Содержание:

Двойная революция в России: капитализм — в экономике, коммунизм — в политике

Причины «перерождения»

II

Троцкистская «теория»

Основы СССР

«Использование» или подчинение

Социализм и заработная плата

Тайна термидора

Бюрократия — паразитическая каста

Классы и способы производства

Доказательство от абсурда: возврат к капитализму

Заключение

Примечание

Примечания:

I

Для того, чтобы понять значение борьбы в большевистской партии в годы последовавшие после смерти Ленина, абсолютно необходимо иметь четкое понимание того, чем была русская революция, в т. ч. каким было и каким должно было быть ее социально-экономическое содержание. Сегодняшние троцкисты в своем необоснованном энтузиазме по отношению к теории перманентной революции, которая сама по себе ошибочна и которую некоторые из них сделали подлинно метафизической, имеют привычку считать Октябрьскую революцию социалистической, не задавая себе более вопросов на эту тему. Здесь и начинаются их ошибки. В самом деле, если верно будет напомнить, что большевистская партия была партией марксистской и имела целью, в качестве таковой, разрушение капитализма, то нет ничего более смешного, чем называть «социалистическими» «производственные отношения, вышедшие из Октябрьской революции» или претендовать на то, что эта революция «разрушила капитализм». Это утверждение могло бы вызвать у Ленина гомерический хохот, если бы он имел возможность его услышать из уст троцкистов, которые ссылаются на его имя.

В первые годы XX века в России все течения, ссылаясь на Маркса, которого фальсифицировали тогда с меньшим бесстыдством, чем сейчас, сходились в признании того, что предстоящая революция будет буржуазной. Сам Троцкий, который в статье, озаглавленной «Три концепции русской революции», представил, соответственно, взгляды меньшевиков, Ленина и свои собственные, сам это недвусмысленно признал. Одна из самых серьезных слабостей Троцкого выразится именно в том, что он забудет впоследствии, что в области экономики Октябрьская революция была революцией буржуазной, даже если политически именно пролетариат возглавил ее и смог использовать ее, посредством большевистской партии, для установления своей собственной диктатуры. Перед Октябрьской революцией, во всяком случае, никаких сомнений не было; экономические задачи революции были очевидны: земельные собственники должны быть лишены своих привилегий, а феодализм уничтожен, должна была получить развитие современная крупная промышленность, а законы рынка пущены в ход на всей территории старой России. Социально-экономические мероприятия, которые осуществила бы революционная власть, должны были быть буржуазными, т. е. имевшими единственную цель: разбить препятствия к капиталистическому развитию производительных сил.

Однако пролетариат не мог оставаться совершенно нейтральным между буржуазией и царизмом. Его интересы были на стороне буржуазно-демократической революции как можно более радикальной. Сколько раз Ленин, прямой последователь Маркса, противопоставлял буржуазно-демократическую революцию «по-французски» буржуазно-демократической революции «по-русски», революцию «снизу» и революцию «сверху». Неотвратимое развитие капитализма в России могло осуществиться либо в результате восстания широких крестьянских масс, ведомых пролетариатом, либо компромиссом между буржуазией и земельными собственниками. Этот последний, весьма вероятный путь развития капитализма, был путем на который вступил Столыпин, который хотел с помощью умеренной аграрной реформы создать слой среднего крестьянства, который мог бы служить буфером между крестьянскими массами, лишенными земли, и властью дворянства. Если бы эти маневры имели успех, детонатор крестьянского восстания был бы вынут, и земельные собственники смогли бы мирно трансформироваться в капиталистов. Русский капитализм приобрел бы неразвитые формы, а рабочий класс, целиком включенный в средневековые условия, складывался бы с трудом.

Ленин был за восстание. Тот, которого промосковские партии представляют сегодня как настоящего Ганди земли русской и (насмешка!) как сторонника мирного перехода к социализму, не прекращал всю свою жизнь призывать от имени рабочей партии крестьянские массы к восстанию. Свободный от всякого пацифизма, он признавал плодотворность революционного насилия. Он знал, что только оно способно вовлечь в свой очистительный поток всю грязь цивилизации попов, господ и погромов и расчистить почву для прямого столкновения между пролетариатом и капиталом. Перспективой партии большевиков была, следовательно, перспектива радикальной буржуазной революции. Но этот тезис будет совершенно ошибочным, если к нему тут же не добавить уточнение фундаментальной важности. С самого начала партия большевиков была партией пролетариата и имела, в качестве таковой, ясное осознание его интересов в демократической революции. Затем партия большевиков боролась за то, чтобы возглавить революционную демократию против либеральной буржуазии. Ленин напоминает об этом в 1915 году в «Нескольких тезисах»: «На вопрос, возможна ли руководящая роль пролетариата в буржуазной русской революции, мы отвечаем: да, возможна, если мелкая буржуазия в решающие моменты качнется влево». (В. И. Ленин, ПСС, т.27, стр.50)

Однако, защищая этот тезис, Ленин абсолютно ничего нового не вводил. Он оставался в точности верным позиции марксистов в буржуазно-демократической революции и он это полностью сознавал. В письме Скворцову-Степанову он пишет, что «диктатура пролетариата и крестьянства» — это «классическая постановка» вопроса (В. И. Ленин, ПСС, т.47, стр.229). В «Двух тактиках социал-демократии в демократической революции» он постоянно ссылается на опыт 1848 года в Европе и на перспективу Маркса и Энгельса: чистую революцию против капитализма, двойную против феодализма. Таким образом, политическая перспектива большевиков не была ни более оригинальной, ни более парадоксальной, чем перспектива членов Союза коммунистов в Германии 1848 года: взять власть в стране, которую еще абсолютно невозможно социализировать, т. е. разрушить производство на отдельных предприятиях, но где, напротив, нужно пройти через всю цепь капиталистической трансформации. Действительно, эта теория была бы абсурдной и радикально отрицала бы все основные тезисы исторического материализма, если бы марксисты не были, прежде всего, интернационалистами и если бы они рассматривали коммунистическую революцию как национальный феномен. Но так как они всегда рассматривали рабочий класс (растворенный во всех национальностях) как один интернациональный класс, их видение оставалось последовательным и неизменным: во всех странах мира рабочий класс борется за власть. В странах старого капитализма он борется один против всех других классов. В странах, которые еще не совершили своих буржуазных революций, он борется за то, чтобы избежать всегда губительной мирной трансформации для того, чтобы возглавить силы готовые к восстанию, т. е. в основном большие массы безземельных крестьян и городской мелкой буржуазии.

В передовых странах диктатура пролетариата будет иметь возможность попробовать непосредственно ввести производственное планирование в физических единицах. В других, в ожидании расширения революции, она будет руководить капитализмом, концентрируя все возможные производительные силы в руках государства, применяя меры для защиты класса наемных работников, невозможные в тех же обстоятельствах для буржуазной партии. Во всех случаях взятие власти пролетариатом есть ничто иное как первая волна мировой революции, которая должна победить или быть побежденной; либо она подтолкнет другие революции и распространится посредством революционной войны, либо она обречена на смерть в гражданской войне или переродиться в буржуазную власть в случае, если она должна будет управлять молодым капитализмом.

Этой перспективе Ленин оставался верен на протяжении всей русской революции, по меньшей мере в том, что касается интернациональных политических задач партии и революционной власти в России, даже если формулировки по вопросу «строительства социализма в России» в контрасте с логикой его позиции создала катастрофическую двусмысленность, эксплуатируемую позже сталинистами.

В работе «Грозящая катастрофа и как с ней бороться» он представляет мероприятия, которые осуществят большевики, если придут к власти. О всех этих мероприятиях он ясно говорил, что все они применяются всеми воюющими странами и что они не имеют абсолютно никакого социалистического характера. В его фундаментальной работе об экономической структуре постреволюционной России «О продовольственном налоге», написанной в период НЭПа, и в которой он приводит длинный отрывок из своей статьи «О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности», он в деталях исследует различные секторы экономики. Он называет «социалистической» крупную государственную промышленность потому, что политическая власть является властью пролетариата и потому, что победа коммунистической революции в Европе позволит перейти к социализму, который являлся еще в тот момент только «простой юридической возможностью». В 1921 году в России в борьбе, которая разворачивается в экономике, противостоят друг другу не капитализм и социализм, но «социализм» и государственный капитализм с одной стороны и море мелких товаропроизводителей — с другой. Цель большевистской партии — направить, канализировать экономическое развитие к государственному капитализму и «социализму», т. е. к крупной государственной промышленности. Следовательно, речь ни в малейшей степени не шла о разрушении рыночной экономики и о замене ее планом производства потребительных стоимостей, а просто о том, чтобы поставить экономику на ноги и, в частности, обеспечить снабжение городов.

Для тех, кто знаком с марксистской доктриной, невозможны никакие сомнения насчет природы государственных предприятий, которую Ленин в проекте тезисов «О роли и задачах профсоюзов в условиях новой экономической политики» (ПСС, т.44, стр.342–343) и объясняет, говоря, что они должны перейти на хозяйственный расчет и получать прибыль. Преображенский также отмечает в работе «От НЭПа — к социализму», что эти предприятия функционируют по принципу финансового равновесия. И большевистское правительство, которое вынуждено было осуществить в 1922 г. девальвацию рубля, должно было хорошо знать по собственному опыту, что они еще находятся в условиях полной рыночной анархии.

Но так как мы живем сегодня в период самой глубокой контрреволюции в истории коммунистического движения, когда ничто не является более непризнанным, чем марксистская доктрина, когда троцкистская школа, в частности, способствует распространению идеи, что планирование в России (дело Сталина), национализация крупной промышленности и монополия внешней торговли демонстрируют «преимущества социализации производительных сил», необходимо объяснить, при каких условиях можно было бы квалифицировать русскую индустрию как «социалистическую» со всеми оговорками, что должно позволить четко использовать этот термин.

Представим себе на мгновение, что вместо государственных предприятий, продающих и покупающих товары, мы имеем группу предприятий, производящих по единому плану потребительские стоимости; представим, что производители, работающие на этих предприятиях, получают трудовые боны в обмен на их труд, и что с этими бонами они могли бы получать из общественных магазинов больше предметов потребления, чем смогут купить на рынке за свою зарплату их товарищи из рыночного сектора; вообразим, наконец, что все это может производиться при уменьшении, одновременно, наполовину рабочего времени в нерыночном секторе: в этом случае можно было бы сказать не «Россия является социалистической», а «Диктатура пролетариата начинает разрушать, опираясь на командные высоты в экономике, рыночные механизмы, чтобы прийти, в конце процесса, продолжительность которого обусловлена победой международной революции, к полной регламентации производства и потребления».

В стране отсталой, как, например, Россия, было, конечно, невозможно сориентировать экономическое развитие в этом направлении: только победа международной революции могла бы это позволить в течение более или менее длительного периода; в условиях изоляции революции единственным решением для большевиков был контроль непреодолимого развития капитализма и попытка поддерживать политический союз с крестьянством. О «строительстве» социализма не могло быть и речи. Речь шла о контроле пролетарского государства над капитализмом.

Такова была Октябрьская революция: диктатура пролетариата над экономикой, которая должна была становиться все более и более капиталистической. Поражения революции в Европе изолировали партию большевиков на вершине государственного аппарата, который не мог делать ничего другого как организовывать развитие рыночной экономики и подрывать вследствие этого основы диктатуры пролетариата. В своей борьбе против сталинизма левая оппозиция в партии большевиков с 1923 по 1927 годы продемонстрировала немало мужества, но ей не хватило проницательности, т. е. можно сказать, что она также в значительной степени была покорена взлетом молодого русского капитализма. Можно даже утверждать, что Троцкий так никогда и не понял истинного и точного значения сталинской контрреволюции. Колебания левой, а затем и объединенной оппозиции в признании в Сталине настоящего врага доказывает это в достаточной степени. Оппозиция долго видела в генеральном секретаре только писаря контрреволюции, представленной правым крылом Бухарина, которое считалось передаточным звеном давления крестьянских масс на партию. Троцкий допускал даже союз со Сталиным против Бухарина, полностью отвергая любую идею совместной борьбы с последним против центриста Сталина, который должен был стать, однако, их убийцей.

После его отказа от продолжения НЭПа и полемики по поводу ценовых ножниц, Троцкий боялся только одного: что порвется хрупкий союз рабочих и крестьян. Встревоженный появлением сильной социальной дифференциации в деревне, полностью поглощенный выслеживанием наступления кулака, он не видел контрреволюцию за своей спиной. Будучи защитником быстрого, планового развития промышленности, которое должно было помешать разрыву союза между крестьянством и рабочим классом, он тут же забыл, что государственная промышленность не ограничивается «использованием методов капиталистического счетоводства», но что она сама в действительности была капиталистической. А его политика ускоренной индустриализации и борьбы против кулака если и имела преимущество над политикой Бухарина в смысле ослабления частного накопления в деревне, представляла парадоксально огромное неудобство усилением «бюрократии» государственного сектора.

