Сразу же после смерти вождя его наследники, даже те, которые были настроены вполне просталински, согласились с необходимостью преобразований, проведение которых положило начало демонтажу сталинской системы[415]. Прежде всего, очень быстро были пересмотрены ключевые политические дела, сфабрикованные в послевоенный период, — «дело врачей», «мингрельское дело», «дела» руководителей военной авиации и авиационной промышленности и т. д. Политический и практический смысл этих верхушечных реабилитаций был очевиден. Советские вожди избавлялись от компрометирующих их обвинений и заявляли о коллективном намерении не допускать повторения сталинского произвола в отношении высшей «номенклатуры». Однако начав с собственного освобождения, преемники Сталина под давлением объективных обстоятельств сделали следующий шаг — к освобождению от сталинского террора и ГУЛАГа страны в целом. Началась отмена наиболее одиозных норм сталинской карательной политики. Резко сократилось количество арестов и осуждений, в том числе по «контрреволюционным» статьям. Все это готовило почву для последующей массовой реабилитации. Уже весной — летом 1953 года была проведена существенная реорганизация лагерной системы. Значительная амнистия заключенных, осужденных по уголовным статьям, сократила «население лагерей» почти наполовину. В ведение хозяйственных министерств были переданы многочисленные предприятия и стройки МВД, а сами лагеря перешли под юрисдикцию Министерства юстиции. При помощи более аккуратного применения насилия и гибкой национальной политики новое руководство надеялось снять напряженность в западных областях Украины, в Латвии, Литве и Эстонии, где продолжалась партизанская война. Важные перемены были провозглашены и частично реализованы в экономической сфере. Снижение налогов в деревне и повышение заготовительных цен на сельскохозяйственную продукцию сопровождалось уменьшением капитальных вложений в тяжелую промышленность и сокращением военных программ. Важным символом внешнеполитических перемен было завершение войны в Корее.

Новый послесталинский курс был реакцией на кризис, в который втягивалась страна еще при жизни Сталина. Быстрое и почти безболезненное одобрение этого курса свидетельствовало о том, что наследники Сталина в той или иной мере осознавали наличие кризиса. В рамках своей компетенции члены руководящей группы имели достаточно объективные представления о реальном положении в стране или, по крайней мере, в тех отраслях, которые они курировали. Все они (хотя каждый в разной степени и по-своему) осознавали невозможность и опасность продолжения сталинской политики. Именно это служило важнейшей политической предпосылкой десталинизации, движения от диктатуры к авторитаризму.

Ко времени смерти Сталина ГУЛАГ, неуклонно расширяясь, превратился в огромную структуру, занимавшую важнейшее место в жизни страны. На 1 января 1953 года в лагерях и колониях содержались около 2,5 млн человек, в тюрьмах более 150 тыс., в спецпоселениях и ссылке более 2,8 млн[416]. Эти 5,5 млн человек, находившихся непосредственно в различных подразделениях ГУЛАГа составляли около 3 % населения страны и более значительную долю среди взрослого населения[417].

В лагеря, тюрьмы и спецпоселения направлялась лишь некоторая часть советских граждан, по разным причинам попадавших под удар карательной машины. Это были те слои населения, которые с точки зрения сталинского государства представляли наибольшую угрозу. В их число входили прежде всего политические заключенные. В послевоенные годы численность осужденных по политическим статьям по сравнению с довоенным периодом существенно уменьшилась, хотя и оставалась значительной. По делам, возбужденным Министерством государственной безопасности СССР, в 1946–1952 годах за «контрреволюционные преступления» было осуждено около 495 тыс. человек[418]. Это были не все, но большая часть осужденных по политическим статьям[419]. Территориально политические чистки в значительной мере переместились в западные регионы. Массовые аресты и депортации были основным способом форсированной советизации и борьбы с партизанским движением в Западной Украине, Белоруссии, Прибалтийских странах и Молдавии.

Несмотря на сокращение приговоров по политическим статьям, общее количество осужденных к лишению свободы оставалось чрезвычайно высоким. За 1946–1952 годы было вынесено около 7 млн приговоров к заключению, т. е. примерно по одному миллиону в год[420]. Причиной этого было доведение до крайних пределов жесткости наказаний за обычные уголовные преступления. Символом такого курса были печально известные указы от 4 июня 1947 года о борьбе с хищениями государственной и личной собственности. Они предусматривали меру наказания от 5 до 25 лет заключения. Автором этих драконовских указов, как доказали исследования последнего времени, был Сталин[421]. По данным судебной статистики, всеми судами в 1947–1952 годах за «хищения социалистической собственности и личного имущества» было осуждено более 2 млн человек. При этом во много раз возросли осуждения к длительным срокам заключения. Если в 1946 году от 6 лет заключения и выше за хищения получили примерно 44 тыс. человек, то в 1947 году более 250 тыс. Примерно на этом среднегодовом уровне они оставались до смерти Сталина[422]. Чрезвычайная жестокость закона вызывала тревогу даже у руководителей юстиции и прокуратуры, которые неоднократно обращались в правительство и лично к Сталину с предложением смягчить неоправданные санкции. В апреле 1951 года Сталину было направлено очередное письмо[423], в котором говорилось:

«Среди привлекаемых к уголовной ответственности по указу от 4 июня 1947 года имеется немало лиц, совершивших впервые в своей жизни мелкие, незначительные хищения. Эти лица также осуждаются к заключению на длительные сроки, так как указ от 4 июня 1947 года предусматривает в качестве минимального срока наказания за хищения государственного имущества лишение свободы на 7 лет, а общественного имущества — на 5 лет. Нередко по делам о мелких хищениях осуждаются к длительным срокам лишения свободы женщины, имеющие на иждивении малолетних детей, инвалиды Великой Отечественной войны, подростки и лица престарелого возраста».

В письме приводились также некоторые конкретные примеры. Инвалид Отечественной войны Насущный, имеющий правительственные награды, был осужден на 7 лет за кражу буханки хлеба в пекарне, где он работал. Грузчица Юрина, мать несовершеннолетнего ребенка, муж которой погиб на фронте, получила 7 лет за хищение одного килограмма риса и т. д. Руководители судебных органов и прокуратуры предлагали Сталину снизить санкции за мелкие хищения. Однако все попытки отменить или смягчить указы 1947 года не имели перспектив до тех пор, пока был жив их автор. Только после смерти Сталина указы 1947 года удалось постепенно отменить, сначала на практике, а затем и в законодательном порядке[424]. Это было важной составной частью демонтажа сталинизма.

Указы о хищениях и практика их применения хорошо демонстрируют характерную черту сталинской карательной политики. Эти указы, отмечает один из ведущих исследователей советской юстиции и уголовного права, «навязывали чрезвычайно жестокие наказания и превращали все советское уголовное правосудие в систему, где оставалось все меньше правосудия»[425]. В лагеря и колонии в огромном количестве случаев попадали люди, тяжесть наказания которых совершенно не соответствовала опасности их преступлений или проступков. Число настоящих уголовных преступников, тем более рецидивистов, в лагерях было сравнительно небольшим. Например, за умышленное убийство в 1946–1952 годах было вынесено около 56 тыс. приговоров. Примерно такими же были показатели по осуждениям за бандитизм. Более быстро в послевоенное время росла численность таких преступлений, как разбой и грабеж. Однако по этим статьям в 1946–1952 годах было вынесено в общей сложности чуть более 140 тыс. приговоров. Основную долю заключенных составляли обычные советские граждане, преступавшие чрезвычайно жестокие законы в силу тяжелых условий жизни или попадавшие под удар разного рода показательных кампаний по «наведению порядка». Именно по этой причине очень значительную часть среди осужденных в послевоенные годы составляли женщины[426].

Несомненно, среди 3 млн человек, осужденных за семь послевоенных лет за хищения государственного и личного имущества, было некоторое количество действительных воров и расхитителей. Однако большинство составляли обычные граждане, испытывавшие огромные материальные лишения и совершавшие сравнительно незначительные нарушения закона. Около 1,3 млн из 7 млн приговоров к заключению были вынесены в 1946–1952 годах за самовольный уход с предприятий и учреждений, а также из ремесленных училищ[427]. Очевидно, что такого рода «преступники» вряд ли безоговорочно попадают под определение «уголовников». То же можно сказать о многих «спекулянтах», нарушителях паспортного режима и других подобных категориях осужденных, составлявших значительную часть заключенных в лагерях и колониях.

Таким образом, основной причиной значительного роста ГУЛАГа в послевоенный период было продолжение политических репрессий и чрезвычайная криминализация мелких преступлений. Невероятная жестокость законов и массовый произвол в практике их применения стирали грань между заключенными, осужденными по политическим статьям, и огромной частью так называемых «уголовников» или «бытовиков». Значительная часть осужденных «уголовников» по существу являлись политическими жертвами режима. Масштабы применения драконовских законов были такими, что под суд мог попасть практически любой гражданин страны.

Несмотря на многочисленность приговоров к заключению, они отражали только часть карательной политики сталинского государства. Всего в 1946–1952 годы было вынесено около 15 млн приговоров[428]. Верхушку айсберга составляли 17 тыс. приговоров к расстрелу. 7 млн приговоров устанавливали различные сроки заключения. Остальные примерно 8 млн приговоров не предусматривали лишение свободы. Это были осуждения к исправительно-трудовым работам по месту службы с отчислением в доход государства части зарплаты, условные сроки, штрафы[429]. Значительный размах применения этих санкций был прежде всего связан с криминализацией методов управления экономикой. Наибольшую часть осужденных к исправительно-трудовым работам составляли опоздавшие на работу рабочие и служащие, а также колхозники, не выработавшие обязательный минимум трудодней[430].

Таким образом, в 1946–1952 годах были осуждены, а также отправлены в спецссылку в административном порядке не меньше 15 млн человек, даже учитывая наличие повторных осуждений. Два дополнительных замечания к этой цифре также будут уместны. Во-первых, в сталинский период были широко распространены аресты и задержания, которые не заканчивались вынесением судебных приговоров. Пока неизвестное точно, но значительное количество людей подвергались временным арестам по каким-либо подозрениям, переживали страшные мучения в переполненных советских тюрьмах и камерах предварительного заключения, а затем выпускались на свободу как ошибочно арестованные. Во-вторых, нельзя забывать, что любые, пусть и самые мягкие условные приговоры, на практике приводили к различным мерам дискриминации, к ухудшению и без того тяжелого материального положения и т. д. Во многих случаях (прежде всего, в отношении политических заключенных) различные репрессии — от увольнений с работы до высылки в отдаленные местности — обрушивались на семьи осужденных.

Поток репрессированных в послевоенные годы существенно пополнил огромную армию репрессированных в предыдущий период. В общей сложности речь шла о десятках миллионов людей. Целые регионы страны, особенно на Севере, были населены преимущественно заключенными или бывшими заключенными. При продолжении такого курса масштабы ГУЛАГа и удельный вес населения, подвергавшегося различным преследованиям и дискриминации, могли достичь критического уровня, угрожавшего подорвать социальную стабильность режима. Новое советское руководство уже в первые недели после смерти Сталина инициировало постепенный процесс смягчения карательной политики и законодательства[431].

Наиболее очевидным свидетельством кризиса сталинской политики массовых репрессий была нараставшая дезорганизация лагерной системы. В архивных фондах Министерства внутренних дел СССР содержится значительное количество документов о многочисленных проблемах, порождаемых наличием более чем пятимиллионной армии заключенных и ссыльных. С немалыми трудностями была сопряжена охрана мест заключения. Общий лимит охраны (включая надзирательскую службу и пожарных), установленный правительством для лагерей и колоний к началу 1953 года, составлял в среднем 9,62 % к численности заключенных (в ряде лагерей он был выше среднего — 10–12 %). Это означало, что для лагерей и колоний требовалось около 240 тыс. охранников. Однако на самом деле их количество было намного больше. Только вольнонаемных и призванных на службу рядовых и сержантов в военизированной охране лагерей и колоний к началу 1953 года состояло более 250 тыс. человек. Еще несколько тысяч человек насчитывалось в командном составе охраны, в пожарных и надзирательских службах. К несению службы в охране на второстепенных постах привлекались также 1,2 % заключенных (т. е. около 30 тыс. человек)[432]. Создание этой огромной 300-тысячной армии охранников (не считая аппарата управления лагерной системой в центре и на местах) было ответом правительства и руководства МВД на сложную ситуацию в лагерях.

