Глава 4

СОВЕТСКАЯ НАУКА И «ОБЩЕСТВО ЗНАНИЯ»

В этой главе рассмотрим роль науки в становлении «общества знания» советского периода — тех структур и «материалов», унаследованных современной Россией от СССР, из которых в основном и придется строить новую систему в XXI веке.

Эта глава — не краткий очерк советской науки ни как системы знания, ни как специфической социальной системы, занимавшей свое место среди национальных сообществ мировой науки. Речь идет о тех функциях науки, которые для этих главных срезов истории науки являются побочными, — о науке как «генераторе» общества знания, а не самого научного знания. Собственно научная деятельность или история научного сообщества СССР, со всеми ее радостными и трагическими страницами, остается лишь фоном тех процессов, которые составляют предмет главы.

При взгляде через призму социологии и экономики знания мы выделим следующие аспекты участия советской науки в строительстве той конструкции «общества знания», которую пришлось восстанавливать и надстраивать после революции и Гражданской войны.

— Строительство новой системы социодинамики знания в советском обществе и участие в этом строительстве науки и научного сообщества.

— Роль науки в размежевании и интеграции разных типов знания в советской системе.

— Наука в системе сбора, хранения, систематизации и распространения знания.

— Формообразующая роль науки как «генератора структур», составляющих «общество знания» (информационных, организационных, образовательных, культурных и производственных).

— Наука и форсированное формирование «человека индустриальной цивилизации».

— Наука как «законодатель» стандартов и норм рационального мышления.

— Формирование культуры рефлексии и предвидения.

Наука — часть культуры, причем сильно технизированная часть, принадлежащая и к духовной сфере, и к техносфере. Она, как и другие части техносферы, существует как технико-социальная система. По своему масштабу и интенсивности влияния на все срезы общества науку в современном индустриальном обществе следует относить к той категории больших систем, которые называют институциональными матрицами общества. История формирования и нынешнее состояние институциональных матриц России рассмотрены в книге С.Г. Кирдиной [52].

Сложившись в зависимости от природной среды, исторических условий и культуры данного общества, такие системы действительно становятся матрицами, на которых воспроизводится данное общество. Переплетаясь друг с другом, эти матрицы «держат» страну и культуру и задают то пространство, в котором страна существует и развивается. Складываясь исторически, а не логически, институциональные матрицы обладают большой инерцией, так что замена их на другие, даже действительно более совершенные, всегда требует больших затрат и непредвиденных потерь.

Перед тем как перейти к инвентаризации блоков унаследованной от советского периода научной системы с точки зрения их использования в строительстве новой российской системы «общества знания», надо решить два вопроса:

— Была ли советская наука достаточно полной системой, чтобы служить институциональной матрицей общества, или в ней отсутствовали некоторые необходимые элементы, которые теперь надо создавать «на голом месте»?

— Была ли советская наука специфическим социальным и культурным явлением в такой степени, что ее унаследованные современной Россией элементы придется встраивать в новое «общество знания» с учетом их специфики, или можно, не тратя силы на их подгонку, заменить их элементами из западного «общества знания», уже далеко продвинувшегося в строительстве?

Ответим на эти вопросы кратко, поскольку полная аргументация означала бы систематическое изложение социальной и культурной истории советского общества и сложившейся в нем науки. Краткий ответ необходим, чтобы определить исходную позицию для последующих рассуждений о стратегии строительства «общества знания».

Мы считаем, что советская наука была полной системой и служила как институциональная матрица для воспроизводства советского общества и государства, для формирования советского человека как определенный культурно-исторический тип. Однако в структуре советской научной системы имелись дефектные элементы и связи, что сказалось в виде недостаточной устойчивости мировоззренческой основы общества в условиях нарастающего кризиса индустриальной цивилизации.

Мы считаем также, что советская наука сложилась как самобытная социальная и культурная система, в ряде принципиальных черт отличная как от научной системы дореволюционной России, так и от систем других научных держав. Именно в качестве специфической целостной системы советская наука была интегрирована в мировую науку, не растворяясь в ней, а сохраняя и развивая свою культурную идентичность (так же, как англосаксонская, французская, немецкая научные системы).

Наука как метод познания, как система знания и как общественный институт возникла в специфических культурных и социальных условиях Западной Европы в XVII веке. Проблема ее трансплантации в незападных культурах и традиционных обществах — одна из самых сложных в проблематике модернизации как переноса в традиционное общество западных институтов и технологий. Россия была первой в мире незападной страной, предпринявшей программу интродукции западной науки. Здесь уже в XVIII веке был накоплен большой, но до сих пор недостаточно освещенный опыт. «Прививка» науки на ствол русской культуры удалась, однако вплоть до середины XIX века систематической рефлексии российских ученых и политиков не было, текстуальных источников оставлено немного[18]. Видимо, первой работой в России, развивающей философскую концепцию науки и ее социальных и культурных функций, было сочинение Герцена «Дилетантизм в науке» (1843). Эта и последующие работы, в которых Герцен проявил себя как методолог и блестящий популяризатор науки, были широко известны среди студентов и интеллигенции[19].