Здесь находится настоящий узел проблемы: капиталистическая контрреволюция, или, говоря по Ленину, «устряловщина» была представлена в самом сердце сектора, который Троцкий по привычке продолжал называть «социалистическим». Она совмещается с развитием товарного производства, абсолютно необходимого для выживания партии большевиков и которое, однако, повседневно подрывает основы ее господства.

Деятели, назначенные на руководство предприятий, не могли в одно и то же время применять критерии капиталистической рентабельности, т. е. выполнять роль передаточного механизма капиталистического накопления, и вечно оставлять неизменными свои коммунистические убеждения. Вынужденная управлять экономикой против собственной воли, потому что капиталисты это делать отказались, партия была поглощена этой деятельностью: она усиливалась как партия, но теряла в то же время свой марксистский характер. Книги троцкистской оппозиции достаточно хорошо показали (и с полным на то основанием) чрезвычайные изменения в социальном составе государственного аппарата и партии, поэтому у нас нет необходимости к этому возвращаться.

Контрреволюция была совершена, когда деятели, которые были поставлены во главе государственной промышленности, открыто провозгласили голосом Сталина, что они прекращают рассматривать мировую революцию как свою цель, предпочитая гигантскому и опасному делу международного ниспровержения капитала кропотливое и бюрократизированное применение его законов на территории старой России.

Таково марксистское объяснение «перерождения СССР»: Октябрьская революция, посредством которой коммунистический пролетариат захватил власть, могла только разорвать феодальные путы для капиталистического развития производительных сил. Диктатура пролетариата в политике, капитализм в экономике — такова формула Нэповской России. С помощью мировой революции большевистская партия могла бы укротить рыночную экономику и ввести следом социализм. Изолированная на вершине громадной капиталистической машины, предоставленная самой себе, она изменила свою природу под воздействием рыночных механизмов, которые превратили ее в передаточный механизм капиталистического накопления. Старая фаланга, оказавшая сопротивление, была уничтожена.

II

Вплоть до 1933 г. Троцкий сурово осуждал любую попытку борьбы со сталинизмом иначе, чем посредством внутренней реформы. Сталину, последовательному выразителю интересов класса рыцарей капиталистического накопления, который в ответ на выпады Троцкого против бюрократии гордо отвечал: «Эти кадры можно снять только гражданской войной», левая оппозиция отвечала гибельным призывом к единству; контрреволюция уже свершилась, но оппозиция этого не осознавала, когда с убийственной покорностью заявляла: «Наша задача заключается в том, чтобы сохранить единство партии во чтобы бы то ни стало, дать решительный отпор политике раскола, откола, исключений, отсечений и тому подобное — и в то же время обеспечить партии возможность свободно обсудить и разрешить все спорные вопросы в рамках единой партии» (Проект Платформы большевиков-ленинцев (оппозиций) к XV съезду ВКП(б), «Архив Троцкого», М., 1990, т.4, стр.152).

Оценка Советского государства, данная Троцким в 1931 году, очень хорошо выражена в следующем высказывании: «Признание нынешнего Советского государства как государства рабочего означает не только то, что буржуазия может вновь захватить власть лишь путем вооруженного восстания, но также и то, что пролетариат СССР не утратил возможности подчинить себе бюрократию или возродить партию и исправить режим диктатуры без новой революции и путем реформы». Перед тем, как сделать шаг в сторону «политической революции», Троцкому пришлось пережить приход Гитлера к власти, событие, которое он рассматривал, как 4 августа Третьего Интернационала. Именно это событие и побудило его рассмотреть вопрос о создании «Четвертого Интернационала».

Однако, две позиции, последовательно, одна после другой занимаемые Троцким, позиции «советского реформиста» и сторонника «политической революции» против «бюрократии», опирались на одну и ту же теорию, которая определяла СССР как «деформированное рабочее государство». Эта теория, оригинальное изобретение Троцкого периода его политического поражения и изгнания, есть чистейшее отступление от марксизма как критики политической экономии.

Она может быть сформулирована следующим образом: «Огосударствление земли, средств промышленного производства, транспорта и обмена, при монополии внешней торговли, составляет основу советского общественного строя. Этими отношениями, заложенными пролетарской революцией, определяется для нас, в основном, природа СССР как пролетарского государства» (Л. Троцкий, «Преданная революция», М., 1991, стр.206).

В самый разгар контрреволюции Троцкий ожесточенно боролся против Сталина, обвиняя его в том, что он представляет бюрократическую касту и своей политикой ставит под угрозу «пролетарские основы государства»: бюрократия слишком много потребляла и тормозила, таким образом, экономическое развитие, она противилась рабочей демократии и «деформировала», таким образом, планирование. В международном плане, пойдя на союзы с буржуазными государствами, она ослабляла СССР. До последнего дыхания бывший руководитель Красной Армии постоянно твердил, в оправдание своей политики политической революции и защиты СССР, о необходимости сохранить «пролетарские основы государства».

К сожалению, эти «пролетарские основы» не были ни пролетарскими, ни основами.

Государство (и это базовое положение марксизма) не является обществом. Однако, государство имеет свои корни в обществе, и всякое общество, в котором существует государство, является классовым обществом. Классы, в свою очередь, зиждутся на разделении труда, следствии развития техники и, через ее посредство, господства человека над природой. Следовательно, считать, что юридические категории и категории политической экономии составляют основу государства, значит оказаться в лагере исторического идеализма. Эта критика вытекает из элементарного марксизма. Элементарного настолько, что обыкновенный профессор права на факультете права и экономических наук университета г. Бордо, господин М. Ж. Лажюжи, может позволить себе утереть нос Троцкому в области общественного анализа. В своем сборнике «Что я знаю?», посвященном изучению «экономических систем», он начинает свое изложение на тему «коллективистской экономики», реализацию которой он видит в России, следующими словами: «Коллективистская экономика сохраняет технические характеристики капиталистической системы. Она отличается от нее только с точки зрения юридической и психологической».

Разделяя буржуазные иллюзии своих ученых коллег насчет социалистического характера современной России, г-ну Лажюжи принадлежит, по меньшей мере, заслуга в умении различать разные уровни анализа, забывая, однако, о главном, «экономическом» уровне, и мы охотно предоставляем ему право воображать, что право и психология в брежневской России совершенно иные, чем в «западных» странах. Для нас здесь важно то, что профессор начал с техники. Несмотря на все возможные оговорки в отношении этого термина, примем его, подвергнув необходимой трансформации. Вместо техники (слово, которое обозначает различные способы, используемые человеком в его борьбе с природой, а не фактическое и в определенных пропорциях применение этих способов) мы напишем: производительные силы.

Если бы нам теперь было необходимо дать материалистическое определение «основ СССР», мы бы не написали необдуманно во втором столбце, посвященном вопросам права: «национализация земли, крупной промышленности, монополия внешней торговли». Мы сохранили бы полное спокойствие по отношению ко всем политическим иллюзиям и столбец, посвященный производительным силам, начали бы словами: современная развивающаяся промышленность, осуществляющая серийное производство и использующая ассоциированный труд на предприятиях продающих и покупающих товары. Если бы мы добавили при этом: обработка земли, осуществляемая, частично, государственными предприятиями, а по большей части предприятиями кооперативными, которые продают свою продукцию государству и в которых индивидуальный производитель имеет личный земельный надел в своем неограниченном пользовании, мы правильно бы определили «основы» русского государства. Это дало бы нам картину постоянно растущего пролетариата и неизбежного исхода населения из сельской местности. И если бы мы не знали к какой исторической категории отнести понятие «государственная собственность», мы должны были бы проанализировать политику правящей партии: борьба за мировую революцию или борьба за развитие национальной экономики? Ответ на этот вопрос позволил бы нам прийти к окончательному выводу: политическая власть пролетариата в развивающейся капиталистической стране или политическая власть накопителей капитала.

Однако Троцкий действует иначе. Что ему кажется определяющим в России — это комплекс юридических и политико-экономических мер, которые составляют «пролетарский фундамент государства»: пока не осуществляется возврат к частной собственности на основные средства производства, пока осуществляется планирование, невозможен, полагал Троцкий, «возврат» к капитализму.

Беда, однако, в том, что из него никогда не «выходили», в рамках одной России это невозможно, и что экономические мероприятия, осуществленные большевиками, а позже сталинское планирование, провозглашенное Троцким как победа, были полностью совместимы с капитализмом. В то время, правда, подобные меры еще не были приняты ни одной страной. Сегодня (и хотя, безусловно, не опыт, но именно теорию можно считать источником истины в этой области) практически все они (за исключением национализации земли) осуществлены теми или иными государствами, рожденными в конце второй мировой войны вследствие советской оккупации или вооруженной борьбы за национальную независимость. В сущности, речь идет о мерах государственного регулирования экономики в той мере, в какой это регулирование совместимо с законом стоимости.

Монополия внешней торговли имеет целью запретить частному капиталу непосредственно вступать в контакт с заграницей. Весь обмен должен проходить через руки государства, которое стремится, таким образом, стать универсальным торговцем. В своих «Экономических новостях» Преображенский подробно объясняет как можно таким способом, в целях накопления в государственном секторе экономики, взимать дань с крестьянства экспортирующего зерно. В данном случае эта мера санкционирует борьбу мелкого капитала против государственного и победу последнего. Кроме того, запрещая каждому государственному предприятию вступать в контакт с заграницей на свой собственный счет, эта мера защищает планирование, которое без нее немыслимо, а заодно благоприятствует появлению разделения труда в национальном масштабе и становлению развитой и сбалансированной промышленности. Столь авторитетный западный наблюдатель как г-н Самюэль Пизар, бывший советник президента Кеннеди, не строит себе никаких иллюзий насчет «рабочего» или «социалистического» характера монополии внешней торговли. Рассматривая все неудобства, которые эта мера представляет для развития американской торговли, оплакивая всю бюрократическую неповоротливость этой системы, он, однако, не видит в ней никакого «социализма», а только протекционистскую меру русской промышленности против американских конкурентов. Безо всякого почтения перед ухищрениями троцкистов, он пишет: «Государственная торговля не является советским изобретением. Ее истоки восходят к итальянским городам средневековья. Она не является больше достоянием коммунистического мира» («Оружие мира»). Социализм — есть упразднение торговли и к социализму можно двигаться только ограничивая торговлю. В настойчивом осуществлении монополии внешней торговли в России, в падении которой троцкизм увидел бы попытку «поворота» к капитализму, мы видим только поддержку энергичной политики накопления капитала в руках государства.

Национализация, вторая опора рабочего государства, также является мерой полностью совместимой с господством капитала, иногда даже абсолютно необходимой для его сохранения и которая не содержит в себе ни грамма социализма. Это всегда было ясно для марксизма. Экспроприация отдельных капиталистов и акционерных обществ в пользу государства — это мера к которой ведет все развитие современного капитализма и которая настоятельно необходима во всех ведущих странах, особенно в военный период. Социализм, который представляет из себя разрушение пролетарской диктатурой всех рыночных отношений благодаря установлению плана в физических единицах, есть полная противоположность этой экономической политики, которая стремится преодолеть рыночную анархию с помощью железной руки государства, но которая, однако, ее сохраняет. В России времени НЭПа большевистская партия пыталась контролировать рыночные механизмы и, по мере возможности, организовывать экономическое развитие капитализма, не теряя и для того, чтобы не потерять экономическую власть, потому что продолжение политики реквизиций или простой экономический застой привел бы к немедленной крестьянской контрреволюции. Национализация крупных предприятий никоим образом не уничтожила их капиталистического характера, потому что экспроприация капиталистов, даже если она осуществлена диктатурой пролетариата, не может на следующий же день полностью изменить характер производственных отношений, а может лишь начать разрушение тех отношений, которые были унаследованы от капитализма: а ведь в России, если национализация и устранила частных собственников, она, тем не менее, должна была служить не разрушению капиталистических производственных отношений (что было бы возможно только в случае победоносной революции в Европе), а их развитию.

Вообще говоря, не экспроприация капиталистов стоит в центре коммунистической доктрины, для которой классы есть следствие существования определенных способов производства, а разрушение экономического механизма, порождающего эти классы. Маркс повторял это всю свою жизнь, даже если сегодняшние торжествующие контрреволюционеры пытаются сдать в архив требование отмены наемного труда, чтобы подменить ее чисто капиталистической мерой, национализацией основных средств производства и обмена. И Энгельс блестяще доказал, что централизация капитала в руках государства есть тенденция, к которой стремится капитализм, и что подобная централизация совершенно чужда социализму, даже если она и является его непосредственным преддверием:

«Но ни переход в руки акционерных обществ, ни превращение в государственную собственность не уничтожают капиталистического характера производительных сил… Современное государство, какова бы ни была его форма, есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство капиталистов, идеальный совокупный капиталист. Чем больше производительных сил возьмет оно в свою собственность, тем полнее будет его превращение в совокупного капиталиста и тем большее число граждан будет оно эксплуатировать. Рабочие останутся наемными рабочими, пролетариями. Капиталистические отношения не уничтожаются, а, наоборот, доводятся до крайности, до высшей точки».

