Впервые опубликовано:

Пречистый лик победы// Советская Россия, 30 декабря 2000 года

Виктор КОЖЕМЯКО: Поделюсь, Вадим Валерианович, неким щемящим чувством: оно невольно приходит ко мне, когда я думаю теперь о той войне, о Победе и победителях. Ведь буквально на глазах их остается все меньше и меньше! Кому-то посчастливится войти в XXI век и третье тысячелетие от Рождества Христова, а большинства с нами уже нет. И настанет день, когда уйдет последний.

Не оставляет чувство вины перед этими людьми. За те оскорбления, поношения, которым подверглись они в годы так называемой перестройки и «реформ». По существу, им было заявлено: зря вы, старики, старались, зря кровь проливали, зря прожили жизнь. Дескать, и полководцы-то у вас были не те, и сами вы воевать не умели. А Победы вашей вроде и не надо было вовсе.

Сейчас власть официально пытается сгладить все это. Но разве легко ветеранам оправиться от тех обвинений, которые на них буквально обрушили? А от чувства боли за униженную и поруганную Родину? Одну из задач сегодняшнего нашего разговора вижу в том, чтобы, по возможности четче высветив какие-то важные грани правды о Великой войне и Великой Победе, воздать должное поколению победителей.

Вадим КОЖИНОВ: Поздравим живущих ныне участников той войны и тружеников тыла с наступающим новым веком. Хочется особо сказать о моих ровесниках. Когда кончилась война, мне еще не было пятнадцати лет, но я пережил ее очень сильно и очень полно, то есть в каком-то смысле считаю, что в ней участвовал — хотя бы чисто духовно. Ну а многие мои сверстники, взобравшись на ящики, стояли у станков на заводах, работали в поле, были в партизанских отрядах и даже на фронте как «сыновья полков». Низкий поклон им!

Как оценить истинный смысл и значение этой войны? Здесь много составляющих. Но есть все основания утверждать, что в ней решались судьбы континентов, а не только отдельных государств и народов. Притом судьбы в многовековом, даже тысячелетнем плане, а не в рамках лишь отдельного исторического периода. Вот почему уместно определить эту войну как событие самого глубокого и масштабного геополитического значения.

Достаточно напомнить (об этом теперь почти совсем не говорят!), что последствием войны явилось потрясение и затем быстрое отмирание существовавшей более четырех столетий колониальной системы, определявшей во многом бытие Азии, Африки и Латинской Америки, хотя, замечу, и не была полностью ликвидирована их зависимость от стран Западной Европы и США.

Вик. К. Это, так сказать, одно из объективных последствий. Наши солдаты на фронте думали, конечно, не о ликвидации колониальной системы — они защищали Отечество.

Вад. К. Естественно. Я и нисколько не колеблю столь дорогое нашему сердцу понятие — Великая Отечественная война. Но она была одновременно грандиозным мировым событием, а нашей Родине принадлежала в этой войне существеннейшая, во многом просто главнейшая роль, превосходившая даже аналогичную роль в войне 1812–1814 годов. Поэтому необходимо рассматривать отечественную историю данного периода в самом широком — всемирном — контексте.

Это кстати, помогает вернее понять многие события и явления сегодняшнего времени — нередко даже вернее, чем при прямом взгляде на них.

Вик. К. Основополагающий ваш тезис, как я уразумел, следующий: это было больше, чем противоборство СССР и Германии, больше, чем схватка коммунизма с нацизмом. Это было, по существу, нашествие объединенной Европы на СССР—Россию.

Конечно, мы и всегда говорили, что на Гитлера вся Европа работала. Имея в виду — завоеванная, покоренная Европа. У вас же картина предстает существенно скорректированная — более объемная, уходящая в глубь веков. Точнее, исходящая из глубины веков.

Вад. К. При всех своих «особенностях» нацистская Германия прямо, непосредственно продолжала то мощное устремление к первенству в Европе и, в известной степени, в мире вообще, которое на протяжении веков определяло путь германской нации. Корни этого устремления уходят во времени действительно очень глубоко!

Апелляцию нацистов к средневековой Германии обычно истолковывают как чисто идеологическое предприятие — как конструирование мобилизующего нацию мифа. Но если взглянуть с точки зрения геополитики, проблема гораздо более существенна, нежели может показаться.

Именно германские племена создали в начале IX века империю Карла Великого, объединившую основное пространство Европы. На этом фундаменте в X–XI веках сложилась Священная Римская империя германской нации — правда, два последних слова были добавлены в название несколько позже. Главное, на мой взгляд, состоит вот в чем: по существу, именно эта империя создала тысячелетие назад то, что называется Европой, Западом, и она же начала «Drang nach Osten», то есть геополитический «натиск на Восток». Так что присвоение 21 июля 1940 года плану войны против СССР названия «план Барбаросса» — употреблено было прозвище императора в 1155–1190 годах Фридриха I (Краснобородого) — не надо воспринимать как чисто риторическую акцию.

Вик. К. Значит, главное в вашей трактовке, что оказало принципиальное влияние на будущее, — это объединение «империей германской нации» всей или почти всей Европы в некую целостность и определившаяся тогда же устремленность ее в своих притязаниях на Восток?

Вад. К. Да. Конечно, могут сказать, что ведь уже к концу Средневековья Священная Римская империя утратила свое верховное значение и Европа распалась на более или менее замкнутые в себе земли-государства. Однако историческое бытие порождало время от времени новую империю, которая опять так или иначе объединяла континент. Был «испанский период» европейской империи, был Наполеон, а к концу XIX века стало ясно, что Германия опять неотвратимо стремится к первенству в Европе. Время с 1871 года, когда одержана была сокрушительная победа над Францией, до 1918-го, когда Германия потерпела поражение в мировой войне, — это Вторая империя, Второй рейх. Ну а с 1933-го началась история Третьего рейха…

Вик. К. Можно утверждать, что во Второй мировой войне нам действительно противостояла почти вся объединенная Европа.

Вад. К. Некоторые факты широко известны, хотя о них предпочитают не очень-то говорить. Но на многое надо было обратить более пристальное внимание — есть немало такого, что и я для себя впервые открыл.

Скажем, известно, что германские войска, вступая в пределы той или иной европейской страны, встречали способное изумить своей нерешительностью и слабостью сопротивление. Вторжение в Польшу началось 1 сентября 1939 года (откуда и исчисляют начало Второй мировой войны), а уже 17 сентября польское правительство покинуло страну. С Францией было еще удивительнее: фактический захват ее начался 5 июня 1940 года, и 14 июня немцы уже овладели Парижем. В общем, совершенно справедливо начало германского овладения Европой получило во Франции название «странная война», в Германии — «сидячая война», в США — «мнимая» или «призрачная». Можно прямо сказать: реальная война началась лишь 22 июня 1941 года.

Но вот очень много написано о последующем движении Сопротивления в европейских странах, наносившем будто бы громадный ущерб Германии, а кроме того (и это, пожалуй, главное), свидетельствующем, что Европа якобы наотрез отвергала свое объединение под германским верховенством. Однако я прихожу к выводу: масштабы европейского Сопротивления, исключая разве лишь тогдашние события в «окраинных» и «патриархальных» Югославии, Албании, Греции, очень сильно преувеличены.

Нет сомнения, что устанавливаемый Германией режим вызывал решительный протест тех или иных общественных сил в разных странах. Но ведь такого рода протест имел место и внутри Германии — от рабочих-коммунистов до потомков германской аристократии. Однако разве это было сопротивление страны и нации в целом?

При всех возможных оговорках то же самое я могу, сказать, к примеру, о Сопротивлении во Франции. Приведу выразительное сопоставление, почерпнутое мною в скрупулезном исследовании демографа Бориса Урланиса. За пять лет в Сопротивлении погибли 20 тысяч (из 40 миллионов) французов, но, оказывается, за то же время погибли от 40 до 50 тысяч (то есть в 2–2,5 раза больше) французов, воевавших на стороне Германии!

Или например, сегодня способно вызвать настоящее изумление напоминание о том, что Эйзенхауэр, вступив в войну во главе американо-английских войск в Северной Африке в ноябре 1942 года (войска США тогда вообще впервые начали участвовать в боевых действиях!) должен был для начала сражаться не с германской, а с двухсоттысячной французской армией под командованием министра обороны Франции Жана Дарлана.

А вот еще сведения, относящиеся уже к противостоянию возглавленной Германией континентальной Европы и СССР—России. Национальную принадлежность всех, кто погиб в сражениях на Восточном фронте, установить невозможно, однако есть данные о взятых в плен. Так вот, из общего количества 3 770 290 военнослужащих, которые были взяты в плен нашей армией, основную массу составляли, конечно, германцы (немцы и австрийцы) — 2 546 242 человека; 766 901 человек принадлежали к другим объявившим нам войну странам (венгры, румыны, итальянцы, финны и т. д.); но — обратите внимание! — еще 464 147 военнопленных, то есть почти полмиллиона, — это французы, бельгийцы, чехи и представители других вроде бы не воевавших с нами европейских наций!

Вик. К. Официально в войну против СССР вместе с Германией вступили девять европейских стран.

Вад. К. Да, и это почти половина всех, если не считать «карликовых». Но остальные, не принимая открытого, прямого участия в войне, так или иначе работали на Германию, а вернее — на возглавленную ею новую европейскую империю. Та же Франция или Чехия, «нейтральные» Швеция и Швейцария-Об этих двух виднейший английский историк Алан Тейлор справедливо писал, что, поскольку их не бомбили, они даже «могли приносить Германии больше пользы, чем если бы оказались в положении побежденных. Германия получала железную руду из Швеции, точные приборы из Швейцарии. Без этого она не смогла бы продолжать войну». А ведь речь о наименее зависимых тогда от Германии двух европейских странах! И далее Тейлор констатирует совершенно четко: «Европа стала экономическим целым».

Вик. К. Меня поразили также данные, которые вы приводите о добровольческих легионах, воевавших на стороне Германии: «Фландрия», «Нидерланды», «Валлония», «Дания» и т. д., ставших позже добровольческими дивизиями СС — «Нордланд» (скандинавская), «Лангемарк» (бельгийско-фламандская), «Шарлемань» (французская) и т. п. Оказывается, Шарлемань — по-французски Карл Великий, тот самый, объединивший Европу! Весьма выразительно звучит в связи с этим признание немецкого профессора Карла Пфеффера: «Большинство добровольцев из стран Западной Европы шли на Восточный фронт только потому, что усматривали в этом общую задачу для всего Запада… Добровольцы из Западной Европы, как правило, придавались соединениям и частям СС…»

Вад. К. В секретном документе, составленном в мае 1941 года, уже совсем близкое нападение на СССР было определено как «старая борьба германцев… защита европейской культуры от московито-азиатского потока». И современный немецкий историк Рюруп, приводя эту цитату, отмечает, что в данном документе запечатлелись «образы врага, глубоко укоренившиеся в германской истории и обществе. Такие взгляды были свойственны даже тем офицерам и солдатам, которые не являлись убежденными или восторженными нацистами. Они также разделяли представления о «вечной борьбе» германцев… о защите европейской культуры от «азиатских орд», о культурном призвании и праве господства немцев на Востоке. Образы врага подобного типа были широко распространены в Германии, они принадлежали к числу «духовных ценностей…»

Есть немало свидетельств, в которых геополитическая сущность войны предстает в высшей степени наглядно. Я привожу, например, выдержки из «Общих указаний группе сельского хозяйства экономической организации «Ост» (то есть «Восток»). Там говорится: «Производство продовольствия в России на длительное время включить в европейскую систему», ибо «Западная и Северная Европа голодают. Германия и Англия (да, да, и Англия, которая в это время воюет вроде бы против Германии!)… нуждаются во ввозе продуктов питания, а между тем «Россия поставляет только зерно, не более 2 миллионов тонн в год… (Наш урожай 1940 года— 95,6 миллиона тонн.) Таким образом, определяются основные направления решения проблемы высвобождения избытков продуктов русского сельского хозяйства для Европы».

Так и написано — то есть для Европы в целом! Опять она мыслится как нечто единое, и общие ее интересы ставятся на первый план. Но «внутреннее потребление России… должно быть снижено настолько чтобы образовались необходимые излишки для вывоза».

