• Вестерн и эпос
  • Вестерн и фольклор
  • Вестерн и Фенимор Купер
  • Вестерн и авантюрный роман
  • Несколько заключительных слов
  • История легенд

    Вестерн и эпос

    Потеряв одного почтенного гражданина, двух лошадей и несколько тысяч долларов, золотоискательский поселок Покер-Флет, наспех выстроенный где-то в отрогах Скалистых гор, решил вернуться на стезю добродетели.

    Последствия этого решения, увековеченного Брет-Гартом в новелле «Изгнанники Покер-Флета», были таковы: из поселка выдворили профессионального игрока Джона Окхерста, профессионального пьяницу дядю Билли и еще двух профессионалок, известных в мужских кругах как Герцогиня и матушка Шиптон. К этой колоритной компании вскоре присоединился некий юный искатель счастья Том Симеон по кличке Простак, со сбежавшей от отца девицей Пайни. Процессия двинулась к перевалу, но так и не достигла его, оказавшись отрезанной от мира снежными заносами. И вот, чтобы отвлечься от мрачных мыслей и приглушить муки голода, Простак повел удивительный рассказ.

    «Несколько месяцев назад, — замечает Брет-Гарт, — ему случайно попала в руки «Илиада» в остроумном переводе Попа. Прекрасно усвоив фабулу и совершенно забыв слова, он изложил им основные события «Илиады» на ходячем жаргоне Сэнди-Бара.

    …Гомеровские полубоги снова сошли на землю. Забияка троянец и коварный грек под шум ветра снова вступили в бой, и высокие сосны ущелья, казалось, склонились перед гневом Пелеева сына. Мистер Окхерст слушал с удовольствием. Особенно заинтересовался он судьбой «Ухолеса» (так Простак упорно называл быстроногого Ахиллеса)».

    Странная на первый взгляд выдумка — превратить в рапсода бесхитростного парнишку с Дикого Запада и с едва прикрытой улыбкой заставить увлеченно внимать Гомеру пестрое и совершенно как будто неподходящее для этого общество. Неожиданный юмористический ход, действующий, надо признать, безотказно. Отчасти, может быть, и так. Но глубинный смысл эпизода останется неясным, если не знать, что по убеждению писателя, да и не его одного, освоение Запада столь же достойно эпоса, как Троянская война. «Илиада», пусть и переведенная с торжественного гекзаметра на крепкосоленый арго золотоискателей и пионеров, не случайно, вероятно, звучит в тех местах, где должен родиться новый эпос. Для Брет-Гарта это, нам кажется, утверждение равнозначности событий, и его ирония — лишь принятый им за наиболее подходящий к конкретной ситуации тон.

    Известный литературовед Джеймс Фолсом в капитальном научном исследовании «Американский западный роман» приводит мнение одного из предшественников Брет-Гарта: «Тимоти Флинт писал в 1826 году о Даниеле Буне (мы уже рассказывали о нем в главе «История без легенд». — Е. К.), что этому Ахиллесу нужен Гомер, который воспел бы его подвиги». Совпадение, как видим, весьма красноречивое. Мало того, уже в наши дни известный французский теоретик кино Андре Базен утверждал, что войну Севера и Юга вестерн превратил в троянскую войну, а «завоевание Дальнего Запада — это «Одиссея нашего времени».

    Однако вспомним, что гомеровский эпос, если воспользоваться определением Маркса, охватывающим нею древнегреческую литературу и искусство, относится к детству человечества. Как писал Гегель, «в настоящем эпосе выражается наивное сознание нации». Девятнадцатый век был веком зрелости цивилизации, весьма далекой от той прекрасной наивности, с которой созданы великие гомеровские поэмы. И как бы ни хотелось американцам найти своего Гомера, он просто не мог появиться, ибо ему не только не оставалось места и фургонах, забитых всевозможным домашним скарбом, среди переселенцев, умудренных опытом меркантильных столетий, но и не хватало бы времени на требующие неспешности эпические песни. Кроме того, совершенно прав М. М. Бахтин, который в своем докладе «Эпос и роман» заметил: «…эпический мир можно только благоговейно принимать, но к нему нельзя прикасаться, он вне района изменяющей и переосмысливающей человеческой активности». Вестерн же в процессе эволюции неоднократно менял точки зрения на прошлое, и оценка легенд (например, о генерале Кастере или о странствующем ковбое) колеблется от апологетического поклонения до полного отрицания. Иными словами, вестерн лишен необходимой для полноценного восприятия эпоса оградительной традиции.

    Поэтому применительно к нему можно говорить не о буквальном следовании — только на новом материале — канонам гомеровского эпоса, а о метафорическом толковании термина «эпопея», которая является наиболее «монументальной формой эпических произведений». Лучшие образцы вестерна можно назвать эпопеями в том смысле, что они, сохраняя все признаки жанра, опираются на свойственную эпическим творениям национально-историческую проблематику, в них есть возвышенное, идеализированное изображение героев. И поэтому такие фильмы, как, например, «Железный конь», «Крытый фургон», «Красная река», «Маленький Большой человек», о которых мы еще будем вести речь, все-таки ближе к эпопее в классической ее трактовке, чем к тому, что Гегель называл современной эпопеей, — буржуазному роману, представляющему, по его мнению, «прозаически упорядоченную действительность…».

    В то же время эпический герой почти всегда — герой социальный, его подвиги и деяния служат достижению общенациональных идеалов. Герой же вестерна — индивидуалист, и его благородство, самоотверженность, бесстрашие в защите слабых не имеют иных мотивов, кроме доброго сердца и — главное — кроме сохранения чувства самоуважения, основанного на неукоснительном следовании законам неписаного кодекса чести джентльмена. Рыцарство эпических персонажей есть лишь необходимый признак их личной безупречности, ибо иначе может оказаться скомпрометированным социальное лицо. А личность положительного персонажа вестерна этим рыцарством исчерпывается. Не так уж мало, конечно, но недостаточно, чтобы превратить Шейна и его экранных братьев в полноправных героев эпопеи. Итак, мы пришли к выводу, что жанр может содержать в себе эпические черты. Но он бывает и антиэпичным в тех очень частых случаях, когда национально-историческая проблематика присутствует в фильмах лишь по видимости или отсутствует совсем, подмененная задачами чисто развлекательными, а то и направленными на создание ложных идеалов.

    Вестерн и фольклор

    Переселенческий фольклор, фольклор фронтира, с самого же начала активно использовался почти всеми, кто работал в жанре вестерна. Это произошло, нам думается, по двум взаимосвязанным причинам. Прежде всего включение в книги, а затем и в фильмы фольклорных элементов — ситуационных и семиотических — делало их, пусть во многих случаях лишь по чисто внешним признакам, созвучными народной исторической памяти. Рассказчик, то есть автор вестерна, становился, таким образом, своим парнем, которому и веры больше. Другим побудительным мотивом активного обращения к фольклору, который также имеет целью сближение мира вестерна с массовым зрителем, является установление стилевой общности прежнего и нынешнего способов общения, характера и предмета юмора.

