Эта глава посвящается началу «Сильмариллиона». Здесь Толкиен создает свою мифологию, своих богов и своих же эфирных существ. А вместе с ними создает он и эльфов, и гномов, и людей, о которых мы еще будем говорить. Поскольку во всем этом угадывается определенная связь с язычеством (ибо речь идет о своего рода богах, или, точнее говоря, Валар), нам придется кое–что уточнить и разъяснить. Это важно еще и потому, что толкиеновских Валар нельзя считать богами, а Толкиена — автором–язычником, поскольку, как мы знаем, он был убежденным, верующим католиком. Действительно, из того же католического катехизиса мы можем извлечь немало интересующих нас сведений, при том довольно полезных. К примеру, в начале этой весьма поучительной книги говорится, что «слово небо означает место, где обитают духовные сущности, — ангелы, окружающие Бога… существование ангелов, есть вопрос истинной веры… по сути своей, ангелы — это слуги и посланцы Божьи, ибо они неизменно созерцают лик отца своего небесного, доносят слова его и внемлют их звучанию.. » (§ 328–330).

«Будучи существами истинно духовными, они обладают мудростью и волей. Каждое из них по–своему индивидуально и бессмертно. Они совершеннее всех зримых существ. И немеркнущая слава их — тому свидетельство».

Слова эти удивительным образом подходят и к Валар, порожденным Эру, Первозданным и Единственным, сотворившим мир из пустоты. Согласно учению католической церкви, «мир начался тогда, когда слово Божье извлекло его из бездны» (§ 328).

Мир этот прекрасен, ибо «красота творения отражает несравненную красоту Творца».

Толкиен будет не раз подчеркивать красоту Валар и их творений. Впрочем, кое в чем толкования церкви и Толкиена расходятся: для церкви «человек есть высшее творение». У Толкиена же первое место в его мире занимают эльфы, хотя они и обречены в конце Третьей Эпохи покинуть Средиземье.

В «Сильмариллионе» проблему зла, воплощенного в Мелкоре, также можно толковать с точки зрения катехизиса католической церкви, тем более что в мире Толкиена человек не безгрешен и нередко служит Мелкору, претворяя в жизнь его черные замыслы:

«За нашими праотцами, избравшими непослушание, звучит глас богопротивного искусителя, обрекающего их на погибель через зависть. В Священном Писании и церковной традиции под искусителем подразумевается падший ангел по имени Сатана, он же дьявол.

Церковь учит, что изначально то был добрый ангел, ибо Бог сотворил его. Дьявола и прочих демонов Бог создал, конечно же, добрыми, ну а злыми они сделались сами собой».

Применительно к человеку проблема зла — величайшая из тайн. Толкиен решает ее, рассматривая злодеяния Мелкора в эсхатологическом контексте, в котором зло на мгновение становится добром или служит добру. Бог не допускал неоправданное зло. Далее в катехизисе говорится:

«Путь к падению есть свободный выбор самих падших, решительно и бесповоротно отринувших Бога и Царство Его… Бесповоротная решимость в выборе падших, а вовсе не избывность Божьего милосердия стала причиной того, что их грех не подлежит искуплению После падения не было с их стороны раскаяния, как не было его и для иных людей после смерти».

Эти строки ясно объясняют, почему приспешники зла у Толкиена однозначно плохи.

В катехизисе, кроме того, подчеркивается следующее:

«Самым пагубным из злодеяний [падшего ангела] было коварное искушение, заставившее человека нарушить Божью волю» (§394).

Действительно, хотя в «Сильмариллионе» человек и не совершает чего–то непоправимого, по натуре своей он, однако, больше склонен к архангелу зла, нежели к эльфам. Но, «хотя сатана действует в мире через ненависть к Богу и Царству Его, воплощенному в Иисусе Христе, и несмотря на то, что злодеяния его причиняют серьезный вред духовной природе человека, а косвенно и физической, для каждого человека и человеческого сообщества подобные действия допускаются божественным Провидением, влияющим решительно и вместе с тем осторожно на историю человечества и всего мира. Тот факт, что Провидение допускает дьявольские происки, есть великая тайна, однако же, насколько известно, Бог покровительствует тем, кто, возлюбив его, творит добро».

То же самое, как мы дальше увидим, можно прочесть и у Толкиена.

Безгрешный человек призван непосредственно участвовать в божественном промысле, и даже больше, чем эльфы у Толкиена:

«Рожденный в святости, человек изначально подлежал всеполному обожествлению и прославлению Богом. Но он хотел стать вровень с Богом, и без Бога, и даже перед Богом, а не за Богом».

В этом и заключается грех Мелкора: исполнившись гордыни и тщеславия, он с самого рождения мира пытается открыто соперничать с Эру. Да и сам человек, с точки зрения Толкиена и церкви, постоянно подвержен искушению грехом:

«Священное Писание и церковная традиция неустанно напоминают, что в истории человечества грех присутствует повсеместно, ибо он всеобъемлющ… Передача первородного греха из поколения в поколение тоже есть тайна, которую нам не дано постичь до конца».

Приведенные выше строки позволяют понять логику распространения сумерек на протяжении всего сюжета «Сильмариллиона»:

«Из–за трагедии, постигшей мир вследствие того, что он покорился власти зла, жизнь человека превратилась в битву… Жестокая битва против темных сил проходит через всю историю рода человеческого»,

равно как и через все истории, рассказанные в «Сильмариллионе» и «Властелине Колец».

Выражение In illo tempore означает далекие благословенные времена, когда человек был един с богами, животными и деревьями. Оно означает первозданный мир, где вещи значили все и не значили ничего. То была эпоха единства, всеобщего очарования, которую не без грусти воспевали Руссо, Гельдерлин, Нерваль и многие другие поэты–романтики, а мы с вами сегодня считаем ее колыбелью человечества.

В свое время Шатобриан написал строки, которые вполне соответствуют романтическо–ностальгическому стилю и обстановке «Сильмариллиона»:

«Ко мне будто снизошел Дух воспоминаний и в раздумье опустился подле меня».

А вот еще:

«И захотелось мне узнать, могут ли ныне живущие народы наделить меня добродетелями или хотя бы пороками своих усопших предков… Что сталось со всеми героями, понаделавшими столько шуму? Время шагнуло вперед — и лик земной преобразился».

Точно так же автор «Рене» и «Аталы»(98) славит «художников и людей, исполненных небесной благодати и поющих под звуки лиры хвалу богам и народам, почитавшим законы, веру и гробницы предков».

В древнегреческих мифах эта благословенная эпоха сродни золотому веку, а в индуистской мифологии — сатья–юге. В иудео–христианской традиции эпоха эта соответствует началу мира, когда человек пребывал в раю, в «детском саду» — словом, когда он еще не совершил непоправимой ошибки.

Творчество Толкиена от начала до конца глубоко пронизано этими первозданными идеалами. Толкиен испытывает неутолимую ностальгию по древним временам и пытается при первой же возможности снова и снова окунуть нас в благодатную купель времен первозданных. Он это делает не раз в «Сильмариллионе» или в чудесной сцене появления в Лориэне, во «Властелине Колец», когда хоббитам и их спутникам открываются истинные loca amoena, сокрытые в священной обители очарования Кветлориэне, где правит эльфийская чаровница Галадриэль.

Точно так же и Жерар де Нерваль не без пафоса воспевает рождение мира в «Аврелии»:

«Дивный сад возник из–за облаков позади нее, и мягкий, всепроникающий свет озарил этот рай… и все живое в саду том было подвластно единому великому порыву возродить в мире первозданную гармонию».

Вот почему «счастливый народ сотворил себе это прибежище, полюбившееся птицам и цветам, полное чистого воздуха и света. Так–то вот! Ни порока, ни пагубы, ни рабских оков — чистота, восторжествовавшая над невежеством».

Эти строки как нельзя лучше соответствуют описанию эльфов в Истории Сильмарилл.

Впрочем, In illo tempore означает не только времена былые, благословенные. Это еще и собственно начало мира, в частности в «Сильмариллионе», о котором мы поведем дальнейший рассказ. Не всякому писателю удалось бы так мастерски создать, вернее, воссоздать первозданный мир. Толкиен же справился с этой многотрудной задачей блестяще: он воссоздал целый древний мир, а вместе с ним и целую эпоху.

Не менее поразительное впечатление, уже в самом начале «Сильмариллиона», складывается и оттого, что Толкиен будто творит свое Бытие. Когда–то Бальзак пытался возродить в своей «Человеческой комедии» идеальное гражданское общество, а Толкиен, как видно, решил в пример Богу, или, по крайней мере, ветхозаветному Богу сотворить мир за шесть дней. Быть может, в этом его величайшая ошибка, как традиционного католика, или, уж во всяком случае, тайна. Толкиен, как истовый Laudator temporis Acti(99), словно попытался повернуть время вспять. Прежде мы не раз говорили о языке и стиле Толкиена, помогающих понять его мир, теперь же нам самое время постараться понять намерения, побудившие его обратиться к истокам Предначального Мира — мира духовного, возвышенного и куда более благородного и независимого по сравнению с нашим. То время напоминает счастливое детство мира, как писал Нерваль в «Аврелии»:

«О, призрачные воспоминания о детстве и отрочестве, сохранится ли сладость ваша навеки?.. Юность, как и утро, исполнена чистоты, красоты и гармонии».

Сотворение мира начинается у Толкиена в общем–то традиционно:

«Вначале был Эру, Единый, коего в Арде нарекли Илуватаром».

Этот изначальный бог сродни Демиургу(100), сотворившему других богов под стать мифологическим божествам. И все они связаны с Эру так же, как скандинавские боги с Одином или греческие с Зевсом. И породил их всех Эру:

«Вначале создал он Айнур, благословенных, породив их разумом своим, и те были при нем до того, как сотворил он еще что–либо».

Бог создает сущности так же, как писатель своих героев.

Однако Сотворение мира Богом интересует нас в данном случае в связи с тем важным значением, которое Толкиен придает музыке. В первых же строках «Сильмариллиона» мы словно слышим мелодию «Золота Рейна» Вагнера — его знаменитый пролог из ста шестидесяти трех тактов:

«И говорил он с ними и дал музыкальные темы, и воспели они с ним и были счастливы».

Здесь Толкиен напоминает Пифагора, воспевающего «музыку сфер». Музыка у Толкиена звучит в начале Сотворения мира так же, как Слово в Евангелие от святого Иоанна:

«В начале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог… Жизнь была в Нем, и эта жизнь была светом для людей…»

У Толкиена же вместо Слова Божьего звучит божественная музыка. Напомним:

«И говорил он с ними и дал музыкальные темы, и воспели они с ним и были счастливы».

Айнур играют каждый свою музыку, «ибо каждый из них внимал той части Илуватарова разума, что породила его, но ощущение единства еще долго не приходило к ним».

И вот наконец явилась гармония:

«всеблагое сознание осеняло их по мере того, как внимали они: оно же привело их к согласию и гармонии».

Затем наступает день великой музыки, раскрывающей тайны мироздания:

«…и собрал Илуватар всех Айнур, дабы дать им тему чудесную, какая раскрыла бы им величайшую и прекраснейшую суть вещей, доселе им неведомую».

И обратился Илуватар к очарованным Айнур с такими словами:

«Из темы, какую я дал вам, угодно мне, чтобы сей же час все мы сотворили Великую Музыку».

Сам же он будет «внимать ей и радоваться тому, что благодаря Айнур красота обратится в музыку».

На этом мистико–теологическом значении музыки нам, пожалуй, следует остановиться подробнее, поскольку музыка занимает важное место в нашей жизни. И громкая слава тех же рок–звезд связана непосредственно с «музыкальностью» современного мира. Музыка во все времена почиталась как величайшее искусство. Пифагор, как мы помним, внимал «музыке сфер», Сократ полагал, что «философия есть высшая музыка». Позднее Шопенгауэр и Ницше, оба, кстати, отличные музыканты, видели в служении Эвтерпе(101) проявление высшей формы–человеческой деятельности. Ну а Эразм, философ и гуманист эпохи Возрождения, отмечал чудодейственно–целительную силу искусства Эвтерпы:

«Древняя литература воспевала поклонение флейте, чье дивное звучание облегчало страдания тем, кто недужил воспалением седалищного нерва».

Помимо всего прочего, продолжал он, «песнопениями издревле пользовали хворых на Лесбосе и в Ионии(102)», а в его время «песнью исцеляли людей от падучей».

Другой же гуманист эпохи Возрождения, Марсилио Фичино, даже написал трактат по музыкальной терапии.

В этом труде есть, например, такие строки:

«Всякому страдающему бессонницею или предрасположенному к горячке, музыка дает целительный сон. Известно, что, ежели плачущему младенцу дать послушать напевную мелодию, он скоро утешится. Силе музыки подвластны люди всех возрастов и обоих полов, даже если им неведома суть сего искусства. А суть его, по Платону, в том, что сердце мироздания бьется в музыкальном ритме».

Чудодейственные свойства и силу музыки подчеркивал Эразм, обращаясь к мифу об Орфее:

«Какие только чары не приписывали древние Орфею и его цитре! Мог ли кто другой столь же ярко выразить несравненную силу музыки? Да и мог ли кто другой представить себе такое?»

Темам Илуватара Толкиен также придает первостепенное значение, особенно главной из них — самой прекрасной и непревзойденной. Вот как он описывает ее:

«Из благозвучия мелодий, без конца переливавшихся одна в другую, родилась гармония, не подвластная слуху по высоте и глубине звучания».

Подобная музыка сродни свету, устремленному во тьму. В самом деле, обитель Илуватара переполнялась музыкой, и «отзвуки ее достигали Пустоты, и не стало больше Пустоты».

Эта пустота очень напоминает тьму в Евангелие от Иоанна.

Но самая дивная мелодия должна зазвучать в Конце Времен:

«Сказано, что куда более величественная музыка зазвучит пред Илуватаром по окончании времен, — то будут хоры Айнур и Детей Илуватара».

Недолго, однако, звучала чудесная гармония, ибо уже в начале начал — буквально на второй странице «Сильмариллиона» — объявился мятежный ангел, нарушивший вселенское благозвучие. Музыка способна служить и дурным целям, ибо она воздействует на человеческое сознание так, как, пожалуй, ничто другое. Музыка может ввергать в ужас или безумие (вспомним рассказ Лавкрафта «Музыка Эрика Зана»); с ее помощью можно управлять душами людей в пагубных целях.

Музыка ведет воинов в бой, писал Эразм и, словно предвосхищая рождение современных агрессивных музыкальных стилей, в частности рока, отмечал, что «когда–то корибанты — служители Великой матери богов Кибелы, — впав в исступление, грохотом своих барабанов и завыванием флейт ввергали людей в ярость. Шальная какофония и правда способна вызвать в душе самые низменные страсти».

По наблюдениям Эразма, неблагозвучная музыка особенно дурно воздействует на девиц, достигших поры замужества:

«При неистовых звуках девицы бросились в толпу, новобрачная пустилась в пляс — торжество праздновали с шумом, и так весь день, а к вечеру всеобщее веселье переросло в вакханалию, какая не снилась и корибантам. Ежели б у нас справляли так всякое торжество, то на земле давно воцарился бы суший ад».

