Представления о России элиты восточноевропейских народов

Как говорят, Запад «изобрел Восточную Европу» как санитарный кордон, отделявший от него Россию. Восточной границей Европы стала граница между Пруссией и Польшей.

Граф де Сегюр, ехавший послом в Петербург в 1784 г., описывал, как он «совершенно покинул Европу» и «перенесся на десять веков вспять» при пересечении границы Пруссии и Польши. Американский путешественник Джон Ледьярд, ехавший в противоположном направлении, приветствовал Европу, пересекая «великий рубеж между азиатскими и европейскими манерами» на той же самой прусско-польской границе. Они были убеждены в принадлежности Пруссии Западу, а Польши — Востоку [51].

Австрийский канцлер Меттерних говорил: «Азия начинается за Ландштрассе», то есть австрийцы-немцы живут в прифронтовой полосе Европы. Отправляясь из Вены в Прагу, Моцарт считал, что едет на Восток, к славянам (хотя Прага находится западнее Вены).

Мнение элиты восточноевропейских стран было и остается важным аргументом в цивилизационных представлениях Запада о России. А. Безансон пишет: «Поляки, венгры, прибалты — народы, принадлежность которых к Европе отрицать невозможно и которые знают на собственном опыте, что такое жить под властью России, — имеют на этот счет свое мнение, и мы не вправе этим мнением пренебречь. Они объяснят вам, что «кожей чувствуют» нечто особенное, о чем им трудно говорить с вами именно потому, что вы — европеец и «вам не понять». Об этом можно прочесть у Густава Херлинга («Особый мир»), у Чеслава Милоша, у Адама Чапского. Конечно, большую роль тут играет идеология, но дело не только в ней; просто все эти люди знают, что такое Россия, изнутри. Они не питают к России ненависти, нередко они ее даже любят, но попробуйте сказать им, что Россия — часть Европы. Они будут сильно удивлены» [1].

Даже друг Пушкина и декабристов Адам Мицкевич, близкий ко многим литераторам России, писал о русских, о русской земле и городах строки, которые можно считать типичным литературным образом варваров. Вот строки из главы «Дорога в Россию» поэмы «Дзяды» (1823 г.). После описания мрачной, безжизненной природы говорится о людях:

А вот — что-то странное: кучи стволов,
Свезли их сюда, топором обтесали,
Сложили, как стены, приладили кров,
И стали в них жить, и домами назвали.
Домов этих тысячи в поле пустом,
И все — как по мерке…
Стоят эти срубы, и в каждом живут,
И все это городом важно зовут.
Но вот наконец повстречались мне люди,
Их шеи крепки, и могучи их груди.
Как зверь, как природа полночных краев,
Тут каждый и свеж, и силен, и здоров.
И только их лица подобны доныне
Земле их — пустынной и дикой равнине.
И пламя до глаз их еще не дошло
Из темных сердец, из подземных вулканов,
Чтоб, вольности факелом ярким воспрянув,
Той дивной печатью отметить чело,
Которой отмечены люди Восхода
И люди Заката, вкусившие яд
Падений и взлетов, надежд и утрат,
Чьи лица — как летопись жизни народа.
Здесь очи людей — точно их города,
Огромны и чисты. И, чуждый смятенью,
Их взор не покроется влажною тенью,
В нем грусть состраданья мелькнет без следа.
Глядишь на них издали — ярки и чудны,
А в глубь их заглянешь — пусты и безлюдны.
И тело людей этих — грубый кокон,
Хранит несозревшую бабочку он…

(Перевод с польского В. Левика)

Установки прозападной интеллигенции восточноевропейских стран открыто представлены в известной статье чешского писателя Милана Кундеры «Похищенный Запад, или Прощальный поклон Культуры», напечатанной в 1984 г. в «Нью-Йорк тайме», а также в Англии, Франции и Германии. Эта публикация была важной операцией завершающей кампании холодной войны против СССР, но здесь мы не касаемся ее политического смысла. Речь именно об отношениях Запада и России как цивилизаций.

Текст статьи был составлен как «послание» Западу. Кундера обвинял Запад в том, что тот вступил в сговор с Россией и отдал часть Европы на растерзание неевропейским варварам: «Три мудреца в Ялте разделили ее надвое и приговорили к смерти. Им было все равно, что станет с великой культурой». Долг Запада — воссоединиться со своей «похищенной» частью, иначе угаснет европейская культура.

