Революция — или гибель

Один из вопросов, который многие переживают как внутренний конфликт оппозиции, — отношение к революции. Допустима ли она вообще как средство решения главных социальных проблем? Если да, то в каких условиях? Могут ли такие условия возникнуть в России? Имеют ли право патриоты, желающие охранить свой народ от страданий, ответить на революцию воровского антинационального меньшинства, перехватившего власть КПСС, «симметричным» способом? Или они должны, как мать в древней притче, отдать дитя коварной и жадной женщине, но не причинить ему вреда? И что надо понимать под революцией, каковы ее отличительные признаки? По всем этим вопросам у нас после истмата каша в голове. Давайте для начала хоть упорядочим проблему, разложим ее по полочкам. Тогда многое нам подскажет просто здравый смысл.

Мы отличаем революцию от реформы, хотя граница размыта. Революция — это быстрое и глубокое изменение главных устоев политического, социального и культурного порядка, произведенное с преодолением сопротивления целых общественных групп. Это — разрыв с прошлым, слом траектории развития, сопряженный с неизбежным страданием части общества, которую подавляет революция. Реформа — изменение бережное, производимое через диалог и поиск общественного согласия, без разрыва с прошлым и без разжигания конфликта, которым революционеры пользуются для того, чтобы оставить недовольных без компенсации.

Те, кто принципиально отвергает революцию, ссылаются на то, что якобы насилие (в пределе— гражданская война) есть обязательный инструмент революции. Вообще говоря, это — тезис второго порядка. К его обсуждению надо переходить лишь после того, как мы придем к выводу, что без насилия спасение возможно, иначе он просто не имеет смысла. Человек, на которого напал убийца, всегда предпочтет договориться с ним миром или убежать. Но если это очевидно невозможно, единственным средством спасения оказывается насилие — сопротивление с использованием силы. Но в нас отрицание насилия пока что настолько сильно, что придется начать рассуждение именно с этого второстепенного пункта. Считать, что революция неизбежно сопряжена с насилием, — следствие незнания, целенаправленно созданного советским охранительным обществоведением (я отвергаю мысль о сознательном подлоге). Давайте разберем этот тезис-заклинание на известных фактах.

Революция и гражданская война — явления, лежащие в разных плоскостях. Могут совпадать, а могут и не совпадать. Было множество гражданских войн без революций. Мы свидетели таких войн и сегодня. Эти войны внимательно изучаются, и уже накоплен огромный материал. Только за последние 20 лет в мире произошло множество разрушительных войн без всякого намека на революцию. О некоторых мы в России знаем мало, например о тяжелейшей гражданской войне в Нигерии. Ближе нам была война в Ливане в начале 80-х годов, которая разрушила цветущую страну, — ни о какой революции там не было и речи. То же самое мы видим в Югославии и Алжире, начинается война в Индонезии. Мы можем назвать условия возникновения таких войн, но среди необходимых условий вовсе не фигурирует революционный проект.

Рассмотрим теперь обратный тезис. Нам могут сказать: да, бывают гражданские войны без революции, но нет революции без гражданской войны. Это неверно, революция вовсе не обязательно сопряжена с гражданской войной (можно даже сказать, что гражданская война — редкий случай в революции). Революция — глубокое изменение за короткий исторический период отношений собственности, политического устройства, идеологической надстройки и социальной структуры общества. Конечно, при любой революции есть риск социальных конфликтов и вспышек насилия, но если революционные силы имеют политическую власть, этот риск можно свести к минимуму, а то и полностью устранить. Сразу заметим, что риск конфликтов и насилия велик во время всякого глубокого кризиса и, как правило, в самой страшной форме этот риск воплощается в жизнь как раз в том случае, если отсутствует революционный проект разрешения кризиса.