Прибавим сюда же «пронзительный вой военных труб и громоподобный грохот барабанов», будто созывающих на всеобщую черную мессу, — чем не современный рок–концерт…

Кстати, рок–музыка изначально считалась дьявольским порождением, к тому же она вполне может довести до сумасшествия. Ненавистники «дьявольской музыки» говорят о бесноватости поклонников рока и самих рок–музыкантов, о том, что рок–концерты, больше похожие на музыкальные оргии, — чудовищная какофония, подавляющая гармонию, — словом, обвиняют рокеров едва ли не во всех смертных грехах. Но ведь в свое время и к блюзу, было такое же отношение, не правда ли?..

Впрочем, что верно, то верно:

«замыслил Мелкор смешать свои собственные темы, порожденные разумом его, со всеобщим звучанием, да вот только не были они созвучны с темой Илуватара».

Мелкором правит гордыня — самый пагубный из грехов и с точки зрения христианства:

«Уж больно тщился он возвеличить силу и торжество своей собственной партии».

И тщания Мелкора увенчались–таки успехом, ибо «был он самым одаренным и сильным среди Айнур и объединял в себе все их таланты».

Эту силу Мелкора следует подчеркнуть особо, иначе а posteriori нам будет трудно понять, как и почему Мелкор подавил Айнур и установил свое господство над Ардой. С другой стороны, самому Мелкору способна противостоять только безупречная сплоченность Айнур — то есть Валар.

Своим величием Мелкор будоражит и искушает. Он нарушает все запреты и, как скажет потом Саурон, дает свободу нуменорскому государю Ар–Фаразону:

«Он часто скитался в одиночку по глухим пустошам в поисках Вечного Пламени, а его самого сжигало изнутри страстное желание явить Сущему плоды помыслов своих; казалось ему, что Илуватар отринул Пустоту из мыслей своих, в то время как ему самому было в радость созерцать ее»

Из слов Толкиена может сложиться впечатление, будто Эру был бессилен перед пустотой и потому потерял к ней всякий интерес, перепоручив ее во владение самому одаренному из Айнур. Стремление Мелкора к одиночеству тоже по–своему любопытно. Мятежный ангел, он, подобно романтическому герою–скитальцу, пытается бежать прочь от остальных Айнур, дабы в уединении посвятить себя сочинению безумной музыки:

«Разлад в душе Мелкора переродился в смятение, из коего возникла новая тема; звук борьбы все нарастал и, в конце концов, сделался столь пронзительным, что многие Айнур, смутившись, перестали петь, и тогда–то Мелкор восторжествовал над ними».

Позднее Илуватар имел с ним беседу, в которой снова прозвучала тема зла, как она трактуется и в христианстве: как и почему Бог допустил зло, если сам был безгранично добр? Этот вопрос пошатнул и веру Робинзона Крузо, когда его спросил о том же Пятница. И вот что говорил сам Эру:

«И ты, Мелкор, уразумеешь, что нельзя сыграть тему, если высший источник вдохновения не во мне, и что никто не волен изменить музыку вопреки мне. Ибо даже тот, кто идет против меня, действует моим орудием ..»

Так зло на мгновение становится добром, а хаос обращается в порядок; так зло побуждает добро превзойти самое себя, дабы подчинить себе зло:

«И ты, Мелкор, постигнешь самые тайные помыслы свои и поймешь, что они лишь часть целого и подвластны величию его».

Верховный бог у Толкиена благороден и скрытен: «Еще никому не поверял Илуватар заветной тайны своей, и каждая эпоха порождала свои новшества, коим не было предначертания, ибо возникали они не из прошлого».

Музыка у Толкиена заключает в себе великое созидательное начало. Она порождает эльфов, или эльдар:

«Дети Илуватара были созданы только им, и явились они из третьей изначальной темы».

Ну а Дети Илуватара — «это эльфы и люди, Первенцы и Наследники».

Затем Эру переселяет чад своих на равнину Арды, «и многие Айнур из числа сильнейших устремили к месту тому и волю, и помыслы свои».

Более других усердствовал Мелкор, и не без причины: он хотел «управлять раздиравшими его жаром и стужей и покорить воле своей эльфов с людьми».

И вот Мелкор является им в странном обличье эдакого бога–заместителя, желающего занять место Илуватара. Словно ослепленный катарсической(103) верой, Мелкор, возомнив себя самим Эру, возжелал иметь собственных рабов, «дабы слышать, как они величают его Владыкой, и повелевать всеми их помыслами».

Мелкору с первого взгляда земля пришлась по душе:

«он вожделел землю, совсем еще юную и горячую, и сказал он остальным Валар: — Сие будет царство мое, и нареку его именем своим».

У Толкиена земля — главное поле брани Айнур, место их великих сражений. Отсюда и все беды эльфов и людей. Что же до эльфов, о них прекрасно высказался Хэмфри Карпентер, памятуя, что они бессмертны:

«Они совсем не похожи на развеселых духов–коротышек. По натуре своей они что люди — вернее, человеки, еще не познавшие грехопадения, лишившего их былой силы и величия. Толкиен твердо верил, что когда–то на земле действительно был сад Эдемский и что причина всех бед человеческих — в первородном грехе человека, тогда как эльфы, хотя и они не без греха, не «пали» в теологическом смысле слова и, стало быть, сохранили и силу свою, и величие, не в пример людям. Эльфы — искусные мастеровые, стихотворцы и словесники; творения их рук своей красотой превосходят человеческие. К. тому же им не грозит гибель на поле брани, поскольку они бессмертны. Ни старость, ни недуги, ни самая смерть — ничто не может остановить их творчество, день ото дня все хорошеющее. Они являют собой идеал для всех натур творческих и артистических».

А вот что писал об эльфах сам Толкиен:

«Их сотворил человек по образу и подобию своему, и ни в чем не дал им ограничения, оттого–то они и стали ему непосильным бременем. Эльфы бессмертны и силой воли своей способны воплотить в жизнь любую мечту и желание».

Стало быть, эльфы не боги и не ангелы, а высшие человеческие существа — точнее, сверхлюди. Заметим кстати, что среди эльфов в мире Толкиена не было землепашцев. Валар же — иначе говоря, Айнур — «мало–помалу обретали форму и облик… и, когда хотели, ходили нагими, и тогда их с трудом различали даже эльдар. Когда же им хотелось сокрыть наготу, Валар обретали форму мужчин и женщин… и ходили они по земле как живое воплощение силы и величия».

Как раз это и ввергало Мелкора в ярость — «очи его загорались огнем, холодным и гибельным».

Далее Толкиен поясняет, кто такие Валар и почему они неизменно противостоят Мелкору, но это и понятно, ведь он разрушает все, что они ни сделают. Первый из Айнур — Манве, «предназначенный быть во все времена первым из Властителей».

Он «радуется ветру и облакам», и не случайно его еще зовут Повелителем Зефира. Манве в чем–то сродни индуистскому Брахме(104), парящему верхом на лебеде. Манве несет поэзию, «ибо стихотворство доставляет ему величайшую радость и песня слов — его настоящая музыка».

Песням Толкиен тоже придает не последнее значение, что ощущается и во «Властелине Колец». Песни у него, как и у Нерваля, — это узы, связующие нас с прошлым. Что до Нерваля, он воздает хвалу чарующей силе песен и слов в своем рассказе «Сильвия». Напомним:

«Юные девы водили на лужайке хоровод и пели старинные песни, которые переняли от своих матушек… И я был единственным юношей в их хороводе… И тут приметил я среди них высокую, светловолосую красавицу — звали ее Адрианной».

У Нерваля ночной хоровод, как, пожалуй, ничто другое, позволяет мысленно переноситься через пространство и время:

«Мы, дети этой земли, с луками и стрелами, сойдясь в едином шествии и нарекшись рыцарями, и помыслить не могли, что пошли по стопам древних друидов, чьи праздники пережили века, монархии и новоявленные религии».

Манве неразлучен с одной из Валие — Вардой, Повелительницей Звезд. Мелкор ненавидит ее лютой ненавистью. Живет Варда на вершине Таникветил, откуда ей все видно и слышно. Эльфы зовут ее Элберет и «прославляют в песнях своих, кои поют, когда зажигаются звезды».

Напомним, что эльфы — существа ночные, скорее лунные, нежели солнечные.

Ульмо, главный среди Валар, одинок — как и Мелкор; он же ему и первый враг. Толкиен, неустанно воспевавший океан как источник свободы и великого приключения–посвящения, довольно часто поминает Ульмо в «Сильмариллионе». Ульмо, помимо того, еще и бог музыки, и «те, чьего слуха коснулась его музыка, навсегда сохранят ее в сердце своем как вечную память о море».

Толкиен добавляет, что дух Ульмо витает по всему миру, несомый водными потоками земными. Ульмо сродни греческому и римскому морским богам; он же ближе всех к эльфам и людям, да и сам Толкиен, кстати, уточняет, что если нолдор и стоит ждать откуда–нибудь спасения, так только с запада — со стороны моря. Вот вам типичный кельтско–англосаксонский взгляд на море (поскольку именно с запада приходила помощь во время двух мировых войн), однако разделить его трудно.

Как бы то ни было, Мелкор ненавидит Ульмо, а вместе с ним и океан. И не случайно, несмотря на великое благотворное влияние моря, на берегах его возникает обреченная, сбившаяся с пути истинного цивилизация, очень похожая на Атлантиду. Толкиен не был ни моряком, ни яхтсменом, поэтому трудно сказать, откуда у него такая беззаветная любовь к морю — миру, полному ностальгических воспоминаний и великих приключений, где его самый, пожалуй, сверхчеловеческий герой, Эарендил, станет испрашивать у Валар прощения для людей и нолдор за их ошибки.

Другому Вале видная роль отведена на земле: это Ауле, бог–умелец, эдакий кельтский Луг–Самилданах(105) или Гефест(106) и Вулкан(107) в одном лице. Ауле владеет драгоценными камнями и покровительствует нолдор и гномам — искуснейшим мастерам. Ауле — бог–созидатель, являющий собой полную противоположность разрушителю Мелкору, который, будучи его непримиримым соперником, сокрушает все, что бы тот ни создал. Ауле вершит «великие дела», и «от него–то нам достались знания о земле и о том, что таится в ней… секреты всех ремесел: ткачества, столярничества, обработки металлов, а также земледелия».

Ауле создает себе подмастерьев — гномов, наделяя их «силой и стойкостью». И тем, что он, поддавшись прометеевскому порыву, создал гномов, его постоянно попрекает Илуватар — однажды он даже пригрозил уничтожить гномов.

У Ауле есть супруга — Йаванна, подобная одновременно Церере(108), Прозерпине(109) и Фрейе(110). Она — богиня растений; это «статная дева в зеленом одеянии». Величают ее и Земной Владычицей.

На этом, впрочем, пантеон богов у Толкиена не заканчивается. Есть в нем и Феантури — Ирмо и Мандос. Последний напоминает греческого Миноса(111); это страж чертога мертвых, «тот, кто созывает к себе убиенных». Мандос хорошо помнит прошлое и знает многое про будущее. Он женат на прядильщице Вайре, прядущей нескончаемую нить из былых событий, чтобы затем ткать «исторические полотна, что украшают чертог Мандоса и со временем разрастаются вширь».

Вайра подобна парке(112) или норне(113).

У Мандоса есть брат Ирмо, повелитель видений и снов; его супруга Эсте исцеляет от недугов и усталости, погружая немощных в воды своих чудодейственных источников. Ниенна — сестра Феантури, она повелевает страданиями.

«Она оплакивает все раны, оставленные на земле Мелкором»

Толкиен тут же добавляет, что «со временем песнь Ниенны превратилась в горестный плач, и печальный глас ее влился в темы мироздания задолго до того, как был сотворен мир».

И как тут не вспомнить строки Шатобриана:

«Сердце наше — инструмент несовершенный: оно подобно лире без струн, из которой мы вынуждены извлекать радостные звуки в тональности, больше подходящей для воздыханий».

Печаль, но не отчаяние, — главный порок и грех в мире Толкиена, где разруха, причиненная архангелом зла, так велика и неизбывна, что ей, кажется, никогда не будет конца.

Противоположностью Ниенны является Тулкас, объединивший в своем лице скандинавского бога–громовержца Тора и римского бога войны Марса.

«Его величают бравым Астальдо, он последним снизошел в Арду, дабы помочь сородичам своим сокрушить Мелкора. Он упивается битвой и силой… Кудри и борода у него золоченые, а в руках неизменно оружие… Слова его мало что значат, зато отвага его велика».

У Тулкаса необычная супруга: зовут ее Нессой — она родственница оленям и ланям, хотя и проворнее их. Несса непревзойденная танцовщица — живое воплощение мысли Ницше о том, что мужчина должен быть искусным воином, а женщина — доброй матерью, ну а когда они вместе, то должны танцевать.

Есть у Толкиена и великий охотник — Ороме, подобный библейскому Нимроду, большой насмешник и гонитель чудищ и хищников. Он любит общаться «с лошадьми, гончими псами и деревьями, потому–то его и кличут Алдароном — Повелителем Лесов».

При нем завсегда рог Валарома, чей глас «чистотою своею сродни пурпурному восходу или молнии, пронзающей тучи…»

Применительно к великой охотничьей традиции Ороме — охотник–чистильщик, ибо «он увлекал и друзей своих, и зверей в погоню за злобными тварями, прихвостнями Мелкора».

Наряду с Валар существуют менее значимые духи, появившиеся впрочем, тоже во времена сотворения мира, — майар. Среди них особенно примечательны Илмаре, служительница Арды, и Эонве, глашатай Манве.

Еще один майа, Оссе, состоит в вассалах при Ульмо, Владыке морей, омывающих Средиземье…

«Он управляет бурями, и смех его перекликается с рокотом волн».

Уинен, его супруга, повелевает морскими тварями, о которых моряки слагают легенды.

Оссе, в отличие от Ульмо, олицетворяет бурное море:

«Когда возникла Арда, Мелкор решил переманить Оссе на свою сторону, обещав отдать ему за верную службу все владения Ульмо. Потому–то и взбурлили и вспенились моря когда–то, едва не затопив все земли».

Но стараниями супруги Уинен Оссе был допущен к Ульмо и снискал его прощение. И «всякий, кто живет у моря или ходит по неоглядным водам его, с почтением поминает Оссе, однако ж доверяться ему не смеет».

Валар с самого начала противостоят сильнейшему среди них — Мелкору, который рушит все, что они ни сотворят:

«Он набросился на Иллуин и Ормал (два лучезарных столпа, похожих на гигантские светочи, озаряющие землю), низверг их и разбил светильники. От крушения столпов содрогнулась земля, вздыбились моря, и хлынуло из светильников всепоглощающее пламя».

Первое злодеяние Мелкора обернулось непоправимыми последствиями. Отныне миру уже никогда не будет суждено стать таким, как прежде; уже никому не удастся восстановить его Statu quo ante:

«Лик Арды сделался уродливым, равновесие между сушей и водами нарушилось — Арда навеки лишилась прелести, какой наделили ее Валар».

«Так закатилась юность Арды», — добавляет Толкиен. Впрочем, Валар, похоже, смиряются с первой величайшей бедой:

«И тогда ушли они из Средиземья в землю Амана, что на Заокраинном Западе, на самом краю света».

Здесь Толкиен воздает дань кельтской традиции с ее Сидхом — иным миром на западе, и греческой с ее садами Гесперид («дщерей ночи»), что цветут там же, на крайнем западе. Бессилие Валар очевидно:

«Мелкор крепко удерживал Средиземье, и низвергнуть его они не могли никакими силами».

