Наши богатства[1]

Человечество прошло изрядный путь с тех отдалённых времён, когда человек, мастеря из кремня первобытные орудия, жил случайными добычами на охоте и детям своим оставлял в наследство только убежище в скале и плохие каменные орудия, да природу — огромную, непонятную, грозную, с которою они должны были вступить в борьбу, чтобы поддерживать своё жалкое существование.

В это смутное время, которое продолжалось много тысячелетий, род человеческий накопил неслыханные сокровища. Он распахал почву, осушил болота, прорубил просеки в лесах, провёл дороги; он строил, изобретал, наблюдал, рассуждал; создал сложные инструменты, вырывал у природы её тайны, покорил пар, — так что дитя цивилизованного человека, при своём рождении, находит в настоящее время к своим услугам целый огромный капитал, накопленный теми, кто был раньше его. И этот капитал позволяет ему теперь добыть одним только своим трудом, в соединении с трудом других, богатства, превышающие те, о которых мечтают восточные народы в своих сказках о тысяче и одной ночи.

Почва, частью возделанная, готова быть обработанной интеллигентным трудом и засеянной отборными семенами и украситься роскошными жатвами, более роскошными, чем нужно для удовлетворения всех надобностей человечества. Способы культуры известны.

На девственной почве американских лугов сто человек с помощью сильных машин производят в несколько месяцев столько хлеба, сколько необходимо для десяти тысяч человек в течение целого года. Там же, где человек хочет удвоить, утроить, увеличить во сто раз её урожай, он почву делает, даёт каждому растению надлежащий уход и получает баснословные урожаи. Между тем, как охотник должен был в прежние времена завладеть сотней квадратных вёрст, чтоб добыть пищу для своей семьи, — цивилизованный человек выращивает с бесконечно меньшим трудом и с большей уверенностью всё, что нужно для жизни его домочадцев, на одной десятитысячной части этого пространства.

Климат уже более не служит препятствием. Когда солнца не хватает, человек заменяет его искусственной теплотой и надеется, что он создаст также и свет для воздействия на растительность. При помощи стекла и труб с горячей водой, он собирает на данном пространстве в десять раз больше продуктов, чем получал прежде.

Чудеса, совершённые в промышленности, ещё более поразительны. С этими разумными существами, с современными машинами — плодом трёх или четырёх поколений изобретателей, по большей части неизвестных, — сто человек приготовляют такое количество материи, что из неё можно сделать одежду для десяти тысяч человек на два года. В хорошо организованных угольных копях, сто человек добывают ежегодно материал, достаточный, чтобы отапливать помещения десяти тысяч семейств в суровом климате. И мы недавно видели, как чудный город возник в несколько месяцев на Марсовом поле Парижа[2], без малейшей остановки обычных работ французской нации.

И хотя, как в промышленности, так и в земледелии, а равно и вообще во всей нашей общественной организации, труд наших предков идёт на пользу почти исключительно очень малого числа, тем не менее верно, что человечество могло бы уже теперь жить богато и роскошно, только при помощи железных и стальных слуг, какими оно владеет.

Да, конечно, мы богаты, бесконечно богаче, чем мы думаем. Богаты тем, чем мы уже владеем, а ещё более богаты тем, что мы можем произвести теперешними инструментами. Бесконечно более богаты тем, что мы могли бы добыть из нашей земли, из наших мануфактур, из нашей науки и из наших технических познаний, если бы они были применены для добычи всеобщего благосостояния.

В цивилизованных обществах мы богаты. Почему же вокруг нас эта нищета? Почему этот тяжёлый труд, оскотинивающий народные массы? Отчего эта неуверенность в завтрашнем дне, даже для хорошо оплачиваемого работника, и это среди унаследованных от прошлого богатств и могущественных средств производства, которые дали бы довольство всем взамен нескольких часов ежедневного труда?