((«Анти-Дюринг», К. Маркс, Ф. Энгельс, Соч., т.20, стр.289–290))

Что касается национализации земли, то она, конечно, является мерой радикальной, но радикальной буржуазной мерой, за которую ратовал уже Риккардо, и которая имеет цель полностью уничтожить монополию земельных собственников. В мае 1917 г. Ленин еще раз напоминает об этом: «Может ли большинство крестьян в России потребовать и ввести национализацию земли? Несомненно, да. Есть ли это социалистическая революция? Нет. Это еще буржуазная революция, ибо национализация земли такая мера, которая совместима с капитализмом». (ПСС, т.31, стр.302)

«Планирование» является третьим столпом рабочего государства согласно троцкистской теории, столпом, тщательно охраняемым жалкими церберами, которые истошно вопят против «сталинской бюрократии» всякий раз, когда она делает вид, что хочет «разрушить планирование». Следует отметить, что Троцкому потребовалось немало героизма, чтобы признать введение планирования (осуществленное правительством Сталина в 1929 году после подавления всего, что могло оставаться интернационалистского в том, что осталось от большевистской партии) одним из «главных завоеваний Октября». Немало героизма, это, впрочем, не совсем точно: следовало бы сказать немало слепоты. Полагая, что защищает все, что осталось в СССР пролетарского, несмотря на диктатуру бюрократии, он, на самом деле, пел дифирамбы устряловской контрреволюции. В одной из глав «Преданной революции», многозначительно озаглавленной «Что достигнуто?», он писал: «С господами буржуазными экономистами спорить более не о чем: социализм доказал свое право на победу не на страницах «Капитала», а на хозяйственной арене, составляющей шестую часть земной поверхности; не языком диалектики, а языком железа, цемента и электричества». Контрреволюция победила и в этой плоскости: троцкистское течение, которое полагало, что борется с ней, было, фактически, подчинено ею и также принялось воспевать планирование, рассматриваемое как социалистическое. В действительности же, в России никогда не было ничего иного, кроме простого чистокапиталистического планирования.

Высокие темпы роста в ходе первых пятилеток были не результатом чудодейственных (?) рецептов планирования, которое обладало, якобы, свойством заставлять чудесным образом заводы вырастать из-под земли, а результатом стремительного рывка молодого капитализма, стартовавшего с очень низкого уровня. Впрочем, темпы экономического развития были более высокими в 1922-26 годах без какого-либо планирования, чем в ходе выполнения первого пятилетнего плана. Затем, как и в экономике любого капиталистического государства, независимо от чьей-либо планирующей воли, темпы стали постоянно уменьшаться, вплоть до второй мировой войны. После выхода из этой омолаживающей бани, помолодевшая, как и, пусть и в разной степени, все капиталистические страны, Россия постепенно еще более замедлила свое развитие, с тем, чтобы познать сегодня темпы экономического роста ниже, чем у Японии и Германии, тайну, которая лишает голоса запоздалых защитников деформированного рабочего государства. «Превосходство» советской общественной формации исчезло из их официальных заявлений.

Однако, в высшей степени важно отметить, что более быстрые темпы роста русской экономики в течение более длительного периода, не засвидетельствовали бы, на наш взгляд, ничего другого, как только более мощный характер взлета молодого русского капитализма.

Сегодня, (в 1972 г.) жалкие ухищрения официальной пропаганды русского империализма способны вызвать лишь улыбку. В январском номере «Советских исследований» можно найти следующее триумфальное утверждение: «Темпы промышленного роста страны Советов намного превышают темпы развитых капиталистических стран, таких, как Соединенные Штаты или Великобритания». Наши русские ученые просто обязаны были «забыть» о Германии и Японии, для того, чтобы продать свой идеологический товар в качестве «научного».

Никто не знает лучше чем сами русские «бюрократы», что они не управляют производством: пятилетний план первых лет индустриализации (затем перешли к семилетнему плану и к плану с неопределенными сроками) подразделялся на пять годовых планов, которые, в свою очередь, сами включали в себя планы квартальные, региональные и т. д… с тем, чтобы они в любой момент могли быть пересмотрены. А почему план должен быть пересмотрен? Потому что экономическая машина, движимая капиталистическими противоречиями (капитал есть движение различных капиталов, пишет Маркс во втором томе «Капитала») не подчиняется государству. Потому что планирование является не средством для ликвидации денег и классов, но обычной экономической политикой.

Правительство Сталина само дало (имеющий уши да слышит!) самое великолепное опровержение своих социалистических претензий, когда выдвинуло лозунг, этот крик души, полный волюнтаристского неистовства: пятилетку — в четыре года! Смысл коммунистического планирования (как на низшей, так и на высшей фазе коммунизма) заключается в ликвидации противоречия между общественным характером производства и частным (посредством отдельных предприятий) характером присвоения. Следовательно, его цель — производить точно по потребностям. Производитель, при этом, не является более эксплуатируемым, никакой «экономический закон» не стоит более между обществом и природой, между его одушевленными и неодушевленными субъектами, производство функционирует без перебоев и без спешки, с регулярностью садовника, копающего свои грядки, выполняя свою задачу без особых усилий. Однако, в стране Генералиссимуса, производственные планы, пусть и постоянно корректируемые, никогда полностью не выполнялись. «Экономисты» (это гнусное отродье исчезнет уже с первых шагов социалистического общества) предавались красноречивому ритуалу составления «коэффициентов выполнения плановых показателей». Уже одного факта постоянных колебаний этих показателей было бы достаточно, чтобы убедить нас в капиталистическом характере экономики, неконтролируемый механизм которой находится в постоянной борьбе с решениями политического руководства, и которая со всей очевидностью доказывает, что она не является результатом сознательной деятельности обобществленной силы труда производителей.

Но и констатация другого, вызывающего еще большее смущение факта, приводит нас к тому же выводу: если показатели выполнения плана постоянно меняются, то одобрение политической власти получает лишь один вариант изменений: изменение «в сторону повышения». Однако с точки зрения коммунизма, т. е. точки зрения на производство исключительно для удовлетворения потребностей, такой вариант был бы более нежелательным, чем изменение в сторону понижения: во втором случае достаточно было бы несколько ограничить потребление, тогда как в первом подразумевается, что производители испытали чрезмерное перенапряжение сил. Таким образом, нам ничего более не остается, как задать один наивный вопрос, чтобы понять, как нам рассматривать характер производства в России: как только план выполнен, следует ли прекращать работу?

В самом деле, уже один тот факт, что показатели планирования в России одновременно выражены и в потребительных стоимостях и в денежных величинах, уже должен дать нам ответ: продукты труда, облаченные одновременно в форму и потребительной и меновой стоимости, являются, стало быть, товарами, а производство остается капиталистическим производством. В российских планах потребительная и меновая стоимости претендуют на сосуществование: в действительности же, как и везде, где продукты труда принимают одновременно формы меновой и потребительной стоимости, первая является определяющей; вторая служит лишь средством передвижения для первой, или, говоря словами Маркса, производство стали есть лишь предлог для производства прибавочной стоимости.

Мы имеем здесь перед собой проблему ключевого значения. Чтобы объяснить живучесть рыночных категорий в СССР, теоретики режима утверждают, что они просто используются планирующими органами в целях облегчения счетоводства. Эта теория обнаруживает, к сожалению, свой источник в деформациях марксистской теории, которыми сопровождалось пришествие НЭПа, виновниками которых были деятели левой оппозиции во главе с Преображенским.

В 1922 году Троцкий заявлял, что в крупной государственной промышленности «нет классовой эксплуатации и нет капитализма, даже если в ней и существуют какие-то его формы». Вне всякого сомнения, он хотел этим сказать, что было бы неверным отделять природу политической власти от экономического анализа и, что, поскольку политическая власть находилась в руках пролетариата, нельзя было рассматривать Россию таким же образом, как государство, в котором товарная форма производства сочетается с политической властью буржуазии. Однако, подобная формулировка таила в себе опасность; во избежание любой двусмысленности нужно было бы ясно сказать: капитализм в экономике, желание перейти от капитализма к коммунизму посредством борьбы за мировую революцию, в политике. Такая формула позволила бы избежать всех гибридных теоретизирований (процветанию которых существенно способствовала материальная контрреволюция, но которые с дьявольской ловкостью использовали обычные приблизительные оценки в теоретических формулировках левой оппозиции) насчет «посткапиталистического» характера государственных предприятий в России. Таким образом могла бы быть сохранена во всей своей ясности марксистская перспектива последовательной смены способов производства, согласно которой капитализм на первом этапе был бы свергнут путем завоевания власти коммунистической партией, а затем разрушен как способ производства специфическими мерами деспотического вмешательства в производственные отношения, такими как отмена бухгалтерского учета отдельными предприятиями, радикальное сокращение продолжительности рабочего дня и т. д…. Вместо этого, троцкистские построения позволяют думать, что можно отделить капитализм от его «методов» и что в России ограничивались применением последних только по причине их удобства.

Однако подобные утверждения политической власти пролетариата, претендующей на «использование капиталистических методов» столь же смешны, как претензии нашей доброй старушки-Земли, если бы она вздумала объявить, что она ограничивается «использованием» Солнца для того чтобы себя освещать. Правда, такое мнение, согласующееся с внешней видимостью, долгое время было мнением всего человечества. Тем не менее оно не соответствовало действительности. Речь шла о простой «видимости». Но также как невозможно, чтобы Земля освещала себя с помощью Солнца, не обращаясь вокруг него, не подчиняясь ему, не повинуясь целой серии строгих законов, точно также невозможно, чтобы государство лишь использовало методы капиталистического счетоводства, не подчиняясь необходимости накопления капитала, полностью повинуясь целой серии законов, столь же неумолимых, как и законы физики. Методы капиталистического счетоводства не могут существовать без обращения товаров, обмена, стоимости, эксплуатации, так же, как освещение Земли не может существовать без Солнечной системы в целом. И когда в ходе коммунистической революции исчезнут эксплуатация, стоимость и обмен, исчезнут одновременно и «методы капиталистического счетоводства».

В России каждое предприятие ведет свой собственный бухгалтерский учет, имеет собственную систему финансового равновесия; каждое предприятие — это капитал, или точнее момент, фаза индивидуального капитала, которая в нем воплощена после того как он имел денежную форму и перед тем, как вновь стать товарным капиталом. Нам могут возразить, что в России больше не существует конкуренции, потому что все значительные промышленные предприятия принадлежат государству. Этот тезис был бы вполне приемлемым, если бы мы согласились с той нелепой идеей, что конкуренция равнозначна соревнованию, имеющему цель произвести тот или иной предмет как можно лучшим способом в целях получения наилучшей потребительной стоимости. В этом случае концентрация производства определенного предмета устраняет соревнование и все начинают производить одно и то же. Однако, марксисты никогда не признавали своим подобное представление о конкуренции: для них конкуренция — это борьба за деньги, а не моральное соперничество. Кроме того, они никогда не рассматривали деньги (доллары, рубли или юани) как вещь, как костяшки на счетах, служащие для произведения счетных операций винтересах «народного благосостояния», но всегда как выражение общественных отношений. И деньги, которые циркулируют во всех трестах и на всех предприятиях одного и того же треста, служат здесь напоминанием нам, что они представляют собой среднее общественное время труда, которое есть мера всех вещей, а все вещи, в свою очередь, являются лишь его выражением. Любой продукт, с которым они имеют дело и который является ничем иным как товаром есть простой символ капитала. Конкуренция различных капиталов (т. е. сам Капитал) не отменяется трансформацией какой-либо отрасли промышленности в государственный трест. Она продолжается между различными отраслями, между различными частями одной и той же отрасли, которые вступают в отношения друг с другом посредством денег. Именно на предприятии, этой базовой ячейки капиталистического общества, и разыгрывается драма; потому что конкуренция различных капиталов, которые, в конечном итоге, должны производить прибавочную стоимость, есть ожесточенная борьба каждого завода, каждой отрасли по выжиманию соков, и как можно в большем количестве, из пролетариата, из его мозга и мускулов. Капитал не может быть разрушен простыми юридическими мерами, но лишь сломом всей сети его предприятий и упразднением денежной фазы в его метаморфозах. Какими бы ни были иллюзии в отношении денег, основная истина заключается в следующем: именно на предприятии пролетариат попадает под пресс эксплуатации, именно в этой мрачной пещере, по выражению Маркса, он следует за человеком с деньгами, для того, чтобы подвергнуть себя жестокому ограблению.

