Отрезок времени, о мастерах которого пойдет речь, по длительности равен почти столетию. Он не является однородным, а распадается на три периода, сильно отличающихся друг от друга и по особенностям стиля, и по месту, занимаемому ими в развитии зодчества.

Первый (1830–1850) и второй (1870–1890) периоды отмечены развитием эклектики, третий (конец XIX — начало XX века) совпадает со временем стиля модерн.

1830–1910 гг. — переходное для архитектуры время, соединяющее в себе, выражаясь словами А. Блока, "концы и начала". «Концы» представлены двумя первыми периодами, «начала» — третьим, зодчеством модерна.

В слове «эклектика» отчетливо слышится негативный оттенок. Согласно современному толкованию этим термином обозначают смешение разнородных элементов, их некритическое, механическое употребление.

Долгое время было принято видеть в эклектике только подражательное, не учитывающее запросов современности искусство, лишенное какой бы то ни было руководящей идеи (отсюда и происхождение термина). Исследования последних лет выявили беспочвенность подобного утверждения, возникшего в пылу полемического задора у людей, отстаивавших в борьбе с отживающими правилами жизнеспособность и объективные достоинства новых принципов. Впервые это произошло в начале XX века с представителями модерна, для которых эклектика казалась не более чем беспорядочным заимствованием форм прошлого.

Когда обнаружилось, что модерн исторически исчерпал себя, новаторы 1920-х годов увидели в нем примерно те же недостатки, какие в свое время сторонники первого находили в эклектике. Несамостоятельность и подражательность ассоциировалась у противников эклектики с тем, что ее сторонникам казалось несомненным достоинством и признаком творческого подхода, — с сознательным стремлением опереться на традиции всего мирового наследия архитектуры.

Характерной чертой эклектики является ретроспективизм, непосредственное использование архитектурных форм прошлого в качестве одного из основных средств художественной выразительности. Но в этом отношении эклектика принципиально не отличалась от других стилей нового времени. Напомним, что программа новаторов Ренессанса заключала в себе призыв возвратиться назад к античности. Новое рождается под знаком обновления и переосмысления традиций далекого прошлого. Каждый из стилей нового времени, начиная от Возрождения, выразил себя в своеобразном, присущем только ему типе обновления наследия античной архитектуры, символом и наиболее адекватным выражением которого оставался ордер. История архитектуры после Возрождения может быть уподоблена ряду периодических «возвращений» к античности. Однако подобно тому, как Возрождение было не только возрождением, а точнее — совсем не возрождением античности, а созданием нового искусства, опирающегося на опыт античности, так и эклектика не была ни повторением прошлого, ни подражанием ему. Отдельные мотивы архитектуры прошлого обретали новую жизнь в контексте системы нового стиля, так как использовались в соответствии с новыми принципами гармонизации, применительно к новым конструкциям, новым типам зданий, новым объемным и пространственным композициям.

Таким образом, эклектика сохраняет присущий и всем предшествующим стилям, в том числе и классицизму, принцип стилеобразования. Существо его в том, что в отличие от средневекового (в том числе и древнерусского) зодчества, где конструктивные и утилитарные формы, соответствующим образом переосмысленные, являются одновременно и формами художественными, в зодчестве нового времени высшая мера прекрасного отождествляется с практически бесполезным. Оно-то и материализуется в специальной системе стилевых форм, не имеющих иного назначения, кроме идейно-эстетического. Эти формы заимствуются из прошлого. Вплоть до эклектики вершина прекрасного в архитектуре отождествляется с ордером. Вплоть до эклектики бытует отношение к ордеру как вечной, значимой для всех времен и народов художественной норме. Ордерное направление, если можно так выразиться, сохраняет до прихода эклектики доминирующее место в системе стиля.

Во второй трети XIX века установившейся иерархии приходит конец. В эклектике нормой становится прямо противоположное качество — признание равного значения за всеми историческими стилями прошлого как источником нового творчества. Представители эклектики усматривали в классицизме только негативные качества — подражательность, несовременность, несоответствие особенностям места и времени. Эстетический критерий эклектики в тяготении к качествам, прямо противоположным классицизму: неповторимости и новизне, контрастности, живописности — словом, всему, что обеспечивает желаемое многообразие.

Поэтому особенностью эклектики, отличающей ее от предшествующих стилей, следует считать не использование форм архитектуры прошлого, а присущую только ей специфику их использования. Таким специфическим качеством является неприятие прежней иерархичности в отношении к наследию и признание равного значения за всеми источниками.

Эклектика является самостоятельным стилем именно потому, что, несмотря на разнохарактерность стилеобразующих форм, обладает устойчивой системой приемов их гармонизации. Строгости и простоте классицизма в эклектике противостоят усложненность и живописность, крупной форме — измельченность, строгой субординации и иерархии главного и второстепенного — равнозначность, равномерность распределения акцентов на плоскости и в пространстве, равномерность ритмов и относительная невыраженность симметрично-осевой композиции.

Во второй трети XIX века, в первый период эклектики, появляются новые типы зданий — вокзалы, пассажи, музеи. Больше сооружается общественных зданий массового назначения, в частности появляются первые учебные заведения для мещанского сословия — торговцев, мелких ремесленников и т. д. (мещанские училища). Все большее внимание начинают уделять ансамблям массовой застройки, принципы организации которых распространяются и на главный для классицизма объект ансамблевого строительства — застройку площадей. Основа единства ансамблей в эклектике — не подчинение главному второстепенного, а равенство составляющих элементов, т. е. принцип, в классицизме получивший распространение в организации улиц и в жилых домах мещанства и купечества. Не случайно главные градостроительные объекты эклектики — улица и город в целом. Во второй трети XIX века заметно расширяется география подлежащих ансамблевой застройке объектов, становится более демократичным их назначение. Обновляется и получает дальнейшее развитие система зрительно связанных друг с другом вертикальных акцентов, придающих целостность городскому организму. Впервые со времени петровских преобразований, в 1830 — 1840-х годах, эта проблема вновь начинает занимать умы зодчих.

Из наиболее типичных для первого периода эклектики мастеров, работавших в Москве, можно назвать в первую очередь Константина Андреевича Тона и Михаила Доримедонтовича Быковского. Ими, естественно, не исчерпывается ни перечень архитекторов, работавших в то время в Москве, ни даже круг выдающихся мастеров. Дело в том, что в их творчестве, в их эстетических воззрениях и спроектированных ими объектах черты времени выразились наиболее ярко и определенно.

Тон и Быковский были учениками замечательных мастеров ампира: первый — А. Н. Воронихина, второй — Д. И. Жилярди. Годы их учения совпали со временем высшего расцвета этого стиля. Но оба архитектора опираются на второстепенные и в определенной степени противоречащие господствующему направлению тенденции в творчестве своих учителей и современников. Возьмем, к примеру, А. Н. Воронихина — учителя К. А. Тона. В его творчестве раньше, чем в работах кого бы то ни было из петербургских архитекторов, обнаруживаются новые, несвойственные классицизму поиски; получив полное развитие, именно они привели к победе новый архитектурный стиль — эклектику.

Вспомним проекты храма Христа Спасителя для Москвы, разработанные Воронихиным. Некоторые из вариантов выполнены в необычных формах, соединяющих элементы классической и древнерусской архитектуры, а по объемно-пространственной композиции напоминают знаменитый московский собор Василия Блаженного. Любопытно, что, желая подчеркнуть национальную принадлежность Татарского подворья, Воронихин проектирует это здание в формах восточной архитектуры и использует в качестве образца композицию мусульманских мечетей. Эти проекты Воронихина важны для понимания поисков Тона. Они фиксируют начало перелома в отношении к содержательности архитектурной формы и к ней самой.

В первой четверти XIX века новые тенденции обнаруживаются исподволь, эпизодически. Война 1812 г., вызвавшая подъем национального самосознания, одновременно способствовала закреплению идей и форм, в общем свойственных XVIII веку и выражавшихся средствами ордерной классической архитектуры.

Грань, отделяющая романтические веяния в архитектуре рубежа XVIII–XIX веков от «русского» или «готического» стиля как направления эклектики, определяется следующим. В системе архитектуры классицизма оба направления в полном соответствии с господствующими нормами занимают, как уже говорилось, подчиненное место; тем более что «готическая» архитектура — собирательный термин для людей XVIII века — это средневековая архитектура вообще, в том числе и русская; воссоздание ее исторически конкретных форм не входило в задачу архитектора. Осознанное стремление к национальной неповторимости становится фактом в русской архитектуре лишь во второй трети XIX века, хотя первые ростки подобной тенденции заметны уже в 1810-е годы — в творчестве А. Н. Бакарева и А. И. Мироновского в Москве, А. Н. Воронихина в Петербурге, К. И. Росси, жившего и работавшего в 1809–1815 гг. в Москве.

Константин Тон в глазах многих людей того времени был архитектором, которому принадлежала честь возрождения национального начала в архитектуре. С другой стороны, редкое единодушие в оценке его творчества проявили представители неофициальной, радикально мыслящей России, которые отвергали творчество Тона исключительно из идейных соображений. Они выступали не против «русского» стиля, а против определенных форм выражения народности и национальности в архитектуре и, главное, против социально-политического содержания, ассоциирующегося с этими формами. Достаточно назвать среди них имена первого создателя проекта храма Христа Спасителя А. Л. Витберга, революционного демократа А. И. Герцена, поэта Т. Г. Шевченко, великого художника Александра Иванова, наконец, замечательного русского критика второй половины XIX века В. В. Стасова и других.

Второй период в развитии эклектики совпадает в России со временем реформ, важнейшей из которых была отмена крепостного права. Процесс переосмысления и обновления древнерусского наследия не теряет былой интенсивности, но приобретает новые формы. Храмовое строительство хотя по-прежнему ведется широко, но по своему значению отодвигается на задний план. Применявшиеся раньше преимущественно в культовом строительстве формы древнерусского зодчества широко входят в практику гражданской архитектуры. В частности, в пореформенные десятилетия был осуществлен уникальный в своем роде опыт реконструкции исторического центра древней столицы в формах национального, древнерусского зодчества.

В пореформенные десятилетия начинает меняться патриархальный облик Москвы. Она становится крупнейшим железнодорожным узлом и торговым центром. Обновляется застройка улиц, начинают увеличиваться размеры и этажность домов, широко входят в жизнь типы зданий, рожденные бурным темпом урбанизации и развития капитализма, — пассажи, банки, конторские здания. Меняются и стилевые черты архитектуры. Измельченности, сухости, графичности форм, плоскостности и малой рельефности деталей первого периода эклектики противостоит барочная избыточность.

Архитекторов Москвы второй половины XIX столетия представляют В. А. Гартман, А. Н. Померанцев, Д. Н. Чичагов, причем творчество Гартмана характеризует начальный этап периода, а Померанцева и Чичагова — завершающий. Гартман, быть может, с наибольшей чистотой и последовательностью представляет демократизацию архитектуры в России, наступившую после реформ. Не случайно замечательный русский критик В. В. Стасов назвал эти годы периодом свободных художников и периодом национальным, противопоставив его периоду царствования императоров Александра I и Николая I, как периоду профессорскому и казенно-официальному. Отныне духовную жизнь общества, развитие русской культуры и русского искусства в значительной мере определяют свободные художники-разночинцы. Государство теряет былое влияние на развитие архитектуры.

Одновременно с зарождением эклектики складывается такая ее особенность, как выбор стиля в соответствии с назначением здания и характером окружающей, а главное — исторической, застройки. Гартман, Чичагов, Померанцев строят в историческом центре Москвы, и это во многом предопределяет выбор стиля. Однако в конкретных условиях второй половины XIX века и эта зависимость осмысляется опосредствованно, ассоциативно, через уподобление: свойства материала и назначение постройки находят выражение в обращении к определенным историческим прототипам. Этим можно, думается, объяснить, почему время, заявившее о стилеобразующем значении материала и конструкции, в сфере художественной поглощено поисками образцов в прошлом. Не случайно все три архитектора в своих главных постройках употребляют кирпич и белый камень — традиционные материалы древнерусской архитектуры — и тяготеют к ее формам.

Период модерна оставил также заметный след в архитектуре Москвы. В это время приобретают еще большую определенность признаки растущей урбанизации древней столицы. Увеличивается этажность зданий, их размеры, делаются попытки ввести строительство в плановое русло, и с этой целью городская дума разрабатывает план строительства так называемых «пригородов-садов» и даже системы линий метрополитена.

Подчеркнем, что модерн был не просто новым стилем, как, например, классицизм по отношению к барокко или эклектика по-отношению к классицизму, но новым стилем нового типа. В этом смысле значение модерна вполне сопоставимо со значением петровского зодчества в истории развития отечественной архитектуры.