Социалисты сказали, — отчего, и повторяли, бесчисленное множество раз; каждый день они повторяют и доказывают аргументами, взятыми из всех наук. — Оттого, что всё, что необходимо для производства — почва, рудники, машины, пути сообщения, пища, убежище, образование, знание, — всё это было захвачено несколькими лицами в течение этой длинной истории грабежа, переселений, войн, невежества и угнетения, которую человечество прожило, раньше чем научилось укрощать силы природы.

Оттого, что, хвалясь мнимыми нравами, добытыми в прошедшем, они теперь присваивают себе две трети продуктов человеческого труда, которые они расточают самым безумным, самым возмутительным образом; оттого, что, доведя народные массы до такого состояния, в котором человек не имеет наличных средств прожить в течение месяца или даже недели, они позволяют человеку работать только тогда, когда тот соглашается дозволить им удержать львиную часть; оттого, что они мешают ему производить то, что ему нужно, и заставляют его производить не то, что необходимо для других, а то, что даёт человеку наживы наибольшие барыши.

Весь социализм тут!

Вот, в самом деле, цивилизованная страна. Леса, что покрывали её когда-то, прочищены, болота осушены, климат оздоровлен, — страна сделана обитаемой. Почва, на которой росла прежде одна только дикая трава, даёт теперь богатые жатвы. Скалы, возвышающиеся над южными долинами, иссечены террасами, на которых ползёт виноград с золотистыми ягодами. Дикие растения, дававшие прежде плод терпкий, несъедобный корень, — были переделаны рядом последовательных культур в питательные овощи, в деревья, приносящие прекрасные плоды.

Тысячи мощёных и железных дорог пролегают по земле, прорезают горы; паровоз свищет в диких ущельях Альп, Кавказа, Гималаев. Реки сделаны судоходными, берега, исследованные и тщательно приподнятые, сделаны легко доступными; искусственные гавани, с трудом вычерпанные и защищённые против бурь океана, дают судам убежище. Скалы пробуравлены глубокими колодцами; лабиринты подземных галерей проходят там, где есть уголь или руда. Во всех пунктах, где пересекаются дороги, возникли города; они увеличились, и внутри их находятся все сокровища промышленности, искусства и науки.

Целые поколения, рождённые и умершие в нищете, которых угнетали их хозяева, и истощённые работой, оставили это громадное наследство девятнадцатому веку.

В течение целых тысячелетий миллионы людей работали, расчищая леса, осушая болота, прокладывая дороги, устраивая плотины на реках. Всякий клочок земли, который мы обрабатываем в Европе, орошён по?том многих поколений, каждая дорога имеет свою длинную историю барщинного труда, непосильной работы, народных страданий. Каждая верста железной дороги, каждый аршин туннеля получили свою долю человеческой крови.

На стенах шахт мы ещё видим свежие следы ударов заступа в окружающие каменные глыбы, а подземные галереи могли бы быть отмечены от одного столба до другого могилами углекопов, погибших в расцвете своих сил от взрывов рудничного газа, обвалов и наводнений, и мы знаем, скольких слёз, лишений и всяких страданий стоила каждая из этих могил семье, жившей на скудный заработок своего кормильца.

Города, связанные между собою железными дорогами и пароходами, представляют собою организмы, имеющие в прошлом целые века жизни. Разройте их почву— и вы найдёте один над другим целые слои улиц, домов, театров, арен, общественных зданий. Изучите их историю — и вы увидите, как цивилизация каждого города, его промышленность, его дух, медленно росли и развивались благодаря сотрудничеству всех жителей, прежде чем город сталь тем, что? он представляет теперь.

Но и в настоящую минуту ценность каждого дома, каждого завода, каждой фабрики, каждого магазина обусловлена трудом, положенным на эту точку земного шара миллионами давно погребённых в землю рабочих — и поддерживается она на известном уровне только благодаря труду легионов людей, обитающих эту точку. Каждая частица того, что мы называем богатством народов, ценна лишь постольку, поскольку она составляет часть этого огромного целого. Что? представляли бы собою лондонские доки или парижские большие магазины, если бы они не находились в центрах международной торговли? Чего стоили бы наши копи, фабрики, верфи и железные дороги, если бы не существовало масс товаров, ежедневно переправляемых по морю и по суше?