    Американский фольклор достаточно разнообразен, хотя по накопленным богатствам, что вполне понятно, конечно, уступает европейскому. И если не нужно подробно объяснять, почему вестерн совершенно ничего не черпал из богатейших россыпей негритянского устного творчества, ибо дело даже не в расовых предрассудках, а в самом факте неучастия негров в походе на Запад (предпринимавшиеся в последние годы попытки создать негритянский вестерн выглядят исторически неубедительными и основаны на некритическом копировании образцов жанра), то причины, по которым он почти совсем не вовлек в свою орбиту очень интересный сказочный фольклор, требуют некоторых комментариев.

    Этот фольклор слагался под сильным влиянием европейских литературных традиций. Не беремся утверждать, что лесорубы и трапперы, «которые, — как пишет в предисловии к сборнику «Они знали Поля Баньяна» профессор Мичиганского университета Ирл Бек, — всю ним у сидели в лесу, а весной и летом наведывались в большие города только затем, чтобы промотать заработанные деньги», — читали Распе, Бюргера или Рабле, но тем не менее их сказки и побасенки пропитаны мюнхаузеновским и гаргантюанским духом. Это и понятно, ибо почти все они были выходцами из Старого Света и в памяти их хранились те же веселые фантастические предания, которые питали творчество классиков.

    Вот как, по словам лесоруба Джо Мерфи, выглядел Поль Баньян: «От кончиков пальцев ног до корней волос роста в нем было 12 футов 11 инчей (то есть почти четыре метра. — Е. К.). Его вес — он сам это говорил, и я не сомневаюсь, что он говорил правду, — 888 фунтов. Когда он открывал рот для зевка, туда можно было всунуть десятиквартовую кружку». Чтобы накормить его досыта, требовались один олень, 33 фунта говядины, 2 бушеля жареного картофеля, 12 четырехфунтовых буханок хлеба, 7 галлонов кофе, 6 окороков, 12 дюжин яиц, 678 блинчиков и 6 галлонов сиропа к ним.

    Среди: множества невероятных историй о Баньяне есть, например, такая. Однажды он увидел пятьдесят уток, пивших из канавы. Поль свистнул, чтобы они подняли головы и он мог бы сразу подстрелить всех. Но тут его ужалил в нос москит. Рука дрогнула, и вместо голов он отстрелил у всех пятидесяти клювы».

    Все это не могло понадобиться вестерну. Не в том лишь дело, что вместо романтического ковбоя на быстроногом скакуне этот фольклор предлагал образ лесоруба-геркулеса, оседлавшего тяжеловесного и тихоходного вола. Главное в другом: жанру вообще была всегда чужда сказочная фантастика, ибо он силен в первую очередь тем, что умеет делать неправдоподобное убедительным. Здесь же была стихия чистого вымысла. Поэтому специфика жанра предписывала ему строгий отбор даже в рамках своего раздела — устного творчества времен похода на Запад.

    Впрочем, принципы отбора материала зависели не только от специфики. Раскрывая, например, капитальный труд Б. Боткина «Сокровища западного фольклора», мы обнаруживаем в нем большое число историй, посвященных индейцам. Но удивительно не их количество — ведь в конце концов индейская тема одна из основных в американской истории. Поражает другое: во всех этих историях индейцы необычайно привлекательны и наделены юмором, отнюдь не уступающим юмору белого человека.

    Вот одна из иронических новелл, записанных Боткиным. К Пятнистому Хвосту — вождю индейского племени — явился правительственный агент с предложением отдать белым в аренду на сто лет плодородную местность под названием Черные Холмы.

    «— Хорошо, — сказал вождь, — но взамен я хочу получить тех двух мулов, на которых ты приехал.

    — Они не принадлежат мне, — ответил агент. — Я не могу их продать.

    — Кто говорит о продаже? Ты просто отдашь их мне в аренду.

    — На какой срок?

    — На сто лет.

    — Но от них же ничего не останется! Кроме того, они — собственность американского народа.

    — Но ведь Черные Холмы тоже не моя собственность. Они принадлежат индейскому народу. Кстати, как ты думаешь, что останется от них через сто лет?»

    Таких диалогов в вестерне не встретишь. Там шутят только белые. До начала шестидесятых годов напрасно было бы искать в нем и неоднократно разработанные в устных рассказах переселенцев и трапперов истории о том, как сурово был наказан вождем воин, убивший белого, или о том, как индейцы, сражаясь с солдатами, спасали от смерти фермеров и их семьи.

    А теперь — коротенькая история, приведенная П. Боткиным в его сборнике: «Один человек поймал конокрада, посадил на лошадь, привязал за шею к дереву и лег спать. «Представьте себе, — смеясь, рассказывал он потом, — лошадь ночью ушла, а парень остался висеть». Это один из многочисленных примеров черного юмора, которым насыщен ковбойский фольклор. В том же сборнике находим такую запись. Некто говорит: «Мы повесили Джима за кражу лошади, а потом выяснилось, что он ее не крал. Надо же, какую шутку он с нами сыграл!»

    Не беремся категорически утверждать, что авторы фильма «Инцидент в Окс-бау» читали именно эти мрачноватые прибаутки. Но совпадение слишком поразительно, чтобы оставить такую мысль. Обе ситуации, переведенные из юмористического в драматический план, составляют сюжетную основу их картины. Там тоже вешают людей по обвинению в скотокрадстве, а потом обнаруживается полная их невиновность. Вешают же их на деревьях, используя лошадей вместо традиционных табуретов.

    Проведенная нами параллель весьма любопытна для взаимоотношений фольклора и вестерна. Жанр жадно впитывает в себя все, что подчеркивает жестокость нравственной атмосферы времен освоения Запада. Как раз она и придает ему нужный колорит, как раз она и есть главная мотивировка той крайней беспощадности, с которой борются друг с другом Добро и Зло. Позже, выясняя родственные связи вестерна и авантюрного романа, мы будем говорить о степени условности в восприятии происходящих на экране потасовок, перестрелок, многочисленных смертей. Это исследование снова подтвердит тезис о противоречивости жанра, о присущих ему противоположных тенденциях, оказывающих одновременно дурное и благотворное влияние на зрителя. Ведь фильм «Инцидент в Окс-бау», восприняв жестокость фольклора, переосмыслил ее, направив против жестокости нравов. Но во многих других случаях вестерн, постоянно манипулируя жестокостью, вольно или невольно заражается ею. Причем инфекция проникает по двум каналам: и от самого материала и от уродств современной жизни.