Так Мелкор становится Princeps hujus mundi — Властелином мира, который, как он любил говаривать, «стал его безраздельной вотчиной», что и толкнуло людей на вероломство. И не случайно Толкиен с нескрываемым скептицизмом замечает, что Илуватар «наделил людей странными свойствами» и что, по разумению эльфов, люди больше других «походят на Мелкора». И то правда: помимо всего прочего, век людей короток, а сердца их «пребывают в извечном поиске пределов мироздания и нигде не находят ни покоя, ни отдохновения, хотя им достает отваги строить жизнь по–своему и при этом противостоять случайным превратностям и силам, правящим миром».

Илуватар, положивший столько трудов на сотворение человека, обманувшего его чаяния (еще одно подтверждение нелюбви Толкиена к людям), «знал, что люди, оказавшись меж сил, правящих миром, нередко сбивались с пути истинного и далеко не всегда использовали свои таланты так, как было надобно».

Но, как и в случае с Мелкором, «что бы ни делали они, деяния их служат во славу творенья моего» (творения Эру).

Толкиен противопоставляет запад, главную исходную точку всех благих начинаний, востоку и северу, где властвуют силы тьмы. Именно там, на Заокраинном Западе мира, Валар обустраивают новообретенную землю, Валинор, — своего рода нордическую Вальхаллу(114). Только они это делают собственными силами, а не с помощью великанов. Валар возводят горы — обиталище духов и богов, подобное греческому Олимпу. На священной горе Таникветил Манве воздвигает свой престол. Создают они и особый уголок — Locus amoenus,

«где ничто не блекло и не увядало, где цветы и листья не знали пятен тлена, где никакой недуг и никакая пагуба не коснулись живых существ, где даже воды и скалы были осенены благодатью».

Валар создают и Маханаксар — Круг Судьбы, нечто, подобное колесу мира, известному так же под названием «свастика». Богиня растительности Йаванна взращивает два легендарных валинорских древа — Тельперион и Лаурелин, свет которых озаряет Валинор и весь мир.

«В Валиноре дважды на дню наступал час отдохновения и яркого озарения, в коем оба древа лучились золотом и серебром».

Древа символизируют хронологическое начало мира, поскольку именно «с их появлением начался отсчет новой эпохи». Толкиен не уточняет, какой породы Лаурелин, но дает понять, что Тельперион — это бук.

Начало времен ознаменовано первой войной против Мелкора — в результате он будет побежден и посажен на цепь, как волк Фенрир из скандинавских мифов. Отныне у Валар достаточно сил, чтобы осадить Мелкора в его логове Утумно. Осада продолжается долго, но богу–силачу Тулкасу все же удается низвергнуть Мелкора. Он–то и сажает его на цепь Ангайнор, выкованную Ауле. Мелкора заточают в крепость Мандоса, бросив сперва в середину Круга Судьбы… Из–за участия в войнах образ Валар меркнет в глазах эльфов — они отказываются следовать за ними в Валинор.

«Так случился первый разлад среди эльфов» и, добавим, начались размолвки между эльфами и Валар. Со временем, правда, будет заключен союз между одним из эльфов и одной из майа, которые, как мы помним, были божествами второго уровня в мире Толкиена (кстати, Саурон тоже майа). Зовут ее Мелиан, и про нее говорят, что «не было никого прелестнее и мудрей ее и искуснее в чародейных песнях».

Пение ее сродни трелям птиц, она–то и передала свой несравненный дар соловьям. Мелиан покидает Валинор и возвращается в Средиземье. Там песнь ее доносится до слуха Элве, или Тингола, и он, зачарованный, берет дивную певунью за руку. Так Мелиан становится королевой и супругой Элве, или, по–другому, Элу–Тингола. Она оказалась правительницей куда более мудрой, нежели те, что властвовали в Средиземье до нее; «она возвеличила Тингола, хотя он и без того слыл среди эльфов великим, ибо был единственным среди всех своих соплеменников, кто собственными глазами видел два чудо–древа еще в пору их цветения», то есть покуда их не иссушили Мелкор и Унголиант. Далее Толкиен пишет, что «любовь Тингола и Мелиан явила миру самого прекрасного младенца из всех чад Илуватаровых, что были и еще будут потом».

Речь, конечно же, идет об уже упоминавшейся нами Лучиэни. Что же до союза Мелиан и Тингола. он чем–то напоминает одну знаменитую библейскую историю.

«Когда люди начали умножаться на земле, и родились у них дочери, тогда сыны Божий увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал… В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божий стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им. Это сильные, издревле славные люди» (Бытие 6:1–4).

Эти сильные и славные люди очень напоминают героев греческих легенд и их детей, рожденных от смешанных браков и соединивших в себе божественное и человеческое начала. У Толкиена примеров такого кровосмешения не так уж много, но от каждого такого союза рождаются поистине великие герои. Ну а завершается наша история об «In illo tempore» освобождением Мелкора, вымолившего–таки прощение у Манве, который уверовал в чистосердечное раскаяние хитреца.

«Манве поверил, что Мелкор отрешился от сидевшего в нем демона. Ибо сам он, чистый от всякого зла, не мог распознать истинной сути зла; к тому же он знал, что изначально, по замыслу Илуватара, Мелкор был ему ровня. Не смог угадать он, что таится в глубине души Мелкора, и узреть, что любовь оставила ее навеки».

В этой главе мы рассмотрим одну из самых мрачных тем в творчестве Толкиена — тему проклятия и измены. Проклятия, подобного тому, что тяготело над нибелунгами и героями греческих легенд, превратив их жизнь в сущую трагедию. Не случайно такое же страшное проклятие, изреченное Морготом в «Сильмариллионе», падает не только на многострадального Хурина, но и на весь его род.

Измена играет не менее значимую роль в феодальном мире, где верность данному слову почиталась святым долгом. В мире нескончаемых войн, союзнических распрей и династических козней измена — предательство, отступничество — являет собой самое страшное из злодеяний.

Первый отступник в мире Толкиена, разумеется, мятежный Вала Мелкор, решивший уничтожить творение Эру и своих собратьев–Валар. Саурон, его прислужник, такой же предатель: он сеет мировой хаос, который охватывает все и вся. При этом в огромном мире Толкиена существует две категории предательства: непосредственное и ярко выраженное; и невольное, бесповоротно меняющее жизнь героя и становящееся, по сути, его злым роком. К первой категории можно отнести предательство Мелкора, Саурона, а также Сарумана и Гнилоуста; а ко второй — отступничество Боромира, Денэтора или Турина, героя самой печальной истории в «Сильмариллионе».

Во «Властелине Колец» есть два героя, которые мало в чем уступают друг другу, даже в красноречии: это Саруман и Гнилоуст. Саруман — жалкое подобие Саурона, хотя зла от него не меньше: ведь это он в конце повествования предает скверне благоденствующую Хоббитанию. Саруман становится изменником потому, что он бессилен противостоять чарам зла, с которым призван бороться. А стало быть, предает он и Гэндальфа, и остальных мудрых из Светлого Совета — таинственных магов–истари, объединившихся с эльфами и людьми против Саурона. Затаившись в своей крепости Изенгард, Саруман собирает вокруг себя темные силы — орков, которым уже не страшен солнечный свет. Он становится своеобразным сахером — по исламской традиции, колдуном, сбившимся с пути истинного и двинувшимся в обратную сторону, то есть так называемым контрпосвященным.

Между тем его верный прихвостень Гнилоуст постоянно отравляет душу старому Властителю Мустангрима Теодену. Его пагубные, полные безысходности речи подтачивают дух доблестного воителя — и он дряхлеет у всех на глазах. Вот, к примеру, что отвечает Гнилоуст на призыв Теодена присоединиться к его войску и мечом доказать верность своему повелителю:

«Подобная решимость к лицу конунгу из рода Эорла, как бы он ни был стар… Конечно, преданный слуга умолил бы его пощадить свои преклонные лета. Но я вижу, что запоздал, и государь мой внял речам тех, кто не станет оплакивать его преждевременную кончину…»

Но Гэндальф без труда изобличает злой умысел Гнилоуста и сообщает об этом Теодену, в то время как Грима (настоящее имя Гнилоуста) пытается обвинить Гэндальфа во лжи:

«Недаром это слово не сходит у тебя с языка, — сказал Гэндальф. — Нет, я не лгу. Смотри, Теоден, вот змея подколодная! Опасно держать его при себе, и здесь тоже не оставишь. Казнить бы его — и дело с концом, но ведь много лет он служил тебе верой и правдой, служил, как умел. Дай ему коня и отпусти на все четыре стороны».

Гэндальф объясняет, какими черными делами занимался Гнилоуст, бередя душу старцу, при котором он состоял советником:

«А он вдобавок… наушничал, отравляя твои мысли, оледеняя сердце, расслабляя волю…»

Грима, как только его милостиво отпускают восвояси, ясное дело, спешит прямиком к Саруману, чтобы и впредь вершить лиходейство с ним заодно. Но в самом конце «Властелина Колец» он, опережая хоббитов, собственноручно убивает Сарумана, который то и дело унижал его, точно собаку. Как бы то ни было, Гнилоуст так и останется гнусным предателем — до конца своих черных дней.

Что касается собратьев по Кольцу, среди них, к счастью, не было изменника в прямом смысле слова. Однако же один из братьев сразу же начинает сомневаться в правильности порученного им задания. Сомнения эти, вернее заблуждения, передались ему от родного отца. Это Боромир, сын Денэтора, прибывший из Минас–Тирита и пожелавший заполучить Кольцо, чем в результате и навлек погибель на себя и злоключения на голову своих собратьев. С самого начала, еще на Совете у Элронда, Боромир показывает свое истинное лицо — отступника, отвергающего духовную власть Гэндальфа. Но прежде он убеждается, что Кольцо действительно существует:

«Так вот оно что!.. Значит, Кольцо Всевластья сохранилось? По нашим–то преданиям, оно исчезло, когда завершилась Вторая Эпоха…»

И вот, не в силах совладать со все возрастающим любопытством, Боромир старается выспросить как можно больше подробностей. Когда Элронд, следуя советам Гэндальфа, решает уничтожить Кольцо в огне, Боромир тотчас же раскрывается перед всеми:

«…Фродо почувствовал, как черный страх ледяными щупальцами сжал его сердце. Ему показалось, что Боромир шевельнулся, и он с надеждой посмотрел на гондорца. Тот рассеянно играл охотничьи рогом и хмурился. Потом решительно сказал: — Я не понимаю, чего вы боитесь. Да, Саруман оказался предателем, но ведь глупцом никто из вас его не считает. Почему вы думаете, что вражье Кольцо можно лишь спрятать или уничтожить? Раз уж оно очутилось у нас, надо обратить его против хозяина Свободным Витязям Свободного Мира оно поможет сокрушить врага. Именно этого он и боится!.. Пусть же Кольцо будет нашим оружием, если в нем скрыта столь грозная мощь!»

Боромир с самого начала представляет собой угрозу для главного хранителя Кольца. Элронд взывает к его благоразумию, пытаясь убедить гондорца, что Кольцо служит только злу — только Саурону, но все тщетно: его увещевания не действуют на Боромира — он рвется в Братство Кольца с тайным умыслом. Не случайно Галадриэль потом скажет, что на Боромира надежды мало. Как бы то ни было, цель Боромира вполне ясна: он желает доставить Кольцо в Минас–Тирит, дабы Денэтор употребил его по своему усмотрению.

Позднее (после исчезновения Гэндальфа, повергшего в уныние всех братьев по Кольцу) Боромир начинает открыто роптать:

«Неведомые беды на тайных тропах всегда оказываются гораздо опасней, чем открытые враги на торных дорогах. По совету Гэндальфа мы спустились в Морию… Выбраться из Лориэнского леса нелегко, а выбраться таким же, как был, невозможно, — вот что говорят о Лориэне в Гондоре!»

По словам Боромира, выходит, что чудесный Лориэн, где правят Келеборн и Галадриэль, очень опасен для братьев. А некоторое время спустя он вызывает у Арагорна полное недоумение, когда вдруг предостерегает его насчет Галадриэли:

«Будь начеку! Неизвестно, какие у нее намерения».

Так, мало–помалу Боромир все больше сторонится своих собратьев:

«Я–то и один пойду в Минас–Тирит, это мой долг», — говорит он. И уже более решительно прибавляет:

«Если Кольцо необходимо уничтожить, то силой оружия тут ничего не добьешься… Но если необходимо уничтожить врага, то глупо отказываться… — Боромир замолчал, словно до этого он рассуждал сам с собой, а теперь вдруг понял, что говорит вслух…»

Вот когда «Фродо встревожили слова Боромира. Глупо отказываться, начал гондорец… От чего? Может — от Кольца Всевластья? Фродо вспомнил, что на Совете у Элронда он уже заводил об этом разговор, но Элронд тогда же ему все объяснил, и он как будто бы понял, в чем дело. Хоббит с надеждой взглянул на Арагорна, однако тот, погруженный в раздумье, видимо, просто не слушал Боромира…»

Итак, пока только главный хранитель Кольца догадывается, какие мысли не дают покоя Боромиру.

Между Арагорном и Боромиром идет борьба за главенство.

«Боромир долго спорил с Арагорном. Однако, убедившись, что Фродо и остальные решили идти вдоль реки, сказал: — Гондорцы не привыкли сворачивать в сторону, когда их друзей ждет нелегкий путь. Я помогу вам перенести лодки, а потому вместе спустимся к Скалистому… Но потом сразу же уйду на запад — один, если я недостоин попутчиков».

Однако ворчун Боромир еще не сказал своего последнего слова.

Спустя некоторое время Фродо уединился, чтобы принять окончательное решение, куда идти дальше.

«Внезапно ему стало не по себе: чей–то взгляд в спину оборвал, скомкал его раздумья. Он торопливо вскочил, оглянулся — и с невольным облегчением увидел Боромира. На лице гондорца застыла чуть напряженная, но добрая улыбка».

Но в этой дружеской улыбке явно угадывается недоброе: Боромир предлагает Фродо принять единственно верное решение вместе с ним. И вдруг просит Фродо показать ему Кольцо еще раз — при этом хоббит замечает «странный блеск в глазах Боромира». И вот наконец гондорец говорит начистоту:

«…все эти эльфы и маги — для самих себя. Быть может, они действительно станут злодеями, если к ним попадет Кольцо… Но нас, людей из Минас–Тирита, которые вот уже много лет защищают Средиземье от Черного Властелина, не превратишь в злодеев! Нам не нужна власть над миром и вражья магия. Мы хотим сокрушить всеобщего врага, чтобы отстоять свою свободу — и только. Но заметь, как удивительно все совпало: сейчас, когда силы у нас на исходе, снова нашлось Великое Кольцо — подарок судьбы, иначе не скажешь! К победам приводят лишь решительность и бесстрашие. Ради победы в справедливой битве отважный воин должен быть готов на все. Чего не сделает воин для победы — истинный воин? Чего не сделает Арагорн? А если он откажется — разве Боромир дрогнет в борьбе? Кольцо Всевластья даст мне великое могущество. Под моими знаменами соберутся доблестные витязи из всех свободных земель — и мы навеки сокрушим вражье воинство!

Так нет же, — тут же восклицает Боромир, — они хотят лишиться Кольца! Именно лишиться, а не уничтожить его — ибо если крохотный невысоклик слепо сунется в темный Мордор, то враг неминуемо завладеет своим сокровищем!»