Миллионы человеческих существ потрудились для создания цивилизации, которой мы так гордимся. Другие миллионы, рассеянные по всем углам земного шара, трудятся и теперь для её поддержания. Без них от всего этого через пятьдесят лет остались бы одни груды мусора.

Даже мысль, даже гений изобретателя — явления коллективные, плод прошлого и настоящего. Тысячи писателей, поэтов, учёных трудились целые века для того, чтобы выработать знание, чтобы рассеять заблуждения, чтобы создать ту атмосферу научной мысли, без которой не могло бы явиться ни одно из чудес нашего века. Но и эти тысячи философов, поэтов, учёных и изобретателей были, в свою очередь, продуктом труда прошлых веков. Разве в течение всей их жизни их не кормили и не поддерживали, как в физическом, так и в нравственном отношении, целые легионы всевозможных рабочих и ремесленников? Разве они не черпали силы, дававшей им толчок, из окружающей их среды?

Гений Сегена, Майера и Джоуля, открывших механический эквивалент теплоты, несомненно сделал больше для того, чтобы толкнуть промышленность на новый путь, чем все капиталисты в мире. Но и сами эти гении представляют собою продукты, как промышленности, так и науки: в самом деле, нужно было, чтобы тысячи паровых машин из году в год превращали, на глазах у всех, теплоту в механическую силу, а эту последнюю в звук, свет или электричество, для того, чтобы гениальные умы могли провозгласить механическое происхождение теплоты и единство физических сил. И если мы, дети девятнадцатого века, поняли, наконец, эту идею и сумели её приложить, то это опять-таки благодаря тому, что нас подготовил к этому наш ежедневный опыт. Мыслители прошлого века тоже предвидели и высказывали её, но она осталась непонятной, потому что восемнадцатый век не вырос, как вырос наш век, около паровой машины.

Подумайте только, сколько десятилетий провели бы мы ещё в неведении этого закона, давшего нам возможность перевернуть всю современную промышленность, если бы Уатт не нашёл в Сохо умелых рабочих, воплотивших в меди и железе его теоретические соображения, усовершенствовавших его машину во всех её частях и сделавших, наконец, заключённый в её механизме пар послушнее лошади и удобнее воды, — вследствие чего она могла стать душою современной промышленности.

Всякая машина имеет в своём прошлом подобную же историю: длинную историю бессонных ночей и нужды, разочарований и радостей, второстепенных усовершенствований, изобретённых несколькими поколениями неизвестных рабочих, понемногу прибавлявших к первоначальному изобретению те мелкие подробности, без которых самая плодотворная идея остаётся бесплодной. Мало того: каждое новое изобретение представляет собою синтез, свод тысячи изобретений, предшествовавших ему в обширной области механики и промышленности.

Наука и промышленность, знание и его приложения, открытия и их практическое осуществление, ведущее к новым открытиям, труд умственный и труд ручной, мысль и продукт материального труда — всё это связано между собою. Каждое открытие, каждый шаг вперёд, каждое увеличение богатств человечества имеет своё начало во всей совокупности физического и умственного труда, как в прошлом, так и в настоящем.

По какому же праву, в таком случае, может кто-нибудь присвоить себе хотя бы малейшую частицу этого огромного целого и сказать: это моё, а не ваше?

А между тем, в течение ряда веков, прожитых человечеством, случилось так, что всё, что даёт человеку возможность производить и увеличивать свою производительную силу, было захвачено небольшой горстью людей. Мы расскажем, может быть, когда-нибудь, как именно это произошло; теперь же для нас достаточно указать на этот факт и обсудить его последствия.