    Вестерн, в общем, хотя и шумный, но достаточно немногословный жанр. О. Генри с полным знанием дела констатировал однажды: «В Техасе разговоры редко бывают связными. Между двумя фразами можно проехать милю, пообедать, совершить убийство, и все это без ущерба для развиваемого тезиса». Диалог в вестерне, как правило, информативен и полностью функционален по отношению к фабуле. Его сухость смягчается шуткой, разумеется, тоже функциональной. Истоки этих шуток — все в том же черном ковбойском юморе. Вот еще один — в добавление к прежним — пример из книги Боткина. Рассказ об адском холоде в Монтане завершается эпизодом с неким игроком, который, выйдя из салуна и направляясь домой, замерз, миновав лишь один квартал. Тот, от чьего имени ведется повествование, в заключение говорит: «Он нам пригодился. Мы повесили на него фонарь, который светил нам всю зиму».

    А вот диалог из фильма «Дестри снова в седле»:

    «— Мне кажется, что, уехав из города, шериф здесь кое-что оставил.

    — Что же?

    — Тело, например».

    Из фильма «Юнион пасифик»:

    «— Вы знали десятника?

    — А что с ним?

    — Ничего особенного. Убит».

    В фильме «Ковбой» один из персонажей, нападая на другого с ножом, мило улыбаясь, говорит: «Ну-ка посмотрим, что ты ел на завтрак». И так далее.

    Особенности юмора разных народов несомненно связаны со складом национального характера и национальной судьбой. Французы смеются иначе и над иными вещами, чем англичане, а те в свою очередь далеко не всегда могут воспринять немецкую шутку. Что же касается черного ковбойского юмора, то он, на наш взгляд, является прямым следствием условий существования. Этот жестокий юмор возник как защитная реакция на действительность. Перевод страшного в смеховой план несомненно помогал людям вписаться в эту действительность. Теперь такая защитная реакция нужна, пожалуй, не менее, если не более, чем тогда. И черный юмор — как зонтик над головой в дождливую погоду.

    Вестерн и Фенимор Купер

    По признакам внешнего сходства предшественником вестерна полагалось бы считать одного из отцов американской литературы Фенимора Купера. Эти признаки можно без всяких натяжек счесть основными: одинаковость тематики (трапперство, жизнь переселенцев, поход за Аллеганы и т. д.), идентичность топографии (через леса Новой Англии и Скалистые горы — в прерию), столь же полную идентичность персонажей (скваттеры, охотники, разведчики, индейцы), наконец, общность исторического времени (франко-английские столкновения из-за новых территорий, война за независимость, первый период освоения Запада). У классика есть все, что нужно жанру, — динамичность сюжета, острота фабулы, благородные герои-одиночки, ведущие полную опасных приключений жизнь, резкое разграничение добра и зла, определенность поступков и побуждений, единение и единоборство с природой. И тем не менее Купер внутренне чужд миру вестерна. Это обстоятельство, в несомненности которого мы постараемся сейчас убедить читателя, многое проясняет в понимании жанра, которому оказались нужными лишь первый, событийный слой романов классика и внешние, поверхностные характеристики его главного героя и который практически совсем не случайно почти обошел стороной всю большую американскую литературу.

    Парадоксальность сложившегося положения распространяется, как нам кажется, хотя и не в столь очевидной форме, вообще на характеристику отношений литературной классики и кинематографа. В одном из своих интервью Илья Эренбург, приведя большое число примеров, высказал мысль о том, что чаще всего хорошие фильмы ставятся либо по дурным романам, либо по самостоятельным сценариям. При всей полемичности такого вывода он отнюдь не лишен оснований. Мы не будем настаивать на абсолютной правильности и применимости этой формулы ко всем явлениям мирового кино даже не из-за исключений, которые можно найти в искусстве разных стран, а исходя из того простого факта, что поиски подхода кинематографа к большой литературе интенсивно продолжаются и разумнее подождать новых результатов, чем пророчествовать. Однако, исследуя прошлое и настоящее, к утверждению Эренбурга стоит прислушаться, особенно рассматривая нашу тему.

    Действительно, мастера вестерна, ставя фильмы по оригинальным сценариям или экранизируя беллетристику весьма невысоких достоинств, добивались порой художественных побед, адекватных победам высокой литературы. Но они же терпели поражения, как только брались за экранизацию классики.

    Правда, справедливости ради, мы должны заметить, что жанр имеет на своем счету несколько интересных киноинтерпретаций серьезных романов и повестей-вестернов (например, «Инцидента в Окс-бау» Уолтера ван Тилбурга Кларка, уже знакомого нам «Шейна» Джека Шеффера, «Уорлока» Оакли Холла). Но, во-первых, это никак нельзя назвать устойчивой тенденцией, а, во-вторых, тот факт, что в американском кино нет ни одного значительного вестерна или просто фильма приключений, поставленного по Брет-Гарту, Джеку Лондону, Майну Риду, достаточно красноречив. Нет таких картин и по Фенимору Куперу, хотя к нему обращались не раз.

    Мы не собираемся опрометчиво броситься в длящуюся уже несколько десятилетий дискуссию о принципах перевода идей, образов и характеров с языка литературного на кинематографический. Ограничимся лишь констатацией очевидного. Вряд ли кто-нибудь станет оспаривать ту истину, что визуализация философских, психологических и эстетических категорий большой литературы, как правило, наталкивалась и продолжает наталкиваться на очень серьезные трудности при наиболее распространенном пока способе прямого следования за оригиналом. В этом случае происходит неизбежная адаптация смысла и образной системы литературного источника. Нет ли закономерности в том, что, скажем, более близким духу Диккенса оказывается не кинопересказ, вполне квалифицированно и даже талантливо осуществленный таким крупным художником, как Дэвид Лин, а киномюзикл «Оливер»? Его авторы шли не от законов литературы к кинематографу, а от законов кинематографа — к литературе. Но неудачи вестерна с экранизациями Фенимора Купера объясняются не только этими общими положениями. Мы увидим дальше, что жанр не просто адаптировал творчество классика, он попытался подмять его под себя.

    Купер создавал романтическую быль, вестерну же требовалась романтическая легенда. Купер — драматичен, вестерн — склоняется к мелодраматизму. Купер разрабатывал характеры, создавая для их наиболее интересного проявления острые ситуации и конфликты. Вестерн разрабатывает прежде всего ситуацию, приспосабливая к ней характеры. Используя один и тот же материал, обращаясь к тем же типам приключений, Купер и вестерн, по существу, оказались антагонистами. В доказательство этого мы расскажем о наиболее известной и наиболее типичной экранизации романа «Последний из могикан», осуществленной в 1936 году Джорджем Сейтцом.

