделавшись генсеком» звучит как-то двусмысленно: как будто он сам себя сделал генсеком, а не был избран пленумом ЦК с участием и самого Ленина. Но Ленина, очевидно, тревожит прежде всего не сам пост генсека, а то, что именно этот пост позволил Сталину за столь короткий срок (всего неполных восемь месяцев) сосредоточить в своих руках «необъятную власть». Последний термин тоже нуждается в пояснении, поскольку действительно необъятной властью в то время не обладал даже сам Ленин. В.М. Молотов приводит один любопытный эпизод, связанный с выборами членов Политбюро на том самом пленуме, когда Сталин был избран генсеком. По воспоминаниям Молотова, произошел следующий эпизод: «Новый пленум собрался после XI съезда, выбирает руководящие органы, Политбюро. Кого? Встает Фрунзе, предлагает количество: «Семь человек». Ленин: «Как семь? Всегда было пять до этого!» «Кто за?» Некоторое замешательство. Проголосовали за семь. «Кого?». Фрунзе опять встает и говорит: «Рыкова и Томского». Это, очевидно, мнение было Зиновьева и Троцкого. Рыков и Томский сами так, качающиеся, а те хотели использовать их. Ленин был недоволен, не хотел их вводить, но пришлось согласиться — отталкивать также нельзя было»[1061].

Этот эпизод произошел в канун того периода, когда Сталин, по словам Ильича, сосредоточил в своих руках необъятную власть. Закрадывается сомнение в том, действительно ли в руках Сталина была столь необъятная власть? Как мы видели выше и еще увидим дальше, в ряде принципиальных вопросов Сталин вынужден был отступать и соглашаться с другими. Термин «необъятная власть» — явная литературная метафора, а не точное обозначение того объема власти, которой располагал в то время Сталин.

Скорее всего, упрек Сталину в сосредоточении необъятной власти был чисто тактическим ходом, нацеленным на то, чтобы мотивировать предложение о его замене на посту генсека. К концу 1922 года только Политбюро обладало действительно необъятной властью, и именно власть Политбюро ставила жесткие пределы власти Сталина как Генерального секретаря.

Что касается характеристики Троцкого, то, несмотря на в общем высокую оценку его личных способностей, Ленина явно не устраивают чрезмерная самоуверенность и увлечение чисто административной стороной дела. В переводе на ясный язык, можно сказать, что Ленин не видит в Троцком прежде всего политического деятеля, ту фигуру, которая способна к выработке ясной, четкой и определенной политической стратегии партии. В этом контексте мне представляется вполне обоснованной высказанное ранее предположение, что блок Ленин — Троцкий не имел серьезной политической перспективы, а являлся лишь временным тактическим союзом, в котором каждый из его участников преследовал свои собственные цели.

О других членах высшего партийного синклита он счел нужным сказать лишь несколько фраз, правда, достаточно емких и содержательных, чтобы серьезно повредить в дальнейшем политической карьере упомянутых им лиц. «Я не буду дальше характеризовать других членов ЦК по их личным качествам. Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он также мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому.

Из молодых членов ЦК хочу сказать несколько слов о Бухарине и Пятакове. Это, по-моему, самые выдающиеся силы (из самых молодых сил), и относительно их надо бы иметь в виду следующее: Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики).

Затем Пятаков — человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе»[1062].

В ходе обдумывания своего письма к съезду Ленин, как это явствует из документов, все чаще возвращался к фигуре Сталина. Данная им выше характеристика, видимо, и ему самому казалась не слишком убедительной с политической точки зрения, чтобы ставить под вопрос статус Сталина как Генерального секретаря ЦК партии. Я уже вкратце обратил внимание на некоторую неубедительность и недостаточность аргументов, дававших основание для постановки вопроса о замене Сталина на посту генсека.

Поэтому через несколько дней Ленин продиктовал дополнение к своему письму, посвященное целиком Сталину и ориентированное на то, чтобы достаточно ясно обосновать необходимость снятия Сталина с поста Генерального секретаря.

Вот это дополнение:

«ДОБАВЛЕНИЕ К ПИСЬМУ ОТ 24 ДЕКАБРЯ 1922 г.

Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение.

Ленин.»

Записано Л. Ф.

4 января 1923 г.»[1063]

Как говорится, круг замкнулся, расставлены все точки над i и четко сформулирован главный замысел письма к съезду — снятие Сталина с должности Генерального секретаря. Ленинское дополнение в принципе мало чего добавляет к политической характеристике Сталина. Собственно, каких-то политических упреков Сталину он вообще пока не выдвигает, концентрируя весь огонь критики на личных качествах и сосредоточении чрезмерной власти в руках генсека. Власти, которой он способен злоупотребить отнюдь не в интересах дела.

Бросая ретроспективный взгляд в прошлое, отталкиваясь от того, что нам уже известно, как в дальнейшем развивались события, можно смело утверждать, что опасения Ленина, высказанные по адресу Сталина, не только оказались обоснованными, но и оправдались, как говорится, с лихвой. Можно, конечно, начать петь дифирамбы Ленину, превознося его прозорливость. Однако мне почему-то этого делать не хочется.

Объясняется это несколькими мотивами. Во-первых, само политическое завещание напоминает в каком-то смысле запись учителя в дневниках школьников, которые в чем-то провинились. Следуя духу и букве объективности, Ленин, как говорится, в одну кучу сваливает и достоинства и недостатки. Если рассматривать ленинское письмо как указание и конкретное руководство к действию, то в нем содержится лишь один практический пункт о Сталине (я оставляю в стороне рекомендации общеполитического характера, поскольку сами по себе они относятся к предмету специального исследования, в данном случае выходящего за рамки задачи, которую я поставил перед собой). Других рекомендаций там не содержится. Выдержанные в духе диалектики личные оценки деятелей партии также весьма противоречивы и могут поддаваться двоякому истолкованию. Так именно и случилось в дальнейшем, когда развернулась полномасштабная внутрипартийная борьба за власть в большевистском руководстве. Каждый из участников выхватывал из ленинских оценок то, что было ему выгодно и использовал в качестве неотразимого политического аргумента. Внимательно знакомясь с ходом и перипетиями внутрипартийной борьбы и дискуссиями тех лет, невольно приходишь к заключению: ленинское письмо к съезду было уподоблено своего рода большевистскому Новому завету. А история борьбы вокруг толкования Нового завета хорошо известна всем. Известно, что порой это толкование осуществлялось в прямом смысле слова на кострах инквизиции.

Так что, особых эмоций и восторгов вокруг ленинского завещания и тех характеристик своих соратников, которые в нем дал Ленин, высказывать лично мне не хочется. Более того, не только сама реальная историческая обстановка того периода стимулировала обострение внутрипартийной борьбы (это были факторы объективного порядка), но и ленинское завещание и длившаяся десятилетия возня вокруг него во многом содействовали развертыванию этой внутрипартийной борьбы. В таком контексте ленинское письмо к съезду сыграло довольно серьезную отрицательную роль в истории партии и Советского государства. Задуманное как средство предотвращения раскола и обострения внутрипартийной борьбы, оно в силу сложившихся обстоятельств само превратилось фактически в инструмент обострения этой борьбы, сыграло роль своеобразного запала, спровоцировавшего мощный внутрипартийный пожар. Злая ирония истории часто состоит в том, что предпринимаемые действия ведут к обратным результатам.

Следует отметить еще одно обстоятельство: сам диапазон выбора вождем своих будущих преемников был весьма ограничен. История показала, что единственным достойным преемником оказался Сталин. Но как раз именно против него и был сконцентрирован весь запал критики в ленинском завещании. Причем он стал преемником Ленина вопреки ясно выраженной воле последнего. Может быть, в этом и проявилась злая ирония истории, о которой я только что упоминал.

И, наконец, бросается в глаза еще одно обстоятельство: Ленин не предлагает просто снять Сталина с занимаемого поста, что было бы вполне логично, учитывая обостренность ленинского недовольства последним, а очень осторожно, с известной долей сомнений советует обдумать способ перемещения его с этого места и назначения на этот пост другого человека. Причем выдвигает в качестве критерия при подборе гипотетического кандидата качества отнюдь не первостепенного политического значения, а сугубо личного свойства. Видимо, сознавая слабость своей аргументации, он оговаривается, что личные свойства могут показаться ничтожной мелочью и т. д. Словом, здесь налицо определенная двойственность, отсутствие решительности в отстаивании своей рекомендации. А такая половинчатость в принципиальных вопросах отнюдь не являлась отличительной чертой Ленина как партийного лидера. В контексте сказанного вполне резонно замечание Л. Кагановича — активного участника событий той поры:

«Если бы Ленин был уверен, что это легко сделать, то есть найти замену одному из двух самых выдающихся членов ЦК, он со свойственной ему прямотой просто предложил бы снять Сталина и выдвинуть такого-то, а он написал осторожно или, может быть, условно: «предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с места»»[1064].

Действительно, ленинское пожелание чем-то напоминает известное пожелание одной из хрестоматийных гоголевских персон. Было просто нереально ставить вопрос о том, чтобы дополнить бесспорные положительные качества Сталина как политического деятеля некими достоинствами другого свойства и соединить их в какой-то конкретной персональной кандидатуре. С помощью такой политической пластической хирургии решить проблему было нереально. Именно поэтому, как мне думается, Ленин и не назвал никого конкретно в качестве преемника Сталина на посту генсека.

Что касается других возможных кандидатов на освобождавшееся место лидера партии и страны (т. е. не обязательно генсека), то Ленин высказался относительно них также довольно неопределенно, а порой и намеренно двусмысленно. Мне хочется дополнить характеристику потенциальных ленинских наследников довольно глубокой и вполне конкретной оценкой, принадлежащей перу Г.В. Плеханова. В своем политическом завещании, которое уже цитировалось ранее, он писал:

«Вторым после Ленина по способностям и по значению в партии большевиков является Троцкий. «Иудушка», «подлейший карьерист и фракционер», «проходимец, хуже всяких прочих фракционеров» — так отзывался о нем Ленин и был совершенно прав. Ленин в одной из своих работ написал: «Много блеску и шуму в фразах Троцкого, но содержания в них нет», — и в этой оценке Ленин прав. Стиль Троцкого — стиль бойкого журналиста — слишком легок и бегл, чтобы быть глубоким. Троцкий чрезвычайно амбициозен, самолюбив, беспринципен и догматичен до конца ногтей. Троцкий был «меньшевиком», «внефракционером», а сейчас он «большевик». На самом же деле он всегда был и будет «социал-демократом в себе». Он всегда там и с теми, где успех, но при этом он никогда не оставит попыток стать фигурой номер один. Троцкий — блестящий оратор, но приемы его однообразны, шаблонны, поэтому его интересно послушать только один раз. Он обладает взрывным характером и при успехе может сделать очень многое в короткое время, но при неудаче легко впадает в апатию и даже растерянность. Если станет ясным, что ленинская революция обречена, он первым покинет ряды большевиков. Но если она окажется успешной, он сделает все, чтобы потеснить Ленина. Ленин знает об этом, и все же они в одном лагере, потому что демагогия Троцкого и его идея перманентной революции нужны Ленину, к тому же он — несравненный мастер собирания под свои знамена всех желающих. Ленин — вождь большевиков — никогда не согласится быть вождем другой фракции. Для Троцкого же самое главное — быть вождем, неважно, какой партии. Вот почему столкновения между Лениным и Троцким в будущем неизбежны.

Рядом с Троцким можно поставить Каменева, затем Зиновьева, Бухарина. Каменев знает марксизм, но — не теоретик. По убеждениям Каменев — меньшевик-циммервальдец, колеблющийся между меньшевиками и большевиками. Он не обладает необходимой силой воли, чтобы претендовать на роль влиятельного политика. Именно поэтому он следует за большевиками, будучи во многом не согласным с ними. Зиновьев — большевик циммервальд-кинтальского толка, но без окончательно еложившихся убеждений. Несмотря на постоянные сомнения, он все же останется в рядах большевиков до тех пор, пока не представится возможность с перспективой перейти в другой лагерь. Зиновьев, как и Каменев, не обладает твердым характером, но способен для закрепления собственных позиций выполнить любой приказ Ленина. Бухарин — принципиальный, убежденный большевик, не лишенный логики, собственного мнения и задатков теоретика. Он неоднократно и по многим вопросам был не согласен с Лениным. Возможно, что именно Бухарин — в случае смерти Ленина — станет ведущей фигурой большевистской диктатуры. Но не исключено и то, что еще при жизни Ленина Бухарин и другие названные фигуры, как в свое время жирондисты, будут сметены большевиками второго эшелона, которые никогда и ни в чем не возражали Ленину.»[1065]

Как видим, кое-что из предсказаний Плеханова не сбылось. Кое в чем он оказался прав. В целом в его оценках чувствуется понимание обстановки и глубокое знание Ленина и его соратников. К сожалению, вне поля его глубокого исторического взгляда оказалась фигура Сталина. Он вообще его не упоминает, хотя наверняка знал его не только вообще, но и лично по совместному участию в съездах партии. Впрочем, упрекать в этом Плеханова по меньшей мере несправедливо. В то время мало кто мог с уверенностью предсказать, что победителем в борьбе за ленинское политическое наследие станет Сталин. Как тут не вспомнить слова великого мыслителя древности Фалеса, сказавшего: «Мудрее всего — время. Ибо оно раскрывает все»[1066].

Прежде чем закончить данный раздел кратким обзором того, какова же была действительная судьба завещания и как разворачивалась борьба вокруг его опубликования, хочу коснуться еще одного существенно важного момента: как сам Сталин истолковывал это завещание и как он использовал его в борьбе с оппозицией. Нужно сказать, что секретный или полусекретный характер завещания давал возможность широко и самым разным образом использовать его в политической борьбе. Оно играло роль своего рода бумеранга, а точнее «обоюдоострого меча» оно било как по Сталину, так и по тем, кто пытался использовать его в борьбе против Сталина. Все зависело от ловкости и умения оппонентов, от того, на чем они делали акцент в своей полемике.

Следует подчеркнуть, что Сталин отличался большим искусством полемиста, и завещание в его руках зачастую сильнее било по его противникам, нежели по нему самому. Я приведу в качестве иллюстрации одно место из выступления Сталина на пленуме ЦК в октябре 1927 года, где оппозиция с помощью ссылок на советы Ленина пыталась нанести Сталину серьезный политический и моральный ущерб. Инструментом атак служило ленинское завещание. Этот пленум вошел в историю внутрипартийной борьбы как один из тех, где обе стороны выступили с крайне резкими обличительными обвинениями друг против друга. Может быть, самыми резкими за всю историю этой борьбы, поскольку тогда на карту было поставлено все: вопрос стоял об исключении оппозиционеров из рядов партии накануне открывавшегося XV съезда. И в эпицентре обвинений против Сталина находилось ленинское завещание. Обращает на себя внимание, что практически все выступления были почти полностью опубликованы в ноябре 1927 года на страницах газеты «Правда», что вообще не было типичным при освещении работы пленумов ЦК. Воспроизведу один из любопытных эпизодов, наглядно отразившем не только содержание, но и сам стиль развернувшейся полемики.

22 октября выступает представитель оппозиции Г.Е. Евдокимов, в то время член Оргбюро и Секретариата ЦК партии:

«Я говорю, тов. Сталин, что вы сначала зажимаете мне рот, а потом говорите «слабовато вышло». Дайте мне время, я еще полчаса поговорю… Если вам не нравится то обстоятельство, что я после окончания речи продолжаю свою, когда тов. Микоян стоит уже на трибуне, и вы все таким образом имеете сразу двух ораторов, то скажите Микояну, чтобы он со мной, выйдя на трибуну, в беседы не вступал, а Сталину скажите, чтобы он воздержался от оценки выступлений, которые он сам ограничивает.

— Сталин: Ты что мне рот затыкаешь?

— Евдокимов: Тебе заткнешь рот!»

Этот обмен «любезностями» говорит о многом. По крайней мере, достаточно точно воспроизводит атмосферу дискуссии. Добавлю лишь, что речь Троцкого на этом же пленуме многократно прерывалась такими репликами: «Меньшевик»! «Шпана ты этакая»! «Мелкий буржуа, радикал»! «Ах, ты, болтун, хвастун»! «Меньшевик, ступай из партии»! «Долой гада»! и т. п. Словом, трибуна пленума скорее напоминала базарную площадь, а не партийный форум, призванный сопоставлять различные позиции и точки зрения и принимать на этой основе взвешенные решения.

Любопытно вкратце охарактеризовать и линию Сталина в ходе обсуждения вопросов, связанных с ленинским завещанием. Она адекватно передает и его манеру вести дискуссию, и ухищрения, с помощью которых он обвинения своих оппонентов обращал против них самих же.

Вот что отвечал оппозиционерам Сталин: «Говорят, что в этом «завещании» тов. Ленин предлагал съезду ввиду «грубости» Сталина обдумать вопрос о замене Сталина на посту Генерального секретаря другим товарищем. Это совершенно верно. Да, я груб, товарищи, в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю. Возможно, что здесь требуется известная мягкость в отношении раскольников. Но этого у меня не получается. Я на первом же заседании пленума ЦК после XIII съезда просил пленум ЦК освободить меня от обязанностей Генерального секретаря. Съезд сам обсуждал этот вопрос. Каждая делегация обсуждала этот вопрос, и все делегации единогласно, в том числе и Троцкий, Каменев, Зиновьев, обязали Сталина остаться на своём посту.

Что же я мог сделать? Сбежать с поста? Это не в моём характере, ни с каких постов я никогда не убегал и не имею права убегать, ибо это было бы дезертирством. Человек я, как уже раньше об этом говорил, подневольный, и когда партия обязывает, я должен подчиниться.

Через год после этого я вновь подал заявление в пленум об освобождении, но меня вновь обязали остаться на посту.

Что же я мог ещё сделать?»[1067].

Сталин умело использовал нелестные моменты ленинской характеристики Троцкого, Зиновьева, Каменева и др., чтобы представить их в виде идейных и политических противников ленинизма. Вообще центр тяжести сталинской аргументации лежал прежде всего в плоскости политических оценок, ибо здесь, на этом поле, он чувствовал себя в выгодном по сравнению со своими оппонентами положении: ведь против него Ленин не выдвинул в своем завещании политических обвинений. И делал это довольно ловко. В частности, на том же пленуме он говорил:

«Оппозиция старается козырять «завещанием» Ленина. Но стоит только прочесть это «завещание», чтобы понять, что козырять им нечем. Наоборот, «завещание» Ленина убивает нынешних лидеров оппозиции.

В самом деле, это факт, что Ленин в своём «завещании» обвиняет Троцкого в «небольшевизме», а насчёт ошибки Каменева и Зиновьева во время Октября говорит, что эта ошибка не является «случайностью». Что это значит? А это значит, что политически нельзя доверять ни Троцкому, который страдает «небольшевизмом», ни Каменеву и Зиновьеву, ошибки которых не являются «случайностью» и которые могут и должны повториться.

Характерно, что ни одного слова, ни одного намёка нет в «завещании» насчёт ошибок Сталина. Говорится там только о грубости Сталина. Но грубость не есть и не может быть недостатком политической линии или позиции Сталина»[1068].

Читатель легко заметит, что Сталин весьма усеченно цитировал завещание Ленина, опуская самые невыгодные для себя пассажи: о сосредоточении в своих руках необъятной власти, о нелояльности по отношению к товарищам, капризности и т. д. А главное он всегда умалчивал о словах Ленина, что все «это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение». Именно последняя фраза ленинского письма к съезду имела, по мнению оппонентов Сталина, ключевое значение, и естественно, процитировать ее для Сталина было равносильно тому, чтобы признать несостоятельность своей интерпретации ленинского письма. Поступить так он не мог. Не мог и в самый начальный период борьбы вокруг ленинского завещания. Не мог он поступить так и в дальнейшем, когда стал не просто первым среди равных, но и когда стал единовластным хозяином положения в партии и стране.

В некотором смысле ленинское завещание было тем тяжким крестом, который он вынужден был нести всю свою жизнь, до самых последних своих дней земной жизни. И, как мы видим, до сих пор, вплоть до нашего времени, Сталин, уже будучи мертвым, несет на себе этот тяжкий крест.

В целом, оценивая роль ленинского завещания в политической судьбе Сталина, нельзя сказать, что оно стало непреодолимой преградой на его пути к утверждению своего господства в партии. Объясняется это не только неким аморфным характером самого завещания, но прежде всего железной волей самого Сталина. Благодаря своим недюжинным политическим способностям, умению маневрировать, сталкивать своих политических противников, а главное — правильно определять магистральные пути развития партии и государства и железной рукой осуществлять руководство — благодаря именно этим качествам он стал лидером партии вопреки совету Ленина заменить его на посту Генерального секретаря.

И только истории дано судить, было ли это благом для страны или непоправимой, роковой ошибкой. Хочу в качестве заключительного аккорда привести слова советского писателя Н. Тихонова, которые кажутся мне здесь вполне уместными: _

«Наш век пройдет. Откроются архивы,
И все, что было скрыто до сих пор,
Все тайные истории извивы
Покажут миру славу и позор.

Богов иных тогда померкнут лики,
И обнажится всякая беда,
Но то, что было истинно великим,
Останется великим навсегда»[1069].

Хочу завершить этот раздел кратким обзором того, как и когда завещание Ленина стало достоянием гласности. Первоначально сведения о нем уже в 1923 году появились в издававшемся в Берлине меньшевиками «Социалистическом вестнике». Затем в 1925 году на Западе на английском и ряде других языков вышла книга близко стоявшего к Троцкому деятеля левого движения на Западе М. Истмэна «После смерти Ленина». В ней также воспроизводилось (разумеется, не в идентичном и полном виде), завещание Ленина. По распоряжению Сталина книга была переведена на русский язык и с ней ознакомились тогдашние высшие партийные руководители. Сам Сталин в деталях разобрал многие положения, содержавшиеся в книге, и подверг их аргументированной критике. Он же внес предложение, чтобы Политбюро обязало Троцкого выступить в печати с категорическим опровержением извращений в книге Истмэна[1070]. Троцкий был вынужден выступить в журнале «Большевик» с критикой этой книги и фактическим отрицанием того, что Ленин оставил какое-либо политическое завещание. Вокруг этого эпизода также шла напряженная и длительная борьба. Через несколько месяцев текст завещания был опубликован на страницах газеты «Нью-Йорк Таймс».

Сталинское руководство, естественно, называло все эти публикации фальшивками и происками классовых врагов, возлагая вину за то, что сведения о завещании просочились за границу, на оппозицию в лице Троцкого, Зиновьева и других. Несмотря на то, что во всех этих публикациях содержались некоторые неточности, в целом же они верно передавали содержание и смысл ленинского письма к съезду.

Что же касается судьбы ленинского завещания в нашей стране и в партии большевиков, то она выглядит примерно следующим образом.

В архиве Троцкого содержится строго секретная сводка замечаний членов тогдашнего высшего руководства относительно дальнейшей судьбы ленинского завещания. Причем сводка эта датируется началом июня 1923 года, что однозначно свидетельствует, по крайней мере, об одном: содержание завещания стало известно членам высшего руководства задолго до того, как оно было официально передано в ЦК партии. Вот позиция отдельных членов и кандидатов Политбюро, как она отражена в сводке.

Троцкий: «Я думаю, что эту статью нужно опубликовать, если нет каких-либо формальных причин, препятствующих этому. Есть ли какая-либо разница в передаче (в условиях передачи) этой статьи и других (о кооперации, о Суханове)».

Каменев: «Печатать нельзя: это несказанная речь на П/Бюро. Не больше. Личная характеристика— основа и содержание статьи».