И снова у Толкиена человеком овладевает искушение, которому оказались неподвластны хоббиты — Бильбо с Фродо. Отказ прибегнуть к всесокрушающему оружию связан с нравственно–этическим запретом и одновременно с великим космологическим принципом — не применять оружие в борьбе со злом. Однако люди этого решительно не могут взять в толк, или не хотят. Услышав отказ Фродо, Боромир выходит из себя и уже едва ли не оскорбляет хоббита:

«Глупец! Упрямый глупец! Ты погибнешь сам — по собственной глупости — и погубишь всех нас… Оно могло стать моим! Оно должно стать моим! Отдай его мне!. Жалкий штукарь!.. Теперь я знаю, что у тебя на уме! Ты хочешь отдать Кольцо Саурону — и выискиваешь случай, чтобы сбежать, чтобы предать нас всех! Ну подожди, дай мне только до тебя добраться! Будь ты проклят. Вражье отродье, будь проклят на вечную тьму и смертельный мрак!..»

Так и не сумев убедить обезумевшего Боромира, Фродо надевает Кольцо — и становится невидимым. Только тогда Боромир наконец спохватывается и сознает, что натворил: он «мертво застыл, словно его сразило собственное проклятье, а потом вдруг начал бессильно всхлипывать».

Он взывает к Фродо — но все без толку: хоббита простыл и след. Сэм, вскоре догнавший своего хозяина, говорит, что Боромир явился «растерянный и угрюмый».

Через некоторое время (в начале 2–го тома) Боромир сталкивается один с целой оравой орков, кинувшихся вдогонку за хоббитами… И погибает на руках Арагорна. Но перед смертью он успевает покаяться:

«Я хотел отбрать Кольцо у Фродо. Я виноват. Но я расплатился… Прощай, Арагорн! Иди в Минас–Тирит, спасай наших людей!..»

Ошибка Боромира, как мы уже сказали, стала следствием заблуждений его отца. Так давайте попробуем разобраться, в чем же заблуждался Денэтор, достославный Властитель Гондора?

Перед самой встречей с Денэтором Гэндальф предупреждает Пиппина:

«Это тебе не добродушный старец Теодем. Денэтор — человек совсем иного склада, гордый и хитроумный, высокородный и могущественный властитель, хоть князем и не именуется».

С виду Денэтор похож на мага. Это очевидное сходство, близкое к родству, и столкнет его с Саруманом, и ввергнет в горестное отчаяние. Гэндальф делает и другое важное замечание:

«…если не по крови, то по духу он — истый потомок нуменорцев; таков же и младший сын его Фарамир, в отличие от Боромира, хоть тот и был любимцем».

Кстати, опять же в отличие от Боромира, Фарамир не только благороднее, но и мудрее: он не отвергает советы мага, а напротив, внимательно к ним прислушивается.

Вскоре между Гэндальфом и Денэтором происходит размолвка. Денэтор будто вторит своему погибшему сыну:

«Ты, Митрандир, может, и мудр, но не перемудрил ли ты сам себя? Есть ведь иная мудрость… И я сопричастен ей больше, нежели ты думаешь».

Есть у него и свое мнение насчет Кольца:

«Нельзя его использовать — это опасно. Но в нынешний грозный час отдать его безмозглому невысоклику и отправить в руки к врагу, как сделал ты и следом за тобой мой младший сын (Денэтор имеет в виду Фарамира), — это безумие… его надо было сохранить, упрятать в темной, потаенной глуби»

Гэндальф ему возражает, настаивая на том, что главное — уничтожить Кольцо, поскольку только так можно вызволить из Мордора всех невольников. И тут же прибавляет:

«…хоть и не во всем, но оно сильнее тебя. Схорони ты его в горной глуби под Миндоллуином, оно и оттуда испепелило бы твой рассудок, ибо велика его мощь в наступающей тьме…»

Когда же Гэндальф узнает от Фарамира про встречу Фродо с Горлумом, он тонко подмечает:

«Может статься, предатель проведет самого себя и невольно совершит благое дело..»

Так оно и будет: сорвав с пальца Фродо Проклятое Кольцо, Горлум канет вместе с ним в клокочущую бездну.

Что же до Денэтора, то Черный Властелин уже занес над ним свою роковую десницу, и среди апокалиптического хаоса, напоминающего вагнеровские «Сумерки Богов», тот отрешенно изрекает, глядя на бегущих от гибельного огня воинов:

«Сгорят — и отмучаются, все равно ж гореть. Возвращайтесь в огонь! А я? Я взойду на свой погребальный костер. Да–да, на костер. Ни Денэтору, ни Фарамиру нет места в усыпальнице предков. Нет ни посмертного ложа. Не суждено успокоиться вечным сном их умащенным телам! Нет, мы обратимся в пепел, как цари древнейших времен, когда еще не приплыл с Запада ни один корабль. Все кончено: Запад побежден. Идите и гибнете в огне!»

Вскоре Денэтору уже совсем все становится безразлично. Он умирает обманутым, подобно Тристану(115), уверовав в смерть своего сына Фарамира.

«В помраченной душе властителя Дальных островов… поселяется надменное разочарование, неутолимая тоска, влекущая за собой отвращение к жизни, что в Средние века считалось величайшим из грехов», — писал профессор–историк Жан Фраппье о Галеготе, славном герое артуровской эпопеи, дражайшем друге доблестного Ланселота.

Став очевидцем безрассудной, достойной разве что исступленного язычника, смерти Денэтора, Гэндальф объясняет Пиппину причины, толкнувшие Денэтора к отступничеству:

«Я давно догадался, что здесь, в Белой Башне, сокрыт хотя бы один из Семи Зрячих Камней… с годами мудрости у него [Денэтора] поубавилось, и, когда над Гондором нависла угроза, он, должно быть, в Камень заглянул — и заглядывал, и обманывался, и боюсь, после ухода Боромира заглядывал слишком часто. Барад–Дур не мог подчинить его своей злой воле, но видел он только то, что ему позволялось видеть. Узнавал он немало, и многое очень кстати, однако зрелище великой мощи Мордора довело его до отчаяния и подточило рассудок».

В трагическом мире Толкиена нет места для отчаяния или, по крайней мере, для тоски и печали. А отчаяние — грех против разума и надежды. И тут, как ни парадоксально, Толкиен, описывающий мир, полный отчаяния, пытается нас убедить (как истинный христианин), что отчаиваться не стоит ни в коем случае, ибо отчаяние — прямой путь к помрачению разума.

В этом смысле достоин подражания Сэм Скромби: он никогда и ни перед чем не отступает и всегда готов постоять за своего хозяина, чтобы быть при нем везде и всюду и помочь выполнить поручение, всю важность и много–трудность которого и не может постичь до конца. Сэм борется с отчаянием неизменно, и сила воли не изменяет ему никогда.

В роли еще одного предателя во «Властелине Колец» выступает Горлум. Сэм с Фродо отлавливают и приручают этого «дикаря», хотя в в тайне тот так и остается двуличным. Горлум то и дело пытается сбежать или откинуть какое–нибудь коленце; но при всем том, однако, это существо, в чьей душе, глубоко–глубоко, затаились остатки добродетели, порой старается помочь или угодить своему «доброму хозяину»: например, подобно Коту в сапогах, он ловит и приноситему пару кроликов. Горлум находится в каком–нибудь шаге от искупления своей давней страшной вины — убийства сородича Деагорла, — которая тяжким бременем лежит на нем и его судьбе, ибо он одержим страстью заполучить обратно Кольцо, которое у него отобрали. Раздираемый противоречиями, он, в конце концов, уступает самым низменным своим чувствам — и заводит Фродо прямиком в логово к чудовищу Шелоб Между тем, как в свое время подметил Гэндальф, этому жалкому мерзавцу суждено сыграть положительную роль в истории с Кольцом, и жадность его и низменная страть к Кольцу Черного Всевластья сослужит Фродо добрую службу, когда он, зачарованный его золотым блеском, вдруг окажется не в силах бросить это орудие зла в пылающее горнило Ородруина. И тут Горлум вмешивается в самый ход высшей судьбы, которая уже раз выпала ему, когда он нашел Кольцо, потерянное Исилдуром. И в этом смысле Горлум служит уже не своим интересам, а всеобщим, как и предвещал Гэндальф.

В «Сильмариллионе», посвященном событиям куда более мрачным и трагическим, чем история, описанная во «Властелине Колец», предательство случается много чаще, и это лишний раз подтверждает, что зло множится и распространяется по миру Измена и предательство растут по мере того, как история становится все более трагичной. И тут важно отметить, что предательство в мире «Сильмариллиона» совершают главным образом лнэди. Вот вам еще одно доказательство нелюбви Толкие^а к людям, обратившего их в усердных подмастерьев сил зла. Ведь люди, по Толкиену. никогда не любили, но и не страшились Валар (это меткое замечание, касающееся отношений между людьми и богами, объясняет и некоторые особенности религиозного поведения, в частности то, что страх объективно сильнее любви). Если взять, к призеру, нуменорцев, чей век недолог, то их бессилие перед злыми чарами связано непосредственно с бренностью их существования и теми «странными качествами», которыми Илуватар — совместно с Толкиеном — наделил людей.

Но среди тех же людей есть многочисленные племена — в основном восточные, — к которым Толкиен не благоволит, не указывая, впрочем, к каким именно. Вот как он описывает предательство людей с востока:

«Однако же ни волк, ни Барлог, ни Дракон не смогли бы угодить Морготу лучше, чем люди. Тогда–то и открылись все происки Ульфанга. (Ульфанг служил Карантиру, одному из сыновей Феанора ) Многие ратники с востока обратились вспять и бежали, унося в сердце своем ложь и страх, а сыновья Ульфанга, так те переметнулись на сторону Моргота и напали на сыновей Феанора с тыла И пробились в возникшей сумятице к стягу Маэдроса Но обещанной награды от Моргота они не получили, ибо Маглор сразил Улдора Проклятого, главаря изменников, а сыновья Бора повергли Ульфаста и Ульварта, перед тем как пали сами Меж тем из–за взгорья нагрянули свежие людские отступнические рати под водительством Улдора — воинство Маэдроса, стиснутое с трех сторон, дрогнуло, рассыпалось и почти полностью обратилось в бегство…»

Подводя итог истории предательства, положенной в основу всей книги, Толкиен пишет:

«Велико было торжество Моргота. Он добился того, что вынашивал в сердце своем, ибо люди стали убивать друг друга, предав эльдар, и все, кому должно было объединиться против него, в ненависти и страхе разделились. С той поры сердца эльфов ожесточились на людей, за исключением Трех Родов Эдаинских».

В той беспощадной битве уцелел Тургон, повелитель эльфов Гондолина, «последнего оплота эльдар», «откуда взойдет звезда» величайшего из эльфийских воителей, как говорит Хурин.

«А Тургон между тем никак не выходил из головы Моргота, потому что из всех врагов, с коими ему хотелось покончить в первый черед, он был самый главный — и вот сбежал… из их роду–племени больше всех страшился он Тургона, ведь тот уже объявился в Валиноре: всякий раз, как он приближался нему, какая–то тень затмевала его рассудок, и тогда чудилось ему, будто близок тот день, когда Тургон низвергнет его».

Ну а что до предсказания Хурина, тут он и правда как в воду глядел: ведь именно в Гондолине явится в мир Эарендил, величайший из воителей и мореходов в истории.

Но до той поры Гондолин будет захвачен, а Тургон — убит по вине своего племянника Маэглина. Печальная участь ожидает и Аредэль, мать Маэглина:

«Скоро тягостно стало ей в стенах гондолинских, ибо с каждым днем крепло в ней желание снова бродить средь неоглядных равнин и лесов, что было в радость ей в Валиноре…»

Аредэль бежит в землю Гимлад, где живут сыновья Феанора Келегорм и Куруфин, но «нетерпение угнетает ее», и она снова пускается в путь, идет куда глаза глядят. Это нетерпение, стремление к скитаниям, как мы дальше увидим, обернется для нее трагедией. Так, Аредэль забредает в землю Черного эльфа Эола, согбенного прислужника гномов, который, поддавшись их искушению, трудился на них не покладая рук. Эол женится на Аредэли, и она рожает ему сына Ломиона — Дитя Сумерек. Но отец дает ему другое имя — Маэглин, что значит Острый Взор: «ибо взгляд его пронзал туман, и он мог читать самые сокровенные мысли».

Но Аредэли не дает покоя желание повидаться со своими сородичами. Вместе с сыном она бежит от мужа. Тот, придя в ярость, настигает их уже в Гондолине, где сын его успел присягнуть на верность тамошнему правителю. Эол пытается убить сына, но жена заслоняет его от смертельного удара — и погибает сама. Эол собирается и себя принести в жертву, но перед тем он успевает сказать сыну такие слова:

«Здесь (на краю пропасти) потеряешь ты всякую надежду и здесь же обретешь ту же смерть, что и я».

Маэглин, проклятый родным отцом, обретает, однако, великое покровительство Владыки Тургона. Но «горе, что носил он в себе, становилось все тяжелее и омрачало все его радости: он любил красавицу Идриль (дочь Тургона от его двоюродной сестры) и безнадежно вожделел ее… Идриль же совсем не любила Маэглина… Она чувствовала в нем нечто странное и порочное… Шли годы, и Маэглин все любовался Идрилью в надежде на ее снисходительность, но за столь долгий срок любовь в сердце его померкла… Так, мало–помалу сумерки легли и на Гондолин: среди славного, благодатного края посеял он проклятое семя».

Маэглина подтолкнула на путь предательства ревность: Туор, племянник Хурина (чье прорицание и тут оправдалось вполне) бежит в Гондолин с помощью Ульмо, Владыки вод, взявшего его под свое покровительство. И «все, кто слышал голос Туора, были очарованы, не в силах поверить, что перед ними один из смертных, ибо настолько слова его были созвучны с речью Владыки вод…»

Но очерствевший душой Тургон не верит, что дни его сочтены, и не внемлет предостережениям Ульмо:

«Не прикипай к творениям рук своих, ни к прихотям сердца своего, а помни, что истинная надежда нолдор витает в западной стороне и что явится она из–за моря».

Тургон запирает потайную дверь в глубь Горного пояса. Однако беда грядет не оттуда. Тем временем «сердце Идрили обратилось к Туору, а его — к ней, и тайная ненависть Маэглина сделалась оттого еще сильнее, ибо превыше всего на свете желал он обладать Идрилью, единстенною наследницей Властителя Гондолина».

Туор становится зятем Тургона, «завоевавшего сердца всех, кроме Маэглина и тайных приспешников его», — из чего можно заключить, что Маэглин был не единственным, кто предал Гондолин.

Судьба, соединившая зло с предательством, дамокловым мечом зависла над Гондолином.

«Случилось однажды, когда Эарендил был еще отроком, что Маэглин потерялся… его захватили орки и отвели в Ангбанд. Маэглин был силен и бесстрашен, однако пытки, коим подвергался он, помутили его разум, и выкупил он жизнь свою и свободу, выдав Морготу тайную силу Гондолина… Страсть к Идрили, — прибавляет Толкиен, — и ненависть к Туору склонили Маэглина к измене, самой подлой из всех, что описаны в Древних Летописях».

Гондолин падет и подвергнется разграблению, Тургон будет убит, как, впрочем, и Маэглин: он погибнет в роковом поединке от руки Туора, отца Эарендила. Похожее предательство совершил и Горлим, выдавший из любви к своей жене, с которой он надеялся свидеться, скрытое место расположения Дортониона и воинов Барагира, с которыми был сын его Берен. А взамен Саурон предал его самой «лютой смерти». Так что отступничество Маэглина кроется в его двуличности: слишком не похож он на эльфа, ибо все время безмолвствует, да и родился он от проклятого союза.