    Режиссер и четыре сценариста при переделке книги в фильм решительно изменили самое главное — тональность куперовского романа. Все те непременные элементы развития интриги, правила расстановки действующих лиц, которые — практически — обязательны для фильмов приключений, особенно в их американском варианте, столкнулись здесь с нестандартностью куперовского таланта и мироощущения.

    «Последний из могикан» — разумеется, роман, а не фильм-элегия. Он — печальная песнь о невозвратном, о слиянии человека с природой, о свободе от бур-жуазности. Он — эпитафия древней культуре коренных обитателей материка и простоте человеческих отношений. Его главный трагический конфликт гораздо глубже, чем война французов и англичан из-за территорий или война гуронов и могикан. Трагедия, по Куперу, в неизбежности насилия, в предопределенности порабощения свободного человека — не только индейца, но и белого, — новым, буржуазным порядком. Поэтому «последние из могикан» для него не только мудрый вождь и его доблестный сын Ункас, но и Натти Бумпо по прозвищу Кожаный Чулок, охотник и следопыт, ведущий, подобно Уолдену — герою Торо, вольную жизнь в лесах. В них для писателя воплощены все достоинства «естественного человеческого состояния».

    Фильм повторил основные события романа, но повторил так, что от раздумий Купера, от его поэтики и философии не осталось ничего. Прежде всего все белые персонажи фильма представлены как носители высокой цивилизаторской миссии. Сюжет как будто бы Купера, а дух — Киплинга.

    Их главными врагами являются гуроны, которые, хотя формально и числятся союзниками французов, вызывают всеобщую ненависть своей свирепостью и жестокостью. Здесь как раз авторы фильма не слишком погрешили против романа, ибо и сам Купер — в этом одно из противоречий его мировоззрения — достаточно резко разделил индейские племена на «хорошие» и «плохие», относя к последним гуронов и ирокезов. Но трактовка положительного в образах индейцев никак не соответствует куперовским взглядам, ибо она предполагает молчаливое признание превосходства бледнолицых братьев и самоотверженное им служение. В таких верных слуг, безоглядно преданных своим саибам (простите за киплинговский термин, но он напрашивается), превращены, по существу, Чингачгук и Ункас. Не удивительно поэтому, что, хотя могикане и совершают те благородные действия, которые описаны Купером, не они и даже не Натти Бумпо выдвигаются на первый план.

    Ведущая роль отдана майору Хейуорду, центральными эпизодами фильма становятся те, где присутствует он. Подробно показано, как с риском для жизни он пробирается в становище гуронов, чтобы спасти Алису, дочь полковника Мунро. Ради придания этому герою еще большего веса и блеска авторы картины заставляют гуронов убить полковника, чтобы Хейуорд занял его место. В романе, между прочим, полковник только ранен.

    Смакуется эпизод, в котором Хейуорд, считая Кожаного Чулка своим соперником в любви, тем не менее благородно дает показания на суде в его пользу. Почти все как будто бы по Куперу, но акценты настолько смещены, а выбор сцен из романа столь тенденциозен, что сходство становится чисто формальным. Какие уж там элегии, когда так любо-дорого смотреть на доблестного майора. Показательно и перевоплощение Натти Бумпо в галантного кавалера, без конца ухаживающего за Алисой Мунро и в финале — как же без этого? — сочетающегося с ней законным браком. А по индейцам — гуронам — он стреляет, как по картонным мишеням: хладнокровно, без промаха и с видимым удовольствием.

    Таким образом, фильм свел книгу к схеме ординарного авантюрного романа. Это не случайность, не частный эпизод, ибо как раз авантюрный роман — один из самых мощных корней вестерна. Низведя классику до уровня банальности (примеров, подобных «Последнему из могикан», можно привести еще много), жанр в то же время в оригинальных своих картинах весьма плодотворно приспособил традиции европейского авантюрного романа к американскому материалу.

    Вестерн и авантюрный роман

    В одно прекрасное апрельское утро, как писалось в старину, а может быть, и в жаркий июльский полдень — мы не знаем точно, когда это было, — в контору издательства «Бидл и компания» явился молодой человек, отрекомендовавшийся Эдуардом Эллисом, писателем. Он был очень скромен и робок, этот девятнадцатилетний литератор, и долго мямлил нечто невразумительное, пока из него не удалось вытянуть, что он написал роман и предлагает издательству с ним познакомиться. Рукопись прочитали и решили рискнуть. У главы фирмы Эрастуса Бидла был, как видно, незаурядный деловой нюх: тираж романа «Сет Джонс, или Пленники фронтира», тираж по тем временам огромный — пятьдесят тысяч экземпляров, — разошелся почти мгновенно. Удачливый Эрастус воскликнул: «Черт возьми! Мы натолкнулись на золотую жилу!», а вдохновленный успехом Эдуард Эллис тут же засел за следующую книгу. Так в историю американской литературы были вписаны первые строчки новой главы, которую не совсем учено, но зато абсолютно точно по существу назвали «Пятицентовый роман».

    Произошло это в 1860 году, через двадцать лет после того, как Фенимор Купер завершил пенталогию о Натти Бумпо. Проще всего объяснить, дочему те сотни, тысячи маленьких томиков в желтых бумажных обложках, озаглавленных столь же интригующе, как и «Сет Джонс», получили наименование «пятицентовых романов». Это всего-навсего обозначение стандартной цены. Несколько сложнее проследить их генеалогию, ибо романы эти подвержены были достаточно разнообразным влияниям.

    Литературный вестерн сразу же, в первую очередь позаимствовал у Купера динамичного и экзотического героя, приспособив его для своих целей, то есть лишив психологической глубины. Эдуарду Эллису не пришлось особенно раздумывать над тем, кем будет его центральный персонаж. Сет Джонс — это тот же Натти Бумпо, охотник, скитающийся в лесах, добрый и мужественный, только, в отличие от него, не слишком склонный к размышлениям. Да и некогда размышлять, ибо приключения буквально наступают на пятки друг другу.

    Тридцать лет без передышки Эллис писал вестерны, и хотя он не сумел побить рекорд своего коллеги Прентиса Ингрема, создавшего шестьсот романов и бессчетное множество рассказов и пьес, все же книг у него не один и не два десятка. Кожаный Чулок появлялся почти в каждой из них все под новыми и новыми именами. Скажем, в 1887 году вышел роман «Рэнджер Кент, или Изгнанники границы», в котором опять действовал одинокий охотник Кент Уайтмен, очень похожий на Натти Бумпо. Как и в «Последнем из могикан», индейцы здесь похищали белую девушку и Кент помогал жениху этой девушки спасти ее.