Модерну, как и эклектике, чуждо стремление к единообразию. Индивидуализация, неповторимое, новое — художественная норма стиля, ставившего целью сделать искусство доступным всем, а всю среду обитания человека — искусством, добиться слияния искусства и жизни. Модерну присуща внутренняя противоречивость. Программа его основывается на взаимоисключающих лозунгах: сторонники модерна, будучи приверженцами уникального, стремятся сделать искусство массовым; будучи апологетами современности, они бегут от ее проблем и трагедий в мир экзотики, в прошлое. Все эти противоречия определяются одним, исходным и программным — верой в жизнестроительную, преображающую миссию искусства. Сторонники модерна верят, что искусство может преобразовать социальную структуру мира и что путь этого преобразования — духовное преображение отдельной личности. В связи с этим внимание художников переключается на виды и жанры художественного творчества, максимально связанные с жизнью и бытом, с возможностью ежедневно и ежечасно, а не от случая к случаю воздействовать на душу человека. К таким искусствам, естественно, в первую очередь относятся архитектура и прикладные искусства.

Генетически модерн связан с эклектикой. Это находит отражение в некоторых особенностях его системы: во-первых, — в многообразии форм, точнее в отрицании обязательности их единообразия; во-вторых, — в ориентации на наследие средневековья. Но модерн опирается не только на иные образцы, скажем, в том же древнерусском наследии, но главное — иначе осмысляет и обновляет их. Для сторонников модерна точность воссоздания форм прототипа не является главным.

Среди талантливых мастеров, а ими изобилует конец XIX — начало XX века, особое внимание привлекает Ф. О. Шехтель — крупнейший зодчий этого периода не только Москвы, но и России в целом. Когда в 1880 — 1890-е годы в среде русских архитекторов вновь вспыхнул интерес к готике, Шехтель оказался в числе ее наиболее рьяных приверженцев. Путь к модерну через готику — путь внутренней трансформации и перерождения эклектики в модерн. Этим путем к модерну в России шли именно зодчие.

Приемы и принципы архитектурной системы модерна отрабатываются Шехтелем и другими зодчими в «готических» постройках. Последние два десятилетия прошлого века являются в этом отношении переходными — новые принципы облекаются во многом в привычные еще формы, хотя их композиция и образ, создаваемые благодаря применению новых приемов, сильно отличаются от традиционных.

Но был и иной путь к модерну — трансформация форм первоисточника, или его стилизация. По этому пути непривычной трактовки исторического прототипа идут к модерну художники В. М. Васнецов, Е. Д. Поленова, К. А. Коровин, А. Н. Головин, С. В. Малютин, М. В. Якунчикова, стилизующие образцы древнерусского и народного зодчества. Существо их исканий — в романтическом преобразовании образца во имя достижения эмоциональности образа, настроения, лирической одухотворенности. Во имя этого художники как бы взрывают характерную для второй половины прошлого столетия академическую правильность и археологическую бесстрастность воспроизведения форм древнерусского зодчества.

По мере того как растет профессиональное мастерство и отрабатываются навыки использования "новых приемов готических", в сооружениях Шехтеля и его современников все определеннее обнаруживается отход от пышной изукрашенности зданий второй половины XIX века к новой образности, воздействующей не столько своей повествовательностыо, ассоциативностью правдивого воссоздания форм прототипа, сколько способностью дарить эстетическое наслаждение, рождать возвышенные чувства. Этой цели зодчий подчиняет те возможности, какие таятся в новых материалах и конструкциях. Для Шехтеля, как и для всех сторонников модерна, техника рассматривалась как средство создания прекрасной среды. Отношение к технике как формообразующему фактору чуждо модерну. Его представители никогда не связывают мечты о переустройстве мира с техникой и производством. Это различие и образует водораздел, отделяющий модерн от нового стилевого феномена, зародившегося в 1910-е годы, но достигшего зрелости в советской архитектуре 1920-х годов.

Константин Андреевич Тон не является москвичом ни по рождению, ни по месту постоянного творчества. Он петербуржец, родился в северной столице 26 октября 1794 г. (по другим сведениям — 10 апреля 1793 г.) в зажиточной семье (отец его содержал мастерскую ювелирных изделий). В октябре 1803 г. мальчик был определен в Петербургскую академию художеств, а с 1809 г. начал специально заниматься архитектурой и очень успешно. В начале 1810-х годов он создает первые в своей жизни проекты крупных зданий: в 1811 г. — "великолепное и обширное здание среди сада, удобное для помещения в нем всяких редкостей", в январе 1812 г. — "план для общественного увеселения жителей столичного города". Учеба Тона в Академии художеств была плодотворной, и он из года в год получал медали, отмечавшие высокие достоинства его проектов: в 1812 г. — проекта Инвалидного дома, в 1813 г. — проекта монастыря, в 1815 г. — проекта "здания Сената в том месте, где он находится". После окончания академии в 1815 г. с золотой медалью он был оставлен при ней "на правах и обязанностях учеников для продолжения образования" и в мае 1817 г. проектировал по академической программе "загородный дом для богатого вельможи"; в том же 1815 г. началась его самостоятельная деятельность в Петербурге — в Комитете для строений и гидравлических работ.

В период между 1815 г. — выпуском из академии — и 1819 г. — отправкой за границу в «пенсионерскую» поездку — были созданы проекты увеселительного заведения на Крестовском острове и "паровой оранжереи". Последний сделал молодого зодчего знаменитостью. Возведенная по заказу и на средства графа Зубова оранжерея для ананасов обогревалась паром, использовавшимся тут же в находившейся. рядом прачечной.

Тон учился в академии в пору высшего расцвета классицизма и мощного патриотического подъема, вызванного Отечественной войной 1812 г. Тогда в нем еще ничто не предвещало человека, творчество которого станет символом ведущего национального направления в послеклассический период развития архитектуры. Осенью 1819 г. Тон вместе с П. В. Васиным выехал за границу. Маршрут и занятия молодого зодчего за границей традиционны. Проехав через Берлин, Дрезден, Вену, побывав в Венеции, Падуе, Флоренции, Сиене, изучив древности Помпеи, Геркуланума, Неаполя, Нестума, Агригента, Се-гесты, Сиракуз, Болоньи, Равенны, Милана, Генуи, Павии, Тон основное время проводит в Риме, исследуя в «вечном» городе сохранившиеся памятники античности.

Распространенной формой изучения древнего зодчества была в первой половине XIX века реставрация памятников. Дань ей отдал и русский «пенсионер». Понятие «реставрация» рождено романтизмом. Однако научная достоверность реставрации периода романтизма еще относительно низка, и проект реставрации того времени не преследует эту цель. Скорее, в реставрациях тех лет можно видеть первые опыты проектирования в определенном стиле, что становится характерным для русской архитектуры уже в 1830-е годы.

Тон выполнил несколько проектов подобных реставраций. Среди них особенно замечательны две: проекты реставрации дворца цезарей на Палатинском холме в Риме и храма Фортуны в Пренесте. Первый из них принес Тону звание академика Римской археологической академии, а по возвращении на родину в 1828 г. за проект реставрации дворца цезарей Тон был зачислен на работу в кабинет его величества и в 1830 г. удостоен звания академика Петербургской академии художеств. В Риме же Тон проектирует церковь в форме готического храма, приспособленного к нуждам православного богослужения, — задача, волновавшая в 1810 — 1820-е годы многих русских зодчих.

По приезде в Петербург творчество Тона развивается в основном в двух направлениях. С одной стороны, он продолжает проектировать, как и в годы учения в академии, в стиле классицизма, с другой — в его творчестве все большее место начинают занимать постройки в «русском» стиле. К числу последних относятся и сооружения, возведенные по проектам Тона в Москве; они занимают весьма солидное место в его обширном наследии. Именно возведенные по проекту Тона сооружения в «русском» стиле во многом определили облик центра Москвы 40 — 60-х годов XIX века, пока перестройки 70 — 90-х годов еще раз не изменили радикально самое понятие центра и его облик. Однако в системе "внешних ансамблей" — в панорамах, раскрывавшихся по течению Москвы-реки, — постройки Тона сохраняли доминирующую роль на протяжении целого столетия, вплоть до середины 1930-х годов, когда согласно Генеральному плану реконструкции столицы были разобраны храм Христа Спасителя и колокольня Симонова монастыря.

Исподволь набиравшие силы проектирование и строительство церквей в «русском» стиле получили размах в результате обстоятельства, казалось бы, случайного. При рассмотрении в 1827 г. конкурсных проектов приходской церкви св. Екатерины у Калинкина моста в Петербурге Николай I выразил желание видеть новый храм в «русском» стиле. На объявленном вновь конкурсе одобрение получил проект К. А. Тона. Позднее по его индивидуальным и образцовым проектам было сооружено множество храмов в «русском» стиле в городах России.

В 1829 г. вторично возник вопрос о строительстве в Москве храма Христа Спасителя. После прекращения начатого было в 1817 г. на Воробьевых горах строительства прошло десять лет. Для строительства было выбрано новое место — в центре города, сравнительно недалеко от Кремля, на высоком берегу Москвы-реки, на месте Алексеевского монастыря (теперь Кропоткинская набережная, бассейн "Москва"). Изменению местоположения придавался определенный смысл.

Здание, олицетворявшее памятное и поворотное в судьбах России событие — войну 1812 г., включалось в ткань исторической структуры города, должно было непосредственно перекликаться с Кремлем — историческим и градостроительным центром Москвы — и в то же время сохранять самостоятельное значение. Постоянное соотнесение современных событий с историческими, ощущение связи с прошлым и будущим типично для сознания людей 20 — 40-х годов, переживших социальные бури и войны рубежа XVIII–XIX веков. Повышенное чувство времени и желание отразить его в архитектуре характерны для рассматриваемого периода.

Прототипами храма Христа Спасителя в Москве служат Успенский и Архангельский соборы Московского Кремля. Визуальное сходство между прототипом и вновь возведенным сооружением, которое должно было свидетельствовать о преемственности и ориентации на определенную традицию, не только художественную, но и социально-политическую, одновременно являлось своеобразной декларацией, моделированием желанного для официальной России исторического будущего страны.

Успенский и Архангельский соборы Московского Кремля сыграли важную роль в выработке символики, к помощи которой неизменно прибегает царское правительство, проводя официальную политику в области архитектуры. Использованию форм этих соборов в строительстве придавался политический смысл: ведь Успенский собор — место коронации московских царей, Архангельский — их усыпальница.

Однако храм Христа Спасителя не стал копией своих прототипов, как не был копией Успенского собора во Владимире Успенский собор Московского Кремля. Спроектированное Тоном здание несет на себе отпечаток творческого почерка мастера, свойственной ему интерпретации древнерусского наследия и одновременно отпечаток черт, присущих архитектуре второй трети XIX века.

К числу индивидуальных особенностей Тона как одного из наиболее ранних представителей нового стиля следует отнести стремление не столько к неповторимым уникальным решениям, сколько к выработке определенного типа церквей — пятикупольного храма, пяти-шатрового, однокупольного каменного или деревянного храма.

Размеры храма Христа Спасителя огромны. Высота 103 м, площадь 6805 м2, диаметр центрального купола 25,5 м. Постройка грандиозного сооружения, рассчитанного на 10 тысяч человек, продолжалась много десятилетий. Хотя проект датируется 1832 г., прошло семь лет, прежде чем началось строительство. Постройка была окончена вчерне в 1854 г. (сняли строительные леса). Лишь тогда Тон приступ пил к детальному проектированию интерьеров, и началась их отделка, закончившаяся в 1881 г. Освятили храм в 1883 г., уже после смерти автора.

К проектным работам кроме Тона были привлечены архитекторы А. И. Резанов, А. С. Каминский, С. В. Дмитриев, В. А. Коссов, Д. И. Гримм, Л. В. Даль и другие, осуществлявшие непосредственный надзор за строительством, поскольку Тон бывал в Москве редко, наездами. Строительство храма Христа Спасителя превратилось в своеобразную школу мастерства. Здесь после окончания специальных учебных заведений — Академии художеств и Московского архитектурного училища — проходили практику молодые зодчие.

Храм был богато украшен. По периметру фасадов на уровне порталов проходил мраморный барельефный пояс с изображениями мифологических сцен и сцен из священной истории (скульпторы Н. А. Рамазанов, П. К. Клодт, А. В. Логановский, П. Ф. Толстой). В росписи храма участвовали В. И. Суриков, В. В. Верещагин, А. Т. Марков, П. В. Басин, Ф. А. Бруни, К. Е. Маковский, Г. И. Семи-радский и другие.