Из всего сказанного выше мы делаем вывод, что утверждение, согласно которому в России одновременно существуют и наемный труд и социалистическое планирование (или, согласно более скромному, хотя и почти лишенному смысла, определению, что оно не является более капиталистическим) есть ложь и предательство пролетариата. Мы торжественно провозглашаем этот тезис, выражающий одновременно уверенность в верности нашей доктрины и наши революционные надежды: капитал не нужно планировать, его нужно разрушать.

В России никогда (исключая период военного коммунизма и в качестве средства, необходимого для того, чтобы продержаться в «осажденной крепости») не было производства, планируемого исключительно в потребительных стоимостях. Никогда капитал не был разрушен, ибо для этого не было условий: он лишь одно мгновение контролировался диктатурой большевистской партии, затем он разрушил эту партию. Начиная с момента провозглашения контрреволюционного тезиса о «социализме в одной стране», те, кто защищает русское планирование являются врагами: они защищают плановую эксплуатацию русского пролетариата. Вопреки тому, что утверждают эти люди (в первых рядах которых мы, к сожалению, должны поместить самого Троцкого), это не русские бюрократы ведут к «разрушению планирования»; расточительство, так часто описываемое в троцкистской литературе, является результатом не «жадности бюрократов» (происхождение которой само должно получить объяснение), но результатом капиталистической анархии, самим фактом существования рыночных отношений. Подлинной действующей силой разрушения планирования в России являются пролетарии, когда они противятся эксплуатации, когда они отказываются вкалывать до седьмого пота ради «плановой прибыли», безо всякого уважения к слабоумным сторонникам «экономического прогресса».

В России, как и в других странах, зигзагообразные кривые, которые можно видеть на производственных графиках отражают два типа противоречий, которые являются двумя аспектами одной и той же системы, противоречия, которые соответствуют нехваткам товаров и их затовариванию, и противоречия, которые соответствуют забастовкам илиглухому, упрямому сопротивлению эксплуатации русского пролетариата, врага капитала иславного саботажника Плана.

Начав с уклонения от недвусмысленного заявления о том, что государственная промышленность периода НЭПа не ограничивалась «использованием» методов капиталистического счетоводства, а на деле была капиталистической и думая таким способом найти в русской экономике зародыш социализма, Троцкий, после 1929 г., создавая новую теорию, будет утверждать, что в России средства потребления являются товарами в силу их нехватки, но что средства производства таковыми не являются. Лишь диктатура большевистской партии, пока она, вопреки рыночным механизмам, удерживалась у власти, могла гарантировать дальнейшее развитие в сторону социализма, но лидер левой оппозиции дошел до полного отрицания марксистской теории в книге «Преданная революция», объявив наемный труд совместимым с социализмом. Вот строки, в которых Троцкий, одним махом, выбрасывает за борт весь марксизм: «Граждане участвуют, однако, в национальном предприятии не только как акционеры, но и как производители. На низшей ступени коммунизма, которую мы условились называть социализмом, оплата труда производится еще по буржуазным нормам, т. е. в зависимости от квалификации, интенсивности и пр..» (Л. Троцкий, «Преданная революция», М., 1991, стр. 199). Таким образом, тезис, в котором Маркс напоминает, что любое право, в качестве применения равной меры к неравным индивидам, неизбежно является несправедливым, что «справедливость» заключается именно в упразднении права, и что применение единых норм потребления к разным людям на низшей ступени коммунизма будет в некотором роде пережитком буржуазного права, этот великолепный тезис, который разбивает любой идеалистический утопизм, находит у Троцкого печальное применение для того, чтобы контрабандой ввести наемный труд в социализм. Текст Троцкого не склонен ни к малейшей двусмысленности: «Коммунистический строй не может, однако, прийти непосредственно на смену буржуазному обществу… На первых порах своих рабочее государство не может еще позволить каждому работать «по способностям», т. е. сколько сможет и захочет, и вознаграждать каждого «по потребностям», независимо от произведенной им работы. В интересах поднятия производительных сил оказывается необходимым прибегать к привычным нормам заработной платы, т. е. к распределению жизненных благ в зависимости от количества и качества индивидуального труда. Маркс называл этот первоначальный этап нового общества «низшей стадией коммунизма», в отличие от высшей, когда вместе с последними призраками нужды исчезает материальное неравенство». (Л. Троцкий, «Преданная революция», М., 1991, стр.42).

Для нас уже не имеет значения, что затем, в отличие от Сталина, Троцкий отказывается считать Россию социалистической: самое худшее уже сделано, нерыночный характер социализма отрицается, и это отрицание троцкистское течение разделяет вместе со сталинистским. Вопреки тому, что говорят Сталин и Троцкий, Маркс никогда не допускал, что наемный труд может сосуществовать с социализмом. Социализм начинается тогда, когда наемный труд упразднен. Историческая последовательность такова: 1) Капитализм. 2) Переходный период или революционная диктатура пролетариата. Разрушение рыночных механизмов. 3) Социализм. Производство не является более рыночным, потребление регламентировано. 4) Коммунизм: потребление более не регламентировано.

Утверждая, что в России прибегают к «обычным нормам заработной платы», Троцкий верен своей теории, согласно которой рабочее государство ограничивалось лишь «использованием» методов капиталистического счетоводства. В действительности же, как нельзя «использовать» методы капиталистического счетоводства без того, чтобы при этом не было самого капитализма, так нельзя и «использовать» обычные нормы заработной платы без того, чтобы не было наемного труда. Единственный аргумент (по правде сказать, довольно жалкий), который остается у Троцкого, это утверждение, что в СССР наемный труд «используется» для построения социализма! По правде говоря, в этом заключается вся суть рассуждений Троцкого: Россия — рабочее государство, следовательно, она не является более капиталистической. Однако, развитие производительных сил недостаточно для того, чтобы «придать государственной собственности социалистический характер». Следовательно, мы имеем дело с режимом не предвиденным Марксом и промежуточным между капитализмом и коммунизмом.

Исходя их этого Троцкий сконструировал всю свою смехотворную диалектику, согласно которой средства производства не являются более товарами, потому что государство «планирует» их использование, тогда как средства потребления являются товарами только лишь в силу… их нехватки. Марксистскую теорию, согласно которой товары — это продукты ассоциированного труда, которые обмениваются на деньги, Троцкий подменил оригинальной теорией, которая делает «нехватку» причиной существования товаров.

Характер средств производства в России 1938 г. был таким же, как и во всех других капиталистических странах: то же применение машин и то же разделение труда, но национализация, монополия внешней торговли и планирование имели характер «завоеваний Октября». Между «недостаточным» развитием производительных сил и «новыми» отношениями собственности, которые были результатом экспроприации капиталистов, Троцкий не колебался: он рассматривал «новые отношения собственности» в качестве основы, которая просто была искажена и деформирована недостаточным развитием производительных сил. Мысль о том, что национализация или планирование совершенно не уничтожает капитал, который является не «собственностью капиталистов», а общественной силой, совершенно не приходила ему в голову.

Здесь находится настоящий секрет теории деформированного рабочего государства; тот, кто был великим деятелем Октября, советским Карно, вновь стал «вульгарным марксистом», когда провозгласил, что капитализм в России больше не существует, так как капиталисты были экспроприированы, и что он мог возникнуть вновь только если бы бюрократам удалось вновь ввести частную собственность на средства производства.

Вернемся на мгновение к фундаментальным теоретическим проблемам. У Маркса, Энгельса и Ленина нельзя найти ни единого утверждения о том, что обычные нормы заработной платы могут быть использованы на низшей ступени коммунизма. Напротив, классики недвусмысленно подчеркивали исчезновение денег и использование трудовых бонов в течение первой фазы коммунистического общества.

Маркс пишет:

«Производители могут, пожалуй, получать бумажные удостоверения, по которым они извлекают из общественных запасов предметов потребления то количество продуктов, которое соответствует времени их труда. Эти удостоверения не деньги. Они не совершают обращения».

((К. Маркс, Ф. Энгельс, Соч., т.24, стр.402))

И Ленин, комментируя слова Маркса, выражается совершенно ясно: «Средства производства уже вышли из частной собственности отдельных лиц. Средства производства принадлежат всему обществу. Каждый член общества, выполняя известную долю общественно-необходимой работы, получает удостоверение от общества, что он такое-то количество работы отработал. По этому удостоверению он получает из общественных складов предметов потребления соответственное количество продуктов». (ПСС, т.33, стр.92). Никаких товаров здесь уже нет, как нет ни малейшего позвякивания монет в кармане производителя. Никогда классики не допускали возможности сосуществования социализма и наемного труда. «Догматики» и «упрощенцы», они всегда ставили это четкое уравнение: наемный труд равен капиталу; социализм равен разрушению наемного труда и капитала или, согласно более известной формуле (недавно выброшенной на свалку лакеями французской буржуазии и русского империализма), социализм равен упразднению наемного труда.

Для марксистов там, где имеется обобщенный наемный труд, там, где трудящиеся получают вознаграждение в деньгах, там есть капитализм. Для Сталина Россия 1936 года, где трудящиеся получают вознаграждение деньгами, является «социалистической страной». Троцкий, менее дерзкий, и тем самым возможно более опасный ревизионист, дал в 1936 г. такое определение российского режима: «Правильнее, поэтому, нынешний советский режим, во всей его противоречивости, назвать не социалистическим, а подготовительным или переходным от капитализма к социализму». («Преданная революция», М., 1991, стр.43). Короче говоря, обобщенный наемный труд перестал быть для него категорией, обязательно связанной с капитализмом. Более того, «использование привычных норм заработной платы» служит… строительству социализма. Забывая, что такое коммунизм, Троцкий объявляет «находящейся в переходе к социализму» страну, все характеристики которой, к тому же постоянно усиливаясь, были характеристиками классического капитализма.

В ходе своей борьбы против «центристской» фракции, представленной зловещим генеральным секретарем, Троцкий сравнил сталинский феномен с периодом реакции, который последовал за Великой французской революцией: не ставя под угрозу экономические завоевания революции, реакция уничтожила ее политические завоевания. Но Троцкий позже сам должен был признать, что эта аналогия лишь «вносит путаницу». Действительно, буржуазно-демократические революции могли знать периоды отступлений: старый политический аппарат, смытый революционной волной, частично возвращался к власти, вновь сажал на трон короля и мстил революционным демократам, отменяя завоеванные свободы. Но никакие королевские атрибуты не могли воссоздать золотой век феодальных повинностей и права первой брачной ночи: материальные условия для этих мечтаний исчезли, новый монарх не мог более, потрясая, вместе с короной, своей величественной тыквой, играть какую-либо иную роль, кроме той, которую предоставило ему историческое развитие: роль заурядного прислужника интересов буржуазии. Никакая сила в мире не могла более противостоять развитию рыночной экономики непоколебимо следуя своей собственной логике, являющейся стихийным результатом обмена между частными производителями.

Однако, при социализме (и это то, что было замечено Троцким в статье «Рабочее государство, термидор и бонапартизм») не может существовать ничего подобного, потому что никакой экономический закон не гарантирует социализму автоматического развития. Социализм может быть лишь результатом сознательной деятельности диктатуры пролетариата, сосредотачивающей все экономические объекты в своей железной руке, ломая разделяющие их барьеры и трансформируя их в единое орудие производства, в единый экономический организм, работающий на удовлетворение общественных потребностей. Если пролетариат не осуществляет постоянно, посредством своей классовой партии, своей диктатуры над всем обществом, он не может осуществить разрушение капитализма и коммунистическое преобразование в этом обществе. Пролетариат теряет все, если он теряет политическую власть. И всякая экономика, над которой пролетариат не осуществляет свою диктатуру, есть экономика, которая осуществляет диктатуру над пролетариатом. Как писал Ленин, «без диктатуры пролетариата нет социалистических преобразований, это азбука».

По неизвестной причине, глубину которой его современные последователи так и не осознали, Троцкий одновременно должен был утверждать, что «бюрократия экспроприировала рабочий класс политически» («Преданная революция», М., 1991, стр.206), и что она оставалась, в то же время, «орудием диктатуры пролетариата» (там же, стр.207). Очевидно, тезис, согласно которому диктатура пролетариата в России перестала существовать, привел бы Троцкого к отрицанию всякой перспективы социалистических преобразований: ему приходилось одновременно отрицать, что рабочий класс сохраняет свою власть и отрицать, что он ее потерял: он разрешил эту проблему утверждением, что у пролетариата была экспроприирована (впрочем, категории собственности плохо подходят в данном случае) политическая власть, но что диктатура бюрократии, поскольку последняя не восстановила частной собственности на средства производства и, по-своему, защищала планирование, являлась, в конечном счете, выражением диктатуры пролетариата.