В XIX веке наука стала проникать и в колониальные страны (Индию), и в бывшие колонии (Латинскую Америку), и в избежавшие колониальной зависимости страны Азии (Японию, Китай). В европейских университетах училось много студентов из таких стран, складывались национальная интеллигенция и местные научные сообщества. В XX веке распространение науки стало предметом обществоведческих исследований. Выработанные в них понятия полезны и для нашей темы.

Индийский астрофизик А.Р. Чоудхури в своей работе о восприятии западной науки стажерами из Азии предлагает три критерия для отнесения национальной науки к категории полной (total) науки:

— Если в сообществе есть члены, хорошо осведомленные в надежно установленном научном знании прошлого.

— Если в сообществе есть члены, которые постоянно поддерживают себя на уровне хорошего знакомства с текущими достижениями мировой науки.

— Если в сообществе есть члены, которые постоянно осуществляют заметный вклад в развитие науки.

Если национальное научное сообщество имеет хорошие показатели только по одному или двум из этих критериев, то научная система неполна, Чоудхури предлагает называть ее частичной (partial) [80].

Создать сообщество, отвечающее всем трем критериям, задача нелегкая, необходимые для этого условия не формализованы. Сам Чоудхури замечает, что в ведущих индийских университетах имеется необходимое оборудование, студентов обучают по лучшим зарубежным программам, часто с приглашением известных западных преподавателей. Студенты получают прекрасное образование и на международных конкурсах показывают хорошие результаты, но, как правило, не могут самостоятельно вести оригинальные исследования — у них не сложился соответствующий настрой ума (психологический гештальт).

В России XIX века, напротив, сложилось небольшое сообщество первоклассных ученых, которые вполне отвечали третьему критерию, но не могли выполнять первые две функции. Научная система была неполной, ученые были более связаны с иностранными коллегами, чем между собой. Их было слишком мало, чтобы выполнять все необходимые социальные функции науки, а общество их и не востребовало. Численность ученых не достигла критической массы, чтобы составить научное сообщество с полной и целостной структурой.

Наверстывать структурное отставание в науке очень трудно, потому что многие ее функции, будучи освоенными научным сообществом, становятся «невидимыми» — их методологические проблемы решены, и они уходят в тень, их выполняют привычно и незаметно. На эту трудность обратил внимание Герцен: русским пришлось осваивать европейскую науку тогда, когда на Западе уже перестали говорить о многих вещах, о которых в России еще даже не подозревали.

В начале XX века понимание этих проблем в российском научном сообществе вполне созрело, а сама численность научных работников выросла настолько, что о них стало возможно говорить как о профессиональном сообществе с развитым самосознанием. Установление общественного строя, ориентированного на форсированное развитие с опорой на научное знание, привело к качественному изменению — структура и масштабы научной системы стали быстро доводиться до критических параметров полной системы. Эта явная стратегическая установка советского государства и была главным фактором, позволившим избежать почти неминуемого разрыва непрерывности в развитии отечественной науки и примирить революционную молодежь со старыми русскими учеными (в основном, либеральными демократами, членами партии кадетов).

Основанием «общественного договора» старой научной интеллигенции с советской властью были программные заявления и действия Советского государства буквально с первых месяцев его существования. Прежде всего, большинство научной интеллигенции, независимо от личных позиций в конкретном политическом конфликте того момента, принимало тот образ будущего, который декларировался в социальной философии советской власти. Социализм как желанный тип жизнеустройства был близок интеллигенции, включая ее праволиберальные течения. Даже консерваторы и религиозные философы не были антисоциалистами. Научное сообщество России со второй половины XIX века было «переплетено» с разными течениями социалистической культуры. Многие либеральные ученые и авторитетные для ученых деятели культуры были воспитаны в социалистической! мысли. В ней они видели порождение науки, интеллектуальную программу развития России.

Вот суждение академика В.И. Вернадского в момент формирования партии кадетов, членом ЦК которой он стал: «Социализм явился прямым и необходимым результатом роста научного мировоззрения; он представляет из себя, может быть, самую глубокую и могучую форму влияния научной мысли на ход общественной жизни, какая только наблюдалась до сих пор в истории человечества… Социализм вырос из науки и связан с ней тысячью нитей; бесспорно, он является ее детищем, и история его генезиса — в конце XVIII, в первой половине XIX столетия — полна с этой точки зрения глубочайшего интереса» [24, с. 409–410].

Но главное, что декларации советской власти были подкреплены делом, причем начатым со страстью. Власть в этой части своего дела стала выполнять чаяния российской научной интеллигенции.

Вот первое «слово и дело». Большим проектом российского научного сообщества перед революцией была институционализация систематического и комплексного изучения природных ресурсов России. Важным шагом в этой работе было учреждение в 1915 г. Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС). Она стала самым крупным подразделением Академии наук. Возглавлял ее академик В.И. Вернадский, ученым секретарем был избран А.Е. Ферсман. Но деятельность даже этой комиссии, работавшей непосредственно для нужд войны, тормозилась. Так, в течение двух лет она не могла получить 500 руб. для изучения месторождения вольфрама, обнаруженного на Кавказе[21].