Вик. К. Короче, пусть Россия голодает во имя сытой и благоденствующей Западной Европы! Надо бы знать это тем, кто сегодня говорит: вот победила бы нас Германия — и жили бы намного лучше, давно попивали бы баварское пивко…

Вад. К. Немцы планировали разделить нашу страну на две зоны. Одна — которая может поставлять продукты в Германию и другие страны Европы, включая Англию. Это южная часть, более плодородные наши земли. А другая зона — северная. Здесь они планировали уничтожить всю промышленность, так как нечем будет кормить рабочих. Привоз продуктов из южной части в северную прекратить, а населению Севера предложить выращивать картофель.

Причем они заранее говорили, что население будет голодать, умирать от голода, но это не должно волновать европейцев.

Таков был план «Ост»! Те же, кто считает, что после победы Германии они бы сидели и попивали немецкое пиво, это люди совершенно невероятной наивности. Жертвы определенной пропаганды последнего времени. Нет, немцы шли для того, чтобы сокрушить нас как геополитическую силу и превратить в источник сырья и продуктов для Европы. Для Германии и, что самое интересное, — для всей Европы.

Вик. К. Вот вы сказали: «Немцы шли для того, чтобы сокрушить нас»… А ведь в сознании многих уже закрепилось, с подачи пресловутого Резуна и ему подобных, будто агрессорами-то были мы, а не они. Есть у многих уж если и не полная уверенность, так довольно сильное подозрение, что именно Сталин собирался первым напасть на Германию, он готовился напасть, а Гитлер только вовремя его предупредил. Сколько написано и наговорено об этом! Вспомните хотя бы двухсерийный фильм, который сварганил и показал на НТВ год назад Евгений Киселев. Вспомните многосерийный телефильм с участием того же Резуна-Суворова…

Вад. К. Во-первых, при любом отношении к Сталину нельзя представлять его таким уж полным несмышленышем. Абсолютная несостоятельность версии Резуна убедительно показана и в работе Анатолия Ланщикова «Ледокол» идет на таран», и в ряде других. Да и в своей книге я это, на мой взгляд, достаточно убедительно раскрываю.

А во-вторых… Давайте все-таки вспомним, что Запад всегда первым приходил к нам с мечом, а не мы приходили туда как агрессоры. Ну вот, например, известно, что Александр Невский в середине XIII века разбил Ливонский орден. Кстати, это были не только немцы. Это была католическая Европа, которая пришла, чтобы победить Россию. Причем чтобы добить ее после татаро-монгольского нашествия, что было особенно подло.

Однако мало кто знает, что нападение Запада на Россию началось более чем на два столетия раньше. В 1018 году западное войско вторглось в пределы Руси. Возглавил это нападение польский князь (а с 1025-го — король) Болеслав Великий, и вошли в его войско немцы, венгры, а также враждебные Руси печенеги, с которыми он вступил в союз. Это войско захватило Киев, нанесло стране большой ущерб. И вот такие регулярные нападения продолжались в течение всего тысячелетия!

Для подтверждения своей мысли я ссылаюсь в данном случае и на заслуживающий всяческого уважения западный авторитет. Один из крупнейших исторических мыслителей современности англичанин Арнольд Тойнби написал в своих трудах черным по белому, что Россия приходила на Запад либо в порядке контрнаступления, либо на помощь, которую просили сами страны Запада. Ну, как это, допустим, было в 1916 году. Наш экспедиционный корпус был направлен тогда во Францию. Кстати, в его рядах простым солдатом сражался будущий советский маршал Малиновский…

Вад. К. Уверен, что западный миф о русской опасности сложился больше всего под влиянием целого ряда безуспешных походов Запада в Россию. Вы вспомните, в течение столетий страны Запада без особо напряженной борьбы покоряли Африку, Америку, Австралию и преобладающую часть Азии — южнее границ России. То есть, по существу, все континенты. А вот в Евразии — России они терпели крах! Это же факт, что мощные походы Польши и Швеции в начале XVII века, Франции в начале XIX и другие терпели полный крах, хотя Запад был убежден в превосходстве своей цивилизации.

Вик. К. Помню, во время войны был очень выразительный плакат со словами Суворова: «Русские прусских всегда бивали!»

Вад. К. Вот это и порождало в Европе русофобию — своего рода иррациональный страх перед таинственной страной, которая, вроде бы не обладая великими преимуществами западной цивилизации, не позволяет себя подчинить. На этом фоне большинство уже «не помнило», что наши войска оказывались в Европе лишь в двух ситуациях: по призыву самого Запада или в ответ на поход с Запада, как было и во Вторую мировую войну.

Вик. К. То, что «не помнят» там, на Западе, не столь удивительно в сравнении с «забывчивостью» некоторых наших соотечественников. С эдакой сознательной забывчивостью, умышленными умолчаниями и, конечно же, вполне сознательно, умышленно искажаемой интерпретацией многих фактов.

Не в пользу своего Отечества, я бы сказал. Это в значительной мере относится к оценке роли наших союзников в Великой войне.

Еще можно понять западных авторов, которые изо всех сил стараются изобразить Победу едва ли не как всецелую заслугу США и Англии. Но когда и у нас начала вовсю утверждаться подобная концепция… И ведь не просто в каких-нибудь книжках «для собственного пользования» — в школьные учебники ее стали внедрять! На Западе-то, насколько я понимаю, давно уже не стесняются постоянно и на равных сопоставлять, скажем, события около египетского селения Эль-Апамейн осенью 1942 года со Сталинградской битвой…

Вад. К. Да, хотя это воистину смехотворно. О чем идет речь? Троекратно превосходящим британским силам удалось там нанести поражение германо-итальянскому Африканскому корпусу. По времени это почти совпало с началом разгрома германской армии под Сталинградом. Но давайте сравним! При Эль-Аламейне итало-германские войска насчитывали всего 80 тысяч человек (в большинстве — итальянцев), и обороняли они фронт протяженностью 60 километров. А под Сталинградом более чем миллионное войско Германии и ее союзников действовало на фронте длиной около 400 километров. Но еще показательнее следующее: в Сталинградской битве потерпела полный разгром 1/6 часть — 16,3 процента — всех тогдашних вооруженных сил противника, а при Эль-Аламейне — всего лишь около 1,3 процента этих сил. И тем не менее западная пропаганда до сих пор пытается «приравнять» Сталинградскую битву и стычку у Эль-Аламейна. Это смешно, однако, поскольку других-то заметных побед у Великобритании не имелось, без мифа об Эль-Аламейне пришлось бы признать, что до 1944 года она не воевала вообще.

Вик. К. Ну а высадку американо-английских сил на Сицилию в июле 1943-го и начавшееся затем вторжение в южную часть Италии сопоставляют аж с развернувшейся в то же самое время грандиозной Курской битвой?

Вад. К. Наиболее беспардонные фальсификаторы доходят и до этого. Между тем «главной целью» этой операции, по признанию самого Эйзенхауэра, который ее возглавлял, было даже не освобождение Италии, а «очищение средиземноморского пути». В самом деле, заняв летом — осенью 1943 года Сицилию и южную часть Италии, в общей сложности менее трети территории страны, союзники как-то нелогично остановились. И возобновилось их наступление лишь в июне 1944 года, когда было предпринято и вторжение во Францию. Но теперь преследовалась уже совсем иная цель…

Вик. К. Из вашей книги я впервые узнал, что союзники использовали итальянскую мафию.

Вад. К. Об этом тщательно умалчивалось! В объемистых мемуарах Эйзенхауэра — на эту тему ни слова. А когда американские войска практически без сопротивления дошли до столицы Сицилии Палермо и генерала попросили прокомментировать этот блицкриг, он сослался на военную тайну и отделался туманными намеками, будто Генеральный штаб располагал важной стратегической информацией.

На самом же деле к подготовке вторжения были привлечены еще в 1942 году два самых влиятельных главаря американской мафии — Меир Лански и Лаки Лучано. Этот Лучано, выходец из Сицилии, с 1939 года находился в тюрьме, осужденный на 50 лет. За участие в планируемой операции ему была обещана амнистия (американское правительство потом сдержало свое слово). Были созданы все условия для контактов «со своими людьми» в Америке и в Италии. Удалось, в частности, установить тесные связи со всемогущим главарем сицилийской мафии Калоджеро Виццини — доном Кало.

Вик. К. И в результате мафия расчищала путь американским войскам в Сицилии.

Вад. К. Да, использовала все свое влияние, чтобы превратить наступление американцев в увеселительную военную прогулку. Известны случаи, когда по приказу мафии капитулировали неприступные крепости.

Что ж, американцы достойно возблагодарили дона Кало за его рвение. Он был назначен мэром одного из городов и даже получил звание почетного полковника американской армии! В составе американских вооруженных сил пришло в Италию много мафиози из Соединенных Штатов. Характерный факт: 15 процентов высадившихся в Сицилии американских сил составляли американцы сицилийского происхождения…

Вик. К. Вадим Валерианович, а вот давайте коснемся «другого смысла», который руководил действиями союзников!

Вад. К. Все становится совершенно ясно, когда прочитаешь две секретные установки Черчилля, сформулированные в декабре 1941-го и в октябре 1942-го. В первой безоговорочно утверждалось, что Великобритания и США «не должны принимать никакого участия» в войне России и Германии (за исключением обещанных поставок); во второй — что именно Россия, а не Германия является истинным врагом Европы.

Вик. К. Этот секретный «меморандум» был ведь составлен Черчиллем как раз тогда, когда было остановлено германское наступление под Сталинградом!

Вад. К. Именно в этот момент, во время Сталинградской битвы, он писал: «Все мои помыслы обращены прежде всего к Европе… произошла бы страшная катастрофа, если бы русское варварство уничтожило культуру и независимость древних европейских государств. Хотя и трудно говорить об этом сейчас, я верю, что европейская семья наций сможет действовать единым фронтом, как единое целое… Я обращаю свои взоры к созданию объединенной Европы».

Вик. К. Объединенной — без России и против России.

Вад. К. Разумеется! И под эгидой не Германии, а Великобритании и США. Но направленной-то против того же самого «русского варварства», с которым и Гитлер воевал! Эта геополитическая постановка вопроса Черчиллем целиком и полностью соответствовала гитлеровской: европейские государства и нации — единая «семья», противостоящая «варварской» России. Только лидеры для этой «семьи» предлагались другие, что и осуществилось после войны.

И вторжение англо-американских войск 6 июня 1944 года во Францию, а также возобновление остановленного восемью месяцами ранее наступления в Италии представляли в глубоком, подлинном своем смысле акцию, имевшую цель не допустить, чтобы в ходе разгрома германской армии СССР—Россия заняла Европу. Можно даже сказать, что все это было направлено уже не столько против Германии, сколько против нашей страны! Ведь за десять недель до начала вступления американо-английских вооруженных сил в войну, 26 марта 1944 года, наши войска вышли на южном участке фронта к государственной границе, и было ясно, что они вот-вот начнут победный поход по Европе. Вот ведь почему союзники вдруг заторопились.

Вик. К. В общем-то это известно, однако у вас в книге приведена масса новых для меня (и, думаю, не только) свидетельств и документов. В частности, я обратил внимание на один из мотивов того, почему все-таки тайные переговоры Аплена Даллеса с представителями спецслужб Германии на переломном этапе войны — о возможном союзе против СССР — остались безрезультатными, то есть почему США и Великобритания в конце концов отказались от такого союза. Меня поразило и одновременно восхитило, к какому выводу они пришли: «В случае вооруженного конфликта с русскими победа маловероятна, даже если использовать на своей стороне германские силы».

Вад. К. Таково свидетельство виднейшего и очень хорошо осведомленного английского историка Алана Тейлора.

Вик. К. Недавно я слушал ваши ответы на вопросы о войне по радиостанции «Голос России». Резануло обращение к вам итальянского слушателя. Это был даже не вопрос — это было утверждение, причем абсолютно категорическое: «Победителем в той тотальной войне можно считать американский доллар». На сегодня, увы, и у нас такое убеждение достаточно распространено…

Вад. К. Доллар не может победить в настоящей войне. Доллар может победить в таких войнах, которые сейчас вели США в Ираке и Югославии, когда нападающие, ничем не рискуя, пользуются своим огромным техническим превосходством, вкладывая только деньги.