В варварстве Кундера обвиняет именно Россию, а не СССР. Он рассматривает СССР как «органичное» воплощение «русских черт». Кундера — боец холодной войны, статья написана по заказу. Дело в другом — почему она была идеологически эффективной? Потому, что она точно отвечала стереотипам сознания среднего класса Запада. Азиаты похитили кусочек Запада, и поход за спасение плененных «братьев меньших» должен быть поддержан каждым благородным человеком.

Однако эта операция важна тем, что за ней стояло решение об интеграции части «санитарного кордона» в Запад, поскольку цивилизационная угроза со стороны России (СССР) устранялась с предполагаемым победоносным завершением холодной войны. В представлениях Запада Польша, Венгрия, Чехия принадлежали к одному «цивилизационному ареалу» Восточной Европы, который с XVIII века находился за линией будущего «железного занавеса», так что Сталин в Ялте вовсе не «крал» их у Запада, а Черчилль с Рузвельтом не предавали «Центральную Европу» уже потому, что таковой просто не было.

Запад «принимал» к себе эти страны, и их население этого желало. Но население России этого не желает, а Запад не собирается ее к себе «принимать» (да и сил на это у него не хватит). А. Безансон пишет об этом безвыходном, с его точки зрения, положении: «Есть всего один разумный путь, по которому русским следует идти, — европеизироваться, реформироваться на западный лад. Однако цель эта кажется почти недостижимой. Если всего богатства ФРГ не хватило на то, чтобы за десять лет поднять до нормального уровня жизнь в Восточной Германии, территория которой не так уж велика, всего богатства мира не хватит на то, чтобы преобразовать Россию» [1].[18]

Надо учесть, что Кундера, Безансон и другие крайне идеологизированные авторы вовсе не выражают социокультурной реальности восточноевропейских стран и не дают никакой меры их цивилизационной близости к Западу. Единственным аргументом для их вывода о том, что эти страны — «похищенный Запад», служит стремление существенной части интеллигенции вырваться из «советского блока» и перебежать на Запад. Это стремление обострилось в 80-е годы, но нет никаких оснований утверждать, что причиной этого было сходство мировоззренческих матриц населения восточноевропейских стран (или хотя бы их интеллигенции) и стран Западной Европы. Для рационального вывода требуются обширные исследования.

Такие интенсивные исследования процесса социокультурной трансформации обществ восточноевропейских стран велись после 1989 г. социологами этих стран при участии западных ученых. В России результаты этих исследований обобщены в книге Н.В. Коровицыной «С Россией и без нее: восточноевропейский путь развития» (2003). Эти результаты очень важны для нашей темы, и потому имеет смысл уделить пару страниц для того, чтобы дать выжимку наиболее существенных положений. Они сводятся к следующему.

«Восточная часть европейского континента и в середине XX в. оставалась экономической периферией его западной части. За исключением Чешских земель страны, вступившие на путь форсированной индустриализации по советскому образцу, составляли регион сельского типа с высоким аграрным перенаселением и низкими показателями грамотности.

На этом фоне осуществление программы социалистической индустриализации как основы «перехода к современности» и экономического соревнования с Западом приобрело для стран региона историческое значение. Рост промышленного производства привел к ликвидации аграрной перенаселенности села, как и городской безработицы.

Период строительства «основ социализма» вошел в историю прежде всего как время массовой восходящей социальной мобильности. Ее определяют как «исключительную», «беспрецедентную». Эта ситуация отчетливо контрастировала с межвоенной.

Вместе с тем общественная система советского типа по своей сути недалеко ушла от традиционной, построенной по принципу семьи или крестьянского сообщества с характерными для них солидарными связями и коллективистским началом. Поэтому главным компонентом советской модели развития стало обобществление, или «коллективизация», всех видов материальной и интеллектуальной собственности. Она охватила практически все аспекты жизни Восточной Европы, позволив быстро и относительно безболезненно трансформировать преимущественно крестьянские общества в индустриальные и городские.

Коммунистический строй, несмотря на репрессии в отношении части «старой» интеллигенции в начале 1950-х годов, создал ее «нового» аналога в виде полутрадиционного слоя с ориентацией на «высокую», элитарную культуру. Более того, соцмодернизация сформировала массовую основу этого типа культуры благодаря широко распространившемуся культу учебы.