Зиновьев: «Н.К. (т. е. Крупская — Н.К.) тоже держалась того мнения, что следует передать только в ЦК. О публикации я не спрашивал, ибо думал (и думаю), что это исключено».

Сталин: «Полагаю, что нет необходимости печатать, тем более, что санкции на печатание от Ильича не имеется».

Томский: «За предложение тов. Зиновьева — только ознакомить членов ЦК. Не публиковать, ибо из широкой публики никто тут ничего не поймет».

И, наконец, запись секретаря: «Тт. Бухарин. Рудзутак. Молотов и Куйбышев — за предложение тов. Зиновьева»[1071].

Подлинность данного документа не вызывает сомнений. Примечательно, что Каменев и Зиновьев первые решительно высказались против публикации завещания. Да и само решение принималось на базе предложения Зиновьева. Сталин также высказался против публикации, ссылаясь при этом на отсутствие санкции со стороны Ленина. Каких-либо других мотивов он не приводил. Иными словами, высшее руководство фактически единодушно (за исключением разве Троцкого) отклонило возможность публикации письма к съезду. Это говорит о многом: во всяком случае о том, что не один Сталин, как пытались позднее доказать, был противником предания гласности ленинского завещания.

По официальным партийным каналам дело развивалось следующим образом. Записи от 24–25 декабря 1922 года и от 4 января 1923 года с характеристикой членов ЦК (т. е. то, что принято называть самим завещанием) согласно воле Ленина были переданы Н.К. Крупской Центральному Комитету партии уже после кончины Владимира Ильича, 18 мая 1924 года, за несколько дней до открытия XIII съезда РКП(б). В протоколе о передаче этих документов Надежда Константиновна писала:

«Мною переданы записи, которые Владимир Ильич диктовал во время болезни с 23 декабря по 23 января — 13 отдельных записей. В это число не входит еще запись по национальному вопросу (в данную минуту находящаяся у Марии Ильиничны).

Некоторые из этих записей уже опубликованы (о Рабкрине, о Суханове). Среди неопубликованных записей имеются записи от 24–25 декабря 1922 года и от 4 января 1923 года, которые заключают в себе личные характеристики некоторых членов Центрального Комитета. Владимир Ильич выражал твердое желание, чтобы эта его запись после его смерти была доведена до сведения очередного партийного съезда.

Н. Крупская».

Пленум ЦК, состоявшийся 21 мая 1924 года, заслушав сообщение комиссии по приему бумаг В.И. Ленина, принял следующее постановление: «Перенести оглашение зачитанных документов, согласно воле Владимира Ильича, на съезд, произведя оглашение по делегациям и установив, что документы эти воспроизведению не подлежат, и оглашение по делегациям производится членами комиссии по приему бумаг Ильича».

В соответствии с этим постановлением и по решению президиума XIII съезда партии ленинское «Письмо к съезду» было оглашено по делегациям[1072].

В распоряжении историков существует довольно уникальный источник (правда, вызывающий достаточно серьезные сомнения относительно достоверности, подлинности и объективности описываемых в нем событий) — это воспоминания бывшего секретаря Сталина Б. Бажанова. С соответствующей оговоркой о надежности данного источника, я все-таки считаю весьма полезным и заслуживающим внимания привести самый драматический эпизод обсуждения судьбы ленинского завещания на том самом пленуме ЦК партии, который фактически и предрешил характер и содержание решений XIII съезда партии по этому вопросу.

Бажанов рисует следующую картину:

«Пленум происходил в зале заседаний Президиума ВЦИКа. На небольшой низенькой эстраде за председательским столом сидел Каменев и рядом с ним — Зиновьев. Рядом на эстраде стоял столик, за которым сидел я (как всегда, я секретарствовал на пленуме ЦК). Члены ЦК сидели на стульях рядами, лицом к эстраде. Троцкий сидел в третьем ряду у края серединного прохода, около него Пятаков и Радек. Сталин сел справа на борт эстрады лицом к окну и эстраде, так что члены ЦК его лицо видеть не могли, но я его все время мог очень хорошо наблюдать.

Каменев открыл заседание и прочитал ленинское письмо. Воцарилась тишина. Лицо Сталина стало мрачным и напряженным. Согласно заранее выработанному сценарию, слово сейчас же взял Зиновьев.

«Товарищи, вы все знаете, что посмертная воля Ильича, каждое слово Ильича для нас закон. Не раз мы клялись исполнить то, что нам завещал Ильич. И вы прекрасно знаете, что эту клятву мы выполним. Но есть один пункт, по которому мы счастливы констатировать, что опасения Ильича не оправдались. Все мы были свидетелями нашей общей работы в течение последних месяцев, и, как и я, вы могли с удовлетворением видеть, что то, чего опасался Ильич, не произошло. Я говорю о нашем генеральном секретаре и об опасностях раскола в ЦК» (передаю смысл речи).

Конечно, это была неправда. Члены ЦК прекрасно знали, что раскол в ЦК налицо. Все молчали. Зиновьев предложил переизбрать Сталина Генеральным секретарем. Троцкий тоже молчал, но изображал энергичной мимикой свое крайнее презрение ко всей этой комедии.

Каменев со своей стороны убеждал членов ЦК оставить Сталина Генеральным секретарем. Сталин по-прежнему смотрел в окно со сжатыми челюстями и напряженным лицом. Решалась его судьба.

Так как все молчали, то Каменев предложил решить вопрос голосованием. Кто за то, чтобы оставить товарища Сталина Генеральным секретарем ЦК? Кто против? Кто воздержался? Голосовали простым поднятием рук. Я ходил по рядам и считал голоса, сообщая Каменеву только общий результат. Большинство голосовало за оставление Сталина, против — небольшая группа Троцкого, но было несколько воздержавшихся (занятый подсчетом рук, я даже не заметил, кто именно; очень об этом жалею)»[1073].

Здесь напрашиваются два существенных комментария. Во-первых, известно, что Сталин на этом пленуме сам выступил с заявлением о своей отставке с поста генсека. Однако в воспоминаниях Бажанова этот момент обойден, причем явно намеренно. Во-вторых, не только сомнительно, но и недостоверно, что Троцкий голосовал против. Выше я уже цитировал Сталина, где он говорил о том, что Троцкий в числе других голосовал за оставление его на посту генсека. Абсолютно исключено, что Троцкий не опротестовал бы это заявление Сталина, если бы оно не соответствовало действительности. Так что это лишний раз подтверждает: к свидетельствам Б. Бажанова надо относиться в высшей степени критически.

В дальнейшем вопрос об опубликовании завещания снова поднимался неоднократно на пленумах ЦК, в частности, в июле 1926 года. К нему снова пришлось вернуться в декабре 1927 года на XV съезде партии. Сталин хорошо понимал, что оттяжка с решением этого вопроса подрывает не столько его политические позиции, сколько моральный авторитет. И в соответствии с такой линий на этом съезде выступил его близкий друг и соратник С. Орджоникидзе. В своей речи он предложил:

«Товарищи, два слова по вопросу об опубликовании «завещания» Владимира Ильича. Вы все знаете, как много было разговоров вокруг последних писем Владимира Ильича, касающихся внутрипартийных отношений. Оппозиция все время доказывала, что ЦК будто хочет скрыть от партии эти документы. Оппозиция утверждала, несмотря на то, что она великолепно знала решение XIII съезда партии, который, ознакомившись с этими документами, решил тогда не опубликовывать их в печати, имея и виду прежде всего волю самого Владимира Ильич, который не предназначал этих документов для печатного опубликования. На июльском пленуме ЦК и ЦКК т. Сталин внес предложение, чтобы обратиться с просьбой к XV съезду об отмене решения XIII съезда и эти письма Владимира Ильича опубликовать в «Ленинском сборнике». Мы просим съезд принять предложение июльского пленума ЦК и ЦКК и отменить постановление XIII съезда»[1074].

В дополнение А.И. Рыков (в то время председатель СНК и член Политбюро) предложил опубликовать не только то письмо, которое называется «завещанием», но и другие неопубликованные письма по внутрипартийным вопросам, а так называемое «завещание» приложить и к стенограмме. Решение было принято единогласно[1075].

Но как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Делегаты съезда получили бюллетени стенографических записей заседаний, к которым ленинское письмо действительно прилагалось. Однако в официальном издании стенографического отчета письма не оказалось, его попросту туда не включили. Не было оно опубликовано и во всех последующих томах «Ленинских сборников». Лишь в период так называемой десталинизации в 1956 году по решению ЦК КПСС эти письма были доведены сначала до сведения делегатов XX съезда партии, а затем разосланы партийным организациям и широко опубликованы — в журнале «Коммунист» № 9 за 1956 год, изданы отдельной брошюрой массовым тиражом и включены в собрание сочинений В.И. Ленина (4 и 5-е издания). Но публикация ленинских документов (хотя и неполная, без приложения к ним ответа Сталина, объяснений секретарей и т. д.) отнюдь не поставила точку во всей этой эпопее.

Завершая сюжет о ленинском завещании, невольно вспомнишь крылатую фразу Шекспира, перефразируя которую, можно сказать: нет повести печальнее на свете, чем повесть о не менее печальном ленинском завещании.

Диапазон разногласий, точнее конфликта, межу Лениным и Сталиным в период 1922–1923 гг. становился все более широким. Помимо уже рассмотренных проблем, разделявших их, прибавились и вопросы, связанные с национальным и государственным строительством. Условно все эти проблемы в исторической литературе обозначаются как конфликт по вопросу об «автономизации». Если же рассматривать проблему в более широком историческом контексте, то я бы сформулировал ее иначе: основой конфликта были принципиально отличавшиеся подходы к решению проблем национально-государственного строительства Советского Союза. Речь шла о том, строить ли государство на централизованной основе, выдвигая во главу угла прежде всего общегосударственные интересы, интересы централизованного единства. Или же во главу угла положить принципы, так сказать, демократического единства, при которых превалировали бы не соображения общегосударственного единства прежде всего, а соблюдение принципов равноправия, соблюдения прав и т. д. Причем эти две концепции не выражались во всей своей обнаженности, они облекалось в формы, порой затенявшие различия в подходах.

И это имеет свое объяснение. Строго говоря, и Ленин, и Сталин выступали за создание твердой государственной власти в стране на основе сплочения всех входящих в нее национальных республик. Однако Сталин, в отличие от Ленина, ставил акцент на централизации и борьбе против разного рода сепаратистских уклонов, способных подорвать прочность создававшегося государства. Ленин же, обуреваемый ненавистью к великодержавному шовинизму, склонен был именно через призму борьбы против великорусского шовинизма, подходить к рассмотрению и решению всех принципиальных аспектов национально-государственного строительства. В письме Каменеву в октябре 1922 г. он прямо заявлял: «Великорусскому шовинизму объявляю бой не на жизнь, а на смерть»[1076]. Сама по себе озлобленность Ленина против шовинизма вообще, и великорусского шовинизма в особенности, вообще наложила весьма своеобразную печать на его политические воззрения и действия последних лет жизни. У него уж слишком часто эта ненависть к великорусскому шовинизму обретает какие-то навязчивые формы. Так, в письме венгерскому коммунисту Б. Куну в октябре 1921 г. он заявляет: «Я должен решительно протестовать против того, чтобы цивилизованные западно-европейцы подражали методам полуварваров русских»[1077]. Не берусь комментировать это заявление, даже учитывая возможный контекст, из которого оно взято, но все же поражает оскорбительный для всякого русского человека тон данного заявления. В том числе, видимо, и для самого Ленина как великоросса.

Я привел лишь пару фактов, но дело не в их количестве, а в том, что у вождя партии в этот исторический период, видимо, под гнетущим впечатлением всеобщей разрухи и неразберихи, все чаще и отчетливее давали о себе знать вспышки необузданной ненависти в отношении великорусского шовинизма. В предыдущих главах я уже затрагивал вопрос о шовинизме и национализме, вернее, об отношении к тому и другому со стороны Ленина и Сталина, и проводил мысль о том, что одной из причин политического конфликта между ними как раз и стало это отношение. Подчеркну еще раз: речь идет не вообще о декларативном осуждении шовинизма и национализма, а о тех акцентах, которые ставились на данных вопросах при выработке практической линии в вопросах национально-государственного строительства.

В советский период, особенно после начала десталинизации, всячески подчеркивались ошибки Сталина в этом вопросе, изображалось дело так, будто его линия фактически вела к подрыву самой идеи создания многонационального Советского государства, а ее реализация принесла бы нам неисчислимые бедствия. Сейчас, из глубины прошедших лет, дело предстает в несколько ином ракурсе. После парада суверенитетов и чуть ли не мгновенного распада СССР взгляд на весь спор между Лениным и Сталиным, на суть их разногласий и на то, кто лучше, реалистичнее оценивал ситуацию и предлагал более устойчивые, более жизненные принципы строительства единого государства, сейчас этот взгляд претерпел серьезную переоценку. И эта переоценка явилась объективным отражением, более масштабным осознанием глубинного содержания произошедших в нашей стране изменений.

На борьбе против шовинизма и национализма, на том, как эта линия проводилась Сталиным в период отхода Ленина от руководства, в частности, на XII съезде партии в апреле 1923 года, я остановлюсь ниже. А сейчас рассмотрим вопрос о так называемой идее автономизации, сыгравшей роль некоего бикфордова шнура во взрыве взаимоотношений между Лениным и Сталиным. Конечно, наряду с другими факторами, о чем уже шла речь выше.

Прежде всего надо развеять бытующий миф о том, что Сталин был инициатором или автором идеи автономизации. Для этого в самом общем виде следует осветить процесс сближения независимых советских республик, происходивший на объективной основе совпадения их коренных интересов, не в последнюю очередь национальных. Это нашло отражение в ряде договоров между РСФСР и национальными республиками, в которых предусматривалась защита как национальных, так и интернациональных интересов. Развитие договорных отношений между республиками явилось важным этапом на пути их объединения. Компартия Украины одна из первых предложила установить более тесные экономические связи РСФСР и Украины. В декабре 1920 года пленум ЦК РКП(б) рассмотрел вопрос о союзном договоре между РСФСР и Украиной. Выработанный пленумом проект договора был принят правительствами этих республик. В 1920–1921 годах договоры о сотрудничестве с РСФСР заключили также Азербайджан, Белоруссия, Грузия, Армения, а также Хорезмская и Бухарская народные советские республики.

В начале ноября 1921 года пленум Кавбюро ЦК РКП(б) с участием руководящих партийных и советских работников Закавказья признал, что назрела необходимость заключить федеративный союз между Азербайджаном, Грузией и Арменией. Это решение было поддержано II Краевым Закавказским партийным совещанием, которое подчеркнуло, что с созданием федерации заканчивается длительный и тяжелый период межнациональной борьбы в Закавказье. Совещание обсудило проект договора между тремя братскими республиками.

ЦК РКП(б) 29 ноября 1921 года одобрил эти решения, утвердив проект постановления, предложенный Лениным, в котором федерация закавказских республик признавалась безусловно необходимой и принципиально правильной.

Однако среди партийных работников Компартии Грузии и отчасти Азербайджана были и противники создания Закавказской федерации. В составе ЦК КП Грузии имелась группа национал-уклонистов во главе с Б.Г. Мдивани, которая упорно противодействовала курсу на сближение народов. Помимо Мдивани, в эту группу входили Л.Е. Думбадзе, С.И. Кавтарадзе, М.С. Окуджава, К.М. Цинцадзе и другие. Они получили название национал-уклонистов. Национал-уклонисты требовали сохранения в каждой республике своей армии, своей валюты, свободы внешней торговли, партийной автономии. Не учитывая, что создание федерации имело в то время решающее значение для упрочения Советской власти и утверждения мира и дружбы между народами в Закавказье, они выступали против ее создания, соглашаясь лишь на установление союза каждой из республик непосредственно с РСФСР.

Учитывая рост националистических настроений, а главное — исходя из интересов сплочения всех республик, особенно в сфере внешней политики, — 10 января 1922 г. тогдашний нарком иностранных дел Г.В. Чичерин в письме на имя секретаря ЦК РКП(б) В.М. Молотова информировал о предложении, выдвинутом наркомом финансов Л.Б. Красиным, о необходимости добиться в кратчайший срок объединения независимых республик с РСФСР на правах автономии. Г.В. Чичерин также был одним из инициаторов этого проекта и настаивал на объединении наркоминделов[1078]. Это была, так сказать, зародышевая форма идеи автономизации, к которой на тех порах сам Сталин не имел отношения. Непосредственным толчком к выдвижению идеи включения национальных республик в состав РСФСР стала подготовка к Генуэзской конференции, на которой советская делегация должна была отстаивать общие интересы не только собственно России, но и ее бывших национальных окраин. Так что побудительным мотивом явилась внешнеполитическая необходимость.

В этом контексте представляет бесспорный интерес краткий обмен репликами, произошедший на заседании секции по национальному вопросу XII съезда РКП(б) между Раковским и Сталиным. Раковский: «В январе прошлого года — 1922 г. — уже возникла идея автономизации советских республик в известном учреждении, я не буду говорить, в каком, тов. Сталин это знает (СТАЛИН: Скажите, я не знаю). В Наркоминделе. В январе был послан циркуляр, что упразднение Наркоминделов, которое тогда предполагалось, должно быть началом автономизации советских республик. Это было в январе 1922 г. В Москве я был включен в комиссию ЦК, которая вместе с тт. Сталиным и Чичериным должна была произвести эту самую ликвидацию»[1079].

Таким образом, на основе исторически достоверных фактов и документов известно, что не Сталин впервые выдвинул идею автономизации и стал ее ревностным апологетом. Она возникла в умах руководящих деятелей партии и Советского государства и адекватно отражала естественное стремление к лучшей координации внешнеэкономической, внешнеполитической и хозяйственной деятельности всех республик складывавшегося Союза.

Особую позицию занимала часть руководства компартии Грузии. Группа Б. Мдивани и после октябрьского (1922) Пленума ЦК РКП(б), поддержавшего позицию Ленина, настаивала на том, чтобы Грузия непосредственно, а не через Закавказскую федерацию, вошла в состав СССР. Коммунисты Грузии на общегородском собрании Тифлисской партийной организации, состоявшемся в октябре 1922 г., высказались против национал-уклонистов и приняли резолюцию, осуждающую позицию уклонистского большинства ЦК КП Грузии. Это означало полный крах грузинских национал-уклонистов. 22 октября 1922 г. ЦК КП Грузии подал в отставку, мотивируя это своим расхождением с Заккрайкомом. Закавказский Краевой комитет принял отставку ЦК КП Грузии и сообщил ЦК РКП(б) о происшедших событиях. Вскоре после подачи заявления об отставке сторонники Б. Мдивани — К. Цинцадзе, С. Тодрия, Л. Думбадзе, Е. Эшба, Ф. Махарадзе, С. Кавтарадзе продиктовали по прямому проводу в Москву записку для передачи В.И. Ленину. Записка была направлена против руководителя Закавказского Крайкома Орджоникидзе. Эта реляция, больше похожая на кляузу, вызвала недовольство В.И. Ленина. В конце октября 1922 г. в телеграмме в Заккрайком и ЦК КП Грузии Ленин писал: «Удивлен неприличным тоном записки по прямому проводу за подписью Цинцадзе и других… Я был убежден, что все разногласия исчерпаны решениями Пленума ЦК при моем косвенном участии, при прямом участии Мдивани. Поэтому я решительно осуждаю брань против Орджоникидзе и настаиваю на передаче вашего конфликта в приличном и лояльном тоне на разрешение Секретариата ЦК РКП, которому и передано ваше сообщение по прямому проводу»[1080]. В то же время серьезные промахи были допущены и Г. Орджоникидзе. Он не всегда проявлял должной гибкости и осторожности в проведении национальной политики партии в Грузии, допускал администрирование и поспешность в проведении некоторых мероприятий. Не проявил Г. Орджоникидзе должной выдержки и во взаимоотношениях с группой Б. Мдивани. В связи с жалобой в ЦК РКП(б) сторонников Мдивани 25 ноября 1922 г. Политбюро приняло решение направить в Грузию комиссию в составе Ф.Э. Дзержинского, Д.3. Мануильского и В.С. Мицкявичюса-Капсукаса для срочного рассмотрения заявления членов ЦК КП Грузии. Комиссия Ф. Дзержинского в основном объективно оценила обстановку и пришла к правильным политическим выводам, но в то же время допустила ряд серьезных ошибок. Комиссия прошла мимо отдельных промахов Г. Орджоникидзе, выразившихся в излишней поспешности в решении некоторых вопросов, чрезмерной горячности.

Я в несколько хаотическом порядке нарисовал общую картину, развертывавшейся борьбы вокруг проблемы автономизации. Хотя картина далеко и неполная, но она все же дает представление как о самой сущности проблемы, так и противостоящих силах.

Сталин в этот период активно занимался данной проблемой. В августе ЦК РКП(б) создал комиссию для подготовки проекта решения о взаимоотношениях между РСФСР и независимыми республиками. Комиссия одобрила проект, подготовленный не ранее 11 августа 1922 г. И.В. Сталиным[1081]. Этот план вошел в историю как проект «автономизации».

Он носил название Проект резолюции о взаимоотношениях РСФСР с независимыми республиками и включал в себя следующие основные пункты:

1. Признать целесообразным формальное вступление независимых Советских республик: Украины, Белоруссии, Азербайджана, Грузии и Армении в состав РСФСР, оставив вопрос о Бухаре, Хорезме и ДВР открытым и ограничившись принятием договоров с ними по таможенному делу, внешней торговле, иностранным и военным делам и прочее…

2. Признать целесообразным формальное распространение компетенции ВЦИКа, СНК и СТО РСФСР на соответствующие центральные советские учреждения перечисленных в п. 1-м республик.

3. Внешние дела (Индел, Внешторг), военные дела, железнодорожные, финансовые и потель (имеется в виду почта и телеграф — Н.К.) упомянутых в пункте 1-м независимых республик объединить с таковыми РСФСР;

4. Наркоматы: продовольствия, труда и народного хозяйства формально подчинить директивам соответствующих наркоматов РСФСР.

5. Остальные наркоматы упомянутых в п. 1-м республик как-то: юстиции, просвещения, внутренних дел, земледелия, рабоче-крестьянской инспекции, народного здравия и социального обеспечения считать самостоятельными[1082].

Сталин не ограничился только представлением Ленину проекта, но и прислал специальное письмо, детально аргументирующее каждый пункт плана и в принципиальном ключе обосновывавший необходимость принятия именно такого решения.

В частности он писал:

«Тов. Ленин! Мы пришли к такому положению, когда существующий порядок отношений между центром и окраинами, т. е. отсутствие всякого порядка и полный хаос, становятся нестерпимыми, создают конфликты, обиды и раздражение, превращают в фикцию т. н. единое федеративное народное хозяйство, тормозят и парализуют всякую хозяйственную деятельность в общероссийском масштабе. Одно из двух: либо действительная независимость и тогда — невмешательство центра, свой НКИД, свой Внешторг, свой Концессионный комитет, свои железные дороги, причем вопросы общие решаются в порядке переговоров равного с равным, по соглашению, а постановления ВЦИК, СНК и СТО РСФСР не обязательны для независимых республик; либо действительное объединение советских республик в одно хозяйственное целое с формальным распространением власти СНК, СТО и ВЦИК РСФСР на СНК, ЦИК и экономсоветы независимых республик, т. е. замена фиктивной независимости действительной внутренней автономией республик в смысле языка, культуры, юстиции, внудел, земледелия и прочее…

3. За четыре года Гражданской войны, когда мы ввиду интервенции вынуждены были демонстрировать либерализм Москвы в национальном вопросе, мы успели воспитать среди коммунистов, помимо своей воли, настоящих и последовательных социал-независимцев, требующих настоящей независимости во всех смыслах и расценивающих вмешательство Цека РКП, как обман и лицемерие со стороны Москвы…

5. Если мы теперь же не постараемся приспособить форму взаимоотношений между центром и окраинами к фактическим взаимоотношениям, в силу которых окраины во всем основном безусловно должны подчиняться центру, т. е. если мы теперь же не заменим формальную (фиктивную) независимость формальной же (и вместе с тем реальной) автономией, то через год будет несравненно труднее отстоять фактическое единство советских республик.