Достаточно многочисленными, несмотря на все усилия по предотвращению, были побеги заключенных. По официальной отчетности (которую можно подозревать в необъективности) в 1951 году из лагерей бежало около 3 тыс. заключенных, из них остались не задержанными более 250 человек. В результате усиления охраны в 1952 году соответствующие цифры резко снизились — до 1,5 тыс. и 163. Кроме того, за 1952 год было предотвращено 24,6 тыс. попыток побегов, из них более 4,5 тыс. групповых[433]. Во многих случаях побеги были вооруженными, и их пресечение приводило к жертвам, как со стороны заключенных, так и охранников. Хотя руководство МВД традиционно рапортовало, что абсолютное большинство беглецов удавалось поймать, в стране скрывались тысячи заключенных, в разное время бежавшие из зоны.

С конца 1940-х годов лагеря захлестнула волна массовых столкновений между враждующими группами заключенных. Эти столкновения сопровождались жестокими убийствами[434]. Несмотря на массовые осуждения убийц лагерными судами, перевод наиболее опасных рецидивистов в тюрьмы и в специальные зоны, в 1951 году было официально зарегистрировано 1470 «бандитских проявлений», в результате которых было убито 2011 и ранено 1180 человек. В 1952 году соответствующие цифры составляли: 1017 «бандитских проявлений», 1299 убитых и 614 раненых[435]. Обычным явлением становились волынки, забастовки и массовые беспорядки в лагерях. Помимо нараставшего бандитизма уголовников, важной предпосылкой волнений и усиливавшегося противостояния заключенных и администрации было пополнение лагерей активными противниками режима, имевшими боевой опыт (участники антисоветского партизанского движения в западных районах страны, бывшие солдаты «Русской освободительной армии» генерала Власова и т. д.). Благодаря этому ширилось и крепло лагерное подполье. Создавая свои подпольные организации, заключенные в первую очередь уничтожали агентурную сеть в своей среде, которая являлась для властей одним из главных рычагов управления лагерями[436]. Складывавшуюся ситуацию достаточно эмоционально, но наглядно оценил министр внутренних дел Круглов на одном из совещаний в марте 1951 года: «Каждое утро приходишь на работу и начинаешь читать шифровки и сообщения: в одном месте — побег, в другом — драка, в третьем — волынка. Вы думаете, что в этом нет ничего особенного, а это приводит к дезорганизации работы Министерства […] Если мы не установим твердого порядка, мы потеряем власть»[437].

Одной из главных причин тяжелой ситуации в лагерях сами сотрудники МВД, как видно из документов этого Министерства, считали ослабление режима содержания заключенных в силу приоритетности экономических задач. Интересы выполнения хозяйственных планов заставляли сквозь пальцы смотреть на игнорирование режимных требований. Активное использование заключенных на производстве объективно усиливало их бесконтрольность. Министерство внутренних дел СССР, в послевоенный период окончательно превратилось в одно из крупнейших советских хозяйственных ведомств[438]. Прежде всего это было самое крупное строительное министерство. В 1949–1952 годах объемы капитального строительства, осуществляемого МВД, выросли примерно вдвое, достигнув в 1952 году около 9 % от общесоюзных[439]. При этом заключенных посылали на самые тяжелые работы, главным образом в отдаленных районах, что объективно повышало реальный удельный вес ГУЛАГа в капитальном строительстве. Более скромной, но также значительной была роль МВД как промышленного наркомата. В стоимостном выражении валовая продукция промышленности МВД составляла в 1952 году примерно 2,3 % валовой продукции всей советской промышленности. Однако во многих ключевых отраслях экономика МВД занимала лидирующие или исключительные позиции. После войны МВД сосредоточило в своих руках всю добычу золота, серебра, платины, кобальта, производство примерно 70 % олова и трети никеля[440]. В ведении МВД к началу 1950-х годов находились все слюдяные и асбестовые предприятия, вся добыча апатитов и алмазов. По плану 1953 года вывозка деловой древесины и дров предприятиями МВД должна была составить 15,4 %[441]. Наращивание хозяйственных планов МВД обостряло кризисные явления в ГУЛАГе.

Периодически информация о нараставших проблемах ГУЛАГа выходила за ведомственные рамки МВД и попадала в поле зрения высших советских руководителей. Из членов Политбюро наиболее подробную информацию по этому поводу получал Л. П. Берия. В качестве заместителя председателя Совета министров СССР он курировал Министерство внутренних дел, что предполагало почти повседневное решение многочисленных вопросов этого ведомства. Только перечень документов, поступавших из МВД на имя Берии, составляет несколько больших томов[442]. Как видно из этой переписки, Берия прежде всего занимался вопросами хозяйственного использования заключенных и функционирования экономики МВД. В связи с этим важно проследить, какую линию проводило руководство МВД (а, следовательно, в значительной мере сам Берия) в экономической сфере.

Несмотря на отсутствие прямой критики системы принудительного труда, что, впрочем, наивно было бы ожидать от ведомства, руководившего этой системой, документы показывают, что руководство МВД все больше тяготили не только нараставшие хозяйственные планы и постоянные требования выделить рабочих-заключенных, но и сами заключенные в качестве рабочей силы. По этой причине в действиях МВД в этот период прослеживаются две взаимосвязанные линии. С одной стороны, постоянные жалобы на недостаток рабочих рук и отказы выделять заключенных по запросам ведомств и региональных руководителей. С другой — многочисленные инициативы об изменении порядка стимулирования труда в лагерях.

В предвоенные годы по предложению назначенного в конце 1938 года наркомом внутренних дел СССР Берии в лагерях была ликвидирована система так называемых «зачетов рабочих дней», которая позволяла заключенным, выполнявшим производственные нормы, досрочно выходить на свободу[443]. Это решение, существенным образом менявшее ситуацию в ГУЛАГе, позволяло увеличить количество заключенных за счет снижения их оборота, но одновременно лишало заключенных последних стимулов к труду. В экстремальных условиях войны проблемы стимулирования заключенных утратили свою актуальность, однако после завершения войны возникли вновь. Несмотря на то, что существовал строгий законодательный запрет на применение зачетов, руководство МВД, поддержанное на этот раз Берией, утверждало, что зачеты являются самым эффективным способом поощрения труда заключенных, и добивалось восстановления этой системы на отдельных объектах. В результате к сентябрю 1950 года зачеты рабочих дней применялись в лагерях, где находилось более 27 % всех заключенных[444], и процесс этот имел тенденцию к росту. Хотя распространение зачетов вело к дефициту рабочих рук из-за досрочного освобождения заключенных, руководство МВД считало этот путь более предпочтительным. Фактически это было признание неэффективности принудительного труда.

О готовности к сознательному, хотя и вяло текущему, демонтажу ГУЛАГа свидетельствовала также активная поддержка руководством МВД кампаний досрочного освобождения заключенных и прикрепление их к определенным предприятиям в качестве вольнонаемных рабочих. В августе 1950 года на основе соответствующего постановления правительства был издан приказ министра внутренних дел СССР о досрочном освобождении и направлении на строительство железных дорог 8 тыс. заключенных[445]. В январе 1951 года министр внутренних дел Круглов обратился к Берии с просьбой разрешить досрочное освобождение 6 тыс. заключенных и передать их для использования по вольному найму на строительство Куйбышевской и Сталинградской гидроэлектростанций. Круглов обосновывал эту просьбу тем, что на этих стройках недостает квалифицированных кадров, способных управлять механизмами[446]. В феврале 1951 года Совет министров утвердил предложения МВД о досрочном освобождении группы заключенных и использовании их «в целях увеличения постоянных рабочих кадров» в Печорском угольном бассейне[447]. Таким образом, несмотря на кажущиеся преимущества бесконтрольного распоряжения заключенными, власти все чаще предпочитали иметь дело с относительно свободными работниками, дающими более высокую производительность труда и не требующими изощренной системы охраны и надзора.

С целью повышения производительности труда заключенных руководство МВД с конца 1940-х годов добивалось введения в отдельных лагерях заработной платы. Хотя это было нарушением одного из ключевых принципов экономики принудительного труда — его полной бесплатности, МВД настаивало на выплате зарплаты заключенных повсеместно. 13 марта 1950 года, уступая этим требованиям, правительство приняло постановление о введении оплаты труда заключенных во всех исправительно-трудовых лагерях и колониях МВД, за исключением особых лагерей, в которых содержались особо опасные (с точки зрения режима) уголовные и политические преступники[448]. Однако вскоре зарплату ввели и в особых лагерях.

О явном приоритете экономической целесообразности над интересами соблюдения лагерного режима свидетельствовало также широкое распространение так называемого расконвоирования заключенных, выведения их из-под охраны. Не имея возможности обеспечить охрану в процессе производства, администрация лагерей либо добивалась официальных разрешений на расконвоирование, либо при молчаливом согласии центра вводила его явочным порядком[449].

Все эти факты, взятые в совокупности, свидетельствовали о том, что в ГУЛАГе в послевоенный период наметилась тенденция превращения значительного числа заключенных в частично вольнонаемных работников, своеобразный перевод рабов в категорию крепостных крестьян. Логика этого процесса неизбежно вела к заключительному шагу — замене заключенных вольнонаемными работниками и демонтажу экономики ГУЛАГа.

Учитывая реальности функционирования советской государственной машины, трудно предположить, что руководство МВД, добиваясь правительственных решений о досрочном освобождении заключенных или переводе их на заработную плату, действовало вопреки мнению Берии, курировавшего министерство. Судя по некоторым документам, сам Берия интересовался не только текущими рутинными вопросами функционирования экономики МВД, но более общими проблемами ее эффективности. Так, по запросу Берии, 9 октября 1950 года Круглов представил ему записку о стоимости строительств МВД по сравнению со строительствами других ведомств. Из этой записки Берия мог узнать, в частности, что расходы на содержание лагерей значительно удорожают рабочую силу из заключенных и что стоимость содержания заключенного выше среднего заработка вольнонаемного рабочего. Например, на строительстве Волго-Донского канала в 1949 году содержание одного заключенного обходилось в 470 руб. в месяц, а его зарплата (которую начисляли по тем же расценкам, что и свободным рабочим) составляла 388 руб. Самоокупаемость лагерей, докладывал Круглов, достигалась при помощи удлинения рабочего дня и увеличения норм выработки для заключенных[450].

Косвенно о настроениях Берии могут свидетельствовать инициативы одного из его близких помощников С. С. Мамулова. Мамулов долгие годы работал под руководством Берии в Грузии. После перевода Берии в конце 1938 года на пост наркома внутренних дел в Москву, Мамулов занял пост начальника его секретариата, а в 1946 году был назначен заместителем министра внутренних дел. После смерти Сталина Берия сначала назначил Мамулова начальником своего секретариата в новом Министерстве внутренних дел СССР, а затем направил его на ключевой пост заведующего отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов в ЦК компартии Грузии. Сразу же после ареста Берии в июне 1953 года Мамулов был также арестован и приговорен к 15 годам тюремного заключения. Вся биография Мамулова свидетельствовала о том, что этот человек должен был хорошо знать и чувствовать настроения своего патрона Берии. Тем показательнее были идеи реформирования ГУЛАГа, которые Мамулов выдвигал в послевоенные годы.

Начиная с 1946 года Мамулов несколько раз предлагал руководству МВД инициировать в правительстве вопрос о замене для ряда категорий осужденных заключения в лагеря высылкой в отдаленные районы[451]. Фактически предложения Мамулова означали превращение части заключенных в спецпоселенцев, закрепленных за определенными лагерями и отбывающих трудовую повинность на хозяйственных объектах этих лагерей. В записке на имя министра внутренних дел С. Н. Круглова в июне 1951 года Мамулов предлагал распространить эти меры на более чем половину всех заключенных — осужденных за расхищения собственности (в том числе по указам от 4 июня 1947 года), спекуляцию, хулиганство, должностные и хозяйственные преступления и т. п. Мамулов объяснял в своей записке, что такая мера позволит значительно снизить расходы государства на содержание лагерей, лучше использовать заключенных на производстве, будет способствовать уменьшению побегов и улучшению охраны тех заключенных, которые останутся в лагерях[452].

Важно подчеркнуть, что Круглов не положил записку Мамулова под сукно, а поручил всем своим заместителям и начальнику Главного управления лагерей ознакомиться с ней и доложить свои предложения. Мнения руководителей МВД разделились. Некоторые из них полностью поддержали Мамулова, другие, поддержав в принципе, посчитали эту меру преждевременной. Третьи выдвинули собственные предложения, отличающиеся от инициатив Мамулова по форме, но схожие по существу[453]. Ход обсуждения инициатив Мамулова, хотя они и не вышли за рамки МВД и не были приняты, свидетельствовал, по крайней мере, о том, что высшие руководители МВД вполне спокойно воспринимали идеи кардинальной реорганизации ГУЛАГа и были готовы избавиться от необходимости держать под охраной в лагерях 2,5 млн заключенных. Другое дело, что инициировать подобные реформы перед руководством страны Круглов и его заместители пока не решались. Сразу же после смерти Сталина уже имеющиеся проекты реформ были немедленно пущены в ход[454].