В другой истории рассказывается об изменах и злодеяниях Турина Турамбара, сына Хурина, проклятого Морготом. Хотя Турин сам по себе не предатель, что бы он ни делал — все во зло и на беду своим соплеменникам. Над Турином тяготеет Fatum — безжалостный рок. Толкиен уточняет, что история жизни Турина описывается в «Нарн–и–Хин–Хурин» — «Сказании о детях Хурина», или «Песни горестей», ибо слишком уж печальна эта песнь. Турин находит прибежище у Тингола. После ссоры с эльфом по имени Саэрос Турин бежит прочь и становится изгнанником, «убоявшись, что его схватят». Так начинается его жизнь, полная мытарств и тяжких испытаний. Среди прочих изгнанников Турин обретает знаменательное прозвище, означающее «Тот, с кем обошлись не по справедливости». Но благодаря Белегу, начальнику охраны Тингола, полюбившему его как брата, Турин перестает разбойничать, а если кому и досаждает, то «только прислужникам Моргота». И все же в тщеславии своем от отвергает прощение своего повелителя.

Белег же и дальше продолжает выручать Турина. И в награду за усердие повелитель дарит Белегу «Англахель, драгоценный меч, нареченный так потому, что выковали его из куска металла, упавшего с неба, подобно пылающей звезде, и оказавшегося куда крепче всех металлов, что сокрыты в недрах земных».

Меч этот сродни грозовому камню, своеобразному Граалю, низвергшемуся с небес. Вот что пишет по этому поводу Генон:

«Грозовые камни символизируют молнию… Символика грозовых камней уходит корнями в гиперборейскую(116) традицию, древнейшую из всех традиций нынешнего человечества».

Но символическая сила, заключенная в металле Белегова клинка, совсем не добрая, и первой это замечает Мелиан:

«Зло заключено в мече твоем. Зловещий дух кузнеца еще не остыл в нем. Ему претит десница, его касающаяся, а посему он недолго послужит тебе».

Но Белег, как нередко случается в «Сильмариллионе», не внемлет пророчествам. Он падет от руки Турина, так и не осознавшего содеянного, ибо рукой его действует проклятие.

Турин, чья жизнь полна невзгод и печалей, встречает гнома по имени Мим, очень похожего на одного из вагнеровских героев.

«Мим был потомком гномов, некогда изгнанных из великих городов Восточного Наугрима… Мало–помалу они сделались совсем маленькими и утратили кузнечное мастерство; отныне пробавлялись они грабежом да разбоем, отчего спины их согнулись еще больше, а поступь стала вороватой».

Физическое и духовное перерождение этих гномов усугублялось и тем, что их невзлюбили эльфы.

Гном предает Турина с товарищами, и тот по ошибке убивает Белега в результате трагической размолвки. Повстречавшись тогда же с Гвиндором, Турин узнает, что Моргот проклял и его, и родителей его: «Охотно верю тебе», — ответствует Турин. Гвиндор тоже один из проклятых воителей в «Сильмариллионе»: увидев, как орки убивают его брата, он, на беду, бросает эльфов против воинства Моргота в Битве Бессчетных Слез; побывав же в орочьем плену в Ангбанде, он возвращается, обессиленный и ничтожный в прямом смысле слова. Представ перед нарготрондцами, народом Гвиндора, Турин называется «Агарвэном, сыном Ульварта (кровавым, сыном проклятого)» и лесным охотником. Турин становится самым могущественным воином среди нарготрондцев. Однако он меняет их наступательную тактику на засады и ловушки, полагаясь на скрытные выпады лучников, ибо «стал он бояться открытой сечи, требующей отваги, но Властитель внимал пагубным советам его».

Гвиндор изобличает эту гибельную тактику, но его никто не слушает, «наипаче что ему, слабосильному, не было места в первых рядах воителей».

Ульмо, желая предостеречь Ородрета, Властителя Нарготронда, отправляет к нему посланника с такими словами:

«Демон с Севера осквернил источники Сириона, и сила моя оставляет водные потоки. А ты готовься к худшему. Ступай и скажи Властителю Нарготрондскому — запри врата крепости своей и не выходи из нее. Низвергни глыбы гордыни своей в бурный поток, дабы не смог демон подкрасться к вратам твоим .. Однако ж Турин не внял мудрым советам и не пожелал разрушить мост, ибо непреклонная гордыня мешала ему действовать вопреки воли своей».

Спустя время Моргот обрушивает на Нарготронд всю свою мощь; и смертельно раненный в битве Гвиндор говорит Турину страшные слова:

«Хоть ты и люб мне, сын Хурина, я проклинаю тот день, когда вызволил тебя из орочьего полона. Если б не тщетная гордыня твоя, быть бы мне живу и любить, кого любил, да и Нарготронд простоял бы еще немалый срок».

Мост же, воздвигнутый по наущению Турина, «сыграл в тот день поистине роковую роль…»

Турина обездвижил взгляд дракона Горлунга, резко бросившего ему:

«Оплошал ты, сын Хурина. Неблагодарный сын, противозаконник, душегуб, убивший друга своего, захватчик Нарготронда, бездарный вояка, изгой, проклятый своими же соплеменниками…»

И Турин вдруг «увидел себя точно в кривом зеркале и возненавидел себя».

Сраженный этой ненавистью, Турин размышляет о своей горькой участи и правоте своих деяний. Вот о чем спрашивает себя этот горе–воитель: «Какое дело обходится без зла, пусть мало–мальского? Что мог я еще сделать, чтобы послужить своим, приди я к ним даже много раньше? Ибо если Кольцо Мелиан раскололось, с ним умерла и последняя надежда. Да уж, чему быть, того не миновать, и пусть мрак следует за мною по пятам. Да хранит их Мелиан! Я же уйду прочь, и так накликал я на них немало бед».

И вот, чтобы не накликать еще более страшных бед, Турин решает покинуть этот мир. Он находит мертвое тело юной эльфийской девы, некогда любившей его и распалившей любовь в сердце Гвиндора. И падает радом с нею «в безутешной скорби, больше похожей на смерть». В этой короткой фразе подразумевается расплата за бессмысленные жестокости Турина, чьим уделом было потерять все, что он обожал, лишиться сил и возможности жить в мире, где он был чужаком. О судьбе Турина узнают его мать Морвен и сестра Ниенор, которым суждено пропасть в гиблом тумане, наведенном чудовищным Глаурунгом. Морвен исчезает без следа, а Ниенор, оказавшись лицом к лицу с драконом, теряет память:

«Она ничего не помнила из того, что с нею стряслось, ни имени своего — ничего; еще долго была она глуха и слепа и не могла двигаться по своей воле».

Маблунг, предводитель дориатского воинства, бросается вдогонку за Ниенор, бежавшей от орков:

«Она кинулась в лес и бежала, покуда не упала без сил и не заснула мертвым сном».

И вот, когда она лежит, «точно умирающий зверь», ее находит Турин. Он называет ее Ниниелью и «имя сие так и осталось за нею среди лесных обитателей».

Ниниель выходит замуж за своего брата, а между тем дракон Глаурунг «размышляет, какое бы еще учинить коварство».

Однако Турину, наделенному силой Зигфрида, удается выжить в схватке с громадным змеем, хотя «взгляд его источал такую ненависть, что Турамбар пошатнулся, точно от удара, а от яда его он словно провалился в непроглядную тьму и рухнул на меч свой как подкошенный».

Ниенор, последовавшая за Турамбаром, узнает от умирающего дракона страшную правду:

«Здравствуй, Ниенор, дочь Хурина… Радуйся же, ибо ты снова обрела брата своего и теперь сможешь узнать, кто же он на самом деле: а он трус и душегуб, чинивший коварства и недругам своим, и друзьям, и проклятие лежит на нем, как и на всех сородичах его…»

Ниенор, сраженная правдой, бросается в клокочущую пропасть Кабед–Эн–Арас, слывущей с той поры проклятым местом:

«Ни один человек отныне не смел заглянуть в бездну Кабед–Эн–Араса, ни один зверь ни приходил туда на водопой, ни одна птица не пролетала над нею и ни одно дерево не взросло возле нее».

Турин, придя в себя, обрушивает свой гнев на увечного Брандира — обвиняет его в предательстве и убивает. Только с приходом Маблунга ему открывается истина:

«И осознал наконец Турин, что проклятие снова легло на него тяжким бременем и что лишил он Брандира жизни напрасно. Рассмеялся он тогда безумным смехом и молвил: — Какая злая штука — истина!»

Турин обретает покой, лишь когда сводит счеты с собственной жизнью, на что Маблунг с горечью замечает:

«И меня коснулось проклятие рода Хуринова, ибо слова мои погубили любимого мною человека»

Толкиен — великий мастер ужасов, чего–чего, а их в его произведениях предостаточно. Памятуя о традиции «ужасов», одной из древнейших в мире, можно сказать, что он входит в число редких писателей–ясновидцев, чьи видения обращены к самой логике ужаса, пугающего и зачаровывающего читателя. Подобно тому, как почитатели По, Лавкрафта или даже Джорджа Лукаса (создателя Дарта Вейдера и «Звездных войн») ценят своих кумиров за силу их воображения, породившего фантастических чудищ, читателей Толкиена привлекает в его творчестве возможность повстречаться с поистине живыми барлогами, драконами, троллями, гоблинами, назгулами и прочими кошмарными тварями.

Однако понятие изысканного ужаса не ограничивается одним лишь изобретением чудовищ, о которых мы, конечно же, поговорим. — Истинная изысканность в данном случае заключается в том, что ужас пронизывает само повествование, придавая еще больше остроты описываемым приключениям; она помечает печатью ужаса некоторых героев, которым суждено либо нести ее до последнего вздоха, либо, в конце концов, избавиться от нее, пройдя через нелегкие испытания. И тогда суть ужаса становится самой что ни на есть очевидной и действует на воображение всей своей силой, грозящей вывернуть мир наизнанку и превратить историю в «кошмар, от которого я стремлюсь поскорее очнуться» (Джойс). Подобное видение мира с изнанки, со всеми его чудовищными пороками и изъянами, есть взгляд, обращенный внутрь нас самих, — в наши души, сознание и подсознание. И в этом проницательном взгляде заключается, пожалуй, самая главная сила творческого воображения Толкиена, про которого, как и про Виктора Гюго, можно сказать, что «он в определенном смысле поэт сатаны».

Ужас возникает в самом начале Сотворения мира — вместе со злом и злодеями вроде мятежного ангела Мелкора. Мелкор порождает какофонию, внося разлад в музыку Эру и Валар, и берется сотворить свой собственный мир. Перед тем как уединиться, он успевает посеять раздор среди Валар.

«Он оставался в тени, являясь в мир в ужасных, гнетущих обличьях, низвергая пламя и лед с горных вершин и из земных недр, впитывая все злое и жестокое, что попадалось ему на пути».

Диалектика льда и огня в том виде, в каком ими манипулирует в своих зловещих целях Мелкор, напоминает физическую теорию Горбигера, описанную Пауэлсом и Бержье в «Утре магов». Горбигер, будучи, кстати, любимцем Гитлера, сводил главный принцип мироустройства к противоборству льда и огня. В нашем же случае такая полярность — от горных вершин до земных недр — только усиливает впечатление от ужаса, исходящего от Мелкора. Стоит напомнить, что Мелкор всегда ненавидел море, которое, как говорится в «Сильмариллионе», ему так и не удалось укротить. А Толкиен так самозабвенно любил море, что даже не упоминал про населяющих его глубины чудовищ — китов, кашалотов, гигантских змеев и кальмаров, которым посвящено столько приключенческих романов, — от морского змея у Жюля Верна до Моби Дика у Генри Мелвилла, не говоря уже о чудищах Плиния Старшего.

По словам Толкиена, Мелкор не способен создавать: единственное, на что он способен, так это подделывать, разрушать и извращать то, что было создано другими и задолго до него. Потому–то ему и удалось превратить эльфов в орков.

«Как говорят в Эрессеа, те из квенди, что попали в лапы к Мелкору еще до падения Утумно, были брошены в застенки — там их долго изощренно истязали и в конце концов сломили, а после обратили в рабов; так Мелкор и породил орков».

Далее Толкиен прибавляет, что «в самых потайных глубинах души орки ненавидели своего повелителя, ибо боялись, как бы он не замучил их до смерти. И это было, пожалуй, самым подлым злодеянием Мелкора, отчего и невзлюбил его Илуватар».

Под влиянием своей нелюбви к людям, что в «Сильмариллионе» ощущается более явственно, чем во «Властелине Колец», Толкиен уточняет, что «люди становятся все больше похожими на Мелкора, хотя он всегда боялся их и ненавидел, даже тех из них, кто служили ему».

Гибельные узы свяжут людей с Мелкором в Битве Бессчетных Слез, когда большая часть людей во главе с восточными предводителями переметнутся на сторону Моргота.

Сам же Моргот особенно преуспел в злодействе дважды — в ту пору, когда мир еще был юн: во–первых, он помутил разум Феанора, обратив его в мятежника, а во–вторых, он же уничтожил два древа — Лаурелин и Тельперион, озарявшие землю своим светом. С этого, собственно, и начинается весь ужас, живым воплощением которого становится приспешница Мелкора, чудовищная паучиха Унголиант. Когда Мелкор и паучиха замышляли недоброе, «лучи, исходившие от обоих древ, как будто слившись воедино, озарипи безмолвный град Валимар золотисто–серебристым блеском».

Но сиять этому свету, увы, суждено было недолго:

«Мелкор и Унголиант спешили… Унголиант пронзила своим черным светом корни древ, и Мелкор бросился на холм. Ударами сумеречного своего копья он поразил оба древа в самое сердце — из разверзшихся ран брызнул сок, подобный крови, и оросил землю. Почуяв запах его, Унголиант припала черным своим клювом к ранам и не отрывалась, пока вконец их не обескровила. И туг же впрыснула в них смертельный яд, что струился по жилам ее, и, разлившись по древам, отрава иссушила и корни их, и ветви, и листву…»

Что касается черного света, то были черные испарения, источавшиеся из Унголиант и даже Мелкора ввергавшие в страх.

Обуреваемая неутолимым голодом, Унголиант, в конце концов, пожирает самое себя. Что же до Мелкора, то он облекает порождаемый им ужас в изощренные формы: роет подземные лабиринты и возводит бастионы в своей крепости Ангбанд, и обносит вершину своей горы, Тангородрима, непроницаемой клубящейся завесой черного тумана; преумножает воинство орков и барлогов, выковывает себе корону с Сильмариллами и провозглашает себя Владыкой Мира. Присвоенный им титул напоминает таинственного повелителя подземного царства Агарты, затерянного где–то в Средней Азии, и предводителя тамошнего несметного воинства, призванного однажды восстать из–под земли и уничтожить все человечество. В свое время небезызвестный английский писатель Булвер–Литтон, автор «Последних дней Помпеи», даже написал про это подземное воинство книгу — «Грядущая раса», — в которой предрек всем нам погибель. Мелкор напоминает и Princeps hujus mundi — пресловутого «князя мира», каковым нарекся сатана. Да и потом, сам Мелкор заявляет: мир — моя вотчина, и правит в ней «пламя, укрощающее строптивых и ввергающее их в новые безумства».