Чтобы не оказаться вынужденным утверждать, что преодоление капитализма и переход к социализму осуществляется без диктатуры пролетариата, Троцкий создал новую теорию государства. Для классической доктрины, государство, в странах, где феодализм был уничтожен, и где буржуазно-демократическая революция давно завершена, является либо буржуазным, либо пролетарским. Либо одно, либо другое. Если и есть какой-либо раздел марксизма, не допускающий ни малейшей двусмысленности, где вопрос ставится ребром, то это именно теория государства. Троцкий, внесший известные модификации в вопросы, касающиеся марксистской критики политической экономии, изобрел также новую концепцию государства: он открыл диктатуру, которая не была ни диктатурой буржуазии, ни диктатурой пролетариата. Или, вернее, он открыл, что диктатура пролетариата могла осуществляться посредством «социального слоя», осуществляющего свою собственную диктатуру над рабочим классом. Следовательно, получается, что русское государство имело два лица: с одной стороны, оно было пролетарским, поскольку защищало завоевания Октября, с другой оно было буржуазным в той степени в какой оно позволяло бюрократии защищать свои привилегии.

Достаточно знать, что такое социализм в марксистской теории, чтобы понимать, что государству вовсе не надо быть «рабочим государством» (нам не нравится этот термин, имеющий слишком социологический характер и который используется во всех известных нам сделках; мы предпочитаем говорить «диктатура пролетариата») для защиты методов экономической политики, которые полностью совместимы с развитием капитализма и которые даже в такой стране как Россия являются условием ее независимого развития. Но доктрина Троцкого, которая утверждает, что власть захватила бюрократия, оказывает этому презренному социальному слою слишком много чести и, одновременно, слишком его бесчестит и которая придает ей такое значение, какого она в глазах классической теории, конечно, не заслуживает.

Чтобы объяснить появление этого «чудовищного нароста», каким была бюрократия, вождь левой оппозиции вменил себе в обязанность отыскать целый ряд соображений материалистического характера: он говорил о крестьянском характере России, ее капиталистическом окружении, недостатке культуры, доводы, множественность и эмпирический характер которых доказывали, что всех их было недостаточно. И как незадачливый школьник, нагромождающий целую серию сложных операций чтобы прийти в итоге к ошибочному результату, потому что он не может воспользоваться простым и правильным методом, он создает новую теорию демократического характера, тогда как марксистское решение было весьма простым.

Комментируя работу Гегеля «Основы философии права», Маркс отмечает: «Бюрократия есть лишь «формализм» лежащего вне ее самой содержания» (ПСС, т.1, стр.270). Она есть «государственный формализм». Уже в самих этих по внешнему виду «философических» фразах находится решение проблемы, намного раньше появления известных классических работ по теории государства. Все сказано уже здесь. Маркс преодолел политическую иллюзию: бюрократия, конечно, явление реальное, но, в то же время, явление производное. Государство не является независимым, тайну эволюции этого организма, который Энгельс блестяще определил как «дубинку» следует искать в недрах общества, в сфере производства. В самом деле, материальные блага никогда не производились при помощи ручек и перьев. И не при помощи стилета и папируса. Исторически бюрократия появляется как прямое следствие производственной необходимости: необходимости управления. Но управление производством требует наличия специального корпуса функционеров только тогда, когда достигает такого порога общественной производительности труда, который позволяет и требует, чтобы особая социальная группа была освобождена от выполнения непосредственных производственных задач для того, чтобы наблюдать за ходом производительного труда в целом и регулировать его; это явление возникает одновременно с возникновением классового общества и образованием государства, как необходимого следствия последнего. Однако, существование бюрократии и государства, хотя и может показаться независимым, остается тесно связанным с потребностями производства. Согласно политической иллюзии, которую раз и навсегда развеял исторический материализм, бюрократ, «злоупотребляя» своими обязанностями, остается в известной степени автономным и принимает решения по своему усмотрению (и демократическое сознание, со своим смехотворным идеализмом, охотно противопоставляет «склерозу» бюрократов добродетель всеобщих выборов). Древний египетский текст гласит: «Поистине, нет такой профессии, где бы тобой не командовали, если не считать должности чиновника: только он и командует».

В то же время, существование писцов в Древнем Египте зависело от разливов Нила также, как существование русских администраторов от капризов капитала. Каким бы ни было возмущение анархистов против «тиранов», власть политика не кажется нам такой уж большой: писец фараона завладевает зерном, а русский бюрократ — пачками рублей. Таким образом, управленцы признают свою зависимость по отношению к производству как в сфере потребления, так и в том, что касается самого способа их труда: писец фараона использует папирус, которым его снабжает его хозяин, для которого был срезан, а затем высушен тростник, растущий на берегу реки. Русский бюрократ использует телефон, продукт ассоциированного труда, функционирование которого требует определенного способа производства. Любая бюрократия есть бюрократия определенного способа производства. Следовательно, марксистов должны интересовать не степень злоупотреблений или привилегий, лживости или «покушений на демократию», а идентификация способа производства, который делает необходимым государство, лишь формализмом которого является бюрократия.

Что касается России, вопрос ставится и разрешается в следующей плоскости: имеется государство и далекая от исчезновения бюрократия, которая развивается и усиливается: следовательно, мы находимся в классовом обществе. Русская бюрократия со своими доходами не накопляет вазы, шелка или земли. Она покупает товары серийного производства или, пользуясь всемирно известным термином, выражающим превосходство англосаксонского капитала, «стандартизированные» товары. Она получает эти товары в обмен на прямоугольные кусочки бумаги, пачки которых в маленьких кожаных бумажниках она бережно прижимает к своему сердцу. Эти бумажные прямоугольники — деньги, в переводе на русский — рубли: следовательно, речь идет о бюрократии капиталистического способа производства.

Бюрократия не содержит в себе ничего таинственного, что заслуживало бы «переоценки» в XX веке для того, чтобы объяснить русскую «гнусность» в свете марксистской теории. Она есть следствие и один из аспектов общественного разделения труда. Она зависит от государства, а под «государством» на деле понимают правительственную машину или государство, поскольку оно «в силу разделения труда образует свой собственный, обособленный от общества организм» (К. Маркс, Ф. Энгельс, ПСС, т.19, стр.29). Появившись с возникновением классового общества, бюрократия вместе с ним и исчезнет. Низшая стадия коммунизма, т. е. социализм, не будет знать бюрократии. Тот, кто не является сознательным контрреволюционером или тупым, неисправимым республиканцем, для которого история на всем своем протяжении колеблется между «демократией» и «диктатурой», не может говорить о «бюрократизированном социализме»; выражение само по себе абсурдное, потому что социализм — это устранение бюрократии. Правда, некий бывший троцкист, а сегодня известный социал-демократ, для объяснения загадочной русской истории предлагает термин… «государственный социализм»! И это еще не самый безумный теоретический каприз!

Коммунизм, который победит только через сплочение рабочего класса вокруг своей коммунистической партии, в ходе противоборства с капиталом, будет, неизбежно, черпать свою силу в энергичной борьбе против иерархии в системе оплаты труда. Тотчас после взятия власти, партия вновь обнародует славную меру Коммуны и Октября: коммунистический максимум, ограничение жалования всех чиновников заработной платой квалифицированного рабочего. Но вскоре исчезнут и сами понятия чиновника и квалифицированного рабочего. И заработной платы. Крайняя простота производственного плана позволит даже домохозяйкам (как об этом вопреки утверждениям дураков говорит Ленин в тексте, не содержащем ни грана утопии) овладеть управлением государства. Затем исчезнут и домохозяйки, и государство, и разделение труда. Сначала, в силу ротации людей при выполнении различных обязанностей, затем в силу исчезновения общественной необходимости в этих обязанностях, бюрократия будет постепенно исчезать.

Утверждая, что «бюрократическое перерождение рабочего государства» не исключало движения к социализму, которое было счастливым следствием «завоеваний Октября» и которое продолжалось бы до тех пор, пока так называемые «завоевания» не были бы разрушены, Троцкий ревизовал марксистскую доктрину; единственным решением было бы для него ясно сказать, что российский режим, по его выражению «подготовительный к социализму», был капиталистическим. Потому что историческая роль капитализма и состоит в создании основ нового общества. Однако этого Троцкий сказать не мог, убежденный, что, поскольку частная собственность на средства производства в крупной промышленности более не допускалась, Россия преодолела капиталистическую стадию своего развития.

В работе «Еще и еще раз о природе СССР», где Троцкий полемизирует с теми, кто глупее его, находим эту удивительную фразу, достойную самой что ни на есть субъективистской социологии: «Движущей силой московской бюрократии является, несомненно, стремление увеличить свою власть, свой престиж, свои доходы»[1]. Не побоимся повторить себе наши выводы, которые всегда остаются теми же самыми, если только не считать жажду власти или стремление к богатству последней причиной существования определенных социальных групп, т. е. если не впадать в самый тривиальный буржуазный идеализм, мы можем рассуждать лишь следующим образом: общество, в котором обогащаются («богатство» существует только при наличии «бедности») есть общество классовое. Если богатство заключается не в количестве голов скота, рабов или наличии поместий, а в клочках бумаги и в записях в больших книгах учреждений называемых «банками», мы присутствуем при капиталистическом способе производства».

Мы подходим сейчас к ключевому моменту, пункту, в котором против нас поворачиваются все иллюзии, в котором все идеалисты, увриеристы, индетерминисты и защитники личности сбросят свои маски, выкрикнув в один голос аргумент, который они носят в сердце с самого начала, который контрреволюция внедрила в миллионы голов, и который они с торжествующими нотками в голосе бросят нам в лицо: «Но в России, дорогой мой, нет больше капиталистов!». Вся троцкистская конструкция зиждется на этой неоспоримой и в то же время ложной очевидности. В России, после Октябрьской революции 1917 года, нет более «буржуазии». Этот жалкий, набивший оскомину, аргумент повторяется на все лады торжествующим оппортунизмом уже сорок лет и, кажется, не исчерпал еще своего воздействия. Это аргумент публичных собраний и книг академиков, преображение и апофеоз русского империализма. «У нас в Советском Союзе, где нет больше капиталистов…», «у нас, где ликвидирована эксплуатация человека человеком», — таков беспрестанный лейтмотив контрреволюции. Тот факт, что в России нет больше частных собственников крупных средств производства в промышленности, служит неисчерпаемой базой для бесконечных всякого рода анти-марксистских спекуляций, которые все опираются на обычные идеалистические суеверия и которые противостоят непоколебимой материалистической доктрине.

В «Капитале» Маркс расправился со всей вульгарной критикой капитализма, направляемой теми, кто не является его непримиримыми врагами и даже зачастую оправдывает его существование под видом его критики. К числу примеров подобной вульгарной критики следует отнести ту, которая упрекает капиталиста в чрезмерном потреблении и ту, которая обвиняет его в навязывании своей воли трудящимся «антидемократическими методами».

Прежде всего, как человек из плоти и крови, капиталист живет за счет своего капитала.

«Поэтому, поскольку вся деятельность капиталиста есть лишь функция капитала, одаренного в его лице волей и сознанием, постольку его собственное личное потребление представляется ему грабительским посягательством на накопление его капитала; так в итальянской бухгалтерии личные расходы записываются на стороне дебета капиталиста по отношению к его капиталу».

((К. Маркс, Ф. Энгельс, ПСС, т.23, стр.606))

Капиталист — это не человек с огромным животом и сигарой в зубах, и тот, кто попытался бы доказать существование капитализма в России ссылаясь на чрезмерные расходы директоров доказал бы только свое полное незнание марксизма. Классовая доктрина сухо замечает: чем больше капиталист потребляет, тем меньше он капиталист. Чем больше он капиталист, тем меньше он потребляет. Тех китайских теоретиков, которые пытаются доказать свою марксистскую чистоту противопоставляя умеренность директоров предприятий своей страны расточительству новых советских царей, можно, следовательно, лишь упрекнуть в наивности.

Для марксизма очевидно: капиталист есть лишь агент социального механизма. Капиталист не только является настоящим капиталистом лишь тогда, когда он осуществляет накопление, но еще и только тогда, когда он доводит свое дело до конца, подавляя свои личные прихоти и стремясь познать и наилучшим образом соблюсти законы, вытекающие из конкуренции различных капиталов.

«Лишь постольку, поскольку капиталист есть персонифицированный капитал, он имеет историческое значение и…историческое право на существование».

((К.Маркс, Ф.Энгельс, ПСС, т.23; стр.605))

Свобода капиталиста есть лишь осознание им необходимости накопления капитала.

«Кроме того, развитие капиталистического производства делает постоянное возрастание вложенного в промышленное предприятие капитала необходимостью, а конкуренция навязывает каждому индивидуальному капиталисту имманентные законы капиталистического способа производства как внешние принудительные законы. Она заставляет его постоянно расширять свой капитал для того, чтобы его сохранить, а расширять свой капитал он может лишь посредством прогрессирующего накопления».