    Та же история происходит и в романе Эдуарда Уиллета «Пять чемпионов, или Красавица лесов». Снова похищение индейцами юной красавицы, снова чудесное ее спасение молодым героем, которому неизменно помогает старый охотник. Такая многократная разработка одной и той же ситуации разными авторами характерна не только для литературного вестерна, но и для вестерна экранного. Мы убедимся потом, что, если мастера жанра всегда стремились даже в строго очерченных границах киновестерна к оригинальному сюжету, то затем по созданным ими эталонам выстреливались десятки картин, в которых раз за разом повторялось однажды найденное. Знаменитый «Дилижанс» Джона Форда, например, сделанный еще в 1939 году, и сейчас не оставлен вниманием копиистов.

    Необходимо заметить далее, что в «пятицентовых романах», как потом и в традиционном киновестерне, индеец никогда не становился главным героем. Он был или кровожадным врагом, или в лучшем случае преданным слугой белого человека. Наиболее популярной стала формула: «Бах! Бах! Бах! Еще трое индейцев упали лицом в пыль!» Тот же Эдуард Эллис, который в первом и — в общем — лучшем своем романе еще не совсем отступил от Купера в показе индейцев, еще пользовался не только черной, но и белой красками, довольно быстро начал изображать их только как коварных дикарей, подлежащих безжалостному уничтожению. Скорее всего, это обострение ненависти связано с индейскими войнами. И в романе Эллиса «Домик охотника» безупречный во всех других отношениях герой — Джордж Феррингтон — уже терпеть не может вообще никаких индейцев и разит их пачками.

    Непременной особенностью «пятицентовой» литературы было совмещение в одном герое требуемых жанром легендарно-романтических, идеальных черт с чертами реально существовавших людей. Скажем, в Кирке Уолтермайере из романа Энн Стефенс «Эстер, или История Орегонской тропы» легко узнается не только все тот же Натти Бумпо, но и знаменитый проводник и охотник Даниэль Бун, о котором мы рассказывали в первой главе.

    Почти все романы Эллиса и его коллег-современников написаны на жаргоне фронтира. Некоторые из них сейчас даже трудно прочитать из-за обилия арготизмов. Достаточно широко используется в таких романах грубоватый фольклорный юмор. Но как только герой оказывается в дамском обществе, он вместе с авто-ром переходит на чистый литературный язык. Вблизи возлюбленной нельзя допускать крепких выражений. В «Домике охотника» происходит такой диалог между Джорджем Фаррингтоном и дамой его сердца. Они — в лесной глуши, где помощи ждать неоткуда, — окружены индейцами. Выглянув в окно, Фаррингтон видит движущийся куст и гневно, явно забывшись, восклицает:

    — Это трюк, придуманный проклятыми индейцами!

    Героиня шокирована. Ни безумный страх, охвативший ее, ни прямая угроза гибели не могут заставить забыть о приличиях.

    — О, Джордж, — томно просит она, — пожалуйста, не говори так…

    Благородный Джордж тут же спохватывается. Он стыдится самого себя.

    — Прошу прощения, — галантно отвечает он. — Это трюк, придуманный индейцами, и за кустом прячется шомон.

    Нечто весьма знакомое видится нам в поведении героев в роковую минуту и слышится в их диалоге. Откуда эта жантильность и великосветский тон? Ну, конечно же, вы угадали — они из столь хорошо всем известного европейского авантюрного романа.

    Здесь следует договориться о терминологии. Понятие «авантюрная литература» трактуется обычно весьма расширительно. Им пользовались, констатирует А. Ю. Наркевич в «Краткой литературной энциклопедии», для обозначения таких разнородных явлений, как «поздний греческий роман, средневековый рыцарский роман, плутовской роман, «Симплициссимус» Х.-Я.-К. Гриммельсгаузена, всевозможные робинзонады, авантюрно-бытовой роман восемнадцатого века и др. Мы имеем в виду роман-фельетон, виртуозом которого был Эжен Сю, тот самый жанр, который молодой Карел Чапек назвал в своей блестящей статье 1924 года «Последним эпосом, или Романом для прислуги».

    Размышляя о неистребимой жажде эпического, Чапек полагает, что в наш бурный и нервный век, стремительность и сложность которого вряд ли оставляют надежду на создание современного высокого эпоса, заменой ему (или подменой?) служит авантюрный роман, роман приключений.

    «Думаю, — пишет Чапек, — что герцоги и графы из романа Фанни и Марии (имена прислуг. — Е. К.) являются своего рода вариантами эпических рыцарей, принцев и королей и что Фанни и Мария, лежа под своими полосатыми перинами, приобщаются к тысячелетней традиции Большого Героического Эпоса. Хотя Фанни влюблена в слесаря, а Мария выходит замуж за портного, в глубине их сердец дремлет извечный эпический инстинкт, культ героя, восторг обожания, преклонение перед силой и роскошью. В этом мире эпики богатство и знатное происхождение не соотносятся с понятием социального неравенства, а являются чем-то гораздо более простым и древним — идеализацией и прославлением человека. Мария знает, что ее портной не может на каждом шагу совершать благородные и героические поступки, у него попросту нет для этого времени; ни один из ее знакомых не может, даже на худой конец, стать рыцарем разбоя, потому что для этого у него тоже нет времени. Нужно быть графом или герцогом, чтобы без помех предаваться страстям, подвигам, любви или интригам. Знатность и богатство — вто как бы необходимое условие для романтического поведения и замысловатой фабулы. Вниз от баронов начинается область реализма, психологии, и не исключено даже — социальных проблем…» (сравните с записью А. П. Чехова: «Леночке в романах нравились герцоги и графы, но мелкоты она не любила»).

    Иначе говоря, по наблюдению Чапека, массовый читатель не нуждается в реалистическом описании своего бытия или, во всяком случае, нуждается в нем гораздо менее, чем в перенесении в условно-героическую среду «последнего эпоса». Американские потребители «пятицентовых романов» вряд ли отличались по вкусам и склонностям от своих европейских собратьев. Вот почему за «местным колоритом» литературного вестерна почти всегда легко просматривается традиционная схема авантюрного романа: те же роковые тайны, похищения, клады. Накал страстей приближался временами к температуре солнечных протуберанцев, безвыходные ситуации разрешались чудеснейшим образом, души злодеев были чернее ночи, а помыслы героев — прозрачнее и чище родниковой воды. Скромный трап-пор мог оказаться сыном герцога, а бандит — его родным братом, сбившимся с пути.

    В «Сете Джонсе, или Пленниках фронтира» тот самый пожилой охотник, которого Эллис, как умел, списал с Натти Бумпо, оказывался на самом деле загри-мированным молодым аристократом Юджином Мортоном, ушедшим в леса и принявшим другое имя потому, что ему казалось, будто невеста — разумеется, тоже аристократка, может быть, даже графиня — его разлюбила. В «Рэнджере Кенте, или Изгнанниках границы» девушка, которую похищают индейцы, конечно же, принадлежит к знати.