Моргот обрел силу, после того как разделились эльфы и боги, — сам же он остался врагом и тех, и других. Подобное разделение произошло и во «Властелине Колец»: в результате гномы стали недругами эльфов, а люди перессорились между собой, при том что враг у них у всех общий — Саурон. Являя собой само зло во плоти и крови, Саурон действует по принципу «разделяй и властвуй». В «Сильмариллионе», тем не менее, самым поразительным представляется то, что Валар почему–то никак не могут справиться с Мелкором, и бессилие их кажется столь же непостижимым, сколь и неоправданным.

А между тем Мелкор продолжает плести зловещие тенета ужаса и натаскивать подручных ему тварей. Вершить злодеяния Мелкору нередко помогает стихия, как это часто случается в мире Толкиена:

«Железные горы служили ему круговым оплотом с громадой Тангородрима посередине, а благодаря снегам и льдам оплот его и вовсе было не преступить».

Далее говорится, что эти Железные горы громоздились на границе вечных льдов. Как у Томаса Манна в «Докторе Фаустусе» дьявол Толкиена столь же холодный, даже ледяной, хотя и играет с огнем и льдом, или, выражаясь по–научному, экстремумами температур. Мелкор опускает туман и на страну Хитлум, остававшуюся, по словам Толкиена, прекрасной, покуда нолдор осаждали Ангбанд.

Мелкор выпускает и Глаурунга, «первого из Урулоки, изрыгателей огня с Севера». Имя Урулоки, очевидно, происходит от злого древнескандинавского бога Локи. А что касается имен и названий всевозможных тварей, все они, вероятно, плод воображения Толкиена и объяснению не подлежат. Возвращаясь к Мелкору, напомним, что, как явствует из текста, «он не пытался строить струги и вести войну на воде. Все его прислужники боялись воды, и не_один из них и близко не подходил к морю по своей воле».

Ульмо говорил Тургону:

«Помни, что истинная надежда нолдор витает в западной стороне и что явится она из–за моря».

Со временем нуменорцы, околдованные темными чарами, не побоятся схлестнуться с Валар и на морских просторах. Но пока зло вершится на земле, в горах и пещерах, на равнинах и безотрадных песчаных пустошах.

Наконец, по истечении многих веков Мелкор готовится обрушить всю свою мощь на нолдор, тщетно осаждающих Ангбанд.

«Настала зима с ее непроглядными, безлунными ночами… И тут Моргот изрыгнул огромные огненные реки… многие нолдор сгинули в пожаре… Так началась Битва Внезапного Пламени».

Осада Ангбанда ничем не закончилась — эльфы рассеялись. Финголфин бросает Морготу вызов, и тот его убивает. За тем ужас распространяется по всей земле. Тогда же на сцене появляется Саурон — он тоже всюду сеет ужас, хотя еще и не стал Властелином Колец.

«Он сделался всемогущим колдуном, повелителем призрачных теней, своим коварством и жестокостью он извращал все, к чему прикасался, и подчинял своей злой воле. Служить ему, повелителю волколаков [оборотней] было сущей пыткой… чудный остров Тол–Сирион обратил он в проклятое место, и с той поры стали называть его Тол–ин–Горот — Остров Волколаков».

Так, мир Толкиена становится настоящим миром ужасов. Неясно только, что навеяло ужас на самого Толкиена, — то ли время, в котором он жил, то ли изощренное воображение, которым он обладал, то ли, быть может, разочарование в некоторых христианских духовных ценностях. Как бы там ни было, «дух и сердца эльфов Белерианда омрачили страх и отчаяние», а то и другое в мире Толкиена считается грехом таким же страшным, как гордыня и жадность. Не случайно дальнейшее повествование в «Сильмариллионе» пронизает безмерная скорбь. Как только образовалась брешь, Мелкор простирает власть свою и силу повсюду, вынуждая Феанора с сыновьями дать роковую клятву, пробивая осаду Ангбанда и умножая численность орков и прочих тварей.

И тут–то и появляются люди с Востока, ставшие живым воплощением то ли расовых — или даже расистских, — то ли исторических предрассудков Толкиена, точнее, его страха перед силой, грядущей с Востока, чтобы захватить Запад, — силой, которую олицетворяют сарацины, гунны, монголы и турки. Вот как он их описывает:

«Люди те были мелкие, коренастые, с длинными крепкими ручищами, обветренной желтоватой кожей, черными волосами и такими же глазами».

Они–то и станут изменниками в решающий час Битвы Бессчетных Слез.

Вершиной творческого мастерства Толкиена по праву считается история Берена и Лучиэни — в частности потому, что, по собственному признанию Толкиена, он вложил в нее всю свою любовь к Эдит. Тем не менее и эту историю ужас пронизывает от начала до конца, захватывая ее с того самого мгновения, как Горлим оказывается в плену. Он думает, что жена его жива, и предает всех сотоварищей — из слабости и чувства беспомощности, обуявшего его под взглядом Саурона. В живых остается только Берен, и то по чистой случайности. Обреченный на отшельничество, он становится другом птиц и зверей:

«Он больше не ел мяса и не убил ни одного живого существа, даже из тех, что прислуживали Морготу».

Этот отшельник–вегетарианец, однако же, так силен, что Саурон натравил на него «волколаков, злобных, кровожадных тварей».

Но отшельник Берен — герой последней эпохи, поскольку «отныне в землях тех безраздельно царствовало зло, и все, кто остался беспорочным, уходили прочь».

Но Берену суждено стать предвестником гибели Дориата, «как и предрекала Медиан». Он укрывается за стенами, охраняемыми силами майа, влюбляется в Лучиэнь, а она — в него. Затем он обещает Тинголу, что добудет и вернет Сильмариллы. Но впереди его ожидает трагическая судьба, и дальше мы это увидим.

Сначала Берена хватают стражи Тингола. Потом Берен гневит Владыку Дориата, отказавшись отдать ему, хотя бы даже один Сильмарилл в обмен на его дочь. Вскоре он встречает Фелагунда, обещавшего помощь и поддержку отцу его Барахиру. В конце концов, великий правитель понимает весь трагизм происходящего: отправившись на поиски Сильмарилл, Берен навлекает на себя ненависть сыновей Феанора, друга Фелагунда, верных своей клятве:

«Боюсь, они не только не приветят, но и не пощадят тебя, когда узнают, зачем ты явился. Но и меня клятва моя сковывает по рукам и ногам, так что все мы оказались в западне».

Фелагунд находит Берену только десятерых попутчиков, а сам он после магического поединка с Сауроном оказывается у него в плену, ибо Саурон уже непобедим. Ужас продолжается и дальше, поскольку волколаки пожирают одного за другим и других пленников. Но перед тем Фелагунду удается заслонить обессилевшего Берена от волколака и даже убить зверя.

В первый раз Берена выручает Лучиэнь, главная героиня этой истории, предстающая в образе эдакой Шакти(117). Верным помощником ей служит гончий пес Хуан Валинорский — его тоже коснется проклятие Сильмарилла, но перед тем он успеет совершить несколько подвигов. Один из парадоксов сказания о Берене и Лучиэнь заключается в очевидном бессилии Берена: он отодвигает эльфов на великие дела, а сам даже не может достойно противостоять ни Саурону, ни повелителю его Морготу.

Итак, Лучиэнь появляется с верным Хуаном, говорящим псом, обладающим воистину человеческим разумом. Хуан сокрушает волков, посланцев Саурона, потом — Драуглина, повелителя волколаков, а затем и самого Саурона, являющегося в обличье волколака.

«И никакие чары, никакой рок, ни когти, ни яд, ни самое изощренное коварство, ни звериная сила не могли сломить Хуана Валинорского».

Впрочем, в тексте он зовется Гончим, а не просто псом или собакой. Ибо он совершенно другой природы — не то что какой–нибудь обычный зверь. Поверженный Саурон бежит из крепости, и в нее вступает Лучиэнь. Эльфы, томимые угрызениями совести, покидают Келегорма и Куруфина, сыновей Феанора, хотя проклятие и напасти следуют за ними неотступно. Затем оба брата вступают в жестокую схватку с Береном, и ему, раненому, снова приходят на выручку Лучиэнь и Хуан. Они помогают Берену исполнить его обет — похитить Сильмариллы. С помощью Лучиэни похитители меняют своей облик и пытаются незаметно проникнуть в Ангбанд — впоследствии это будет воспето как самый выдающийся ратный подвиг эльфов и людей.

Тем временем Моргот готовится к мести — и вскармливает живой плотью волчонка, дабы превратить его в чудовище, которое впоследствии нарекут Кархаротом — Кровавой Пастью, или Анфауглиром — Железной Челюстью. Чем не Фенрир — легендарный волк из древнескандинавской традиции! Фенрир, будучи отпрыском коварного бога Локи, пожирает остальных богов перед концом мира, с наступлением Сумерек, или Рагнарека — «Судьбы богов». Будучи Валие по матери. Лучиэнь обладает сверхчеловеческими, точнее говоря, сверхэльфийскими силами. Она усыпляет волка, а потом и самого Моргота, «оказавшегося в плену своих порочных страстей и собственного коварства».

И тут завязывается поистине страшная, космическая битва: Лучиэни удается усыпить Моргота — «погрузить его в забвение, такое же черное, как Внешняя Пустота, где он когда–то витал в полном одиночестве».

Таким образом, Моргот выбывает на некоторое время с поля «космической битвы», унесясь в черную бездну, насыщающую душу его мраком. Берен завладевает одним из Сильмариллов — и тот совсем не жжет ему руку, поскольку для «чистых рук» он совершенно безопасен. Но Берен не находит ничего лучшего, как ткнуть им в морду Кархароту, — к тому времени тот уже успевает очнуться и отрывает Берену руку. К счастью, на помощь влюбленным поспевают орлы, а чудовище, терзаемое изнутри силой и пламенем Сильмарилла, начинает яростно метаться, сокрушая на своем пути все и вся. Затем начинается самая жестокая охота на волка в истории. Берен, в очередной раз являющий свою слабость, сражен укусом. Но Хуан сокрушает чудище и при этом обрекает на смерть и себя:

«Участь его, предначертанная когда–то давно, в конце концов предрешилась… Едва доковылял он до Берена, лег подле него и заговорил третий раз в жизни, но лишь затем, чтобы попрощаться…»

Берен подбирает роковой Сильмарилл и передает его Тинголу, за что тот позднее поплатится жизнью.

Так заканчивается сказание о Берене и Лучиэни и начинается крушение эльфийских королевств, а натиск Моргота между тем усиливается. И тут на сцене появляется другой герой, вернее очаровательная героиня, о которой Толкиен пишет так:

«Кто в силах познать злонамерения Моргота? Кто способен проникнуть в пространные мысли его — того, кто некогда был самым могущественным среди Айнур, Великих Музыкантов, и кто отныне стал повелителем Тьмы и восседает на Севере, на черном троне, с ненавистью внимая долетающим до него вестям и постигая намерения и деяния врагов своих лучше самого великого мудреца, кроме повелительницы Медиан? Моргот неизменно силился добраться до нее мыслью своею, и всякий раз тщетно…»

В точности как Саурон, тщившийся проникнуть в помыслы Эльфийской Владычицы Галадриэли.

Именно во «Властелине Колец» этот новоявленный повелитель Тьмы, достойный наследник Моргота, начинает вершить свои черные колдовские дела. Но на пути у него встают другие чародеи во главе с Гэндальфом, включая хоббитов, пытающиеся сокрушить его темное могущество. Так, ужас, порожденный в «Сильмариллионе», проникает в мир «Властелина Колец».

Однако главное различие между «Сильмариллионом» и «Властелином Колец» в том, что во втором случае физическое присутствие главного злодея нигде не ощущается. Если в «Сильмариллионе» Саурон с Мелкором, на горе эльфам, присутствуют едва ли не везде и всюду, то во «Властелине Колец» Саурон как таковой отсутствует. И это тем более поразительно, что он–то и есть Властелин Колец и в этом своем качестве, вынесенном к тому же в название книги, мог бы, напротив, обнаруживать себя постоянно.

Впрочем, он обнаруживает себя косвенным образом. И тут уместно вспомнить рассказ [точнее, эссе] Борхеса «Приближение к Альмутасиму», где об «объекте» мы узнаем опосредованно — с чужих слов. Как бы то ни было, Саурона во «Властелине Колец» нет как нет, а ужас он сеет посредством орков, Барлога, Черных Всадников — Кольценосцев и омерзительных крылатых тварей назгулов. Ну а если где он, казалось бы, и должен был вот–вот объявиться, то в самом конце книги, когда выясняется, что он проиграл войну за Кольцо и, стало быть, лишился своего могущества над всем сущим в настоящем и будущем. Вот что говорится об этом в главе «Роковая гора»:

«Внезапно опомнился Черный Властелин, и око его, пронизывая сумрак, воззрилось через равнину в черное жерло пещеры — заветной пещеры владыки Мордора. Будто при взблеске молнии увидел он, как глупо просчитался, и понял все расчеты своих врагов. Ярость его взметнулась как пламя, и черной тучей склубился удушливый страх».

Так оправдался расчет Гэндальфа, верившего, что Саурон и вообразить не мог, что Хранитель Кольца пожелает уничтожить предмет его вожделений. И в этом проявляется классический поворот в сюжете многих приключенческих романов, когда герой отказывается от посул коварного злодея или плодов победы над оным. Будто предчувствуя все это и осознав, что обманулся, Саурон и приходит в исступленную ярость:

«По зову его взвились и отлетели с поля битвы Кольценосцы–назгулы, и, как крылатые вихри, вперегонки помчались к Ородруину».

Однако во «Властелине Колец», по ходу повествования мы так ничего и не узнаем о поведении Саурона. Подобно самодержцу–затворнику, уединившемуся в ледяной башне, он вверяет свою силу бесчисленным прислужникам, рассылая их вершить злодеяния от своего имени по всему белу свету. Так, например, его посланцы, Черные Всадники, едва не застают Фродо у него дома, в Торбе–на–Круче.

Сэму с Фродо как–то почудилось, будто их догоняет лошадь или пони. И Фродо даже подумал, уж не Гэндальф ли это спешит за ними следом, как вдруг «ему… захотелось укрыться от этого всадника, кто бы он ни был»

Фродо начинает бояться, хотя пока еще не встретился с опасностью лицом к лицу. Мало–помалу его сковывает ужас, тем более когда он понимает, что всякая тропинка рано или поздно выводит на большую дорогу.

Описание Черного Всадника дается мельком, поскольку один из главных стилистических приемов во «Властелине Колец» — так называемая восходящая градация, то есть, в нашем случае, постепенное перерастание неосознанного страха в леденящий ужас, как, впрочем, и в «Сильмариллионе». Сначала Толкиен создает зыбкое видение — «черный промельк между деревьями…», затем «обе тени, словно кто–то вел лошадь, слились с темнотой. Потом черная фигура возникла там, где они сошли с тропки ..»

И, наконец, «тень заколыхалась, и Фродо расслышал тихое сопение…»

Дальше следуют дополнительные штрихи к призрачному образу — сперва со слов Сэмова папаши, а после — старого Бирюка. Чуть погодя Гэндальф поясняет, что «Черные Всадники — это Кольценосцы», и что главная их цель — обратить Фродо в призрака, подчинить его воле Черного Властелина ИФродо едва удается избежать столь незавидной участи. Черные Всадники бесплотны, объясняет дальше Гэндальф. Зато кони у них «живые, из плоти и крови. Да и плащи у всадников самые обычные — они лишь маскируют их бесплотную призрачность».