Конечно, в той войне, о которой мы с вами говорим, такое было невозможно. Это, кстати, опять-та-ки относится к оценке вклада союзников в победу над фашизмом, о чем меня часто спрашивают. Я не могу отрицать, что вклад, конечно, был. Особенно материальный. Но что касается боевых действий, думаю, они имели очень небольшое значение.

После 1943 года немцы все время только лишь отступали на нашем фронте. А когда англо-американские огромные, трехмиллионные войска подошли к границе Германии, вдруг оказалось, что немцы смогли начать здесь контрнаступление. Под Арденнами они отогнали почти на сто километров союзнические войска. И Черчилль, всполошившись, прислал Сталину покорнейшую просьбу — организовать на Востоке мощный удар. При том, что Черчилль больше всего опасался продвижения России в Европу. Но у него просто не было выхода: ведь немцы могли вышвырнуть «союзников» обратно в Великобританию. И пришлось обращаться к Сталину с поклоном. Сталин внял. Действительно только мощный удар наших войск спас союзников от разгрома.

По-моему, уже одно это наглядно показывает, что нельзя преувеличивать союзническую роль в боевых действиях.

А вот еще один вроде бы частный, но тоже показательный факт той великой войны, зафиксированный в документах. Когда во время налета одного из подразделений американской авиации погибла четверть пилотов, вылетевших на бомбежку, оставшиеся пилоты категорически отказались воевать. Представьте себе, каковы американцы… И наивно, даже глупо говорить, что победил в такой войне доллар.

Вот сейчас, в этих беспрецедентных войнах, когда нападающие не рискуют ничем, а только тратят доллары, тут я готов согласиться. Хотя нет, и тут не соглашусь. Поскольку считаю, что победа с помощью доллара, если не сломлен человеческий дух, — это еще не победа.

Вик. К. Мне известна ваша точка зрения, и в принципе с ней трудно не согласиться, что в Великой войне мы победили прежде всего духовно.

Вад. К. Это было главным! Духовная мощь народа не может собраться мгновенно, поэтому на первых порах мы терпели поражение. Но потом…

Вик. К. Однако далеко не все понимают, что это такое — духовная победа. Наверное, в чем-то будут спорить с вами. Вы же не станете отрицать, что великая война была и войной моторов?

Вад. К. Нет, не стану. Скажем, немецкие войска, собравшие автотранспорт со всей Европы, вторгшись в нашу страну, не шли пешком, и это давало им величайшее превосходство, свободу маневра. Они в любой момент могли обогнать наших, появиться в том месте, где их никто не ожидал.

Вик. К. Вместе с тем победа духа в ваших размышлениях предстает тоже как нечто вполне реальное. В новой своей книге, вышедшей в Воениздате, вы даже органически связали две даты — 200-летие со дня рождения Пушкина и 55-летие Победы, считая, что поэт, о котором сказано: «Пушкин — наше все», создал ту духовную основу России, без которой нельзя представить себе всю ее последующую историю, обретшую ярчайшее проявление в событиях 1941–1945 годов. Пишете: «Если не бояться высоких слов, мы победили в 1945-м и потому, что у нас есть Пушкин!» Так и назвали эту книгу — «Великое творчество, Великая Победа».

Вот о чем нам стоило бы поговорить! Какова же она, духовная основа России, почему помогла одержать Победу в той войне и почему теперь мы терпим поражение, а главное — как снова мобилизовать духовную мощь народа…

Вад. К. Все это действительно очень важно, и я готов об этом поговорить. Но теперь уж в следующем тысячелетии, видимо.

Вик. К. Благо до него остаются считаные дни. Так что с Новым годом, новым веком и, конечно, с новым тысячелетием!

Впервые опубликовано: Вадим Кожинов.

Миф о 1941-м годе//Завтра, № 4, 23.01.2001

В завершившемся году исполнилось 55 лет со дня Победы в Великой Отечественной войне и, вполне естественно, был опубликован целый ряд книг и статей, посвященных этой трагической и героической эпопее нашего народа.

Есть основания предполагать, что такие публикации появятся и в наступившем году, когда исполняется 60 лет со дня начала войны. В связи с этим считаю чрезвычайно важным обратить внимание на содержащееся в некоторых книгах и статьях 2000 года неадекватное (если выразиться наиболее мягко) толкование одного существеннейшего документа, составленного 15 мая 1941 года, то есть всего за тридцать семь дней до начала войны.

Этот документ, называющийся «Соображения по плану стратегического развертывания сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками» был написан (от руки) тогдашним заместителем начальника оперативного управления Генерального штаба A.M. Василевским, отредактирован (впрочем, в очень малой степени) заместителем начальника Генерального штаба Н.Ф. Ватутиным, и, как в нем указано, его должны были подписать народный комиссар обороны С.К. Тимошенко и начальник Генерального штаба Г.К. Жуков.

Хотя подписи под документом отсутствуют (а он в целях секретности был написан в одном-единст-венном экземпляре), многие историки — пожалуй, даже большинство из них — полагают, что он стал руководством к действию. С этим можно в принципе согласиться (ниже еще пойдет речь, почему). Но совсем иной вопрос — истолкование смысла документа. К прискорбию, ряд историков уже в продолжение нескольких лет пытаются интерпретировать его как программу нападения СССР на Германию, которое, мол, не состоялось только потому, что Германия напала на нас первой.

Особенно огорчает, что эта трактовка «Соображений…» A.M. Василевского содержится даже в очень основательной и тщательнейшим образом документированной книге М.И. Мельтюхова «Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939–1941» (М.: «Вече», 2000, с. 414).

Нельзя, правда, не сказать, что в другой книге, вышедшей в том же году в том же плодотворно работающем издательстве «Вече», — книге ветерана войны (и, кстати, непосредственного участника пленения под Сталинградом германского фельдмаршала фон Паулюса) Л.А. Безыменского «Гитлер и Сталин перед схваткой» сия версия убедительнейшим образом опровергнута. И ведь в самом деле, в тексте написанных A.M. Василевским «Соображений…» нет ни единого слова, которое можно понять как выражение установки на превентивную войну, и остается прийти к выводу, что на историков, толкующих этот документ подобным образом, как-то «гипнотически» повлияла изданная в 1992 году сенсационная книжонка «Ледокол» Резуна-«Суворова», согласно которой СССР собирался напасть на Германию 6 июля 1941 года, но последняя сделала это двумя неделями ранее.

Уже в самом заглавии «Соображений…» говорится о «плане стратегического развертывания» не для войны с Германией, а «на случай войны с Германией». В четвертом абзаце документа об этом сказано еще более ясно: «…в случае нападения на СССР…». В шестом абзаце читаем: «Вероятнее всего главные силы немецкой армии… будут развернуты… для нанесения удара в направлении — Ковель, Ровно, Киев. Одновременно надо ожидать удары на севере…» и т. д. — то есть наступление мыслится только как ответ на «удары» врага. А в конце документа сказано с полной определенностью, что при «ударе противника» следует «прикрыть сосредоточение и развертывание наших войск и подготовку их к переходу в наступление».

Таким образом, речь идет отнюдь не о нападении на Германию, а об ответном наступлении наших войск, — то есть о контрнаступлении. Составитель документа A.M. Василевский впоследствии, в 1965 году, изложил стратегическую установку 1941 года так: «Наши вооруженные силы готовились не только к отпору внезапного нападения врага, но и к тому, чтобы встречными мощными ударами и широкими наступательными операциями… уничтожить вооруженные силы агрессора». Кто-то может возразить, что маршал, исполняя в 1965 году чей-либо политический заказ, затушевывал существо дела, дабы отвести от СССР (да и от самого себя) обвинение в подготовке нападения на Германию. Но процитированные слова маршала были впервые опубликованы в 1993 году.

Нельзя не сказать еще и о том, что рассуждения иных историков (в частности, «единомышленников» Резуна), согласно которым СССР в мае 1941 года не только готовился напасть на Германию, но и намерен был совершить это в самое ближайшее время, совсем уж нелепы. Ибо в составленном 15 мая документе сообщается, например, что из 333 имеющихся в СССР авиаполков 115 — то есть более трети! — «совершенно еще небоеспособны», и на их готовность «можно рассчитывать к 1.1.42 г.». Далее говорится: «…необходимо всемерно форсировать строительство и вооружение укрепрайонов… и предусмотреть строительство новых укреп-районов в 1942 г.». И еще такой пункт: «потребовать от НКПС (Наркомата путей сообщения.)… строительства железных дорог по плану 41-го года… (то есть до конца этого года. — В.К.)».

Как вполне очевидно, нападение Германии ожидалось не ранее 1942 года, что было, конечно же, роковой ошибкой. Руководство СССР полагало, что Германия, учитывая гибельные для нее уроки войны 1914–1918 годов, не станет воевать на два фронта и нападет на нас только после победы над Великобританией, с которой она находилась в состоянии войны с 3 сентября 1939 года.

Но, как уже давно установлено, Германия и не собиралась переправляться через Ла-Манш, считая, что после разгрома СССР Лондон волей-неволей вынужден будет заключить мир на условиях Берлина или даже пойти на союз с ним (миссия Гесса).

Задним числом легко обвинять тогдашнюю власть СССР в слепоте, но вспомним, что руководство США, несмотря на произошедшее 22 июня, почти полгода было уверено, что Япония нападет сначала на СССР, и сокрушительная японская атака 7 декабря 1941 года на базу Перл-Харбор, нанесшая тяжелейший ущерб флоту и военно-морской авиации США, явилась полнейшей неожиданностью.

Но вернемся к «Соображениям по плану стратегического развертывания». Из приведенных цитат явствует, что необходимые условия для осуществления этого плана предполагалось создать в 1942 году. И подготовка к войне действительно шла тогда предельно ускоренными темпами. Обратимся хотя бы к проблеме боевой техники. В 1940 году было выпущено всего 86 самолетов новых, совершенных типов, а за первую половину 1941 года — уже 2739. Неплохо обстояло дело и с превосходными танками «Т-34» и «КВ»: в 1940-м — 361, а за первую половину 1941-го — 1503 танка. Еще через год оснащенность первоклассной боевой техникой, несомненно, была бы намного более значительной.

А внезапное нападение врага в середине 1941 года привело к тому, что, несмотря на ряд существенных контрударов наших войск, они весьма быстро отступали по всем направлениям, и к декабрю линия фронта проходила у стен Ленинграда, Москвы и Ростова-на-Дону…

Но вот что многозначительно. Автор вроде бы оказавшихся несостоятельными «Соображений…» A.M. Василевский 31 июля 1941 года назначается заместителем начальника Генерального штаба (им с 30 июля был маршал Б.М. Шапошников) и начальником его главного — Оперативного — управления.

И дело не только в этом. В связи с угрожающей обстановкой (14 октября враг захватил Тверь-Кали-нин) Генеральный штаб во главе с Б.М. Шапошниковым был 16 октября эвакуирован в район Арзамаса. В Москве осталась небольшая группа генштабистов, которую возглавил именно A.M. Василевский. Правда, в ноябре Шапошников возвратился в Москву, но в конце месяца он тяжело заболел, и обязанности начальника Генерального штаба были возложены на Василевского. Шапошников вновь приступил к работе только 12 декабря, когда наше контрнаступление, начавшееся 5–6 декабря, развернулось во всей своей мощи. И, следовательно, роль A.M. Василевского в Московской битве невозможно переоценить.

И эта битва, явившаяся первой сокрушительной победой над врагом, осуществлялась в полном соответствии с цитированными словами из «Соображений…» A.M. Василевского: «…прикрыть сосредоточение \л развертывание наших войск и подготовку их к переходу в наступление», — наступление, которое навсегда отбило у врага охоту наступать в направлении Москвы. И в принципе так же осуществляются через год Сталинградская победа, а еще полгода спустя — Курская, после которой враг уже только отступал до самого Берлина.

Словом, составленный 15 мая 1941 года документ, который те или иные нынешние историки (их, повторюсь, к сожалению, немало) толкуют как программу нападения СССР на Германию, в действительности закладывал основы победоносной стратегии в Велйкой войне с напавшим на нас врагом.