В 1837 г. Тону было поручено составление проекта еще одного грандиозного сооружения в Москве — Большого Кремлевского дворца. В 1839 г., одновременно с храмом Христа Спасителя, начались строительные работы, законченные в 1849 г. В проектировании и строительстве Большого Кремлевского дворца принимала участие большая группа московских мастеров. Распределение работ между ними было следующим: в 1838 г. главным архитектором был назначен Тон, главным художником — Ф. Солнцев, "архитекторским помощником" — П. А. Герасимов; Ф. Ф. Рихтер был назначен старшим архитектором, заменявшим Тона в общем руководстве, лишь с 1843 г. Проектирование интерьеров и внутреннего убранства велось архитекторами Ф. Ф. Рихтером и Н. И. Чичаговым, большая роль в проектных работах и наблюдении за строительством принадлежала также Н. И. Чичагову, В. А. Бакареву, Н. А. Шохину и другим.

Первоначально Большой Кремлевский дворец и Оружейная палата (в ее проектировании наряду с К. Л. Тоном принимали участие Н. И. Чичагов, П. А. Герасимов, В. А. Бакарев, М. Трубников и И. Горский) рассматривались как единый комплекс, предполагалось их одновременное строительство. Однако при составлении сметы на 1842 г. было решено разделить строительство на две очереди. В первую очередь вошли дворцовый корпус — апартаменты царей, или корпус, выходящий на Москву-реку, — с парадными залами и включенными в их состав древними сооружениями; во вторую — апартаменты великих князей, примыкавший к ним корпус Оружейной палаты, часть кремлевской стены у Боровицких ворот, водоподъемная система нового дворца и перестройка церкви Уара.

Задача, стоявшая перед Тоном, отличалась от задач его предшественников (от В. И. Баженова и М. Ф. Казакова и до В. П. Стасова). Все они проектировали дворец в стиле классицизма, подчеркивая приобщенность послепетровской России к мировому историческому процессу. Задача Тона была иной. И композиционно и стилем требовалось подчеркнуть связь здания с окружающими его национальными историческими святынями — древними храмами и царскими дворцами. Новое осознавало и утверждало себя не как открытый и откровенный разрыв со старым, с формами и приемами зодчества древнего Кремля, как было до сих пор, а в сознательном обращении к забытой традиции, на протяжении более чем столетия занимавшей подчиненное место в системе культурных ценностей. Это находит отражение в облике и композиции дворца: нижний этаж (терраса), схема фасада, обработка его плоскости пилястрами, рисунок наличников — все это восходит к облику, композиции и формам Теремного дворца царя Алексея Михайловича.

Новые помещения Большого Кремлевского дворца составили единое целое с древними и стали их непосредственным продолжением. К древней традиции восходят также черты живописности в созданном по проекту Тона ансамбле. Планировка Большого Кремлевского дворца традиционна и нова одновременно. К традициям классицизма восходят регулярность общего плана постройки (прямоугольник с внутренним двором в центре) и анфиладность расположения залов, как бы нанизанных на одну ось. Нов сам прием планировки, в период классицизма употреблявшийся в Петербурге по преимуществу при строительстве доходных домов, корпуса которых располагались по периметру участка, оставляя незастроенным пространство внутреннего двора. Но в конкретных условиях Кремля этот прием, переосмысленный применительно к сооружению дворцорого типа, трактован оригинально и воспринимается совсем непохожим на прототипы благодаря тому, что Большой Кремлевский дворец включил в свой состав древние храмы, Терема, Золотую Царицыну и Грановитую палаты. Галерея зимнего сада соединила Большой Кремлевский дворец с корпусом, где разместились царские апартаменты, Оружейная палата, Конюшенный корпус, примыкающие под тупым углом к основной группе помещений. В результате возник несвойственный классицизму живописный, свободно расположенный, подобно древнерусским прототипам, ансамбль.

Однако обращение к традиции всегда сопровождается ее переосмыслением. Так случилось и на этот раз. Приближенный к бровке Кремлевского холма дворец (высота 49,94 м, длина 121,5 м) придал панораме Кремля со стороны Москвы-реки черты представительности, внес отсутствовавший прежде элемент фронтальности. Кремль приобрел отчетливо выраженный парадный фасад. Прежде в панораме Кремля доминировали вертикали соборов и колоколен. Отныне их живописную группу уравновешивает огромный нерасчлепенный блок дворца. Он поставлен в соответствии с привычными для послепетровского регулярного градостроительства правилами расположения зданий по красной линии улиц. Разница лишь в том, что здесь эта линия является воображаемой — это гладь Москвы-реки.

Фасад Оружейной палаты варьирует схему фасада дворца — равномерное членение простенков, но не пилястрами, а приставными колоннами, древнерусские формы арок — сдвоенных, с гирькой в середине, различная обработка нижней и верхней частей фасада. Облик Оружейной палаты богаче, чем дворца, и камерней одновременно. Богаче — благодаря стволам колонн, покрытым резьбой, выполненной по мотивам резьбы теремов; камерней — поскольку нижние этажи представляют собой лишь трактованную иначе часть здания, а не торжественный подий, как во дворце.

Сочетание грандиозности, богатства и измельченности декора отличает и интерьеры Большого Кремлевского дворца. Дворец двухэтажный, хотя кажется трехэтажным; во втором, двусветном этаже по периметру здания расположены парадные залы. Главные из них были посвящены основным орденам Российской империи — Георгия Победоносца, Андрея Первозванного, Владимира, Александра Невского и Екатерины.

В отделке парадных залов Тон был вынужден отойти от своего пристрастия к типовым решениям, а может быть, в этом сказалось влияние москвичей Ф. Ф. Рихтера и Н. И. Чичагова. Традиция классицистического интерьера, основанного на чередовании залов разной формы и размера, переосмысляется и обогащается новыми пространственными композициями; резче становится контраст между пространственным и стилевым оформлением расположенных рядом залов. Несходством размеров и пространственных построений подчеркивается многообразием сводчатых покрытий. Предпочтение отдается сводчатым и купольным покрытиям; в парадных залах исчезают плоские потолки — в Большом Кремлевском дворце они являются принадлежностью по преимуществу второстепенных или подсобных помещений — коридоров, галерей, жилых комнат. В этом также видится отход от классицистической традиции и обновление древнерусской; здесь, в частности, сказалось и влияние расположенных рядом отреставрированных под руководством Ф. Солнцева интерьеров Теремного дворца.

Резко возрастает интенсивность колористической гаммы. Обилие мелкой золоченой резьбы вносит определенную интимность в громадные, как площади, залы, создает сложное ощущение представительности и в то же время уюта. Это впечатление особенно сильно в парадных покоях — гостиных, будуарах, кабинетах, где усложненности пространственных решений с обилием ниш, выступов и западов, разнообразию форм сводчатых и купольных потолков вторят прихотливые формы мебели, пестрый рисунок ковров на стенах, обивки стен, драпировок.

Композиция самого большого из парадных залов — Георгиевского (высота 16 м, ширина 20,8 м, длина 61 м) — показывает, в каком направлении идет переосмысление традиционного для классицизма типа колонного зала. Георгиевский зал перекрыт сводом. Из-за того что своды опираются ыа пилоны, отстоящие довольно далеко от стен, боковое пространство становится частью многосоставного грандиозного целого. Иначе обстояло дело в колонных залах классицизма. Там колоннада отделяла главное, самостоятельное пространство центральной части (собственно зал) от боковых, трактованных тоже как самостоятельный, но второстепенный элемент (обход, галерея). Кажущийся особенно мелким по сравнению с грандиозными размерами зала декор сводов, приставные колонки перед пилонами, резкость перепадов в размерах и масштабах — все это вновь заставляет вспомнить о своеобразной двойственности этой архитектуры, обнаруживающей одновременно пристрастие к грандиозному и измельченному.

Еще очевиднее усложненность и богатство пространственной композиции Екатерининского зала, своды которого опираются на квадратные в плане столбы с малахитовыми пилястрами, с позолоченными базами и капителями. Из малахита же выполнены основания канделябров, стоящих на позолоченных базах. Мелькание пятен интенсивного зеленого цвета, мерцание золота, пояса мелкой золоченой резьбы, подчеркивающие силовые линии сводов и тем самым снимающие ощущение их тяжести, создают впечатление легкости.

Хотя в основу композиции Владимирского зала положены купольные залы дворцов классицизма конца XVIII века — небольшие, с сильно развитым вверх пространством, трудно представить нечто более противоположное строгой красоте предшественников. В архитектуре Владимирского зала зодчий ориентируется на иные прототипы — не на купольный зал Пантеона древних римлян, а на христианские баптистерии средневековой Европы, а также на прославленный собор Санта Мария дель Фьоре и баптистерий во Флоренции.

Огромный сводчатый зал, покрытие которого опирается на ряд мощных столбов в центре, таков интерьер Оружейной палаты.

Одновременно — и скорее всего в связи со строительством храма Христа Спасителя и Большого Кремлевского дворца — в Москве второй трети XIX века идет процесс обновления сложившейся к петровскому времени системы вертикалей. Силуэт Москвы обогащается новыми доминантными сооружениями, расположенными по большей части на месте исторически сложившихся ансамблей и как бы призванными поддержать и создать видимые центры ансамблей с учетом изменившегося масштаба гражданских зданий эпохи классицизма. Тон внес свою лепту в дело обновления системы вертикалей Москвы. Решение о строительстве новой колокольни в Симоновом монастыре взамен ветхой, стоявшей в глубине монастыря близ Успенского собора, последовало в 1832 г. Тогда же архитектор Н. Е. Тюрин составил проект в стиле классицизма. Зодчий предполагал построить колокольню на линии прежней, но вынести к ограде монастыря, с тем чтобы она замкнула перспективу излучины Москвы-реки. Заложенная в 1835 г. колокольня возводилась на месте, выбранном Тюриным, но в «русском» стиле и по проекту Тона. Колокольня по силуэту в композиции, по местоположению близ монастырской ограды повторила особенности колокольни Новодевичьего монастыря.

Наконец, еще в одном из спроектированных для Москвы сооружений — Петербургском вокзале на Каланчевской (ныне Комсомольская) площади (1844–1851) — Тон вновь обнаружил свойственное классицистам пристрастие к варьированию и разработке раз найденного типа композиции. В здании вокзала соединились черты и мотивы, отработанные при проектировании Большого Кремлевского дворца и Оружейной палаты. Возможно, это сходство было сознательным. Как и общность облика Московского и Петербургского вокзалов обеих столиц, оно должно было представлять определенный комплекс идей. Вокзал в Москве меньше Петербургского; это как бы его центральная часть в девять осей, равномерно члененная расположенными в простенках между окнами приставными колоннами, со знакомыми по Кремлевскому дворцу и Оружейной палате арочными окнами с гирьками в первом этаже и сдвоенными — во втором. Башенка, отмечающая центр и подчеркивающая общественный характер здания, в силу своей относительной нейтральности и малых размеров не нарушает однородности композиции.

Уже говорилось, что многочисленные работы Тона делятся на две группы: сооружения, спроектированные с применением классицистических форм и в «русском» стиле. К числу первых относятся: перестройка интерьеров Академии художеств в Петербурге — превращение бывш. конференц-зала в галерею гипсовых слепков, бухгалтерии и комнаты присутствия — в конференц-зал; пристань-набережная перед Академией художеств и установка там сфинксов (1832–1834); иконостас Казанского собора из серебра, отбитого донскими казаками у французов; архитектурная часть памятников Г. Р. Державину в Казани и Н. М. Карамзину в Симбирске; конкурсный проект Пулковской обсерватории, участие в восстановлении Зимнего дворца после пожара 1837 г.; постройка Малого театра в Москве (1840), Инвалидного дома в Измайлове в Москве и губернаторского дома в Казани (середина XIX века), частные дома в Петербурге и Новгороде, Лесной институт и казармы в Свеаборге и др.

Обзор творчества Тона показывает, что зодчий, живший в переломную эпоху, был вполне человеком своего трудного и сложного времени. Он проектировал не только церкви, удельный вес которых в творчестве каждого крупного мастера в то время был достаточно велик, но и жилые дома и новые типы зданий вроде железнодорожных вокзалов. Там, где это требовалось, мастер обнаруживал внимание к удобствам планировки, предлагал не раз смелые строительные и конструктивные решения (как, например, при строительстве Большого Кремлевского дворца). Так, по предложению Тона архитектурные детали для главного фасада дворца изготовлялись из цемента. Колонны Георгиевского зала были сделаны из кирпича, заключенного в цинковый футляр с цинковыми же накладными украшениями. Большим техническим достижением было и перекрытие Георгиевского зала огромным коробовым сводом толщиной в один кирпич.