В одухотворенном мире Толкиена даже растения имеют характер — хороший или дурной, а то и вовсе предстают в виде демонических сущностей. С такими растениями повстречался Бильбо во время своего удивительного путешествия с гномами, когда они проникли в Темнолесье и поняли, что «в этом лесу даже ничего не росло, кроме поганок и каких–то бледных трав с неприятным запахом».

Во «Властелине Колец» иные деревья, например Старый Вяз, и вовсе предстают в виде живого воплощения ужаса. Вот что про них рассказывает извечный хозяин Вековечного леса легендарный Том Бомбадил:

«Несчетные годы напитали их гордыней, мудростью, злобой. И не было из них опаснее Старого Вяза с гнилой сердцевиной, но богатырской, нерастраченной мощью: он был жесток и хитер, он повелевал ветрами и властвовал по обе стороны реки».

Когда хоббиты оказываются в плену у Вяза, «он [Фродо] срывался на визг, но сам себя почти не слышал: поднятый Вязом вихрь обрывал голос, бешеный ропот листвы глушил его. Но Фродо продолжал отчаянно верещать — от ужаса и растерянности».

Это — настоящее заколдованное царство, предстающее перед глазами не на шутку испугавшихся хоббитов в самом жутком своем виде.

Впрочем, опасность порой таится не только в деревьях, но и в «священных» камнях, известных еще по артуровским легендам. У Толкиена первый «священный» камень появляется так:

«Впереди перед ними лежала глубокая долина, ее замыкали два отвесных склона… он [Фродо] поглядел на восток и увидел плосковерхие зеленые курганы — у некоторых вершины были пустые, а из других торчал белый камень, как сломанный зуб».

Внезапно на хоббитов опускается мгла — знак перехода в иной мир, или по–кельтски Сид. Перед Фродо вдруг вырастают два громадных каменных зубца, он проходит между ними — и замечает, что спутники его куда–то подевались. И тут Фродо различает тень и пару глаз, пригвождающих его к земле ледяным взглядом. И что же дальше?

«Умертвив схватило его, околдовало, и теперь он во власти мрачных чар, о которых в Хоббитании даже и шепотом говорить боялись».

Но Фродо сопротивляется изо всех сил — ведь не случайно Гэндальф с Бильбо считают его «самым лучшим хоббитом во всей Хоббитании» — и в конце концов сбрасывает с себя проклятое наваждение. И вдруг видит трех своих друзей: они лежат навзничь, мертвенно–бледные, облаченные в белые саваны, посреди груды сокровищ. Тут же звучит пение, «но скорбные звуки постепенно складывались в страшные слова — жестокие, мертвящие, жалобные».

Зловещее пение навевает холод, оцепенение… и образ Черного Властелина, простирающего ледяную свою десницу над иссушенной землей. Поколебавшись мгновение–другое, Фродо взывает о помощи к великому посвященному — лесному чародею Тому Бомбадилу, который, не заставив себя долго ждать, светом и песнями изгоняет умертвий прочь, к вящей радости незадачливых хоббитов.

На этом их путешествие в загробный мир, к счастью, заканчивается.

В трактире «Гарцующий пони», у Лавра Наркисса, хоббитам снова угрожает опасность — на сей раз в виде «желтоватых и косоглазых физиономий… по виду сущих орков»; некогда в точности такие же «орки» ввергли в ужас Бильбо и его спутников гномов, а тут еще «рыжий детина с нахальной мордой — бровастый, глаза темные, мутные». Вот уж действительно, Толкиен не скупится на нелицеприятные эпитеты, описывая какого–нибудь мерзавца или отщепенца.Там же, в трактире, Бродяжник сообщает хоббитам кое–какие подробности про заклятых всадников: «днем им приметны наши тени, а в темноте они различают черную тайнопись природы, нам неведомую. И теплую кровь они чуют все время, чуют с жадной мистической злобой». К тому же их неотвратимо притягивает Кольцо, а стало быть, и Фродо, за которым они, собственно, и охотятся. Впрочем, скоро Фродо представляется случай увидеть всадников, что называется, воочию; стоит ему только надеть Кольцо, как вот они — в своем жутком обличье:

«Перед ним возникли пять высоких воинов в серых плащах: двое стояли на гребне холма, трое приближались. Запавшие их глазницы светились острыми, беспощадными взглядами… в руках — стальные мечи».

Толкиен и тут уделяет больше внимания форме, а не живой сущности, стараясь описать то, что и описать–то невозможно, — истинное видение ужаса, которое по–настоящему открывается лишь хранителю Кольца. Пронзивший Фродо призрачный кинжал, как потом оказалось, был обломан, а сам клинок растаял, словно дымка.

Однако путешествие наших героев продолжается, хотя они продвигаются теперь медленно и уныло, и «даже Бродяжник казался усталым и угрюмым». Толкиен не раз уделялет внимание физическому состоянию Гэндальфа и Арагорна–Бродяжника. Время от времени их обоих — всесильных мага и человека — одолевает усталось и бремя старости, и они вдруг делаются слабыми, такими, как все, если не хуже. И это говорит о том, что нескончаемые мытарства подавляют их, в точности как и их спутников. Но, по признанию Бродяжника, «не судьба мне там оставаться, не живется мне, вечному страннику, в дивных чертогах Элронда», который, кстати, впоследствии становится его тестем.

По дороге пятерых смельчаков тут и там подстерегают зловещие видения: окаменевшие тролли, наподобие тех, что едва не сожрали Бильбо и его товарищей; таинственный валун, «испещренный гномскими рунами и какой–то еще тайнописью». Затем эльф Горислав, разглядывая рукоятку от клинка, ранившего Фродо, различает на нем «колдовские, лиходейские письмена»; дальше Фродо получает удар копьем… снова кинжалом… и, наконец, его кусает жуткая паучиха Шелоб. Но, как бы там далее ни было, последний раз Черные Всадники возникают на пути у Фродо и его друзей у переправы через Бруинен, где Гэндальф с верными эльфами добиваются первой важной победы над врагом. Вот в каком обличье предстают всадники в тот злополучный час:

«ни капюшонов, ни плащей — серые латы, белые саваны и длинные сивые космы. Мечи мерцали в костяных руках, глаза сверкали из–под надвинутых шлемов, и свирепый вой не умолкал».

Чуть погодя, на Совете у Элронда, когда первые тяжкие испытания уже позади и где отважные путники объединяются в Братство Кольца, перед ними вырисовывается новая опасность — Мория. Вот что вспоминает про это зловещее место Глоин, отец Гимли:

«Мория!.. Мечта гномов Северного края!.. Наши предки стремились к богатству и славе — они вгрызались в горные недра, добывая драгоценные камни и металлы, пока не выпустили на поверхность земли замурованный в огненных безднах ужас».

Позднее некоторые гномы вернулись туда — с тех пор о них не было ни слуху ни духу. Гномы сполна поплатились за свое упорство и трудолюбие, ибо, разворошив горные недра, они пробудили к жизни силы тьмы. На том же Совете у Элронда Гэндальф сообщает своим новоиспеченным собратьям по Кольцу, что извечный враг, черный Чародей из Дул–Гулдура, он же Саурон, — как мы помним, в «Сильмариллионе» он вроде бы сгинул безвозвратно, — вновь ожил и собирается с силами. Затем Гэндальф читает зловещим голосом надпись на Кольце, и слова его гулко раскатываются по залу:

«…и содрогнулись могучие стены замка, и подернулось дымкой яркое солнце…»

Однако ж это отнюдь не последнее роковое наваждение — далеко впереди маячит грозный призрак Саруманова Изенгарда, некогда возведенного нуменорцами: исходящая оттуда угроза — в конце 2–го тома — разбудит онтов. А пока известно только, что в Изенгарде затаились волколаки да орки, и оттуда денно и нощно валит дым.

И здесь самое время вспомнить еще об одном проявлении ужаса — загрязнении рек, повальной вырубке деревьев и клубящихся дымах. Все это — результат злодеяний, исходящих из Мордора, оплота самого зла. Толкиен, наблюдавший собственными глазами за тем, как «модернизируется» милая его сердцу старая добрая английская деревня, говаривал: «Вот вам и Мордор — он вокруг нас». По его глубокому убеждению, физическое истребление уголков природы было равнозначно духовному растлению или, хуже того, открытому насаждению зла. Это — своего рода проклятие, обернувшееся загрязнением и гибелью природы в «Оскверненной Хоббитании». И тут Толкиен выступает в роли своеобразного эколога–духовника, для которого норма существования традиционного мира подразумевает чистоту воздуха, водных источников, да и всей природы в целом. На Совете у Элронда Гэлдор говорит:

«…Враг, как мы уже не раз убеждались, властен даже над первозданной природой».

Впрочем, Саурон и его тайный соперник Саруман рассчитывают и на помощь «новообращенных» зверей. Так, например, за братьями по Кольцу неусыпно следят птицы:

«…когда они проносились над лощиной, их тень на мгновение закрыла солнце, и тишину вспорол громогласный карк, тут же заглушенный хлопаньем крыльев»

Арагорн с Гэндальфом догадываются, что каркающие полчища будут следить за ними в оба, а значит, им, путникам, опасно даже разводить огонь.

Великий хаос охватывает и природу: как это зачастую случается у Толкиена, она сопротивляется, когда ощущает, что на нее воздействуют силы зла. Так, пытаясь одолеть Карадрасский перевал, путники попадают под сплошной снегопад, и дальнейшее продвижение оборачивается для них сущей пыткой:

«Небо сплошь затянули тучи, и путников накрыла черная тьма. Лица обжигал ледяной ветер. К полуночи извилистая, чуть заметная тропка вывела путников на узкий карниз — справа от них, в круговерти ветра, угадывалась пустота глубокой опасности, а слева вздымалась отвесная стена… Вскоре Фродо почувствовал на лице холодные уколы редких снежинок, а потом началась сильная метель».

Путники понимают — происходит что–то странное, ведь здесь снега не бывает даже зимой. Боромир даже вопрошает:

«Так, может быть, это лиходейство врага?.. У нас поговаривают, что в Изгарных горах он повелевает даже погодой. Правда, они принадлежат ему, а Мглистый хребет—далеко от Мордора. Но могущество врага постоянно растет».

На что Гимли коротко замечет:

«Длинные же он отрастил себе руки, если способен перебросить метель из северных земель в южные».

И Гэндальф тут же вторит ему:

«Длиннее некуда».

Ужас охватывает путников, когда им чудится, что скалы кругом издают странные звуки, а затем «…камни с грохотом падали в черную пропасть; временами раздавался тяжелый грохот, и сверху низвергались огромные валуны».

Боромир встревожен уже не на шутку, но Гимли, стараясь ободрить его, говорит, что «эльфы назвали Карадрас Кровожадным задолго до появления врага».

Продвигаться вперед становится почти невозможно — Толкиен вдруг превращает гору в живое существо, как он это порой делал с деревьями и могильными холмами:

«…путников оглушил раскатистый грохот, и откуда–то сверху посыпались камни, взвихрившие облако снежной пыли… Гора, казалось, успокоилась, как бы удовлетворенная отступлением пришельцев: начавшийся было камнепад иссяк, а тучи, закрывавшие перевал, рассеялись».

В заключение Толкиен коротко замечает: «Багровые ворота оказались закрытыми».

И братьям по Кольцу ничего не остается, как идти дальше через подземелья Мории — путем не менее опасным, чем через горы.

Но, чтобы проникнуть в Морию, нужно знать пароль. И тут, едва они входят в заветные ворота, как длинное щупальце, точно у спрута из «Тружеников моря» Гюго, обвивается вокруг ноги Фродо, хранителя Кольца. Впрочем, об этой странной, чудовищной твари мы упоминали в «Бестиарии». Затем путники проникают, выражаясь словами Боромира, в самую Черную Бездну. И вскоре попадают в Летописный чертог, где узнают зловещую историю Мории и сталкиваются с не менее страшными тварями. Это, тут же смекает Гэндальф, орки, а с ними черные урхи из Мордорских земель и гигантский пещерный тролль. Завязывается бой — Фродо бьется храбро, как и его товарищи, — затем происходит легендарная стычка Гэндальфа с Барлогом — самая ужасная схватка в произведениях Толкиена. Не случайно Гэндальф, предчувствуя беду, отрешенно вздыхает:

«А я и так до смерти устал».

Гэндальф низвергается в бездну вместе с Барлогом — но лишь затем, чтобы возродиться в новом качестве и ступить на более высокую духовную ступень. Пошатнувшись на краю бездны, он только и успевает крикнуть друзьям, чтобы они скорее бежали прочь. Потеряв своего верного собрата и незаменимого проводника, они, убитые горем, даже не скрывают слез.

После короткого, но поистине сказочного отдыха в Лориэне, у Владычицы Галадриэли, на этом чудо–островке, затерявшемся посреди бушующего моря, они спускаются по реке Андуин. И снова перед ними возникают унылые картины природы:

«Восточный берег взбугрился холмами, которые простирались до самого горизонта — бесформенные, бурые и совершенно безжизненные…»

А за ними простираются неоглядные гиблые заболоченные пустоши — ни деревца, ни камня, которые скрашивали бы убийственно монотонный ландшафт:

«Враг ли отравил их каким–нибудь лиходейством… этого не знал даже Арагорн; они издревле были мертвыми и пустынными».

Впрочем, гиблые захолустья у Толкиена простираются сплошь и рядом, и все это — результат воздействия вездесущих пагубных сил зла. И хоббитов на их торном пути подстерегают все новые испытания, одно страшнее другого:

«Жуткие сны и страшные пробуждения сливались в один тоскливый ужас, и где–то далеко позади все слабее мерцала надежда».

К счастью для хоббитов, пленившие их «здоровенные, черномазые и косоглазые орки» вскоре сталкиваются с «бледнокожими», сиречь ристанийскими всадниками во главе с Эомером, чей гордый озаренный лик обрамляли длинные светлорусые пряди.

Мир Толкиена пребывает в тревожном ожидании сумерек. По убеждению самого Толкиена, изначально мир был прекрасен, однако с появлением злых духов, а проще говоря, со временем красота его мало–помалу поблекла. И пагубное действие времени кажется тем более необъяснимым, что мир Толкиена населен Валар (по–нашему — мифологическими богами) и эльфами, а те и другие — бессмертны. И при этом страдают ностальгией. А ностальгия есть свойство человеческой натуры, и объясняется она тем, что человек смертен, и об этом ему известно. Однако Мелкору и нуменорцам претит чувство ностальгии, потому–то они и превращаются в контрпосвященных — иначе говоря, безжалостных сатанистов. Они не могут смириться с тем, что жизнь их ограничена во времени, хотя живут они куда дольше, чем люди (сотни и сотни лет); и это вызывает у них протест.

Однако, оказывается, эльфы с Валар по собственной воле стали жертвами неумолимого времени. С одной стороны, величественные творения Валар уничтожает Мелкор, а с другой, сами творения отторгают своих создателей. Смертные постепенно теряют всякий интерес к Валинору, и Валар покидают Средиземье. Такое впечатление, будто злой рок, Ананке, если вспомнить древнегреческую традицию, нависает над бессмертными. Впрочем, они будут жить и дальше — только в ином мире. И это вполне соответствует как главным темам в древнегреческой традиции, так и умозрению немецких мыслителей и поэтов–романтиков. Так, еще Гесиод(118) писал об очарованных островах, куда герои попадают после того, как до конца исполняют свое предназначение. А следом за ним и Гельдерлин(119) говорит о богах, что «может, и парят у нас над головами, но только в мире, именуемом другим».