Для сравнения можно привести работы по исследованию Курской магнитной аномалии. В ноябре 1918 г. начала работать созданная для этой цели комиссия, в феврале 1919 г. ее планы рассматривались в Совете обороны под председательством Ленина. Несмотря на боевые действия в этом районе, на месте стала работать экспедиция Академии наук, за год были определены границы аномалии. Работа была комплексной, участвовали ведущие ученые (И.М. Губкин, П.П. Лазарев, А.Н. Крылов, В.А. Стеклов, Л.А. Чугаев, А.Н. Ляпунов и др.). Был создан целый ряд новых приборов, разработаны ценные математические методы [59, с. 28][22].

Уже в январе 1918 г. советское правительство запросило у Академии наук «проект мобилизации науки для нужд государственного строительства». Ответную записку готовил Ферсман, он предлагал расширить деятельность КЕПС и наладить учет и охрану научных сил.

Установка Советского государства на форсированное развитие науки была принципиальной и устойчивой. В апреле 1918 г. Ленин написал программный материал — «Набросок плана научно-технических работ». Его главные положения совпадали с представлениями КЕПС. Уже в апреле структура КЕПС была резко расширена. Ферсман руководил Радиевым отделом и отделом Нерудных ископаемых, а с 1920 г. и Комитетом порайонного описания России.

В июне 1918 г. КЕПС, а затем и Общее собрание Академии наук обсуждали «Записку о задачах научного строительства». Она была подготовлена, как сказано в протоколе КЕПС, в ответ на «пожелание Председателя Совнаркома выяснить те взгляды, которых придерживаются представители науки и научные общества по вопросу о ближайших задачах русской науки» [58].

Именно согласование взглядов Совнаркома, представителей науки (и, что менее известно, бывших министров и промышленников царской России) позволило выработать и сразу начать ряд больших научно-технических программ (ГОЭЛРО, геолого-разведочных, эпидемиологических и др.).

Вот пример реализации научной программы с большим социальным эффектом. Она предлагалась учеными в дореволюционное время, но стала возможной лишь в новых социально-политических условиях. К середине 20-х годов резко снизилась младенческая смертность в России, которая в самом конце XIX века составляла 425 умерших на 1 тыс. родившихся. В результате средняя продолжительность жизни русских сразу подскочила на 12 лет. Это было достигнуто интенсивной и массовой культурно-просветительной работой. Врач и демограф С.А. Новосельский писал в 1916 г.: «Высокая детская смертность у православного, т. е. преимущественно русского населения, состоит, помимо общеизвестных причин, в связи с деревенскими обычаями крайне рано, едва ли не с первых дней жизни ребенка давать ему кроме материнского молока жеваный хлеб, кашу и т. п. Сравнительно низкая смертность магометан, живущих в общем в весьма антисанитарных условиях, зависит от обязательного грудного вскармливания детей в связи с религиозными предписаниями по этому поводу Корана»[23] [90].

Отказ русских крестьян от привычки давать новорожденному ребенку жеваный хлеб, от чего умирала треть младенцев, — результат крупной форсированной научно-просветительской и организационной работы.

И по масштабам, и по организации, и по результатам это был настоящий национальный проект. И подобных результатов было много, например ликвидация в 20-е годы массового детского («бытового») сифилиса, вызванного элементарным незнанием правил гигиены.

Даже, казалось бы, политическое решение о переходе к НЭПу вырабатывалось по типу научной программы. Двум наиболее авторитетным экономистам-аграрникам России, Л.H. Литошенко и А.В. Чаянову, было поручено подготовить два альтернативных программных доклада.

Литошенко рассмотрел возможности продолжения, в новых условиях, т. н. «реформы Столыпина» — создания фермерства с крупными земельными участками и наемным трудом. Чаянов исходил из развития трудовых крестьянских хозяйств без наемного труда с их постепенной кооперацией. Доклады обсуждались в июне 1920 г. на комиссии ГОЭЛРО (это был прообраз планового органа) и в Наркомате земледелия. В основу НЭПа была положена концепция Чаянова. X съезд РКП(б) в марте 1921 г. принял решение о переходе к «Новой экономической политике». Речь шла не о продолжении курса 1918 года, а именно о новой политике, выработанной на новом уровне понимания происходящих в стране процессов и на основе знания, данного Гражданской войной.

Буквально в первые же месяцы после 1917 года началась программа создания принципиально новой сети научных учреждений. Эта программа также вызрела за предреволюционное десятилетие в кругах ведущих российских ученых, которые исходили из логики и тенденций развития мировой науки и критических задач развития России. Кризис сословного общества и монархической государственности России, который углублялся начиная с 1905 года, заморозил планы этого развития. Еще в 1910 г. Вернадский подал записку «О необходимости исследования радиоактивных минералов Российской империи», в которой предсказал неизбежность практического использования атомной энергии, — на нее не обратили никакого внимания.