Стоит сказать еще и о том, что составитель документа, Александр Михайлович Василевский (1895–1977), штабс-капитан в Первую мировую войну и генерал-майор к началу Отечественной, через две недели после победы под Сталинградом, 16 февраля 1943 года, был удостоен звания маршала. Во время войны немного ранее — 18 января 1943-го — получил это звание один только Г.К. Жуков, который к тому же в начале войны был уже генералом армии.

В этом свершившемся за полтора с небольшим года превращении генерал-майора в маршала уместно видеть высшее признание A.M. Василевского как творца той стратегии, смысл которой он кратко изложил в написанных им 15 мая 1941 года «Соображениях…» и которая была осуществлена в решающих контрнаступательных операциях Великой Отечественной войны.

И, если выразиться без обиняков, дико и даже — прошу извинить за резкость — постыдно истолковывать эти «Соображения…» как программу нападения на Германию, вторя тем самым предателю и фальсификатору Резуну.

Впервые опубликовано: Из жизни и деяний великого полководца (о Г.К. Жукове)// Наш современник, 1993, № 5.

В день Победы вполне естественно вспомнить о Георгии Константиновиче Жукове, сыгравшем ни с чем не сравнимую роль в Великой Отечественной войне.

В течение уже нескольких лет множество злобных ненавистников России и воспитанных ими недоумков пытаются всячески очернить нашу историю и не в последнюю очередь— трагедийную и героическую эпопею 1941–1945 годов. Не избежал их клеветнических нападок и Георгий Константинович. Главное «обвинение» — что он-де если и побеждал, то только ценой страшных потерь, что он, мол, в отличие от других командующих, безжалостно обрекал подчиненных ему солдат и офицеров на гибель. Эта клеветническая версия начала подспудно распространяться, надо сказать, весьма давно, и инициаторами ее были некоторые представители командования, испытывавшие острое чувство зависти к славе великого полководца и стремившиеся лживым наветом принизить и опорочить эту сияющую славу.

Но вот только что вышло в свет тщательное статистическое исследование о наших боевых потерях (Гриф секретности снят. — М., Военное издательство, 1993), где приведены сведения о жертвах всех отдельных сражений Великой Отечественной войны. И выясняется следующее.

В ходе возглавленного Г.К. Жуковым мощного контрнаступления под Москвой (5 декабря 1941 — 7 января 1942 гг.) потери были, конечно, громадными. Погибли 139 586 человек, что составило 13,6 процента от общего количества участников сражения (1 021 700 человек). Но в то же самое время на юге осуществлялась (25 декабря 1941 — 2 января 1942 гг.) Керченско-Феодосийская десантная операция, и из 82 500 ее участников погибли 32 453 — то есть 39,3 процента! Наступление это, которым руководил ровесник Г.К. Жукова генерал-лейтенант Д.Т. Козлов, было, разумеется, гораздо менее важным и по замыслу, и по результатам, чем контрнаступление под Москвой, но, оказывается, жертвы — относительно общего количества сражавшихся солдат и офицеров — почти в три раза(!) превышали жертвы Московской стратегической наступательной операции…

И еще одно сопоставление — из времени конца войны. 13 февраля 1945 года завершилась Будапештская стратегическая наступательная операция, которой командовал маршал Ф.И. Толбухин. В ней участвовало 712 500 человек, из которых погибло 80 026 человек, то есть 11,1 процента всех участников. А 16 апреля 1945 года началась возглавленная Г.К. Жуковым Берлинская стратегическая наступательная операция. В ней приняло участие 1 906 200 человек, а погибших было 78 291 человек — то есть 4,1 процента, — опять-таки относительно почти в три раза (точно — в 2,7). меньше, нежели в Будапештской и меньше даже в абсолютных цифрах (78 и 80 тысяч)!

А речь ведь идет о тех двух грандиознейших наступательных сражениях, которыми Г.К. Жуков руководил полновластно. Таким образом, чисто клеветнический характер «обвинений» великого полководца в чрезмерности боевых потерь очевиден и неоспорим. Беспристрастные цифры свидетельствуют, если уж на то пошло, как раз о противоположном, — о том, что Г.К. Жуков умел обойтись наименьшими из возможных потерями.

Впрочем, хватит о клеветниках…

Многие помнят, что Г. К. Жуков родился 19 ноября (по новому стилю 1 декабря) 1896 года в деревне Стрелковке Малоярославецкого уезда Калужской губернии. Но едва ли многие задумывались над тем, что новорожденный получил имя замученного в 303 году и причисленного к лику святых прославленного древнеримского полководца, известного как Георгий Победоносец и — в крестьянской памяти — Егорий Храбрый. 26 ноября (9 декабря) Русская церковь отмечает годовщину освящения храма великомученика Георгия, воздвигнутого еще в середине XI века князем Ярославом Мудрым (его христианское имя — Георгий), а в народной памяти к этому дню приурочено «Чудо о змие» — один из подвигов Егория Храброго, спасшего соотечественников от пожиравшего их зловещего гада.

По всей вероятности, будущий полководец был окрещен с именем Георгий именно 26 ноября. И невозможно усомниться в том, что и родители, и, позднее, он сам ясно понимали значение имени Георгий, ибо предание о его носителе жило не только в церковных службах, но и непосредственно в крестьянском обиходе. Знаменитый собиратель народного творчества, сподвижник Петра Киреевского, П.И. Якушкин записал с голоса крестьянина «Стих о Егории Храбром» всего в нескольких десятках километров от родной деревни Г. К. Жукова — в одном из селений Лихвинского уезда той же Калужской губернии (ныне — Суворовский район Тульской области).

Не исключены сомнения в глубокой существенности избранного для будущего великого полководца имени. Мало ли, мол, кого назвали Георгием-Егором? И не является ли пустой мистикой это связывание имени и человека? Однако в сознании и поведении людей такого масштаба, как Георгий Константинович Жуков, никогда не господствует случайность и произвольность; их устремление к жизненной цели (пусть даже не до конца осознаваемое) изначально и всеопределяюще. И, как мы знаем, не достигнув еще и двадцати лет, Георгий Жуков уже носил на груди два Георгиевских креста и имел немаловажное тогда звание старшего унтер-офицера.

Судьба полководца широко известна и из его собственных «Воспоминаний и размышлений», и из ряда его жизнеописаний. Но не всем попали в руки опубликованные в различных изданиях рассказы самых разных знавших Г.К. Жукова людей и их записи бесед с ним. Фрагменты таких рассказов и записей, каждый из которых имеет свой особенный, но, как представляется, бесспорный интерес, «Наш современник» предлагает своим читателям.

В этих фрагментах как бы пунктиром очерчены этапы жизни Георгия Константиновича, беглыми, но подчас яркими штрихами воссоздается его характер и облик. Особенное внимание уделено роли полководца в Московской битве конца 1941 — начала 1942 годов и осуществленной им поистине великолепной подготовке к сражению на Курской дуге летом 1943 года (после этой победы наша армия уже только наступала).

Георгий Жуков навсегда заня^ свое место в ряду немногих бессмертных имен: Святослав, Александр Невский, Дмитрий Донской, Дмитрий Пожарский, Александр Суворов, Михаил Кутузов… И потому каждая подробность его жизни принадлежит Истории.

Впервые опубликовано: О доблести, о подвигах, о славе…: [Диалог: В. Кожинов — А. Михайлов]// Лит. газ. — 1980. — 6 авг. — № 32.

В. КОЖИНОВ. Майские номера всех наших литературных журналов ясно свидетельствуют о том, что тема Великой Отечественной войны живет в наши дни, в 35-й год Победы, полной и напряженной жизнью. В Воронов, например, пишет на страницах «Октября», что ныне можно даже «говорить о начале нового периода в литературе о войне», которому присуще включение нравственных проблем человеческого бытия в «широкую систему исторического отсчета, в масштабную картину народного существования».

Ал. МИХАЙЛОВ. Имеются и другие точки зрения…

В. КОЖИНОВ. Совершенно верно. В прошлом году, скажем, Ю. Кузьменко в «прогнозирующей» статье «В конце века» безоговорочно заявил: «…нет оснований думать, что… литература поднимется на качественно новый уровень в художественной разработке военной темы». Сразу же скажу, что я решительно не согласен с этим «прогнозом». Думаю, что в литературе о Великой Отечественной войне, и в частности в поэзии, о которой мы решили с вами, Александр Алексеевич, побеседовать, главные достижения — впереди.

Ал. МИХАЙЛОВ. Вы хотите сказать, что вас не удовлетворяет то, что написано поэтами фронтового поколения?

В. КОЖИНОВ. Не то чтобы не удовлетворяет. Но, по-моему, наша поэзия только начинает ныне осознавать свою задачу во всем ее грандиозном масштабе.

Ал. МИХАЙЛОВ. А фронтовое поколение, что же, не поднялось до уровня художественного освоения этой темы?

В. КОЖИНОВ. В известном смысле — нет. Если вести речь, так сказать, о конгениальном освоении. Ибо для того, чтобы осмыслить национальную и всемирно-историческую эпопею этой войны во всем ее размахе и глубине, должно пройти немало времени. Это, кстати, подтверждает и наша классическая литература.

Ал. МИХАЙЛОВ. Что вы имеете в виду?

В. КОЖИНОВ. «Войну и мир», появившуюся через полвека после Отечественной войны 1812 года. Вполне естественный срок для подлинного освоения той национальной и всемирно-исторической эпопеи, какой была эта война. Я отнюдь не разделяю пресловутую теорию дистанции, но есть и такие темы, такие «предметы» искусства, которые раскрываются во всем своем, размахе и глубине лишь по прошествии определенного времени.

Ал. МИХАЙЛОВ. Хотите вы, Вадим Валерианович, этого или нет, но вы сильно недооцениваете то, что наша литература создала в годы войны и в последующие три с половиной десятилетия, с этим я не согласен, и не согласен категорически

В. КОЖИНОВ. Стихи участников войны — художественные свидетельства… очевидцев, и в этом их громадная и безусловная ценность

Ал. МИХАЙЛОВ. Стихи прежде всего остаются стихами, поэзия — поэзией, — скажем, поэзией Твардовского… А потом уже это документ, но доку-. мент художественный, и в этом, в документальности, в правде пережитого, их дополнительная ценность. Пройдут еще годы, другие поэты будут писать о минувшей войне, но таких стихов им уже не написать.

В. КОЖИНОВ. Помните: главное слово о войне 1812 года сказал все-таки Лев Толстой! Хотя участники той войны оставили нам ценнейшие свидетельства. Я имею в виду хотя бы книги Надежды Дуровой и Федора Глинки.

Ал. МИХАЙЛОВ. Но Глинка писал и стихи. «Военная песнь, написанная во время приближения неприятеля к Смоленской губернии» — это и пламенная публицистика, и патриотические чувства, выраженные на их эмоциональном пределе.

В. КОЖИНОВ. Да, это замечательный поэтический памятник той войны.

Ал. МИХАЙЛОВ. Памятник! Стихи ФедораГлинки о войне могли бы встать в ряд с лермонтовским «Бородино»!

В. КОЖИНОВ. Ловлю вас на слове! Стихи Глинки, написанные на войне, вы сравниваете со стихотворением Лермонтова, написанным «человеком, родившимся в год взятия Парижа. И тот факт, что «Бородино» как бы затмило собой стихи многих и многих непосредственных участников войны, только подтверждает мою точку зрения.

Ал. МИХАЙЛОВ. Выскажу, быть может, кощунственную мысль: не принадлежи «Бородино» Лермонтову, мы судили бы о нем несколько иначе. «Звучал булат, картечь визжала, рука бойцов колоть устала, и ядрам пролетать мешала гора кровавых тел» — это, если хотите, романтический взгляд на войну. Это не та война, которая была на самом деле и которая запечатлелась в стихах участников войны. В «Бородине» можно ощутить романтический отсвет войны, но не саму войну, в нем видна игра воображения, но не попытка показать настоящую войну.

В. КОЖИНОВ. Но это творческое воображение как раз и дало возможность Лермонтову создать классическое произведение о войне 1812 года.

Ал. МИХАЙЛОВ. Значение этого стихотворения — не в непосредственном осмыслении войны как таковой, а в той лермонтовской идее, которая пронизывает многие его произведения, — в противопоставлении поколений; он болезненно переживает резкую непохожесть его поколения с поколением предыдущим: «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя…»

В. КОЖИНОВ. И все-таки не случайно именно «Бородино» стало общенародной и солдатской песней. Если бы оно не содержало правду о войне, оно не вернулось бы в солдатские ряды, его не приняли бы в свои сердца те, кто бывал в самой гуще боя.