Крестьянская традиция, акцентирующая роль семейнодружеской общины, и традиция дворянско-интеллигентская сохраняли свою силу и при «развитом социализме». Исходя из этих двух традиций, строились жизненные стратегии восточноевропейцев, их «массовый» и «элитарный» типы. Коллективизм, эгалитаризм и патернализм были естественным содержанием обоих их на этапах и индустриального, и перехода к постиндустриальному развитию.

Культурно-историческая традиция дворянских наций, прежде всего польской, содержала выраженный романтический компонент. В условиях консервативной модернизации эта традиция не только не угасала, но, напротив, получила развитие под влиянием широко пропагандировавшейся идеологии формирования «нового человека». Этот светский аналог христианства тоже ориентировал человека на жертвенность во имя служения высшей — духовной — цели, на альтруизм, деятельность на благо всего общества. Надличностные интересы усиливал синтез религиозно-романтической традиции с «социалистическим идеализмом». Массовая основа такого рода синтеза возникла в среде интеллигенции и распространялась на широкие слои общества.

На исходе соцмодернизации в Восточной Европе уверенно господствовали ценности, дающие ощущение безопасности и устойчивости. Образованную восточноевропейскую молодежь 1970-х годов, выросшую в условиях государственного и семейного патернализма, отличало и от всех предшествующих, и от последующего поколения ощущение финансово-экономической и физической безопасности, близкое к абсолютному.

В опыте этой генерации воплотилось и доиндустриальное прошлое, и наступающее постсовременное будущее, дав ослепительный, но короткий всплеск духовной энергии в виде специфического историко-культурного феномена человечества — «социалистического постмодерна». «Марксизм-ленинизм и построенный на его основе соцреализм превратились в социалистический гуманизм и базирующийся на нем социдеализм»… Причем жители крупных польских городов, «передовая» часть общества, обладали наиболее нематериалистическим складом мировоззрения… Господствовало ощущение преддверия новых грандиозных перемен, «атмосфера нарастающего праздника».

То, что Польша первой в восточном блоке отказалась от системы советского типа, М. Жюлковский связывает не столько с приверженностью ее граждан так называемым современным ценностям, сколько, напротив, со всплеском ценностей традиционных.

Оппозицию коммунистическому режиму в Польше, как впоследствии и в других странах региона, составляли не конкретные социальные силы и не интересы отдельных групп общества, а эмоционально окрашенные идеалы и ценности. Приоритет ценностей над интересами отличает человека традиционного общества, как до известной степени и общества постмодерна, от материалистически и рационалистически ориентированного человека эпохи модерна.

Самое поразительное, что все действительно «бархатные», эмоциональные всплески сознания, составлявшие сущность этой революции, были инспирированы самой господствующей идеологией, сформировались на ее основе и были направлены на ее обновление и развитие, но никак не крах. Социальную основу движения обновления составили крупнопромышленные рабочие и высококвалифицированные специалисты, госслужащие, воспитанные системой советского типа, образованные ею и «буквально воспринявшие тезис о своей ведущей роли в обществе». Более того, у них сформировалось исключительное чувство независимости и самоуверенности, которое проявлялось в амбициозных личных и общественных устремлениях.

В 1980 г. (на Гданьской судоверфи) движение имело выраженный патриотический и социалистический характер. Рабочие требовали воплощения в жизнь фундаментальных принципов социализма, крайне чувствительно относясь к любым отклонениям от его доктрины. В их требованиях не содержалось каких-либо принципиальных идей и ценностей, идущих вразрез с существующей стратегией общественного развития».

Из этого следует, что желание существенной части новой интеллигенции восточноевропейских стран вырваться от России на Запад было вызвано не ценностной близостью к Западу, а взрывом традиционализма и «социалистического идеализма», а также романтическим национализмом. В цивилизационном плане это вектор, противоположный траектории западной цивилизации.[19]

Вот резюме исследований хода трансформации 90-х годов, данное в книге Н.В. Коровицыной:

«Экспансия рыночных структур так и не дала ожидаемого роста индивидуализма в Восточной Европе. В период рыночных преобразований первой половины 1990-х годов наблюдался, как ни странно, даже некоторый спад индивидуалистических наклонностей. Их «золотой век» пришелся на завершающий этап существования коммунистического режима. Желание работать в частном секторе начало снижаться в Польше уже с 1991 г., в других странах— на 1–2 года позже. «Увлечение» капитализмом оказалось в Восточной Европе непродолжительным, а предпринимательская активность прочно ассоциируется теперь с необходимостью нарушения закона и моральных норм.