Известно, что в истории были глубокие революции без гражданских войн и насилия (например, буржуазная революция 60-х годов прошлого века в Японии). Это настолько тривиально, что нечего об этом и спорить. Без насилия была совершена буржуазно-демократическая революция в Испании после смерти Франко в конце 70-х годов, совсем недавно. Здесь была использована новая, довольно сложная политическая технология гласных переговоров между революционными и консервативными силами с подписанием детальных соглашений («пакты Монклоа») и выработкой процедур контроля за их соблюдением. Вообще в зарубежном обществоведении проблема революции в нынешних условиях разрабатывается очень интенсивно. Общий вывод такой: революции снова становятся важным типом переходных процессов в обществе, но сегодня революции должны быть ненасильственными. Не только могут, но и должны быть такими. Ряд находок воплощен в жизнь. Самым блестящим подходом, видимо, следует считать идущую уже более десяти лет ненасильственную революцию палестинцев — интифаду. Все попытки сорвать ее, пустив процесс по пути насилия (поощряя арабский терроризм), провалились.

Тезис о том, что революция, если хорошо подготовлена и правильно выполняется, обходится без насилия и гражданской войны, доказан и нашим собственным опытом последних 15 лет. Что произошло в СССР и России? Антисоциалистическое течение в номенклатуре, осознав себя как потенциальных собственников национального достояния, получило поддержку Запада и приступило к длительной идеологической и кадровой подготовке антисоветской революции. Были подготовлены и союзники — утопически мыслящая интеллигенция и заинтересованный крупным кушем преступный мир. Сегодня интеллигенция отброшена, как отработавшая ступень ракеты (не будем употреблять обидное сравнение с ненужной грязной тряпкой), а из бандитов формируется новая элита российского общества, вплоть до меценатов. На наших глазах группировки Горбачева и Ельцина (название условное, но понятное) совершили ряд этапов революции огромных масштабов практически без насилия. Даже та кровь, которая уже пролита, не была реально необходима, а служила политическим спектаклем. Чтобы создать в обществе культурный шок, парализующий сознание.

В 1988 г. эта революция вступила в открытую стадию и была совершенно откровенно декларирована. Об этом говорят и речи Горбачева, и теоретические статьи его «прорабов» в академических и партийных журналах. В 1988–1991 гг., в период неустойчивого равновесия, отвергать революционный подход означало защищать и советский строй, и всю систему жизнеобеспечения народа — экономику, науку, здравоохранение. Тогда консерватизм был вполне оправдан. Но сегодня-то положение изменилось радикально! Сегодня отказываться от столь же глубокого восстановления хотя бы равновесия конца 80-х годов — значит узаконить, закрепить на длительный срок преступный, разрушительный для хозяйства захват и вывоз общенародной собственности, паралич хозяйства и вымирание народа.

Социал-демократы Запада отрицают революционный способ изменения их стабильного, находящегося в равновесии общества, отказываются вести в нем подрывную работу. И правильно делают. Но в реальной ситуации нынешней России отрицать революционный подход— это совершенно иное дело. У нас речь идет о революционном восстановлении жизненно необходимых устоев общества. Можно даже сказать, о восстановлении самого общества, минимума условий его существования. О том, например, чтобы силой власти, то есть революционным путем, прекратить насильственное растление детей специально созданной для этого продукцией телевидения. Сегодня овладение СМИ — вопрос именно революции, не в меньшей степени, чем было овладение банками в 1917 г. Ведь ясно, что никакими «рыночными» средствами власть над СМИ установить невозможно, ибо это вопрос не экономики, а политики.

По сути, отказ от революции означает согласие оппозиции признать законность произошедшего в СССР переворота, пойти на «нулевой вариант» — и с нынешнего момента начать «эволюционное» соревнование разных форм собственности и различных форм жизнеустройства. На мой взгляд, это иллюзии. Уповать на «эволюционное» восстановление после катастрофы — это все равно, что после взрыва на химкомбинате сказать: ну вот, теперь пусть его структуры возрождаются естественным путем.