Сейчас речь идет о том, как бы не «обидеть» националов; через год, вероятно, речь пойдет о том, как бы не вызвать раскол в партии на этой почве, ибо «национальная» стихия работает на окраинах не в пользу единства советских республик, а формальная независимость благоприятствует этой работе.» В заключение Сталин пишет: «Большинство членов комиссии за автономизацию, в числе них и т. Сокольников»[1083].

Комиссия Оргбюро 24 сентября 1922 г. приняла решение об одобрении предложений, в основном сделанных Сталиным, о формальном вступлении Украины, Белоруссии, Азербайджана, Грузии в состав РСФСР. Далее уточнялись разграничение полномочий и права наркоматов[1084].

Как можно судить по письму Сталина, во главу угла он ставит не вопросы формального равенства, а проблему обеспечения реального единства страны и органов ее управления. В этом явственно выявляется его роль как государственника, для которого не какие-то, пусть и важные, моменты национально-государственного строительства, а интересы общегосударственного характера стоят на первом месте. Причем его критика реального положения дел, в частности, критика все более поднимавших голову национализма и сепаратизма, имела под собой солидную основу. Вполне естественно поэтому, что в борьбе против социал-независимцев он видел одну из надежных преград на пути упрочения единства страны и обеспечения ее целостности.

Стоя на почве здравого смысла и реализма, трудно оспорить основные доводы Сталина. Тем более что они являлись не плодом абстрактных размышлений, а итогом анализа объективной ситуации, сложившейся в стране и партии. К тому же, как это явствует из письма, они и не отличались каким-то особым озлоблением против местного национализма.

Как же отреагировал Ленин на резолюцию и письмо Сталина? Он пишет записку Каменеву: «Вы, наверное, получили уже от Сталина резолюцию его комиссии о вхождении независимых республик в РСФСР.

Если не получили, возьмите у секретаря и прочтите, пожалуйста, немедленно. Я беседовал об этом вчера с Сокольниковым, сегодня со Сталиным. Завтра буду видеть Мдивани (грузинский коммунист, подозреваемый в «независимстве»).

По-моему, вопрос архиважный. Сталин немного имеет устремление торопиться…

Одну уступку Сталин уже согласился сделать. В § 1 сказать вместо «вступления» в РСФСР —

«Формальное объединение вместе с РСФСР в союз советских республик Европы и Азии».

Дух этой уступки, надеюсь, понятен: мы признаем себя равноправными с Украинской ССР и др. и вместе и наравне с ними входим в новый союз, новую федерацию, «Союз Советских Республик Европы и Азии».

§ 2 требует тогда тоже изменения. Нечто вроде создания наряду с заседаниями ВЦИКа РСФСР —

«Общефедерального ВЦИКа Союза Советских Республик Европы и Азии»[1085].

Казалось бы, взаимное согласие между Лениным и Сталиным достигнуто. Но это было не так. Сталин продолжает настаивать на ряде пунктов, несмотря на критические высказывания Ленина. Он проявляет завидные твердость и решительность, отметая попутно, как необоснованные, упреки Ленина в торопливости. Вот основные положения, изложенные в его письме на имя Ленина и других членов Политбюро.

«Письмо И.В. Сталина

27 сентября 1922 г.

Строго секретно.

В.И. Ленину и членам Политбюро: тт. Зиновьеву, Калинину, Каменеву, Молотову, Рыкову, Томскому, Троцкому (Ответ на письмо тов. Ленина тов. Каменеву).

1. По параграфу 1 резолюции комиссии, по-моему, можно согласиться с предложением т. Ленина, формулируя ее так: «признать целесообразным формальное объединение советских социалистических республик Украины, Белоруссии, Грузии, Азербайджана и Армении с РСФСР в Союз советских республик Европы и Азии» (Бухара, Хорезм и ДВР, из коих первые являются не социалистическими, а третья еще не советизирована, остаются пока вне формального объединения).

2. По параграфу 2 поправку т. Ленина о создании наряду с ВЦИКом РСФСР ВЦИКа федерального, по-моему, не следует принять: существование двух ЦИКов в Москве, из коих один будет представлять, видимо, «нижнюю палату», а другой — «верхнюю», — ничего кроме конфликтов и трений не даст. Предлагаю вместо поправки т. Ленина следующую поправку: «в соответствии с этим ЦИК РСФСР преобразуется в общефедеральный ЦИК, решения которого обязательны для центральных учреждений, входящих в состав союза республик». Я думаю, что всякое иное решение в смысле поправки т. Ленина должно повести к обязательному созданию русского ЦИКа с исключением оттуда восьми автономных республик (Татреспублика, Туркреспублика и прочее), входящих в состав РСФСР, к объявлению последних независимыми наряду с Украиной и прочими независимыми республиками, к созданию двух палат в Москве (русского и федерального), и, вообще, к глубоким перестройкам, что в данный момент не вызывается ни внутренней, ни внешней необходимостью и что, на мой взгляд, при данных условиях нецелесообразно и, во всяком случае, преждевременно.

3. По параграфу 3 незначительные поправки т. Ленина носят чисто редакционный характер.

4. По параграфу 4, по-моему, товарищ Ленин «поторопился», потребовав слияния наркоматов финансов, продовольствия, труда и народного хозяйства в федеральные наркоматы. Едва ли можно сомневаться в том, что эта «торопливость» даст пищу «независимцам» в ущерб национальному либерализму т. Ленина.

5. По параграфу 5-му поправка т. Ленина, по-моему, излишня.

И. Сталин»[1086].

Тут, как говорится, нашла коса на камень. Оба руководителя проявляют твердость. Ленин не только не изъявляет готовности придти к какому-либо компромиссному варианту, но, напротив, намерен усилить нападки на позицию Сталина. Об этом свидетельствует обмен записками между Каменевым и Сталиным на следующий день после отправки письма Сталиным:

«28 сентября 1922 г.

Каменев: Ильич собрался на войну в защиту независимости. Предлагает мне повидаться с грузинами. Отказывается даже от вчерашних поправок. Звонила Мария Ильинична.

Сталин: Нужна, по-моему, твердость против Ильича. Если пара грузинских меньшевиков воздействует на грузинских коммунистов, а последние на Ильича, то спрашивается — причем тут «независимость»?

Каменев: Думаю, раз Владимир Ильич настаивает, хуже будет сопротивляться.

Сталин: Не знаю. Пусть делает по своему усмотрению»[1087].

Сталин, со своей стороны, в принципе не отказывается полностью от своей прежней позиции. Более того, он язвительно «возвращает» ленинские обвинения самому Ленину и даже без обиняков бросает ему упрек в национальном либерализме. Вместе с тем, проявляя гибкость, Сталин, как бы снимая с себя всякую ответственность, замечает — пусть делает по своему усмотрению.

Но в целом, имеются основания сделать вывод, что на пленуме ЦК РКП(б) в октябре 1922 года определенное решение в конце концов удалось найти и как будто был положен конец конфликту. Пленум признал необходимым заключение договора между Украиной, Белоруссией, Федерацией закавказских республик и РСФСР об объединении их в Союз Советских Социалистических Республик. Пленум осудил проявления великодержавного шовинизма, в то же время дал отпор Мдивани, который сначала возражал против образования СССР, а потом настаивал, чтобы Грузия входила в СССР не через Закавказскую федерацию, а непосредственно[1088].

Однако дальнейшее развитие событий показало, что это было не окончание противоборства между Лениным и Сталиным, а лишь некая фаза затишья, за кулисами которой продолжалось самое напряженное противостояние. Есть все основания предположить, что Ленин решил дать Сталину решительный и бескомпромиссный бой, используя для этого проблему автономизации. Видимо, высказанные им в завещании критические пассажи в адрес Сталина показались ему недостаточно убедительными, чтобы добиться его освобождения от поста генсека. И он решил как бы подкрепить свои позиции еще и обвинениями Сталина в покровительстве великодержавным устремлениям и лишенным якобы всякой почвы нападкам на грузинских национал-уклонистов.

С этой целью по заданию Ленина его секретариат готовил обработку материалов трех комиссий ЦК партии по грузинскому вопросу и соответствующие заключения. Ленин внимательно следил за этой работой и направлял ее в нужное ему русло. Подготовленное в соответствующем ключе (разумеется, антисталинском) заключение должно было подкрепить серьезность и масштабность обвинений в адрес Сталина.

О том, насколько важное значение вождь придавал материалам комиссии свидетельствует то, что в его секретариате упорно циркулировали слухи (якобы со слов самого Ленина), что он «готовит бомбу» для Сталина. В записях дежурных секретарей фиксируется особая активность Ленина в этом вопросе: «24 января Владимир Ильич вызвал Фотиеву и дал поручение запросить у Дзержинского или Сталина материалы комиссии по грузинскому вопросу и детально их изучить. Поручение это дано Фотиевой, Гляссер и Горбунову. Цель — доклад Владимиру Ильичу, которому требуется это для партийного съезда. О том, что вопрос стоит в Политбюро, он, по-видимому, не знал. Он сказал: «Накануне моей болезни Дзержинский говорил мне о работе комиссии и об «инциденте», и это на меня очень тяжело повлияло»»[1089].

«В четверг, 25 января, он спросил, получены ли материалы. Я ответила, что Дзержинский приедет лишь в субботу. И поэтому спросить его еще не могла.

В субботу спросила Дзержинского, он сказал, что материалы у Сталина. Послала письмо Сталину, его не оказалось в Москве. Вчера, 29 января, Сталин звонил, что материалы без Политбюро дать не может. Спрашивал, не говорю ли я Владимиру Ильичу чего-нибудь лишнего, откуда он в курсе текущих дел? Например, его статья об РКИ указывает, что ему известны некоторые обстоятельства. Ответила — не говорю и не имею никаких оснований думать, что он в курсе дел. Сегодня Владимир Ильич вызывал, чтоб узнать ответ, и сказал, что будет бороться за то, чтоб материалы дали»[1090].

Очевидно, что Сталин, следуя решению пленума ЦК оберегать Ленина от излишних волнений, способных повлиять на ход его болезни, пытался всячески воспрепятствовать доступу Ленина к информации. Официально это представлялось как забота о здоровье Ильича. Однако указанные действия Сталина правомерно истолковать и как прямую попытку лишить Ленина необходимой информации, чтобы предотвратить его непосредственное вмешательство в разрешение длившегося конфликта. На мой взгляд, обе версии имеют едва ли не равное право на существование.

Однако Ленину не терпелось, он не мог ждать окончания работы комиссии. Инстинкт политического бойца подсказывал ему необходимость незамедлительного нанесения по Сталину очередного мощного удара, который, как, видимо, рассчитывал Ленин, окончательно выбьет Сталина из седла и политически дискредитирует его. Поскольку столь серьезные политические ошибки и просчеты в области национальной политики вообще ставили под вопрос партийный авторитет и положение Сталина в руководстве. Таким ударом стало известное письмо Ленина «К вопросу о национальностях или об «автономизации»», продиктованное им 30 и 31 декабря 1922 года. Этим письмом Ленин нанес Сталину и его сторонникам превентивный удар.

Состоявшиеся в декабре 1922 съезды Советов УССР, БССР, ЗСФСР, а также 10-й Всероссийский съезд Советов признали своевременным объединение советских республик в единое союзное государство. На X съезде Советов РСФСР 26 декабря 1922 г. в Москве с докладом «Об объединении Советских республик» выступил Сталин. Он же на 1-м съезде Советов СССР выступил с докладом «Об образовании Союза Советских Социалистических Республик». Первый съезд Советов СССР утвердил Декларацию об образовании Союза ССР. В ней были сформулированы основные принципы объединения республик: равноправие и добровольность вхождения их в Союз ССР, право свободного выхода из Союза и доступ в Союз новым советским социалистическим республикам. Съезд рассмотрел и утвердил Договор об образовании СССР. Первоначально в Союз ССР вошли РСФСР, УССР, БССР, ЗСФСР.

Каким-то историческим парадоксом выглядит то, что все это произошло в самый разгар борьбы Ленина против Сталина. Резко критикуемый и, можно сказать, пригвожденный к столбу как держиморда всероссийского масштаба, Сталин как раз и выступил, по крайней мере официально, в качестве отца-основателя нового государства. В этом историческом парадоксе была все-таки заложена какая-то логика, свой внутренний смысл. И не случайно, что впоследствии именно с именем Сталина будет связано становление, укрепление и развитие этого союзного государства, его превращение в мощную мировую державу XX столетия. Как ни парадоксально это может прозвучать, но именно Н. Бухарин[1091] — один из основных политических оппонентов Сталина — если не положил начало, то стал одним из пионеров восхваления генсека в качестве основателя Союзного государства. В выпущенном к 10-й годовщине смерти Ленина под эгидой Академии Наук солидном фолианте он выступил с большой статьей. В статье, насыщенной неуемными дифирамбами в адрес Сталина, содержался и такой пассаж: «на прочных рельсах ленинской национальной политики был создан Союз, идея которого принадлежала Сталину»[1092].

Однако возвратимся к письму Ленина, которое он начал диктовать как раз в день образования СССР. В этом при желании тоже можно уловить какое-то мистическое совпадение.

Я не стану излагать все содержание ленинской диктовки «К вопросу о национальностях или об «автономизации»». Затрону лишь аспекты, касающиеся непосредственно Сталина, главной мишенью которой он, собственно, и являлся.

Начинает Ленин с того, что, «сильно виноват перед рабочими России за то, что не вмешался достаточно энергично и достаточно резко в пресловутый вопрос, об автономизации, официально называемый, кажется, вопросом о союзе советских социалистических республик». Далее он замечает, что «видимо, вся эта затея «автономизации» в корне была неверна и несвоевременна». «Я думаю, что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого «социал-национализма». Озлобление вообще играет в политике обычно самую худую роль».

Сделав острый выпад против Сталина, Ленин считает своим долгом теоретически подкрепить свою позицию, чтобы она не выглядела слишком уж лично направленной против Генерального секретаря и тех, кто его поддерживал или занимал нейтральную позицию. Он подчеркивает: «Я уже писал в своих произведениях по национальному вопросу, что никуда не годится абстрактная постановка вопроса о национализме вообще. Необходимо отличать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетенной, национализм большой нации и национализм нации маленькой.

По отношению ко второму национализму почти всегда в исторической практике мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми в бесконечном количестве насилия, и даже больше того — незаметно для себя совершаем бесконечное количество насилий и оскорблений, — стоит только припомнить мои волжские воспоминания о том, как у нас третируют инородцев, как поляка не называют иначе, как «полячишкой», как татарина не высмеивают иначе, как «князь», украинца иначе, как «хохол», грузина и других кавказских инородцев, — как «капказский человек».

Поэтому интернационализм со стороны угнетающей или так называемой «великой» нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения».

Ленин продолжает, не называя по имени Сталина, но явно имея его в виду, «я думаю, что в данном случае, по отношению к грузинской нации, мы имеем типичный пример того, где сугубая осторожность, предупредительность и уступчивость требуются с нашей стороны поистине пролетарским отношением к делу. Тот грузин, который пренебрежительно относится к этой стороне дела, пренебрежительно швыряется обвинением в «социал-национализме» (тогда как он сам является настоящим и истинным не только «социал-националом», но и грубым великорусским держимордой), тот грузин, в сущности, нарушает интересы пролетарской классовой солидарности, потому что ничто так не задерживает развития и упроченности пролетарской классовой солидарности, как национальная несправедливость… Вот почему в данном случае лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости к национальным меньшинствам, чем недосолить. Вот почему в данном случае коренной интерес пролетарской солидарности, а следовательно и пролетарской классовой борьбы, требует, чтобы мы никогда не относились формально к национальному вопросу, а всегда учитывали обязательную разницу в отношении пролетария нации угнетенной (или малой) к нации угнетающей (или большой)».

Затем следуют, так сказать, выводы организационно-политического плана: «…нужно примерно наказать тов. Орджоникидзе (говорю это с тем большим сожалением, что лично принадлежу к числу его друзей и работал с ним за границей в эмиграции), также доследовать или расследовать вновь все материалы комиссии Дзержинского на предмет исправления той громадной массы неправильностей и пристрастных суждений, которые там несомненно имеются. Политически ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского»[1093].

Таково содержание ленинского приговора сталинской национальной политике и, если говорить более обобщенно, то и вообще его линии в области национально-государственного строительства. Удар был нанесен боле чем чувствительный. Однако сам Ленин не дал каких-либо распоряжений относительно дальнейшей судьбы своего вердикта в отношении Сталина и его сторонников. Правда, в виде своеобразной подстраховки оно было доведено до сведения Троцкого, на которого Ленин рассчитывал в качестве союзника в борьбе против Сталина. Складывается впечатление, что Ленин не вполне рассчитывал на то, что без его личного участия это письмо само по себе сможет сыграть предназначавшуюся ему роль— свалить политически Сталина, добиться не только его осуждения в политическом плане, но и освободить от поста Генерального секретаря. Хотя сумма обвинений была более чем внушительной.

Сталин и его сторонники считали, что разногласия с Лениным могли быть разрешены в рабочем порядке, но этому якобы помешала болезнь вождя. Так, во время партдискусии 1923 года члены Политбюро (за исключением, разумеется, Троцкого) давали следующие объяснение всему конфликту по национальному вопросу и причинам, помешавшим решить его надлежащим образом без обострения противоречий: «Когда совершался труднейший переход к созданию Союза Советских Социалистических Республик и заново был поставлен национальный вопрос, некоторые расхождения среди основного нашего старого большевистского ядра как будто в самом деле намечались. Сначала по каждому вопросу, связанному с этим переходом, у нас были обширные собеседования с тов. Лениным, в частности, между т. Лениным и Сталиным. Нет никакого сомнения в том, что если бы болезнь Владимира Ильича не помешала, мы бы столковались на 100 процентов. Но именно невозможность личных, а потом и письменных переговоров с тов. Лениным привела к тому, что некоторые недоразумения остались, главным образом, по вопросу об оценке известного конфликта в Грузинской Компартии. Все это, вместе взятое, и вызвало известное письмо тов. Ленина»[1094].

Но вся проблема состояла в том, что Ленин не мог принимать непосредственного участия в схватке. Вместе с тем он отдавал себе отчет, что у Сталина не только были сторонники, но определенная часть партийных работников как в центре, так и на местах, в той или иной мере были солидарны со Сталиным в отношении опасности местного национал-уклонизма и национализма вообще. Отнюдь не вся партия и все руководство с открытой душой и искренне воспринимали ленинские филиппики против великорусского шовинизма. Ведь предстояла задача создания единого и сплоченного государства, а единственным фундаментом такого объединения мог быть только русский народ. Чрезмерный упор на борьбу против великорусского шовинизма мог обернуться бумерангом и ударить по самой идее создания единого многонационального государства. Помимо правильных теоретических постулатов существовала суровая реальность, не считаться с которой было нельзя.

Видимо, внутренне сознавая определенную уязвимость своей стратегии, Ленин в начале марта 1923 года специально обращается к Троцкому с письмом, в котором говорилось:

«Л.Д. ТРОЦКОМУ

Строго секретно.

Лично.

Уважаемый тов. Троцкий!

Я просил бы Вас очень взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под «преследованием» Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы Вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным. Если Вы почему-нибудь не согласитесь, то верните мне все дело. Я буду считать это признаком Вашего несогласия.

С наилучшим товарищеским приветом Ленин

Продиктовано по телефону 5 марта 1923 г.»[1095]

Казалось бы, для Троцкого наступил час вожделенного возмездия, когда он, опираясь на Ленина, мог бы нанести удар Сталину, чтобы, если не повергнуть последнего в пучину политического забвения, то нанести ему колоссальный политический урон. Однако Троцкий на просьбу Ленина фактически не откликнулся, в оправдание чего он привел малоубедительный довод: «В ответ на прочитанное т. Троцкому письмо Владимира Ильича о грузинском вопросе т. Троцкий ответил, что так как он болен, то не может взять на себя такого обязательства, но так как надеется, что скоро поправится, то просил прислать ему материалы (если они никому не необходимы) для ознакомления и, если здоровье ему позволит, он их прочитает»[1096].

Но суть не в самих отговорках, в их обоснованности или несостоятельности. Фактом явилось одно — Троцкий уклонился от прямого противостояния со Сталиным и его тогдашними сторонниками.

Примерно тогда же Ленин отправляет свое последнее в его жизни письмо (это вообще последний документ, принадлежащий Ленину), адресованное грузинским национал-уклонистам. Вот его полный текст:

«Б.Г. МДИВАНИ, Ф.Е. МАХАРАДЗЕ И ДР.

Строго секретно.

тт. Мдивани, Махарадзе и др. Копия — тт. Троцкому и Каменеву

Уважаемые товарищи!

Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь.

С уважением Ленин

6-го марта 23 г.»[1097]

Это был последний аккорд в той политической партии, которую сыграл Ленин.

10 марта его постиг новый, еще более жестокий удар, от которого он не смог оправиться уже до самой смерти. С тех пор Ленин превратился фактически в политический труп. Лично на ход событий он не мог оказывать никакого воздействия. Но это не означает, что голос его (хотя он и утратил способность говорить и писать и был фактически полупарализован) как лидера и неоспоримого вождя партии утратил свое значение. Он и больной, как незримая тень, нависал над сонмов своих соратников. Его письма и рекомендации, хотя они были известны лишь самому узкому кругу лиц, продолжали играть важную роль в жизни партии и страны, оставались мощным политическим оружием, которое каждая из противоборствующих сторон стремилась обратить себе на пользу.

Сталин сохранял в это время полную бдительность и старался соответствующим образом реагировать на развитие событий, в эпицентре которых оказался он сам. Есть веские основания считать, что он был в курсе последних ленинских политических диктовок. Доказательством чего служит то, что буквально на следующий день после обращения Ленина к грузинским национал-уклонистам он послал своему соратнику, секретарю Закавказского крайкома С. Орджоникидзе следующую телеграмму:

«г. Москва

Строго секретно

Дорогой Серго!

Я узнал от т. Каменева, что Ильич посылает тт. Махарадзе и другим письмецо, где он солидаризируется с уклонистами и ругает тебя, т. Дзержинского и меня. Видимо имеется цель надавить на волю съезда Компартии Грузии в пользу уклонистов. Нечего и говорить, что уклонисты, получив это письмецо, используют его вовсю против Заккрайкома, особенно против тебя и т. Мясникова. Мой совет:

1. Никакого давления не делать Заккрайкому на волю большинства Компартии Грузии, дать этой воле, наконец, полностью проявиться, какова бы она ни была.

2. Добиться компромисса, но такого компромисса, который может быть проведен без грубого воздействия на большинство ответственных работников Грузии, т. е. компромисса естественного, добровольного.

7 III.23 г. Москва

Твой И. Сталин»[1098]

Из текста телеграммы явствует, что Сталин сознавал прочность своего положения, несмотря на все усилия Ленина политически дискредитировать его. За его спиной уже был солидный капитал, именно он, а не кто иной выступил с официальными докладами об образовании Союза ССР. Кроме того, — и это, видимо, играло первенствующую роль, — он знал о практически безнадежном состоянии Ленина и понимал, что последнему не так уж легко будет лишить Сталина завоеванных им позиций.