Ал. МИХАЙЛОВ. У песни свои законы, не всегда совпадающие с законами поэзии. Романтические солдатские песни хороши для мирного времени. Я помню некоторые лихие песни предвоенных лет, их перестали петь 22 июня 1941 года. Но оставим «Бородино» в покое. Я ведь не собирался поднимать на него руку. Я просто хотел сказать, что для меня (думаю, что и для многих других читателей тоже) существует разница в изображении войны настоящей, которую человек, что называется, ощутил кожей, и в изображении такой войны, о которой автор слышал, которую он представляет в своем воображении, даже талантливо представляет.

В. КОЖИНОВ. Около трех лет назад в «Литературной газете» было опубликовано письмо Героя Советского Союза вице-адмирала Г.Н. Холостякова: «Я прочитал поэму, написанную человеком, который родился в год начала Великой Отечественной войны. И не могу не сказать, что многие образы этой поэмы поразили меня… (Речь идет о поэме Юрия Кузнецова «Дом». — В.К.) Я не знаток поэзии, но все же решусь сказать, что в этих стихах сделан новый шаг в художественном осмыслении Отечественной войны. Теперь я еще более прочно убежден, что полную и высокую правду о войне смогут сказать и дети и внуки тех, кто завоевал Победу».

Ал. МИХАЙЛОВ. Конечно, и не побывавший на войне писатель может открыть мне, участнику ее, нечто такое, что я тогда не сознавал. Например, сама мысль о том, что писатель станет вникать в психологию дезертира, пойдет к истокам предательства, мне, как бывшему солдату, в свое время показалась бы кощунственной. Но вот вышла повесть Валентина Распутина «Живи и помни», где автор художественно доказал правомерность и такого взгляда на войну. Но, с другой стороны, именно участник войны достигает в своем произведении о ней таких вершин, что и речи быть не может об отсутствии творческой свободы, творческого воображения. Возьмите стихотворение Сергея Орлова «Его зарыли в шар земной…». Мощь воображения захватывает с первой же строки. И какое гигантское художественное обобщение: земля — мавзолей простому солдату, а вокруг «Млечные Пути пылят…»!

В. КОЖИНОВ. И все же вы сами признаете, что человек, не видевший войны, даже родившийся после нее, может открыть фронтовикам какую-то еще до него не открытую правду о войне. Точно так же и тот, кто воевал, может как бы с высоты новой эпохи открыть и себе, и другим новую правду о войне. Вот, например, Виктор Кочетков. Признаюсь, что его стихи, добротные и честные, ранее меня не поражали. И вот совсем недавно я прочитал у него: «Пылающий июль. Тридцатый день войны. Все глубже, все наглей фашист вбивает клинья. В руинах хуторок на берегу Десны, просторные дворы, пропахшие полынью. Разрывы редких мин. Ружейная пальба. Надсадный плач детей. Тоскливый рев скотины. На сотни верст горят созревшие хлеба — ни горше, ни страшней не видел я картины».

Ал. МИХАЙЛОВ. Но это же свидетельство очевидца!

В. КОЖИНОВ. Это и так, и не так. «Закрыта жаркой мглой последняя изба, и солнце в этой мгле едва-едва мигает. На сотни верст горят созревшие хлеба — последний страх в себе Россия выжигает… Вся впереди еще смертельная борьба — Москва и Сталинград, и Курск, и штурм Берлина… Но тот, кто видел их — горящие хлеба, — тот понимал, что Русь вовек необорима».

Ал. МИХАЙЛОВ. Вот именно — «тот, кто видел»! Кочетков видел и написал о том, что видел.

В. КОЖИНОВ. Не в этом дело. Виктор Кочетков смог слить опыт войны с новым духовным опытом, обретенным уже в иную эпоху. И этот новый опыт в данном случае оказался куда более решающим для создания стихотворения, чем опыт непосредственного участника войны.

Ал. МИХАЙЛОВ. Но ведь написал Кочетков о том, что видел своими глазами, что горько пережил и годы, десятилетия носил в сердце. Потому и получилось такое замечательное стихотворение. Думаю, что тот, кто не видел этих пылающих хлебов, не смог бы вообразить такой картины. Нет, есть еще порох в пороховницах поэтов военного поколения, и я счастлив, что они в хорошей поре зрелости пребывают — и Дудин, и Наровчатов, и Львов, и Кочетков, и Жуков, и Друнина, и Сухов… Всех не назовешь, хотя… как горько звучат строки Федора Сухова: «Нас все меньше и меньше, нас почти никого не осталось…» Нет уже Михаила Луконина, Сергея Орлова, Ивана Баукова, Дмитрия Ковалева… Я очень хочу процитировать строки Михаила Дудина, посвященные памяти Луконина:

«Прощайте! Уходим с порога, над старой судьбой не вольны. Кончается наша дорога, дорога пришедших с войны. Прощайте! Со временем вместе, накатом последней волны, уходим дорогою чести, дорогой пришедших с войны». Уходят солдаты, уходят… Но их стихи, в которых нашли отражение трагическое, но и прекрасное, героическое время, молодость и судьба поколения, солдатское братство, — эти стихи составляют такую великую книгу, которую никто больше не напишет, будь он трижды талантлив…

В. КОЖИНОВ. Меня бесконечно радует, что вы, Александр Алексеевич, выступаете как человек, который ни на секунду не может изменить своей молодости и фронтовому братству. Как и вы, я очень высоко ценю процитированную вами «Былину о неизвестном солдате» и в свое время приветствовал ее появление особой статьей — «Мир Федора Сухова». И все же я не соглашусь с вами. Я убежден, что возможности художественного освоения Великой Отечественной войны будут с течением времени все возрастать. С глубоким удовлетворением прочитал я недавно слова автора многих книг о войне — Ивана Стаднюка, который от имени писателей-фронтовиков выразил надежду, что «наши произведения в совокупности с мемуарными книгами и явятся основой для написания кем-то из молодых главной (выделено мною. — В.К.) книги об Отечественной войне». Положа руку на сердце, скажу, что я преклоняюсь перед теми уже немолодыми людьми, которые достойно продолжают в своих книгах свою ратную жизнь 1941–1945 годов. И все же…

Ал. МИХАЙЛОВ. Само по себе участие в войне не дает преимущества перед талантом, если говорить о поэзии. Не так давно один поэт-фронтовик прислал мне стихи и письмо с жалобой, что его не печатают и что вообще сейчас не очень охотно печатают стихи на военную тематику. Я удивился, так как подобной тенденции не наблюдал. Но когда прочитал стихи, понял, почему они не привлекают редакторов. Вот автор пишет о военном поколении: «Друзья наши были высокими и щедрыми, и работящими». «Прошли, не сгибаясь под грозами, путями, безмерно большими». Что здесь характерного для поколения? Мне кажется, ничего. Военное поколение заслужило какие-то не общие, не газетные слова в поэзии. Да к тому же «прошли, не сгибаясь…» — это неправда. Сгибались — и еще как! — до самой матушки-земли, в землю врезались! И все-таки прошли! Вот в чем штука! Или в другом стихотворении он пишет «Как ребенок учится ходить, учишься и ты ходить в атаку». Фальшиво!

В. КОЖИНОВ. Странно. Ведь воевал же…

Ал. МИХАЙЛОВ. Я не ставлю под сомнение его военный опыт, но мне кажется, литературные банальности вытеснили в нем непосредственность личных впечатлений. Банальности, красивости в стихах о войне особенно нетерпимы. Помню, в свое время С. Гудзенко сказал, что «самый страшный час в бою — час ожидания атаки». И вот встречаю в стихах современного поэта: «Когда во времени возникнет пауза, пусть дрожь военная в нас просыпается. Не дрожь трусливая, назад подталкивая, а дрожь счастливая перед атакою». Поэт не был на войне и представить себе психологическое состояние перед встречей лицом к лицу со смертью не смог. Можно в этот момент испытывать страх и преодолевать его, но ощущать «счастливую» дрожь…

В. КОЖИНОВ. Особенно грешат такими вещами молодые, уже родившиеся после войны поэты. Вместо того чтобы попытаться выработать, вырастить в себе собственное представление о войне, они стараются попросту «примкнуть» к своим предшественникам, чье детство и отрочество пришлось на войну. Один из них, родившийся в 1945-м, написал о том, как его лет тридцать назад качали вместе с героями: «Память — выдохом сирени… Эх, солдат у башни Спасской, ты израненный… А я в небе рядом с чьей-то каской — как подарок бытия… Мы летим вдвоем с Победой, как двойняшки над толпой». Залихватские эти строки пародийно комичны. Они не несут в себе ничего, кроме желания автора говорить о войне обязательно «из первых уст» — так, как это делали поэты предшествующего поколения. Другой автор, родившийся через десять лет после войны, пишет: «С отцом я вместе выполз, выжил, а то в каких бы жил мирах, когда бы снайпер батьку выждал в чехословацких клеверах?!» Поставив сразу два знака, вопросительный и восклицательный, автор как бы обнажил умозрительную искусственность стихов. А размашистое «когда бы снайпер батьку выждал» бездушно и несет в себе какое-то неуместное злорадство (чего автор, понятно, не хотел).

Ал. МИХАЙЛОВ. Таких-то примеров я могу добавить. Один молодой поэт написал о том, как умирал в медсанбате солдат, как он попросил у сестры пить, как потом «подумалось, что можно жить еще… Слипались веки. Потом сказал: «Хочу курить…» И вновь заснул. Навеки». Конечно, молодости свойственно легкое отношение к смерти. Но ведь здесь речь идет о раненом бойце, об умирающем защитнике Родины. И тут не может не задеть отсутствие душевной боли у самого автора. Вот он же: «Умирают, кто отвоевал, кто отважно выжил в адской мгле…» Уместно ли это: «отважно выжил»? А кто погиб, что же, он проявил меньше отваги? Кстати, в связи с теми примерами, которые вы и я приводили здесь, хочу вернуться к вашей постановке вопроса: не они ли характеризуют новый этап освоения грандиозной темы войны?

В. КОЖИНОВ. Конечно, нет! Эти молодые не пишут о войне, а просто играют в нее. Отсюда — фальшь. Как сказал, обращаясь к безответственному своему сверстнику, поэт Владимир Урусов (он родился в 1947 году): «Катись проторенной дорогой, про жалкий жребий воду лей, но меру знай, войну не трогай, отца родного пожалей». В этой инвективе, кстати, отразилось творческое целомудрие самого Владимира Урусова, который почти не выходит «напрямую» к теме войны, но тема эта постоянно возникает в его стихах с какой-то органической неизбежностью: «Война меня преследует повсюду. Ровесник мира — до последних дней со всеми вместе праздновать я буду печальный и победный юбилей. Какой ценой оплачена победа! Быть может, из-за гибельной войны нет среди нас великого поэта, великого — в масштабе всей страны. Но каждый год, неясно до отчаянья, так тихо, что слышней растет трава, в минуту виноватого молчанья в земле гудят великие слова. Они меня безмолвием тревожат. Произнести бы их — а не могу. Но кто-нибудь когда-нибудь да сможет. Придет — и не останется в долгу». Здесь выражены и нерушимая уверенность в том, что «в земле гудят великие слова», и понимание грандиозной ответственности, которую необходимо взять на себя ради Слова о той Войне.

Ал. МИХАЙЛОВ. И берут! «Я не знал войны, только сердце за все в ответе, в нем с рождения боль вины, что не смог уберечь от смерти я последней войны солдат, перечтенных в посмертных списках…» Но только зачем же взваливать на себя тот нравственный груз, который автору не предназначен?! Он и не мог защитить от смерти солдат, потому что его не было на свете: родился-то поэт лет через десять после войны! Зачем же взваливать на себя мнимую вину? Не много ли берут на себя молодые поэты?

В. КОЖИНОВ. Для того чтобы до конца решить тему войны, нужно очень многое. Начать с того, что этого нельзя сделать, не освоив с подлинной глубиной тысячелетнюю историю Родины. Мне представляется, что молодым поистине необходимо знать замечательную книгу Ф.Ф. Нестерова «Связь времен» (1980), где, в частности, предпринят опыт осмысления истории отечественных войн во всем ее объеме. Если я говорю, что главное слово о войне впереди, то это не значит, что я недооцениваю то, что уже есть. «Война и мир» Толстого вобрала в себя и весь пятидесятилетний опыт освоения войны Двенадцатого года. Без этого Толстой не смог бы создать своей эпопеи.