Время проектирования и строительства московских построек — наиболее активный период в творчестве Тона. Все основные его сооружения спроектированы именно тогда: на протяжении 1820-х — первой половины 1850-х годов. Зодчий, умерший в 1881 г., не только прожил долгую жизнь, но и прожил плодотворно.

Творчество Тона воплотило, может быть в большей степени, чем творчество любого другого современного ему мастера, противоречивость развития зодчества. Хотя правительство пыталось сузить идею народности, объективно направленную против самодержавия, представить ее как идею, выражающую его интересы, смысл архитектурного творчества Тона на самом деле значительно шире этих рамок.

Одно из самых известных зданий Москвы конца XIX века — Верхние торговые ряды (ныне ГУМ) сооружены по проекту крупного русского зодчего конца XIX — начала XX века Александра Ника-норовича Померанцева.

Померанцев родился в Москве 30 декабря 1848 г. С Москвой связано и его первоначальное художественное образование. В Училище живописи, ваяния и зодчества будущий архитектор закончил курс наук и по искусству дошел до гипсового класса, был удостоен 1 сентября 1874 г. Малой серебряной медали. Тогда же, осенью 1874 г., он подал прошение в Академию художеств с просьбой принять его в число учеников архитектурного отдела. Прошение было удовлетворено, и отныне вся жизнь Померанцева пройдет в Петербурге. Учеба в Академии художеств шла успешно. 4 ноября 1877 г. он был удостоен Большой золотой медали за проект "вокзала в парке близ станции", дававшей право на заграничную поездку. После обязательной двухлетней практики в России 6 сентября 1879 г. Померанцев уезжает за границу на шесть лет. В октябре 1883 г. он просит продлить срок пребывания за рубежом до лета 1886 г., мотивируя просьбу тем, что из-за расстроенного здоровья он два года провел в деревне. За "вымеренную и представленную в качестве пенсионерской работы в больших чертежах капеллу Палатинскую в Палермо" ("172 рисунка на 63 листах и отдельного альбома, содержавшего 181 рисунок арабской орнаментальной живописи") Померанцев по приезде из-за рубежа получает вознаграждение в сумме 150 червонцев, а в ноябре 1887 г. — звание академика архитектуры. Несколько раньше, в апреле 1887 г., вскоре после смерти молодого, чрезвычайно талантливого рисовальщика и архитектора Ф. И. Чагина, Померанцев просит предоставить ему вакантное место адъюнкт-профессора в приготовительном классе архитектурного отделения Академии художеств. Прошение было удовлетворено, и с марта 1888 г. он нештатный адъюнкт-профессор при архитектурном классе. Эта дата отмечает начало долгой преподавательской работы Померанцева в академии. В 1892 г. он получает звание профессора архитектуры, несколько позднее — звание действительного члена Академии художеств. После реорганизации ее в 1893 г. Померанцев становится руководителем одной из трех архитектурных мастерских; в 1899 г. он дает согласие быть ректором Высшего художественного училища при Академии художеств по архитектуре и исполняет эту должность вплоть до революции. В конце 1914 г. он избирается последний раз профессором — руководителем мастерской сроком на пять лет, считая с 1 января 1915 г.

Помимо работы в академии Померанцев с января 1897 г. занимает должность архитектора училищного совета при Синоде, с мая 1898 г. — члена Техническо-строительного комитета министерства внутренних дел.

Склонности и должности Померанцева, объясняют и характер и назначение проектируемых им сооружений, и место их возведения. В отличие от Тона и Быковского деятельность Померанцева не связана с определенным географическим пунктом, предпочтительными типами зданий или стилем.

Померанцев — типичный представитель эклектики последней фазы ее развития. Хотя зодчий умер в 1918 г., прожив почти два десятилетия в XX столетии, новые веяния не коснулись его творчества. Модерн совершенно не нашел отзвука в его проектах. Видимо, сказались 10–12 лет, отделявшие год рождения Померанцева от года рождения представителей стиля модерн Ф. О. Шехтеля, Н. В. Васильева, И. С. Кузпецова, Л. И. Кекушева, И. А. Иванова-Шица и других зодчих.

Службой в церковном ведомстве и техническо-строительном комитете можно объяснить, почему в наследии Померанцева такое большое место занимают церкви — они возводились по его проектам в крупных городах России и за границей. Достаточно назвать главные: соборы в Софии (1904–1912) в Болгарии, в Цетинье в Черногории, храм в память освобождения крестьян в Москве, Синодальный дом в Петербурге (1898). По проектам Померанцева строятся также главные здания парадной части Всероссийской выставки 1896 г. в Нижнем Новгороде (Императорский и Центральный павильоны, павильоны Художественного отдела и Средней Азии и Кавказа). Он является автором проектов крупных общественных зданий в быстро растущем промышленном Ростове-на-Дону — думы и городского торгового дома (1897), Большой Московской гостиницы, дома Генч-Оглуева, неосуществленных проектов перестройки Николаевского вокзала в Петербурге (1910) и Музея изящных искусств в Киеве (1898), архитектурной части памятника Александру III в Москве близ храма Христа Спасителя (1900).

Даже этот далеко не полный перечень основных построек Померанцева свидетельствует о незаурядной работоспособности зодчего, совмещавшего большую педагогическую работу и службу в государственных учреждениях с интенсивной творческой практикой.

Бесспорно, Померанцев был крупным и даровитым зодчим. Однако он не был первооткрывателем. Он шел проторенном дорогой, но на этом пути умел находить талантливые решения. Творчество Померанцева завершает целый период в развитии русской архитектуры, приходящийся на вторую половину прошлого столетия, а именно путь развития эклектики. Ему были чужды новые стилевые искания; идя традиционным путем, он обнаружил черты определенной каноничности и нормативности в стиле.

То, что в 50 — 60-х годах было новшеством, два-три десятилетия спустя стало обычным; строительство вокзалов на станциях железных дорог, комплексов промышленно-художественных выставок, проектирование гражданских зданий в «русском» стиле и при этом археологическая точность воспроизведения прототипа, широкое использование металлических конструкций, новые типы зданий.

Предшественник Померанцева архитектор Гартман мечтал о проектировании выставочного павильона из стекла и металла, который затем можно будет использовать как рынок, а по проекту Померанцева осуществляется строительство самого большого в Москве и крупнейшего в Европе пассажа. Сравнение сооружений, спроектированных обоими зодчими, показывает, насколько изменились размах и размеры, как быстро и радикально входили в жизнь новшества. Работы Померанцева свидетельствуют и о другом — как бы параллельном и непосредственно не влияющем друг на друга развитии двух процессов: стилевого, собственно художественного, и другого, затрагивающего конструктивно-утилитарную сторону архитектуры.

В сооружениях, возведенных по проектам Померанцева в Ростове, Нижнем Новгороде, Москве и Петербурге, мы встречаемся со свойственными архитектуре конца прошлого столетия чертами: любовью к пышности и богатству, обилием декора, археологической точностью воссоздания отдельного мотива и с компоновкой этих мотивов в композициях, ничего общего не имеющих с прототипом, с определенной дробностью и измельченностью, проистекающей от обилия деталей и декора, и одновременно — с грандиозностью и размахом, с любовью к большим размерам и крупным масштабам. Это совмещение взаимоисключающих, сосуществующих на равных основаниях как будто бы несовместимых черт постоянно обращает на себя внимание в сооружениях и проектах Померанцева.

Ассоциативно-символическое толкование архитектурной формы определило своеобразие наиболее известного из сооружений Померанцева и одного из наиболее выдающихся сооружений конца прошлого столетия в Москве — Верхних торговых рядов. Вторая половина XIX века проходит под знаком роста национального самосознания, оказавшего самое непосредственное влияние на русское искусство, в том числе и на архитектуру. Свидетельства этого видимы во всем. Теперь, пишет рецензент, анализирующий поступившие на конкурс проекты Верхних торговых рядов, невозможно строительство на Красной площади здания "в том стиле, какой имели прежние ряды". Иными словами, в пореформенный период вблизи исторических святынь русского народа, близ Кремля кажется немыслимым возведение здания с применением ордерных форм. "Историческую Московскую площадь", как называет Красную площадь тот же автор, можно застраивать лишь в формах «исторических», представляющих с достаточной мерой убедительности и наглядности значение данного места в отечественной истории. Таким стилем и такими формами, по представлениям людей второй половины XIX века, могли быть только «русский» стиль и формы древнерусской архитектуры. Начало реконструкции Красной площади было положено в 1870-е годы В. О. Шервудом, автором фасадов Исторического музея. В 1890-е годы почти одновременно возводятся Верхние и Средние торговые ряды, в непосредственной близости к Верхним, на Никольской улице, — Заиконоспасские, и все в «русском» стиле.

Вопрос о перестройке Торговых рядов на Красной площади встал за тридцать лет до их торжественного освящения, в 1864 г. В 1869 г. был выработан устав общества городских Торговых рядов и подано в думу прошение об его утверждении за подписями купцов А. Поро-ховщикова и Н. Азанчевского. В прошении в числе прочих было предложение об устройстве посреди Ветошного проезда улицы, параллельной Красной площади. Однако соглашение между представителями общества и городской думой было достигнуто только в мае 1888 г. Сразу же после этого старые Торговые ряды, восстановленные по проекту О. И. Бове после пожара 1812 г., были закрыты, и на Красной площади были построены временные железные. Строительный комитет сформулировал требования к проекту здания, сводившиеся к следующему: пассажи должны удовлетворять всем требованиям современной торговли, и одновременно по своим архитектурным достоинствам они должны стать украшением города, памятником, достойным своего исключительного местоположения. С этой целью общество по постройке рядов объявило конкурс, создало представительное жюри, в состав которого входил и представитель Академии художеств. В результате объявленного 15 ноября 1888 г. конкурса к 15 февраля 1889 г. на имя жюри поступило 23 проекта из Петербурга, Москвы, Одессы, Берлина. Премии распределились следующим образом: первая — А. Н. Померанцеву, вторая — Р. И. Клейну, третья — А. Г. Веберу.

По проекту, удостоенному первой премии, началось строительство. Осенью 1889 г. были частично заложены фундаменты под новое здание, 21 мая 1890 г. заложен первый камень. В 1892 г. была окончена облицовка главного фасада, а 2 декабря 1893 г. состоялось торжественное открытие Верхних торговых рядов. За разработку и осуществление проекта этого здания Померанцев получил высшее академическое звание профессора архитектуры.

Здание Верхних торговых рядов вместе с сооружавшимся зданием Средних, недавно возведенным Историческим музеем и зданием Московской городской думы на Воскресенской площади (архитектор Д. Н. Чичагов) составило уникальный в своем роде ансамбль конца XIX века, выдержанный в «русском» стиле.

А. И. Померанцеву как автору проекта Верхних торговых рядов приходилось считаться не только с древними памятниками — собором Василия Блаженного и кремлевской стеной, но и законченным незадолго до того зданием Исторического музея. В отличие от музея Верхние торговые ряды выходили на Красную площадь продольным фасадом протяженностью 241,64 м. Анализ его композиции показывает, что архитектор учел все возможные связи своего сооружения с окружающими зданиями, особенности их взаимодействия и согласования в каждом отдельном случае. В этом ему помогло виртуозное владение приемами равномерной ритмической и симметрично-осевой композиции. Центральная трехэтажная часть здания находится на поперечной оси Красной площади, на которой расположены также Сенатская башня и купол Сената. Но если у Бове главная ось подчиняла себе остальные, то у Померанцева благодаря равномерности и развитости горизонтальных ритмов не столько фиксируется статичный центр, сколько выявляется подвижность композиции, возможность ее развития в одну и в другую сторону.

Эта внутренняя изменчивость и подвижность композиции Верхних торговых рядов определяет их уникальное качество. Здание по-разному выглядит с разных точек зрения в зависимости от того, с каким зданием оно согласуется и в каком окружении воспринимается. При взгляде в сторону Исторического музея обращает на себя внимание симфония башен, которая была много богаче полвека назад, в пору существования Иверских ворот и Казанского собора на углу Никольской улицы и Красной площади. Здесь как бы возрождается традиция древнерусского зодчества — непосредственное взаимодействие расположенных на расстоянии друг от друга башенных объемов. В первый период эклектики обращение к древнерусской градостроительной традиции трактуется буквально как возрождение силуэтности храмов, сооружаемых по преимуществу в «русском» стиле. Померанцев и Шервуд переосмысляют древний прием. Взаимодействие вертикалей и богатство пространственных связей достигается ими при сохранении принципов периметральной регулярной застройки.

До перестройки в конце XIX века классицистические фасады Верхних и Средних торговых рядов организационно и архитектурно составляли одно художественное целое. Эту традицию, но на иных основаниях, продолжили мастера конца прошлого столетия. Сразу же после конкурса на проект Верхних торговых рядов Общество по строительству Средних торговых рядов пригласило Р. И. Клейна для разработки программы, а вслед за этим поручило ему и исполнение самого проекта здания Средних торговых рядов.