А в 1918 г, создание условий для будущей атомной программы стало важной частью всего проекта строительства отечественного научного потенциала. Академик А.Ф. Иоффе в 1918 г. высказал предположение, что радиоактивность может быть получена искусственным путем. Тогда же в руководимом им Радиевом отделе стали разрабатывать высоковольтный трансформатор на 2 млн вольт, чтобы использовать как ускоритель элементарных частиц (он был опробован в 1922 г.). В отчете Л.B. Мысовского (август 1921 г.) было сказано: «В случае успеха, как показывают вычисления, можно надеяться искусственно вызвать радиоактивные процессы, что впоследствии несомненно дало бы возможность не только превращать одни элементы в другие, но также и воспользоваться неисчерпаемыми запасами внутриатомной энергии» [124].

Уже 29 марта 1918 г. ВСНХ предложил Академии наук организовать исследования, необходимые для производства радия. Сырье, предназначенное для отправки в Германию, было секвестировано и передано Академии наук. На работы по радию Академии была выделена крупная сумма, 418 тыс. руб. В декабре 1921 г. были получены высокоактивные препараты радия. В начале 1922 г. заработал завод, и Вернадский сказал в докладе: «Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который даст ему возможность строить свою жизнь, как он захочет… Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение? Дорос ли он до умения использовать ту силу, которую неизбежно должна дать ему наука?» [24, с. 3–4].

Вот — тот фундамент, на котором стояла советская атомная программа 40-х годов. Без этого фундамента бессильными были бы и разведка, и Берия.

Строительство советской науки планировалось, как мы бы сегодня сказали, исходя из представления о научном потенциале как о системе. В него закладывались важные организационные нововведения. За структурную единицу сети был принят научно-исследовательский институт, новая форма научного учреждения, выработанная в основном в российской науке. Только в 1918–1919 гг. было создано 33 таких института. Эта совокупность стала той матрицей, на которой сформировалась советская научно-техническая система. Первыми, по предложению Академии наук, поданному в Совнарком 2 апреля 1918 г., были открыты Институты Платины (Л.А. Чугаев) и Физико-химического анализа (Н.С. Курнаков), Центральный аэрогидродинамический институт (ЦАГИ), Научный автомоторный институт (НАМИ), Научный институт по удобрениям, позже Государственные оптический и радиевый институты, Физико-технический и Физико-математический институты, Институт химически чистых реактивов (ИРЕА). К 1923 г. число НИИ достигло 56 и в 1929 г. — 406.

Часть этих институтов находилась в ведении Научно-технического отдела (НТО) ВСНХ и стала ядром будущей системы отраслевых институтов СССР. К 1925 г. под эгидой НТО ВСНХ работало 17 крупных институтов, в том числе ЦАГИ, НАМИ, ИРЕА, Научно-исследовательский химико-фармацевтический институт (НИХФИ), Научный химический институт им. Л.Я. Карпова, два электротехнических НИИ. С середины 20-х годов стала формироваться сеть проектно-конструкторских и проектных институтов. Первым из них стал созданный в 1926 г. Государственный институт по проектированию металлических заводов (Гипромез). Затем были учреждены Гипрошахт, Гипроцветмет и др.

К 1934 г. только в подчинении Наркомата тяжелой промышленности было 144 научно-исследовательских учреждения, в том числе 99 институтов и 27 филиалов. В них работало 33,4 тыс. сотрудников, в том числе 11,2 тыс. научного персонала. К 1938 г. число институтов и их филиалов достигло 180, причем многие были созданы для работы в новых областях — телемеханики, электроники, радиотехники и автоматики. С начала 30-х годов стала быстро развиваться сеть фабрично-заводских лабораторий, работавших в кооперации с НИИ. Первые из организаций этого типа возникли на 1-м Государственном подшипниковом заводе, Уралмаше, Кузнецком металлургическом комбинате [8].

Институты стали основной структурной единицей и Академии наук, статус которой был повышен: в 1925 г. ЦИК и Совнарком приняли постановление «О признании Российской Академии наук высшим учебным учреждением Советского Союза». До революции в Академии был только один институт, а в 1925 г. их было 8 (из 42 научных учреждений).

Научно-исследовательские институты, созданные в 1918 г. и начавшие свою работу в условиях Гражданской войны, — явление особое и важное для нынешней России и ее научного сообщества. Они показывают, что, при всей важности материальных условий, для научной деятельности необходимо ощущение миссии, даже наличие мессианского чувства, направленного на спасение своей страны и своего народа. Как личность, выдающийся ученый может прекрасно работать в любой стране, где он востребован и где для работы созданы благоприятные материальные условия (это показала работа русских ученых в эмиграции). Но в первые годы после революции в советской России в новых институтах вокруг ведущих ученых были собраны коллективы, которые стали структурообразующими сообществами большой и целостной национальной науки. Они сформировались в исследованиях очень высокого уровня, не имея, по нормальным меркам, минимально необходимого материально-технического обеспечения[25].

История становления всех этих институтов подробно описана, но реально она не была востребована научной молодежью позднего СССР и тем более постсоветского времени. Но сегодня эта история актуальна. Проект перехода на «инновационный путь развития» исходит из утопической идеи создать для новой российской науки такие же материальные условия, «как на Западе». История показывает, что это условие является категорически недостаточным для существования здоровой национальной науки и не является необходимым (даже если бы оно было достижимым). Напротив, проблема создания необходимых и достаточных условий для мотивации научных сообществ пока что из доктрины российских реформ исключена.