((там же, стр. 606))

Капиталист, следовательно, не является жуиром и угнетателем, как это представляют себе мелкие буржуа, или даже если они таков, то лишь в силу действия определенного социального механизма. Сущность капиталиста ни в коей степени не определяется обладанием прав собственности. Следуя материалистическим посылкам своей доктрины, Маркс показывает, что не сознание капиталистов создает общественные законы, а наоборот, законы рыночной экономики создают и капиталистов и их сознание.

Новообращенные любители «левых» тирад против «жирных котов» и «финансовых феодалов» всегда бывают очень удивлены, когда им случается перелистывать «Капитал». Они ожидали на первых же страницах встретить главных действующих лиц: с одной стороны — рабочего в деревянных башмаках, униженно мнущего в руках свой берет, с другой — пузатого капиталиста, полного высокомерия и с сигарой во рту. Они, может быть, ожидали увидеть два класса выстроившихся в боевом порядке и занявших исходные позиции. Ничего подобного. «Капитал» — книга весьма абстрактная, первый отдел которой называется «Товар и деньги» и которую можно прочитать до конца не обнаружив в ней определения классов как групп индивидуумов.

Маркс начинает не с выделения различных групп индивидуумов и рассмотрения затем их борьбы за распределение общественного продукта. Как материалист он знает, что индивидуумы не определяют материальные условия своего существования, а, напротив, узко детерминированы последними. Следовательно, прежде всего он изучает материальные условия существования индивидов; он определяет производственные отношения. В соответствии с уровнем своего развития, различные общества функционируют вполне определенным способом, независимо от сознания, которым обладают (или не обладают) отдельные индивидуумы. И это функционирование налагается как необходимость не только на эксплуатируемых, но и на эксплуататоров, не только на отдельных индивидуумов, но и на последовательный ряд поколений существующих классов. Именно это Маркс называет способом производства.

Исторический материализм не уделяет много времени таким понятиям, как «воля» капиталистов или «антидемократический» дух бюрократии. Он показывает, как зарождаются и в исторической последовательности сменяют друг друга различные способы производства, управляемые определенными законами, которые он тщательно изучает. Он не довольствуется тем, что говорит о том, что капитализм есть эксплуатация человека человеком, хотя это и превосходная агитационная формула, ибо это общая характеристика различных способов производства, которые следуют друг за другом со времени разложения первобытного коммунизма и, следовательно, не позволяет их отличить друг от друга. Маркс четко показал, как эта эксплуатация осуществляется при капиталистическом способе производства, установил и разобрал по частям ее основные механизмы: капитал, наемный труд, прибавочная стоимость, процентная ставка, земельная рента. Он не говорит только, что коммунизм — это ликвидация частной собственности на средства производства (формула, бесстыдно эксплуатируемая контрреволюцией), он уточняет также, что коммунизм — это ЛИКВИДАЦИЯ НАЕМНОГО ТРУДА.

Отношения собственности эволюционируют вместе с производственными отношениями. Мы различаем четыре типа собственности совместимые с капитализмом: индивидуальная собственность, кооперативная, акционерная, государственная. Так как капитал концентрируется беспрерывно на протяжении всей истории капитализма, вполне логично, что современные крупные средства производства подталкивают к возникновению ассоциаций капиталистов и, в конечном счете, требуют вмешательства государства. Это не составляло никакой тайны для Энгельса, который часто уточнял, что огосударствление средств производства само по себе не содержит ничего социалистического:

«Противодействие мощно возрастающих производительных сил их капиталистическому характеру… вынуждает класс самих капиталистов все чаще и чаще обращаться с ними… как с общественными производительными силами. Как периоды промышленной горячки…, так и самые крахи, разрушающие крупные капиталистические предприятия, приводят к такой форме обобществления больших масс средств производства, какую мы встречаем в различного рода акционерных обществах… на известной ступени развития становится недостаточной и эта форма: государство как официальный представитель капиталистического общества вынуждено взять на себя руководство указанными средствами производства и сообщения».

Энгельс продолжает по адресу будущих усовершенствователей марксизма:

«Если кризисы выявили неспособность буржуазии к дальнейшему управлению современными производительными силами, то переход крупных производственных предприятий и средств сообщения в руки акционерных обществ и в государственную собственность доказывает ненужность буржуазии для этой цели. Все общественные функции капиталиста выполняются теперь наемными служащими».

((К. Маркс, Ф. Энгельс, ПСС, т.23, стр.288–289))

В «Капитале» Маркс рассказывает историю о разорившихся капиталистах, которые возвращаются на свои бывшие хлопчатобумажные фабрики в качестве управляющих и получают директорское жалованье. Из этого факта он даже извлекает аргумент для того, чтобы показать, что прибавочная стоимость или, точнее, прибыль, реализованная индивидуальным капиталом, вовсе не является вознаграждением, получаемым за какие-то «исключительные способности» капиталиста, которые на определенных условиях обмениваются на директорскую зарплату, размеры которой довольно скромны. Капитал не является капиталистом; в XIX веке это доказывается самим развитием промышленности, которое выявило различие между собственностью и функциями управления, о чем ранее было сказано в «Коммунистическом Манифесте» 1847 г., и чего троцкисты так никогда и не поняли.

Теперь, после благотворного обращения к классикам, вернемся к вышеупомянутому вульгарному аргументу: «в России не существует больше капиталистов, поскольку там уничтожена частная собственность на средства производства». Будем надеяться, что наш оппонент позволит не согласиться с ним в этом пункте и напомнить, что колхозники, которые представляют немалую часть населения страны, владеют приусадебными участками, часть продуктов которых они потребляют, что представляет собой докапиталистическую форму производства. В той мере, в какой колхозники выносят продукты своего труда на рынок, они являются также мелкими индивидуальными товаропроизводителями, таковыми они являются также и потому, что работают в сельскохозяйственном кооперативе, колхозе, хотя они и используют при этом ассоциированный труд. Кроме того, частная собственность на средства производства существует в кустарном производстве и в мелкой торговле. Наконец, необходимо напомнить о существовании временных подрядных организаций, в частности в строительстве. Теперь, правда, мы должны признать, что частной собственности на средства производства не существует в крупной промышленности. Это факт. Но делать из этого вывод, что не существует более ни классов, ни капитализма — это контрреволюционная теория.

Не упразднение капитала заменяет капиталистов наемными директорами, а его развитие. Даже если бы русская промышленность была бы гораздо более развитой, чем она является сегодня, даже если бы перестал существовать кооперативный сектор экономики и не было бы никакой частной собственности на средства производства, капитализм, тем не менее, не исчез бы. Даже если бы все директора предприятий стали бы наемными работниками, капитал все равно не прекратил бы своего существования. Общество, состоящее исключительно из лиц наемного труда, есть чисто капиталистическое общество. Такое общество, без всякого сомнения, есть фикция, но фикция научная и настолько неоригинальная, что она появилась уже в 1844 году в рукописях будущего автора «Капитала».

«Даже равенство заработной платы, как его требует Прудон, имело бы лишь тот результат, что оно превратило бы отношение нынешнего рабочего к его труду в отношение всех людей к труду».

((К. Маркс, Ф. Энгельс, ПСС, т.42, стр.98))

Следовательно, ни превращение хозяев предприятий в наемных директоров (констатируемое в России), ни даже установление равной заработной платы (или его троцкистский эквивалент, «ликвидация привилегий советской бюрократии») не означает (или не означало бы) исчезновение капитала.

Ко всем тем, кто убежден в обратном, даже в ином контексте, чем концепция Прудона, применима критика Маркса: «В этом случае общество мыслилось бы как абстрактный капиталист» (там же). В реальном коммунистическом обществе, т. е. в обществе преодолевшем общественное разделение труда, характерное для общества буржуазного (какова бы ни была структура каждого отдельного класса в определенный момент своего развития), материальные условия, из которых возникают обмен, стоимость, наемный труд и т. д. исчезают и сами по себе становятся невозможными. Предположить, что общество, в котором, как в России, данные категории продолжают существовать, может преодолеть буржуазное разделение труда (или, что то же самое и чего господа троцкисты, однако, не знают, что исчезновение класса «частных собственников на средства производства» имеет значение решающего изменения общественного разделения труда) — это то же самое, что спутать «абстрактный капитализм» с социализмом. «Капитализм», поскольку таковым, неизбежно, является общество, в котором продолжают существовать буржуазные производственные отношения (стоимость, заработная плата, прибыль — это производственные отношения, а не «инструмент», который можно было бы использовать на похвальные, «социалистические», цели, но и это господам троцкистам не ведомо!). Но капитализм «абстрактный», поскольку материальные условия для этих отношений при этом отсутствуют.

Не «новая» истина, которую марксизм окончательно установил в XIX веке заключается в том, что в условиях реального капитализма «необходимость предварительно превратить продукт или деятельность индивидов в форму меновой стоимости, в деньги»[2] вытекает из факта, «что их производство не является непосредственно общественным, не представляет собой продукт ассоциации, распределяющей труд среди своих членов» (К. Маркс, Ф. Энгельс, ПСС, т.46, ч. I, стр.101), или, другими словами, вытекает из разделения общества на классы, что всегда было лишь другим вариантом выражения буржуазного разделения труда (которое включает в себя противоречие между умственным и физическим трудом, также как имежду городом и деревней). Каждый, кто, констатируя существование в России обмена, денег, заработной платы и т. д., упрямо изучает юридические нормы, которые в ней действуют, а также пирамиду доходов, чтобы успокоить себя насчет возможной опасности «возврата к капитализму» вследствие того, что «бюрократии» удалось бы «создать социальную базу своего господства» (!) поступают точно таким же способом как те неграмотные, которые, наблюдая величественную смену дня и ночи, тем не менее спрашивают беспокойно людей, которые ходили в школу, насколько обоснована вера во вращение Земли. Троцкистской теории, которая видит в «восстановлении частной собственности на средства производства» единственную возможность «возврата к капитализму», мы противопоставляем тезис о том, что капитализм никогда не исчезал (и не мог исчезнуть) в этой стране, и что капитализм определяется производственными отношениями, а не нормами права.

Определение капитализма как «частной собственности на средства производства» — это диалектическое дополнение к определению социализма как обобществления наемного труда, которое как мы только что видели, Маркс отрицал. Основанием для этого является не только то, что наемный труд обобществляется именно по мере исчезновения частных собственников. Оно заключается в том, что это определение и эта концепция вытекают из той самой нематериалистической и недиалектической концепции истории и экономики, которая, что так хорошо было показано Марксом, с одной стороны «персонифицируетвещи», а с другой — «овеществляет отношения между людьми».

«Персонификация вещей». В марксистской теории «частный капиталист» является лишь агентом, инструментом (исторически обреченным, как показывает вся современная эволюция) капитала: в перевернутом восприятии идеологии вообще и троцкистской идеологии в частности, наоборот, именно капитал низведен до роли просто инструмента, которым пользуется капиталист, чтобы утолить свои властные аппетиты и жажду наживы; двигателем капитализма при этом была бы психология, свойственная классу буржуазии (которая в действительности и в марксистской теории сама должна быть объяснена и может быть объяснена только в связи с развитием производительных сил и производственными отношениями, которые из него вытекают и которые были установлены независимо от «воли» людей вообще и от «воли» господствующего класса в частности); и если класс буржуазии, в качестве «класса частных владельцев средств производства», исчезает, двигатель перестает работать! И, если, экономика, тем не менее, продолжает функционировать, то именно потому, что старый двигатель был заменен на совершенно новый!

«Овеществление отношений между людьми». В действительности и согласно марксизму товар и деньги являются результатом определенных отношений между людьми в процессе производства, «которые устанавливаются посредством вещей» («вещи», такие как средства производства, включая людей, — те, которые имеются в наличии в данную эпоху). В перевернутом видении идеологии, товар и деньги сами по себе являются «вещами»; соответствующими естественным и неизменным потребностям; тогда заработная плата и прибыль являются не тем, что они есть на самом деле — производственными отношениями, которые в будущем должны исчезнуть, но вечными категориями любого способа производства.