Ал. МИХАЙЛОВ. Толстой — гений, а гений уникален, и его приход всегда неожиданен, внезапен. Вернемся, однако, к минувшей войне и к произведениям о ней. У вас что же — есть основания предрекать приход нового Толстого?

В. КОЖИНОВ. Я хочу сказать, что именно сейчас, когда война отдалилась от нас на три с половиной десятилетия, поэзия начинает поднимать ее освоение на новую высоту.

Ал. МИХАЙЛОВ. Но где подтверждение этому, где примеры?

В. КОЖИНОВ. Дело не в примерах, а в общей поэтической атмосфере, выразившейся хотя бы и в тех произведениях, о которых я говорил.

Ал. МИХАЙЛОВ. Не густо.

В. КОЖИНОВ. Так ведь я же и сказал: поэзия только начинает постигать тему войны во всем ее величии и глубине.

Ал. МИХАЙЛОВ. Не знаю, какие произведения о войне ожидают нас впереди, но могу назвать действительно великие произведения о войне, уже созданные нашими поэтами.

В. КОЖИНОВ. Что вы имеете в виду?

Ал. МИХАЙЛОВ. «Василия Теркина» и «Я убит подо Ржевом…» Твардовского, «Враги сожгли родную хату…» Исаковского — это великие произведения нашей литературы. Вообще я считаю, что если по-хозяйски, строго оглядим все, до сих пор написанное о войне, и соберем вместе, то мы получим такую антологию поэзии, которая даст представление читателям о судьбе народа и державы на крутом повороте истории, покажет силу и величие духа его и составит собой великую книгу русской литературы.

В. КОЖИНОВ. Я с благоговением отношусь к тем трем произведениям, которые вы здесь назвали, но допускаю, что впереди нас ждут произведения не менее значительные. Кстати сказать, очень характерно, что названные вами произведения написаны непосредственно во время войны или сразу же после нее. Они бесконечно ценны воплощенным в них дыханием эпохи. Но нельзя жить только этим. Мне кажется, что мы должны — и в этом заключается какая-то высшая цель критики — любить и то, что еще не написано.

Ал. МИХАЙЛОВ. Это платоническая любовь, а мы, критики, — живые люди, и надо, если можешь, любить то, что заслуживает любви сегодня, ибо создана, как я считаю, великая литература о войне. Она — наше достояние. Мы ее еще не вполне оценили. Хорошо, конечно, если молодые поднимутся на новую ступень…

В. КОЖИНОВ. На высшую!..

Ал. МИХАЙЛОВ. Ну что ж, как говорится: «Вы, нынешние, ну-тка!»

В. КОЖИНОВ. Думаю, что так оно и будет.

Ал. МИХАЙЛОВ. Поживем — увидим. Буду рад каждой удаче.

Виднейшая сионистская деятельница Голда Меир (в 1969–1974 гг. — премьер-министр Израиля) писала в своих мемуарах «Моя жизнь» о Ханме Вейцмане: «Для евреев всего мира это был «царь иудейский»… он был живым воплощением сионизма… и влияние его было огромно».[147]

Вейцман родился (в 1874 году) и вырос в России, к концу века перебрался в Германию, в 1903 году поселился в Великобритании и вскоре стал одним из лидеров сионизма. В 1920–1946 гг. Вейцман почти бессменно возглавлял две важнейшие структуры — Всемирную сионистскую организацию и Еврейское агентство для Палестины, а с 1948 и до кончины в 1952-м был первым президентом государства Израиль. Словом, он являл собой, если воспользоваться вместо «царь иудейский» более скромным определением, человека № 1 в сионизме, причем занимал это место в течение более тридцати лет и, в частности, во время мировой войны 1939–1945 гг.

По-видимому, очень многие люди, знающие о Вейцмане, — как евреи, так и люди других национальностей — видят в нем великого деятеля, принесшего неоценимое благо своему народу. Однако есть просвещенные евреи (не говоря уже о мыслящих людях вообще), которые совершенно иначе понимают и оценивают роль Хаима Вейцмана.

Так, в книге американского раввина М. Шонфельда «Жертвы Холокоста обвиняют. Документы и свидетельства о еврейских военных преступниках» (Нью-Йорк, 1977) Вейцман аттестуется как главный из этих самых преступников. Особое внимание обращено здесь на заявление Вейцмана, сделанное им еще в 1937 году:

«Я задаю вопрос: «Способны ли вы переселить шесть миллионов евреев в Палестину?» Я отвечаю: «Нет». Из трагической пропасти я хочу спасти два миллиона молодых… А старые должны исчезнуть… Они — пыль, экономическая и духовная пыль в жестоком мире… Лишь молодая ветвь будет жить».[148] Таким образом, предполагалось, что четыре миллиона европейских евреев должны погибнуть (о реальном значении этих цифр — см. примеч.2. Это «пророчество» Вейцмана, в общем-то, довольно широко известно, но далеко еще не осмыслено во всем его поистине поразительном значении. Поразительна уже сама уверенность прогноза: ведь к 1937 году еще ни один еврей не погиб от рук нацистов по «обвинению» в том, что он еврей (хотя, конечно, евреи, как и люди других национальностей, с 1933 г. подвергались нацистским репрессиям по политическим обвинениям). Первые нацистские убийства евреев по «расовому признаку» произошли в так называемую «ночь битого стекла» — то есть в конце 1938 года (тогда погиб 91 человек). Тем не менее Вейцман уверенно предсказывает глобальное уничтожение евреев, которое действительно началось лишь через пять лет.

Вейцман объяснил свое если не равнодушие, то по крайней мере вполне спокойное отношение к предстоящей гибели четырех миллионов европейских евреев: они, мол, только «пыль» и посему «должны исчезнуть…»

Но уместно отметить, что в сионизме имелась и иная тенденция. Так, называвший свой сионизм «гуманитарным» широко известный Владимир (Зеев) Жаботинский (I860—1940) еще до обсуждаемого заявления Вейцмана выступил в своей книге «Еврейское государство» (1936) с критикой программы вейцмановского толка. Он не без язвительности писал, что целью этой версии сионизма «является создание в Палестине чего-то нового, усовершенствованного… Мы должны выпустить «еврейский народ в исправленном издании»… что-то вроде «еврейский народ в избранных фрагментах». Для этой цели нужно придерживаться осторожной селекции и тщательного выбора. Только «лучшие» в Галуте (диаспоре) должны войти в Палестину. По вопросу, что будет с остатками «рафинированного» в Галуте, теоретики — представители этой концепции не любят говорить…»

Сам же Жаботинский доказывал, что незачем отбирать «лучших» из евреев: «Надо думать, что жизнь в атмосфере собственного государства вылечит понемногу евреев от криводушия и телесного уродства, причиненных нам Галутом, и создаст постепенно тип этого «лучшего еврея»…» (С. 49, 50.)

Но, во-первых, Жаботинский ошибся, обвиняя «теоретиков» в нежелании говорить о том, что будет с еврейскими «остатками»: в следующем же году Вейцман высказался об этом, как мы видели, с полнейшей ясностью. Во-вторых, Жаботинский, имея большую славу, не имел сколько-нибудь значительной власти в сионистском движении. Его биограф И. Орен пишет о нем:

«Накануне Второй мировой войны… он предчувствовал катастрофу, надвигающуюся на восточноевропейское еврейство, и выдвинул лозунг полной эвакуации евреев из Польши в Эрец-Исраэль. Он был готов встать во главе нелегального флота, чтобы привезти сотни тысяч польских евреев… Этот план… не нашел сочувствия».

В отличие от Жаботинского, реально стоявший во главе сионизма Вейцман не просто «предчувствовал», а, как видим, вполне точно знал о будущей «катастрофе», но ничего не предпринимал.

Остается сделать вывод, что он был (о чем ясно сказал Жаботинский) в числе последовательных сторонников «селекции» евреев и полагал, что так или иначе осуществлявшие «селекцию» нацисты делают — по крайней мере с объективной точки зрения — необходимое и полезное дело…

Могут сказать о чрезмерности и несправедливости такого вывода, однако эта убежденность была присуща вовсе не только Вейцману, но и многим другим сионистам. Например, венгерский раввин В. Шейц, как бы развивая мысль Вейцмана, писал в 1939 году:

«Расистские законы, которые ныне применяются против евреев, могут оказаться и мучительными, и гибельными для тысяч и тысяч евреев, но все еврейство в целом они очистят, разбудят и омолодят». Не исключено, что этот раввин позднее, когда обнаружились действительные масштабы «очищения» еврейства, пересмотрел свое отношение к делу. Но ведь «царь иудейский» Вейцман еще в 1937 году точно знал, что погибнут не «тысячи», а миллионы его соплеменников, и все же принимал это как «должное» (они «должны исчезнуть…»).

Вполне понятно, что уяснение этой «позиции» дискредитирует сионистских лидеров, однако у них всегда наготове весьма «простой, но сильно действующий на множество неспособных к самостоятельному мышлению людей ответ: все это-де антисемитская клевета на сионизм.

Поэтому важно и даже необходимо сослаться на мнение «гуманитарных» сионистов — последователей Жаботинского, которые подчас очень решительно выступали против властвующих верхов сионизма. Этих «гуманитариев» никак невозможно обвинить в антисемитизме, и тем не менее они заявили в своей газете «Херут» от 25 мая 1964 г. об уничтожении миллионов евреев во время Второй мировой войны следующее:

«Как объяснить тот факт, что руководители Еврейского агентства, вожди сионистского движения… хранили молчание? Почему они не подняли свой голос, почему не закричали на весь мир?.. История еще определит, не был ли сам факт существования предательского Еврейского агентства помощью для нацистов… история, этот справедливый судья… вынесет приговор и руководителям Еврейского агентства, и вождям сионистского движения… Потрясает тот факт, что эти вожди и деятели продолжают по-прежнему возглавлять еврейские, сионистские и израильские учреждения».[149]

Еврейское агентство и Всемирную сионистскую организацию возглавлял в годы войны, о чем уже сказано, Хаим Вейцман. И следовательно, именно к этому «царю иудейскому» относилось прежде всего столь убийственное обвинение.

Через два года, 24 апреля 1966 г., израильская газета «Маарив» опубликовала дискуссию, в ходе которой один из бывших командиров Хаганы (сионистская военная организация), депутат кнессета Хаим Ландау заявил:

«Это факт, что в 19.42 году Еврейское агентство знало об уничтожении… Правда заключается в том, что они не только молчали об этом, но и заставляли молчать тех, кто знал об этом тоже». И вспоминал, как один из руководящих сионистских деятелей, Ицхак Гринбаум, признался ему: «Когда меня спросили, дашь ли ты деньги на спасение евреев в странах изгнания, я сказал «нет!»… Я считаю, что нужно противостоять этой волне, она может захлестнуть нас и отодвинуть нашу сионистскую деятельность на второй план».

В этой же дискуссии другой видный сионист Элиезар Ливне засвидетельствовал: «Если бы наша главная цель состояла в том, чтобы помешать ликвидации евреев… мы спасли бы многих».[150] Здесь, впрочем, одна очевидная неточность: спасение европейских евреев не только не было «главной целью» сионизма, но и вообще не являлось его «целью». Это, между прочим, совершенно ясно из уже цитированных мемуаров Голды Меир «Моя жизнь», хотя она вроде бы пытается доказывать обратное.

В мемуарах, конечно, немало говорится о том, как она и ее коллеги в руководстве Еврейского агентства страдали, получая сведения об уничтожении евреев нацистами, и как все время из всех сил старались помочь:

«…не было пути, — уверяет она, — которого мы бы не разведали, лазейки, в которую мы бы не проникли, возможности, которой мы бы немедленно не изучили». (С. 189.)

Но Меир явно «проговаривается», упоминая, что к 1943 году ни много ни мало 130 тысяч человек в Палестине уже «записались» в еврейскую армию, и в то же время сообщая, что только один-единствен-ный раз, летом 1943 года, было решено забросить на оккупированную нацистами территорию всего-навсего 32 палестинских боевика для помощи европейским евреям!.. Лишь осенью 1944 года эти боевики оказались в Европе.