Судя по тем материалам, которые поступали в адрес Сталина[455], руководство МВД предпочитало не обременять вождя какими-либо проблемами, требующими принципиальных решений. Сталину из МВД поступала достаточно общая информация о выполнении хозяйственных планов, о положении в лагерях военнопленных, о различных происшествиях в стране (пожары, аварии, крупные хищения), которые расследовало МВД, ходатайства о награждениях и т. п. Скорее всего, такой характер информации отражал незначительный интерес к проблемам ГУЛАГа и со стороны самого Сталин. В гораздо большей мере, судя по документам, был вовлечен в гулаговские проблемы Г. М. Маленков. После Берии именно его можно считать наиболее осведомленным в этих вопросах членом сталинского Политбюро. В качестве секретаря ЦК ВКП(б), председательствовавшего на заседаниях Оргбюро и Секретариата, и заместителя председателя Совмина, Маленков разбирался с разного рода сигналами, поступавшими в Москву из лагерей, занимался спорами МВД и других ведомств в связи с распределением рабочих-заключенных и т. д. Нередко при решении этих вопросов Маленков взаимодействовал с Берией.

Свидетельства такого взаимодействия сохранились в материалах проверок лагерей. Так, 10 мая 1950 года секретарь Сахалинского обкома ВКП(б) Д. Н. Мельник направил министру внутренних дел Круглову и Маленкову письмо, в котором сообщал о многочисленных злоупотреблениях в Сахалинском лагере — избиениях и убийствах заключенных охраной, бандитизме, побегах заключенных, пьянстве и злоупотреблениях администрации лагеря. Маленков переслал копию этого письма Берии с резолюцией: «Прошу ознакомиться». По поручению Берии на Сахалин была послана комиссия во главе с заместителем министра внутренних дел И. А. Серовым. Сообщение Круглова о принятых мерах Берия распорядился переслать Маленкову[456]. Подобный порядок взаимодействия Берии и Маленкова, видимо, был типичным, так как он повторился некоторое время спустя при проверке следующего сигнала — письма прокурора Карагандинского лагеря от 24 августа 1950 года. Прокурор сообщал о массовых хищениях, бандитизме, произволе администрации и убийствах в лагере. В январе 1951 года о результатах проведенной проверки Круглов сообщил Берии. Берия, в свою очередь, поставил на письме резолюцию: «Ознакомить т. Маленкова Г. М.»[457].

Сразу же после смерти Сталина Берия, назначенный министром внутренних дел, выступил с кардинальными инициативами, по существу начинавшими демонтаж сталинского ГУЛАГа. 26 марта 1953 года Берия направил в Президиум ЦК КПСС на имя Маленкова записку, в которой информировал, что в лагерях, тюрьмах и колониях содержится более 2,5 млн человек, значительная часть которых не представляет «серьезной опасности для общества». Берия предложил провести широкую амнистию и освободить около 1 млн человек, а также одновременно смягчить уголовное законодательство. «Пересмотр уголовного законодательства необходим потому, — говорилось в записке, — что ежегодно осуждается свыше 1,5 млн человек, в том числе до 650 тыс. на различные сроки лишения свободы, из которых большая часть осуждается за преступления, не представляющие особой опасности для государства. Если этого не сделать, через 1–2 года общее количество заключенных опять достигнет 2,5–3 млн человек»[458]. Предложения Берии об амнистировании 1 млн заключенных были приняты, хотя пересмотр уголовного законодательства и смягчение карательного курса происходили постепенно в течение нескольких лет.

Следующим логическим шагом была реорганизация значительно сокращенного ГУЛАГа, которая велась параллельно с подготовкой и проведением амнистии. Еще 17 марта 1953 года Берия представил Маленкову записку, на основе которой 18 марта было принято постановление правительства о передаче из МВД в ведение хозяйственных министерств всех строительных и промышленных предприятий (решение о передаче сельскохозяйственных предприятий ГУЛАГа было принято в мае)[459]. Одновременно по поручению Берии в аппарате МВД были подготовлены предложения о существенном сокращении строительной программы МВД. Если по планам, принятым еще при Сталине, МВД предстояло строить объекты общей сметной стоимостью 105 млрд руб., то теперь речь шла о сокращении программы почти вполовину, на 49 млрд руб. 21 марта Берия направил соответствующий проект решения в Совет министров и вскоре он был принят[460]. Завершало всю эту реорганизацию постановление Совета Министров СССР от 28 марта 1953 года о передаче лагерей и колоний (кроме особых лагерей) из МВД в Министерство юстиции СССР[461].

Инициативы Берии и Маленкова о реорганизации карательной системы весной 1953 года выглядят логичным продолжением их вовлеченности в дела МВД при жизни Сталина. Обладая достаточно полной информацией о реальной ситуации, Берия и Маленков лучше других советских лидеров осознавали необходимость изменений карательной политики и реформирования лагерей. Однако судя по известным документам, ставить подобные вопросы перед Сталиным они не решались. Слишком хорошо известна была приверженность Сталина к репрессиям и амбициозным «стройкам коммунизма», осуществляемым силами ГУЛАГа.

Характерной чертой сталинской модели было преимущественное развитие тяжелой промышленности и форсированное наращивание капитальных вложений, периодически выходящее за пределы экономической целесообразности. Такая политика вела к многочисленным диспропорциям в социально-экономическом развитии и истощению ресурсов страны. В значительной мере это было связано с наращиванием военного потенциала, огромными затратами на содержание армии и ее постоянную модернизацию. Хотя всемерное развитие военно-промышленного комплекса для советского руководства всегда было безусловным приоритетом, в последние годы жизни Сталина военные приготовления вновь приобрели форсированный характер. По официальным данным, численность армии, снизившись после демобилизации к 1949 году до 2,9 млн человек, выросла к 1953 году вдвое, до 5,8 млн человек[462]. В феврале 1950 года было принято решение об увеличении срока службы в сухопутных частях с 2 до 3 лет. В воздушных силах служили 4 года, на флоте — 5 лет.

Очевидным толчком для гонки вооружений была война в Корее. В январе 1951 года в Москве было проведено совещание руководителей СССР и стран восточного блока. В силу секретности архивные документы, отражающие работу совещания, пока неизвестны. О самом факте проведения совещания и его ходе мы знаем по мемуарным источникам. Наиболее подробную информацию об этом событии привел в своих воспоминаниях бывший руководитель венгерской коммунистической партии М. Ракоши. По его словам, на совещании с советской стороны присутствовали Сталин, несколько членов Политбюро и военные (возможно, министр Вооруженных сил СССР А. М. Василевский и точно начальник Генерального штаба Вооруженных сил СССР С. М. Штеменко). Из восточноевропейских стран на совещание прибыли руководители компартий (кроме польского секретаря Б. Берута) и министры обороны. С докладом выступал Штеменко. Речь, судя по воспоминаниям Ракоши, шла о растущей угрозе со стороны HAT О и необходимости уравновесить ее соответствующими военными приготовлениями социалистических стран. Советское руководство поставило перед своими сателлитами задачу в течение трех лет резко увеличить численность и вооруженность их армий и создать соответствующую военно-промышленную базу. Штеменко в своем докладе назвал конкретные планы развития армий каждой страны к концу 1953 года.

По свидетельству Ракоши, эти цифры вызвали некоторые споры. Министр обороны Польши К. К. Рокоссовский заявил, что армию, которую предлагалось создать в Польше к концу 1953 года, сами поляки планировали организовать только к концу 1956 года. Представители других государств также сомневались в возможности выполнения новых планов перевооружения. Однако советская сторона оставалась непреклонной. В частности, Рокоссовскому Сталин ответил, что намеченный поляками срок выполнения программы можно оставить неизменным только в том случае, если Рокоссовский гарантирует, что до 1956 года не будет войны. Поскольку такой гарантии нет, правильнее принять предложение Штеменко[463].

Хотя пока мы не знаем, какие конкретно планы вырабатывались в рамках советской программы перевооружения, и в какой мере они реализовывались на практике, данные о развитии советской экономики показывают, что в 1951–1952 годах действительно происходило форсированное наращивание военных приготовлений. Капиталовложения по военному, военно-морскому министерствам, а также министерствам, занятым производством вооружений и военной техники[464], возросли в 1951 году на 60 %, а в 1952 году на 40 %. Капитальные вложения только по военному и военно-морскому министерствам (с учетом специальных работ) в 1952 году по сравнению с 1951 годом выросли более чем в 2 раза. Для того чтобы оценить темпы этого прироста достаточно сказать, что государственные капиталовложения в народное хозяйство СССР без учета затрат по перечисленным военным и военно-промышленным министерствам составляли в 1951 году около 6 %, а в 1952 году около 7 %[465].

Приоритетной и наиболее дорогостоящей военной программой оставалось совершенствование ядерного оружия и средств его доставки. Наряду с атомным проектом значительные силы были брошены на строительство ракетной техники, реактивной авиации, системы противовоздушной обороны Москвы[466]. Большая часть государственных ресурсов ушла на создание новых военных баз на Востоке СССР (на Камчатке, Чукотке) в непосредственной близости от границ с США[467]. С 1951 года в рамках программы усиления военно-морского флота началось строительство нового судостроительного завода в районе Советской Гавани на Дальнем Востоке, рассчитанного при полной мощности на производство двух крейсеров и четырех подводных лодок в год. Завод строили заключенные[468].

Несмотря на значительные военные затраты, отрицательно влиявшие на социально-экономическое развитие страны, в последние месяцы жизни Сталина принимались решения, свидетельствующие о намерении усилить темпы гонки вооружений. В феврале 1953 года были утверждены значительные программы по авиации и военному судостроению. Первая предусматривала создание к концу 1955 года 106 бомбардировочных авиационных дивизий вместо 32 существовавших на 1953 год. Для укомплектования новых дивизий в 1953–1955 годах предполагалось построить 10 300 самолетов, увеличить штатную численность военно-воздушных и военно-морских сил на 290 тыс. человек. Расходы на три года на создание новых дивизий и инфраструктуры (аэродромов, жилья, казарм) предварительно оценивались в огромную сумму более 9,5 млрд руб.[469] Вторая программа предполагала выделение до 1959 года включительно около 9 млрд руб. (в том числе 930 млн руб. в 1953 году) на строительство тяжелых и средних крейсеров[470]. Сразу же после смерти Сталина от всех этих непосильных проектов пришлось отказаться.

Военные расходы, несомненно, были важнейшей причиной быстрого роста капитальных вложений в последние годы жизни Сталина. Если сразу после войны экономические трудности заставили Сталина сдерживать инвестиционные претензии ведомств[471], то начиная с 1948 года темпы прироста капитальных вложений начали заметно нарастать. Как видно из таблицы 3, в 1948–1950 годах высокие планы инвестиций удавалось выполнять. Однако с 1951 года наступил неизбежный срыв. Несмотря на значительное недовыполнение заданий, в последующие два года принимались все те же непомерные планы, что свидетельствовало о снижении гибкости экономической политики и росте напряженности в экономике.

Таблица 3

^{* План, принятый в декабре 1952 года.}

^{** Частично в результате сокращения планов после смерти Сталина.}

Помимо военных расходов важным фактором расширения фронта капитальных работ было развертывание дорогостоящих проектов.

Значительные средства в начале 1950-х годов выделялись на так называемые «сталинские стройки коммунизма» — Куйбышевскую, Сталиградскую, Каховскую гидроэлектростанции, Главный Туркменский, Южно-Украинский, Северо-Крымский, Волго-Донской каналы. Огромные ресурсы вкладывались в стратегические пути сообщения. В связи с созданием новой базы для Северного флота строились железная дорога Салехард-Игарка протяженностью полторы тысячи километров и порт[473]. Укреплению связи с вновь приобретенными территориями на Дальнем Востоке должны были служить строительство паромной переправы и огромного (13,6 км) тоннеля под Татарским проливом на остров Сахалин, а также железной дороги Комсомольск-Победино, соединяющей тоннель с существующей железнодорожной сетью[474]. Подобные примеры можно продолжать.