На основе принципов ансамблевости, но на этот раз следующих нормам регулярного градостроительства, спроектирован и застроен Померанцевым Ветошный проезд (ныне проезд Сапунова), идущий параллельно Красной площади. Точно так же, как знаменитый шедевр классицизма — улицу Росси в Ленинграде, его фланкируют с обеих сторон совершенно идентичные фасады. В довершение сходства эта короткая улица замыкается, как и в Ленинграде, компактным объемом — ризалитом расположенного на улице 25 Октября бывш. здания Заиконоспасских торговых рядов (архитектор М. Т. Преображенский, 1890-е годы). Иными словами, в своей заслуженно известной работе Померанцев обнаружил себя незаурядным мастером городского ансамбля.

В отличие от фасадов интерьеры Верхних торговых рядов выполнены в стиле итальянского Ренессанса. Сильное впечатление производит контраст между плотным массивом стены, ее пластичными формами и ажурной конструкцией прозрачного потолка, легкими, воздушными мостиками из железобетона, переброшенными от одной линии к другой на уровне второго и третьего этажей.

Несколько слов о планировке, конструкциях и оборудовании сооружения, состоящего из трех продольных, параллельных Красной площади и Ветошному проезду пассажей, соединявших Никольскую улицу с Ильинкой, трех поперечных и небольшого здания на примыкавшей к бывш. Теплым рядам стороне Ветошного проезда.

Общая площадь, занимаемая торговыми помещениями (не считая проезда), огромна. Она составляет 5431,45 кв. саженей (1 сажень = = 2,16 м). Ширина проходов в первом этаже 6,3 м. На высоте второго этажа она увеличивается за счет галерей, с каждой стороны — на 4,2 м. В здании 1200 магазинов, не считая помещений в антресолях, по существу также представляющих целый этаж. Для экономии места и сокращения толщины стен до минимума для сводов применена железобетонная конструкция системы Монье. Стеклянная крыша, полуциркульная по форме, диаметром 14 м, кажется легкой и ажурной, но на деле представляет солидное сооружение, на которое ушло более 50 тысяч пудов металла.

Здание обладает развитой сетью подземных помещений. Трем наземным продольным и поперечным пассажам соответствуют такие же подземные пассажи специального устройства. Под проездом — разгрузочный двор. Под этими гигантскими подвальными помещениями еще один подвальный этаж — для котлов центрального отопления и аккумуляторной станции электрического освещения.

Главный фасад Верхних торговых рядов облицован в первом этаже тарусским мрамором, во втором и третьем — родомским песчаником. Парадная лестница со стороны Красной площади из красного гранита. В башнях размещались залы заседаний.

По проекту А. Н. Померанцева перед революцией в Москве началось строительство грандиозного храма в память освобождения крестьян. Городская дума предоставила на Миусской площади место для его строительства. Первоначальный проект, утвержденный в 1900 г., был выдержан в стиле Успенского собора Московского Кремля. Как бы возрождая традицию многоглавых храмов периода введения христианства и нового всплеска строительства многокупольных храмов в XVI веке, он должен был иметь 25 глав. В окончательном варианте 1911 г., по которому началось строительство, количество глав сократилось до девяти. Сохраняя сходство с прототипом, этот храм был значительно грандиознее по размерам (рассчитан на 4 тысячи человек), сложнее по композиции.

В историю отечественной архитектуры Померанцев вошел как автор павильонов Нижегородской выставки и здания Верхних торговых рядов, особенно последнего, неразрывно связанного с обликом Красной площади в Москве.

Скончался зодчий 27 октября 1918 г.

Весомый вклад в развитие московской архитектуры второй трети XIX века внес крупный зодчий этого периода, москвич по рождению и по месту творчества — Михаил Доримедонтович Быковский. Подобно Тону, он сыграл огромную роль в формировании нового стиля, и не только как архитектор-практик, но и как теоретик, педагог и общественный деятель. Причем если творчество Тона связывается преимущественно с официальной линией развития зодчества, то деятельность Быковского представляется в определенной степени противостоящей официальному пути.

Ровесник XIX века, Быковский сформировался как зодчий в период расцвета русского классицизма. Его юность и молодость совпадают со временем становления ансамбля классической послепожарной Москвы. У одного из создателей его — Д. И. Жилярди — Быковский получил профессиональное образование.

Путь Быковского, выходца из низов, из податного сословия — по терминологии того времени, в большую архитектуру был тернист и труден. Всеми успехами он обязан исключительно одаренности и энергии.

Будущий зодчий родился в Москве 29 октября 1801 года. Отец его — мастеровой, занимался столярным и резным делом, самостоятельно выучился правильно чертить фасады, планы и профили иконостасов. У Быковского рано обнаружилась страсть к рисованию, более того — к архитектуре. Отец, заметив это, отдал пятнадцатилетнего мальчика в учение к одному из ведущих зодчих Москвы начала прошлого столетия — Д. И. Жилярди. Одаренность ученика была замечена Жилярди, и через три года он сделал его своим помощником. Будучи архитектором Воспитательного дома, Жилярди привлек талантливого юношу к работам по этому зданию и другим, относившимся к его ведомству объектам, в частности к строительству Московского ломбарда. Жилярди помог также любимому ученику в получении частных заказов, в том числе в усадьбе Голицыных Гребнево и в усадьбе графа Панина Марфино под Москвой. Не без содействия Жилярди Быковскому удалось выйти из податного сословия, ибо только таким образом молодой зодчий получал возможность участвовать в конкурсах на звание академика архитектуры и поступить на государственную службу. Жилярди обратился к ректору Академии художеств с письмом, в котором квалифицировал Быковского как талантливого, проходившего у него учение зодчего и просил допустить его к составлению проекта на соискание звания академика архитектуры. На основании этого письма совет вынес решение "избрать (Быковского. — Е. К.) в звание назначенного и задать ему, так и назначенному художнику Коринфскому, на звание академика следующую программу: "сделать полный проект карантина на морском береге на 250 человек". За проект Быковскому, одновременно с Тоном, в 1830 г. было присуждено звание академика. Это событие стало поворотным в судьбе московского зодчего. Работавший по найму с 1828 г. в Московском дворцовом архитектурном училище, он в 1833 г. был утвержден в штатной должности. В 1834 г. Быковский получает назначение на должность чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе Д. В. Голицыне. В переводе на современный язык это означало назначение Быковского главным архитектором Москвы; он сменил на этом посту О. И. Бове. Наконец, в 1836 г. с введением должности в штат при попечителе Архитектурного училища Д. М. Львове Быковский стал первым директором этого училища.

На 1830 — 1850-е годы приходится основная масса построек Быковского, продолжавшего заниматься проектной практикой вплоть до конца 1870-х годов.

В отличие от Тона Быковский был подлинным архитектором-романтиком, стремившимся к уникальным художественным решениям. Свойственное эклектике неприятие нормативности классицизма в его творчестве представляется на редкость последовательным и плодотворным. Непредвзятость и свежесть композиционных приемов и архитектурных форм соединялись у Быковского с интересом к новым темам, входившим в 1830 — 1840-е годы в русскую архитектуру, к новым пространственно-планировочным структурам.

Талант зодчего соединяется в Быковском с темпераментом реформатора и общественного деятеля. С момента включения его в состав совета в качестве члена, ответственного за программы учащихся в Московском дворцовом архитектурном училище, начинается полоса реформ. Ученикам начинают задавать программы на проектирование построек в разных стилях.

В 1834 г. на торжественном акте в Архитектурном училище Быковским была прочитана речь, заглавие которой было подлинным манифестом новой архитектуры, шедшей на смену классицизму: "Речь о неосновательности мнения, что Архитектура Греческая или

Греко-Римская может быть всеобщею и что красота архитектуры основывается на пяти основных чиноположениях". Пафос и смысл этой речи — в неприятии установившегося в России со времени петровских преобразований, а в Западной Европе со времени Ренессанса убеждения в общезначимости античной ордерной традиции; о бесплодности применения норм красоты, разработанных в ту далекую эпоху, для всех без исключения времен и народов.

Быковский отрицает справедливость издавна утвердившегося и ставшего уже правилом мнения, говоря, что "красота Архитектуры должна быть качествуема геометрическими измерениями и что Архитектура Греческая или Греко-Римская должна быть всеобщею". Он оспаривает истинность господствующего в классицизме убеждения, что ордер — абсолютный по своему значению носитель красоты в архитектуре. И хотя Быковский не был против ордера как такового, а лишь против возведения его в абсолют, отношения к нему как к норме, сохраняющей действенность во все без исключения времена, именно в этом отрицании заключалась взрывная сила речи. Тем самым Быковский подверг сомнению жизнеспособность эстетических норм классицизма, который был чужд зодчему своей приверженностью к канону. Мерилом истинности новых исканий, вместо привычной ориентации на традицию, для Быковского становится критицизм, разумное отношение к правилам, а не слепое подражание им. "Всякое правило относительно искусств, — говорит он, — как бы долго оно ни существовало, должно быть исследываемо и, когда найдено будет неверным в своих началах, должно быть отвергнуто".

Для Быковского мерилом истинности архитектуры является народность, мера соответствия ее, как и всякого другого искусства, духу времени и духу народа. Однако на народность опираются и те, кто жаждет перемен, и те, кто мечтает сохранить существующий порядок вещей, — официальные круги. Сложившееся на протяжении 1810 — 1820-х годов представление о народе как о главном действующем лице исторического процесса, источнике и двигателе искусства заставляет Быковского квалифицировать современную ему архитектуру (ампир первой трети XIX века) как вненациональную, несовременную и подражательную: "…всякому покажется странным, что изящное можно подчинить одинаковым, повсеместным и ни в каком случае неизменным формулам… Думать так, значит полагать, что высшее проявление духа может пребывать одними образами везде и вечно… Признаюсь, я почел бы невероятным, чтобы мнение столь ложное в своих началах могло когда-либо существовать, если бы самая действительность не убеждала меня в том, что оно укоренилось уже и торжественно тяготеет над прекрасными произведениями духа человеческого…"

Быковский видит в воцарении ордерных норм в архитектуре не возрождение вечных принципов разума, воссиявшего после долгих веков мрака заблуждений, а следствие конкретных исторических причин — падения феодального земледелия, развития торговли, распространения книгопечатания и последовавшего за ним роста зависимости от культурного наследия древних. Он подчеркивает: "…тогда-то заключили, что Архитектура Греческая или Греко-Римская есть единственная, которой должны следовать все народы, без малейшего уклонения… Они положили, что Архитектура, будучи изящным искусством, должна быть подражательной". Для Быковского же подражательность не может быть художественной нормой, поскольку, подчеркивает он, "история Архитектуры какого-либо народа теснейшим образом сопряжена с историей его же философии".

Все сказанное подводит Быковского к формулировке позитивной программы новой архитектуры: "Мы должны подражать не формам древних, но примеру их: иметь Архитектуру собственную, национальную, и да проявится настоящий дух нашего отечества и в произведениях Архитектуры и да возвестит она позднейшему потомству о благоденствии и нравственной силе России".

Осознанность и прочувствованность программы, провозглашенной в речи на торжественном акте 1834 г., подтверждают и многочисленные письма к жене во время первой поездки Быковского за границу в 1838 г., куда он отправился для пополнения библиотеки училища необходимыми книгами, моделями, слепками и гравюрами. В письмах Быковского лейтмотивом проходит мысль, что нужно не копировать, а познавать дух зодчества древних, что познание великих произведений для него, истого романтика, означает внутреннее обновление. В Италии, пишет он, "чувствуешь какое-то обновление духа, здесь перерождаешься, душа и мысли делаются возвышеннее, кажется, весь дух человека приготовляется к самобытности, чувство подражания совершенно исчезнет. Здесь должно узнавать великое назначение искусства!" "Не части копируй, а пойми дух, в котором здания древних воздвигаются, пойми их способы производить такие величественные здания, олицетворять так сильно их понятия". Желание раскрыть загадку древних мастеров и проникнуть в дух древнего искусства толкает Быковского на поиски средств, передающих впечатление одухотворенности, помогающих воплотить дух времени и оживить искусством мертвый камень.