Сейчас многим трудно понять, что строить систему научных учреждений в 1918–1920 гг. значило прежде всего сохранить самих ученых в буквальном смысле слова. В 1919 г. был принят декрет Совнаркома «Об улучшении положения научных специалистов» — им были выданы пайки на усиленное питание (сначала 500, к сентябрю 1921 г. 4786 пайков, а в 1922 г. продуктовые пайки получали 22 589 работников науки и техники). В январе 1920 г. стали создаваться комиссии по улучшению быта ученых. Они действовали почти во всех университетских городах и, занимаясь бытом ученых, активизировали работу научных учреждений и вузов. [27]

Н.А. Семашко писал в 1922 г.: «Ясно, что если Це- КУБУ поддерживала „жизненную силу“ этих учреждений, то тем самым она вдыхала жизнь в эти учреждения… ЦеКУБУ питала деятельность громадного большинства, если не всех университетов, институтов и других высших учебных заведений… без помощи ЦеКУБУ многие из таких учреждений должны были бы закрыться». ЦеКУБУ и ее отделения посредством своей социально-бытовой работы собирали научное сообщество страны[26].

Масштабы работы по созданию сети научно-технических организаций в СССР и подготовке кадров для заполнения рабочих мест сегодня не могут не поражать. Эта работа велась планомерно и неуклонно — в сложных условиях дефицита ресурсов и быстрых общественных перемен 20—30-х годов.

В феврале 1919 г. была организована Украинская академия наук, президентом ее стал В.И. Вернадский. Быстро расширялась сеть вузов. В 1918 г. были созданы 5 университетов (Нижний Новгород, Воронеж, Иркутск, Днепропетровск и Тифлис), в 1920 г. были изданы декреты о создании Уральского государственного университета в Екатеринбурге и первого вуза в Средней Азии — Туркестанского госуниверситета в Ташкенте. В 1921/22 г. стали работать 7 вузов в Белоруссии, 5 в Азербайджане, 4 в Узбекистане, по одному в Армении и Казахстане.

Результат был таков: накануне Великой Отечественной войны в стране в основном был создан, по словам С.И. Вавилова, «сплошной научный и технический фронт» (эта задача была поставлена в 1936 г.). Была создана большая сложная система, обеспечившая все критические проблемы развития и адекватная всем критическим угрозам стране. К началу войны в СССР работало свыше 1800 научных учреждений, в том числе 786 крупных научно-исследовательских институтов. Научная работа велась также в 817 высших учебных заведениях. Экзамен, которому подверглась эта система, был не идеологическим, а жестким и абсолютным — войной.

Эта же система стала той базой, которая в конце 40-х годов позволила предотвратить перерастание объявленной Советскому Союзу холодной войны в горячую. Она уже обладала достаточными мощностью, гибкостью и научными заделами, чтобы очень быстро выполнить большие программы по созданию ракетно-ядерного «щита» СССР. Достаточно сказать, что первая отечественная публикация о делении ядер при бомбардировке нейтронами (в Радиевом институте) была представлена в журнал «Доклады Академии наук» всего через два месяца после публикации об открытии в 1939 г. деления ядер. Это был результат интенсивной работы, начатой в 1918 г.

В 1938 г. в АН СССР была образована Комиссия по атомному ядру, ее планы и отчеты, переписка с руководством правительства опубликованы — это полная комплексная программа, которая предусматривала добычу Ют урана в 1942–1943 гг. и строительство большого ускорителя в 1941 г. Эта программа была принята к исполнению, когда еще было неясно, возможно ли осуществление цепной реакции на уране. Научная система работала на опережение. Точно так же обстояло дело с созданием ракет. В августе 1933 г. состоялся первый полет ракеты ГИРД-09, в ноябре того же года — ГИРД-10, а уже в 40-е годы над созданием ракетной техники работали 13 НИИ и КБ и 35 заводов.

Этот результат во многом был предопределен стратегическими решениями при выборе проекта строительства «общества знания» СССР на период примерно до 1960 года. Под этой стратегией была сильная методологическая база, корнями уходящая в русскую культуру, — предвосхищавшие неравновесную термодинамику идеи С.А. Подолинского, системные представления Вернадского, социогенетические идеи Н.Д. Кондратьева и А.В. Чаянова, организационная теория А.А. Богданова.

Эти решения должны быть сегодня изучены без всяких идеологических пристрастий. Такое изучение нужно не для того, чтобы повторять те решения (это было бы такой же бесплодной имитацией, как и попытка копировать современный западный опыт), а чтобы понять методологию выработки решений. Те решения были адекватны и целям, и условиям (ограничениям). Мы имеем опыт успешной большой программы в контексте собственной национальной культуры, игнорировать его глупо (если целью не является разрушение отечественной науки).