    Небезынтересно сопоставить это с теми впечатлениями, которые Чарлз Диккенс вынес из посещения Америки и которыми поделился с читателем в романе «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита», вышедшем в 1844 году, то есть еще за пятнадцать лет до «Сета Джонса». Герой романа, которому все встреченные им до того американцы прожужжали уши об их ненависти к сословным предрассудкам Старого Света, попав в дом преуспевающего дельца мистера Норриса, побывавшего в Англии вместе со всем семейством, с удивлением узнает, что «они близко знакомы с великими герцогами, лордами, виконтами, маркизами, герцогинями и баронетами и чрезвычайно интересуются всем, что их касается, вплоть до самых мельчайших подробностей». Однако, пишет Диккенс, «Мартину казалось довольно странным и до некоторой степени непоследовательным, что во все времена этих рассказов и в разгаре увлечения ими и мистер Норрис-отец и мистер Норрис-сын (который вел переписку с четырьмя английскими пэрами) усиленно распространялись о том, каким неоценимым преимуществом является отсутствие всяких сословных различий в этой просвещенной стране (то есть в Америке. — Е. К.), где нет иного благородства, кроме природного, и где общество зиждется на едином фундаменте братской любви и естественного равенства».

    Эта саркастически подмеченная Диккенсом двойственная черта американского мышления, сохранившаяся в известной степени и до сих пор (вспомните хотя бы бум, поднятый по поводу бракосочетания принца Монакского с кинозвездой Грейс Келли), отразилась, как мы видим, и в «пятицентовых романах». Их авторы довольно ловко приспособились к вкусам тех, кто, подобно мистеру Норрису, любил декларации о неоценимых преимуществах отсутствия «всяких сословных различий», проявляя одновременно жгучий интерес к «тайнам высшего света». И в «Домике охотника» героиня-аристократка отдает руку и сердце благородному выходцу из низов. То же самое происходит в «Пяти чемпионах, или Красавице лесов» и десятках других литературных вестернов.

    Однако как только эпоха освоения Запада отошла в историю и никто из американцев уже не мог стать ни пионером, ни переселенцем, ни траппером, ни вольным стрелком, иначе говоря, как только изменились реалии, надобность в аристократической родословной героя вестерна отпала, ибо теперь функции графов и герцогских сыновей могли с успехом исполнять ставшие столь же условно-героическими фигурами, но все-таки своими собственными, а не заимствованными, молодые герои фронтира.

    Одним из самых заметных персонажей этого второго этапа литературного вестерна стал, например, Мокассин Мэтт из романов Гарри Джорджа, техасский ковбой, лошадь которого писатель сделал столь же легендарной, как Баярда или Баязета. Он был сначала бандитом, потом рэнджером, то есть добровольным помощником шерифа. В 1880 году Эдуард Уиллер написал первый из двадцати пяти романов о рыцаре Запада Дедвуде Дике. В «МечтеДедвуда Дика» герой рассказывает, что однажды его даже повесили, поймав на месте преступления, но «друг перерезал веревку и привел меня в чувство. Таким образом, пока я висел, я заплатил свой долг правосудию. Я вернулся к жизни свободным человеком, и ни один закон в мире не может меня наказать за прошлые преступления». Дик был настолько популярен у читателей, что предприимчивые члены торговой палаты города Дедвуда (Уиллер сделал ого родом оттуда) наняли какого-то бродягу, одели его н ковбойский наряд, и этот оживленный коммерцией литературный персонаж служил привлечению туристов.

    Итак, к концу века литературный вестерн, продолжая пользоваться сюжетными конструкциями и атрибутикой европейского авантюрного романа, произвел замену героя вполне в национальном духе. Если, как пи-сел Чапек, знатность и богатство были как бы необходимым условием «для романтического поведения и замысловатой фабулы», то в литературном вестерне той же цели начало служить не аристократическое происхождение, не состояние, доставшееся по наследству, а умение стрелять без промаха и виртуозно держаться в седле. Дедвуд Дик, Мокассин Мэтт и другие герои «пятицентовых романов» превратились в людей, которые человек должен обладать либо натурой льва, либо никакой — таково требование сюжета. Чем сложнее его перипетии, тем схематичнее персонажи. Если ситуация должна быть захватывающей, не смеет быть захватывающей Цецилия (подчеркнуто нами. — Е. К.). Сочетание того и другого породило бы нечто жутковатое, нечто вроде Достоевского или Стендаля.

    Иначе обстоит дело со злодеями. У злодея на лбу уже лежит печать его низменной сущности. Он худ, у него восковой цвет лица, взгляд пронзительный и ледяной, нос ястребиный. Часто он уродлив. Голос его звучит отвратительно. Женщина-злодейка — это брюнетка ослепительной красоты, с необыкновенно жгучим взглядом. Плохие люди безоговорочно плохи. Похотливость, жадность, лживость и жестокость соединились для того, чтобы получился дьявол в человеческом образе. Злодей не знает иных увлечений, кроме злодейских, и ничем иным как злом он не занимается».

    Далее Чапек пишет, что если в жизни «как следует приглядеться к самому прожженному из злодеев, то, несомненно, можно заметить, что, собственно, не такой уж он ужасный злодей; хотя он и порядочная дрянь, хотя ему присущи тысячи слабостей, дурных наклонностей и болезней, пагубных страстей, есть в нем, хоть ты лопни, нечто такое, что не согласуется с понятием безнадежной испорченности. Я хочу этим сказать, что психология разрушает стройную и ясную моральную классификацию добра и зла… Таким образом, роман Марии или Фанни продолжает старую моральную традицию, утверждающую, что хорошее — хорошо, а плохое — плохо… В этом мире добродетельных и злонравных нет места для половинчатости и двуликости, предпосылок и смягчающих обстоятельств».

    И, наконец, один из важнейших для понимания долговечной популярности авантюрного романа вывод, в полной мере относящийся и к вестерну: «Странно, но факт: чем выше литература, тем безрадостнее конец романа. «Преступление и наказание» не заканчивается появлением на свет роскошного младенца. «Госпожа Вовари» не заканчивается свадьбой. Стриндберг в своих произведениях ужасает бездетностью и т. д. Действует некий скрытый закон, согласно которому качество литературы обратно пропорционально счастливому концу. Роман Марии или Фанни непременно оканчивается счастливо… Нравственный космос был бы развеян впух и прах, если бы этого не произошло. Сказка перестала бы быть сказкой, не будь змей в конце концов убит, а колдунья наказана, сказка превратилась бы бог знает во что, в нечто омерзительно напоминающее реальность».