Величайшим парадоксом трансформации в Чехии называют обществоведы этой страны существующее здесь «явное отвращение к западноевропейской модели капитализма». Даже на пике реформаторских устремлений в июле 1968 г., по социологическим данным, только 5 % отвечало положительно на вопрос о том «хотели бы вы возвращения капитализма?» Самое любопытное, когда в следующий раз решалась судьба страны в ноябре-декабре 1989 г., опросы продемонстрировали завидную стабильность взглядов чешского человека: те же 5 % хотели бы установления капиталистического порядка. А 90 % разделились на две примерно равных части. Одна предпочитала «социализм с человеческим лицом», другая — «экономику смешанного типа».

Уже вторая половина 1990-х годов вернула привычное для восточноевропейца отношение к государству, его роли в общественной и экономической жизни, как и к проблемам социального равенства. Проэтатистский, антилиберальный сдвиг массового сознания, зафиксированный польскими социологами, сопровождался сдвигом проэгалитарным. Эгалитаризм, чрезвычайно сильный в начальный период революционных преобразований в Польше в 1980–1981 гг., понижался вплоть до 1990 г., чтобы еще через десятилетие вновь вернуться к исходному высокому уровню. В период всплеска либерализма рубежа 1980–1990-х годов было трудно поверить, что труд наемного работника в госсекторе опять станет более предпочтительным по сравнению с аналогичной деятельностью в частном секторе.

Западная модель развития и стратегия жизни с ориентацией на «индивидуальный успех» во второй половине прошлого десятилетия перестала в глазах людей служить безусловным образцом для подражания. В определенном смысле пути социокультурной эволюции двух частей Европы — Западной и Восточной — на этом историческом этапе не сблизились, как ожидалось в 1989 г., а разошлись» [52].

Культурная травма, которую пережили народы восточноевропейских стран при форсированной смене цивилизационного контекста, смягчается той экономической помощью, которую из политических соображений оказывает этим странам Запад. Эти страны приняты в Евросоюз. Аналогичная травма, которую переживают народы России, смягчается за счет продажи советского наследия (хотя бы в виде нефти и газа). По мере исчерпания этого ресурса его обезболивающий эффект будет ослабляться.

Примечания:

1

В 1999 г. вышла книга крупного американского историка М. Малиа «Россия тазами Запада» — итог всей жизни ученого. В рецензии на эту книгу А. Безансон пишет: «Главная цель книги — критический обзор концепций, оценок, интерпретаций, к которым начиная с XVIII столетия прибегали мыслители европейского Запада, рассуждая о России. Таким образом, Россия рассматривается здесь извне, с западной точки зрения. Однако, поскольку все эти различные оценки неразрывно связаны с историей того самого Запада, которому они принадлежат, книга Малиа оказывается, в конечном счете, историей не только России, но и всего западного мира» [1].

18

Это идеологическое суждение А. Безансона интересно для нас именно своей установкой. С точки зрения рациональности оно некогерентно. Развитие Запада потребовало мобилизации почти «всего богатства мира» (как выразился Леви-Стросс, «Запад построил себя из материала колоний»), Россия тем и отличается от Запада, что для своей модернизации, индустриапизации, разгрома Наполеона или Гитлера, выхода в космос и пр. она всегда обходилась своими ресурсами и не грабила полмира. «Преобразовать Россию» в Запад невозможно не потому, что «денег не хватит», а потому, что она сопротивляется.

19

Заметим, что Западная Европа сдвигается к принятию принципов мультикультурализма, которые уже введены в действие в США и Канаде. Они предполагают, что в обществе складываются замкнутые инокультурные (иноэтнические) общины, которые могут не интегрироваться в общий цивилизационный контекст страны. Это вынужденная мера в странах, принявших большие контингенты иммигрантов как дешевой рабочей силы. Их концентрация в составе населения в конце XX века превысила тот пороговый уровень, до которого была возможна культурная ассимиляция (в США — «плавильный этнический тигель»). Но это — совсем иная проблема, нежели объявить Россию частью западной цивилизации. Здесь невозможно ни «сплавление», ни практика мультикультурализма.