Во многих случаях такие проекты были непосильны для государства. Для их реализации не хватало ни материальных ресурсов, ни рабочей силы. Однако несмотря на это, каждый год принимались новые высокие задания. Не успев завершить начатые объекты, ведомства втягивались в возведение новых. Такая затратная и неэффективная модель инвестирования, была изначально характерна для сталинской политики форсированной индустриализации, основанной на ведомственном лоббизме и планирования по объемам освоенных средств. Свою роль играло наличие в руках государства значительных контингентов заключенных, которых можно было заставить работать в любое время и в любых условиях. Это поощряло экономический волюнтаризм, скоропалительные решения о реализации сомнительных дорогостоящих проектов. Сразу после смерти Сталина многие из них были прекращены с формулировкой: «не вызываются неотложными нуждами народного хозяйства».

Быстрое наращивание инвестиций, как обычно, снижало эффективность использования средств и приводило к большим потерям в незавершенном строительстве. Получая значительные ресурсы и соответствующие высокие планы, ведомства в гораздо большей мере были заинтересованы в «размазывании» средств по многим объектам, чем в завершении начатых строек. Прохождение «нулевого цикла» — начальной, наиболее простой стадии строительства было самым выгодным с точки зрения выполнения планов, которые учитывались по валовым, стоимостным показателям. Помимо низкой заинтересованности строителей, завершению начатых объектов мешали постоянные сбои в финансировании, во многих случаях связанные с превышением первоначальных смет (планы по снижению себестоимости строительства никогда не выполнялись). Хроническим был дефицит оборудования, необходимого для завершения строительно-монтажных работ. Крайним проявлением расточительности были законсервированные стройки, доведенные до определенной стадии готовности, а затем заброшенные в силу выявившейся ненужности.

В 1946–1947 годах стоимость незавершенного строительства достигла очень высокого уровня — 94 % от объема капиталовложений этих двух лет. Несмотря на это, новые ресурсы направлялись не на окончание начатых объектов, а в значительной мере на строительство новых. В результате если в 1946 году прирост капитальных вложений составил по сравнению с 1945 годом (в ценах текущих лет) 7,8 млрд руб., то точно на такую же сумму выросли и объемы незавершенного строительства. Аналогичная ситуация повторилась и в 1947 году — оба показателя составили 6,6 млрд руб.[475] В 1948 и в 1951 годах эту тенденцию, казалось, удалось переломить. Несмотря на значительность незавершенного строительства, его удельный вес по отношению к общему объему капитальных вложений снизился в 1948 году до 81 и в 1949 году до 66 %[476]. Однако по мере дальнейшего наращивания капитальных вложений проблема стала обостряться. На 1 января 1952 года стоимость незавершенных работ достигла 99,2 млрд руб. (около 83 % от общего объема капитальных вложений 1951 года). Причем прирост незавершенных работ за 1951 год (14 млрд руб.) был выше прироста общих капитальных вложений за этот год (11,5 млрд руб.). Аналогичная ситуация повторилась в 1952 году. На 1 января 1953 года объем незавершенного строительства увеличился до 112,9 млрд руб. (на 13,7 млрд за 1952 год при плане 4 млрд), а прирост освоенных капитальных вложений за 1952 год составил 13 млрд[477].

Все это означало, что инвестиционная политика конца 1940-х — начала 1950-х годов порождала замкнутый круг противоречий. Наращивание затрат увеличивало потери в незавершенном строительстве, а это, в свою очередь, требовало дальнейшего наращивания вложений и вело к росту «незавершенки». В 1951–1952 годах обозначилась невозможность наращивания инвестиций для поддержания такого круговорота. В 1951 году по всему народному хозяйству был освоен 121 млрд капиталовложений вместо 1363 млрд по плану, в 1952 году эти показатели составили 134 и 147 млрд руб.[478] Новый виток форсированной индустриализации зашел в тупик.

Поскольку все приведенные выше цифры взяты из официальных материалов Госплана (большая часть из секретного «Статистического бюллетеня», который выпускался Госпланом для ограниченного круга высших чиновников), трудно предположить, что кто-либо из членов Политбюро хотя бы в общих чертах не был знаком с этой проблемой[479]. Однако судя по известным документам, вопрос об изменении инвестиционной политики руководством страны не обсуждался. Более того, разработанный при жизни Сталина план на 1953 год предусматривал новый скачок капитальных вложений. Они должны были вырасти более чем на 20 % по сравнению с фактическим выполнением плана в 1952 году[480].

Реализация этого решения означала дальнейшее углубление кризиса инвестиций. В план капитальных вложений на 1953 год было включено свыше 10 тыс. крупных строек, не считая стройки Военного, Военно-Морского министерств, МГБ и разделов специальных работ. Общая сметная стоимость этих объектов составляла 700 млрд руб. Особое место в этом перечне занимали 54 крупных стройки, сметная стоимость которых составляла 178 млрд руб. Состояние этих гигантов хорошо показывало, в какую ловушку попала сталинская политика наращивания инвестиций. На 1 января 1953 года объем выполненных работ по 54 крупным стройкам составлял 21 млрд руб. По плану 1953 года, принятому при жизни Сталина, на эти объекты выделили 13 млрд. Это было очень много, так как в 1952 году на 54 крупных стройках удалось освоить только 8 млрд руб. Однако и в случае выполнения высоких планов 1953 года для завершения упомянутых 54 строек требовалось с 1954 года истратить еще 144 млрд. По наметкам Госплана, для поддержания нужных темпов строительства по этим объектам в 1954 году намечалось направить уже около 26 млрд руб.[481] Это означало, что они поглотили бы почти весь прирост инвестиций. Более того, всем было известно, что на самом деле плановые сметы всегда значительно превышались на практике. Таким образом, амбициозные проекты неизбежно разрушали бюджет страны и при этом превращались в долгострои с непредсказуемыми перспективами.

Хорошо осознавая невозможность продолжения такой экономической политики, наследники Сталина в считанные дни после его смерти занялись ее пересмотром. Уже 10 марта 1953 года председатель Госплана СССР Г. П. Косяченко представил новому председателю Совета министров СССР Г. М. Маленкову справку о крупных стройках, «сроки окончания которых затянулись»[482]. Важно отметить, что, как говорилось в справке, она была представлена Маленкову по его указанию. Эта бюрократическая формула могла означать, что члены Политбюро в первые дни после смерти Сталина сами инициировали те меры, необходимость которых осознавалась еще при жизни вождя. О готовности к существенным реформам свидетельствовало быстрое принятие решений о прекращении строительства большого количества объектов. Среди них были Волго-Балтийский водный путь, Туркменский канал, гидроузлы на нижнем Дону, дорога Салехард-Игарка, тоннель под Татарским проливом на остров Сахалин и железной дороги к нему и т. д.[483] В результате сокращений финансирования как гражданского, так и военного секторов план капитальных работ на 1953 год был доведен до 154 млрд руб. против 163 млрд, утвержденных при жизни Сталина. Реальное его выполнение составило 140 млрд руб., что составляло всего 4 % прироста по сравнению с 1952 года вместо прироста в 21 %, который планировался при Сталине. Более того, по четырем основным оборонным министерствам — обороны, оборонной и авиационной промышленности, среднего машиностроения капитальные вложения даже снизились, в том числе по Министерству обороны более чем на 13 %[484]. Освободившиеся средства позволяли постепенно бороться с острым кризисом в сельском хозяйстве и социальной сфере.

В декабре 1947 года в СССР была проведена денежная реформа. Старые купюры менялись на новые в пропорции 10 к 1. Более выгодным был обмен средств, хранившихся в сберкассах. Реформа носила ярко выраженный конфискационный характер. У населения была изъята значительная часть сбережений. Если на 1 декабря 1947 года на руках у населения находилось 59 млрд руб., то в начале 1948 года осталось 4 млрд[485]. Вклады в сберкассах в результате обмена уменьшились с 18,6 млрд старых руб. до 15 млрд новых[486]. При этом общий уровень цен снизился лишь на 17 %[487]. Это означало, что в государственных магазинах на новый рубль можно было купить товаров в восемь раз меньше, чем на старые 10 рублей. Резкое обеднение населения снизило спрос. Достигнутое в результате реформы сокращение денежной массы в дальнейшем поддерживалось другими жесткими мерами — ростом налогов (включая постоянные государственные займы[488]), замораживанием заработной платы. Все вместе это позволило провести одну из самых известных экономико-пропагандистских акций сталинского периода — несколько кампаний снижения цен. После денежной реформы в декабре 1947 года цены были снижены несколько раз — с 1 марта 1949 года, с 1 марта 1950 года, с 1 марта 1951 года и с 1 апреля 1952 года. Продолжались эти кампании и после смерти Сталина.

Снижение цен не позволяло существенно улучшить уровень жизни населения. Индекс государственных розничных цен с конца 1947 года до начала 1953 года снизился вдвое. Однако это было вполне сопоставимо с потерями населения от денежной реформы, от повышения налогов и изъятий в счет займов и замораживания заработной платы. Поскольку денежная реформа не сопровождалась соответствующим наращиванием выпуска товаров широкого потребления, нарастали проявления подавленной инфляции — хронический дефицит товаров. Как точно оценил эту ситуацию автор одного из писем в правительство, «снижение цен на товары, которых нет в продаже, — медвежья услуга населению: снова приходят блат, очереди и прочий хаос»[489]. Большинство жителей страны не могли купить сравнительно дешевые товары в магазинах и поэтому все равно переплачивали, приобретая их на черном рынке или за взятку. В сводку писем для доклада Сталину за август-сентябрь 1952 года было включено письмо инженера из Ташкента К. А. Петерса[490]. Он сообщал:

«[…] В начале 1951 года (к четвертому правительственному снижению государственных розничных цен) государственная торговля маслом, жирами, мясом и мясными изделиями, сахаром, овощами, крупой, макаронами и молочными изделиями совершенно прекратилась, уступив свои функции частной торговле по спекулятивным ценам. Поэтому пятое снижение розничных цен на продукты, объявленное к 1 апреля 1952 года, для трудового населения промышленных центров Узбекистана явилось фикцией, горькой насмешкой над его материальным положением. Так оно и было воспринято основной массой трудящихся. При существовавшем уже положении правительство могло снизить цены на продукты до любого минимума — все равно для рабочего класса это не имело бы реального значения […] Используя отсутствие государственной и кооперативной розничной торговли продуктами питания, монопольно захватив рынок, частник — спекулянты, перекупщики, пригородное кулачество и торговая буржуазия — взвинтил цены на продукты первой необходимости в 2,5–3 раза против государственных розничных цен […] Трудящийся вынужден приобретать и промтовары у спекулянта на рынке или тут же в магазине с наценкой в 30–40 % к их номинальной государственной цене. Особенно широко развита торговля в магазине не самими промтоварами, а чеками-талонами на оплату их в кассе, которые известными путями поступают к спекулянтам»[491].

Проверка показала, что приведенные в письме Петерса факты соответствуют действительности[492]. Положение в Ташкенте было типичным. Бюджетные обследования свидетельствовали, что в четвертом квартале 1952 года как рабочие, так и колхозники пятую часть промышленных товаров (в стоимостном выражении) приобретали у частных лиц, в том числе, как говорилось в материалах ЦСУ, у «перекупщиков-спекулянтов»[493]. Эта ситуация была хорошо известна многим поколениям советских людей. Формальное снижение государственных цен в условиях постоянного дефицита обогащало работников торговли, людей со связями и деятелей теневой экономики.

Конечно, эта тенденция в разной мере проявлялась в разных регионах страны. Меньше страдали от дефицита (а, следовательно, больше выигрывали от снижения государственных цен) жители крупных городов, прежде всего, столиц. Государство перебрасывало в них основную часть товаров. Например, в 1952 году из 443 тыс. тонн рыночного фонда мяса, предназначенного для реализации через государственную и кооперативную торговлю по СССР в целом, 110 тыс. тонн были направлены в Москву и 57,4 тыс. тонн в Ленинград[494]. Основной урон от денежной реформы и снижения цен понесли крестьяне. Лишившись в декабре 1947 года сбережений, они по-прежнему не получали денег за работу в колхозах. При этом снижение покупательной способности горожан и цен в государственной торговле вело к падению цен на рынках, где крестьяне продавали продукцию своих подсобных хозяйств. Дополнительным фактором этого процесса было наращивание налогов в деревне. Нуждаясь в наличных деньгах для уплаты налогов, крестьяне были вынуждены продавать все больше продукции по все более низким ценам. Деревня еще больше беднела. Горожане, особенно заметно жители столиц, получали некоторые выгоды от падения как государственных, так и рыночных цен. Финансовая стабилизация и снижение цен, таким образом, достигались не за счет сокращения обременительных государственных расходов, а в очередной раз за счет крестьян.