Этот импульс строительства «общества знания» в советской России, его интенсивность и рожденное им ощущение Общего дела были прочувствованы и оценены научными и духовными лидерами мирового сообщества того времени. Как писал в 1925 г. из СССР Дж. М. Кейнс, «временами ощущается, что именно здесь — несмотря на бедность, глупость и притеснения — Лаборатория Жизни» [50]. Сюда тянулись, этому строительству стремились помочь, что само по себе есть важная оценка и важный ресурс, созданный именно качеством дела. Молодых советских ученых принимали на стажировки в ведущие лаборатории Запада, им давали стипендии, их наставниками были великие ученые. Некоторые ехали работать в СССР, в его бедные лаборатории, без комфорта. Это было широкое движение, оно отражено во множестве документов и воспоминаний[27]. Таким образом, в СССР сложилась научная элита из молодых исследователей, которые стажировались в ведущих лабораториях Запада и стали полноправными членами мирового научного сообщества. Советская наука стала полной и по второму критерию Чоудхури.

Сейчас, изучая научное строительство в СССР 20— 30-х годов, мы видим важную особенность, которую наша научная политика незаметно утратила в 60-е годы. Она заключается в том, что выделяемые на это строительство средства никоим образом не были привязаны к показателям, сложившимся в «развитых странах». Средства выделяли исходя из тех критических задач, решение которых для страны было императивом выживания. Уже во второй половине 1918 г. научным учреждениям было ассигновано средств в 14 раз больше, чем в 1917 г. Расходы на научные исследования во второй пятилетке выросли в 8,5 раза по сравнению с первой пятилеткой, а расходы на научное оборудование — в 24 раза.

Научное сообщество (в лице ведущих ученых) и планирующие органы государства определяли, какого масштаба и какой структуры наука необходима именно нашей стране — исходя из угроз и задач развития — и именно на рассматриваемый горизонт долгосрочного планирования. Это — рациональный подход, в то время как принятый после 60-х годов и сохранившийся сегодня подход является неразумным. Тот факт, что, например, в США на развитие науки направляется 3 % ВВП, не может служить никаким критерием для России, Китая или Таджикистана. Между этими странами и США в данном вопросе не выполняются самые минимальные критерии подобия[28].

Средства, вложенные Советским государством в 20— 30-е годы в науку (прежде всего, в капитальное строительство, оборудование и подготовку кадров), были очень велики даже по западным меркам. С 1923 г. Академия наук посылала своих представителей почти на все важные научные конференции Европы, Америки и Азии. Стали довольно распространенными командировки ученых за границу для обучения и стажировок, уже не на стипендии и гранты зарубежных фондов, а по программам наркоматов. Сотрудник Фонда Рокфеллера, посетивший СССР в 1935 г., писал в отчете: «Даже максимум, что RF [Фонд Рокфеллера] мог бы сделать в России, был бы лишь каплей по сравнению с огромным нынешним финансированием, по крайней мере в бумажных рублях» [54].

На строительство научной системы в СССР в 20— 30-е годы надо взглянуть с социологической точки зрения — как на целенаправленное собирание научных сообществ. Это была огромная и сложная программа. Очевидно, что для ее выполнения требовалось прежде всего обучить, воспитать и социализировать большой контингент специализированных кадров. В 1917 г. в России было около 12 тыс. научных работников (более точные данные касаются 1913 г. — 11,6 тыс.). Уже в 1940 г., через 20 лет после Гражданской войны, их было в СССР 98,3 тыс., а в 1950 г. — 162,5 тыс.

Но и выпускник вуза, направленный на работу в научное учреждение, был только «сырьем», для превращения которого в члена научного сообщества требовалось еще создать множество экономических, организационных и культурных условий — систему научных журналов и издательств, систему ученых степеней и неформальных статусов с их атрибутами, субкультуру научного сообщества с его стилем жизни и общения, знаковыми системами и форумами (конференциями, командировками, домами отдыха и дачными поселками).

Все это делалось быстро и планомерно. С 1930 г. началось создание ассоциаций институтов по дисциплинам и крупным проблемам. За два года возникли физико-математическая, химическая и биологическая ассоциации, в 1933 г. ассоциация общественных наук. Важными мерами по институционализации научных сообществ в советской науке были профессиональные съезды. Их созыв происходил по достижении достаточной плотности коммуникаций в среде специалистов, работающих в крупной дисциплине или области науки.

Как пример можно привести первый в истории России всесоюзный географический съезд в апреле 1933 г. Съезд собрал 800 делегатов, было заслушано 200 докладов. На нем были подведены итоги больших работ, проведенных географами после 1917 года, — программы освоения Северного морского пути и изучения северных территорий, перехода на новое поясное время, подготовки географо-статистического словаря СССР и организации Центрального географического музея, организации высшего географического образования[29]. Были сделаны доклады о крупных многолетних экспедициях: в Монголии и Китае, на Памире и Урале, в Сибири и Казахстане, в северных землях и океане, в Центральной Америке. Целый ряд докладов носил проблемный характер — ведущие ученые излагали большие исследовательские программы, которые и стали структурными единицами советской географической науки [42].

Подобные съезды проходили в сообществах всех крупных исследовательских областей. Так выстраивались системы — когнитивные, информационные и социальные, — из которых складывалась дисциплинарная и проблемная структура всей отечественной науки со всеми элементами, необходимыми для ее интеграции в мировую науку.