В творчестве Быковского в большей мере, чем в работах Тона, дает о себе знать расширение тематики строительства, увеличение объема проектирования зданий бытового назначения, благотворительных учреждений, рассчитанных на обслуживание неимущего и малообеспеченного населения, — больниц, богаделен, училищ, домов призрения. Наряду с этими сооружениями, в общем известными уже классицизму, а также с храмами, монастырями, колокольнями, жилыми домами для богатых заказчиков, доходными домами и усадебными комплексами, он сооружает здание первого в России пассажа Д. В. Голицына на Петровке (1835–1839, не сохранился), комплекс зрелищных и увеселительных построек в Петровском парке (1835–1836), биржу на Ильинке (1836–1839, перестроена); реконструирует, создавая ансамбль парадного въезда из Петербурга в Москву, застройку Тверской-Ямской и прилегающих к ней улиц, ансамбль Болотной площади с комплексом мучных лавок (1842). Там, где это диктуется заданием (пассаж Голицына, биржа, дом Вонлярлярского в Петербурге и т. д.), Быковский широко использует начинавшие входить в обиход новые материалы и конструкции — большие магазинные окна, сплошное остекление крыш, открытые металлические стойки. Не без участия Быковского в московской архитектуре утверждалось правило, сохранявшееся вплоть до конца XIX — начала XX века, — учитывать в проектах новых зданий стиль окружающей застройки, как бы подхватывая и развивая ее традицию.

Архитектура второй половины XVIII — начала XIX века не могла уйти от этой проблемы. Она решала ее по-своему: старалась трактовать историческую застройку как своего рода фон, картину, видимую за или на заднем плане в обрамлении регулярной застройки. В практике XIX века это выразилось в проектировании зданий гражданского назначения в «европейских» стилях и в возрождении в церковном строительстве вертикалей и силуэтности древних культовых построек при одновременном учете преобладающих стилевых форм окружающей застройки. Быковский в отличие от Тона даже в культовых сооружениях не отдавал предпочтения «русскому» стилю. Формы его зданий навеяны либо особенностями местности, либо иными соображениями идейно-художественного порядка, но первоисточник всегда переосмыслен и преобразован творческой фантазией зодчего. Только этим объясняется тот факт, что при общем для его проектов храмов и колоколен наличии вертикалей и силуэтности, ярусности, многообъемности они поразительно многообразны по использованным стилевым формам: классицистические — в церкви Троицы на Грязях на Покровке (1860-е годы), в церкви в Вонлярове, усадьбе в Смоленской губернии, и в колокольне Никитского монастыря (1855), русские — в храмах Покровского монастыря в Москве и Спасо-Бородинского под Москвой, в церкви Никиты Мученика в Старых Толмачах на Кузнецкой улице (1857), итальяно-русские — в ансамбле Ивановского монастыря (1861), римско-византийские — в церкви Воспитательного дома.

Наконец, в произведениях Быковского, не преследовавших передачи идей официальной идеологии — задачи, неизменно стоявшей перед Тоном при проектировании его основных московских сооружений, — определеннее сказываются черты новой образности в архитектуре: обыденность, камерность, интимность, с одной стороны, поэтичность и одухотворенность — с другой.

Пост главного архитектора города и архитектора Воспитательного дома дал Быковскому возможность участвовать в строительстве важнейших объектов общественного назначения и градостроитель-пых ансамблей Москвы.

К числу основных произведений зодчего относится комплекс со-оружепий Петровского парка, торжественно открытого в 1835 г. Планировка его, обычная для усадебных парков, выполнена в 1828 г. А. А. Менеласом (перспективы аллей замыкаются одним зданием — принцип иерархии, осевого построения и симметрии здесь сохранен). По проекту Быковского в Петровском парке соорудили деревянный театр в стиле классицизма — "на манер Каменноостровского в Санкт-Петербурге", по характеристике современника, и здание "увеселительного воксала", торжественно открытого 16 мая 1837 г. Последний представлял собой легкое деревянное здание в стиле английской готики, по существу огромный концертно-танцевальный зал с примыкающими к нему П-образными в плане низкими галереями, обрамлявшими широкий парадный двор-площадь.

В 1835 г. по представлению генерал-губернатора Д. В. Голицына был утвержден проект биржи, или, как специально оговаривает Голицын, "достаточный для Москвы относительно небольшой биржевой залы, купечество которой ведет по преимуществу внутреннюю торговлю". Здание сооружено на Ильинке (ныне улица Куйбышева; перестроено в 1873–1874 гг.). Биржа, выходившая торцом на вновь созданную Биржевую площадь, имела галерею и большой, круглый в плане зал, освещавшийся верхним светом. Она спроектирована зодчим с использованием традиционных форм, и одновременно это сооружение нового стиля. Будучи главным акцентом пространства площади, здание организует его, но не господством главной оси с привычным портиком, а всей композицией компактного объема торцового фасада, основанной на активном взаимодействии частей — выступающих пластичных объемов боковых галерей и возвышающегося над ними объема собственно биржевого зала. Привычная для классицизма симметрично-осевая композиция как бы вывернута наизнанку. Вместо традиционного, обычного для классицизма центрального, выступающего вперед ризалита — заглубленная центральная часть, вместо мощного колонного портика, подчиняющего себе все остальные элементы, — легкая, прозрачная, низкая галерея на тоненьких металлических столбиках.

На 1835–1839 гг. приходится строительство первого в России, нового для XIX века торгового здания — пассажа. В спроектированном Быковским пассаже отчетливо прослеживается происхождение его композиции от парадных танцевальных залов дворянских домов — прямоугольных, вытянутых, по концам которых расположены небольшие помещения, отделенные от основной части двумя колоннами, несущими антаблемент, поддерживающий арку перекрытий боковых частей. Голицынская галерея была задумана как "грандиозное здание с базаром вроде Пале-Рояля". По обе стороны размещались двадцать четыре магазина, освещенных верхним светом через сплошное остекление крыши. Здание пассажа поражало современников блеском больших стекол на торцовых фасадах, "красующихся в раззолоченных рамах", обилием света, необычностью самого типа здания. Отделка интерьера, точнее, — отделка внутреннего прохода, напоминала нижние части фасадов жилых домов с вплотную приближенными друг к другу магазинными окнами. По второму этажу шел ряд таких же сдвинутых друг к другу окон, но сильно вытянутых вверх, прямоугольных. Обилие стекла, сокращение простенков, суховатая дробность форм, мерцание золота, чрезвычайно любимого и обильно используемого в это время, — все это отражает характерные стилевые особенности архитектуры второй трети XIX века.

К числу самых известных построек зодчего относится ансамбль усадьбы Марфино под Москвой. Усадебный комплекс, сооруженный в конце XVIII века для Салтыковых, был перестроен Быйовским для Панина в 1837–1839 гг. в стиле неоготики. Строительство загородных усадеб было единственной областью архитектуры, где в период классицизма допускалось применение неклассических ("готических") форм, так что выбор стиля как будто традиционен. Тем знаменательнее черты ансамбля. Стесненный коробкой и местоположением существовавшего здесь дворца, Быковский вносит в ансамбль да первый взгляд незначительное, но оказавшееся весьма существенным дополнение. Вместо традиционного подъезда к усадьбе со стороны парадного двора зодчий устраивает его со стороны пруда и смещает с центральной оси вбок; он строит через пруд мост, ставший благодаря этому одним из главных элементов ансамбля, а боковой въезд в парадный двор подчеркивает устройством въездной арки. Тем самым возникает доселе нечто небывалое: несколько равнозначных акцентов вместо одного, равновесие двух главных элементов вместо одного, господствующего. Панорамность и живописность довершили изменение характера ансамбля. Он рассчитан на обозрение не с одной оси (главная ось дворца не является здесь главной осью ансамбля); роль главной оси ансамбля выполняет пространство между двумя главными зданиями с виднеющимися в просвете между ними зданиями двух храмов. Подобное построение центральной части усадебного комплекса, основанное на равновесии двух объемов, неза-фикспрованность главной оси, как бы плавающей в пространстве, определяют панорамность этого живописного ансамбля. По мере движения по берегу или по дороге, ведущей к дворцу, возникает каждый раз новое соотношение главных объектов и весь ансамбль выглядит по-иному. Другими словами, в отличие от архитектора классицизма, даже в пространственных построениях стремившегося к передаче ощущения постоянства и устойчивости, архитектор периода романтизма стремится к обратному — к многообразию, изменчивости, контрастности.

В ансамбле Марфина поражает еще одно — своеобразная нейтральность архитектуры. Главное здесь не здания как таковые, а их соотношение друг с другом и с пейзажем, а в результате — не столько отдельные здания, сколько архитектурный пейзаж, ими организуемый.

Та же нейтральность отличает композицию гражданских построек Быковского. Но в этих сооружениях, возведенных на улицах города, отчетливее выступают общие для времени стилевые черты и меньше индивидуальность мастера. Это относится прежде всего к спроектированным им многочисленным жилым домам и общественным зданиям: Горихвостовская богадельня (1839), дома Фонвизина, Рахманова, Лорис-Меликова в Милютинском переулке, Вонлярлярского у Благовещенского моста в Петербурге (1840-е годы) и др., Мещанское училище и Земледельческая школа на бывш. Большой Калужской улице, Московская семинария на Божедомке (1838), Варварин-ский приют с церковью, Странноприимный дом в Хамовниках, мучные лавки на Болотной площади (1842) и т. д. В композиции каждого из сооружений, несмотря на разнообразие приемов и форм, варьируется один и тот же исходный принцип — равномерность акцентов и составляющих элементов. В относительно скромных по размерам постройках, например в доме Лорис-Меликова, в зданиях Мещанского училища, Земледельческой школы или семинарии на Божедомке, композиция фасада строится на едином ритме акцентов.

Деятельность Быковского разнообразна. Кроме перечисленных сооружений им было спроектировано большое число гражданских зданий и очень много церквей. По его проекту была выполнена так" же реставрация Архангельского собора в Московском Кремле.

В 1844 г. благодаря хлопотам и неустанным стараниям зодчего в Москве был основан Художественный класс — будущее Училище живописи и ваяния, превратившееся после присоединения к нему реорганизованного Московского дворцового архитектурного училища в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Наконец, в 1867 г. по инициативе и при активном участии Быковского было создано первое в России архитектурное общество — Московское. Быковский стал его первым председателем. Речь, произнесенная на заседании, посвященном годовщине Московского архитектурного общества, отразила значительную эволюцию взглядов зодчего. В частности, теперь, в 1860-е годы, Быковский не столько связывает развитие архитектуры с духом времени и народа, сколько видит обусловленность ее эволюцией строительной техники, изменением характера материала и конструкций. Получившая широкий резонанс, эта речь, как и его знаменитая речь в 1834 г., стала своеобразным кодексом общественного служения архитекторов обществу. Программа Московского архитектурного общества, которую отстаивал Быковский и которую ему удалось отстоять, определила на много десятилетий вперед характер его деятельности. Быковский выступил с инициативой основных начинаний общества: периодического чтения научных докладов, посвященных наиболее актуальным проблемам строительной техники, составления программы архитектурной выставки и архитектурного музея, идеи организации преподавания для строительных рабочих.

В 1880-е годы Быковский отходит от проектной деятельности. 9 ноября 1885 г., переступив порог своего 85-летия, зодчий умер.

Федор Осипович Шехтель принадлежит к числу крупнейших зодчих рубежа XIX–XX столетий. Сознательная жизнь и творчество этого замечательного мастера связаны по преимуществу с Москвой. И хотя он, подобно своим современникам, много проектировал для провинции, его творчество ассоциируется прежде всего с древней столицей; здесь находятся постройки, принесшие Шехтелю известность и определившие его вклад в историю не только русской, но и мировой архитектуры.

Шехтель начал с эклектики, работал много в этом стиле и пользовался в 1890-е годы довольно широкой известностью. Одновременно Шехтель — едва ли не самый яркий в России представитель модерна.

В отличие от определенной статичности творчества архитекторов-эклектиков, творчество Шехтеля — в непрерывной динамике стилевых исканий.

Шехтель — не только русский зодчий предреволюционного периода, но и советский зодчий. Председатель Московского архитектурного общества последнего предреволюционного десятилетия, он возглавлял его и в первые пять послереволюционных лет. Велико значение Шех-теля-педагога, преподававшего композицию в Строгановском училище с 1898 г. вплоть до смерти в 1926 г.

Шехтель родился в 1859 г. в Саратове. Об отце его известно только, что он был инженером-технологом. Мать зодчего и жена (он был женат на своей кузине) происходили из семьи саратовских купцов Жегиных. Яркой и известной личностью был отец его жены Т. Жегин, приятель П. М. Третьякова, близкий к кругам московского просвещенного купечества, увлекавшийся искусством и коллекционированием. Эта дружба, вероятно, и была причиной того, что мать Шехтеля Дарья Карловна служила экономкой у Третьяковых, в доме которых часто бывал молодой Шехтель.