Сталин и его окружение вполне осознавали реальные механизмы и последствия кампаний снижения цен. На этот счет имеются прямые указания А. И. Микояна, который в силу должностных обязанностей занимался организацией этих кампаний:

«Я говорил, что нельзя снижать цены на мясо и сливочное масло, на белый хлеб, во-первых, потому, что этого у нас не хватает, и, во-вторых, отразится на закупочных ценах, что отрицательно скажется на производстве этих продуктов, а при нехватке этих товаров да при таком снижении цен будут огромные очереди, а это приведет к спекуляции: ведь рабочие не смогут днем в магазин пойти, значит, товары будут скупать спекулянты […] Но Сталин настаивал, говоря, что это нужно сделать в интересах интеллигенции»[495].

Таким образом, Микоян достаточно точно прогнозировал реальный эффект от политизированного снижения цен: дефицит товаров, очереди, теневой рынок. Однако были ясны и расчеты Сталина. Он думал о тех привилегированных слоях населения в крупных городах, на которые в значительной мере опирался режим. Однако несмотря на политику повышения уровня жизни горожан за счет деревни, очевидное неравенство города и деревни было неравенством в нищете. Кризис сельского хозяйства, слабое развитие отраслей промышленности, выпускающих потребительские товары, огромные затраты на тяжелую промышленность и армию, отправка продовольствия за рубеж, прежде всего переживавшим трудные времена советским сателлитам, не позволяли решать социальные проблемы. Как показывали бюджетные обследования (скорее, приукрашавшие действительность), реальное потребление большинства населения находилось на очень низком уровне.

Таблица 4

^{* За 1949–1950 годы.}

^{** Прочерк в таблице означает отсутствие данных.}

^{*** Сахар.}

Приведенные в таблице данные ясно доказывают, что питание среднестатистического советского гражданина, как в деревне, так и в городе, было чрезвычайно скудным. Городские рабочие питались чуть лучше, чем крестьяне. Однако эту разницу трудно признать принципиальной. При Сталине сформировался и утвердился на долгие годы преимущественно хлебно-картофельный рацион. В семьях рабочих и крестьян в среднем в день на одного человека потреблялось мучных изделий (в основном хлеба) около половины килограмма в мучном эквиваленте, а также небольшое количество круп. 400–600 граммов картофеля и около 200–400 граммов молока и молочных продуктов (в основном молока) в день в дополнение к хлебу составляли основу рациона. Все остальные продукты были доступны в незначительных количествах. В день в среднем потреблялось около 150 граммов овощей и бахчевых, 40–70 граммов мяса и мясных продуктов, 15–20 граммов жиров (животного или растительного масла, маргарина, сала), несколько ложек сахара, немного рыбы. Одно яйцо среднестатистический житель СССР мог позволить себе примерно раз в 6 дней. Для того чтобы оценить размеры этого рациона, можно отметить, что он был почти равен основным нормам снабжения заключенных лагерей. В сутки заключенный должен был получать 700 граммов хлеба, 120 граммов крупы и макарон, 20 граммов мяса и 160 рыбы, 400 граммов картофеля и 250 граммов других овощей и т. д. Паек для заключенных, занятых на тяжелых работах, был выше. Кроме того, для всех заключенных предусматривались надбавки за перевыполнение норм[497].

Наконец, нужно учитывать, что приведенные данные ЦСУ, которое испытывало постоянное политическое давление, вероятнее всего приукрашивали действительность. Средние показатели могли увеличиваться, например, за счет включения в бюджетные обследования более высокооплачиваемых рабочих или крестьян из относительно благополучных колхозов. Не учитывали бюджетные обследования и качество продуктов. По многим свидетельствам оно часто было низким. Как говорилось в письме, отправленном Сталину в ноябре 1952 года из Черниговской области, «теперь выпекают черный хлеб, и то некачественный. Кушать такой хлеб, особенно больным людям невозможно»[498].

Столь же недостаточным, как и потребление продуктов питания, было снабжение промышленными товарами. Цены на них традиционно оставались чрезвычайно высокими. Мужское шерстяное демисезонное пальто в апреле 1953 года стоило в магазинах Москвы 732 руб., а мужские сапоги 202 руб.[499] При этом средняя месячная заработная плата рабочих и служащих в 1953 году составляла 684 руб. Денежный доход одного колхозного двора не превышал 400 руб. в месяц, или примерно 100 руб. на человека[500]. Нетрудно заметить, что промышленные товары даже в государственной торговле были предметом роскоши для основной массы населения. Люди довольствовались простейшими сравнительно дешевыми изделиями, но и их покупали немного. Например, кожаную обувь в 1952 году смог приобрести только каждый третий крестьянин[501]. Но не все имели и более простую обувь и одежду. Как жаловался в письме Сталину в декабре 1952 года житель одной из деревень Тамбовской области, «в нашем колхозе колхозники имеют одну зимнюю одежду на 3–4 члена семьи, дети зимой у 60 % населения учиться не могут, ибо нет одежды»[502].

Чрезвычайно тяжелыми были жилищные условия подавляющего большинства населения страны. При Сталине жилье строили по остаточному принципу, направляя в коммунально-жилищную сферу совершенно недостаточные капиталовложения. Накапливающиеся годами проблемы были усугублены военной разрухой. На начало 1953 года в городах на одного жителя приходилось 4,5 квадратных метра жилья[503]. Наличие временно проживающих и не прописанных, не попадавших в учет, снижало эту цифру. При этом качество жилья было низким. В городском обобществленном жилищном фонде[504] лишь 46 % всей площади было оборудовано водопроводом, 41 % канализацией, 26 % центральным отоплением, 3 % горячей водой, 13 % ванными[505]. Причем и эти цифры в значительной степени отражали более высокий уровень благоустройства крупных городов, прежде всего столиц. Малые города были снабжены перечисленными коммунальными удобствами в минимальной степени. Ярким показателем кризисного состояния жилищного хозяйства было широкое распространение в городах бараков. Причем количество населения, зарегистрированного в бараках, увеличивалось. Если в 1945 году в городских бараках числилось около 2,8 млн человек, то в 1952 году — 3,8 млн. Более 337 тыс. человек жили в бараках в Москве[506].

О бедственном положении основной массы населения руководству страны было известно из многочисленных жалоб граждан, которые поступали в Москву, в том числе на имя Сталина. Периодически сигнализировали о нараставших трудностях и региональные руководители. Например, 1 ноября 1952 года на имя Маленкова поступило письмо секретаря Ярославского обкома КПСС В. В. Лукьянова, который сообщал:

«Торговля продовольственными товарами в 1952 году в городах и рабочих поселках Ярославской области в связи с ограниченными фондами по ряду основных продовольственных товаров проходит неудовлетворительно. Особо тяжелое положение сложилось в четвертом квартале текущего года с торговлей мясом, колбасными изделиями, животным маслом, сахаром, сельдями, сыром, крупой и макаронными изделиями. Торговля указанными товарами даже в таких крупных промышленных городах, как в Ярославле и Щербакове, имеющих население около 500 тыс. человек, проходит с большими перебоями при скоплении очередей»[507].

По поручению Маленкова вопрос был рассмотрен в соответствующих министерствах. Просьбу Лукьянова о дополнительном выделении Ярославской области продовольственных товаров отклонили[508]. Это был достаточно типичный исход для такого рода ходатайств. Однако буквально через несколько дней ситуация несколько изменилась.

В начале ноября, примерно в то же время, когда Маленков разбирался с ходатайством Лукьянова, в поле зрения Сталина попало письмо секретаря партбюро станции Ряжск Рязанской области В. Ф. Дейкиной[509]. В нем говорилось:

«Сейчас октябрь месяц, а у нас черный хлеб в очередь и то не достанешь, а сколько высказывают рабочие неприятных слов и не верят в то, что пишут (в газетах. — Авт.), что, дескать, нас обманывают […] Я остановлюсь только на фактах, ибо описывать — не хватит бумаги, чтоб письмом переслать.

1. Черный хлеб в очередь.

2. Белого не достанешь вообще.

3. Масла ни растительного, ни сливочного нет.

4. Мяса в магазинах нет.

5. Колбасы нет.

6. Круп никаких нет.

7. Макарон и других мучных изделий нет.

8. Сахару нет.

9. Картошки в магазинах нет.

10. Молока и других молочных изделий нет.

11. Жиров (сала и т. д.) нет.

[…] Я не клеветница, я не злопыхатель, я пишу горькую правду, но это так […] Местное начальство все получает незаконно, как говорят, из-под полы, доставляют на квартиры им их подчиненные. А народ для них — как хочет, им дела мало […] Прошу выслать комиссию и привлечь к ответственности виновных, научить, кого следует, как планировать потребности. А то сытый голодному не верит»[510].

В целом, несмотря на критический характер, политически это был вполне «правильный» сигнал. Дейкина боролась с недостатками и злоупотреблениями местных руководителей, которые не умеют «планировать потребности». Вопрос о коренных причинах отсутствия продовольствия в стране не ставился. Сталину такое письмо понравилось. Несмотря на то, что в Москву приходило огромное количество аналогичных жалоб, Сталин выбрал именно рязанское письмо как повод для показательной кампании. Возможно, какую-то роль сыграл тот факт, что Рязань находилась в непосредственной близости от столицы. По поручению Сталина Маленков организовал проверку письма. В Рязанскую область был отправлен недавно назначенный секретарь ЦК КПСС А. Б. Аристов, отвечавший за работу местных партийных организаций. 17 ноября 1952 года в кабинете Сталина собрались секретари ЦК КПСС Г. М. Маленков, Н. С. Хрущев, А. Б. Аристов, Л. И. Брежнев, Н. Г. Игнатов, Н. А. Михайлов, Н. М. Пегов, П. К. Пономаренко, М. А. Суслов[511]. Сталин потребовал отчета о положении в Рязанской области. Несколько лет спустя, на пленуме ЦК КПСС в июне 1957 года, Аристов в присутствии других участников этой встречи так изложил ее ход:

«Входит Сталин и говорит: “Что там в Рязани?” Все молчат. “Кто был в Рязани?” Тогда поднимаюсь: “Я был в Рязани”. “Что там? Перебои?” “Нет, — говорю, — тов. Сталин, не перебои, а давно там хлеба нет, масла нет, колбасы нет”. В очереди сам становился с Ларионовым (секретарь Рязанского обкома КПСС. — Авт.) с 6–7 утра, проверял. Фонды проверял, они крайне малы […] “Что у нас за секретарь там. Шляпа. Почему не сигнализировал нам? Снять его”, — кричал Сталин […] Я стал возражать Сталину, сказал, что Ларионов не виноват, что такое положение с хлебом есть и в других городах […] Мне бы сильно попало, если бы не выручили тт. Хрущев и Игнатов […] Никита Сергеевич говорит: “Тов. Сталин, наша Украина — пшеничная, а пшеницы, белого хлеба не бывает. Игнатов тоже заявил, что и в Краснодаре такое же явление”»[512].

Обсуждение положения в Рязанской области, таким образом, выявило тот очевидный факт, что в стране не было в достаточном количестве продовольствия. Несмотря на это, Сталин продолжал настаивать, что главной причиной перебоев в снабжении было плохое распределение ресурсов и недоработки местных руководителей. Эта установка нашла отражение в постановлении Бюро Президиума ЦК КПСС, оформленном в тот же день, 17 ноября 1952 года: «Обязать Бюро Президиума Совмина срочно рассмотреть вопрос о неправильном распределении рыночных фондов по хлебу, крупе, мясу, сахару, маслу растительному и животному, вызвавшем в ряде областей (Украина, центральные области, Кубань) перебои в снабжении населения и наметить меры пересмотра существующих фондов»[513]. Уже 22 ноября были приняты два постановления Совета министров. Первое, более общее, называлось «О неправильном распределении рыночных фондов хлеба и некоторых продовольственных товаров, вызвавшем в отдельных областях перебои в торговле, и мерах по устранению недостатков в этом деле». Оно предписывало в оставшиеся дни ноября и в декабре 1952 года увеличить рыночные фонды муки на 120 тыс. тонн, крупы на 30 тыс. тонн, сахара на 20 тыс. тонн, мяса на 10 тыс. тонн, масла животного на 3 тыс. тонн, масла растительного на 3 тыс. тонн и сыра на 1 тыс. тонн. В частности, Украине было выделено дополнительно 12 тыс. тонн пшеничной муки. Министерству торговли поручалось исправить ошибки, допущенные при планировании рыночных фондов, а в целях усиления контроля за распределением фондов хлеба было решено начиная с 1 января 1953 года рассматривать и утверждать распределение фондов по республикам, краям и областям ежемесячно вместо действующего распределения по кварталам[514]. В этот же день Бюро Президиума Совета министров поручило подготовить проект постановления «О мерах помощи Рязанской области в улучшении торговли». В декабре такой проект был составлен[515], а 16 декабря утверждено постановление правительства, которое предусматривало строительство в Рязанской области новых магазинов и торговых палаток, столовых, складов, овощехранилищ, хлебозавода и хлебопекарен, выделение оборудования и т. д.[516] 4 декабря 1952 года на заседании Президиума ЦК КПСС заслушивалась информация о снабжении городов и областей продовольственными товарами. 11 декабря 1952 года по телеграмме Куйбышевского обкома партии от 7 декабря необычайно оперативно было принято постановление Совета министров «О мерах по обеспечению поставки некоторых промышленных и продовольственных товаров в декабре 1952 года торгующим организациям г. Куйбышева и Куйбышевской области», которое предусматривало увеличение рыночных фондов и для данного региона[517].