Наконец, вспомним предложенный Чоудхури первый признак полной науки — наличие достаточно весомой части сообщества, хорошо осведомленного об истории развития знания соответствующей области (развитая «память» научного сообщества). Рефлексия, то есть регулярные размышления о пройденном пути — необходимая часть научного метода. Эта норма современной науки унаследована еще от античной философии — Гераклит Эфесский сказал: «Только тогда можно понять сущность вещей, когда знаешь их происхождение и развитие». Знание о том, как зародилась проблема и как эволюционировали ее понимание, объяснение, экспериментальные данные и методический арсенал исследования, является обязательным для ученого. Каноном научной статьи стала ее первая часть — исторический обзор исследования проблемы начиная с ее постановки. История знания — часть научного знания, которая важна не столько как гуманитарный и культурный багаж ученого, сколько в качестве актуального инструмента на каждом этапе познания.

Вопросы истории науки поднимались в России с первых моментов создания национальной научной системы — и в речах ученых на собраниях, и в трактатах и книгах (Ферсман начинает свою эпопею по «истории камня» с упоминания о книге A.M. Теряева «История минералогии», изданной в 1819 г.). Однако чтобы оказывать влияние на социодинамику культуры, эта часть научного знания должна специально «производиться» в научном сообществе и распространяться по специально организованным каналам во все сферы общества — образование, культуру, искусство, политику. История знания — необходимый интегрирующий все его ареалы элемент. Лишь имея этот достаточно развитый элемент, структуру «общества знания» можно считать полной.

Отсутствие в науке дореволюционной России этого элемента остро ощущалось ведущими учеными. Некоторые из них (например, Вернадский, Ферсман, Н.Н. Лузин и др.) писали трактаты и статьи по истории науки, но это не решало проблемы — не было инфраструктуры истории знания, эта область знания не была институционализирована. В советское время Академия наук сразу предприняла усилия по достройке этого структурного элемента. С 1917 г. работала комиссия по изданию сборника «Русская наука», которой руководил академик А.С. Лаппо-Данилевский. А в мае 1921 г. на Общем собрании Академии Вернадский сделал доклад об организации постоянной «Комиссии по истории знаний» (КИЗ). Он и стал ее председателем. В своем докладе он отметил, что «в России отсутствует какая бы то ни было организация, которая бы содействовала изучению истории научной и философской мысли и научного творчества». В дальнейшем он сделал несколько программных докладов по истории науки.

С 1927 г. стали регулярно выходить «Труды КИЗ», издавались книги в серии «Очерки по истории знаний». Большим стимулом к изучению истории науки послужила подготовка к изданию Большой советской энциклопедии, написание исторических статей для которой заказывалось крупным ученым. Необходимая для развития науки функция обрела адекватную ей структуру, возникло и профессиональное сообщество, и система коммуникаций.

В 1930 г. председателем КИЗ избирается академик Н.И. Бухарин, тогда еще влиятельный политический деятель. На II Международный конгресс по истории и методологии науки (Лондон, 1931 г.) уже была послана очень представительная советская делегация. Главный доклад («Социально-экономические корни механики Ньютона») сделал физик и философ, директор Института истории физики Физического факультета МГУ Б.М. Гессен. Этот доклад вызвал огромный резонанс в мировом сообществе историков науки и задал методологические и идеологические рамки для целого поколения западных историков и социологов науки (к группе тех, кто принял и развивал модель Гессена, причисляют Джона Бернала, Дж. Нидхема, Ч. Сноу, Дж. Хаксли, П.М. Блэккета, Э. Хобсбаума, Джона Холдейна и Р. Мер- тона [142]). Полемика, связанная с этим докладом, продолжается до сих пор.

В 1932 г. КИЗ преобразуется в Институт истории

науки и техники АН СССР, стал издаваться журнал «Архив истории науки и техники» [263]. Новый этап развития этой области начался после войны. В 1953 г. Институт истории естествознания АН СССР, существовавший с 1945 г., был объединен с Комиссией по истории техники при Отделении технических наук АН СССР, образовав Институт истории естествознания и техники АН СССР.

История и методология науки заняли важное место в структуре советской науки — как институционально, так и неформально, в качестве самодеятельного творчества многих ученых. Литература по истории науки была очень популярна среди интеллигенции. В издательстве «Наука» в 1959 г. была учреждена «Научно-биографическая серия», в которой за 30 лет вышло 475 книг — подобного издания не было ни в одной другой стране. Исторический подход применялся и в преподавании научных дисциплин в средней школе.

Таким образом, за 20—30-е годы XX века структуры науки России, создаваемые начиная с XVIII века, были достроены и развиты до большой целостной системы. Это было важной частью советского проекта, строительство научной системы следовало определенной доктрине, велось быстро и системно. В СССР сложилась «полная» наука и развитое научное сообщество, в развитии которого удалось избежать разрыва непрерывности, риск которого в условиях революции был очень велик. Советская научная система быстро увеличивалась в размерах, обрела свою культурную и социальную идентичность и стала важным общественным институтом, активно вовлеченным в строительство советского «общества знания».