К сожалению, архив зодчего утерян. Поэтому канва его жизни, особенно детства и отрочества, прослеживается смутно, не позволяя ответить на многие вопросы. Неизвестно, где он получил первоначальное образование. В его личном деле из фонда Строгановского училища, хранящегося в Центральном государственном архиве литературы и искусства, имеется аттестат об окончании Тираспольской католической гимназии. В находящемся в том же архиве фонде Училища живописи, ваяния и зодчества — тот же аттестат и данные об учебе в училище в 1876–1877 гг. в третьем «научном» классе. Об остальном документы молчат. В мемуарах встречаются упоминания о работе Шехтеля архитекторским помощником у известных московских зодчих конца XIX века А. С. Каминского и К. В. Терского. Имеются даже данные, что, будучи помощником последнего, Шехтель не просто помогал ему в проектировании театра «Парадиз» на Большой Никитской (ныне улица Герцена, Театр имени Вл. Маяковского), но и составил проект фасада. Работа у обоих зодчих оказалась, бесспорно, плодотворной для Шехтеля. Каминский — талантливый проектировщик, одаренный акварелист, знаток русского и западных средневековых стилей. Не без импульсов, полученных у Каминского, а может быть, и под его прямым влиянием сложился устойчивый, проходящий через всю жизнь интерес к средневековому зодчеству, в тесной связи с осмыслением системы которого находятся поиски и открытия Шехтеля. Не без влияния Каминского развился, вероятно, и колористический дар Шехтеля — одного из самых замечательных мастеров цвета в архитектуре. Наконец, Каминский сыграл, очевидно, большую роль в судьбе молодого зодчего, введя его в круг московского просвещенного купечества и обеспечив его рекомендациями в среде состоятельных заказчиков. Но это всего лишь догадки. Может быть, будущему зодчему в этом помогла мать, служившая у Третьяковых экономкой и бывшая фактически членом их семьи. Однако членом этой семьи был и Каминский (жена его урожденная Третьякова).

У Терского будущий зодчий мог получить также знание стилей, любовь к Москве и древнерусской архитектуре.

До нас не дошли сведения, по какой причине Шехтель оставил Училище живописи, ваяния и зодчества, как протекало формирование его дарования, когда созрела решимость всецело посвятить себя архитектуре, определилось призвание, а главное — появилась вера в него.

С конца 1870-х годов Шехтель начинает работать самостоятельно. Но в первое время занятия архитектурой занимают в его творчестве сравнительно скромное место. Шехтель иллюстрирует и оформляет книги, журналы, рисует виньетки, адреса, театральные афиши, обложки для нот, меню торжественных обедов. Вместе с братом А. П. Чехова художником Н. П. Чеховым, с которым он познакомился и подружился в училище, Шехтель пишет иконы и создает эокизы монументальных росписей.

Но самое большое место в деятельности молодого Шехтеля до конца 1880-х — начала 1890-х годов занимает работа театрального художника. Он создает костюмы и эскизы декораций, и эта деятельность позднее, в 1890 — 1900-е годы, как бы найдет продолжение в проектировании театров и народных домов.

Шехтель как театральный декоратор тяготеет к сфере искусства, бывшей для конца XIX века анахронизмом, — к эпигонской романтической декорации казенной оперной сцены. Он работает помощником "мага и волшебника"-, декоратора Большого театра К. Ф. Вальца — непревзойденного мастера превращений, сказочных метаморфоз, феерий, разрушений, бурь, фонтанов, прославившегося постановками, представлявшими красочные, поражающие зрелища. Это одна сторона театральной деятельности молодого Шехтеля. Вторая — народный театр и оформление народных гуляний. Он работает художником у знаменитого М. В. Лентовского, ориентировавшегося на вкус массового зрителя, создателя театра «Скоморох». Об одной из постановок под названием «Весна-красна» можно составить достаточно полное представление, поскольку сцены с ее изображениями были изданы Шехтелем в виде специального альбома.

Таким образом, истоки архитектурной деятельности Шехтеля восходят к двум источникам — к дожившей до конца столетия романтической традиции, оказавшейся особенно живучей в оперном и балетном театре, и к традиции народного театра.

Шехтель — типичная для конца XIX — начала XX века фигура: художник, пришедший в архитектуру, человек, не получивший специального образования. Тенденция к всеобщему и радикальному обновлению сложившихся норм не только в России, но и повсюду в Европе выражает себя в наплыве в архитектуру лиц, минимально зараженных свойственными профессионалам предрассудками и потому более склонных к новшествам. Едва ли многие исторические периоды, разве что эпоха Возрождения, могут похвалиться таким обилием проектирующих, работающих в области архитектуры и художественной промышленности живописцев. Очевидно, это объясняется внутренними потребностями двоякого рода: во-первых, необходимостью переосмысления догматов своего искусства и искусства архитектуры, издавна считавшегося стилеобразующим; во-вторых, притягательность проектной практики для живописцев во многом обусловлена тем, что эстетика рубежа столетий и всеобщая убежденность в преобразующей миссии искусства и его жизнестроительной функции связываются с архитектурой, точнее, с задачами преобразования жизненной среды обитания человека.

Однако то, что для большинства художников — В. М. Васнецова, В. Д. Поленова, К. А. Коровина, А. Я. Головина, А. Н. Бенуа, С. В. Малютина, М. А. Врубеля и других — осталось все-таки эпизодом, "архитектурными упражнениями", для Шехтеля стало делом и смыслом жизни.

О раннем периоде творчества Шехтеля едва ли когда-нибудь удастся составить достаточно полное представление. Он получил право на производство работ, которое давалось званием техника-строителя, лишь в 1893 г., когда проектировал особняк Морозова на Спиридоновке (ныне улица А. Толстого). Между тем известно, что уже в середине 1880-х годов по его проекту ведется застройка имений Кирицы и Старожилово в Рязанской губернии, строятся загородные дома в Московской и Ярославской губерниях, отделываются интерьеры московских особняков.

Строительство дач, особняков и отделка интерьеров московских домов разветвленной фамилии Морозовых, сопутствовавшие этим работам творческий успех и признание определили дальнейшую судьбу молодого Шехтеля. Очевидно, запоздалое получение диплома техника-строителя в 1893 г. одновременно с утверждением в Московской городской управе проекта особняка Морозова свидетельствует об окончательно созревшей внутренней решимости Шехтеля посвятить себя по преимуществу архитектурной деятельности.

Работы Шехтеля, начиная от наиболее ранних, обнаруживают устойчивость и определенность интересов и симпатий, говорят об его увлечении средневековым зодчеством во всех его модификациях — древнерусским, романским, готикой. В спроектированных зодчим объектах обнаруживается хорошее знание и других стилей. Достаточно, например, назвать созданные в соответствии со сложившимися ассоциациями между назначением и стилем вестибюль в особняке Морозова во Введенском переулке в египетском стиле, гостиную того же особняка и гостиную особняка Морозовой на Спиридоновке в стиле рококо, ванную в доме Ушкова в мавританском стиле и т. д. Однако столь же очевидно и другое — неизменное предпочтение отдавалось русскому, романскому и готическому стилям.

Причем, насколько можно судить по выявленным сегодня постройкам Шехтеля, основные искания и открытия 1890-х годов связаны именно с готикой. В «русском» стиле он проектирует убранство Тверской улицы к коронационным торжествам, Исторический музей, церкви, Народный дом и народные театры.

Исторический музей — еще всецело ученическая работа, выполненная Шехтелем, очевидно, в пору пребывания в Училище живописи, ваяния и зодчества. Из сооружений, спроектированных в «русском» стиле, наиболее примечательными являются Народный дом (1897), оставшийся неосуществленным проект деревянного театра для Сокольников, серия типовых проектов деревянных народных театров. Знаменательно, что в работе над ними Шехтель отталкивается от проекта Народного театра Гартмана для Политехнической выставки в Москве 1872 г. Отталкивается, но не повторяет. Для Народного театра в Сокольниках Шехтель нашел тип многоугольного в плане зрительного зала, со сближающимися к центру проходами и расположенными амфитеатром местами, компактный, вместительный, демократичный по облику. Наружные галереи, бывшие и в театре Гартмана, получили в проекте Шехтеля вид легких, обегающих здание двумя ярусами сплошных балконов и придали облику театра со стороны главного фасада прозрачность и гостеприимность. Фасады Народного театра, по существу, лишены декора. О принадлежности их к «русскому» стилю напоминают лишь башенки по сторонам входа.

Проект Народного дома (не осуществлен), созданный в 1897 г. по просьбе А. П. Чехова, с которым зодчий был дружен, впечатляет поистине классической чистотой и продуманностью плана, умением удобно и логично соединить разнородные помещения, обходясь при этом минимумом площади; в нем полностью отсутствуют пустые, неработающие пространства.

В этом проекте, а особенно в проектах сооружений в «готическом» стиле — особняках, дачах, усадебных домах, усилия Шехтеля направлены к преодолению традиционной фронтальности и к выработке системы приемов, обеспечивающих всефасадность. Композиция этого сооружения Шехтеля обнаруживает новую тенденцию, предполагая не линейное передвижение по улице, а круговой обход здания. Причем будущий мастер модерна заявляет о себе в усилиях передать художественными средствами богатство смены впечатлений, возникающих в процессе передвижения. Симметричные композиции А. Н. Померанцева и Д. Н. Чичагова статичны и динамичны одновременно. Композиции Шехтеля открыты, динамичны и вместе с тем уравновешены и замкнуты в своем круговом движении. Поэтому так настойчиво подчеркнут в облике Народного дома мотив кругового движения. Как и в проекте народных театров, акцентирование входа дает начало и толчок вновь и вновь возникающему круговому движению.

Еще более определенно сказываются новые черты в «готических» сооружениях Шехтеля. Разработанный впервые применительно к особняку Морозова на Спиридоновке в 1893 г. принцип пространственно-планировочной организации оказался очень емким и перспективным. Вряд ли этот принцип можно считать изобретением Шехтеля. Каждая эпоха стихийно рождает немногочисленные исходные принципы построения архитектурной формы, варьируемые затем в бесчисленном множестве индивидуальных творений. Находки Шехтеля относятся к их числу. То, что благодаря исключительной одаренности кажется на первый взгляд феноменом, уникальным по своему значению, при более внимательном анализе оказывается претворенным во многих сотнях, даже тысячах вариантов. Но даже и среди такого множества построек сооружения Шехтеля 1890-х годов сохраняют для русской архитектуры не только свое первооткрывательское значение, но и марку первоклассного творения.

В особняке Морозова нашли совершенное воплощение, и притом несколько раньше, те находки, о которых говорилось в связи с лучшими сооружениями Шехтеля 1890-х годов в «русском» стиле — народными театрами и Народным домом. Но если применительно к ним, несмотря на более позднюю дату создания, можно говорить скорее о зарождении приемов и принципов новой архитектурной системы, то, характеризуя «готические» особняки, хочется, наоборот, подтвердить факт наличия повой системы, созданной в расчете на длительное восприятие во времени, с множества точек зрения, постоянно меняющихся в процессе движения.

Расчет на «круговое» восприятие обусловливает необычность применяемых Шехтелем приемов и средств. Выразительность особняка Морозовой определяется главным образом логикой сочетания основных объемов. Отдельные мотивы повторяются на фасадах особняка Морозовой по нескольку раз, а то и десятки раз. Угловую башню поддерживает сюита башнеобразных объемов, граненой форме эркера уличного фасада вторят угловые башенки по краям самого крупного из башнеобразных объемов, повторяются формы крытых балконов. Наконец, варьируемое на много ладов островерхое завершение окон, аркад крылец-балконов, парадного подъезда, находящее отзвук даже в контрфорсах парадного подъезда и решетке ограды, создает ощущение мечтательности и романтической приподнятости.

Сдержанное применение декора влечет за собой увеличение значимости отдельной детали и позволяет сосредоточить внимание на главном, добиться эмоциональной выразительности.

Планы, фасады, интерьеры особняка Морозова создают впечатление удивительного единства, не похожего на единство архитектурных сооружений предшествующего времени. Казалось, что центром и композиционным ядром здания является группа помещений аванзала и вестибюля, что аванзал и вестибюль — своего рода внутренний стержень, узел и отправной элемент сложной структуры особняка. Анализ подтвердил это предположение, обнаружив наличие кристально ясного и простого замысла и одновременно — существование жестких принципов проектирования, применяемых от проекта к проекту. Оказалось, что планировочно-пространственная организация здания и система пропорций, ритмика, размеры тех или иных элементов вплоть до размеров мебели — все определяется соотношением исходных геометрических форм: стороны квадрата и его диагонали — длины, ширины и высоты аванзала. Все без исключения остальные размеры являются кратными или производными от основных — квадрата и прямоугольника. Оказалось также, что из древнерусского зодчества заимствован и при этом творчески переосмыслен и другой прием, распространенный в хоромном строительстве, — многосоставность плана и объема, образующего несколько относительно самостоятельных групп помещений.