    Откроем один из таких романов американского производства. Это не вестерн, а типичный роман-фельетон типа «Парижских тайн», и даже название у него схожее — «Тайны Нью-Йорка». Он принадлежит перу Виллиама Кобба и написан до 1878 года, потому что именно тогда был уже переведен на русский язык и отпечатан в Санкт-Петербурге, в типографии В. С. Балашева. Мы не собираемся пересказывать его подробно, страница за страницей, ибо их число приблизительно равно числу приключений и необычайных происшествий и волей-неволей даже краткое изложение происходящего растянулось бы надолго. Поэтому отметим лишь важнейшие, основополагающие события и авторские приемы.

    Колесо сюжета, как и полагается, вертится благодаря двум тайнам: тайне происхождения одной группы действующих лиц и тайне обогащения другой группы, связанной с убийством. В европейском романе, когда все загадки распутывались, оказывалось, что герои, не знавшие своих родителей, — дети герцога, графа или маркиза, а убийца — барон со своими прислужниками. В американском же варианте злодеями выступают два миллионера, а пропавшими без вести отцами — добропорядочные переселенцы, сколотившие себе капитал в Калифорнии. Однако на развитие и характер действия эта разница не оказывает никакого влияния. Она лишь подчеркивает местный колорит — не более того.

    Следуя требованиям жанра, автор «Тайн Нью-Йорка» громоздит одно необычайное событие на другое, скрепляя эти фабульные кирпичики цементом чудесных случайностей. Уже в самом начале романа происходит нечто из ряда вон выходящее: из кабачка, пользующегося дурной славой, извлекают мертвецки пьяного молодого оборванца, привозят его в дом миллионера и выдают за него замуж наследницу. Затем следует каскад не менее удивительных событий, в результате которых на сцену является сам президент Соединенных Штатов и по принципу «deus ex machina» вознаграждает добродетель и наказывает порок. Переход от одного события к другому, как уже было сказано, снизывают роковые или счастливые совпадения. И когда, например, казалось, что ничто не может предотвратить уничтожение пенсильванских нефтяных скважин, затеянное одним из злодеев миллионеров в целях еще большего обогащения, взрыв в последний момент предотвращал чудак ученый, всю жизнь, оказывается, разрабатывавший именно такой аппарат, который мог пригодиться для подобного дела.

    Почти ни один авантюрный роман не обходится без разбойников. В «Тайнах Нью-Йорка» — местный колорит! — их с успехом заменяют индейцы, нападающие на дилижанс. Вообще американские авторы, не нарушая традиционной схемы авантюрного романа, довольно умело вводили в нее национальную специфику, в особенности же такую экзотическую, как специфика освоения Дальнего Запада. Не составил исключения и Виллиам Кобб. В «Тайнах Нью-Йорка» есть не только индейцы, но и суд Линча и поиски золота в Колорадо, у Пик-Пайка.

    Теперь мы хотим обратить внимание читателей на описание героев и злодеев. Благородный рыцарь Эдмон Эванс, которого автор наделил профессией врача, «молодой человек двадцати пяти лет, блондин, с почти женским лицом; его голубые глаза останавливаются с невыразимой любовью на дрожащей молодой девушке, которую он поддерживает». Вот ее портрет: «…под крепом, покрывающим ее лоб, видны локоны восхитительно светлых волос. И в то время, как она подняла глаза к небу, как бы прощаясь с существом, которого уже нет на свете, открывается ее лицо, полное очаровательной грации и нежности».

    Первая встреча с мертвецки пьяным негодяем, которого вытаскивают из-под стола: «Лицо было синее, красноватые веки полузакрывали тусклые глаза, губа отвисла, белесоватая пена покрывала ее. Из груди вырывалось глухое хрипение». Описание другого злодея, которое можно было бы назвать «портрет с намеком»: «Лицо его было свежо, румяно, голова точно сделана из воска и на которую как бы наклеили волосы и усы после окончания ее выделки… Походка его была мерная, несмотря на то, что широкие плечи и крепкие члены свидетельствовали противу всякой, какой бы то ни было, аристократичности происхождения (!). Он был тяжел, как мешок с деньгами». Добавим, что оба эти мерзавца — брюнеты. Мы не знаем, читал ли Чапек «Тайны Нью-Йорка», скорее всего, нет, ибо он оперирует примерами только из европейских романов. Но это, в общем, не играет роли, потому что, как смог, надеемся, убедиться читатель, все главные особенности жанра в американском романе сохранены. И мы утверждаем еще раз, что если «Парижские тайны» и «Тайны Нью-Йорка» — кровные братья, то литературный, а затем и киновестерн — их прямые потомки.

    Это близкое родство вестерна с авантюрным романом устанавливается по приметам столь же безошибочным, хотя, быть может, не сразу уловимым. Авантюрный роман, как мы знаем, немыслим без тайны. В вестерне тайна из движителя сюжета превратилась в одну из основных характеристик героя. Эта загадочность потребовалась для превращения его в полубога, в фигуру легендарную, появляющуюся ниоткуда и уходящую в никуда. Каждый волен разгадывать загадку жизни героя в зависимости от собственной фантазии. И в этом, может быть, одна из наиболее притягательных черт вестерна.

    Следует оговориться, что сказанное относится не ко всем видам вестерна. Это лишь преобладающая тенденция. Существуют фильмы, где мотив раскрытия тайны руководит сюжетом или составляет один из важнейших его элементов. Например, в шедшей на советских экранах картине «Случай в пустыне» (оригинальное название «Циско Кид и леди») секрет расположения золотой жилы, которым владел герой, — главная пружина действия. Нелишне вспомнить также «Дилижанс», где центральный персонаж — Ринго Кид — отправляется в очень опасное путешествие, скрывая от всех, для чего он его предпринимает. И только в конце мы узнаем, что его целью была месть (кстати, типичный мотив авантюрного романа) за убитых отца и братьев.

    Наконец, есть разновидность вестерна, где интерес к происходящему поддерживается совсем без примеси таинственного. Это прежде всего фильмы, перелагающие на язык жанра биографии реальных лиц. Однако следует помнить, что именно в таких картинах чаще всего создавались легенды, ставшие — ив этом еще один парадокс вестерна — отправными пунктами для фильмов с таинственными героями.

    Вестерн вслед за авантюрным романом широко использует и необычные обстоятельства. Элементами его драматургической конструкции, причем элементами чаще всего основополагающими, являются и счастливая или роковая случайность, и чудесные избавления героев от смертельной опасности, и, наконец, сказочно Гюгатырские качества главного персонажа, во сто крат превосходящие возможности обычного человека.