Между тем Ленин пытался развернуть наступление на Сталина не только в области национальной политики. В ряде других статей — «Лучше меньше, да лучше», «Как нам реорганизовать Рабкрин» и др. — Ленин подверг уничтожающей, прямо испепеляющей критике работу наркомата рабоче-крестьянской инспекции, представив его как самый худший из всех наркоматов, в котором дела обстоят из рук вон плохо. К слову сказать, ко времени, когда Ленин обрушился с критикой Рабкрина, Сталин уже почти год не работал там — вскоре после своего избрания Генеральным секретарем. Кроме того, еще задолго до критики со стороны Ленина Сталин сам предлагал реорганизовать работу другого комиссариата, во главе которого он стоял. На секции XII съезда партии по национальному вопросу он, в частности, говорил:

«Я два года дрался за уничтожение Наркомнаца и получал отказ.

Это орган, ничего не делающий и тормозящий работу. Меня не освобождали от наркомства. Я и здесь был подневольным человеком. Все-таки то, что я предлагал в ЦК, это не есть Наркомнац. Наркомнац — комиссариат агитационный, никаких административных прав Наркомнац не имеет, а я предлагал создать вторую палату, которая наравне с первой палатой, которая будет о потребностях и нуждах различных национальностей докладывать, которая будет проводить, напирать на проведении и прочее»[1099].

Как видим, Сталин не просто оборонялся, но и стремился нанести, так сказать, упреждающие удары. Видимо, этим и объясняются его неоднократные заявления об отставке с поста наркома РКИ. Но они отвергались другими, в первую очередь самим Лениным. Теперь же, стремясь свалить Сталина, он сконцентрировал свою критику на работе этого наркомата. Кстати, в переписке и обмене мнениями между членами Политбюро в связи с обсуждением того, публиковать ли статью Ленина в «Правде», некоторые высказывали удивление тем, что Ленин в качестве образцового наркомата привел НКИД. Положение дел в других наркоматах было не намного лучше, чем в наркомате РКИ. Это все хорошо знали и делали надлежащий вывод — объектом критики является не только, а, может быть, и не столько сам наркомат, сколько Сталин, длительное время стоявший во главе этого наркомата.

Документы, кстати, зафиксировали все перипетии возни вокруг вопроса о публикации последних работ Ленина, в частности, о Рабкрине. Некоторые члены руководства, опасаясь, что алармистские прогнозы вождя относительно возможного раскола партии способны дезорганизовать обстановку в партии и в стране в целом, высказывались против их публикации. В частности, предлагалось даже напечатать номер «Правды» в единственном экземпляре, чтобы таким способом успокоить обеспокоенного вождя.

Вот как всю эту историю излагал Троцкий в период партийной дискуссии в октябре 1923 года (т. е. по горячим следам):

«Совершенно верно, что я очень отрицательно относился к старому Рабкрину. Однако т. Ленин в статье своей «Лучше меньше, да лучше» дал такую уничтожающую оценку Рабкрина, какой я никогда не решился бы дать: «Наркомат Рабкрина не пользуется сейчас ни тенью авторитета. Все знают о том, что хуже поставленных учреждений, чем учреждения нашего Рабкрина, нет и что при современных условиях с этого наркомата нечего и спрашивать». Если вспомнить, кто дольше всего стоял во главе Рабкрина, то не трудно понять, против кого направлена была эта характеристика, равно как и статья по национальному вопросу.

…На немедленно созванном по моему предложению Политбюро все присутствовавшие: т.т. Сталин, Молотов, Куйбышев, Рыков, Калинин, Бухарин были не только против плана т. Ленина, но и против самого напечатания статьи. Особенно резко и категорически возражали члены Секретариата. Ввиду настойчивых требований т. Ленина о том, чтобы статья была ему показана в напечатанном виде, т. Куйбышев, будущий Нарком Рабкрин, предложил на указанном заседании Политбюро отпечатать в одном экземпляре специальный номер «Правды» со статьей т. Ленина для того, чтобы успокоить его, скрыв в то же время статью от партии»[1100].

Лично я полагаю, что версия, представленная Троцким, гораздо ближе к истине, чем та, которую защищал сам Сталин и другие лица, причастные к этому эпизоду.

Сталин, исходя из своих соображений, конечно, отрицал сам факт официального предложения о выпуске единственного номера газеты со статьей Ленина. Через несколько месяцев, когда этот эпизод в ходе партийной дискуссии стал предметом обсуждения, Сталин дал такой письменный ответ: «Вопрос о напечатании статьи Ильича вообще возник на заседании Политбюро в связи с той тревогой, которая была вызвана среди членов ЦК фразой в статье Ильича о расколе в ЦК. Члены Политбюро справедливо полагали, что фраза Ильича о расколе в ЦК может породить в партии тревогу за целость ЦК, ввиду чего необходимо одновременно с напечатанием статьи Ильича разослать местным организациям специальный циркуляр о том, что фраза в статье Ильича о расколе касается возможных перспектив в будущем, а не настоящего положения в партии и ЦК, что опасаться за раскол в данную минуту нет оснований. Именно поэтому и было принято Политбюро не одно, а два решения: а) немедля сдать в печать статью Ильича; б) разослать всем местным организациям письмо ЦК за подписями всех наличных членов Политбюро и Оргбюро с разъяснением о том, что нет оснований опасаться раскола в партии и ЦК. Это письмо ЦК было в тот же день отправлено организациям в шифрованном виде»[1101].

И, наконец, чтобы подвести черту под этой сложной закулисной (и надо прямо сказать, грязной) борьбе, которая происходила вокруг последних ленинских писем и статей, вкратце коснусь судьбы письма по вопросу об автономизации. В апреле 1923 года накануне открытия XII съезда партии личный секретарь Ленина Фотиева направила Сталину следующее письмо:

«16 апреля 1923 г.

Секретно т. Сталину

Прилагаемая статья т. Ленина была написана им 31/XII— 22 г. Владимир Ильич предполагал ее опубликовать, так как на мой вопрос, заданный ему незадолго до его последнего заболевания, не считает ли он нужным опубликовать эту статью — он сказал — да, я думаю ее опубликовать, но несколько позже.

Владимира Ильича сильно волновал национальный вопрос и он готовился выступить по нему на партсъезде, а в этой статье его точка зрения по данному вопросу выражена очень ярко.

На основании вышеизложенного я считаю своим партийным долгом довести до Вашего сведения эту статью, хотя и не имею формального распоряжения Владимира Ильича.

Ранее сделать этого не могла, т. к. сначала не было еще вполне очевидно, что Владимир Ильич не сможет сам выявить свою волю в этом отношении до съезда, а последние 2? недели я была больна и сегодня первый день на работе.

Просьба вернуть статью, т. к. посылается тот единственный экземпляр, который имеется в архиве Владимира Ильича.

16/17 23 г.

Л. Фотиева.»[1102]

Какова же была реакция Сталина на это? На письме имеется пометка Л.А. Фотиевой: «Не послано, т. к. т. Сталин сказал, что он в это не вмешивается»[1103].

Реакция весьма многозначительная. Сталин, конечно, знал по своим каналам содержание ленинского письма, но предпочел как бы остаться в стороне, чтобы не демонстрировать свою явную заинтересованность, а тем более обеспокоенность. К тому времени расстановка сил в узком кругу руководства уже определилась и он мог не испытывать серьезных опасений за свое будущее. Позиции его были достаточно прочными, чтобы их могло серьезно поколебать письмо парализованного вождя. К тому же, он имел в своем запасе и достаточные контраргументы, и они могли быть использованы им на предстоявшем съезде партии. Лишний раз демонстрировать перед коллегами по руководству, что он встревожен и озабочен критическими высказываниями в его адрес — значило, по его вероятному мнению, проявить слабость и уязвимость своих в целом прочных политических позиций. Такая его реакция представляется мне вполне логичной и оправданной.

Эти расчеты Сталина (если, разумеется, они были таковыми) полностью оправдались. 18 апреля 1923 года, на следующий же день после открытия съезда, президиумом съезда была решена судьба ленинского письма по национальному вопросу. Вердикт был таков:

«1. а) Огласить эти записки т. Ленина, а также весь материал, относящийся к ним, на заседании «Сеньорен-конвента» (т. е. совета старейшин съезда — Н.К.).

б) После этого члены Президиума оглашают вновь этот материал на делегациях съезда.

в) Вместе с этим сообщить «Сеньорен-конвенту» и делегациям решение Пленума ЦК по грузинскому вопросу.

г) Упомянутой записки и материалов на секции по национальному вопросу не оглашать»[1104].

К сказанному следует добавить, что на заседании совета старейшин вносились предложения опубликовать данное письмо Ленина, однако с удалением «слишком резких личных моментов»[1105]. Кто конкретно вносил такого рода предложения, неизвестно, хотя кому было выгодно такое удаление — более чем очевидно. По всей вероятности, Сталин через своих сторонников (разумеется, не сам лично) пытался таким маневром обезвредить «политическую бомбу», заложенную в письме против него. Однако к этому и прибегать не пришлось, поскольку содержание письма стало известно лишь узкому кругу делегатов съезда.

Не приходится сомневаться, что подобное решение вполне устраивало Сталина. В каком-то смысле оно закрывало одну, открытую, страницу его противостояния с вождем партии Лениным. В этом противостоянии он, разумеется, понес определенные политические потери. Были созданы, если так можно выразиться, теоретические предпосылки для дальнейших нападок на Сталина со стороны его противников. Именно ленинская критика Сталина превратилась в основной инструмент борьбы различных оппозиционных групп против Генерального секретаря на протяжении всех 20-х годов, да и впоследствии. И хотя сумма ленинских обвинений носила на себе глубокую печать тогдашнего состояния Ленина, отражала его болезненность и нетерпимость, а главное — опасение, что Сталин как бы подкапывается под его позиции неоспоримого вождя партии — все-таки эти обвинения основательно попортили ему жизнь.

Политические процессы, происходившие в начале 20-х годов, трудно понять и правильно оценить без их тесной увязки с общественными процессами и настроениями, господствовавшими тогда в обществе в целом и в ее различных классах и прослойках. Само общество было расколото, сила и мощь поверженных эксплуататорских классов играли отнюдь не второстепенную роль в развитии жизни страны. Поэтому классовый подход, чувство классовой разобщенности и довольно развитой классовой ненависти имели широкое поле распространения. Победа в Гражданской войне, конечно, снизила накал этих общественных страстей и настроений, но не устранила их совсем. В политических программах и в государственных правовых актах открыто провозглашалось, что Советское государство по своей природе направлено на подавление сопротивления эксплуататорских классов, а в самой конституции закреплялось лишение или ограничение представителей этих классов определенных политических прав.

Было бы наивным рассчитывать на существование в тот период некоей социальной гармонии в обществе. Вполне справедливо замечание советского историка Ю.А. Полякова: «Жестокости Гражданской войны, беспощадный террор, развязанный контрреволюцией, и беспощадное подавление белого террора террором красным оставили неизгладимый след в людских душах, еще больше обострив классовое сознание. Бесчисленные жертвы, понесенные в войне против белогвардейцев и интервентов (население страны с 1917 по 1923 г. сократилось на 13 млн. человек), по справедливости были отнесены на счет классового врага — виновника, зачинщика войны.

Голод, лишения, память о которых была так жива и сильна, также были следствием действий тех, кто устами капиталиста Рябушинского еще в 1917 г. грозил задушить пролетариат рукой голода»[1106].

Было бы неправильно также не принимать во внимание господствовавшего в тот период политического настроя в самой партийной массе. Суровая дисциплина, унаследованная со времен подполья, отнюдь не мешала откровенному выражению своего мнения, своих взглядов. К тому же, превалирующим был дух товарищества, революционной спайки и сознание общей сопричастности к делу строительства самого справедливого в мире общества. Но особенно явственным было чувство обостренного классового самосознания, которое лишь усиливалось по мере того, как в результате проведения новой экономической политики появились достаточно большие группы новых хозяев.

Одновременно в партии и стране создавался и с каждым днем укреплял свои позиции слой чиновников и администраторов. К тому же, к правящей партии неизбежно примазывались карьеристы, число которых росло по мере того, как росла сама партия и расширялись масштабы государственного строительства. Рост влияния партийного аппарата в немалой степени отражал все эти явления. С другой стороны, без наличия соответствующего эффективного аппарата невозможно было рассчитывать на решение постоянно возраставших задач государственного, экономического и культурного строительства. Таким образом, создавались объективные условия для постепенного формирования того, что впоследствии получило емкое название — номенклатура.

Нельзя оставить вне поля внимания и такой важный фактор, как чрезвычайно низкий культурный и образовательный уровень населения. Партия в этом отношении отражала общее положение в стране, хотя уровень образования и культуры среди членов партии был, несомненно, выше, чем по стране в целом.

Можно перечислять и многие другие черты и особенности положения начала 20-х годов, существенно влиявшие прямо или опосредованно на ход политических процессов в партии. Все это не могло не сказываться в той или иной форме и на борьбе в самой партийной верхушке. Но поскольку в мою задачу не входит конкретный анализ исторической обстановки того времени, перейду к непосредственной теме нашего изложения.

Итак, Ленин был парализован не только физически, но и политически. Если и раньше, когда он твердо держал бразды правления партии в своих руках, в рядах его ближайших соратников наблюдалось явное и скрытое соперничество, а порой и борьба с открытым забралом, то при нынешнем его состоянии ситуация кардинальным образом изменилась. Эти изменения проявились в том, что сама борьба за политическое наследство приобрела оттенки чуть не смертельной схватки и, во-вторых, сложилась принципиально новая расстановка сил в самом руководстве. Хотя Политбюро и оставалось высшим фактическим органом власти, в нем самом произошли серьезные передвижки.

Самым явным и значительным событием в партийном руководстве стало формирование «тройки» в лице Зиновьева, Каменева и Сталина. Точное время образования этого триумвирата определить сложно, поскольку политические альянсы такого рода (когда вождь еще жив и функционирует как руководитель партии), складываются не путем какого-то четко сформулированного и зафиксированного соглашения или договора. Возникновение этого триумвирата большинство историков относит к периоду, последовавшему за обострением болезни Ленина в мае 1922 года. Из-за того, что Ленин фактически отошел от повседневного руководства партией, Зиновьев, Каменев и Сталин, тесно сотрудничая друг с другом, начали в предварительном порядке обсуждать и как бы заранее предрешать все важнейшие партийные и государственные дела. Естественно, что они делали это не на официальных заседаниях Политбюро, а за его спиной. На самих же заседаниях, выступая с общих позиций, они добивались принятия решений в духе согласованных ими заранее договоренностей.

Формально они не нарушали партийные нормы, но фактически сколотили в рамках Политбюро узкую группку, которая в чем-то, если не по форме, то по существу, подменяла собой Политбюро. Ясно, если бы Ленин был здоров, то такой бы группы, этого триумвирата, не возникло бы. При нем господствовали иные порядки и само образование подобной группы могло бы быть истолковано как политический деликт. По мере ухудшения состояния Ленина триумвират укреплял свою сплоченность и расширял масштабы своих действий. Технический секретарь Политбюро и личный секретарь Сталина Б. Бажанов в своих воспоминаниях утверждает: «С января 1923 года тройка начинает осуществлять власть. Первые два месяца, еще опасаясь блока Троцкого с умирающим Лениным, но после мартовского удара Ленина больше не было, и тройка могла начать подготовку борьбы за удаление Троцкого. Но до лета тройка старалась только укрепить свои позиции»[1107].

Ленин, хотя и отошедший от дел, не мог не видеть серьезных изменений в расстановке сил в высшем руководстве. Предположительно в октябре 1922 года после кратковременного возвращения вождя к работе Каменев, видимо, от лица триумвирата «провентилировал» у Ленина намерение выкинуть Троцкого из состава ЦК. Реакция вождя была в высшей степени неблагоприятной для образовавшегося «ядра» ЦК, как предпочитали официально именовать себя члены «тройки». «Выкидывать за борт Троцкого — ведь на это вы намекаете. Иначе нельзя толковать — верх нелепости. Если вы не считаете меня оглупевшим до безнадежности, то как вы можете это думать!!! Мальчики кровавые в глазах…»[1108].

Столь эмоциональная реакция Ленина явно свидетельствовала о том, что он всерьез обеспокоен ситуаций, сложившейся в высшем руководстве партии. Прямым свидетельством этого является место из письма Н. Крупской в адрес Г. Зиновьева, где она прямо пишет, что Ленина больше всего «заботил не Троцкий, а национальный вопрос и нравы, водворившиеся в наших верхах». Отметая ссылки на Ленина, к которым прибегали сторонники «тройки», она с глубоким чувством, почти с отчаянием замечает: «Лично мне эти ссылки приносили невыносимую муку. Я думала: да стоит ли ему выздоравливать, когда самые близкие товарищи по работе так относятся к нему, так мало считаются с его мнением, так искажают его?»[1109].

Картина нарисована прямо-таки красочная, причем без всякого сгущения красок. Думается, что она лишь в некоторой степени передает атмосферу, сложившуюся в рассматриваемый период. Остальное можно восполнить простым воображением. Но в этом едва ли есть нужда. Триумвират шаг за шагом брал в свои руки бразды верховного правления.

Возникает законный вопрос: почему сложился именно такой персональный состав «тройки» и на какой политической или иной базе ее вообще удалось сформировать?

Сам ее состав не явился случайностью: каждый из ее членов имел свои честолюбивые замыслы и политические устремления. За каждым из них стояли определенные силы сторонников. Если давать самые общие оценки, то наиболее амбициозным и наименее дальновидным из них был Зиновьев. Ему кружили голову занимаемые им посты — председатель Исполкома Коминтерна (он мнил себя «вождем мирового пролетариата») и председатель Петроградского совета (фактический руководитель одной из самых влиятельных партийных организаций партии). К тому же, он причислял себя к самым близким соратникам Ленина, с которым провел многие годы в эмиграции. Каменев имел за собой руководство Московским советом и пользовался влиянием в московской организации. Кроме того, был заместителем председателя Совнаркома. Очень часто председательствовал на заседаниях Политбюро. Отличался умом, способностью хорошо формулировать решения и постановления. Особыми личными амбициями не отличался, имел склонность к сибаритству, на что в верхах партии смотрели снисходительно. Тесно дружил с Зиновьевым, и не по совсем понятным причинам признавал его лидерство.

Третьей фигурой триумвирата стал Сталин. Он, как явствует из оценок Ленина, принадлежал к числу выдающихся вождей партии. К этому времени, будучи генсеком, сосредоточил в своих руках и многие рычаги реальной власти. Но самое главное — недалекий Зиновьев и слишком дальнозоркий Каменев оказались полностью неспособными распознать и верно оценить его политический потенциал и реальные способности, наличие у него собственной политической философии и стратегии развития страны. Каменев, хорошо знавший Сталина многие годы, и Зиновьев, знавший Сталина гораздо меньше и хуже, — оба оказались близорукими политиками, если вообще их можно причислить к серьезным политикам. Они считали Сталина, видимо, не без внушения Троцкого, заурядным середнячком, абсолютно не способным к самостоятельному руководству. Тем более к выработке и проведению самостоятельной, рассчитанной на перспективу, политической линии и основанной на ней стратегии.

Словом, это был, на первый взгляд, довольно странный альянс, даже своего рода мезальянс (так, видимо, считали Зиновьев и Каменев).

Был ли это союз, основанный на каких-то ясных и конкретных политических принципах и целях? Конечно, нет! Слишком разные это были в политическом отношении люди, чтобы их могли объединить общие принципы и политические цели. Фактором объединения этих трех фигур явилась, если говорить обобщенно, общая неприязнь к Троцкому. В нем они видели своего главного политического соперника, основного претендента на место Ленина, на его политическое наследие. Именно это стало базой для складывания триумвирата и его существования на протяжении нескольких лет.

Так называемая «тройка» сформировалась, как отмечалось выше, в 1922 году. Позднее она пополнилась Н.И. Бухариным и А.И. Рыковым («пятерка»), а затем — М.П. Томским и В.В. Куйбышевым («семерка»). Невольно напрашивается пушкинская «Пиковая дама» с ее тремя картами — тройка, семерка, туз. В приложении к истории борьбы за власть внутри большевистского руководства эта триада — тройка, семерка, туз — претерпела коренные изменения: в конечном итоге из всех этих комбинаций реальной оказался только туз — им стал Сталин. Так что пушкинские строки невольно навевают ассоциации с историей борьбы Сталина за власть.

Двенадцатый съезд партии, открытие которого откладывалось в связи с надеждами на выздоровление Ленина, явился важным рубежом в борьбе за власть и политическое наследие умиравшего вождя. XII съезд РКП(б) состоялся в Москве 17–25 апреля 1923 г. Троцкий и его сторонники во время дискуссии 1923 года отмечали, что сам созыв съезда проходил отнюдь не в соответствии с демократическими «способами и приемами». Имелся в виду тот факт, что накануне съезда на многих губернских партконференциях делегаты на съезд избирались безальтернативно, по рекомендации секретарей губкомов, которые, в свою очередь, с лета 1922 года избирались по рекомендациям ЦК, т. е. фактически назначались Секретариатом[1110].

Внешне съезд проходил под знаком укрепления единства и сплочения партии на базе ленинизма, но за кулисами как подготовки съезда, так и на нем самом, шла непримиримая и ожесточенная борьба. Возник прежде всего вопрос о том, кто будет выступать с основным политическим докладом. Этот момент имел не только политическое, но и в некотором отношении символическое значение. Тот, кто делал основной доклад (а прежде это была привилегия Ленина) в глазах широкой партийной массы, да и всего населения страны, мог рассматриваться уже в качестве потенциального преемника Ленина. Естественно, что вокруг этого вопроса разгорелась нешуточная борьба, довольно красочно описанная Троцким.

На обострение противостояния между Зиновьевым и Троцким (Сталин внешне как будто стоял в стороне) указывает один из наиболее компетентных историков Э. Карр в своей работе, специально посвященной именно этому периоду «междуцарствия». Карр писал: «Отход Ленина от руководства сразу же выдвинул на первый план потенциальное соперничество между Троцким и Зиновьевым — двумя наиболее очевидными кандидатами в борьбе за политическое наследство Ленина — и изолировал Троцкого в Политбюро, где его сильные позиции объяснялись частично благодаря его собственным способностям, а частично также благодаря протекции и поддержке со стороны Ленина. Личная враждебность между Троцким и Зиновьевым находила свое выражение и в политической сфере. Троцкий занял критическую позицию по отношению к некоторым последствиям НЭПа и выступал теперь в роли ярого защитника плановости и в поддержку развития промышленности»[1111].

Но я не буду вдаваться во все подробности этой схватки под копром. Констатируем лишь, что в итоге с политическим докладом выступил на съезде Зиновьев, неуемное тщеславие которого в результате лишь еще более распалилось. С двумя докладами — «Организационный отчет Центрального Комитета РКП(б)» и «Доклад о национальных моментах в партийном и государственном строительстве» — выступил Сталин. Троцкий сделал доклад о промышленности.

Не стану рассматривать детали работы съезда. Остановлюсь лишь на тех ее аспектах, которые имеют прямое отношение к Сталину, а также тех моментах, которые в дальнейшем он использовал в политической борьбе против двух других членов триумвирата. Так, Зиновьев выдвинул пресловутый тезис о диктатуре партии. Он, в частности, утверждал: «Мы должны сейчас добиться того, чтобы и на нынешнем новом этапе революции руководящая роль партии или диктатура партии была закреплена. У нас есть товарищи, которые говорят: «диктатура партии — это делают, но об этом не говорят». Почему не говорят? Это стыдливое отношение неправильно. Даже партии II Интернационала призывали в своих программах к завоеванию власти социал-демократической партией. Чем это отличается от диктатуры партии? Ничем. Почему мы должны стыдиться сказать то, что есть, и чего нельзя спрятать? Диктатура рабочего класса имеет своей предпосылкой руководящую роль его авангарда, т. е. диктатуру лучшей его части, его партии. Это нужно иметь мужество смело сказать и защитить, особенно теперь, когда беспартийные рабочие это видят совершенно ясно»[1112].