Рассмотрим подробнее. Выбор между эволюционным и революционным изменением нынешнего положения сводится к вопросу: возможно ли в реальных условиях России восстановление народного хозяйства и приемлемого уровня жизни граждан при нынешних отношениях собственности, характере распределения дохода, финансовой системе, доступе к информации и системе власти? Те, кто отрицает революцию, неявно утверждают, что это возможно. Но утверждают это именно неявно, потому что никаких возможностей для этого не видно — не только проверенных на практике, но даже воображаемых. В том коридоре, в который реформаторы загнали Россию (строгое выполнение программы МВФ и вступление во Всемирную организацию торговли с отменой таможенных барьеров и дотаций отечественным производствам), все серьезные аналитики на Западе прогнозируют быстрое сокращение населения России и уход русских с Севера и из Сибири. В этом нет никакой злой воли — расчеты «Римского клуба» не предписывают нам вымирание, они отражают реальные, проверенные десятком лет тенденции. При раскрытии России глобальной рыночной системе промышленное и сельскохозяйственное производство в ней невыгодны. Это вывод объективный, а не идеологический, в этом Гайдар не виноват. Как же выйти из этого положения без революционного перехода к иному порядку?

В ответ мы слышим, что выход — в «соглашении с национальной буржуазией». Этот ответ вызывает недоумение и порождает еще больше вопросов, на которые нет ответа. Почему «буржуазия», которая всеми способами вывозит капиталы за рубеж, вдруг раздобрится и отдаст их на восстановление Родины? Чем же ее можно прельстить? Ведь если оппозиция всерьез признает рыночную экономику и обещает не трогать ее святые принципы, то надо считать законным и разумным, что капиталы уплывают туда, где с них можно получить более высокую и надежную прибыль. А значит, вон из России! Производство здесь при рынке убыточно, и снижением налогов на 10 % дела не поправить.

Второй источник средств, на который иногда указывают, — национализация прибыльных производств. Это — более чем странный тезис. На 1999 г. предполагается получить дивидендов по акциям, принадлежащим государству, 1,5 млрд. рублей. Допустим даже, что все эти дивиденды дает «Газпром»— самая прибыльная отрасль. В ней государство имеет 32 % акций. Ну, национализировали эту отрасль, выкупили или отобрали все акции частников. Сколько будет дохода? Менее 5 млрд. рублей. Те, кто уповают на национализацию, не знают этих цифр? Может быть, есть какая-то тайна, которая нам не известна? Так скажите.

Прибыльными сейчас остаются лишь производство газа, нефти и металлов. Но частный капитал убыточное производство вести не может, следовательно, все отрасли, оставляемые частникам, просто будут свернуты. То есть, хозяйство как система будет уничтожено. Не говоря уж о том, что средства, которые таким образом можно добыть, по сравнению с потерями от реформы просто ничтожны. Дело не в том, чтобы где-то что-то раздобыть, а в восстановлении всей системы производства. Да и вообще дело не в том, у государства собственность или у частника, а в том, какое это государство и что это за частник. Если государство не меняется, то и национализация мало что даст. Можно и без воровства растащить все деньги — назначить государственным директорам, как в РАО «ЕЭС», оклады по 20 тысяч долларов в месяц, вся прибыль на это и уйдет.

Мы имеем сегодня прекрасный эксперимент: полгода действует правительство Е.М. Примакова, поддержанное оппозицией. Весь экономический блок координирует коммунист Ю.Д. Маслюков. Можно считать, что принципиального улучшения состава этого правительства не было бы даже после победы оппозиции на выборах. Заметных помех деятельности правительства администрация президента не создает. Каковы же реальные результаты такой «эволюционной» смены правительства без изменения главных черт общественного строя? Реальных результатов практически нет. Те рычаги воздействия на хозяйство, которыми располагает правительство, положения изменить не могут. Это видно из бюджета 1999 года. Да и три года деятельности «красных губернаторов» почти в половине областей России дали, скорее, психологический эффект. Он очень важен как условие восстановления страны, но условие недостаточное.