Это факт, что социальные условия, которые сделали возможным развитие новой экономики капитализма, начиная с простого товарного производства, были исторически основаны на существовании класса, лишенного средств существования, с одной стороны и класса частных владельцев товаров и денег — с другой. Но столь же неоспоримым фактом является то, что развитие этой новой экономики сопровождается широкой деприватизацией собственности (акционерные общества, национализированные предприятия), которая является простым юридическим отражением концентрации производства и того, что сам Маркс не колеблясь назвал «обобществлением», в экономическом смысле, производительных сил. Было бы странным, если бы «реальное движение общества» (которое Маркс четко поставил себе целью описать в «Капитале» и которое видит не только разрушение нерыночной экономики, но и разорение мелких производителей, возникновение различных категорий промышленного пролетариата, рождение новых слоев класса наемных работников, связанных с новыми функциями государства в странах передового капитализма) не оказало бы воздействия в области права, чтобы «государственная собственность» не оказалась бы в конце концов юридической формой наилучшим образом отвечающей либо развитию производительных сил, слишком больших для частной инициативы, в развитых капиталистических странах, либо особым условиям страны, откуда, как из России, буржуазия сбежала вследствие революции и где марксистская партия не могла терпеть «социалистической предприимчивости» русских рабочих, но чувствовала себя обязанной, используя средства централизованного государства, встретить лицом к лицу чрезвычайные проблемы реконструкции разоренной экономики в масштабах огромной территории, задача, которая могла быть определена самим Лениным как «социалистическая» только в политическом смысле этого термина (и так как это была партия, считавшая себя пролетарской, которая смело видела перед собой перспективу — которую позже будут отрицать могильщики большевизма — борьбы за мировую революцию), но которая не ставилась и не могла быть поставлена в смысле экономическом, как об этом, при всех неизбежных и досадных терминологических колебаниях, ярко свидетельствует вся деятельность Ленина.

Чтобы разрешить вопрос о «природе СССР», при размышлении над которым угасло несколько поколений троцкистов, так и не сумев дать ему удовлетворительного решения не только в глазах «высокой теории», но даже просто с точки зрения политической реальности и элементарного пролетарского инстинкта, у нас нет никакой нужды в разрешении неразрешимых вопросов поднятых учеными-социологами, которые забывают не только о том, что социальная реальность намного шире их книг, но и о том, что она не соизволяет становиться неподвижной из-за того, что им очень хочется ее сфотографировать. Нам достаточно (после констатации существования в так называемом «социалистическом лагере» капиталистических производственных отношений) констатировать, что там существует также и классовая борьба. Напомним этим господам, которые не понимают, что упразднение капитализма не может быть делом «народного» государства, говорящего языком мира и «честной» торговли, но лишь диктатуры пролетариата, пример, взятый из истории самого недавнего прошлого. В декабре 1970 г. в Польше мы увидели возмущение рабочих Балтийской судоверфи, вставших лицом к лицу с государством и его полицией. Они только протестовали против снижения заработной платы, но им противостоял не только корпус «социалистических» директоров… которые желали «повысить производительность труда», не только массы мелкого католического крестьянства, но и весь политический аппарат государства, его регулярная армия и полиция, а за всем этим (в случае, если бы дело зашло слишком далеко) армии мирового капитала. Перед лицом этих фактов социологический педантизм начинает придираться: «Нужно различать понятия. Бюрократия — это не класс!» Мы далеки от намерения доказывать, что бюрократия это класс. Мы попросту и в общих чертах говорим, что точно также, как присутствие капиталистических «категорий» доказывает существование капитала, классовая борьба доказывает, что общество имеет классовую структуру. И тем хуже для тех «борцов за рабочее дело», которые не удовлетворяются подобным доказательством.

В «Преданной революции» Троцкий старается доказать, что нельзя квалифицировать общественный строй в России как государственный капитализм. Мы считаем, что довольствоваться формулой «государственный капитализм» для характеристики российского общества и экономики можно было бы только, если бы государство располагало не только продукцией крупной промышленности, но также (что все в меньшей степени соответствует действительности начиная схрущевских времен) и продукцией сельского хозяйства, необходимой для содержания лиц наемного труда, потому что ему еще и сегодня (и, без сомнения, еще в течение долгого времени) приходится покупать ее в кооперативах — и по ценам, которые постоянно растут.

Но не по этим соображениям (абсолютно марксистским) Троцкий отвергает концепцию «государственного капитализма». Он ее отвергает потому, что в его глазах Россия не является более капиталистической. Способ, которым он достигает этого результата, показывает до какой степени опустошительной была контрреволюция. Автор «Анти-Каутского» опустился до уровня вульгарного марксиста. «Попытка представить советскую бюрократию как класс «государственных капиталистов» заведомо не выдерживает критики. У бюрократии нет ни акций, ни облигаций (Л. Троцкий, «Преданная революция», М., 1990, стр.207). Конечно, бюрократия никогда не может быть классом. Она может быть только бюрократией государства, которое само является инструментом классового господства. Если есть бюрократия, значит имеются и классы и задачей марксизма остается изучение данного способа производства. Однако это совсем не то, что делает Троцкий. Как пытается он привести в замешательство своего оппонента, сторонника теории, что бюрократия является классом? Доказывая ему, что с точки зрения уровня развития производства абсолютно невозможно более говорить о капитализме в России? Нет. Троцкий совершает еще более грубую ошибку, чем тот, кто пытался доказать, что бюрократия это класс. Он старается показать, что в области потребления бюрократия не может быть приравнена к буржуазии. Вместо владения облигациями, бюрократия довольствуется получением повышенной заработной платы. Мы уже убедились, что общество целиком состоящее из лиц наемного труда было бы обществом чисто капиталистическим. Существование наемных директоров в национализированной промышленности, следовательно, далеко от того, чтобы служить доказательством исчезновения капитализма. Чтобы придать большую силу своим доказательствам, Троцкий добавляет: «Своих прав на эксплуатацию государственного аппарата отдельный чиновник не может передать по наследству» (там же). Заметим, что согласно марксистской теории, государство не может быть объектом эксплуатации, поскольку оно является лишь средством для поддержания эксплуатации, источник которой находится вне его и оно, само по себе, является лишь следствием этой эксплуатации. Таким образом, отсутствие права наследования придало бы, по мнению Троцкого, новую силу ранее выдвинутому аргументу об отсутствии частной собственности на крупные средства производства. Наша позиция не такова. Право наследования не является чертой собственно капитализма, и капитализм вполне может без него обойтись. Можно даже сказать, что отсутствие права наследования может позволить капиталу наилучшим способом распределять живой материал, который он подчиняет себе, чтобы обеспечить свое функционирование. При капитализме дети эксплуатируемых могут стать руководителями предприятий. Деньги и способность обеспечить производство прибавочной стоимости — вот узы, которые обеспечивают связность общества. Упразднение права наследования полностью совместимо с капитализмом, даже с капитализмом относительно отсталым, как это имеет место в России. Оно обеспечивает «равенство шансов» стать эксплуататором в обществе вполне сложившейся эксплуатации; оно, следовательно, ни в малейшей степени не упраздняет эксплуатацию. Судите сами о ничтожности теории, на базе которой Троцкий пытается создать Четвертый Интернационал: бюрократия не является классом, поскольку не обладает частной собственностью на средства производства, но если бы ей удалось вновь ввести эту собственность, она бы трансформировалась в класс: «Недостаточно быть директором треста, нужно быть пайщиком. Победа бюрократии в этой решающей области означала бы превращение ее в новый имущий класс» (там же, стр.210). Или вот еще: «Бюрократия еще не создала для своего господства социальной опоры, в виде особых форм собственности» (там же, стр.207). В области исторического идеализма редко кто говорил лучше. Таким образом, далекие от того, чтобы быть продуктом определенных социальных условий и осознать свои интересы только после своего появления на базе определенных производственных отношений, классы в начальный период существуют в форме каст и лишь затем создают «социальную базу» своего господства. Это антибюрократическая фантасмагория, но ни в коем случае не материализм. Класс становится таковым только после того, как он создаст «социальную базу» своего господства! Более того, в случае с «бюрократией» этой социальной базой были бы… «особые формы собственности»!!! Мы не только впадаем при этом в полный идеализм, но и целиком остаемся в плену вульгарного марксизма. Эволюция российского общества рассматривается здесь не под углом «производственных отношений», а под углом несколько более узким, можно даже сказать демократическим, «злоупотребления властью» и привилегий в области потребления! Для Троцкого времен «Преданной революции» (quantum mutatus ab illo!), бюрократия может превратиться в буржуазию, если ей удастся… восстановить частную собственность на средства производства!!! Весь исторический материализм, таким образом, становится с ног на голову!

Изучение политической программы троцкистов в СССР покажет нам до какой степени Троцкий времен «Терроризма и коммунизма» прав по отношению к Троцкому периода изгнания, когда он лаконично замечает: «Действительность не прощает ни одной теоретической ошибки». Позицию лидера большевиков-ленинцев, а позже основателя Четвертого Интернационала, можно резюмировать следующим образом. В России, несмотря на обобществление средств производства, остаются в силе буржуазные нормы распределения, которые бюрократия отстаивает и которыми она злоупотребляет, чтобы извлечь из них привилегии. В этих условиях планирование осуществляется не демократическими, а бюрократическими методами, что вызывает серьезные деформации и разбазаривание средств. Вывод: экономическое развитие — это хорошо, паразитическое потребление бюрократии, которое тормозит процесс накопления — это плохо.

Эта теория ставит Троцкого и троцкистов не в ряды врагов мирового капитала и не в ряды сторонников разрушения капиталистических форм производства (которые признают революционный характер капитализма по отношению к предыдущим способам производства), но в ряды демократических защитников накопления капитала в России. Что отличает марксистов от идеологов буржуазии, так это именно то, что они никогда не поют дифирамбов «прогрессу» (и, в частности, прогрессу экономическому) вообще, но они всегда с особой тщательностью различают формы «экономического прогресса», поскольку в историческом плане рост общественной производительности труда приводит к изменению старых форм производства, их революционному разрушению и появлению новых форм. Весь исторический материализм заключается именно в умении отличать различные формы «экономического прогресса» или развития производительных сил, а прогресс вообще, коротко говоря, просто является чистой буржуазной абстракцией. Однако Троцкий, вкупе со Сталиным и со всей прогрессистской шайкой друзей СССР принялся воспевать чудесное экономическое развитие, ставшее возможным, по его мнению, в результате завоеваний Октября. Контрреволюция была столь ужасной, что Троцкий смог прослыть экстремистом когда пел дифирамбы варварскому и кровавому первоначальному накоплению на костях пролетариата, а занятая им личная позиция явилась поддержкой «слева» сталинским (буржуазным) тезисам, согласно которым социализм позволяет достичь темпов экономического развития недоступных капитализму. Марксисты (которые не участвовали в создании Четвертого Интернационала) также признали огромный прогресс, которого достигла Россия под энергичным руководством Сталина, но никогда не позволяли ослепить себя бессмысленной ненавистью к тирану. Они сделали это оставаясь марксистами, поскольку они открыто приветствовали этот прогресс как буржуазный и поняли, что он утверждает на огромной территории капиталистические производственные отношения. Троцкий же, напротив, позорнейшим образом спутал «переход к социализму» с первоначальным капиталистическим накоплением, два исторических явления не имеющих друг с другом ничего общего, поскольку одно из них представляет рождение, второе — исчезновение капиталистического способа производства. «Если считать, что задачей социализма является создание бесклассового общества, — пишет он в «Преданной революции», — основанного на солидарности и гармоническом удовлетворении всех потребностей, то в этом основном смысле в СССР социализма еще нет и в помине». (Л. Троцкий, «Преданная революция», М., 1990, стр.6). Вот это замечательно. Но продолжение приводит в отчаяние. «Правда, противоречия советского общества глубоко отличаются по природе своей от противоречий капитализма» (там же). Троцкий в период своего изгнания был настоящим сталинистским демократом, сторонником экономического развития России, которая освободилась бы от своих бюрократических пороков. То, что это развитие осуществлялось бы в буржуазных формах, оставляло его совершенно безразличным по той простой причине, что он не понимал смысла происходящего. Отсюда его восторги по поводу триумфа индустриализации, которые не представляли бы опасности, если бы он провозгласил капиталистический характер развития России (марксисты всегда рассматривали как прогрессивное развитие капитализма в отсталых странах), но которые содержали катастрофическую теоретическую и политическую путаницу с того момента, когда он стал приветствовать его как «социалистический». Нет недостатка в победных возгласах, вырывавшихся у вождя Четвертого Интернационала по поводу «чуда» плановой экономики, такой, например, какой можно прочесть в начале «Преданной революции»: «С господами буржуазными экономистами спорить больше не о чем: социализм доказал свое право на победу не на страницах «капитала», а на хозяйственной арене, составляющей шестую часть земной поверхности; не языком диалектики, а языком железа, цемента и электричества» (там же, стр. 9). В его работе «Марксизм и наше время» можно еще прочитать следующее: «то, что обобществление средств производства дает огромную экономическую выгоду, доказано не только в теории, но и опытом СССР, несмотря на ограниченные рамки этого опыта». «Социализм» и «капитализм» измеряются здесь на один аршин, описываются одним и тем же языком: языком железа, стали и электричества. Социализм более не предстает одновременно и как антипод и как преемник капитализма, но лишь как удачливый конкурент, который бежит быстрее последнего и в том же направлении. И чтобы «оправдать» в какой-то степени «бюрократические пороки» России, Троцкий не находит ничего более убедительного, чем этот жалкий аргумент, совершенно недостойный автора «Уроков Парижской коммуны»: «В самом деле, Маркс никогда не говорил, что социализм мог бы быть полным применительно к отдельно взятой, тем более отсталой стране.» И здесь у нас просто не хватит мужества ожесточиться против орла упавшего на птичий двор.