Спорное с точки зрения ортодоксального марксизма-ленинизма положение нашло свое закрепление и в резолюции съезда, где было зафиксировано, что «диктатура рабочего класса не может быть обеспечена иначе, как в форме диктатуры его передового авангарда, т. е. Компартии»[1113]. В дальнейшем Сталин избрал эту формулу мишенью атак против Зиновьева, умалчивая при этом, что и сам голосовал за ее принятие.

По докладам, в особенности по докладам Сталина, на съезде развернулась оживленная дискуссия. Я приведу лишь некоторые, на мой взгляд, наиболее характерные критические замечания, прозвучавшие из уст делегатов, преимущественно оппозиционно настроенных. В корень вопроса осмелился заглянуть старый большевик Л.Б. Красин, бывший когда-то главным организатором боевой работы партии в подполье. Он, естественно, не называя имен, прямо заявил: «Но когда мне говорят, что какая бы то ни было тройка или пятерка заменит т. Ленина и что мы «все оставляем по-старому», то я говорю: нет, товарищи, по-старому мы оставить не можем, и старого этого не будет до того момента, пока Владимир Ильич снова не возьмет в свои руки руль государственного корабля»[1114].

Представитель оппозиции Ю.Х. Лутовинов обрушился с резкой критикой на существующий внутрипартийный режим, заметив, что Политбюро является непогрешимым папой. «Партия сейчас находится в чрезвычайно тяжелых условиях, — констатировал он. — Единство, товарищи, необходимо, как никогда. Но какими мерами нужно достичь этого единства? Путем репрессий, зажимания ртов желающим высказаться по тому или иному вопросу, вносящим те или иные конкретные предложения? Факты такие существуют. Поскольку такие факты существуют, постольку с ними, если нет возможности бороться на местах и в центре, по крайней мере, необходимо бороться на самом съезде»[1115].

Непосредственно в адрес Сталина, как ответственного за организационную работу, прозвучало и заявление В. Косиора: «Основной вопрос, по-моему мнению, заключается в том, что руководящая группа Центрального Комитета в своей организационной политике в значительной степени проводит групповую политику, — политику, которая, по-моему мнению, сплошь и рядом не совпадает с интересами партии. Эта, товарищи, политика в первую голову проявляется в той организационной форме, в которой у нас происходят подбор и использование ответственных работников для советской и партийной работы»[1116].

Но было бы наивно полагать, что членам триумвирата приходилось лишь выслушивать в свой адрес одни критические замечания и всяческую хулу. Состав съезда был таков, что они вполне могли рассчитывать на поддержку подавляющего большинства делегатов. Тем более что их подбор, как можно предположить, проходил не без активнейшего участия Сталина как руководителя Секретариата. В защиту «вождей» выступил, в частности, М.Н. Рютин — в начале 30-х годов перешедший в активную оппозицию к Сталину и написавший знаменитую антисталинскую рютинскую платформу.

Отвечая на критику В. Косиора, М. Рютин решительно поддержал новых вождей, подводя под свои утверждения некую теоретическую базу. Он заявил: «Тов. Косиор остановился на том, что ЦК не ведет общей линии, а ведет групповую политику. Что это такое? Если в ЦК имеется определенная руководящая группа товарищей, то мы знаем, что это не страшно. Это нормально. Мы в достаточной степени за 5 лет научились. Мы знаем не только взаимоотношения между партией и рабочим классом, но и те отношения, которые должны существовать между партией и ее вождями. Партия не может быть без вождей. Партия, которая не имеет хороших вождей, распадается. Партия, которая дискредитирует своих вождей, неизбежно ослабляется, дезорганизуется.

Партиями всегда руководят вожди. Сейчас, когда общепризнанный наш вождь болен, когда он, — будем надеяться, временно, — не может работать, — сейчас, товарищи, эта руководящая группа ЦК бесспорно должна остаться. Бесспорно для наших врагов было бы лучшим достижением разбить эту руководящую группу. Мы знаем, что именно этим наши враги внесли бы разброд в нашу партию, именно этим облегчили бы дальнейшие задачи, которые ставят перед собой меньшевики и эсеры»[1117].

Как видим, в этот период во весь рост стоял вопрос о вождях партии. Тогда же, по существу впервые, а не после смерти Сталина всплыл и вопрос о культе личности вождей. Один из видных сторонников Троцкого Е.А. Преображенский несколько позднее на московской партийной конференции в январе 1924 г. ясно провозгласил свое кредо: «Да, мы против культа вождей, но мы и против того, чтобы вместо культа одного вождя, практиковался культ других вождей, только масштабом поменьше»[1118].

Приведенные примеры хотя бы в некоторой степени рисуют картину того, с чем сталкивалась «тройка» в период междуцарствия. В материалах съезда даже промелькнула в виде опровержения реплика Н. Осинского, дающая некоторое представление о настроениях и слухах, циркулировавших, если не на самом съезде, то вокруг него. Вот что сказал Н. Осинский: «Тов. Зиновьев, который усиленно старается привязать ко мне анонимную платформу, подобно тому, как озорные мальчишки привязывают жестянку к хвосту кошки, — т. Зиновьев старается привязать меня и к неумному предложению об устранении из Центрального Комитета Зиновьева, Каменева, Сталина»[1119].

Неудивительно, что на самом съезде «тройка», хотя и выступала в роли руководящего ядра партии (ядра, которое, кстати, никто не избирал и не назначал), всячески стремилась демонстрировать свою сплоченность и взаимную поддержку. Она хотела, чтобы делегаты съезда негласно признали их коллективным политическим преемником Ленина. Отсюда и эта показная взаимная солидарность. Так, когда один из делегатов подверг персональной критике Зиновьева, Сталин с несвойственным ему пылом энергично выступил в его защиту.

Он заявил буквально следующее: «Я не могу, товарищи, пройти мимо той выходки Осинского, которую он допустил в отношении Зиновьева. Он похвалил тов. Сталина, похвалил Каменева и лягнул Зиновьева, решив, что пока достаточно отстранить одного, а потом дойдёт очередь и до других. Он взял курс на разложение того ядра, которое, создалось внутри ЦК за годы работы, с тем, чтобы постепенно, шаг за шагом, разложить всё. Если Осинский серьёзно думает преследовать такую цель, если он серьёзно думает предпринять такие атаки против того или иного члена ядра нашего ЦК, я должен его предупредить, что он наткнётся на стену, о которую, я боюсь, он расшибёт себе голову»[1120].

Не составляет особого труда увидеть, чем руководствовался Сталин, беря под свою защиту Зиновьева, которого он в глубине души не только не уважал, но и презирал за все его качества. В не последнюю очередь за его ни на чем не основывающуюся амбициозность, пустословие и политическую никчемность. В то время Зиновьев был нужен ему как политический союзник, мнивший, что он играет первую скрипку в оркестре из трех исполнителей. Сталин смотрел далеко вперед: он учитывал не только свои текущие цели, во имя которых и использовал триумвират, но и более далекие перспективы, открывавшиеся перед ним по завершении текущей схватки за власть. К тому же, над ним, как и над всей «тройкой», маячила тень Троцкого — основного противника и соперника Сталина в борьбе за ленинское политическое наследие. Не сбрасывал он со счета и то обстоятельство, что существовали ленинские письма, главной мишенью которых он оставался. Он допускал вероятность того, что рано или поздно, так или иначе эти письма станут известны, если не всей партии, то ее руководящим звеньям. Кроме того, он вообще в политической борьбе со своими противниками и соперниками отличался крайней выдержкой и осторожностью. Тщательно приберегал свои козыри, чтобы использовать их в самый нужный момент. В целом именно этими мотивами и определялось его поведение на съезде.

Сталин всячески подчеркивал в своих докладах необходимость укрепления единства партии и предотвращения возможного раскола. Подчеркивал он и другие азбучные истины политической философии большевизма. Но вместе с тем, заглядывая в будущее и исходя не просто из возможности, а из неизбежности в дальнейшем еще более острой политической борьбы как за саму власть, так и за выбор стратегического курса развития страны, он счел полезным сделать и прозрачный намек. Суть этого намека состояла в том, что обстановка в самом руководстве не столь уж блестящая и что не исключены всякого рода столкновения и противоречия. Он как бы авансом обосновывал будущие витки внутрипартийных баталий.

Вот как он выразил эту свою мысль в докладе на съезде: «Нам нужны независимые люди, свободные от личных влияний, от тех навыков и традиций борьбы внутри ЦК, которые у нас сложились и которые иногда создают внутри ЦК тревогу. Вы помните статью тов. Ленина. Там говорится о том, что мы имеем перспективу раскола. Так как по этому месту статьи тов. Ленина могло показаться организациям, что у нас уже назревает раскол, то члены ЦК единогласно решили рассеять могущие возникнуть сомнения и сказали, что никакого раскола в ЦК нет, что вполне соответствует действительности. Но ЦК также сказал, что перспектива раскола не исключена. И это совершенно правильно. В ходе работы внутри ЦК за последние 6 лет сложились (не могли не сложиться) некоторые навыки и некоторые традиции внутрицекистской борьбы, создающие иногда атмосферу не совсем хорошую»[1121].

Как говорится, имеющий уши, да услышит, имеющий очи, да увидит! Таков вообще был его стиль политической борьбы, в которой он показал себя не просто мастером, но и первоклассным гроссмейстером.

Не будет преувеличением сказать, что для Сталина центральным вопросом на съезде был национальный вопрос. Это объяснялось не только тем, что в силу развития объективной обстановки он был поставлен на повестку как самая злободневная и актуальная проблема дня. Помимо этого, над Сталиным довлели и ленинские обвинения в великодержавности, в проведении политики, ущемляющей интересы национальных республик. Поскольку ленинское письмо об автономизации было известно делегатам, ему нужно было проявить в этом вопросе особую осмотрительность и осторожность.

Как же повел себя в этой обстановке Сталин?

Во-первых, он постарался показать, что докладчиком по национальному вопросу он и вовсе не хотел быть. На секции по национальному вопросу съезда он произнес такую тираду: «Теперь дальше, перейду к вопросу, который я не могу обойти. Тут говорили, что я мастер по национальным вопросам. Товарищи, я должен сказать, что никогда я на это звание не претендовал. Я дважды отказывался от доклада по национальному вопросу, и оба раза мне единогласно приказывали делать доклад. Я не скажу, что я несведущ в этих делах, кое-какие знания я имею в этом вопросе, но мне это надоело хуже горькой редьки. Почему это обязательно Сталин должен делать доклад? Где это написано? Почему он должен отдуваться за грехи, которые творятся на местах? Это нигде не написано. Однако мне приказали — и в качестве подневольного человека я на съезде выступил как докладчик…»[1122].

Внимательно вчитавшись в текст, чувствуешь, что здесь уже как бы возводится линия самообороны: если я допустил столь серьезные ошибки в национальном вопросе, то какой резон был назначать меня в качестве докладчика по этому пункту повестки дня? Во-вторых, Сталин четко и уверенно обозначил свою позицию и тем, что фактически возложил ответственность за неувязки в национальном вопросе на местных руководителей. В его понимании на национал-уклонистов. Иными словами, его позиция была достаточно гибкой, но вместе с тем, он не выказывал желания отказаться от своих принципиальных взглядов по ряду коренных вопросов национальной политики.

Более того, на заседании секции он сделал, если не прямой выпад против Ленина в связи с национальным вопросом, то по крайней мере публично упрекнул Ленина в забывчивости. Принимая во внимание обстановку того времени, когда вокруг больного Ленина начал усиленно раздуваться культ его личности, то это замечание Сталина нельзя расценить иначе как проявление твердости и самостоятельности. Самостоятельности, а не безоговорочной покорности. Вот соответствующее место из его выступления:

«Третий вопрос касается тов. Раковского. Тов. Раковский не прав, говоря, что такого-то числа от НКИД пришло заявление о том, чтобы автономизировать республики. У тов. Раковского неясность по национальному вопросу. Вы полагаете, что если НКИД в республиках будут упразднены, а на этом настаивает тов. Ленин, чтобы они были слиты. (ГОЛОС: Объединены.) …Извините, никакого Союза у нас не будет, если у каждой республики будет свой Наркоминдел. Тов. Ленин забыл, он много забывал в последнее время, (выделено мною — Н.К.). Он забыл, что вместе с ним мы принимали основы Союза. (ГОЛОС: Он не был на пленуме.) Тов. Ленин забыл резолюцию, принятую на октябрьском пленуме о создании Союза, где говорится о слиянии 5-ти комиссариатов, объединении пути и оставлении нетронутыми 6-ти комиссариатов. Это тов. Ленин принял и утвердил. Затем это внесли в ЦК, который тоже это утвердил. Я готов представить любой документ»[1123].

Обратив внимание читателя на все эти нюансы в поведении Сталина и в его выступлениях, следует, однако, подчеркнуть самое важное — на съезде он, следуя указаниям, содержавшимся в письме Ленина по национальному вопросу, проявил себя решительным борцом против великодержавного шовинизма. Ни в одном другом докладе и выступлении Сталина не содержалось столько осуждающих слов по адресу великодержавного (т. е. великорусского) шовинизма, как на этом съезде. Понять и объяснить это можно. На мой взгляд, он, если делал это не по своей доброй воле, а из политической необходимости, то поступить иначе не мог. У него не было просто иного выхода, когда делегатам стало известно ленинское письмо по национальному вопросу. С другой стороны, выступая таким образом, он как бы снимал с себя ленинские обвинения в свой адрес, делал их предметом прошлого, а не проблемой сегодняшнего дня. Тем самым он укреплял свои политические позиции и в своеобразной, именно практической, форме дезавуировал обвинения в его адрес. Прежде всего данными соображениями я объясняю тот пыл, с которым Сталин обрушился на великодержавный шовинизм.

Однако осуждая великорусский шовинизм, подчеркивая его опасность в условиях введения новой экономической политики, Сталин старался как-то сбалансировать эту критику подчеркиванием реальной опасности и местного национализма. Это видно из следующего пассажа его доклада на съезде: «…в связи с нэпом во внутренней нашей жизни нарождается новая сила — великорусский шовинизм, гнездящийся в наших учреждениях, проникающий не только в советские, но и в партийные учреждения, бродящий по всем углам нашей федерации и ведущий к тому, что если мы этой новой силе не дадим решительного отпора, если мы ее не подсечём в корне, — а нэповские условия её взращивают, — мы рискуем оказаться перед картиной разрыва между пролетариатом бывшей державной нации и крестьянами ранее угнетённых наций, что будет означать подрыв диктатуры пролетариата.

Но нэп взращивает не только шовинизм великорусский, — он взращивает и шовинизм местный, особенно в тех республиках, которые имеют несколько национальностей. Я имею в виду Грузию, Азербайджан, Бухару, отчасти Туркестан, где мы имеем несколько национальностей, передовые элементы которых, может быть, скоро начнут конкурировать между собой за первенство. Этот местный шовинизм, конечно, не представляет по своей силе той опасности, которую представляет шовинизм великорусский. Но он всё-таки представляет опасность, грозя нам превратить некоторые республики в арену национальной склоки, подорвать там узы интернационализма»[1124].

Если рассматривать такую постановку вопроса абстрактно, то вроде бы она не могла вызывать каких-либо принципиальных возражений. Действительно, проявления великорусского шовинизма имели место, однако весь вопрос в формах и степени такого рода проявлений. Синдромом великорусского шовинизма никогда не страдал русский народ в целом, что подтверждает вся история его сожительства с другими народами многонациональной империи. Отдельные проявления шовинизма со стороны остатков прежних классов помещиков и буржуазии, а также случаи проявления его на бытовом уровне, что также, к сожалению, встречалось, — все это никак не давало оснований в столь широкой и обобщенной форме ставить вопрос об опасности великорусского шовинизма. И не только ставить, но и класть в основу общегосударственной национальной политики. Это тем более было чревато негативными последствиями, поскольку фактически только начинался реализовываться на практике проект создания единого многонационального государства. При такой постановке вопроса затушевывалось главное — на кого же должны были ориентироваться все национальности создававшегося государства, как не на русский народ. Народ, всегда бывший становым хребтом российской государственности. То, что ныне эта государственность выступала в советской форме, отнюдь не отменяло цементирующей роли русского народа в новом государственном строительстве. Поэтому центр атаки против великорусского шовинизма следует рассматривать скорее как дань классическим догмам ленинизма, чем отражением реально стоявших в тот период задач. И надо признать, что Сталин, с одной стороны, под прямым мощным прессом ленинской критики, а, с другой стороны, следуя в данном случае узкоклассовому подходу, допустил явный перекос в сторону разоблачения пресловутого великорусского шовинизма.

Мой комментарий вовсе не означает, что я становлюсь на позицию защитника шовинизма вообще и великорусского шовинизма в особенности. По мне любые проявления шовинизма достойны самого резкого осуждения, в том числе и великорусского шовинизма. Однако, как говорится, существует опасность выплеснуть вместе с водой и ребенка. Концентрировать направление главного удара в деле национально-государственного строительства против великорусского шовинизма, в условиях, когда все нации и национальности сплачивались вокруг русского народа в созидании принципиально иной государственности, было ошибочно.

При анализе данной проблемы нельзя обойти молчанием еще один момент. Речь идет о том, что в начале 20-х годов в среде русской эмиграции на Западе сформировалось так называемое «сменовеховство» (от названия журнала «Смена вех», выпущенного в Праге летом 1921 года группой кадетско-октябристских деятелей (Н.В. Устрялов, Ю.В. Ключников и др.). В целом выражая реставраторскую идеологию новой (нэпманской) буржуазии в России, сменовеховцы одновременно хвалили большевиков за то, что они восстанавливают единство российского государство. Естественно, что большевиками эта похвала «справа» рассматривалась как своего рода пощечина, как намек на то, что они якобы отказались от своих революционных идеалов. Вот почему Сталин, в частности, посчитал необходимым дать отпор этим утверждениям сменовеховцев, сделав акцент на том, что большевики, мол, не реставрируют идеи деникинцев о единой и неделимой России. «Не случайность и то, что господа сменовеховцы похваливают коммунистов-большевиков, как бы говоря: вы о большевизме сколько угодно говорите, о ваших интернационалистских тенденциях сколько угодно болтайте, а мы-то знаем, что то, что не удалось устроить Деникину, вы это устроите, что идею великой России вы, большевики, восстановили или вы её, во всяком случае, восстановите»[1125].

Но это, так сказать, обстоятельства привходящего рода, не дающие основания как-то пересматривать нашу общую оценку позиции Сталина в вопросе борьбы против великорусского шовинизма.

Мне думается, что в дальнейшем Сталин прекрасно осознал всю сложную диалектику данного вопроса. Поэтому в его теоретических работах и в практической деятельности не наблюдалось столь ожесточенных выпадов против великорусского шовинизма. Тем более, что зачастую местные националисты под борьбой против великодержавного шовинизма понимали просто-напросто борьбу против русских, разжигая в отношении них чувства неприязни, распространяя несправедливые, необоснованные упреки и т. п. Лишний раз подтверждалась истина, что любую, даже самую правильную кампанию, легко можно направить в совершенно противоположное русло. Все это должно было учитываться при объявлении великорусского шовинизма главной угрозой и главной опасностью в деле национально-государственного строительства.

Не совсем четко выраженное, но все же достаточно внятное понимание этого вопроса прозвучало и в докладе Сталина. Сделав, как это и полагалось, выпад против великорусского шовинизма, объявив его фактическим источником, первопричиной зарождения местного национализма, Сталин не ограничился только этим. Приведу соответствующее место из его доклада: «Конечно, если бы не было великорусского шовинизма, который является наступательным, потому что он силен, потому что он и раньше был силен, и навыки угнетать и принижать у него остались, — если бы великорусского шовинизма не было, то, может быть, и шовинизм местный, как ответ на шовинизм великорусский, существовал бы, так сказать, в минимальном, в миниатюрном виде, потому что в последнем счёте антирусский национализм есть оборонительная форма, некоторая уродливая форма обороны против национализма великорусского, против шовинизма великорусского. Если бы этот национализм был только оборонительный, можно было бы еще не поднимать из-за него шума. Можно было бы сосредоточить всю силу своих действий и всю силу своей борьбы на шовинизме великорусском, надеясь, что коль скоро этот сильный враг будет повален, то вместе с тем будет повален и национализм антирусский, ибо он, этот национализм, повторяю, в конечном счёте является реакцией на национализм великорусский, ответом на него, известной обороной. Да, это было бы так, если бы на местах национализм антирусский дальше реакции на национализм великорусский не уходил. Но беда в том, что в некоторых республиках этот оборонительный национализм превращается в наступательный»[1126].

Конечно, вызывает возражение, что местный национализм носил преимущественно оборонительный характер, как ответная реакция на русский национализм. Оставим это на совести такого знатока национальных проблем, каким был Сталин. Здесь он явно перегнул палку, поскольку имелось множество фактов, свидетельствовавших об обратном. Но отрадно уже то, что он посчитал необходимым подчеркнуть и опасность местного национализма, ярым противником которого он всегда представлял себя. Тем более уроки конфликта вокруг грузинского вопроса как раз и являлись более чем убедительным примером того, что местный национализм отнюдь и не преимущественно выступает в качестве защитной реакции против русского национализма. Все факты, а Сталин в полной мере владел ими, говорили как раз об обратном — именно местный национализм стал главной угрозой единству закавказских республик, не кто иной, как грузинский национализм выступил в качестве главного препятствия на пути вхождения в состав вновь образуемого государства.

Сталин проанализировал позицию грузинских уклонистов и раскрыл причины, по которым они противились вхождению в Союз через Закавказскую Федерацию. Здесь были и факторы экономического, географического и национального характера. В итоге получилось бы привилегированное положение грузин в Закавказье. Сталин, сам грузин, резко выступил против этого. Ибо тогда в Закавказье не было бы мира между национальностями[1127].

Говоря о позиции Сталина по национальному вопросу, следует подчеркнуть еще один положительный момент. Он решительно выступил против тех, кто пытался из проекта резолюции съезда вообще изъять тему местного национализма, ограничившись лишь указанием на угрозу великорусского шовинизма. Сталин самым решительным образом отмел такую постановку: «Второй вопрос — это о шовинизме великорусском и о шовинизме местном. Здесь выступали Раковский и особенно Бухарин, который предложил выкинуть пункт, говорящий о вреде местного шовинизма. Дескать, незачем возиться с таким червячком, как местный шовинизм, когда мы имеем такого «Голиафа», как великорусский шовинизм. Вообще, у Бухарина было покаянное настроение. Это понято: годами он грешил против национальностей, отрицая право на самоопределение, — пора, наконец, и раскаяться. Но, раскаявшись, он ударился в другую крайность»[1128].

Значительное место в плане разработки и реализации национальной политики сыграло закрытое совещание ЦК РКП с ответственными работниками национальных республик и областей, проведенное по инициативе и под руководством Сталина в Москве в июне 1923 года. Это совещание вошло в историю под названием «дело Султан-Галиева». На совещании по проблемам национальной политики и, в частности, по рассмотрению дела Султан-Галиева, бывшего ключевого работника сталинского комиссариата по делам национальностей, обвиненного в национализме и других антипартийных прегрешениях, Сталин выступал много раз. Интересно выделить некоторые моменты его позиции по рассматривавшимся этим совещанием вопросам. Участники совещания, не ограничившись критикой и осуждением Султан-Галиева, требовали его расстрела. Сталин, которого считали сторонником жестких мер, занял гораздо более мягкую позицию. Вот выдержка из его выступления на этом совещании (кстати, она была опущена при издании собрания его сочинений). «Наконец, два слова о судьбе самого Султан-Галиева. Тут говорили одни, что его нужно расстрелять. Другие сказали, что его нужно судить и проч. Я и до совещания говорил и теперь утверждаю, что тов. Куйбышев прав, думая, что его надо освободить. Человек признался во всех своих грехах и раскаялся. Из партии он изгнан и в партию, конечно, не вернется. Для чего же держать его в тюрьме?