Судя по всему, источником пополнения рыночных фондов были государственные резервы, частично разбронированные благодаря вмешательству Сталина. Однако по существу намеченные меры не могли улучшить тяжелое продовольственное положение. Дополнительно выделенные в конце ноября ресурсы составляли на каждого городского жителя по муке 1,5 кг, а по мясу 125 граммов. Соратники Сталина, вовлеченные в эту кампанию, не могли не понимать, что перераспределение скудных ресурсов лишь создавало видимость решения социальных проблем. После смерти Сталина кризис социальной сферы был осознан как важнейшее препятствие на пути развития страны. Началась постепенная переориентация экономики на повышение реального уровня жизни советских людей. Первым шагом на этом пути стали реформы в сельском хозяйстве.

Постоянный кризис сельскохозяйственного производства и бедственные условия жизни крестьян, составлявших абсолютное большинство населения страны, было закономерным результатом социально-экономической политики сталинского режима. За счет деревни в значительной мере проводилась форсированная индустриализация и наращивание военных расходов. За счет деревни государство обеспечивало относительно более высокий уровень жизни в городах, что было важнейшим условием поддержания социальной стабильности. Не покушаясь на эти принципиальные основы, советские руководители вынуждены были идти на некоторые уступки крестьянству в периоды, когда перманентный кризис в аграрном секторе обострялся выше обычного уровня и порождал серьезные проблемы для всей системы. Такое обострение все отчетливее давало себя знать к концу правления Сталина.

Наряду с низким уровнем капитальных вложений, негативное воздействие на развитие сельского хозяйства оказывал рост налогового бремени и обязательных практически бесплатных поставок продукции государству. Средний размер сельскохозяйственного налога на один колхозный двор в 1952 году в 2,7 раза превышал уровень 1941 года[518], когда налоги были высокими в связи с подготовкой к войне. Задавленные государственными поборами крестьяне сокращали личные подсобные хозяйства. Колхозное производство в лучшем случае давало незначительный прирост, а во многих отраслях падало.

Судя по отдельным документам, в высших эшелонах власти нарастало понимание того, что давление на деревню и выкачка из нее ресурсов без соответствующих встречных вложений имеет свои пределы. Определенный интерес в этом смысле представляет записка, которую представил Г. М. Маленкову в апреле 1952 года один из его ближайших сотрудников, заведующий сельскохозяйственным отделом ЦК ВКП(б) А. И. Козлов. Анализируя данные ЦСУ, Козлов показал, что некоторый прирост в государственных заготовках мяса, молока и других продуктов животноводства, был достигнут главным образом за счет значительного повышения норм обязательных поставок. «[…] Дальнейшее повышение норм обязательных поставок мяса и молока […], — писал Козлов, — будет еще больше сокращать возможности колхозов продавать излишки этих продуктов на рынке, в то же время действующие заготовительные цены, по которым колхозы сдают мясо и молоко в счет обязательных поставок (32 копейки за 1 килограмм мяса в живом весе и 25–30 копеек за один литр молока), вряд ли позволят колхозам покрывать затраты в общественное животноводство». Козлов предлагал наращивать заготовки за счет обязательных заданий по сверхплановой сдаче мяса и молока по повышенным ценам[519].

Однако подобного рода проекты, предполагавшие некоторое увеличение государственных вложений в сельское хозяйство и хотя бы небольшое повышение его доходности, имели немного шансов для реализации. Главным препятствием на этом пути был Сталин, справедливо усматривавший в любых уступках крестьянству удар по самим основам курса на форсированное наращивание тяжелой промышленности и военных приготовлений. Еще раз эту установку Сталин подтвердил на первом организационном пленуме после XIX съезда партии. Как будет показано в следующей главе, он обрушился с резкой критикой на Молотова и Микояна за то, что в свое время они сочувственно говорили о возможности повышения заготовительных цен на зерно. Очевидно, что после подобных заявлений никто из сталинских соратников не посмел бы выступить с инициативой об увеличении вложений в сельское хозяйство. По этой причине подготовка постановления о повышении закупочных цен на продукцию животноводства, начавшаяся в последние месяцы 1952 года, могла быть инициирована только Сталиным.

Согласие Сталина на подготовку такого постановления, несомненно, было вызвано нарастанием кризиса в животноводстве, который уже нельзя было игнорировать. Принятый в 1949 году трехлетний план развития колхозного животноводства скорее маскировал обострение проблем этой отрасли, чем способствовал их преодолению. Увеличение всеми силами численности поголовья скота в колхозах, в том числе за счет его сокращения в личных крестьянских хозяйствах, лишь на некоторое время позволило добиться внешне благополучных показателей прироста государственных заготовок мясомолочной продукции. Из деревни выкачивались последние ресурсы. В 1952 году возможности такой выкачки были исчерпаны. На 1 января 1953 года поголовье коров в стране уменьшилось по сравнению с довоенным периодом на 3,5 млн голов, свиней насчитывалось всего на 3 % больше[520]. При этом нужно учесть, что и в довоенные годы сельское хозяйство находилось в плохом состоянии. Весной 1952 года возник серьезный кризис мясного снабжения. Скудные фонды мяса и масла для государственной торговли практически выделялись только Москве и некоторым крупным промышленным центрам. 18 сентября 1952 года министр сельского хозяйства СССР И. А. Бенедиктов сообщил Маленкову, курировавшему сельское хозяйство, о значительном недовыполнении колхозами планов наращивания поголовья скота и птицы. Причем, в колхозах 29 областей, краев и республик количество крупного рогатого скота даже сократилось. В записке не выдвигалось никаких серьезных предложений[521]. В таком же декларативном духе было выдержано и срочно подготовленное по поручению Маленкова и принятое 27 сентября 1952 года постановление Совмина СССР «О серьезных недостатках в деле выполнения государственного плана развития общественного животноводства в колхозах». Постановление содержало традиционный набор бесполезных требований к местным руководителям — обеспечить выполнение планов, «принять меры», «провести дополнительные мероприятия»[522].

Положение в животноводстве между тем ухудшалось с каждым месяцем. Вопрос неоднократно рассматривался и в правительстве, и в ЦК КПСС. 3 декабря 1952 года по записке Бенедиктова, который сообщал о сокращении поголовья крупного рогатого скота уже в 38 областях, краях и республиках, Президиум ЦК КПСС принял решение выработать проект постановления о животноводстве. 11 декабря Бюро Президиума ЦК создало комиссию под председательством Хрущева «для выработки коренных мер по обеспечению дальнейшего развития животноводства». Принципиальное значение имело то, что комиссии предлагалось особое внимание обратить на повышение заинтересованности колхозников в развитии животноводства[523]. Это был новый элемент, свидетельствовавший о намерении реально скорректировать аграрную политику.

Логично предположить, что обсуждение вопросов сельского хозяйства было тесно связано с ноябрьскими скандалами по поводу тяжелого продовольственного положения в городах. Сигналы о пустых полках городских магазинов в почте Сталина в конце 1952 года соседствовали с чрезвычайно красноречивыми письмами о положении в деревне. В октябрьско-ноябрьской сводке писем за 1952 год, направленных Сталину, уже цитировавшееся письмо из Рязанской области сопровождалось письмами из Молотовской, Вологодской, Московской областей о тяжелом положении в колхозах[524]. Одно из них, датированное 1 ноября, прислал ветеринар из Орехово-Зуевского района Московской области Н. И. Холодов. Он писал:

«Согласно нашей прессы, в сельском хозяйстве мы имеем громадные достижения […] Посмотрим же на самом деле, как обстоит дело в действительности. Рожь кое-как скошена, кое-как потому, что при уборке были колоссальные потери […] Колхозы района не получают на трудодни вот уже 3–4 года. Только и слыхать: “За палочки я работать не буду” […] Картофель вроде убран, но что это за уборка? Его убирали мобилизованные рабочие с фабрик и заводов, у которых на этот период сохраняется зарплата на 50 %, и они не старались собрать весь картофель, потому что они в этом не заинтересованы, они старались побыстрее освободиться и собирали только то, что было наверху […]

Теперь перейдем и посмотрим на животноводство. О нем даже совестно говорить — годовые удои молока из года в год не превышают 1200–1400 литров на фуражную корову. Это смешно — это дает средняя коза […]

Сперва я думал, что такое положение вещей только в нескольких районах промышленного значения, а оказывается нет — такая же картина, как я узнал, и в ряде районов Владимирской, Рязанской, Курской и Воронежской областей, не говоря уже о других, о которых я не знаю […]

Как бы ни старались руководители заставлять работать колхозников, последние под всеми соусами работать не хотят, так как из года в год трудодень не оплачивается. В виде меры пресечения этого у плохо работающих отрезают усадьбы, последние уходят на производство, а сдвига в работе нет. В связи с таким положением вещей колхозы несут колоссальные убытки в сельском хозяйстве из-за несвоевременной и, надо сказать, плохой уборки урожая, нерадивого отношения к животноводству. И все это потому, что при работе с угрозами, из-под палки, работают все нехотя, колхозное добро считают не своим и все работают кое-как […]

Предстоящая зимовка будет одной из труднейших зимовок, которые были в последние годы […] потому что план накопления грубых кормов выполнен всего на 50–60 % […] Вот придет февраль-март месяц, начнется отход слабых, падеж молодняка и на этом многие работники сельского хозяйства дорого поплатятся, многие заработают выговора, кое-кого снимут с работы, а некоторых будут и судить. Не в лучшем положении животноводство и у колхозников. Корма колхозные хозяйства почти не накосили никто. Начинается массовая сброска скота»[525].

Холодов утверждал, что спасти положение может только материальное стимулирование колхозников, оплата их труда натурой, а не пустыми трудоднями. 3 декабря 1952 года Бюро Президиума ЦК КПСС поручило Хрущеву рассмотреть факты, изложенные в письме Холодова. В записке от 11 декабря 1952 года на имя Сталина Хрущев признавал справедливость ряда утверждений Холодова, однако доказывал, что Холодов пишет только о плохих колхозах и не знает, как работают передовые хозяйства. В заключении Хрущев сообщал, что вопросы повышения личной заинтересованности колхозников будут учтены при разработке соответствующих постановлений[526].

Хрущев, несомненно, имел в виду работу возглавлявшейся им комиссии по животноводству, которая, как уже говорилось, была создана И декабря, как раз в тот день, когда Хрущев подписал свой ответ на письмо Холодова. Комиссия работала несколько недель. 26 декабря Хрущеву был представлен проект постановления Совета министров СССР «О мерах по дальнейшему развитию животноводства в колхозах и совхозах», приложения к нему и проект справки[527]. Суть этих обширных документов составляли предложения об увеличении оплаты колхозников, занятых в животноводстве, и увеличении заготовительных цен на мясо в три-четыре раза (за килограмм мяса крупного рогатого скота с 24 коп. до 1 руб., за свинину с 72 коп. до 3–5 руб., в зависимости от сорта, и т. д.), на молоко (с 25–30 до 35–40 коп. за литр) и шерсть. Предлагалось увеличить премии за сдачу скота жирной и выше средней упитанности, стимулировать льготным отпуском промышленных товаров сверхплановую сдачу мяса и т. д. По расчетам Министерства финансов для расчетов с колхозами и индивидуальным сдатчикам мяса по новым расценкам требовались дополнительные государственные затраты: в 1953 году — 3,4 млрд, в 1954 году — 4,2 млрд и в 1955 году — 4,9 млрд руб. Кроме того, для осуществления предусмотренных в проекте постановления мероприятий по материально-техническому снабжению животноводческой отрасли в 1953–1955 годах требовались государственные капиталовложения на 6–7 млрд руб. больше, чем предусматривал пятилетний план[528].