В настоящее время земля, получающая свою ценность именно от потребностей всё растущего населения, принадлежит меньшинству, которое может помешать, и в самом деле мешает, народу её обрабатывать, или же не даёт ему обрабатывать её соответственно современным требованиям. Копи, представляющие собою труд нескольких поколений и потому только и имеющие ценность, что кругом их кишит промышленность и ютится густое население, точно так же принадлежат нескольким человекам, и эти несколько человек ограничивают количество добываемого угля, или даже совершенно прекращают его добывание, если они найдут нужным поднять продажную цену угля, или им встретится случай поместить свои капиталы более выгодным образом. Машины точно так же составляют собственность немногих, и даже тогда, когда данная машина представляет собою бесспорной сумму усовершенствований, внесённых в первобытный инструмент тремя поколениями рабочих, — они всё-таки принадлежат нескольким хозяевам. Если бы внуки изобретателя, построившего сто лет тому назад паровую машину для тканья кружев, явились теперь в Базель или в Ноттингем и предъявили свои права на неё, им бы ответили: «Убирайтесь вон! Эта машина вам не принадлежит!» А если бы они захотели взять её силой, их разогнали бы картечью.

Железные дороги, которые были бы не больше, как бесполезными массами железа, если бы не густота европейского населения, его промышленность, его торговля, его обмен, принадлежат теперь нескольким акционерам, которые, может быть, даже не знают, где находятся эти дороги, часто приносящие им больше дохода, чем все владения какого-нибудь средневекового короля. И если бы дети тех людей, которые умирали тысячами, копая выемки и туннели, собрались и пошли, голодной и оборванной толпой, требовать хлеба у акционеров, их разогнали бы штыками, ради ограждения «приобретённых прав».

В силу этого чудовищного устройства общества, сын рабочего не находит при своём вступлении в жизнь ни поля, которое он мог бы возделывать, ни машины, около которой он мог бы работать, иначе как под условием, что он будет уступать какому-нибудь хозяину большую часть того, что он наработает. Он должен продавать свою рабочую силу за скудное и неверное пропитание. Его отец и дед работали над осушением этого поля, над постройкой этого завода, над усовершенствованием его машин; они рыли эту копь; они работали по мере своих сил, — а кто же может дать больше этого? Между тем сам он родился на свет беднее последнего дикаря. Если ему позволят заняться обработкой поля, то только под условием, чтобы он отдал четверть жатвы хозяину, а другую четверть правительству и всяким ненужным посредникам — торговцам, акционерам железных дорог и т. д. И эта подать, взимаемая с него государством, капиталистом, собственником земли и посредниками, будет всё расти из года в год, и только в редких случаях ему, пахарю, удастся сберечь хоть что-нибудь, чтобы улучшать своё хозяйство.

Если он займётся промышленностью, ему позволят работать— и то, впрочем, не всегда, — но под условием, что он будет получать треть или четверть цены продукта, так как остальное должно достаться тому, кого закон признаёт собственником машины, завода, магазина и т. п.

Мы гремим против средневекового барона, который не позволял крестьянину обрабатывать землю иначе, как под условием отдать ему четверть жатвы. Мы называем феодальную эпоху варварской, а между тем, если внешние формы и изменились, то сами отношения остались те же. Рабочий по нужде соглашается на феодальные условия, которые мы нынче называем «свободным договором», потому что жить ему нечем, а лучших условий он нигде не найдёт. Всё стало собственностью того или другого хозяина, и ему остаётся — или принять такие условия, или умирать с голоду.

Но этого мало. Такое положение вещей приводит к тому, что всё наше производство принимает ложное направление. Промышленное предприятие не заботится о потребностях общества: его единственная цель — увеличение барышей предпринимателя. Отсюда постоянные колебания в промышленности и хронические кризисы, из которых каждый выбрасывает на улицу сотни тысяч рабочих.

Так как рабочие не могут покупать на свою заработную плату тех богатств, которые они производят, то промышленность должна искать внешних рынков среди эксплуатирующих классов других народов. Повсюду — на Востоке, в Африке, в Египте, в Тонкине, в Конго европеец стремится ради этого увеличивать число своих рабов. Но повсюду он встречает конкурентов, так как все народы развиваются в том же направлении, и из-за права господствовать на рынках начинаются непрерывные войны. Войны за преобладание на Востоке, войны за господство на море, войны за возможность облагать ввозными пошлинами своих соседей и предписывать им какие угодно условия, войны против всех, кто протестует! Гром пушек не перестаёт раздаваться в Европе; целые поколения истребляются; европейские государства тратят на вооружения треть своих доходов, — а мы знаем, что такое налоги и чего они стоят бедному люду.