    Странствующий герой почти никогда не появляется на экране со специальной целью — покарать зло, о существовании которого именно в том месте, куда он прибыл, было бы ему известно заранее. Он останавливается п каком-нибудь городке проездом, на часок, чтобы дать отдохнуть коню и подкрепиться стаканчиком виски. Но первая случайность уже подстерегает его за углом, а может быть, и еще ближе: раздаются выстрелы, он выбегает из салуна (или оглядывается, если дело происходит здесь же) и видит, как злодеи убивают хорошего человека и как никто не в силах им противостоять. Теперь он уже не может уехать: нужно сначала освободить городок от гнета страха.

    Затем начинаются случайности помельче, однако тоже весьма существенные. То неожиданно оказывается, что бандиты (или заправилы из железнодорожной компании, или капитан и сержант из отряда, охраняющего почтовую станцию, — в зависимости от рода вестерна) убили любимого брата героя, и тогда помимо общих рыцарских побуждений возникает дополнительный стимул для свершения подвигов — личная месть; то герой, преследуя своих врагов, вдруг находит никому не принадлежащие сокровища, которые по праву достаются ему; то в самый последний момент, когда кажется, что выхода нет и герой будет убит обложившими его со всех сторон негодяями, приходит — буквально по чистому случаю — спасительная помощь…

    И тайна, и возведение случая в закон повествования, и принцип «deus ex machina», не говоря уже о событийной экзотике и необыденности антуража, — правила игры, предложенные авантюрным романом и принятые читателем. Вестерн заключает со своим зрителем такой же негласный договор, который мы бы назвали «договором об условности». Он охватывает не только названные пункты, но и требует еще и начального принятия самого важного для жанра постулата: добро обязательно победит зло, финал предопределен.

    Вестерн продолжает (вспомним формулировку Чапека) «старую моральную традицию, утверждающую, что сам он будет ранен, но легко — достаточно для того, чтобы потребовалась помощь молодой девушки, которая вытащит его из домика, посадит в седло, и лошадь повезет его к ранчо ее отца, где через некоторое время сыграют свадьбу…

    Я никогда не видел подобного геройства в жизни…» Хотя фильм писателем и не назван, пересказ событий настолько типичен, что нет нужды идентифицировать этот отрывок с какой-либо конкретной лентой. Схожие ситуации, в которых проявляется геройство, выходящее за рамки возможного, встречаются во всех вестернах. Вот, например, картина Джона Форда, относящаяся приблизительно к тому же времени, — «Почтальон пони-экспресса». В ней уже не Билл Харт, а другой популярнейший актер вестерна — Том Микс, играя мужественного почтальона, которого тоже зовут Том, в белой шляпе и на белом коне отправляется на очередной подвиг. Он во всю прыть мчится прямо в пасть зверя — к логову бандитов, укравших золото, а вместе с ним и прекрасную блондинку Мэри Джейн. Он осаживает лошадь возле уединенного дома, забрасывает в окно верхнего этажа веревку с крюком, мгновенно взвивается по ней и, конечно, поспевает, в самый раз, именно в тот момент, когда главарь бандитов, уединившийся с девушкой, пытается насильно овладеть ею и уже почти добивается своей гнусной цели. Том бросается на негодяя, завязывается рукопашная, и хотя в запертую дверь ломятся члены шайки и вот-вот они ворвутся в комнату, Том не теряет присутствия духа, убивает своего врага, спускается вместе с Мэри Джейн по той же веревке, опоясывает этой веревкой дом, а конец ее вручает подоспевшим из военного лагеря стрелкам. Те скачут прочь, дом рушится, и из-под обломков вылезают поверженные в прах многочисленные бандиты с поднятыми руками. Но никакое — даже самое искусное — литературное переложение действия не передаст той захватывающей динамики и того гипнотизма сверхгероического, которыми экран берет в плен зрителя.

    Обратим также внимание на некоторые другие характеристики героя вестерна, генетически восходящие к герою авантюрного романа. Это прежде всего невероятная, многократно превосходящая все мыслимые нормы выносливость. Не выдерживают самые могучие лошади, отстают и чуть не замертво падают на землю обессилевшие спутники, а герой, как будто он выкован из железа, продолжает свой путь, не зная усталости и сметая любые преграды, как делал это его далекий предок Д’Артаньян, фантастическим вихрем промчавшийся по Франции — от Атлантического побережья к Парижу, чтобы спасти честь королевы. Трудно сказать, насколько близок был к истине дядюшка Смока Беллью, персонажа Джека Лондона, вдохновлявший своего изнеженного племянника рассказами о его отце, который «проскакал однажды сто восемьдесят пять миль без отдыха и насмерть загнал трех лошадей», но что любой герой вестерна проскачет, если нужно, и тысячу миль без передышки — не подлежит сомнению. Вне сомнений также его ловкость и находчивость. Он может, плотно окруженный врагами, все-таки обмануть их и вырваться из смертоносного кольца, спрятавшись под брюхом лошади, как поступил тот же почтальон Том, или распластавшись на ее крупе, как сделал шериф Кейн в фильме Фреда Циннемана «В самый полдень». Он может, подобно Фрэнсису Моргану из авантюрного романа Джека Лондона «Сердца трех», хитро сыграть на алчности преследователей, задерживая их разбросанными в пыли деньгами, как Джесси Джеймс, имя которого и составляет название фильма Генри Кинга. Он может… Впрочем, проще сказать, чего он не может. Пожалуй, только достать звезду с неба или же перестать быть столь непобедимым…

    Несколько заключительных слов

    Не только в советском киноведении, которое совсем не обращалось к общему анализу вестерна, но и в западном, посвятившем жанру довольно много капитальных трудов, нам так и не встретилось развернутое исследование всех его истоков. Между тем без знания этого конкретный анализ фильмов был бы, нам кажется, далеко не полным. Потому и возникла глава «История легенд», в которой сделана попытка обнажить главные корни вестерна. Причем не только сравнивая его с произведениями эпическими, как это делали французский теоретик Андре Базен и его соотечественник, критик Жан-Луи Репейру, не только намечая линии связи с фольклором, что тоже не прошло мимо внимания Репейру, но пытаясь проследить зависимость между творчеством Фенимора Купера, традициями европейского авантюрного романа и законами жанра.

    Подробная разработка каждой из этих тем требует отдельных книг. И потому мы поневоле должны были ограничиться лишь постановкой проблем. Тем не менее это, думается, все-таки дает возможность сделать некоторые выводы.

    Прежде всего — о неправомерности полной идентификации вестерна и эпоса, о том, что лучшим образцам жанра присущи только некоторые эпические черты. Затем — о целенаправленном отборе и переосмыслении фольклора, столь же целенаправленной адаптации героев Фенимора Купера. И, наконец, — об авантюрном романе как об одном из самых главных источников вестерна. Смешение этих разнородных элементов, смешение достаточно органичное, и позволило жанру обрести собственное лицо.