Голос. Что он будет делать?

Сталин. Его можно использовать на советской работе. Почему бы нет?»[1129]

Довольно примечательный эпизод имел место на этом совещании в связи с выступлениями на нем Троцкого. А надо сказать, что он проявлял необычайную активность, выступал много раз, часто подавал реплики и т. д. Один из делегатов с явной иронией заметил в связи с этим: «…со стороны тов. Троцкого интерес к национальному вопросу появился с момента XII партийного съезда, а до XII съезда мы особенно благотворного влияния тов. Троцкого в борьбе с великорусским национализмом не чувствовали»[1130]. Сам Троцкий не прошел мимо этого замечания и посчитал нужным дать следующее объяснение: «Несомненно, этот интерес мой к нацвопросу повысился ко времени XII съезда, когда он у всей партии повысился. Я сохраняю за собой право в первую голову интересоваться теми вопросами, которые интересуют партию. Не скрою: есть еще один момент, который побудил меня этими вопросами заняться, — это было личное письмо ко мне тов. Ленина, который меня к этому приглашал»[1131].

Не только с высоты прошедшего времени, но и тогда было совершенно ясно, что особая активность Троцкого в национальном вопросе объяснялась не только, а, возможно, и не столько его собственным интересом к этому вопросу и просьбой Ленина. Решающую роль здесь, бесспорно, играли соображения подспудного характера. Поскольку Ленин подверг критике позицию Сталина в национальном вопросе, Троцкий счел выгодным для себя набрать дополнительные политические очки, используя для этого национальную проблематику. Не без оснований он считал, что национальная проблематика представляет собой именно то поле, где Сталину можно нанести сокрушительный удар, опираясь на авторитет Ленина. Однако, как это часто случалось с Троцким, его политические расчеты оказались или зыбкими, или запоздалыми. Набрать дополнительные политические очки в противоборстве со Сталиным на этом совещании Троцкому не удалось. Сталин вел себя чрезвычайно сдержанно и проявлял готовность искать и находить необходимые компромиссы. Его позиция подкреплялась тем, что он представлял и отстаивал заранее разработанную и утвержденную Политбюро точку зрения по данному вопросу.

В рамках этой согласованной позиции Сталин решительно выступал против тенденции превратить создававшееся единое государство в некую конфедерацию. А о том, что такие тенденции имели место, говорили сами участники совещания. Так, Д.З. Мануильский, сам бывший делегатом от Украины, заявил: «Я не скрою, товарищи, что у нас на Украине имеются серьезные расхождения с частью товарищей, возглавляемых тов. Раковским. Расхождения эти по линии государственной заключаются в том, что т. Раковский стоит на точке зрения, что тот союз, который сейчас организуется и будет проведен на ближайшей сессии ЦИКа, должен представлять из себя конфедерацию государств; мы же стоим на точке зрения, что этот союз должен являться и является союзным государством, а отнюдь не конфедерацией государств»[1132].

Вообще говоря, в спорах по вопросу о принципах создания единого государства на принципиально новых основах, представители Украины (разумеется, не все) демонстрировали свою особую линию, подчеркивали то, что, если выражаться модным сейчас стилем, сильно попахивало идеей «самостийности» и «незалежности» Украины. Причем делалось это не в открытую, а маскировалось клятвенными заверениями в верности общепартийной линии. Для прояснения картины позволю себе привести довольно большой пассаж из выступления Н.А. Скрыпника.

«Одна точка зрения — это великодержавный централизм, имеющий своей формой единую и неделимую Россию, точка зрения, осужденная и пригвожденная к позорному столбу нашим XII партсъездом, но все же, к сожалению, до сих пор имеющая своих сторонников в нашей партии. Нам придется выкорчевывать эту точку зрения, уничтожить ее, ибо до съезда она существовала, многие остались при этой точке зрения до сих пор. Надо постоянно отграничиваться от неё, ибо лозунг «единая неделимая республика» есть лишь сменовеховская модификация деникинского лозунга «единой и неделимой России». Эта точка зрения — не наша, а точка зрения крупной буржуазии. Мы с ней должны бороться, но мы равным образом должны бороться и с другой точкой зрения, которая представляет себе наш объединенный Союз Республик, как какой-то конгломерат, где имеются национальные государственные единицы, в своей совокупности не имеющие единой государственной воли. И эта точка зрения конфедерации имеет еще многих и многих сторонников. Мы должны отграничиться от обоих уклонов. Мы должны прямо сказать себе, что мы не только строим новое государство, но мы строим его не на старых принципах буржуазной науки государственного права. Мы не исходим из точки зрения ни единого государства, поглощающего объединяющие единицы, ни конфедерации, где союз не имеет своей воли»[1133].

Формально к речи Скрыпника трудно придраться и обвинить его в уклоне в сторону украинского национализма. Вроде он говорил по делу и общую позицию сформулировал в духе ортодоксальной партийной линии. Однако при подходе к практическим вопросам Скрыпник, как и ряд других украинских представителей, фактически выхолащивали содержание самого понятия — единое государство, когда речь шла о разграничении функций и полномочий. Весь свой пыл они концентрировали на борьбе против великорусского шовинизма. Да и как ни прикрывались некоторые представители Украины различными формулировками и другими словесными ухищрениями, фактически они высказывались за принцип конфедерации, а не федерации.

Полемика на совещании по данному вопросу настолько обострилась, что Раковский взял слово по личному вопросу. В нем он заявил: «Не в формулировках дело, а в том, какое содержание мы вложим в это социалистическое государство. Я считаю, что мы, украинцы, не меньше коммунисты, чем Сталин. Когда он в это понятие хочет внести более централистическое понимание, мы на этот счет будем спорить. И если это более централистическое понимание будет принято Политбюро и Пленумом ЦК, это не отнимает права у нас считать, что оно недостаточно целесообразно и, может быть, опыт покажет, что его нужно изменить»[1134].

В своем ответе на выступления Сталин специально остановился на комплексе этих вопросов. В частности, он сказал: «Я вижу, что некоторые тт. из украинцев за период от I съезда Союза Республик до XII съезда партии и настоящего совещания претерпели некоторую эволюцию от федерализма к конфедерализму. Ну, а я за федерацию, т. е. против конфедерации, т. е. против предложений Раковского и Скрыпника»[1135].

Можно было бы и дальше анализировать некоторые важные аспекты национальной проблематики, затронутые как Сталиным, так и его оппонентами. Но я полагаю, что и сказанного достаточно, чтобы читатель мог получить более или менее ясное представление о его взглядах и позиции на тот период времени. У кого-нибудь возникнет впечатление, что я и так излишне подробно излагаю здесь отдельные нюансы его позиции. Но я думаю, что не только в чисто историческом плане эта проблема заслуживает серьезного внимания. Послесталинский опыт развития Советского многонационального государства, особенно в период перестройки и после распада Советского Союза, с неопровержимой убедительностью доказал, насколько важными были для развития единого государства проблемы национальных отношений и методы решения возникавших вопросов. Сейчас многие компетентные исследователи, на мой взгляд, вполне обоснованно считают, что прежде всего разгул местного национализма, возникновение привилегированных национальных элит, с одной стороны, и отсутствие со стороны центра ясной, справедливой и твердой национальной политики явились одной из главных причин распада Советского Союза. Причем надо сказать, что политологами было пущено в оборот весьма благозвучное понятие «национальные элиты». В действительности национальные элиты представляли собой альянс прогнившей партийной, комсомольской и хозяйственной номенклатуры с теневыми мафиозными структурами. Так что под национальными элитами правильнее было бы понимать прокисшие сливки прежнего общества.

Поэтому сталинский опыт в области национальной политики, относящийся к периоду до смерти Ленина, безусловно заслуживает самого пристального внимания и изучения. Этот опыт вместе с тем составляет значительную составную часть всей политической биографии Сталина, и без знания именно этих аспектов его деятельности не будет полного представления о нем как политической фигуре вообще.

Кроме того, борьба вокруг национального вопроса в начале 20-х годов, в эпицентре которой стояла личность Сталина, позволила ему в дальнейшем, на других этапах развития и укрепления советского многонационального государства, более разумно, более правильно учитывать ошибки и промахи, допущенные в начале 20-х годов. Этим я не хочу сказать, что в дальнейшем его национальная политика была лишена серьезных изъянов и пороков. Речь идет не об этом, а о том, что он оказался способным объективно анализировать свои ошибки и промахи и на практике их исправлять. Легко себе представить, что бы случилось с нашей страной в период правления Сталина (особенно во время Великой Отечественной войны), если бы он упорно отстаивал линию на борьбу против великорусского шовинизма в качестве стратегического курса в национальном вопросе. Достаточно только поставить этот гипотетический вопрос. Отвечать на него нет необходимости, ибо все здесь ясно, как божий день.

Распад «тройки». Выше уже дана была общая оценка характера триумвирата между Зиновьевым, Камневым и Сталиным. За этим триумвиратом в партийных кругах прочно закрепилось полуофициальное название — «тройка». Этот альянс с самого своего зарождения был заранее обречен на распад. Вопрос стоял лишь о долговременности политического существования этой «тройки». Сравнительно долгий — около двух лет — срок функционирования этого триумвирата объяснялся рядом причин. Главными из них являлись следующие: Ленин еще оставался жив, и в связи с этим никто из членов «тройки» не рисковал предпринимать какие-то решительные шаги. Во-вторых, позиции Троцкого в партии и стране были еще достаточно сильны, поэтому все члены триумвирата пытались сохранить хотя бы видимость единства между собой перед лицом общего противника и соперника. Личные отношения между членами «тройки» и Троцким характеризовались крайней степенью неприязни и даже враждебности. Зиновьев ненавидел Троцкого, видя в нем главного соперника на пути к партийному Олимпу. Последний отвечал ему тем же, к чему добавлялись и чувства, очень напоминавшие презрение. Отношения между Каменевым и Троцким также не отличались особой сердечностью, хотя Каменев был женат на сестре Троцкого. Что же касается отношений между Сталиным и Троцким, то об этом достаточно много и подробно уже говорилось.

О взаимоотношениях внутри самой «тройки» также нельзя сказать ничего хорошего. Это был политический союз совершенно разных по своим устремлениям и складу мышления, не говоря уже о личных качествах характера, личностей. Зиновьев претендовал на право быть первым среди равных (primus inter pares), хотя ни интеллектуальными, ни волевыми качествами для этого он не обладал. Менее амбициозный и более интеллектуальный Каменев, по не вполне понятным причинам, как правило шел в фарватере Зиновьева. Качества Сталина как политика и как личности мною уже достаточно подробно описаны. У него были все предпосылки для того, чтобы стать не только первым среди равных, но и вообще первым и единственным лидером. Роковой ошибкой двух других членов триумвирата являлось то, что они фатально недооценивали Сталина и как политика, и как политического бойца, не говоря уже о его способностях к маневрированию, умению с фантастической способностью использовать в своих интересах малейшие промахи своих реальных и потенциальных противников и соперников. Безусловно, его слабым местом было то, что он находился в состоянии серьезного политического и личного конфликта с Лениным. Но поскольку вождь оказался недееспособным, то этот недостаток не мог уже играть решающей роли в соперничестве в рамках триумвирата. Тем более что на первых порах и Зиновьев, и Каменев оказывали поддержку Сталину, доказывая, что критика Ленина носит не всегда справедливый и обоснованный характер. К тому же, сами они в завещании Ленина были охарактеризованы как деятели, выступившие против Октябрьского переворота. А это обвинение звучало гораздо более серьезно, чем обвинение Сталина в грубости и нелояльности по отношению к товарищам.

Словом, это был союз людей, которых объединяли не позитивные, созидательные цели, а скорее негативные — нанести поражение общему противнику — Троцкому — и оказывать помощь и поддержку друг другу до тех пор, пока это будет им выгодно. Триумвират был образчиком беспринципной политической сделки. Ясно, что у него не могло быть и будущего.

До поры до времени его участники демонстрировали свое единство и общность взглядов. Но это не выходило за рамки тактических маневров, в которых каждый преследовал свои собственные цели. В силу естественных причин, поскольку приходилось сталкиваться со многими сложными проблемами и решать их, спектр разногласий между членами «тройки» не только становился все более очевидным, но и непрерывно расширялся. Единственное, что не вызывало особых трений между ними, было отрицательное отношение к Троцкому. Хотя и здесь, необходимо сделать существенную оговорку: Сталин, как политик более широкого формата, способный видеть перспективу развития событий, порой проявлял готовность пойти на некоторые компромиссы с Троцким, которого он, не без задней мысли, также имел в виду использовать в своем противоборстве с двумя другими членами триумвирата при подходящих обстоятельствах. Об этом красноречиво свидетельствует выдержка из заключительного слова Сталина на XII съезде (эта выдержка, кстати, не вошла в опубликованный тогда стенографический отчет). Из слов Сталина и всей линии его поведения явствует, что в тот достаточно трудный для него период он стремился к определенному компромиссу с Троцким. «В сентябре прошлого года т. Ленин внес в Политбюро предложение о том, чтобы т. Троцкого назначили замом его, зам. предсовнаркома. Предложение это было проголосовано. Тов. Троцкий категорически отказался без мотивов. В январе этого года я повторил предложение т. Ленина, добавив, что по выбору Троцкого, либо он берет место зама и берет под опеку, так сказать, ВСНХ, либо он берет пост зама, беря под опеку Госплан, которым он очень увлекался. Мы еще раз получили категорический ответ с мотивировкой о том, что назначить его, Троцкого, замом — это значит ликвидировать его как советского работника. Конечно, товарищи, это дело вкуса»[1136]. Последнее замечание о том, что это, мол, дело вкуса, пронизано вполне понятным сарказмом. Но факт остается фактом: никто иной, как сам Сталин предлагал Троцкому занять пост заместителя Предсовнаркома. Насколько искренним являлся такой шаг со стороны Сталина, судить трудно. Видимо, стремление Сталина имело своей истинной целью посредством переключения Троцкого на курирование ВСНХ или Госплана освободить его от поста наркома по военным и морским делам и председателя Реввоенсовета, что значительно подрывало общие позиции Троцкого в стране. Но дело, собственно, даже и не в этих сталинских маневрах. Хотя, надо признать, он искусно маневрировал, тонко использовал в своих целях соперничество среди своих противников и демонстрировал, говоря высоким стилем, свое политическое мастерство. И объективности ради надо признать, что здесь он не на одну, а на целых две головы превосходил своих незадачливых конкурентов на место наследника вождя.

С высоты сегодняшнего дня все перипетии тогдашней борьбы диадохов за власть порой выглядят даже несколько примитивно, поскольку некоторые шаги оппонентов, кажется, можно заранее было рассчитать с тем, чтобы предпринять ответные или превентивные меры. Однако так кажется только сейчас, когда уже известны итоги этого противоборства и есть возможность на основе исторических данных ясно видеть просчеты и ошибки противостоявших сил. Тогда все это было покрыто завесой неопределенности. Что вовсе не выглядит загадкой или случайностью, ибо прежде всего сама обстановка в партии и стране отличалась чрезвычайной сложностью и напряженностью. НЭП и его последствия внесли нечто вроде хаоса в умы и настроения широких масс населения и, разумеется, самих партийцев. Не ясны были пути дальнейшего продвижения вперед, способы эффективной борьбы с негативными последствиями новой экономической политики. Словом, внутриполитическая ситуация в стране, хотя в целом и была более или менее стабильной, но продолжала оставаться сложной и противоречивой. Важнейшим фактором выступали и трудности экономического развития, разруха промышленности, нехватка элементарных товаров и продуктов, серьезные нарушения в отношениях между городом и селом, так называемые «ножницы» (дисбаланс между ценами на промышленные и сельскохозяйственные товары) и многое другое. Тревогу в ума и сердца правоверных коммунистов вносили и веяния НЭПа, связанные прежде всего с тем, что в городе и на селе все выше поднимали голову новые хозяева. Последние считали, что если большевиков не удалось победить в открытой военной схватке, то поражение им можно нанести на экономическом поле, где у них явно не было необходимого опыта и навыков.

Словом, ситуация в стране, брожение в самой партии, отсутствие единства в руководстве и, наконец, последнее по месту, но не по значению, — борьба за политическое наследие умиравшего вождя — все это в совокупности предопределяло нарастание борьбы в рамках триумвирата, а в конечном счете и его неотвратимый распад.

Распад триумвирата, как и следовало ожидать, начался с борьбы за власть. Точнее сказать, с углублением этой борьбы за власть. Новой особенностью ее выступало то, что атаки на Троцкого стали сочетаться с нарастанием противоборства между самими членами триумвирата. В центр внимания соратниками-соперниками Сталина был поставлен вопрос о том, что он не считается со своими коллегами по «тройке», не советуясь с ними, принимает решения о назначении тех или иных ответственных работников. Словом, действует так, как будто триумвирата вообще не существует. Возмущенный Зиновьев пишет летом 1923 года Каменеву. «Что же делает Сталин?…Спросил кого-нибудь Сталин при этих назначениях? Нас, конечно, нет. Тебя, боюсь, тоже нет. Что же получается? Своя рука владыка»[1137]. И далее в том же письме: «Продолжать ли примеры? Кажется, довольно.

Мы этого терпеть больше не будем.

Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина — пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен. Во всех платформах говорят о «тройке», считая, что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина. Ильич был тысячу раз прав. Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема. Ну, для тебя это не ново. Ты сам не раз говорил то же»[1138]. Налицо не просто озабоченность, а настоящая тревога, порожденная ожиданием неизбежного политического шторма.

Как же Сталин реагировал на нападки со стороны своих коллег по триумвирату? Через С. Орджоникидзе он получил информацию, переданную ему Зиновьевым и другими, о планах, которые они вынашивали с целью ограничения власти Генерального секретаря. Еще не зная всех деталей этих планов, он ответил письмом, в котором так и чувствовалось не столько беспокойство, сколько плохо скрываемое презрение и насмешка. Вот полный текст его короткого послания: «Бухарину и Зиновьеву. Письмо ваше получил. Беседовал с Серго. Не пойму, что именно я должен сделать, чтобы вы не ругались, и в чем, собственно, тут дело? Не думаю, чтобы интересы дела требовали маскировку. Было бы лучше, если бы прислали записочку, ясную, точную. А еще лучше, если переговорим при первой возможности. Все это, конечно, в том случае, если вы считаете в дальнейшем возможной дружную работу (ибо из беседы с Серго я стал понимать. что вы, видимо, не прочь подготовить разрыв, как нечто неизбежное). Если же не считаете ее возможной, — действуйте, как хотите, — должно быть, найдутся в России люди, которые оценят все это и осудят виновных. 

Дней через 8—10 уезжаю в отпуск (устал, переутомился). Всего хорошего.

И. Сталин. 3 /УШ— 22

P.S. Счастливые вы, однако, люди: имеете возможность измышлять на досуге всякие небылицы, обсуждать их и пр., а я тяну здесь лямку, как цепная собака, изнывая, причем я же оказываюсь «виноватым». Этак можно извести хоть кого. С жиру беситесь вы, друзья мои»[1139].

Письмо Сталина явилось первой его реакцией на планы, которые вынашивались в одной из пещер в районе Кисловодска, где отдыхала тогда группа ведущих деятелей ЦК. В июле–августе 1923 г. группа членов ЦК РКП(б), отдыхавших в Кисловодске, обсуждала вопросы упразднения Оргбюро и реорганизации работы Секретариата ЦК. В Оргбюро в это время входили члены: А.А. Андреев, Ф.Э. Дзержинский, В.М. Молотов, Я.Э. Рудзутак, А.И. Рыков, И.В. Сталин, М.П. Томский; кандидаты в члены: И.А. Зеленский, М.И. Калинин, В.М. Михайлов. Секретарями ЦК, кроме Генсека, были В.М. Молотов и Я.Э. Рудзутак. По предложению Г.Е. Зиновьева и Н.И. Бухарина для большей консолидации в работе ЦК в состав Секретариата намечались Г.Е. Зиновьев, И.В. Сталин и Л.Д. Троцкий. Против высказался только К.Е. Ворошилов. Отъезжавшему в Москву Г.К. Орджоникидзе было поручено выяснить мнение И.В. Сталина и Л.Б. Каменева по этому вопросу.

Впрочем, в интересах более детального прояснения того, что именно тогда произошло на совещании в одной из пещер под Кисловодском, стоит привести рассказ об этом самого Зиновьева. В декабре 1925 года, выступая на XIV съезде партии, где он возглавлял оппозицию Сталину, он достаточно красочно описал существо дела и все обстоятельства, сопутствовавшие ему. Хотя отрывок из его выступления довольно велик, он заслуживает того, чтобы его привести, поскольку он живо передает обстановку того времени и характер борьбы в рамках самой «тройки» Итак, слово Зиновьеву:

«Здесь на съезде получило большое значение сообщение о «кисловодских пещерах», и на этом «пещерном заседании» я вынужден остановиться. Оно происходило в 1923 г., летом после XII съезда, а не в разгар дискуссии с Троцким, как об этом говорил т. Ворошилов. Присутствовал там целый ряд товарищей, находившихся на отдыхе, а часть, кажется, была приглашена из товарищей ростовцев, которые были близко. Дело шло о том, как нам наладить работу впредь до восстановления здоровья Владимира Ильича. Все тогда еще, как я помню, уехали в отпуск с надеждой, что Владимир Ильич вернется к работе. Вот и думали: как же нам все-таки продержаться, если болезнь затянется (опасения тоже были), как нам поддержать равновесие. На этом совещании были представлены два мнения. Все участники совещания понимали, и всем им одинаково было ясно, что Секретариат при Владимире Ильиче это одно, а Секретариат без Владимира Ильича — это совершенно другое. При Владимире Ильиче, кто бы ни был секретарем, кто бы ни был в Секретариате, все равно и тот и другой играли бы ограниченную служебную роль. Это был организационный инструмент, долженствовавший проводить определенную политику. Без Владимира Ильича стало всем ясно, что Секретариат ЦК должен приобрести абсолютно решающее значение. Все думали, как бы это сделать так, — было это, повторяю, до первой дискуссии с тов. Троцким, — чтобы мы имели известное равновесие сил и не наделали больших политических ошибок, выходя в первое наше большое политическое плавание без Владимира Ильича в обстановке, гораздо более трудной, чем ныне… И вот тогда у нас возникли два плана. Один план — сделать Секретариат служебным, другой — «политизировать» Секретариат в том смысле, чтобы в него вошли несколько членов Политбюро и чтобы это было действительно ядро Политбюро. Вот между этими двумя планами мы и колебались. В то время назревали уже кое-какие личные столкновения — и довольно острые столкновения — с тов. Сталиным. Вот тут возник план, принадлежавший Бухарину, — кажется, это было вчера засвидетельствовано, если нет, это, вероятно, можно засвидетельствовать письмом, ибо об этом плане мы с Бухариным написали тов. Сталину, и, вероятно, у тов. Сталина сохранилось это письмо. Об этом письме, конечно, в газетах ничего не было. План был такой: а может быть, нам политизировать Секретариат таким образом, чтобы в него ввести трех членов Политбюро, чтобы это было нечто вроде малого Политбюро; раз Секретариат получает такое громадное решающее значение, может быть лучше, чтобы в него входило 2–3 члена Политбюро. В числе этих трех называли: Сталина, Троцкого, меня или Каменева или Бухарина. Вот этот план обсуждался в «пещере», где были покойный Фрунзе, Лашевич, Евдокимов, Ворошилов, где был ряд товарищей совершенно различных настроений, совершенно различных личных связей и т. д. Насколько помню, решения никакого принято не было и не могло быть принято… Тов. Сталин ответил тогда, кажется, телеграммой грубовато-дружеского тона: мол, дескать, вы, ребята, что-то путаете, я скоро приеду, и тогда поговорим. Затем, через некоторое время он приехал, и тогда, — не помню, в «пещере» или в другом месте, — состоялось у нас несколько разговоров. Было решено в конце концов, что Секретариата не будем трогать, а для того, чтобы увязать организационную работу с политической, введем в Оргбюро трех членов Политбюро. Это тоже не особенно практическое предложение внес тов. Сталин, и мы на него согласились. Мы ввели в Оргбюро трех членов Политбюро: т.т. Троцкого, Бухарина и меня. Я посетил заседание Оргбюро, кажется, один или два раза, т.т. Бухарин и Троцкий как будто не были ни разу. Из этого ничего не вышло. И эта попытка оказалась ни к чему»[1140].