Образование становится привилегией ничтожного меньшинства. Можно ли, в самом деле, говорить об образовании для всех, если сын рабочего должен в тринадцать лет уже спускаться в рудники или помогать отцу в полевых работах! Можно ли говорить об учении рабочему, который возвращается домой вечером, разбитый целым днём каторжного, почти всегда отупляющего труда.

Общество делится, вместе с тем, на два враждебные лагеря, и свобода становится пустым звуком. Радикал, который требует большего расширения политических вольностей, скоро замечает, что свободный дух ведёт к пробуждению рабочих; и тогда он обращается вспять, бросает свои радикальные убеждения и заодно с «охранителями» требует исключительных кар против рабочих и военной диктатуры.

Для поддержания существующих привилегий требуется, наконец, целый обширный состав судей, прокуроров, жандармов и тюремщиков, а всё это становится в свою очередь источником целой системы доносов, обманов, подкупов и всевозможных подлостей.

Мало того: этот порядок вещей прямо-таки мешает развитию среди людей общественных чувств. Каждый понимает, что без прямоты в отношениях, без самоуважения, без взаимного сочувствия и поддержки, человеческий род должен исчезнуть, как исчезают те немногие животные виды, которые живут хищничеством и порабощением друг друга. А между тем жизнь толкает каждого в противоположную сторону.

Много хороших слов было сказано в разные времена о том, что мы обязаны делиться с неимущими тем, что мы имеем. Но каждый, кто начинает прилагать это учение на практике, скоро отворачивается от него и говорит, что все эти великодушные чувства хороши в поэтических произведениях, но вовсе не в жизни. Лгать, это значит не уважать себя, это значит унижаться, говорим мы, а вся наша цивилизованная жизнь представляет собою сплошную ложь. Мы привыкаем, таким образом, сами и приучаем наших детей к двуличности и к лицемерию. А так как наш ум неохотно поддаётся этому, то мы стараемся успокоить себя лживыми умствованиями — софизмами… Лицемерие и софизмы становятся второй натурой цивилизованного человека.

Но общество так жить не может: оно должно, или вернуться на правильный путь, или погибнуть.

Мы видим, таким образом, что простой факт захвата богатств небольшим меньшинством отражается на всей общественной жизни в её целом. Человеческие общества должны, — под угрозою гибели, какая уже постигла немало государств в древности, вернуться к основному принципу в том, что раз орудия производства представляют собою продукт труда всего народа, то они должны перейти в руки всего народа. Частное присвоение их и несправедливо, и бесполезно. Всё принадлежит всем, так как все в нём нуждаются, все работали для него по мере сил, и нет никакой физической возможности определить, какая доля принадлежит каждому в производимых теперь богатствах.

Всё принадлежит всем! Вот перед нами огромная масса орудий, созданная девятнадцатым веком, вот миллионы железных рабов, которых мы называем машинами и которые пилят и стругают, ткут и прядут за нас, разлагают и вновь восстановляют сырой материал, одним словом, создают все чудеса нашего времени. Никто не имеет права завладеть хотя бы одной из этих машин и сказать: «Она принадлежит мне, и, чтобы пользоваться ею, вы должны платить мне дань с каждого из ваших продуктов», так же, как средневековый помещик не имел права сказать крестьянину: «Этот холм, или этот луг принадлежит мне, и ты будешь платить мне дань с каждого собранного снопа, с каждой копны сена».

Да, всё принадлежит всем! И раз только мужчина или женщина внесли в это целое свою долю труда, они имеют право на свою долю всего, что? производится общими усилиями всех. А этой доли уже будет достаточно, чтобы обеспечить довольство всем.

Довольно с нас неясных формул, вроде «права на труд» или «каждому продукт его труда»! То, чего мы требуем, это — права на довольство — довольство для всех.

Примечания:

1

В оригинале ошибочно - «Хлеб и Воля.» — Прим. ред. FB2

2

Письмо в 1890 г.