Голда Меир стремится «объяснить» столь мизерный «результат» своей деятельности по спасению европейских евреев якобы непреодолимым сопротивлением, которое оказывали сионистам тогдашние британские власти в Палестине, «не разрешая» им противодействовать нацистам. Но перед нами совершенно недостоверное объяснение, так как хорошо известны бесчисленные факты, свидетельствующие о том, что сионисты, когда это им действительно было нужно, умели так или иначе «обойти» любые британские препоны (вплоть до того, что сионистами была взорвана штаб-квартира англичан — отель «Кинг Дэвид» в Иерусалиме, где погибли около ста человек).

Итак, спасать европейских евреев отправились всего лишь 32 человека (к судьбе этих людей мы еще возвратимся), а формируемая стотридцатитысячная армия тем временем вела борьбу отнюдь не против нацистов, уничтожавших миллионы евреев, но против арабов Палестины… Ибо здесь, в Палестине, пишет Меир, совершилось «самое ужасное — 80 человек было убиты и многие серьезно ранены». (С. 166.) Не странно ли, что гибель 80 палестинских евреев оказывается более «ужасной», чем миллионов европейских?..

Необходимо добавить к этому, что определенная часть находившихся в 1940-х годах в Палестине сионистских боевых структур воевала не только с арабами, но и — как сообщает в своей изданной в 1981 году в Мюнхене книге «Второй Израиль для территориалистов?» своеобразный еврейский идеолог Б. Ефимов — «продолжала вооруженную борьбу против английских властей, то есть они фактически участвовали в войне на стороне Гитлера, а некоторые из них даже вели с нацистами переговоры о создании еврейско-нацистского союза против Великобритании (интересно отметить, что крупнейшую из организаций, продолжавших войну против англичан, возглавлял будущий премьер-министр Израиля Бегин, который позднее публично упрекнул канцлера ФРГ Шмидта в том, что тот служил во время войны в немецкой армии; довольно трудно понять смысл этого упрека, если учесть, что Шмидт и Бегин сражались тогда по одну сторону баррикады)» (указ. изд., с. 34).

Итак, вожди сионизма — хотя их пропагандистский аппарат, конечно же, пытается это всячески опровергать — вполне «спокойно» отнеслись к уничтожению в 1940-х годах миллионов евреев, а сам тогдашний «царь иудейский» даже с полной точностью предвидел это уничтожение.

Что оно означало для сионистов? Вопрос предельно острый, и пока еще не осуществлено масштабное и тщательное исследование этой темы, — чему, конечно, мешает резкое сопротивление сионистской пропаганды, объявляющей любой анализ связанных с этим вопросом фактов выражением пресловутого «антисемитизма». Сопротивление это всецело понятно: ведь речь идет о поистине чудовищном явлении: о взаимодействии (пусть даже хотя бы не совсем прямом и откровенном) сионистов и нацистов, то есть в конечном счете об определенном «единстве» Вейцмана и Гитлера в деле уничтожения миллионов евреев…

И все же взаимодействие сионизма и нацизма — очевидная реальность, которую невозможно опровергнуть. Так, например, историк сионизма Лионель Дадиани, которого никто не обвинял в «антисемитизме» (напротив, он сам резко выступает против ряда исследователей сионизма, обвиняя их в «антисемитских» происках) писал в своей книге «Критика идеологии и политики социал-сионизма», изданной в Москве в 1986 году, что вскоре после прихода Гитлера к власти сионизм «заключил с гитлеровцами соглашение… о переводе из Германии в Палестину в товарной форме состояния выехавших туда немецких евреев. Это соглашение сорвало экономический бойкот нацистской Германии и обеспечило ее весьма крупной суммой в конвертируемой валюте».

Понятно, что в результате выиграл и сионизм, но так или иначе это сотрудничество в условиях всемирного экономического бойкота нацизма говорит само за себя. Помимо того в 1930-х годах, как сообщает Давид Сойфер, «сионистские организации передали Гитлеру 126 миллионов долларов» — то есть, согласно нынешней покупательной способности доллара, намного более миллиарда. Но дело вовсе не только в экономической «взаимопомощи» сионизма и нацизма. Дадиани в своей книге сообщает, основываясь на неоспоримых документальных данных: «Один из руководителей Хаганы Ф. Полкес… в феврале—марте 1937 г. вступил в контакты с офицерами гестапо и нацистской разведки, находясь по их приглашению в Берлине… Полкес, передав нацистским эмиссарам ряд интересовавших их важных сведений… сделал несколько важных заявлений. «Национальные еврейские круги, — подчеркнул он, — выразили большую радость по поводу радикальной политики в отношении евреев, так как в результате ее еврейское население Палестины настолько возросло, что в обозримом будущем можно будет рассчитывать на то, что евреи, а не арабы станут большинством в Палестине». И действительно: в 1933–1937 гг. еврейское население Палестины возросло более чем в два раза, достигнув почти 400 тысяч человек. Следует вспомнить еще, что именно к 1937 году относится поразительный прогноз главного шефа Полкеса — Хаима Вейцмана…

И уж поистине ни с чем не сравнимо следующее: в составленном нацистской службой безопасности (СД) документе о переговорах с Полкесом (документ этот был опубликован в № 3 немецкого журнала «Horisont» за 1970 год) приводится данное знаменитым палачом Адольфом Эйхманом посланцу сионистов Фейфелю Полкесу заверение, согласно которому на евреев «будет оказываться давление, чтобы эмигрирующие брали на себя обязательство отправляться только в Палестину».

Точно известно (см. документы, опубликованные в упомянутом номере журнала «Horisont»), что сотрудничеством Эйхмана с Полкесом непосредственно руководил Гейдрих, а за ним, понятно, стоял сам Гитлер.

Полкес же (есть, между прочим, предположение, что это псевдоним, за которым скрылся более известный сионистский деятель) действовал по заданию Еврейского агентства, возглавляемого Вейцманом. Сотрудничество это продолжалось и в 1942 г., уже после провозглашения так называемого «окончательного решения еврейского вопроса». Словом, речь идет о несомненном взаимодействии «царя иудейского» и германского фюрера.

В свете всего этого становится целиком и полностью оправданным вывод, сделанный в 1966 году на страницах одного из авторитетнейших журналов Запада «Шпигель» (№ 52 от 19 декабря): «Сионисты восприняли утверждение власти нацистов в Германии не как национальную катастрофу, а как уникальную историческую возможность реализации сионистских планов».

И теперь стоит вернуться к судьбе той единственной боевой группы палестинских евреев, которую Еврейское агентство все-таки согласилось направить в 1944 году в Венгрию для помощи уничтожаемым соплеменникам. Во главе группы была яркая личность — молодая поэтесса Хана (Аника) Сенеш. Голда Меир, одна из тогдашних руководительниц Еврейского агентства, скорбно поминает в своих мемуарах погибшую девушку. В Тель-Авиве была даже издана книга «Хана Сенеш. Ее жизнь, миссия и героическая смерть».

Однако совершенно точно известно, что Сенеш, прибыв в Венгрию, установила связь с здешним полномочным представителем этого самого Еврейского агентства Рудольфом (Израилем) Кастнером, который, выяснив через нее местопребывание всех членов засланной группы, безжалостно передал их нацистам,[151] ибо они могли помешать взаимодействию сионистов и гитлеровцев…

И слезы о Хане Сенеш в мемуарах Голды Меир — в сущности «крокодиловы слезы», ибо она едва ли могла не знать о действительной роли своего подчиненного Кастнера, который позднее стал крупным чиновником в Израиле, а в 1957 году был убит на тель-авивской улице при не очень ясных обстоятельствах (то ли ему мстили за преданных им евреев, то ли его убрали израильские спецслужбы как нежелательного «свидетеля»).

Можно бы привести и иные многочисленные факты, ясно свидетельствующие о взаимодействии сионизма и нацизма в 1930—1940-х годах, — явлении, кстати сказать, прямо-таки беспрецедентном, поскольку в условиях этого альянса были уничтожены миллионы евреев, о благе которых, казалось бы, только и пеклись сионисты. Но уже и приведенные свидетельства с полной ясностью говорят о существовании указанного альянса. Глубокое же и всестороннее исследование этого феномена еще предстоит осуществить. И сделать это необходимо, ибо взаимодействие команды Гитлера с командой Вейцмана раскрывает, — как, пожалуй, ничто иное, — истинную суть сионизма.

Нацистское уничтожение миллионов евреев было в целом ряде отношений исключительно выгодно сионистам. Начать с того, что оно представляло собой, по их убеждению, своего рода благотворное «воспитание» подлинных — с их точки зрения — евреев. Так, преемник Вейцмана на посту президента Всемирной сионистской организации Наум Гольдман без обиняков сказал в своей «Автобиографии» (1971), что для победы сионизма была совершенно необходима еврейская «солидарность», и что именно «ужасное истребление миллионов евреев нацистами имело своим благотворным (именно так. — В.К.) результатом пробуждение в умах, до того времени индифферентных, этой солидарности».[152]

Во-вторых, «катастрофа» как бы сама собой (но также — о чем шла речь — и при прямом и необходимом содействии нацистов) гнала евреев в Палестину, куда ранее приток иммигрантов был весьма слабым.

В-третьих, еще, пожалуй, более важная и поразительная сторона дела: нацистский террор представлял собой, пользуясь определением Жаботинского, селекцию, отбор — конечно, совершенно чудовищный; вспомним суждения Вейцмана о «пыли» и «ветви». И нельзя не обратить внимания на удивительный, даже с трудом понимаемый, но бесспорный факт: погибли ни много ни мало миллионы евреев, однако среди них почему-то почти не оказалось сколько-нибудь выдающихся, широко известных людей. За исключением убитого в Треблинке писателя и педагога Януша Корчака (Генрика Гольдшмидта), который к тому же по этическим соображениям сам отказался от подготовленного для него побега, и умершего в возрасте 81 года в рижском гетто историка С.М. Дубнова, трудно назвать какого-либо видного представителя европейского еврейства, умершего под властью нацистов: все они либо покинули оккупированную территорию, либо каким-то «чудом» уцелели в нацистских лапах.

Вот хотя бы один, но очень яркий пример: знаменитый политический деятель Франции, антифашист, лидер социалистической партии и глава правительства Народного фронта в 1936–1938 гг. еврей Леон Блюм был в 1940 году арестован нацистами и в 1943-м вывезен в Германию, однако благополучно вернулся (кстати, ему тогда было уже 74 года) и стал в 1946-м премьер-министром Франции! Что за странная загадка? Впрочем, таких загадок великое множество…

Наконец, огромное значение имело для сионистов воздействие позднейших сообщений о Холокосте на мир, на все человечество. Сохраняя, как мы видели, непосредственно во время гитлеровского террора полнейшее молчание об уничтожении миллионов, сионисты затем, начиная с 1945 года, не упускали ни единой возможности во весь голос заявлять об этом. И впоследствии Наум Гольдман решился открыто и не без своего рода цинизма написать (в изданной в 1975 году своей книге «Куда идет Израиль?») следующее: «Я сомневаюсь, что без уничтожения шести (это значительное преувеличение. — В.К.) миллионов евреев большинство в ООН проголосовало бы в пользу создания еврейского государства». (С. 23.)

Итак, получается, что, согласно недвусмысленным признаниям самих сионистских лидеров, нацисты и сионисты, по сути дела, «заодно», «совместно» осуществили, и «воспитание», и иммиграцию в Палестину, и «селекцию» евреев, а также обеспечение и формирование беспримерного чувства «вины» (именно так определяют это сионисты) целого мира, который, мол, допустил уничтожение миллионов евреев (расчет сионистов был вполне точен, ибо в отличие от них, спокойно «предвидевших» гибель миллионов, для человечества эта гибель явилась ошеломляющим фактом…) и, во-вторых, залог «оправдания» любых будущих акций сионизма. Так, Голда Меир рассказывает о своем решительном отпоре тем, кто обвинял сионистов в полнейшем нарушении международных правовых норм: «Я… говорю от имени миллионов, которые уже не могут сказать ничего». (С. 202.)