Непосредственная зависимость между логикой построения плана и композицией наружных объемов осмыслена и закреплена художественно. Внутренние помещения не ощущаются как нечто изолированное по отношению к наружным формам и пространству. Сложный, уступчатый объем здания как бы непосредственно взаимодействует с ним. Кроме того, облик многих интерьеров зрительно неотделим от наружных масс и объемов: одно как бы непосредственно является продолжением другого.

Живописный план здания логичен и тщательно продуман. Он возник в результате специальной заботы об удобствах и комфорте. Однако в полном согласии с эстетикой модерна они не являются самоцелью. Зодчий видит свою задачу в прямо противоположном. Его цель — заставить всеми доступными ему средствами забыть об этом, забыть во имя красоты и одухотворенности целого.

Шехтель выступает истинным певцом прекрасного не только в богатых особняках верхушки московского купечества, но и в собственном, скромном по размерам и формам доме в бывги. Ермолаев-ском переулке (ныне улица Жолтовского). Здесь тот же уют, та же забота об удобствах, виртуозная планировка (особенно если принять во внимание неудобную, неправильную форму участка), непередаваемое словами ощущение возвышенности, покоя и гармонии, не покидающее посетителя в интерьере даже сейчас, несмотря на утрату подлинной обстановки.

Все, что Щехтель делает на протяжении следующего десятилетия, лишь уточняет и развивает принципы, к которым пришел зодчий при проектировании особняка Морозовой. Иными стали формы. Они либо совершенно утратили сходство с историческим прототипом (таковы его значительные постройки начала 1900-х годов — особняки Рябушинского на Малой Никитской (улица Качалова) и А. И. Де-рожинской в Штатном (Кропоткинский) переулке, Московский Художественный театр, типография А. А. Левенсона в Трехпрудном переулке), либо тяготеют к «неорусскому» стилю (так в отличие от «русского» стиля XIX века принято называть направление в модерне, стилизующее мотивы и формы древнерусского зодчества). К числу лучших сооружений Шехтеля в «неорусском» стиле относятся: комплекс павильонов русского отдела на Международной выставке в Глазго (1901), за который Шехтель в 1902 г. был удостоен звания академика; Ярославский вокзал (1904), проектирование которого относится к 1902 г., собственная дача в Кунцеве (1905), дача А. А. Ле-венсона, проект Народного дома (1902).

В особняках Рябушинского и Дерожинской, внешне не имеющих пичего общего друг с другом и с особняком Морозовой, выдержан общий принцип построения здания "изнутри наружу", от центрального (композиционного) ядра, та же система геометрических и математических зависимостей. Но в архитектурном образе зданий определеннее зазвучала диссоиансность, трагическая гармония рубежного времени канунов и катастроф.

Выразительность и впечатляющая сила архитектурного образа особняка Рябушинского основаны на непосредственном взаимодействии контрастных, даже противоположных по своим характеристикам элементов, каждый из которых в свою очередь наделен взаимен исключающими чертами. Общий облик здания определяет противопоставление геометрически четких форм основного объема и силуэта (кубовидный объем, карнизы) и органических в своей неправильности балконов и крылец.

Великолепны интерьеры здания. Как и в особняке Дерожинской, в интерьерах определеннее, чем на фасадах, выявлена изобразительность форм, тяготеющих к природным. Их красота, богатство пространственных связей невольно заставляют забыть обо всем остальном. Планировка этого здания, как всегда у Шехтеля, продумана и целесообразна.

Заслуживает специального упоминания перестройка здания бывш. театра Лианозова для Московского Художественного театра (1902). Поэтика молодого театра оказалась удивительно созвучной поэтике и творческому кредо зодчего. Он сумел передать в архитектурном образе интерьеров свойственное неоромантическому мироощущению модерна высокое представление о деятельности художника как о служении, о театре — как о храме искусства, месте, где происходит священнодействие. Архитектура театра — явление уникальное. Царившая в нем атмосфера сосредоточенности и изящной простоты, полное отсутствие традиционной лепнины, позолоты, продуманность колористической гаммы, скупое использование стилизованного орнамента, где повторялся мотив волны и летящей над ними чайки, создавала у зрителя ощущение значительности самого факта прихода в театр, заражала трепетным ожиданием того, что должно произойти на сцене.

Зрительный зал театра спроектирован Шехтелем по принципу известного нам уже по особнякам контрасту темного низа и светлого верха: серебристо-сиреневая орнаментальная роспись потолка и фриза контрастировала с полумраком внизу подчеркнутым темно-зеленой кожей кресел партера. Нельзя не упомянуть о занавесе театра со знаменитой, летящей над волнами прекрасной белой чайкой. Символ, созданный Шехтелем, чрезвычайно емок и многозначен. В нем содержится напоминание о духовных истоках театра, связанных с драматургией А. П. Чехова.

В сооружениях «неорусского» стиля обращает на себя внимание лирическая трактовка первоисточника, вызывающая деформацию исходных форм. Зодчего интересует не буквальное воссоздание прототипов, а связанные с ними переживания. В постоянной заботе зодчего о красоте находит выражение убежденность, что искусство должно быть полезно прежде всего своей способностью дарить людям радость, украшать жизнь и возвышать душу. Это ни в коей мере не означает забвения практических нужд. В архивах сохранилась докладная записка управляющего железной дорогой Москва — Ярославль — Архангельск, специально отмечавшего экономичность проекта Шехтеля: убранство Ярославского вокзала много дешевле традиционного штукатурного; в нем удобно и рационально используется застроенная площадь.

Творчество Шехтеля второй половины 1900-х годов проходит под знаком создания торгово-банковских сооружений. Они замечательны художественным переосмыслением и выражением в композиции фасадов пространственности их каркасной металло-кирпичной структуры. Это не значит, что до 1904 г., когда Шехтель произвел перестройку банка Рябушинских на Биржевой площади (ныне площадь Куйбышева), зодчий не занимался строительством подобного рода зданий. На протяжении 1898–1900 гг. им спроектированы и построены торговый дом М. С. Кузнецова на Мясницкой (улица Кирова), торговый дом Аршинова в Старопанском переулке, "Боярский двор" на Старой площади. Однако в каждом из этих зданий обнаруживается либо некоторая паллиативность, либо несамостоятельность, скажем, отголоски венского модерна. Что же касается трех названных сооружений, а также неосуществленного проекта банка на Никольской улице (1910), то здесь Шехтель абсолютно оригинален. Созданные им сооружения можно по праву отнести к шедеврам модерна в его строгом рационалистическом варианте. Шехтель сумел передать в облике зданий особенности конструкции, превратив стены из несущего элемента в ограждающую плоскость, положить в основу композиции особенности конструктивной системы. С присущим его дарованию умением находить непредвзятые и убедительные решения он передает заложенные, казалось бы, в самой структуре сооружения художественные эффекты, ее воздушность и пространственность.

В сооружениях Шехтеля, особенно в торгово-банковских зданиях, фактура и цвет материала, их контраст и сопоставления, художественно осмысленные, превращаются в одно из важнейших средств архитектурной выразительности. Роль фактуро-цветовых контрастов в общей системе средств возрастает по мере того, как проще, конструктивнее и однотипнее становятся формы, строже композиция.

В конце 1900-х — начале 1910-х годов в творчестве Шехтеля сказываются черты, навеянные, с одной стороны, ростом ретроспективистских тенденций, а с другой — внутренней эволюцией самого модерна, обнаруживающего все большую тягу к передаче в образах архитектуры своеобразной стандартизованности и массовости городского быта, начинающего находить красоту в унифицированном и массовом. Жизнь развеяла иллюзии, разрушив утопическую веру в возможность преобразования жизни средствами искусства. По мере изживания этой утопии рождается другая — техницистская. Отражением этого является усиление рационалистических черт в позднем модерне, обращение к традиции, отмеченной чертами чисто зрительной однотипности и простоты.

Наблюдаемое с конца 1900-х годов постепенное усиление ретро-спективистских тенденций в основе своей вызвано тем же, что и усиление черт чисто зрительного рационализма в позднем модерне. В основе тех и других — поиски нового канона, новых закономерностей, противостоящих уникальности и программному отрицанию обязательных правил в эстетике модерна. Ретроспективистские тенденции нашли, с одной стороны, отражение в неоклассицизме (неоренессанс), в попытках возродить их художественную систему во всей полноте, а с другой — в обращении к классике как источнику новых форм и новой художественной системы. Обе тенденции нашли отражение в творчестве Шехтеля. В качестве примера сооружений, где наследие русского классицизма выступает полностью переосмысленным, пропущенным сквозь призму новейших веяний, могут быть названы собственный дом Шехтеля на Большой Садовой (1909), выставочное здание в Камергерском переулке (1914) и библиотека-музей А. П. Чехова в Таганроге (1910).

Весьма плодотворные искания зодчего в этом направлении прервала первая мировая война. Грянула Октябрьская революция, началась гражданская война. Строительство почти прекратилось. И хотя в середине 1920-х годов оно возобновилось, творчество Шехтеля к этому времени теряет свое авангардное значение. Объяснений этому может быть несколько: во-первых, отпущенная каждому, даже самому большому, таланту мера саморазвития, во-вторых, причины программные, идейно-художественные.

Шехтелъ принял революцию и был в числе тех, кто сразу же начал сотрудничать с новой властью. Он был председателем Архитектурно-технического совета Главного комитета государственных сооружений, председателем художественно-производственной комиссии при НТО ВСНХ, членом и председателем комиссий жюри по конкурсам, которые объявлялись Московским архитектурным обществом, ВСНХ, Наркомпросом. Шехтель ведет и проектную работу. По его проекту строится павильон Туркестана на Всероссийской сельскохозяйственной выставке 1923 г. В числе неосуществленных проектов — архитектурная часть обводнения 50 тысяч десятин Голодной степи (1923), проект Мавзолея В. И. Ленина (1924), памятника 26 бакинским комиссарам, Днепрогэса (1925), крематория, Болшевского оптического завода и поселка при нем.

Проекты этих лет по преимуществу архаичны. Зодчий словно стремится к возрождению того, с чем прежде боролся, — к ретроспективности. Непонятную на первый взгляд ситуацию, думается, можно объяснить тем, что это не просто самоисчерпание, но и позиция. Сознательная позиция неприятия популярных в 1920-е годы идей производственного искусства, отрицания ценности искусства, провозглашения необходимости делания вещей. На эту мысль наводит содержание двух докладов, прочитанных Шехтелем во Вхутемасе. Первый, 1919 г., дошел до нас полпостъю. Он называется: "Сказка о трех сестрах — живописи, скульптуре и архитектуре". Объяснение, почему Шехтель, избегавший теоретизирования даже в период наиболее активной художественной борьбы за новый стиль, один из инициаторов и организаторов Выставки архитектуры и художественной промышленности нового стиля (1902–1903), обратился к несвойственной ему деятельности, дает красноречивая концовка речи: "Будем надеяться, что I Государственные Свободные Художественные мастерские в своей совокупности и, в частности, наконец-то налаженный архитектурный отдел дружно примутся за эту задачу, не обращая внимания на трудные условия, в которые поставлена работа художника в наше время. Таким образом, оправдается наша волшебная сказка о трех сестрах, взявших на себя благодарную задачу украсить наше существование, дать радость нашему глазу и повысить тонус нашей жизни.

Любовь все побеждает. Любя искусство, мы творим волшебную сказку, дающую смысл нашей жизни".

Но в 1919 г. стало невозвратным прошлым время сказок и грез. Наиболее радикальные новаторы предлагали сбросить искусство с корабля современности. Однако Шехтелю назначение искусства по-прежнему виделось в красоте, вносящей радость в жизнь человека.

Тот же смысл имела, вероятно, и другая лекция — "Мистика в искусстве", содержание которой, судя по сохранившимся отрывкам, сводилось к попытке осмыслить чудо (мистику) создания художественного произведения, чудо творчества. Вновь типична неоромантическая позиция, свойственная модерну и абсолютно чуждая конструктивизму, определяющему развитие советской архитектуры 20-х годов. Все это заставляет думать: а не является ли анахронизм проектов Шехтеля сознательным протестом против «антихудожественности», против отрицания самоценности красоты и искусства, столь распространенных в эстетике 20-х годов?

Так или иначе, но Шехтель вошел в историю отечественного искусства как крупнейший мастер рубежа XIX–XX веков, один из создателей национального варианта модерна, характерный и яркий представитель русской архитектурной школы конца прошлого — начала текущего столетия.

Умер Шехтель 26 июня 1926 г.