Можно поставить и другой вопрос, до которого обычно не доходит дело, но он правомерен. Допустим, в нынешнем коридоре при нынешнем курсе реформ спасения для России нет. Можно ли «изменить курс» эволюционным путем внутри этого коридора, не «перескакивая» в другой коридор? Этот «перескок» и есть революция. Ответ на этот вопрос сегодня затруднен вследствие установки самой оппозиции, которая никак не решится признать, что общество России расколото, что в нем созрел конфликт и интересов, и ценностей. Пока что все дело сводится к пьянству или болезни Ельцина, некомпетентности его команды или вороватости чиновников. Фактически оппозиция отрицает наличие фундаментального противостояния социальных групп. Если бы мы признали наличие этого конфликта, можно было бы составить «карту» расстановки социальных сил, выяснить направление их интересов и ресурсы, которыми они обладают. Тогда было бы видно, какое сопротивление могут оказать «реформаторы» при попытке мягкого изменения курса. Я, например, исходя из приблизительной, доступной мне оценки, считаю, что имеющиеся у «реформаторов и олигархов» средства вполне позволяют им блокировать попытки мягкого изменения курса, но у них нет реальной возможности противостоять революции. Иными словами, революционное изменение курса было бы намного менее болезненным, чем попытка маневрировать «внутри коридора». Революционное изменение воспринималось бы как акция здравого смысла, сопротивление которой не было бы поддержано существенными социальными силами.

Если так, то отказ от революции ошибочен и потому, что даже сами новые «собственники» еще вовсе не считают свою собственность законной и воевать за нее не собираются. Они будут счастливы удрать с тем, что удалось урвать, — это и так составляет баснословные богатства. О такой установке говорит множество фактов — и непрерывный поток капиталов за рубеж, и распродажа основных фондов, и скупка за рубежом домов уже не поштучно, а целыми кварталами и поселками. Конечно, какая-то часть предприимчивых людей пустила незаконно полученную собственность в дело: отремонтировали магазины, мастерские и даже заводы, занялись извозом на грузовиках и автобусах и т. д. Так им надо сказать только спасибо, и «революция» оппозиции должна их поддержать. Нет у нас идиотов, которые бы стали уничтожать производительный частный сектор.

На что же может надеяться оппозиция при отказе от революции в самом благоприятном случае — в случае победы на выборах? Может ли страна «откупиться или убежать» от убийцы? Думаю, что нет. По сути, ни на что существенное оппозиция у власти надеяться не может, если за этим не последует мирная законная революция при наличии политической власти. Отвергнув революционное возвращение обществу незаконно изъятой собственности, оппозиция, даже получив видимость политической власти, станет охранителем реальной власти нынешнего режима — ибо реальная власть у тех, у кого собственность и средства информации. Попытка Сальвадора Альенде в гораздо более благоприятных, чем сегодня в России, условиях, была надежным экспериментом. Ведь дело не в Пиночете — он лишь поставил точку, завершил то дело, которое сделали собственники Чили и спецслужбы США экономическими и информационными средствами. Главное — не стрельба Пиночета, а тот факт, что никто не вышел на защиту Альенде.

Значит, оппозиция, став властью, вынуждена будет защищать социальный порядок, который большинство народа не принимает. В мягком варианте мы наблюдаем это в Польше и особенно Венгрии (не говоря уж об Италии, где премьер-министром стал убежденный коммунист). Поляки и венгры проголосовали за экскоммунистов в надежде на восстановление основных структур социалистического порядка, пусть при сосуществовании с капитализмом. Но экскоммунисты, будучи всей душой за это, вынуждены проводить ту же неолиберальную политику, что и их крайне правые предшественники. Вынуждены и дальше сокращать социальные программы, ибо приняли схему МВФ. А до этого мы то же самое видели на Западе при власти социал-демократов. Они отказались от революции, приняли главные принципы рыночной экономики — и свернули «социальное государство», отняли многие завоевания рабочих. Сделали то, что правым было бы сделать не под силу.