В связи с работой комиссии между членами советского руководства усилились трения, ярко демонстрировавшие ситуацию в верхах. Продолжая политику стравливания своих соратников, Сталин назначил руководителем комиссии не Маленкова, который в течение ряда лет курировал программу развития животноводства, а Хрущева. Более того, Маленков не был даже введен в состав комиссии. Очевидно, что для Маленкова это был серьезный удар, своего рода демонстрация недоверия и угроза оказаться «козлом отпущения» за провалы в животноводстве. Однако Хрущев повел себя в этой ситуации чрезвычайно осторожно. По свидетельству самого Хрущева, подтвержденному затем Микояном, он пытался отказаться от председательствования в комиссии. Хрущев утверждал также, что предлагал на эту роль Маленкова[529]. Мотивы Хрущева очевидны. Во-первых, каждый из сталинских соратников старался держаться подальше от политически щекотливых дел, которым, несомненно, была подготовка столь существенных решений. Во-вторых, он предпочитал не вступать в неизбежный конфликт с обиженным Маленковым. Несмотря на корректность действий Хрущева, возглавившего комиссию лишь по приказу Сталина, Маленков, судя по всему, затаил обиду и пытался противодействовать Хрущеву. По словам Хрущева, люди Маленкова постоянно докладывали своему патрону о работе комиссии. Кроме того, Хрущеву специально звонил Берия и уговаривал «не обижать» Маленкова[530]. Вскоре проблема, однако, разрешилась лучшим для Хрущева образом. В комиссию по животноводству был введен не только Маленков, но и Берия.

Обстоятельства, при которых это произошло, в общих чертах можно реконструировать по более поздним заявлениям членов высшего руководства и отдельным доступным пока документам. Как утверждал Микоян на пленуме ЦК КПСС в июле 1953 года, комиссия, работавшая без Маленкова, представила Сталину два варианта проекта постановления. Они предусматривали в качестве базовых повышение закупочных цен на мясо рогатого скота до 90 или до 70 коп. за килограмм, т. е. в меньшей мере, чем предлагалось в первоначальном проекте, рассматривавшемся комиссией. Сталин предложил свой вариант — повышение цен до 50–60 коп.[531] При этом, как утверждал Хрущев на пленумах ЦК в июле 1953 и в июне 1957 годов, Сталин предложил резко, на 40 млрд руб., повысить налог «на колхозы и колхозников»[532]. Документальные подтверждения этих заявлений Хрущева пока не обнаружены. Вызывает сомнения цифра, названная Хрущевым, так как общий размер сельскохозяйственного налога, предъявленного к уплате в 1952 году, составлял около 10 млрд руб.[533] Однако, судя по всему, Сталин действительно предлагал вслед за увеличением вложений в животноводство соответствующим образом повысить налоги на деревню. В этом случае намеченные меры стимулирования животноводства могли превратиться в простое перераспределение ресурсов внутри самого сельского хозяйства, повышение доходности животноводства за счет других отраслей. Такой план был вполне в духе представлений Сталина о назначении сельского хозяйства как источника финансирования тяжелой промышленности и милитаризации.

Судя по воспоминаниям Микояна, Сталин отверг предложения комиссии и выдвинул требование о повышении налогов на традиционной встрече руководящей группы на сталинской даче. Услышав сталинские предложения, Хрущев, по словам Микояна, предложил включить в комиссию для проработки вопроса также Маленкова и Берию. Сталин согласился с этим[534]. Эти сведения Микояна, полученные им, скорее всего, от Хрущева (сам Микоян на дачу Сталина в этот период уже не приглашался) подтверждаются документами. Действительно, 19 февраля 1953 года было принято постановление Бюро Президиума ЦК КПСС о введении Маленкова и Берии «в состав Комиссии ЦК КПСС для выработки коренных мер по обеспечению дальнейшего развития животноводства». Причем оформление этого постановления в подлинном протоколе заседаний Бюро Президиума также подтверждает рассказ Микояна. На проекте постановления сохранилась отметка о том, что за его принятие проголосовали Сталин, Маленков, Берия, Булганин и Хрущев. Остальные члены Бюро Президиума Ворошилов, Каганович, Первухин и Сабуров были опрошены секретарем дополнительно. 19 февраля и вокруг этой даты в журнале регистрации посетителей кабинета Сталина не зафиксированы никакие встречи руководящей группы[535]. В связи с этим с большой долей вероятности можно предполагать, что упомянутое решение было принято на встрече Сталина, Маленкова, Берии, Булганина и Хрущева на даче Сталина.

По словам Микояна, все члены высшего руководства, входившие в состав комиссии (сам Микоян, Хрущев, Маленков, Берия) единодушно полагали, что поручение Сталина о повышении налогов выполнить невозможно[536]. Пока в архивах не удалось обнаружить какие-либо расчеты по повышению налогов, производившиеся в последние недели жизни Сталина. После смерти Сталина вопрос был похоронен. Новое руководство страны предприняло достаточно серьезные реформы в деревне, повысив заготовительные цены на сельскохозяйственную продукцию и снизив налоги. Впервые за долгие десятилетия советской власти крестьянство получило передышку.

Политическая практика при жизни Сталина отвергала назревшее реформирование системы. Главной причиной этого была монополия вождя на выдвижение политических инициатив. Активность сталинских соратников сдерживали как их страх перед диктатором, так и взаимное недоверие и ревность, жесткое раздробление компетенций по ведомственному принципу. Личные политические предпочтения Сталина до самого конца были чрезвычайно консервативными и охранительными. Именно Сталин являлся основным препятствием на пути очевидно назревших новаций. Даже те из них, которые активно обсуждались еще при жизни Сталина, имели ограниченный и непоследовательный характер. Примером могут служить преобразования в деревне. Формально инициированные Сталиным, только после его смерти они получили возможность для реального и действенного воплощения в жизнь.

Главной политической предпосылкой послесталинских реформ была готовность к ним наследников вождя. Несмотря на то, что при жизни Сталина его соратники предпочитали политическую сдержанность, они в той или иной степени были осведомлены о реальных проблемах, с которыми сталкивалась страна. Очевидно, что степень этой информированности напрямую зависела от позиции в партийно-государственной иерархии. Распространение информации по принципу «каждому знать только то, что необходимо» было важнейшим правилом функционирования сталинской системы. Учитывая это обстоятельство, наиболее информированными членами высшего руководства при Сталине могли быть Маленков и Берия. Как первый заместитель Сталина по партии Маленков выполнял широкий круг функций, включая решение наиболее важных и политически чувствительных вопросов. Берия повседневно сталкивался с реальностями системы, курируя такие ключевые ее сферы, как деятельность МВД и военные проекты. Именно Маленков и Берия, судя по документам, были инициаторами важнейших решений, положивших начало демонтажу наиболее радикальных элементов сталинской системы.

Словно ощущая эти угрозы, Сталин до последнего момента своей жизни с немалой энергией отстаивал неприкосновенность созданной им системы. Последние месяцы жизни диктатора были отмечены новыми «дисциплинирующими» атаками против соратников и репрессивными кампаниями.

Примечания:

4

Партия была переименована из Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) в Коммунистическую партию Советского Союза в октябре 1952 года на XIX съезде.

5

РАНИ. Ф. 5. Оп. 29. Д. 3. Л. 2; Д. 16. Л. 94,108.

41

Русский архив. Великая Отечественная. Приказы Народного комиссара обороны СССР (1943–1945 гг.). С. 337–338.

42

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. И. Д. 97. Л. 35–36; Д. 99. Л. 29–34.

43

Там же. Д. 97. Л. 96–99; Печатное В. «Союзники нажимают на тебя для того, чтобы сломить у тебя волю…». Переписка Сталина с Молотовым и другими членами Политбюро по внешнеполитическим вопросам в сентябре — декабре 1945 г.) // Источник. 1999. № 2. С. 79.

44

Предположениям о серьезной болезни Сталина противоречат все его действия во время отпуска. Уже через несколько дней после прибытия на юг Сталин начал отправлять своим соратникам детальные инструкции по разным вопросам. 18 октября он согласился принять на юге американского посла А. Гарримана. Вернувшись в Москву с встречи, которая состоялась 24–25 октября, Гарриман сделал публичное заявление: «Генералиссимус Сталин находится в добром здравии, и слухи о его болезни не имеют никаких оснований» (РГАСПИ. Ф. 558. On. 11. Д. 97. Л. 64,71; Печатное В. «Союзники нажимают на тебя». С. 80).

45

В соответствии с ними Франция допускалась только к договору с Италией, а Китай — с Японией.

46

Печатнов В. «Союзники нажимают на тебя». С. 73.

47

Там же. С. 74.

48

Zubok V., Pleshakov С. Inside the Kremlin’s Cold War. Cambridge (Mass.), 1996. P. 96–97.

49

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 100. Описи материалов, полученных Сталиным во время отпуска в 1945 году.

50

См. подробнее: Печатнов В. О. Сталин, Рузвельт, Трумэн: СССР и США в 1940-х гг. М., 2006. С. 393–400.

51

Там же. С. 396.

52

РГАСПИ. Ф. 558. Он. 11. Д. 98. Л. 81; Большая цензура. Писатели и журналисты в стране Советов. 1917–1956 / Сост. Л. В. Максименков. М., 2005. С. 556–557.

53

РГАСПИ. Ф. 558. Он. 11. Д. 98. Л. 100; Большая цензура. С. 557.

415

Важные документы, касающиеся этого поворота, опубликованы в изданиях: Лаврентий Берия. 1953: Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы / Сост. В. Наумов, Ю. Сигачев. М., 1999; Реабилитация: Как это было: Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. Т. 1 / Сост. А. Н. Артизов и др. М., 2000.

416

ГУЛАГ. 1917–1960 / Сост. А. И. Кокурин, Н. В. Петров. М., 2000. С. 435, 447; Земсков В. Н. Спецпоселенцы в СССР. 1930–1960. М., 2003. С. 225.

417

Общая численность населения СССР на начало 1953 г. составляла около 188 млн человек (Попов В. П. Экономическая политика советского государства. 1946–1953 гг. М., Тамбов, 2000. С. 16).

418

ГА РФ. Ф. Р-9401. On. 1. Д. 4157. Л. 201–205; История сталинского ГУЛАГа. Конец 1920-х — первая половина 1950-х годов: Собрание документов. Т. 1. Массовые репрессии в СССР / Ответ, ред. Н. Верт, С. В. Мироненко, ответ, сост. И. А. Зюзина. М., 2004. С. 609. Для сравнения: в 1930–1936 гг. за «контрреволюционные преступления» было арестовано около 1,4 млн человек и почти столько же в 1937–1938 гг.

419

Часть «политических», пока неизвестно какая, осуждалась по делам, возбужденным органами прокуратуры и, возможно, МВД.

420

История сталинского ГУЛАГа. Т. 1. С. 610.

421

Подробнее см.: Gorlizki Y. Rules, Incentives and Soviet Campaign Justice after World War II // Europe-Asia Studies. 1999. № 51 (7). P. 1245–1266; Соломон П. Советская юстиция при Сталине. М., 2008. С. 392–398.

422

История сталинского ГУЛАГа. Т. 1. С. 611–612; Gorlizki Y. Rules, Incentives and Soviet Campaign Justice. P. 1254, 1260. Эти тенденции карательной политики предопределили состав заключенных. Удельный вес заключенных лагерей, осужденных за «контрреволюционные преступления», достигнув в 1946 г. максимального уровня за все 1930-е — начало 1950-х годов (59,5 %), снизился в последующем. В лагерях и колониях на 1 января 1953 г. содержалось 21,9 % заключенных, осужденных за «контрреволюционные преступления» и 42,3 % за хищения государственной и личной собственности на основании Указов от 4 июня 1947 г. (Земсков В. Н. ГУЛАГ (историко-социологический аспект) // Социологические исследования. 1991. № 6. С. 11; ГУЛАГ. 1917–1960. С. 437).

423

История сталинского ГУЛАГа. Т. 1. С. 568–570 (письмо министра юстиции, Генерального прокурора и председателя Верховного Суда СССР на имя Сталина). См. подробнее: Верт Н. Террор и беспорядок. Сталинизм как система. М., 2010. С. 363–387.

424

Соломон П. Советская юстиция при Сталине. С. 420–423.