На том же XIV съезде сам Сталин дал принципиально иную оценку планам коренной реорганизации исполнительных органов ЦК. По поводу «пещерного совещания» он сообщил следующее: «Этот вопрос имеет свою историю. В 1923 году, после XII съезда, люди, собравшиеся в «пещере» (смех), выработали платформу об уничтожении Политбюро и политизировании Секретариата, т. е. о превращении Секретариата в политический и организационный руководящий орган в составе Зиновьева, Троцкого и Сталина. Каков смысл этой платформы? Что это значит? Это значит руководить партией без Калинина, без Молотова. Из этой платформы ничего не вышло, не только потому, что она была в то время беспринципной, но и потому, что без указанных мной товарищей руководить партией в данный момент невозможно. На вопрос, заданный мне в письменной форме из недр Кисловодска, я ответил отрицательно, заявив, что, если товарищи настаивают, я готов очистить место без шума, без дискуссии, открытой или скрытой, и без требования гарантий прав меньшинства. (Смех.)»[1141].

И чтобы покончить с этим вопросом — «пещерным вариантом» решения проблемы Генерального секретаря — приведу отрывок из того самого письма Сталина, на которое позже ссылались они оба. Сталин писал Зиновьеву прямо, избегая каких-либо дипломатических экивоков (это был не только его стиль, но и своеобразное отражение уверенности в прочности своего положения):

«Тов. Зиновьев! Ваше письмо от 31VII получил. Отвечаю по вопросам.

1. Вы пишете: «не примите и не истолкуйте разговор с Серго в другую сторону». Скажу прямо, что я истолковал именно «в другую сторону». Одно из двух: либо дело идет о смене секретаря теперь же, либо хотят поставить над секретарем специального политкома (политического комиссара — Н.К.). Вместо ясной постановки вопроса, вы оба ходите вокруг да около вопроса, стараясь обходным путем добиться цели и рассчитывая, видимо, на глупость людей. Для чего понадобились эти обходные пути, если действительно существует группа и если есть минимальная доза доверия? Для чего понадобились ссылки на неизвестное мне письмо Ильича о секретаре (здесь Сталин явно лукавит, поскольку письмо Ленина с предложением заменить его на посту Генерального секретаря ему было известно с самого начала, и об этом уже шла речь выше — Н.К.) разве не имеется доказательств к тому, что я не дорожу местом и, поэтому, не боюсь писем? Как назвать группу, члены которой стараются запугать друг друга (чтобы не сказать больше)? Я за смену секретаря, но я против того, чтобы был учинен институт политкома (политкомов и так немало: Оргбюро, Политбюро, Пленум).

2. Не правы вы, говоря, что секретарь единолично решает вопросы. Ни одно решение, ни одно указание не проходит без оставления в архиве ЦК соответствующих копий. Я бы очень хотел, чтобы Вы нашли в архиве ЦК хоть одну телеграмму, хоть одно распоряжение, не санкционированное той или иной инстанцией ЦК.»[1142]

Приведенные выше факты и материалы говорят сами за себя. Борьба членов триумвирата против Сталина, точнее их стремление фактически отстранить его от обязанностей генсека путем коренного реформирования самого Секретариата или Оргбюро, развернувшаяся в 1923 году, не увенчалась успехом. Не так просто выявить сумму всех причин, благодаря которым затея с реорганизацией, оказалась фактически похороненной. Здесь сказались, видимо, и политическая близорукость Зиновьева и Каменева, и общее нежелание именно в тот период развертывать широкомасштабную и открытую борьбу, что во время болезни Ленина многими воспринималось бы как дележ политического наследия еще живого вождя. Но главную роль сыграл другой фактор — резкое, принявшее самые острые формы, обострение противоборства с Троцким. Именно борьба против Троцкого на время сохранила триумвират, хотя месяцы его существования уже начали свой отчет.

Но прежде чем перейти к рассмотрению борьбы против троцкизма и партийной дискуссии 1923 года, которая подвела итоги этой борьбы, следует, очевидно, сказать о том, как был окончательно похоронен триумвират. Формально произошло это в июне 1924 года, когда Сталин в докладе на курсах секретарей укомов при ЦК РКП(б) впервые публично выступил против Каменева и Зиновьева. Момент для него был подходящий (а он, как известно, был мастером выбирать нужный момент): только что закончился XIII съезд партии, на котором было по делегациям оглашено завещание Ленина. На предшествовавшем съезду пленуме ЦК было решено было оставить Сталина на посту генсека. Совещание делегаций съезда подтвердило эту рекомендацию. На первом же после съезда пленуме ЦК Сталин подал просьбу об отставке с поста Генерального секретаря, но она была отвергнута. (Об этом речь уже шла выше, поэтому я не буду дальше развивать данную тему). В общем положение Сталина к июню 1924 года было прочными, над ним уже не висело дамокловым мечом предложение Ленина о его замене. Вот в такой обстановке он и нанес свой первый, уже открытый, удар по своим коллегам из «тройки».

Вначале он подверг критике Каменева. «Недавно, — заявил он, — я читал в газете доклад одного из товарищей о XIII съезде (кажется, Каменева), где чёрным по белому написано, что очередным лозунгом нашей партии является будто бы превращение «России нэпмановской» в Россию социалистическую. Причём, — что еще хуже, — этот странный лозунг приписывается не кому иному, как самому Ленину. Ни больше, ни меньше! Между тем известно, что ничего такого не говорил и не мог сказать Ленин, ибо России «нэпмановской», как известно, нет в природе. Правда, Ленин говорил о России «нэповской». Но одно дело «нэповская» Россия (т. е. Советская Россия, практикующая новую экономическую политику) и совершенно другое дело Россия «нэпмановская» (т. е. такая Россия, во главе которой стоят нэпманы). Понимает ли эту принципиальную разницу Каменев? Конечно, понимает. Почему же он выпалил тогда этот странный лозунг? По обычной беззаботности насчёт вопросов теории, насчёт точных теоретических определений. А между тем, весьма вероятно что этот странный лозунг может породить в партии кучу недоразумений, если ошибка не будет исправлена»[1143].

Здесь мы видим чуть ли не иезуитский прием полемики, примененный Сталиным. Каждый разумный человек в этих двух терминах не найдет того смыслового отличия, которое обнаружил и выпятил Сталин. И сделал он это вполне сознательно, исключительно в целях компрометации Каменева.

Не менее грубый прием использовал он и против Зиновьева, хотя и не назвал при этом его по имени. Однако все поняли, кого имеет в виду Сталин. Речь шла о злополучной формулировке о диктатуре партии, о чем уже шла речь выше. «Еще один пример, — продолжал Сталин. — Нередко говорят, что у нас «диктатура партии». Я, говорит, за диктатуру партии. Мне помнится, что в одной из резолюций нашего съезда, кажется, даже в резолюции XII съезда, было пущено такое выражение, конечно, по недосмотру. Видимо, кое-кто из товарищей полагает, что у нас диктатура партии, а не рабочего класса. Но это же чепуха, товарищи»[1144].

Здесь нет смысла вдаваться в анализ всяких дефиниций и выяснять, в чем состоит на практике разница между диктатурой пролетариата и диктатурой партии. Однако уместно напомнить, что сам Сталин голосовал за резолюцию съезда, закрепившее это понятие. Иными словами, он в той же мере мог взять ответственность и на самого себя. Однако удар был направлен против Зиновьева, из чего совершенно явственно вытекало, что Сталин ставит крест на триумвирате и публично хоронит «тройку». Иными словами, вся история существования триумвирата доказала, что это была довольно нечестная политическая сделка. А потому и не имевшая никакого будущего. Сталин с самого начала это сознавал и использовал «тройку» в интересах укрепления своих политических позиций. Когда они окрепли в необходимой, по его мнению, степени, он фактически положил конец ее существованию. Делалось это также по-сталински — постепенно и продуманно. Под предлогом того, что в таком узком составе нельзя руководить партией, «тройка» была расширена до «пятерки» (включили Бухарина и Рыкова), а затем до «семерки» (пополнили Томским и Куйбышевым). Но каков бы ни был количественный и персональный состав узкого руководства ЦК, центральную роль в нем играл Сталин. Шаг за шагом он сметал со своего пути политических оппонентов и создавал необходимые предпосылки для установления сначала ограниченного, а затем и абсолютного своего всевластия в партии. В этом заключалась одна из наиболее характерных особенностей политической стратегии и тактики нового будущего вождя.

Партийная дискуссия 1923 года и поражение Троцкого. Завершающим аккордом на этом этапе борьбы Сталина за установление и укрепление своего положения в качестве ключевой политической фигуры в руководстве партии стала борьба против троцкизма. Было бы неверно с точки зрения исторической правды утверждать, что инициатором начала этой борьбы был Сталин. В тот период ему, как мне кажется, не совсем было выгодно выступать застрельщиком кампании против Троцкого и троцкизма вообще. Спровоцировал начало этой, одной из самых напряженных и самых острых политических дискуссий в партии сам Троцкий.

Троцкий, наблюдая за усилением позиций Сталина и тем, как неуклонно растет число его сторонников, решил открыто выступить с инициативой нападок на Сталина. Сигналом к этому явилось его письмо членам ЦК и ЦКК в октябре 1923 года. В нем Троцкий в концентрированном виде сформулировал основные претензии к проводимой Сталиным политике. Особый акцент он делал на том, что крайнее ухудшение внутрипартийной обстановки имеет две причины: а) в корне неправильный и нездоровый внутрипартийный режим и б) недовольство рабочих и крестьян тяжелым экономическим положением, которое сложилось не только в результате объективных трудностей, но и в результате явных коренных ошибок хозяйственной политики[1145]. Троцкий подчеркивал, что при назначениях, смещениях, перемещениях члены партии оценивались, прежде всего под тем углом зрения, в какой мере они могут содействовать или противодействовать поддержанию того внутрипартийного режима, который — негласно и неофициально, но тем более действительно — проводится через Оргбюро и Секретариат ЦК[1146]. Он добавлял, что в самый жестокий момент военного коммунизма назначенство внутри партии не имело и на одну десятую того распространения, что ныне. Назначение секретарей губкомов стало теперь правилом. В итоге возникла секретарская психология. И как вывод: бюрократизация партийного аппарата достигла неслыханного развития применением методов секретарского отбора[1147].

Особую тревогу Троцкого вызвали попытки Сталина и «тройки» в целом подорвать личные позиции Троцкого в Красной армии. В связи с этим он писал: «Вместо того, чтобы сосредоточить свое внимание на промышленности в целом, военной промышленности в особенности, на последнем Пленуме делается попытка включения в Реввоенсовет группы цекистов во главе с т. Сталиным»[1148]. Имелось в виду решение сентябрьского пленума ЦК (1923 г.) ввести в Реввоенсовет Республики несколько членов ЦК и создать при председателе РВС исполнительный орган, в состав которого предполагалось включить в числе других и И.В. Сталина.

Мотивировалось это, как сказано в письме членов ПБ в октябре, тем, что «сам тов. Троцкий в последние годы уделял армии совершенно недостаточно внимания. Основная работа в Реввоенсовете находится в руках тов. Склянского и группы беспартийных спецов, состоящей из Главкома Каменева, Шапошникова и Лебедева. Эта группа — очень добросовестные, трудолюбивые и знающие дело работники. Но в момент, когда ЦК решил в несколько раз увеличить нынешний состав армии, и когда нам стало ясно, что надвигается время, когда армия вновь будет решать судьбы Республики, мы, естественно, пришли к выводу, что нельзя вверять судьбу армии исключительно названной группе»[1149].

Однако тогда это предложение не прошло ввиду упорного сопротивления Троцкого. Но, по крайней мере, ему было ясно показано, что дни его безраздельного верховенства в Красной армии подходят к концу. Что и случилось несколько позже, когда его заместителем был назначен сторонник Сталина М.В. Фрунзе.

Новая фаза во внутрипартийной борьбе началась так называемым письмом 46-ти крупных партийных работников в ЦК. В этом письме они ставили вопрос ребром: «Чрезвычайная серьезность положения заставляет нас (в интересах нашей партии, в интересах рабочего класса) сказать вам открыто, что продолжение политики большинства Политбюро грозит тяжкими бедами для всей партии. Начавшийся с конца июля этого года хозяйственный и финансовый кризис, со всеми вытекающими из него политическими, в том числе и внутрипартийными последствиями, безжалостно вскрыл неудовлетворительность руководства партией, как в области хозяйства, так и особенно в области внутрипартийных отношений»[1150].

Подписанты платформы 46-ти отмечали: «…мы наблюдаем все более прогрессирующее, уже почти ничем не прикрытое разделение партии на секретарскую иерархию и «мирян», на профессиональных партийных функционеров, подбираемых сверху, и прочую партийную массу, не участвующую в общественной жизни»[1151].

С публикацией в «Правде» 11 декабря 1923 г. статьи Троцкого «Новый курс (Письмо к партийным совещаниям)» партийная дискуссия вступила в свою самую ожесточенную фазу.

В развернувшей дискуссии Сталин не только принимал самое активное участие, но и по существу был той фигурой, которая определяла главные направления ударов против Троцкого, формулировала самые язвительные и далеко идущие политические обвинения в адрес оппозиционеров. В свойственном ему лаконичном стиле он вскрывал причины этой дискуссии, защищал правильность основного стратегического курса, высказывал уже не только свое личное понимание основных внутрипартийных принципов демократии и выборности, но и преподносил их в качестве унаследованных от всей истории партии и прошедших суровое испытание временем. Причем рефреном почти всех его выступлений служил тезис о том, что руководство партии ни на йоту не отступает от ленинских установок, а лишь твердо проводит их в жизнь в новых исторических условиях. Особый акцент он делает на толковании границ демократии.

Выступая 2 декабря 1923 г., он подчеркивал: «Вторая крайность касается вопроса о границах дискуссии. Состоит она в том, что некоторые товарищи добиваются неограниченной дискуссии, усматривая начало и конец партийной работы в обсуждении вопросов и забывая о другой стороне партийной работы, а именно — о действенной ее стороне, требующей проведения в жизнь решений партии»[1152]. В том же ключе выдержано выступление Сталина на объединенном пленуме ЦК и ЦКК в октябре 1923 года: «Нет дискуссий — говорит Яковлева. Как чеховская дама: «дайте мне атмосферу». Бывают моменты, когда не до дискуссий»[1153].

Сталину, конечно, нельзя отказать в остроумии и в чувстве язвительного юмора. Он охотно прибегает к ним, развенчивая один их ключевых тезисов Троцкого «о перерождении старой гвардии большевиков». Вот один из образчиков его остронаправленного политического юмора, призванного высмеять оппонента, представить его в явно неприглядном виде (учитывая тот факт, что к большевикам Троцкий примкнул лишь в 1917 году).

«Во-первых, я должен рассеять одно возможное недоразумение. Троцкий, как видно из его письма, причисляет себя к старой гвардии большевиков, проявляя тем самым готовность принять на себя те возможные обвинения, которые могут пасть на голову старой гвардии, если она в самом деле станет на путь перерождения. Нужно признать, что эта готовность жертвовать собой, несомненно, является чертой благородства. Но я должен защитить Троцкого от Троцкого, ибо он, по понятным причинам, не может и не должен нести ответственность за возможное перерождение основных кадров старой большевистской гвардии. Жертва, конечно, дело хорошее, но нужна ли она старым большевикам? Я думаю, что она не нужна»[1154].

К аналогичному приему он прибег и в «Докладе об очередных задачах партийного строительства», сделанном им 17 января 1924 г. на ХIII партийной конференции. Касаясь звучавших тогда обвинений в том, что Троцкого «зажимают», извращают его истинную позицию, Сталин под смех присутствующих заявил: «Я не поднимаю здесь вопроса о том, кто кого обижает. Я думаю, что если хорошенько разобраться, то может оказаться, что известное изречение о Тит Титыче довольно близко подходит к Троцкому: «Кто тебя, Тит Титыч, обидит? Ты сам всякого обидишь». Но я сказал, что в этот вопрос я вдаваться не буду»[1155].

Партийная дискуссия осени 1923 года вошла в историю партии и страны не только как одна из самых острых и напряженных. Едва ли будет ошибкой назвать эту дискуссию и самой демократичной. Разумеется, в пределах, вообще возможных в условиях жесткой централизации. Потребовала она и от Сталина огромных усилий, нацеленных на ее успешное завершение. Любопытно отметить один эпизод, связанный с личным участием генсека в дискуссии. На одном из партийных собраний он в полемическом задоре сообщил некоторые сведения о секретных решениях ЦК. Политбюро рассмотрело этот казус и записало в своем протоколе, что «т. Сталин поступил неправильно, сообщив собранию содержание решений Пленумов ЦК и ЦКК, ибо этим было нарушено прямое постановление ЦК и ЦКК»[1156]. Каких-либо дисциплинарных для Сталина последствий данное решение Политбюро не повлекло. Это, конечно, мелкий эпизод, но он показывает, что и сам Сталин в тот период не находился вне зоны критики, пусть даже и мягкой.

Особое место в политическом и теоретическом наследии Сталина принадлежит его докладу на XIII партконференции. Это было по существу его первое и наиболее острое публичное наступление на Троцкого. Здесь уже было не до дипломатии, вещи назывались своими именами, ставки в этой борьбе были заранее определены: и Сталин вместе со своими временными союзниками, и Троцкий, поддержанный довольно узкой группой своих единомышленников, ясно понимали, что их ожидает в случае поражения. Данный момент придавал дискуссии особенно напряженный и даже ожесточенный характер, намного превосходивший все предшествующие столкновения в партии. В речи в октябре 1923 года на Пленуме ЦК Сталин четко сформулировал стратегическую цель борьбы против Троцкого: «Выход: мы не можем повторить эксперимент дискуссии перед X съездом. Тогда Троцкий ее начал, отказавшись выполнить предложение Ленина об исчерпании вопроса в профсоюзной комиссии съезда.

Случай повторился. Троцкий повторил шаг, создавший обстановку, грозящую нам расколом. Надо так оценить поступок Троцкого и осудить его. Надо обеспечить такой порядок, чтобы все разногласия в будущем решались внутри коллегии и не выносились во вне ее»[1157].

Тринадцатая конференция партии, ставшая фактически финалом дискуссии, проходила в самый канун кончины Ленина — в январе 1924 год. «Тройка», и в первую очередь Сталин, видели задачу этой конференции в том, чтобы нанести по Троцкому и троцкизму удар такой силы, чтобы он не смог больше от него оправиться. Серьезным фактором, призванным гарантировать успешное осуществление поставленной цели, являлось то, что Ленин уже никак не мог вмешаться в ход конференции. Даже своими письмами, ибо он был фактически живым трупом. Эта партконференция подвела итоги дискуссии и приняла резолюцию, осуждающую мелкобуржуазный уклон в партии, под которым понимался троцкизм[1158]. Попутно заметим, что именно эта конференция приняла постановление о вовлечении в ряды партии в течение ближайшего года не менее, чем 100 тыс. новых членов. (После смерти Ленина задним числом это кампания по увеличению рядов партии была названа «ленинским призывом». На самом же деле она была задумана еще до смерти вождя).

Сталина удовлетворили итоги партийной дискуссии, поскольку подавляющее большинство партийных организаций, за исключением ряда ячеек в высших учебных заведениях и в Красной армии, выступили в поддержку линии ЦК, против Троцкого и его «Нового курса». Такова была официальная точка зрения. Как же на самом деле проходило голосование в партийных организациях, то на этот счет есть все основания высказать серьезные сомнения, поскольку, очевидно, допускались явные подтасовки в подсчете голосов. Если верить бывшему секретарю Сталина Б. Бажанову, то по линии ГПУ в ЦК поступала тревожная информация, согласно которой многие члены партии высказывались в поддержку оппозиции.

Как пишет в своих воспоминаниях Б. Бажанов, такой разворот дискуссии весьма встревожил «тройку», и в особенности Сталина. Было созвано специальное совещание, обсудившее эту проблему. Зиновьев и Каменев произносили высокопарные речи общетеоретического и политического характера. «Пока речи идут на этих высотах, Сталин молчит и сосет свою трубку, — пишет Бажанов. — Собственно говоря, его мнение Зиновьеву и Каменеву не интересно — они убеждены, что в вопросах политической стратегии мнение Сталина интереса вообще не представляет. Но Каменев человек очень вежливый и тактичный. Поэтому он говорит: «А вы, товарищ Сталин, что вы думаете по этому вопросу?» — «А, — говорит товарищ Сталин, — по какому именно вопросу?» (Действительно, вопросов было поднято много). Каменев, стараясь снизойти до уровня Сталина, говорит: «А вот по вопросу, как завоевать большинство в партии» — «Знаете, товарищи, — говорит Сталин, — что я думаю по этому поводу: я считаю, что совершенно неважно, кто и как будет в партии голосовать; но вот что чрезвычайно важно, это — кто и как будет считать голоса». Даже Каменев, который уже должен знать Сталина, выразительно откашливается.

На следующий день Сталин вызывает к себе в кабинет Назаретяна (Назаретян был заведующим секретариатом Сталина — Н.К.) долго с ним совещается. Назаретян выходит из кабинета довольно кислый. Но он человек послушный. В тот же день постановлением Оргбюро он назначен заведующим партийным отделом «Правды» и приступает к работе.

В «Правду» поступают отчеты о собраниях партийных организаций и результаты голосований, в особенности по Москве. Работа Назаретяна очень проста. На собрании такой-то ячейки за ЦК голосовало, скажем, 300 человек, против — 600; Назаретян переправляет: за ЦК — 600, против — 300. Так это и печатается в «Правде» И так по всем организациям»[1159].

Трудно судить, насколько данный рассказ отвечает действительности, но с тех пор эта фраза Сталина стала настолько знаменитой, что ее и сейчас в качестве неотразимого аргумента используют в политической полемике современной России.

Итак, XIII партийная конференция нанесла мощнейший удар по Троцкому и его сторонникам. После этого поражения Троцкий, как он ни боролся, как он ни сопротивлялся, фактически оказался в положении политического банкрота, хотя и продолжал занимать еще официальные посты и в партии, и в Красной армии. Полное и окончательное устранение его с политической сцены стало лишь вопросом времени. Причем достаточно короткого времени.