Но давайте сопоставим эти слова со словами того, кого сама Меир назвала «царем иудейским», и который заявил, что эти миллионы — «пыль» и просто-таки «должны» исчезнуть… Не просвечивает ли за этим противоречием чудовищная «тайна»?..

Ведь неизбежно получается, что Гитлер «работал» на Вейцмана, и последний уже в 1937 году об этом «проговорился». Невольно вспоминается, что существует точка зрения, согласно которой и Гитлер, и его главный сподвижник в «решении еврейского вопроса» Гейдрих, имевшие еврейских предков (сведения об этом авторитетны и весьма достоверны, хотя просионистские идеологи и стремятся их опровергать), вполне «закономерно» участвовали в «общем деле» с Вейцманом. Слишком уж много странных (на первый взгляд) «совпадений» имеется в истории сионизма и нацизма в 1930—1940-х гг. Разумеется, это только «гипотеза», но, во всяком случае, глубокое и тщательное исследование в данном направлении должно быть осуществлено. Как могло получиться так, что во главе вроде бы непримиримого к евреям нацизма оказались люди с «еврейской кровью»?

И так или иначе свершавшееся «взаимодействие» германского фюрера и «царя иудейского» в самом деле наиболее «страшная» тайна XX столетия, ибо речь идет о миллионах жизней, положенных на алтарь этого взаимодействия. Тайна, которая в конце концов раскроется во всем ее существе, ибо не зря сказано, что все тайное станет явным.

Однако уже и сейчас вполне очевидно, что взаимодействие сионизма и нацизма необходимо воспринять как грандиозный урок, если сионизм мог подобным образом отнестись к миллионам евреев, то в своем отношении к другим народам он, без сомнения, не подразумевает абсолютно никаких правовых и нравственных «ограничений».

Вполне достоверны сведения, что во время арабо-израильской войны 1973 года правительство Израиля, оказавшись на грани поражения, приняло решение пустить в ход ядерное оружие. Голда Меир, возглавлявшая тогда правительство, весьма прозрачно намекнула об этом в своих мемуарах: «…труднее всего мне писать об октябрьской войне 1973 года, о Войне Судного Дня… едва не происшедшая катастрофа, кошмар, который я пережила и который навсегда останется со мной, я должна умалчивать о многом». (Т. II. С. 462.) Далее Меир сообщает, что тогда, в 1973-м, «жгучим вопросом было — должны ли мы сказать народу уже сейчас, какое тяжелое сложилось положение? Я была уверена, что с этим следует подождать». (С. 472.) Все это достаточно «многозначительно».

Применение ядерного оружия на том предельно малом пространстве, на котором разыгрывалась эта война, неизбежно сказалось бы со всей силой и на самом Израиле. Но, как ясно из вышеизложенного, сионистов это отнюдь не остановило бы (пусть, даже дело шло еще раз о гибели миллионов евреев!) Вот почему совершенно необходимо знать и изучать то «взаимодействие» Гитлера и Вейцмана, о котором шла речь в этой статье.

В заключение нельзя не затронуть еще одну сторону проблемы. Вполне возможно, что те или иные люди воспринимают принесение в «жертву» миллионов евреев ради создания государства Израиль в качестве героического (и, конечно, глубоко трагического) деяния. И, кстати сказать, создание многих государств сопровождалось огромными жертвами. И такую точку зрения можно понять. Но определенные выводы из совершившегося также можно — и нужно — сделать.

Впервые опубликовано: Кому будет принадлежать консциентальное оружие в XXI веке?

(Приложение к журналу «Россия—2010», 1996.)

В современной общественной жизни, как правило, не учитывают вопросов, связанных с основными элементами сознания. Например, разрушение в русском сознании понимания и чувствования жизни как трагедии приводит к негативным последствиям.

Начиная с советских времен, в связи с идеей коммунизма было утверждено представление о жизни как о чем-то таком, что вполне может быть рационально устроено. Отступления от этого связывали с существованием «эксплуататорского» общества, которое было неправильно построено. При этом считали, что можно построить такое общество, где все будет прекрасно и жизнь будет в некотором роде идиллией, и это, начиная с первых лет советской власти, усердно вбивалось в головы людей.

Но такое представление не соответствует подлинной действительности бытия людей и, кстати, не соответствует основам образования, которые были до революции, не соответствует всей русской литературе в ее высших выражениях. Можно вспомнить много различных образцов крупнейших русских повествовательных произведений и огромное количество строк из лирической поэзии, в которых трагическое воплощено как закон жизни, который нельзя обойти. Взять, к примеру, творчество Достоевского или Толстого — у них почти в каждом произведении утверждается, что жизнь глубоко трагична, но что особенно важно — это не рассматривается как нечто негативное, как нечто такое, что необходимо устранить. Пушкин свое понимание жизни выразил в такой строчке: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» — и это не значит, что он отвергает такую жизнь.

Так вот, я считаю, что, отвергнув понимание жизни как драмы и, в конечном счете, как трагедии, мы потеряли что-то чрезвычайно существенное, и представление о жизни как о чем-то, могущем стать рациональным и упорядоченным, мне представляется насквозь ложным. Трагедийность человеческой жизни находит свое конечное выражение в том, что человечество (как и индивидуальное сознание) осознает свою конечность, и с этим осознанием, на мой взгляд, живет каждый человек. Я думаю, что в школах не только преподавание литературы, но и преподавание других предметов должно быть с этим связано. Причем я подчеркиваю — вся отечественная литература в ее высшем проявлении была проникнута этим осознанием, но его, к сожалению, старались задушить.

Осознание трагедийности жизни вызывает в мыслящем человеке чувства достоинства и гордости. Зная, что умрет, человек все равно делает свое дело, причем видит, что мир встречает это сопротивлением. Так, П. Флоренский, будучи уже арестованным, писал, что понял, что нельзя приносить что-либо миру, не обрекая тем самым себя на страдание. И в этом есть глубокий смысл. Чем плодотворнее твои свершения, тем большим будет сопротивление. Это и есть подлинное понимание трагедийности бытия, а также его оправдание и обоснование.

Одна из причин утери этого смысла связана с отторжением людей от религии. Ведь истинная религия всегда рассматривает жизнь как трагедию. В этом смысле меня очень удивил президент. Когда его спросили, почему он ходит в церковь, он ответил, что там он себя комфортно чувствует. По-мо-ему, истинное восприятие литургии — это переживание бытия как трагедии. Я, конечно, не знаток других религий, но, с моей точки зрения, то же самое есть и в буддизме, и в мусульманстве. Например, на улыбку Будды я всегда смотрю с некоторым трепетом, потому что это улыбка того, кто уже знает, что там, за чертой.

Я думаю, если вернуть смысл и осознание трагедии, сделать их одним из краеугольных камней образования, то это сразу многое изменит. И мне представляется, что это не такое уж сложное дело. Все зависит от преподавателей: если преподаватель проникнут этим сознанием, он его передаст. Например, нельзя сегодня преподавать историю, не отвечая на вопрос, что было с нашей страной в 1917 году, что же там такое произошло. К сожалению, ответы даются как в детской сказке: мол, были какие-то злодеи, которые все это устроили, сами себя поубивали и т. п., но что это время — время действительно народной трагедии, которая требует своего осмысления, об этом молчат, хотя есть образцы подобного рода восприятия, в частности, творчество А. Блока. Раньше в преподавании истории если и было то, что называли трагедией, так это битва с врагом. В нашем преподавании получается так: есть жизнь, которая идет разумно, рационально, всем платится по заслугам, но бывают и отклонения, вызванные субъективными причинами, не вытекающими из самой основы человеческого бытия, — своего рода деформации. В этом случае и происходит, что юный человек, до определенного момента находившийся под крылом родителей, учителей, вдруг, сталкиваясь с самой стихией жизни, обнаруживает, что жизнь не такая, как ее описывали ему в школе. Происходит слом, и рождается главный тезис юных наркоманов, панков и т. п. — все лгут. И здесь вопрос упирается в воспитание уже самих преподавателей. У нас еще что не учитывают: каких-нибудь сто лет назад деревня ходила в церковь и приобщалась к религии совершенно органически. Это происходило потому, что верующими были и деды, и отцы, и матери. Это было соборное приобщение, в котором не было никаких сомнений. Человек, родившись, уже входил в эту семейно-деревенскую общину (в городе это околоток, церковный приход, где все люди друг друга знали), а сейчас он вынужден сам решать проблему веры, а это чрезвычайно трудная задача.

Без того, о чем я говорю, совершенно непонятно то, что сейчас переживается страной. Например, в той драме, которая разыгрывается в Чечне. Если пытаться объяснить происходящее там в известных всем рациональных понятиях социальных, экономических, политических и т. п., то ничего не получится. Я думаю, объяснение в том, что чеченцы — уникальный, своеобразный и, если хотите, иррациональный народ. Посмотрите на историю Чечни и увидите, что этот народ то и дело восставал, демонстрируя свою уникальную пассионарность, и, на мой взгляд, это не «негативная» черта. Дело в том, что в процессе раскрытия пассионарности часто совершаются всякого рода преступления, и нельзя винить в этом народ. Кстати, эту пассионарность народа не учитывает Лебедь. Он думает, что, заключив договор, можно остановить войну. Но для того, чтобы остановить войну, необходимо решить иррациональную задачу, каковой является воинственность чеченцев. Я не знаю, как ее решить, но явно не таким способом, как сейчас. Изгнание Завгаева — это неправильно. К сожалению, трудно ждать того, чтобы чеченцы сами поставили вопрос о своей уникальности, ведь этим они как бы подписывают себе приговор. Получается, что они и только они во всем виноваты. Но решение проблемы найти необходимо. Что же нужно учитывать? Чеченцы очень ценят то, что сейчас называют рейтингом: посмотрите, как они счастливы, зная, что их показывают по всем телеэкранам мира, — это ведь тоже выражение какого-то менталитета. Часть чеченцев чувствует себя как рыба в воде в условиях войны. Кстати, я убежден, что те, кто пошел в Абхазию во главе с Басаевым, пошли туда не потому, что они так уж любили абхазов (исторически не было тесных связей между чеченцами и абхазами), а отправились просто повоевать и пограбить (там жили достаточно богатые грузины, точнее, мингрелы). При этом я считаю немыслимым ставить вопрос о вине народа, здесь речь идет прежде всего о беде и опять же о трагедии народа. Внутренняя иррациональная сила, заложенная в чеченском этносе, приносит беду не только им, но и другим. Мне кажется, что для решения проблемы необходимо выработать нечто такое, что удовлетворило бы этих людей в смысле употребления их пассионарного потенциала. Например, царское правительство создавало из них элитные воинские части, этим опытом можно было бы воспользоваться.

Так вот, неучет подобного рода вопросов и, прежде всего, вопросов, связанных с тем, что называют национальным сознанием и самосознанием, приводит к принятию решений, неадекватных ситуации.

Примечания:

1

Цит. по кн.: Пленков О.Ю. Мифы нации против мифов демократии. Немецкая политическая традиция и нацизм. — СПб., 1997. С. 141.

14

Урланис Б.Ц. Цит., соч., с. 245.

15

Преступные цели гитлеровской Германии в войне против Советского Союза. Документы, материалы. — М., 1987. С. 103,

147

Меир Голда. Моя жизнь. — Иерусалим. 1989. Кн. 1. С. 220,

148

Shonfeld M. The Holocaust Victims Accuse. Documents and Testimony on Jewish War Criminals. N.-Y., 1977. P. 25.

Жаботинский Владимир (Зеев). Избранное. — Иерусалим — Санкт-Петербург, 1992. С. 19, 20.

Цит. по кн.: Бродский P.M., Шульмейстер Ю.А. Сионизм — орудие реакции. — Львов, 1976. С. 80.

149

Цит. изд. С. 118, 119.

150

Цит. по кн.: Рувинский Л.А. Сионизм на службе реакции. — Одесса, 1984. С. 83, 84.

Сойфер Д.И. Крах сионистских теорий. — Днепропетровск, 1980.

151

См., например: Солодарь Цезарь. Темная завеса. — М., 1982. С. 165–167, — а также многие другие книги.

152

Цит. по кн.: Ладейкин В. П. Источник опасного кризиса. Роль сионизма 6 разжигании конфликта на Ближнем Востоке. — М., 1978. С. 58.