К чему же это может привести в России, где основные идеалы и привычки населения являются несравненно более уравнительными, чем в Польше и Венгрии? И где хозяйство разрушено Гайдаром и Черномырдиным в несравненно большей степени, чем это сделал Бальцерович в Польше (перед ним МВФ не ставил такую задачу). Это поведет к тому, что возникнет реальная опасность полной утраты веры в демократический, ненасильственный способ решения социального конфликта. При этом произойдет потеря авторитета главными организациями оппозиции. Станет неизбежным резкий поворот большой массы людей к радикализму при полном отсутствии структур, способных возглавить революцию ненасильственную. И это может произойти обвальным, самоускоряющимся способом. Вряд ли власть удержится на краю пропасти и не прибегнет к насилию, которое будет детонатором. Получается, что отказ от революции создает в России угрозу бунта — вещи несравненно более страшной, нежели организованная революция. Результат будет плачевным: правительство коммунистов или будет вынуждено направлять ОМОН против забастовщиков, или честно уйдет в отставку, признав свою неспособность ответить на исторический вызов.

Надежды на то, что события не пойдут по такому пути, очень малы. Если криминальная революция ельцинистов будет признана оппозицией как свершившийся и узаконенный факт, то сразу сместится линия фронта в общественном конфликте и неизбежно, пусть и постепенно, возникнет радикальное сопротивление, которое не остановится перед насилием. Это будет следствием не идеологии, а инстинкта самосохранения людей. Вина за такой выбор ляжет и на тех, кто отказался использовать шанс мирной восстановительной революции и на несколько лет задержал формирование сил реального сопротивления. В политической борьбе, как и на фронте, запрещено надевать чужую военную форму. Нельзя называть себя коммунистами и тем самым будить в людях вполне определенные надежды, если ты принципиально с коммунистическим мировоззрением разошелся.

Из этого не следует, что, например, КПРФ следовало бы изменить свою предвыборную платформу, которая исходит из отрицания революционного подхода. КПРФ необходимо пройти по этому пути до полной ясности — иллюзии возможности «переваривания» режима должны быть не отброшены, а испиты до конца. В июне 1906 г. кадеты первой Госдумы сказали очень важную вещь: «Наша цель — исчерпать все мирные средства, во-первых, потому, что если мирный исход возможен, то мы не должны его упустить, а во-вторых, если он невозможен, то в этом надо вполне и до конца убедить народ до самого последнего мужика». Сегодня речь не об исчерпании мирных средств, а эволюционных средств.

Все то, что сказано выше, возможно, преждевременно, почва для этого еще не созрела. Но она созревает, и процесс этот идет быстро. Так что надо об этом говорить. Пока что есть культурные барьеры, затрудняющие восприятие идеи революции. Россия была традиционным обществом, взорванным в 1917 г. после полувековой «либеральной» подготовки. Но оно восстановилось в виде СССР, и сталинизм был в своих существенных чертах реставрацией после революции (с жестоким наказанием революционеров). В ходе ломки было устранено классовое деление — основа западной демократии как «холодной гражданской войны». Сталинизм означал единение подавляющего большинства народа, максимальную реализацию его общинных принципов. Поэтому революционное начало, тем более идея перманентной революции Троцкого, отвергалось в СССР с огромной страстью. Советское общество стало принципиально нереволюционным.

Мышление советских людей было настолько неконфронтационным, что даже уволить негодного работника для любого начальника стало невыносимой пыткой — легче стало увольнять «через повышение». Даже сегодня, после десяти лет разрушения нашей культуры, в нас сильна инерция уважения к человеку — очень трудно идти на прямую конфронтацию. Когда смотришь парламентские дебаты на Западе, кажется невероятным, как у них совести хватает говорить друг другу такие гадости — пусть вежливые, но для нас совершенно немыслимые. То, что пишет западная пресса о Ельцине, у Зюганова никогда язык не повернется сказать. Ринуться в революцию Горбачева — Ельцина действительно могли лишь люди особой породы, непохожие на основную массу. Они и получили имя «новых русских» — нового, неизвестного народа-мутанта. Пожалуй, и те, кто подталкивал первые русские революции, не были типичным продуктом русской культуры, а тоже были, в известном смысле, «новыми русскими», носителями западного духа. Они разожгли, не зная что творят, русский бунт, в котором сами и сгорели.