Что нужно российским рабочим? Демократия в системе Советов? «Демократическое» планирование? Современные троцкисты не колеблясь отвечают «да». Они ратуют за «политическую» революцию, которая, отстранив бюрократию от власти, позволит установить планирование, в разработке которого будет участвовать все трудящееся население и которое позволит рабочим самим управлять своими собственными делами. Эта революция не будет иметь необходимости быть социальной, потому что производство уже (см. выше цитату Троцкого) «обобществлено». Пролетариату будет достаточно установить свою собственную политическую власть и устранить тот «недостаток», что «средства потребления еще являются товаром». Мы придерживаемся совершенно иной теории. Борьба против бюрократических извращений системы, существующей в России, вполне приемлема для нынешних руководителей, которые, как, например, Герек в Польше, всегда готовы признать, что бюрократизм — это порок и охотно обещают рабочим, когда последние требуют увеличения зарплаты, добавки в виде этого малоценного продукта, который зовется «демократией».

Узловой точкой при анализе российского общества является вопрос о природе государственной промышленности. Все те, кто признавал ее социалистической (какой бы ни была последующая критика), покинули почву коммунистической революции ради стремления к усовершенствованию русского капитализма.

Если бы мы спросили у современных троцкистов, кто является автором следующей цитаты: «И тем не менее, в целом, нельзя сказать, что наш строй есть строй социалистический, ни того, что он является капиталистическим. Он представляет собой переход от капитализма к социализму…», они, конечно, ответили бы: Троцкий. Точно также они не колеблясь приписали бы теоретику «Преданной революции» следующий пассаж: «Можно было бы сказать, что это еще не социализм, если учесть все те пережитки бюрократизма, которые сохранились в руководящих органах наших предприятий. Это замечание верно, но оно не находится в противоречии с тем фактом, что государственная промышленность представляет собой социалистический тип производства». Однако, они ошиблись бы: автором этих строк является никто иной как Сталин, включивший их в свой «Доклад о политической деятельности ЦК» на XIV съезде ВКП(б). Его последующие политические победы, конечно, позволят генеральному секретарю объявить Россию полностью социалистической и представить бюрократию как выдумку «троцкистских саботажников». Тем не менее, выдавая «социалистический» аттестат государственному сектору экономики под тем предлогом, что частная собственность на средства производства не была восстановлена, троцкистская оппозиция впоследствии могла служить лишь в качестве бокового охранения для процесса накопления капитала в России, также как она, под видом защиты завоеваний Октября, должна была выполнять роль пропагандистского агента русского империализма в ходе второй мировой войны. «Действительность не прощает ни одной теоретической ошибки». Сегодня мнимая рабочая партия, которая поставила бы себе целью пролетарскую демократию и демократическое планирование в России, была бы в ней партией консервации общественных отношений. В России, как и в Польше, рабочие должны бороться за увеличение заработной платы и уменьшение продолжительности рабочего времени; они должны стремиться к разрушению государственных профсоюзов и к растущему союзу трудящихся в экономической борьбе, т. е. к «саботажу» национальной экономики и разрушению планирования; они должны бороться за революционное разрушение существующего государства, чтобы установить их собственную власть с помощью Всемирной Коммунистической Партии, деспотическими методами вмешаться и разрушить капиталистические производственные отношения, всячески пытаясь расширить масштабы международной революции. Первые мероприятия, которые осуществит коммунистическая власть в России, ничем не отличаются от тех, которые ей придется сделать в других развитых странах: изъятие капиталовложений, увеличение оплаты труда, установление обязательного труда для всех трудоспособных элементов и резкое сокращение рабочего времени, в той мере в какой позволит международная обстановка. Затем пролетарская власть установит план производства в физических единицах, начнет непрерывное разрушение капиталистических производственных отношений и отменит деньги. Эта революция не будет, как того хотел Троцкий, революцией «политической», ограничивающейся тем, что вновь передаст в руки пролетариата руководство уже «социалистической» промышленности, хотя бы в тех отраслях, в которых государство производит средства производства, потому что такова троцкистская теория. Задачей этой революции будет упразднение рыночных отношений между предприятиями и трансформация их в единый производственный механизм управляемый пролетариатом, становящийся, по меткому выражению Ленина, «одной конторой и одной фабрикой». Эта революция будет революцией социальной.

Оперируя ложной диалектикой, согласно которой пролетариат может потерять власть только в результате насильственной контрреволюции (как будто расправа над большевиками-интернационалистами, его боевым ядром, в конце 20-х годов не была «насильственной»), отождествляя ликвидацию капитализма с исчезновением частной собственности на средства производства, социалистическое планирование с простым капиталистическим огосударствлением, а преимущества социализма с быстрым развитием экономики, Троцкий полностью разрушил марксистскую доктрину. Утверждая, что «противоречия советского общества глубоко отличаются по природе своей от противоречий капитализма», он не оставил от нее камня на камне. Так как марксизм представляет из себя единое целое, то и гораздо более скромных «новаций» было бы достаточно, чтобы его полностью разрушить. «Природа» противоречий общества определяется тем движением, в которое оно вовлечено и только теоретически корректным анализом этого движения можно правильно определить эту природу.

Классические марксистские источники с точностью обозначают последствия, которые влечет за собой развитие отношений найма для общественного устройства: все более заметное отделение государства от гражданского общества (феодальное государство — это детская игрушка по сравнению с тем, которое развивается при капитализме); исход населения из сельской местности и появление больших городов, находящихся в постоянном развитии; все более совершенное разделение труда, порабощающее производителя; растущее противоречие между физическим и умственным трудом; отделение школы от производительного труда; неравноправие мужчины и женщины.

Как уже было видно, троцкистам, которые, тоном взволнованным и патетическим, поверяют нам свой страх увидеть Россию «вернувшейся к капитализму», мы отвечаем простым утверждением, что она его никогда не покидала. Что сказать теперь ученым невеждам, которые утверждают, что в экономическом отношении Россия осуществляет переход к социализму благодаря своему замечательному производству государством средств производства, которая преодолела капитализм и уже осуществляет нетоварное производство? При всем нашем уважении к этим теоретикам социализма, мы должны им сказать, что они ошиблись поездом. Хорошую услугу оказали бы мы ученому Эрнесту Менделю, если бы, встретив его в купе поезда Париж — Брюссель, занялись бы убеждением его, что он находится в поезде Брюссель — Париж? Нет, без сомнения, и всякий здравомыслящий человек назвал бы нас хулиганами. К несчастью именно такую злую шутку троцкисты (с Менделем во главе) разыгрывают, или хотели бы разыграть с русским пролетариатом: убедить его, что он едет из Брюсселя в Париж, тогда как его поезд движется в обратном направлении, убедить его, что он движется в направлении — несмотря ни на что — социализма, тогда как его тянут к капитализму, все более сложившемуся и очевидному.

Направление, которое ведет к социализму и направление, которое ведет к капитализму, столь же противоположны друг другу, как и маршруты Париж — Брюссель и Брюссель — Париж. На пути к капитализму пейзаж следующий: наемный труд и денежное обращение постоянно развиваются; движение, которое является душой всех общественных преобразований, может, в этом случае, быть описанным одной простой формулой: «Д-Т-Д». Государство все больше отделяется от гражданского общества; города развиваются, а деревни становятся безлюдными; разделение труда усиливается, противоречие между умственным и физическим трудом становится более резким, школа отделяется от производства, женщина порабощается мужчиной. На пути к социализму ландшафт коренным образом меняется. Движение становится обратным по отношению к тому, которое наблюдали на пути к капитализму: денежное обращение атрофируется и исчезает; государство растворяется в гражданском обществе; различие между сельским хозяйством и промышленностью исчезает, тогда как громадные капиталистические агломерации разрушаются; производственные площади и жилые районы распределяются рационально по территории; разделение труда регрессирует, противоположность между умственным и физическим трудом также стирается, образование более не отделено от производственной деятельности, женщина становится равной с мужчиной.

Даже если не понимаешь как работает локомотив, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять в каком направлении он движется: достаточно поглядеть на окружающий ландшафт. Если не понимаешь, что в России нет ничего другого, кроме классического производства капиталистических товаров, еще остается возможность не утверждать, что Россия находится «на этапе перехода к социализму», при условии знакомства хотя бы с некоторыми элементарными положениями марксистской доктрины. Но троцкизм с ними не знаком. Он не только считает себя идущим к социализму в то время, как он уже давно в компании с «деформированным рабочим государством» катится в противоположном направлении, но еще и (во имя социализма!) имеет наглость бранить машинистов за то, что они движутся недостаточно быстро.

Если Россия и находится «на этапе перехода к социализму» (сохраним эту терминологию, чтобы угодить троцкистам), то исключительно в том же самом смысле, что и все государства планеты: осуществляя накопление капитала и развивая крупные современные средства производства. То, что ее от него сегодня отделяет, так это точно то же самое, что и во всех государствах планеты: государство, принадлежащее тем, кто накапливает капитал и которое должна разрушить коммунистическая революция. Только тогда можно будет начать инверсию исторического процесса, только тогда можно будет начать переход к социализму; нужно попросту заметить по этому поводу, что поскольку монополии янки являются наиболее развитыми и наиболее мощными, то нужно признать, что США сегодня намного ближе к коммунизму, чем Россия.

Троцкисты не знают, что такое коммунизм. В то время, когда в СССР постоянно усиливаются все основные черты капиталистического общества, они продолжают заявлять, с комичным самодовольством «что не следует вместе с грязной водой выплескивать и ребенка» и что Россия по-прежнему является «деформированным рабочим государством». На практике это приводит их в своем международном политическом анализе к откровенной поддержке, в конечном итоге, второго по мощи империализма планеты против первого (а в их политической ориентации, когда они, как, например, во Франции и в Италии, обладают сколько-нибудь заметной численностью, к признанию тактики единого фронта как самого гениального открытия Третьего Интернационала).

Наш вывод чрезвычайно прост: троцкизм должен быть и будет разрушен; революционная партия пролетариата может быть создана только на базе исторического материализма, исключая любую другую теорию. Именно «догматик» Маркс сказал эту фразу, которую мы с гордостью повторяем еще и сегодня: «Кто не с нами, тот против нас».

1. С тех пор как Троцкий задался вопросом (в статье «Еще и еще раз о природе СССР») является ли Россия империалистической и, естественно, ответил на него отрицательно, стало традицией троцкистских недоучек снисходительно относиться к марксистам, которые разоблачают русский империализм. Последние немедленно получают следующий ответ: «Империализм — это экспансионистская политика финансового капитала. Однако, в России нет финансового капитала. Следовательно, Россия не является империалистической». Превосходный вывод, достойный людей, которые рассматривают государственные банки, «народные» или нет, которые предоставляют займы в миллиарды рублей, как институты, «некапиталистический» характер которых находится вне всяких подозрений. Тем не менее, каждый, кто читает газеты, может узнать, что Россия экспортирует капиталы, что она намеревается эксплуатировать, совместно с французским капиталом, будущих рабочих из Фос-сюр-Мер, или что она финансировала строительство сталелитейных заводов в Индии. А если повседневная пресса кажется недостаточным доказательством, можно еще проконсультироваться с официальными изданиями режима. В своих «Принципах политической экономии» (Маркс написал «Критику политической экономии»), опубликованных в Москве в 1966 году, г-н Никитин пишет в главе озаглавленной «Предоставление кредитов» (стр.461): «Советский Союз, например, после второй мировой войны предоставил социалистическим странам займы и кредиты в размере, превышающем 8 миллиардов рублей, кредиты, предполагающие максимум льгот. Тогда как капиталистические страны взимают за предоставляемые кредиты очень высокий процент (от 3,5 до 6 %), обставляя предоставление кредитов целым рядом экономических и политических условий, кредиты, предоставляемые внутри социалистического содружества обычно устанавливаются на уровне от 1 до 2 % в год».

2. Превращение «деятельности индивидуумов в меновую стоимость, в деньги» не должно смущать читателя, который знает, что стоимость имеет не «труд», а «рабочая сила». Формула эллиптическая, но не ошибочная, если исходить из того, что если капитал обменивается, в действительности, не на «стоимость труда» (понятие не научное), но на рабочую силу, тогда то, что он покупает у рабочего — это потребительная стоимость (его труд), который, как известно каждому, в условиях капитализма имеет свойство производить прибавочную стоимость.