425

Соломон П. Советская юстиция при Сталине. С. 422.

426

Верт Н. Террор и беспорядок. С. 427–428.

427

История сталинского ГУЛАГа. Т. 1. С. 625.

428

История сталинского ГУЛАГа. Т. 1. С. 608, 610.

429

Там же. С. 610. В 1948–1949 и частично в 1950 г. смертная казнь не применялась, но затем была вновь введена.

430

Там же. С. 625.

431

Реабилитация: Как это было. Т. 1. С. 15–53.

432

ГА РФ. Ф. Р-9401. On. 1. Д. 4109. Л. 279–280.

433

Там же. Л. 281.

434

Подробнее см.: История сталинского ГУЛАГа. Конец 1920-х — первая половина 1950-х годов: Собрание документов в 7. Т. 6. Восстания, бунты, забастовки заключенных / Ответ, ред. и сост. В. А. Козлов, сост. О. В. Лавинская. М., 2004. С. 65–77.

435

ГА РФ. Ф. Р-9401. Оп. 2. Д. 411. Л. 7.

436

История сталинского ГУЛАГа. Т. 6. С. 77–85; Кравери М. Кризис ГУЛАГа. Кенгирское восстание 1954 года в документах МВД // Cahiers du Monde russe, XXXVI (3). 1995. P. 321–322.

437

История сталинского ГУЛАГа. Т. 6. С. 84–85.

438

Подробнее о развитии этого сектора сталинской экономики см.: История сталинского ГУЛАГа. Конец 1920-х — первая половина 1950-х годов: Собрание документов в 7. Т. 3. Экономика ГУЛАГа / Ответ, ред. и сост. О. В. Хлевнюк. М., 2004; ГУЛАГ: экономика принудительного труда / Под ред. Л. И. Бородкина, П. Грегори, О. В. Хлевнюка. М., 2008.

439

РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 33. Д. 250. Л. 64–65; Оп. 41. Д. 52. Л. 67,94–95.

440

ГА РФ. Ф. Р-9401. Оп. 2. Д. 428. Л. 10; РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 41. Д. 52. Л. 24.

441

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 86 а. Д. 8335. Л. 368.

442

См.: Архив новейшей истории России. Т. IV. «Особая папка» Л. П. Берии. Из материалов Секретариата НКВД-МВД СССР. 1946–1949 гг. Каталог документов / Ответ, ред. М. А. Колеров. М., 1996.

443

Заключенным в определенной пропорции к отработанным дням снижался общий срок назначенного заключения.

444

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 80. Д. 7561. Л. 42.

445

ГА РФ. Ф. Р-9414. On. 1. Д. 1363. Л. 10.

446

Там же. Ф. Р-5446. Оп. 80. Д. 7384. Л. 26–27.

447

Там же. Оп. 816. Д. 6557. Л. 83–84,124.

448

Там же. Оп. 80 а. Д. 7641. Л. 51–54.

449

См.: История сталинского ГУЛАГа. Т. 3. С. 495–500.

450

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 816. Д. 6645. Л. 19–23; История сталинского ГУЛАГа. Т. 3. С. 271–274.

451

ГА РФ. Ф. Р-9401. On. 1. Д. 2643. Л. 235–239.

452

Там же. Д. 3586. Л. 274–276.

453

Там же. Л. 280–298.

454

О тесной связи инициатив Мамулова и массовой амнистии после смерти Сталина см.: Tikhonov A. The End of the GULAG // Gregory P., Lazarev V. (eds) The Economics of Forced Labor. The Soviet Gulag. Stanford, 2003. P. 68–72.

455

См.: Архив новейшей истории России. Т. 1. «Особая папка» И. В. Сталина. Из материалов Секретариата НКВД-МВД СССР 1944–1953 гг. / Под ред. В. А. Козлова, С. В. Мироненко. М., 1994.

456

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 80 а. Д. 7743. Л. 2-20.

457

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 81 6. Д. 6528. Л. 2-23.

458

Лаврентий Берия. 1953. С. 19–21.

459

ГУЛАГ. 1917–1960. С. 786–788; ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 57 а. Д. 133. Л. 21–24; Д. 134. Л. 9.

460

ГУЛАГ. 1917–1960. С. 788–791; ГА РФ. Ф. Р-9401. On. 1. Д. 4155. Л. 21–29.

461

ГУЛАГ. 1917–1960. С. 791–793; ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 57 а. Д. 133. Л. 26–28.

462

Zaleski Е. Stalinist Planning for Economic Growth, 1933–1952. Chapel Hill, 1980. P. 668–669.

463

Исторический архив. 1997. № 5–6. С. 7–8. Факт проведения совещания подтверждают также свидетельства министра обороны Чехословакии А. Чепички (Вопросы истории. 1999. № 10. С. 85–86). См. также: Волокитина Т., Мурашко Г., Носкова А., Покивайлова Т. Москва и Восточная Европа. Становление политических режимов советского типа (1949–1953): Очерки истории. М., 2008. С. 467–468.

464

Данные приводятся по четырем министерствам, созданным после смерти Сталина, — обороны (объединяло прежние военное и военно-морское министерства), оборонной промышленности (созданное на базе прежнего Министерства вооружений), авиационной промышленности и среднего машиностроения. Эти министерства обеспечивали освоение основной доли (хотя и не всех) военных расходов.

465

РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 11. Д. 677. Л. 9-10.

466

Симонов Н. С. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920— 1950-е годы. М., 1996. С. 210–266.

467

Данилов А. А., Пыжиков А. В. Рождение сверхдержавы. СССР в первые послевоенные годы. М., 2001. С. 92–93.

468

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 816. Д. 6645. Л. 1–4.

469

Постановление Совета министров СССР от 9 февраля 1953 г.

470

Постановление Совета министров СССР от 19 февраля 1953 г.

471

См. подробнее: Хлевнюк О. В. Экономическая политика на рубеже 40-50-х годов и дело Госплана // Отечественная история. 2001. № 3.

472

Подсчитано по: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 33. Д. 250. Л. 64; Ф. 4372. Оп. 11. Д. 284. Л. 3; Д. 459. Л. 164; РГАСПИ. Ф. 83. On. 1. Д. 35. Л. 48. В абсолютных цифрах фактические объемы капитального строительства выросли с 1946 по 1952 г. с 54,9 до 134 млрд руб., т. е. в 2,4 раза. План на 1953 г., принятый при жизни Сталина 18 декабря 1952 г., а затем пересмотренный после его смерти, предусматривал общий объем капитальных вложений в размере 162,6 млрд руб.

473

Азаров О. По тундре, по железной дороге… // Покаяние. Коми республиканский мартиролог жертв массовых политических репрессий. Т. 2. Сыктывкар, 1999. С. 150–205.

474

Кокурин А. И., Моруков Ю. Н. Тоннель под Татарским проливом: неосуществленный проект. 1950–1952 гг. // Исторический архив. 2001. № 6. С. 41–78.

475

РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 41. Д. 1. Л. 201.

476

Там же. Д. 22. Л. 43.

477

Там же. Ф. 4372. Оп. 11. Д. 285. Л. 10; Д. 738. Л. 3-10; РГАСПИ. Ф. 83. On. 1. Д. 35. Л. 48.

478

РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 99. Д. 365. Л. 41; Оп. И. Д. 459. Л. 164; Ф. 1562. Оп. 33. Д. 250. Л. 64.

479

Об осведомленности Маленкова может свидетельствовать его участие в разработке решений о сокращении объемов законсервированного строительства в 1949 г. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 135. Д. 16. Л. 1-11).

480

РГАЭ. Ф. 4372. On. 11. Д. 282. Л. 66.

481

Там же. Д. 459. Л. 164–165.

482

РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 11. Д. 459. Л. 164–170.

483

ГУЛАГ. 1917–1960. С. 788–791.

484

РГАЭ. Ф. 4372. On. 11. Д. 677. Л. 9.

485

Определенную роль в уменьшении денежной массы играли также ажиотажные закупки товаров под влиянием слухов о предстоящей реформе. Подробнее о реформе см.: Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945–1953. М., 1999. С. 78–88.

486

Источник. 2001. № 5. С. 51.

487

Советская жизнь. 1945–1953 / Сост. Е. Ю. Зубкова и др. М., 2003. С. 529.

488

Формально добровольные, государственные займы были принудительным изъятием средств населения в пользу государства. Обычно они составляли ежегодно месячный заработок. Однако на практике нередко превышали этот уровень.

489

Советская жизнь. С. 511. Анонимное письмо от 15 марта 1949 г. в Совет министров СССР.

490

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. И. Д. 882. Л. 4. Письмо от июля 1952 г.

491

Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет министров СССР. 1945–1953 гг. / Сост. О. В. Хлевнюк и др. М., 2002. С. 367.

492

Там же. С. 368.

493

Советская жизнь. С. 109.

494

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 87. Д. 1162. Л. 171.

495

Микоян А. И. Так было. Размышления о минувшем. М., 1999. С. 355.

496

Подсчитано по: Советская жизнь. С. 102–103; Политбюро ЦК КП(б) и Совет министров СССР. 1945–1953 гг. С. 388–389.

497

ГУЛАГ. 1917–1960. С. 543–551.

498

РГАСПИ. Ф. 558. On. 11. Д. 901. Л. 37. С письмом знакомился Г. М. Маленков.

499

Советская жизнь. С. 521.

500

Там же. С. 501.

501

Там же. С. 107.

502

Там же. С. 263.

503

Данные о государственном и частном жилищном фонде в городах: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 41. Д. 56. Л. 30–33. Численность городского населения на начало 1953 г.: Попов В. П. Экономическая политика Советского государства. С. 16.

504

В обобществленный жилищный фонд входили самые благоустроенные дома, принадлежавшие местным советам и ведомствам. Кроме этого, значительная часть городского жилья находилась в личной собственности. Эти дома были благоустроены гораздо хуже.

505

РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 41. Д. 56. Л. 30–33. Более подробно о низком уровне жилищных условий и санитарии см.: Filtzer D. Standard of Living versus Quality of Life: Struggling with the Urban Environment during the early years of post-war Reconstruction // Furst J. (ed.) Late Stalinist Russia: Society between Reconstruction and Reinvention. Routledge, 2006. P. 81–102.

506

Советская жизнь. С. 179.

507

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 86. Д. 2552. Л. 176.

508

Там же. Л. 177,179–180.

509

Письмо было включено в сводку писем за октябрь-ноябрь 1952 г., доложенных Сталину. (РГАСПИ. Ф. 558. On. 11. Д. 882. Л. 57). 4 ноября 1952 г. из секретариата Сталина письмо было передано Маленкову (Там же. Д. 901. Л. 39).

510

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 901. Л. 39–40. 180

511

На приеме у Сталина. Тетради (журналы) записей лиц, принятых И. В. Сталиным (1924–1953 гг.) / Под ред. А. А. Чернобаева. М., 2008. С. 551.

512

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы / Сост. Н. Ковалева и др. М., 1998. С. 193.

513

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 87. Д. 1162. Л. 279.

514

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 87. Д. 1162. Л. 271–272.

515

Там же. Оп. 86. Д. 2233. Л. 10–11,22.

516

Постановления Совета министров СССР за декабрь 1952 г. Ч. 1. С. 373–375.

517

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 86. Д. 5128. Л. 2, 9-10.

518

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 87. Д. 1202. Л. 69; Попов В. П. Экономическая политика Советского государства. С. 205.

519

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 87. Д. 2337. Л. 94–99.

520

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 47. Д. 260. Л. 26.

521

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 86. Д. 4403. Л. 157–160.

522

Там же. Л. 167,179–180.

523

Лаврентий Берия. 1953. С. 417.

524

РГАСПИ. Ф. 558. On. 11. Д. 882. Л. 57–58.

525

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 903. Л. 42–46; Письмо опубликовано также по копии, отложившейся в бывший московский партийный архив (Источник. 2000. № 4. С. 98–102).

526

Источник. 2000. № 4. С. 98, 107.

527

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 138. Д. 414. Л. 2-124.

528

Там же. Л. 105–106, 108, 124.

529

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. С. 487; Микоян А. И. Так было. С. 577.

530

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. С. 493.

531

Лаврентий Берия. 1953. С. 171.

532

Там же; Молотов, Маленков, Каганович. 1957. С. 487.

533

ГА РФ. Ф. Р-5446. Оп. 87. Д. 1202. Л. 69.

534

Микоян. Так было. С. 578.

535

На приеме у Сталина. С. 552–553.

536

Микоян. Так было. С. 578.