Можно поэтому предположить, что отказ от революции, который декларирует оппозиция, связан не столько с рациональным политическим расчетом, сколько с инстинктивным отвращением к этому грубому, разрушительному способу — так отложилась революция в исторической памяти советского человека. Его натура государственника запрещает подрывать даже людоедское государство Ельцина — Чубайса. И возникает глубокое противоречие. Отказываясь от революции, наши лидеры исходят из тайной надежды, что весь этот ужас, навязанный нам властью Чубайсов, как-то рассосется. Как-то их Россия переварит, переделает, переманит— как переварила она татарское иго. Хотелось бы в это верить, и надо этому способствовать. Но уповать на это нет оснований. Похоже, ядро новой власти составляет такой тип людей, которые с основной массой народа культурно несоединимы и перевариванию не подлежат — ни Кочубеями, ни Карамзиными они не станут. С ними можно успешно и продуктивно жить, только если они не у власти. Так англичане благополучно сегодня живут и работают в Зимбабве, но никогда бы они не были «переварены» африканцами, покуда это была Южная Родезия.

Есть ли выход из этого противоречия? История показывает, что есть — но выход всегда творческий, требующий больших духовных усилий. Речь идет о том, чтобы, отрицая революционизм, вобрать в себя назревающую революционную энергию новой, воспитанной уже не в советском обществе молодежи. Это значит признать эту революционную энергию разумной и законной и предложить такой механизм ее реализации, чтобы стала достижимой позитивная цель, но не на пути разрушительного бунта. Такой механизм в традиционном обществе Индии нашел Махатма Ганди — но люди видели, что речь идет именно о революции, а не о об иллюзорном «переваривании» английских колонизаторов. Такой механизм нашли испанцы, филиппинцы, палестинцы, в каждом случае по-своему. Это — примеры творчества конкретных культур. Россия — иной мир, и нам самим искать выход.

И все более опасным становится незнание. Как нашего собственного общества, так и того, что происходит в мире. Уже сегодня во многом из-за невежества политиков и их подручных запущены процессы, которые будут нам стоить огромных страданий и которые можно было остановить. А ведь как много уроков могли мы извлечь из трагической судьбы Алжира — богатой, почти европейской страны, где, как в лаборатории, создана гражданская война. А на Западе вырастают новые соблазны для наших подрастающих молодых радикалов, которых отталкивает от себя «цивилизованная оппозиция». Разрушение на Западе «социального государства» как часть всемирной перестройки, ликвидация левой идеологии, сдвиг стабильного «общества двух третей» к нестабильному «обществу двух половин», тотальная коррупция власти и невиданные спекулятивные махинации, приводящие к краху хозяйство огромных стран масштаба Мексики или Бразилии, — все это нарушает социальное равновесие.

Отверженные утрачивают иллюзии и культуру борьбы «по правилам» и переходят к тому, что уже получило в социальной философии название— молекулярная гражданская война. То есть, парии (а среди них уже много интеллигентов, включая тех, кто владеет высокими технологиями) стихийно, через самоорганизацию, освоили теорию революции Антонио Грамши. Они начинают «молекулярную агрессию» против общества, ту войну, против которой бессильны полицейские дубинки и водометы. Пресса Запада ежедневно приносит несколько сообщений об актах, которые можно считать боевыми действиями этой войны. В совокупности картина ужасна. Те, кого отвергло общество, поистине всесильны. Пока что они нигде не перешли к мести обществу, и их акты являются не более чем предупреждением — ведь зарин, который кто-то разлил в метро Токио, это весьма слабое, учебное OB (да и вообще это была, скорее всего, учебная тревога, организованная спецслужбами, — как раньше в Нью-Йорке, только там не был применен реальный зарин).

Если соблазн мести такого рода будет занесен на нашу почву, он может принять характер эпидемии. И значительная доля вины ляжет на оппозицию, которая оставила молодежь без перспектив борьбы. Этого нельзя допустить. Перед нами огромное поле возможностей, и их поиск идет в гуще самых разных групп. Тяжелой потерей будет, если организованная оппозиция откажется от этого поиска или начнет оживлять уже негодные в новой ситуации ленинские схемы.

1999 г.