Вне поля моего зрения пока оставалась одна важная проблема. Без ее рассмотрения хотя бы в самом обобщенном виде, политическая биография Сталина в рассматриваемый период будет неполной. Я имею в виду комплекс вопросов внешней политики. Прежде всего надо сказать, что Сталин непосредственно вопросами внешней политики и международных отношений Советской России в пределах исследуемого периода непосредственно не занимался, будучи сосредоточенным преимущественно на внутрипартийных и организационных вопросах. Это отнюдь не означает, что эти проблемы вообще оставались за рамками его интересов и практической деятельности. Как член Политбюро он принимал активное участие в их обсуждении и решении, причем характер и объем внешнеполитических и международных проблем в общем числе рассматриваемых высшим руководством вопросов становился все большим по мере того, как укреплялись международные позиции Советского Союза и намечалась полоса признаний его со стороны ведущих западноевропейских держав. Не греша против правды, можно утверждать: Сталин безусловно был в курсе вопросов мировой политики и активно влиял на выработку советского подхода к ним. Однако эта сфера деятельности в то время носила для него побочный характер.

В связи с болезнью Ленина и функционированием триумвирата, естественно, члены «тройки», и Сталин в том числе, оказались фактически у руля руководства и внешнеполитической деятельностью страны. На них падала главная доля ответственности за выработку не только общего курса, но и принятие решений по множеству конкретных практических вопросов. Вовлеченность Сталина во внешние дела стала возрастать: есть основания считать, что именно с этого времени он уже непосредственно стал приобщаться к практическому руководству такой важной сферой государственной деятельности, как внешняя политика.

На примере его позиции по отношению к подготавливавшемуся летом — осенью 1923 года революционному выступлению в Германии я постараюсь обозначить некоторые особенности его зарождавшейся философии в области внешней политики. К тому времени его исходные внешнеполитические воззрения несли на себе печать противоречивости и двойственности. Это видно хотя бы из его высказываний при обсуждении в Политбюро тезисов Зиновьева, считавшегося (а скорее всего считавшего себя самого) виднейшим теоретиком и практиком международного революционного движения уже в силу занимаемого им поста председателя Исполкома Коминтерна. Замечания Сталина сочетали в себе элементы наступательного порыва и крайней осторожности. Он — следуя еще ортодоксальной большевистской догме — поставил существование советского режима в России в прямую зависимость от гипотетического успеха германской революции. «Мне кажется, ясно, что основной вопрос, который стоит здесь перед нами, — это вопрос о существовании нашей федерации. Либо революция в Германии провалится и побьют нас, либо там революция удастся, все пойдет хорошо, и наше положение будет обеспечено. Другого выбора нет»[1160].

Подобная постановка вопроса кажется весьма странной в устах Сталина, повторявшего зады псевдотеоретических догм, согласно которым Советскую власть в России спасет только революция в развитых капиталистических странах. В его многочисленных предыдущих высказываниях, напротив, сквозила мысль о том, что наша революция как бы самодостаточна, что она располагает ресурсами и людским потенциалом, чтобы защитить себя. Кстати, исход Гражданской войны на практике подтвердил это. Но в этот краткосрочный период Сталин почему-то примыкает к тем, кто защищал концепцию мировой революции как главную гарантию обеспечения дальнейшего существования Советского государства. Правда, длилось это недолго — буквально несколько месяцев: по их прошествии Сталин, как известно, выступил со своей концепцией строительства социализма в одной стране. И на этой базе построил всю свою стратегию и тактику и в конечном счете добился победы.

Тогда же, в 1923 году, он мыслил скорее категориями желательного, нежели действительного. Но уже и в тот момент бросается в глаза его практическая хватка. Так, он настаивает на том, чтобы Советский Союз через прибалтийские страны (тогда их называли лимитрофами) добился непосредственного выхода к границам Германии. (Вспомним дальнейшее развитие событий в 30-е годы!) Сталин предлагал: «Есть еще мера, которая сможет сильно облегчить положение: надо усилить нашу [силу] в лимитрофных государствах. Надо собрать и бросить туда коммунистов этих национальностей. Для нас очень важен и нужен общий кусочек границы с Германией. Нужно постараться сорвать одно из буржуазных лимитрофных государств и создать коридор к Германии. К моменту революции это нужно подготовить»[1161].

Словом, тогда это были всего лишь наметки, первые кирпичи в фундамент будущей сталинской философии внешней политики.

Но вернемся к финальной части нашего повествования.

На третий день после триумфального для Сталина завершения конференции скончался В.И. Ленин. Интересно остановиться на деталях того, как он узнал о кончине вождя. На этот счет осталось несколько свидетельств, причем, как правило, одно не совпадает с другим. Приведу два свидетельства.

Первое принадлежит А.И. Микояну и приурочено к 100-летию со дня рождения Ленина. Микоян вспоминал: «…Помню, 21 января, во второй половине дня, я зашел на квартиру к Сталину, чтобы посоветоваться с ним по ряду вопросов, связанных с нашими северокавказскими делами.

Не прошло и 30–40 минут нашей беседы, как вдруг, неожиданно, в комнату ворвался крайне взволнованный и возбужденный Бухарин и не сказал, а как-то выкрикнул, что из Горок позвонила Мария Ильинична и сказала: «Только что, в 6 часов 50 минут, скончался Ленин».

Это было так неожиданно. Мы были потрясены. Наступило минутное замешательство и молчание.

Мы все мгновенно оделись, на аэросанях поехали в Горки»[1162].

А вот воспоминание Зиновьева: «Мы сидели на совещании «сеньорен-конвента» съезда Советов в Большом театре наверху в небольшом (кажется, «Бетховенском») зале. Позади нас стоял телефон (кажется, автомат-вертушка, установленная на время съезда. Зал был битком набит. Позвонила Мария Ильинична и взволнованно попросила Сталина или меня. Мы сидели рядом. Сталин подошел. Она передала ему роковое известие. Он тотчас же передал его мне. Здесь провал в памяти. Не помню, что ощущал. Постояли оба сраженные. Потом решили пока собранию ничего не объявлять. Помню, позвонили в Горки, что мы сейчас туда выезжаем. Затем пошли ко мне домой в Кремль»[1163].

Вне всяких сомнений, воспоминания Зиновьева заслуживают полного доверия, тем более что они воспроизведены в его статье, написанной в январские дни 1924 года во время траурных мероприятий в связи со смертью Ленина. К тому же, они подтверждаются и рядом других заслуживающих внимания источников. Что касается воспоминаний А. Микояна в связи с данным эпизодом, то они, по всей вероятности, не во всем точны. Так, он пишет, что весть о кончине Ленина сообщил Н. Бухарин. Между тем по другим источникам (и они вполне достоверны) Н. Бухарин в это время был в Горках и сам присутствовал при кончине Ленина.

И в качестве последнего аккорда этой противоречивой, отчасти даже трагической, баллады об отношении Сталина к умершему Ленину, приведу воспоминания В. Бонч-Бруевича «Смерть и похороны Владимира Ильича», опубликованные в журнале «Красная новь» в 1925 году.

Описывая приезд членов высшего партийного руководства в Горки, он писал: «По лестнице, не спеша и словно замедляя шаги, поднимались вожди старой гвардии большевиков, только что прибывшие на автосанях.

Душевная, тихая, без слов, встреча с Н.К. (Крупской — Н.К.)…

Вот впереди всех Сталин. Подаваясь то левым, то правым плечом вперед, круто поворачивая при каждом шаге корпус тела, он идет грузно, тяжело, решительно, держа правую руку за бортом своей полувоенной куртки… Лицо его бледно, сурово, сосредоточенно.

…«Да, да, вот оно что… вот оно что…», — первым проронил слова Сталин… И стал обходить Владимира Ильича размеренным шагом, все так же поворачивая то левое, то правое плечо, словно не веря, что смерть совершила свою неумолимую работу и как бы желая убедиться, что эта роковая работа непоправима, неизменна».

(Разговоры о происшедшем.)

«Время клонилось к полночи.

Надо ехать в Москву.

Вновь потянулись туда, к нему… Вновь окружили его тесным кольцом…

Порывисто, страстно вдруг подошел Сталин к изголовью.

Прощай, прощай, Владимир Ильич… Прощай! И он, бледный, схватил обеими руками голову В.И., приподнял, нагнул, почти прижал к своей груди, к своему сердцу, и крепко, крепко поцеловал его в щеки и в лоб… Махнул рукой и отошел резко, словно отрубил прошлое от настоящего…»[1164]

Сейчас, с высоты прошедших десятилетий, как-то особенно зримо воспринимается эта формула — отрубил прошлое от настоящего. Действительно, смерть Ленина положила конец целой эпохе не только в жизни нашей страны. Она знаменовала собой и завершение целого исторического этапа в жизни Сталина и в его политической биографии. Вместе с тем и начало принципиально новой полосы в его политической карьере. Он стоял уже в преддверии своего политического триумфа. Прошлое не закрывалось, потому что его никогда нельзя закрыть. Но открывалось будущее, которое никогда нельзя предсказать со всеми его взлетами и падениями, со всеми его поворотами и изгибами. Теперь Сталин оставался один на один со своей политической судьбой. И то, какой она будет, во многом зависело от него самого. И история распорядилась так, что от судьбы одного человека стала в какой-то мере зависеть судьба не только многих людей, но даже всей необъятной страны — Советского Союза.

Примечания:

1

Robert Payne. The Rise and Fall of Stalin. L. 1968. p. 16.

9

А.С. Пушкин. Собрание сочинений. М. 1975. Т4. С. 193.

10

Египетский султан Салах-ад-дин (XII век) взял Иерусалим и изгнал крестоносцев из Сирии и Палестины.

11

Эццелино да Романо — деятель средневековой Италии (XII–XIII века). Был правителем Вероны, Венеции, Падуи. Его легендарная жестокость нашла отражение в «Божественной комедии» Данте.

98

«Исторический архив». 1995 г. № 4. С. 55.

99

Иосиф Сталин в объятиях семьи. С. 18.

100

Там же. С. 18–19.

101

Там же. С. 19.

102

Там же. С. 17.

103

Светлана Аллилуева. Только один год. С. 317-318.

104

«Известия ЦК КПСС» 1990 г. № 11. С. 132.

105

Там же. С. 132-134.

106

«Известия ЦК КПСС» 1990 г. № 11. С. 134.

107

Иосиф Сталин. М. «Новатор» 1997. С. 11.

108

Г. Бухникашвили. Гори. С. 107-108.

109

Там же. С. 101–102.

110

Там же. С. 68.

111

Там же. С. 13.

112

Этот факт зафиксирован в некрологе в связи со смертью Е.Г. Джугашвили.

113

Любопытный эпизод в связи с этим сообщает бывший грузинский меньшевик Г. Уратадзе. В своей книге, изданной Гуверовским институтом войны, революции и мира, он, рассказывая о видном большевистском деятеле Грузии. Б. Мдивани пишет, что тот был большим мастером рассказывать анекдоты. «Как видно, он продолжал свои шутки и анекдоты и потом, когда он стал председателем грузинского Ревкома. Один из новых эмигрантов передал мне следующее: чтобы задобрить Сталина, ЦК (имеется в виду ЦК компартии Грузии — Н.К.) перевел во дворец его старуху-мать на жительство. Когда началась ежовщина по прямому распоряжению из Москвы, местная Чека неимоверно увеличила охрану матери Сталина и для этого расставила двойную цепь часовых вокруг дворца. В этом же дворце находился и Совнарком Грузии. Когда члены Совнаркома пришли во дворец и увидели такую охрану, спросили своего председателя Мдивани — чем вызвана она? И он, якобы ответил: «Это не я, а из Москвы по прямому проводу было спешное распоряжение усилить охрану Кеке» (Кеке — имя матери Сталина). — «А для чего это?» — «Это для того, чтобы она не родила другого Сталина», — как будто ответил Мдивани. Анекдот этот или шутка быстро распространились не только в Грузии, но и в России и передавали, что Сталин, узнав об этом, был страшно раздражен против Мдивани. Правда ли все это, или нет — не знаю, но, зная веселый характер Мдивани, я охотно допускаю, что он мог это сказать» (Григорий Уратадзе. Воспоминания грузинского социал-демократа. С. 209).

114

Аллилуева Светлана. Книга для внучек. «Октябрь». 1991 г. № 6. С. 44.

115

Цит. по Сталин: в воспоминаниях современников. С. 664.

116

Там же. С. 665.

982

«Независимая газета» 1 декабря 1999 г. (Сетевая версия).

983

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 12. С. 197.

984

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 12. С. 198–199.

985

Там же. С. 197.

986

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 4. С. 196.

987

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 12. С. 196.

988

Там же. С. 196–197.

989

«Независимая газета» 1 декабря 1999 г. (Сетевая версия).

990

Великие мысли великих людей. Т. 11. С. 201.

991

Jan Grey. Stalin. p. 152.

992

В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891–1922. С. 540.

993

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 1.С. 191.

994

В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891–1922. С. 541.

995

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 12. С. 197.

996

Такой разговор состоялся 30 мая 1922 г. «Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 12. С. 201.

997

Сталин посещал Ленина в Горках 30 мая; 11 и 30 июля; 5, 9, 15, 19, 23 и 30 августа; сентябре — 12, 19 и 26. (там же. С. 200).

998

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 12. С. 198.

999

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 134–135.

1000

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 12. С. 191.

1001

«Известия ЦК КПСС» 1991 г. № 6. С. 191.

1002

«Московские новости». № 17. 23 апреля 1989 г. С. 8.

1003

Н.К. Крупская. Воспоминания о Ленине. С. 436–437.

1004

Цит. по Минувшее. Исторический альманах. М. 1990. Т. 2. С. 278–279.

1005

«Известия ЦК КПСС.» 1991 г. № 6. С. 198–199.

1006

В это время как раз игла ожесточенная внутрипартийная дискуссия, вызванная выступлениями Троцкого против партийной линии.

1007

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 4. С. 183.

1008

Там же.

1009

Там же.

1010

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 4. С. 182–183.

1011

И.В. Сталин. Соч. Т. 16. М. 1997. С. 252.

1012

Н. Валентинов (Н. Вольский). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. М. 1991. С. 76–77.

1013

Цит. по Роберт Пейн. Ленин. Жизнь и смерть. М. 2002. С. 622.

1014

Луис Фишер. Жизнь Ленина. М. 1997. Т. 2. С. 487–489.

1015

Интересующихся деталями данной проблемы можно отослать к статье Р. Косолапова, рассматривающего некоторые обстоятельства, связанные с желанием Ленина покончить жизнь самоубийством. См. раздел «Пример четы Лафаргов» в издании «Сталинский сборник» М. 2002. С. 47–51.

1016

Лев Троцкий. Дневники и письма. М. 1994. С. 95–96.

1017

Лев Троцкий. Портреты революционеров. С. 70–72.

1018

Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП (б). Повестки дня заседаний. 1919–1952. Каталог. Т. 1. 1919–1929. М. 2000.

1019

Феликс Чуев. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 238.

1020

И.В. Сталин. Соч. Т. 16. С. 252.

1021

Лев Троцкий. Портреты революционеров. С. 72.

1022

«Известия ЦК КПСС» 1991 г. № 3. С. 188.

1023

Там же. С. 198.

1024

Луис Фишер. Жизнь Ленина. Т. 2. С. 492–493.

1025

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 463.

1026

См. В.А. Сахаров. «Политическое завещание» Ленина. Реальность истории и мифы политики. М. 2003.

1027

Значимость данной проблемы для Советского государства и сложность путей ее решения косвенным образом подтверждается даже простым историческим сопоставлением: в нынешней Российской Федерации эта же проблема вот уже на протяжении многих лет выступает в качестве одной из центральных проблем государственной жизни. Предпринимаются большие усилия для ее оптимального решения. Однако сказать, что она в современной России уже нашла свое адекватное условиям времени и обстановке разрешение, не отважится даже самый ярый сторонник нынешнего режима.

1028

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 188.

1029

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 221.

1030

Л.А. Фотиева. О Ленине. Из жизни В.И. Ленина. М. 1967. С. 254.

1031

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 324.

1032

Л.А. Фотиева. О Ленине. С. 226.

1033

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 238–239.

1034

В.И. Ленин. ПСС. Т. 54. С. 327–328.

1035

Heinz Brahm. Trotzkijs Kampf um die Nachfolge Lenins. Koln. 1963. SS. 74–75.

1036

Э.Х. Карр. Русская революция. От Ленина до Сталина. 1917–1929. М. 1990. С. 72.

1037

Лев Троцкий. Моя жизнь. С. 455–456.

1038

Лев Троцкий. Моя жизнь. С. 358.

1039

Николай Васецкий. Ликвидация. Сталин, Троцкий, Зиновьев. Фрагменты политических судеб. М. 1989. С. 29.

1040

Виктор Серж. От революции к тоталитаризму: воспоминания революционера. М. 2001. С. 284.

1041

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 4. С. 188.

1042

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 4. С. 189.

1043

В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891–1922. С. 548–549.

1044

Лев Троцкий. Моя жизнь. С. 454.

1045

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 474.

1046

Описка: следует читать — может.

1047

«Известия ЦК КПСС» 1990 г. № 1. С. 157.

1048

«Известия ЦК КПСС» 1990 г. № 1. С. 159.

1049

В.И. Ленин. ПСС. Т. 54. С. 674–675.

1050

Сталин еще за день до письма Н. Крупской в записке, адресованной Каменеву, выразил удивление: «как мог Старик (так Ленина называли между собой в узком кругу его соратники — Н.К.) организовать переписку с Троцким при абсолютном запрещении Ферстера». «Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 12. С. 192. Видимо, Сталин был буквально взбешен фактом нарушения предписаний врачей (и соответствующего решении Пленума ЦК) относительно строгого соблюдения режима, установленного для больного.

1051

А. Рубцов, А. Разумов. Политическое завещание В.И. Ленина. М. 1989. С. 40.

1052

Б.И. Николаевский. Тайные страницы истории. М. 1995. С. 175.

1053

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 12. С. 198.

1054

В.И. Ленин. ПСС. Т. 54. С. 329–330.

1055

Там же. Т. 45. С. 486.

1056

«Московские новости». № 17. 23 апреля 1989 г. С. 8.

1057

«Известия ЦК КПСС». 1989 г. № 12. С. 193.

1058

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 9. С. 151.

1059

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 343–344.

1060

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 345.

1061

Феликс Чуев. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 223–224.

1062

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 345.

1063

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 346.

1064

Лазарь Каганович. Памятные записки. С. 360.

1065

«Независимая газета» 1 декабря 1999 г. (Сетевая версия).

1066

Великие мысли великих людей. T. I. С. 254.

1067

И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 175–176.

1068

И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 177.

1069

Библиотека всемирной литературы. Советская поэзия. М. 1977. Т. 1. С. 325.

1070

Подробнее об этом см. Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. 1925–1936 гг. М. 1995. С. 14–26. Переписка Сталина с Молотовы и Кагановичем, а также ряд других вновь открытых документов помещены в выпущенном в 2004 году 17 томе сочинений Сталина. См. И.В. Сталин. Соч. Т. 17. (1895–1932). М. 2004.

1071

Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923–1927. Т. 1. М. 1990. С. 56.

1072

В.И. Ленин. ПСС. С. 594.

1073

Борис Бажанов. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. С. 102–103.

1074

XV съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). Стенографический отчет. М.-Л. 1928. С. 550

1075

Там же. С. 562.

1076

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 214.

1077

В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891–1922. С. 480.

1078

Несостоявшийся юбилей. Почему СССР не отпраздновал своего 70-летия? М. 1992. С. 87–88.

1079

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 3. С. 171.

1080

В.И. Ленин. ПСС. Т. 54. С. 299–300.

1081

История Коммунистической партии Советского Союза. М. 1970. Т. 4. Книга первая. С. 198.

1082

«Известия ЦК КПСС». 1989 г. № 9. С. 192.

1083

«Известия ЦК КПСС». 1989 г. № 9. С. 198–200.

1084

Там же. С. 203–205.

1085

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 241.

1086

«Известия ЦК КПСС». 1989 г. № 9. С. 208.

1087

Там же. С. 208–209.

1088

Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. С. 859.

1089

В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 476.

1090

Там же. С. 477.

1091

Вот один из характерных примеров: «Идет армия бойцов-строителей, реют знамена, гремит «Интернационал», и ведет армию ее революционный фельдмаршал, ее вождь и учитель, в серой шинели, железным шагом, — Иосиф Сталин». (Памяти Ленина. М. — Л. 1934. С. 38)

1092

Там же. С. 31.

1093

Текст статьи Ленина «Об автономизации». См. В.И. Ленин. ПСС. Т. 45. С. 356–361.

1094

«Известия ЦК КПСС» 1991 г. № 3. С. 214.

1095

В.И. Ленин. ПСС. Т. 54. С. 329.

1096

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 9. С. 149.

1097

В.И. Ленин. ПСС. Т. 54. С. 330.

1098

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 9. С. 151–152.

1099

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 4. С. 170.

1100

«Известия ЦК КПСС». 1989 г. № 11. С. 181.

1101

«Известия ЦК КПСС». 1989 г. № 11.С. 190–192.

1102

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 9. С. 155–156.

1103

Там же. С. 156.

1104

Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. С. 821.

1105

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 10. С. 172.

1106

«Вопросы истории КПСС». 1989. № 10. С. 30.

1107

Борис Бажанов. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. С. 41.

1108

«Коммунист» 1991 г. № 5. С. 36.

1109

РКП(б). Внутрипартийная борьба в двадцатые годы. Документы и материалы. М. 2004. С. 272–273.

1110

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 5. С. 174.

1111

Carr Edward Hallett. The Interregnum 1923–1924. L. 1954. p. 270.

1112

Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. С.47.

1113

Там же. С. 671.

1114

Там же. С. 126.

1115

Там же. С. 116.

1116

Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. С. 102.

1117

Там же. С. 181.

1118

Цит. по Лев Троцкий. Моя жизнь. С. 475.

1119

Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. С. 133.

1120

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 227.

1121

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 226.

1122

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 4. С. 169–170.

1123

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 4. С. 171.

1124

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 239.

1125

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 244.

1126

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 249. 

1127

См. там же. С. 253–254.

1128

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 266.

1129

Тайны национальной политики ЦК РКП. Стенографический отчет секретного IV совещания ЦК РКП. 1923 г. М. 1992. С. 85.

1130

Там же. С. 94.

1131

Там же. С. 97.

1132

Тайны национальной политики ЦК РКП. С. 235.

1133

Тайны национальной политики ЦК РКП. С. 240.

1134

Там же. С. 270.

1135

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 341.

1136

Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. С. 198–199.

1137

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 4. С. 197.

1138

Там же. С. 198.

1139

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 4. С. 201–202.

1140

XIV съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). Стенографический отчет. М.-Л. 1926. С. 455–456.

1141

И.В. Сталин. Соч. Т. 7. С. 386–387.

1142

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 4. С. 203.

1143

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 257.

1144

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 258.

1145

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 5. С. 166.

1146

Там же. С. 169.

1147

Там же. С. 170.

1148

Там же. С. 172.

1149

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 7. С. 183.

1150

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 6. С. 189.

1151

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 6. С. 190.

1152

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. 369.

1153

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 10. С. 186.

1154

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 384–385.

1155

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 6.

1156

РКП(б). Внутрипартийная борьба в двадцатые годы. С. 294.

1157

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 10. С. 186–187.

1158

ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Часть I. C. 551–556.

1159

Борис Бажанов. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. С. 76.

1160

«Источник». 1995. № 5. С. 124.

1161

Там же.

1162

Анастас Иванович Микоян. Так было. Размышления о минувшем. М. 1999. С. 253–254.

1163

«Известия ЦК КПСС». 1989 г. № 7. С. 180–181.

1164

Цит. по Минувшее. Исторический альманах. М. 1990. Т. 2. С. 269–270.