Примечания:

1

Примечательно, что советских социологов науки, в большинстве своем западников, нисколько не смущал тот факт, что поведение русских и советских ученых никак не соответствовало модели Мертона. Согласно этой модели, ученый действовал как предприниматель на «рынке знания», получая эквивалентное вознаграждение в виде престижа, библиографических ссылок, званий и т. д. Будучи уверенными, что существует лишь одна, западная, цивилизация и народы, которые пока что просто отстали в своем развитии, они посчитали, что «тем хуже для фактов».

2

К.А. Свасьян приводит слова немецкого философа Р. Штайне- ра: «В ньютоновской физике мы впервые соприкасаемся с представлениями о природе, полностью оторванными от человека… Современная наука, стремясь подчинить себе природные явления с помощью математики, изолированной от человека и внутренне уже не переживаемой, способна в своем обособленном математическом созерцании и со своими оторванными от человека понятиями рассматривать только мертвое; с отторжением математики от живого ее можно применять лишь к мертвому» [110].

18

Эти тексты касаются в основном истории Академии наук. Так, довольно хорошо освещены дебаты, возникшие в связи с подготовкой Устава Академии наук 1803 года (см. [126]).

19

В 1833 г. Герцен окончил Московский университет с серебряной медалью за диссертацию «Аналитическое изложение Солнечной системы Коперника» и был утвержден кандидатом Отделения физико-математических наук, но вскоре был арестован и отправлен в ссылку до 1842 г. [80]. В 1847 г. он уехал из России.

21

Наконец, на заседании, где обсуждался этот вопрос, академик Крылов обругал «царскую фамилию и великих князей, которые захватили в свои руки вольфрамовые месторождения Забайкалья», вынул из кармана 500 рублей и сказал: «Это для спасения нашей армии, оставшейся без снарядов».

22

Для ученых были важны и установки государства. Академик П.П. Лазарев писал: «Мы можем с полным правом утверждать, что без Ленина не было бы предпринято это грандиозное комплексное исследование, получившее в настоящее время такое большое практическое значение. Несомненно, что идейная помощь Ленина, его ясное понимание задач, которые стояли перед исследованием, сыграли колоссальную роль в тех успехах, которые были получены в этой области» [59, с. 29].

23

У мусульман в 1897 г. детская смертность составляла 166 на 1 тыс.

25

Созданный в 1918 г. по инициативе Н.С. Курнакова Институт физико-химического анализа в 1934 г. стал основой большого Института общей и неорганической химии АН СССР. Во время Гражданской войны сотрудники, как с иронией говорил Курнаков, «работали при нормальных условиях — температура 0 °C и давление 760 мм» [98].

26

Сейчас нам трудно себе представить, каков был нормальный материальный уровень жизни в СССР до 60-х годов даже в среде научной элиты. Когда И.В. Курчатов в 1944 г. собирал лучшие научные кадры для атомного проекта, которым правительство взялось обеспечить благоприятные условия для работы, ведущие работники должны были сообщить ему сведения о своих материальных нуждах, в том числе о наличии отопления и о «размерах наличного гардероба (количество костюмов, пальто, обуви)». Курчатов отметил в своей записи после беседы со Сталиным: «По отношению к ученым т. Сталин был озабочен мыслью, как бы облегчить и помочь им в материально- бытовом отношении… Он сказал, что наши ученые очень скромны, и они никогда не замечают, что живут плохо, — это уже плохо, и хотя, он говорит, наше государство и сильно пострадало, но всегда можно обеспечить, чтобы [несколько тысяч?] человек жило на славу» [72].

27

Здесь мы не можем дать их обзора и ограничимся отдельными примерами, достаточно типичными. Так, Э.Д. Маневич пишет о классике генетики нобелевском лауреате Г. Мёллере, который работал в СССР: «Мёллер впервые посетил советскую Россию в 1922 г. и был поражен высоким уровнем науки в стране, еще не оправившейся от гражданской войны, в стране, истерзанной войнами, голодом, неурожаем. Он стал большим другом нашей страны и в 1922 г. по приглашению Н.И. Вавилова начал работать в Институте генетики АН СССР» [75]. В 1921 г. Пауль Эренфест помогал получить визы для Ф.Иоффе и П.Л. Капицы, которые были командированы за границу для покупки научной литературы и приборов. В 1924 г. Эренфест сам приехал в СССР и организовал получение стипендий для четырех советских физиков-теоретиков (Я.И. Френкеля, Ю.А. Круткова, А.Фока и И.Е. Тамма). В 1923 г. на стажировки стали выезжать математики [54].

28

Если науку уподобить головному мозгу человека, то надо вдуматься в выработанное эволюцией свойство: в условиях острого голода мозг стабильно получает необходимый для его работы состав питательных веществ, вплоть до смерти организма. Именно так обеспечивается максимальный шанс выживания. Созданному природой механизму запрещено поставлять в мозг голодающего такой же процент глюкозы от общего потребления организма, как и американцу за роскошным столом.

29

Для подготовки кадров географов-исследователей в Ленинграде в 1918 г. был открыт Географический институт. В 1920–1925 гг. его ректором был Ферсман. В 1925 г. институт вошел в состав Географического факультета ЛГУ, и Ферсман стал тут деканом этого факультета.