Хайдеггер(120) писал о забвении, уготованном всякому живому существу, а Ренан(121) создал образ пурпурного савана, под которым покоятся усопшие боги. Нерваль, небезызвестный Laudator temporis acti (напомним — Воспевающий былые времена) в нередко свойственном ему состоянии души сокрушается о том, чего нет и чему уже не быть никогда:

«Так, не вдруг уничтожили они, разорвав в клочья, вечную память о красоте, и народы, постепенно обессилев, утратили и стремление к совершенству».

Итак, как явствует из сказанного выше, упадку подвержены не только люди, но и боги с героями, а если вернуться в мир Толкиена, то не–люди: ибо те же Валар, боги, или духовные сущности, один за другим покидают этот мир и уходят в Валинор; те же эльфы, в конце «Властелина Колец» отходят в Серебристую Гавань, а оттуда — на Заокраинный Запад. Что до гномов и хоббитов, их не так уж много, к тому же и те, и другие таятся от Громадин. Так что остаются только люди с их «странными качествами», а Толкиен их откровенно недолюбливает, поскольку они больше других детей Илуватара подвержены тлетворному влиянию Мелкора, которого Саурон, утвердивший свое могущество над нуменорцами, называет не иначе как избавителем.

Антропофобия Толкиена особенно явственно ощущается в сумеречных видениях, где люди остаются единственными актерами на сцене, именуемой Средиземьем. Так, в конце «Сильмариллиона», в главе «Кольца Всевластья» он пишет, что «люди росли числом и все больше обращались ко злу… И Саурон в тайне надеялся, что Валар, сокрушив Моргота, снова забыли про Средиземье».

Упадок ощущается даже во «Властелине Колец». С одной стороны, единственный в Братстве Кольца, кто совершает одну роковую ошибку за другой, так это человек — Боромир. С другой стороны, среди людей становится все меньше достойных воинов. Так, на поле решающей битвы выходят всего лишь несколько тысяч ратников, которым, по плану Арагорна, предстояло отвлечь внимание врага от хранителя Кольца. У врага же на службе куда больше человеческих ратей, чем у Гэндальфа с Арагорном. А единственными достойными представителями других народов — эльфов и гномов — выступают, соответственно, только Леголас и Гимли. И это — лишнее доказательство того, что канули в Лету те героические времена, когда нолдор и гномы сражались бок о бок против «проклятья Мандоса». И если причина тому — грехопадение людей, то знамением упадка и наступления сумерек служит рассеивание народов, созданных воображением Толкиена и его предшественников.

Первыми со сцены уходят Валар — как пишет Толкиен в «Сильмариллионе», «затем, чтобы вернуть свет и укрепиться на земле своей».

И это вполне соответствует понятию «deus otiosus» — «праздного бога», чей образ проходит красной нитью через все творчество уже упоминавшегося нами Мирчи Элиаде. Под deus otiosus подразумевается бог, отринувший людей со всеми их чаяниями. В определенном смысле он напоминает ницшеанского «мертвого бога». При этом если понятие «мертвого бога» соответствует исчезновению бога в иудео–христианской морали, оно также близко понятию удаления и молчания богов, о чем говорили европейские мыслители, черпавшие вдохновение в древнегреческой культуре.

Стало быть, Валар — те же самые del otiosi, «праздные боги», отдавшие Средиземье на попрание Мелкору, князю мира сего, что только укрепило его могущество. Впрочем, он сам нарек себя таковым, а другие боги даже не пытались этому воспротивиться; пожалуй, один только Тулкас, бог силы и войны, дальний родственник Марса и Тора, возгласил тогда:

«Восстанем же разом! Разве не слишком долго почивали мы на лаврах и разве не обрели прежнюю силу? Неужто какой–то одиночка сможет сокрушить нас, как когда–то?»

Точно так же и Йаванна вопрошает Валар:

«Неужто оставим мы земли, что им предназначены, на запустение, дабы зло воцарилось там вовеки? Неужто бросим их во тьме, а сами останемся под светом? Неужто позволим, чтобы боготворили они Мелкора как повелителя своего, тогда как Манве по–прежнему восседает на вершине Теникетиля?»

Похоже, Валар, если воспользоваться терминологией, принятой в системе физического воспитания, более слабые и менее достойные соперники перед лицом Мелкора. снискавшего своими «забавами» любовь и почтение части рода человеческого. Слабость Валар ощущается уже в начале «Сильмариллиона». В самом деле: ведь «Мелкор превосходил прочих Айнур и в знании, и в силе… Разлад в душе Мелкора переродился в смятение, из коего возникла новая тема; звук борьбы все нарастал и, в конце концов, сделался столь пронзительным, что многие Айнур, смутившись, перестали петь, и тогда–то Мелкор восторжествовал над ними».

И снова Валар — или Айнур — оказались небоеспособными, не решившись, что называется, поставить Мелкора на место, которое тот заслуживал. То же самое и Эру, Создатель, — он по–философски будто оправдывает или, по крайней мере, утешает Мелкора:

«Ты, Мелкор, когда–нибудь постигнешь самые тайные свои помыслы и уразумеешь, что они лишь часть целого, малая доля общего величия».

Такое определение зла, подобное, с другой стороны, лейбницевско-тегельянскому определению добра, конечно же, не по нраву Мелкору, привыкшему творить только для себя и к тому же вознамерившемуся — но не сумевшему — превзойти своего Создателя.

Преуспеяние Мелкора, неудачи эльфов, совращенных Феанором, и неблаговидные деяния людей вынуждают Валар уйти прочь из мира, где отныне правит хаос. Пожалуй, только на Ульмо и возлагает последнюю свою надежду Илуватар, когда побуждает его к действию:

«Разве не видишь ты, что в крохотном уделе своем, будто восстав из глубин времени, Мелкор зарится и на твои владения? Он уже вызвал лютую стужу, хотя покуда и не смог осквернить красоту твоих источников…»

Ульмо, бог водных источников, морей и океана, слывет самым энергичным из Валар, а стало быть, и главным вероятным противником Мелкора, ставшего правителем Арды на той — прежней земле. Подобно Гитлеру или Сталину, выражаясь современным геополитическим языком, если это применимо к творчеству Толкиена, Мелкор хозяйничает в «Хартленде»(122), а Ульмо правит в «Римленде»(123), то есть, в данном случае, морями и океаном, омывающими этот самый Хартленд. И, будучи богом–хранителем морского владычества, он, как истый англосакс, неподвластен варварскому тоталитаризму — фашистскому или советскому.

Ощущая ответственность за свое позорное бегство от захватчика Мелкора, Валар запираются еще крепче:

«Решили они прочнее закрепиться на своей земле — и возвели кругом гигантские стены… и поставили войско у входа в крепость, со стороны Валмарских равнин, дабы в нее никто не проник — ни эльф, ни человек, ни зверь, ни птица, ни какое–либо иное существо».

Подобная самоизоляция богов соответствует тому, что Генон в «Царе Мира» — книге, во многом созвучной с произведениями Толкиена, — называет сокрытием высшего начала. Будучи сокрытым, оно становится незримым и неощутимым. Но сокрыто это самое сокровенное высшее начало не на западе, а на востоке — в Агарте; хотя при этом Генон упоминает и про «белый остров», который, как принято считать, «лежит в дальних северных краях и считается обителью блаженных… В кельтских же традициях он известен главным образом как зеленый остров — пристанище святых и все тех же блаженных».

Впрочем, уточняет Генон, сокровенное высшее начало «сокрывается» только с наступлением калиюги, или, по Гесиоду, железного века; в самом деле, «современная эпоха — время сумеречное и смутное, и покуда оно не завершится само собой, сокровенное знание тем более должно оставаться сокрытым…»

Лишь по окончании Тридцатилетней войны(124) и заключении Вестфальского мира, продолжает Генон, «истинные розенкрейцеры(125) покинули Европу и подались в Азию».

Этот сокровенный уход очень напоминает бегство Валар. Впрочем, надо отметить, что, по Генону, сокровенное вовсе не значит восточное — в географическом смысле. И в качестве примера Генон приводит Туле(126), сокровенное место (Атлантида, второе после Гипербореи потайное место), где была сокрыта Первозданная традиция.

Однако вернемся к Толкиену и его «Сильмариллиону», из которого, среди прочего, явствует следующее:

«Тогда же песни предрекли исчезновение Валинора и появление очарованных островов, и что в прибрежных водах тех островов заведутся диковинные призраки».

Здесь Толкиен явно намекает на кельтский Сид — сказочный потусторонний мир, «что распростерся сетью по Туманным водам, дабы никто не смог подойти к нему со стороны моря».

Как напоминают известные кельтоведы Кристиан Гийонварк и Франсуаза Леру, «чтобы попасть в иной мир, необходимо переплыть океан или погрузиться на дно священного озера или источника… Во всяком случае, где бы ни находилась эта чудесная страна, человеку, полагаясь только на свои собственные силы, попасть туда невозможно».

То же самое и с прибежищем Валар: как отмечает Толкиен, «случилось так, как и предсказывал Мандос в Армане: Благословенный край отныне был закрыт для нолдор и всех посланцев, что спустя время повадились на запад; никто из них не сумел и близко подойти к Валинору, кроме одного–единственного легендарного, величайшего морехода», — читай Эарендила.

Стоило Валар убраться прочь, как Мелкор взялся за свое черное дело с удвоенной силой:

«Валар отныне жили в мире за горами; озарив Средиземье светом, они оставили его надолго, и ежели теперь кто и мог противостоять могуществу Мелкора, так это отважные нолдор».

И они за это поплатились:

«Воздух над Средиземьем сделался тяжелым, гибельным, все живое стало портиться и быстро увядать».

Как бы то ни было, отмечает Толкиен, в отличие от эльфов, «люди боялись и не любили Валар».

Это замечание тем более важно, что оно объясняет, отчего именно произошел разрыв между Валар и людьми. Да и самих людей никогда не связывали между собой узы дружбы, как эльфов или даже гномов, порожденных Ауле. Люди в некотором смысле разумны, хотя в смысле духовном они явно слабы, что и объясняет их нередко порочное религиозное поведение, проявляющееся в обрядах жертвоприношения, грубом и жестоком отношении друг к другу… и даже в наше время. В этом–то, кстати, и кроется главная причина нелюбви Толкиена к людям: хотя люди и обладают необычными качествами, пороков у них хватает с лихвой.

Сумерки спускаются над Валинором после того, как гибнут два лучезарных древа — Лаурелин и Тельперион. Мелкор принес их в жертву к вящей радости чудовищной паучихи Унголиант. И к этой трагической истории мы еще вернемся. А пока оба чудовища — Мелкор и Унголиант вершат зло не таясь, тем более что им уже никто не мешает, и они, понятно, торжествуют. Ну а дальше происходит самое для нас интересное:

«Так на Валинор опустились сумерки», но страшнее всего то, что померкший свет снова уже не зажечь, — такое не по силам даже Валар. Разве только если они объединились бы с надменнейшим из нолдор, который отошел от них дальше других, — Феанором. А между тем мрак над миром все сгущается.

Впрочем, единственный, вернее единственная, кому по силам спасти священные древа, — Йаванна, Валие–созидательница. Но она может это сделать только с помощью Сильмариллов, ограненных Феанором. Йаванна объясняет:

«Свет Древ угас — отныне он теплится лишь в Феаноровых Сильмариллах… Даже сильнейшие созданья Илуватара способны на великое свершение всего только раз, один–единственный раз. Я подарила миру Свет Древ, и сделать подобное в этом мире мне уж не под силу. Но, будь у меня хотя бы искорка того света, я все же сумела бы вдохнуть жизнь в древа, покуда корни их еще не увяли совсем».

Но Феанор отказывается ей помочь — и таким образом невольно, но довольно серьезно вредит Арде и эльдар:

«То, о чем меня просят, я ни за что не сделаю по доброй воле… Ежели я случайно выпущу из рук каменья, подобных им мне уже никогда не сотворить, а уж коль мне суждено их разбить, то пусть заодно разобьется и мое сердце».

Следуя терминологии «Бхагавад–гиты», Феанор привязан к плодам своих деяний так же, как позднее Тургон привяжется к своему собственному детищу — граду Гондолину, что приведет к его краху и гибели. Впрочем, надо тут же оговориться, что, даже пойди Феанор навстречу Йаванне, это все равно не спасло бы древа, поскольку к тому времени Мелкор успел похитить Сильмариллы: ведь не случайно сам Феанор когда–то нарек его Морготом — Черным Врагом мира.

Утрата Сильмариллов сродни потере Грааля и, как следствие, отрыву от первозданной традиции. Это только ускоряет наступление сумерек, и воспрепятствовать тому не в силах ни Валар, ни сам Илуватар. Но утрата и уничтожение Сильмариллов — всего лишь одно из злодеяний Мелкора, вынуждающего Валар отступить и запереться в Валинорской цитадели.

В пятой битве, Нирнаэт–Арноэдиад, то есть Битве Бессчетных Слез, Моргот сокрушает эльфов, хотя уничтожить их подчистую он не в состоянии, ибо пока еще силен Тингол и крепок град Гондолинский. Моргот добился победы в результате предательства людей:

«Если б не отступничество людей, Моргот нипочем бы не победил, хотя на его стороне были волки, Барлог и Дракон… большая часть ратников с востока повернули вспять и обратились в бегство, унося в сердцах своих горечь измены, а сыновья Ульфанга вдруг переметнулись на сторону Моргота и набросились на сыновей Феанора сзади».

Последствия не заставили себя долго ждать:

«С той поры эльфы отвратились от людей, за исключением Трех Родов Эдаинских».

Поражение прекрасных, бессмертных эльфов, искусных в пении и ремеслах, стало еще одним знамением, предвестившим скорое наступление сумерек в Арде. Полная же победа будет за Морготом лишь после того, как падут Дориат с Гондолином.

Гондолин падет вследствие предательства коварного Маэглина, о чем мы говорили в главе «Проклятие и измена», а Дориат станет жертвой гибельных чар Сильмариллов. Ибо всех, кто в их власти, подобно Феанору и его сыновьям, навлекшим своею клятвой неисчислимые беды на нолдор, ожидают тяжелые времена. Так происходит и с Тинголом, пожелавшим завладеть каменьями. Эльф Тингол, женатый на майа (полубогине) Мелиан, как–то признается Берену:

«Я тоже желаю владеть запретным сокровищем Но горная твердь, сталь и огонь, коими управляет Моргот, надежно охраняют каменья, а они для меня дороже верховной власти… Пусть же рука твоя возьмет хотя бы один Сильмарилл из венца Моргота, тогда Лучиэнь вложит свою руку в твою. Тогда ты по достоинству оценишь мое благородство, ибо будешь владеть всем, чем владею я, даже если в Сильмариллах заключена судьба мира».

Рассказчик тут же объясняет слова Властителя Тингола, ставшего жертвой собственной беспечности:

«Так предрек он гибель Дориату, а сам угодил в проклятую западню Мандоса».

Прозорливая супруга пытается предостеречь, однако уже ничто не может остановить ход судьбы:

«О Повелитель, слепое лукавство управляет тобою, но мои глаза пока что не обманывают меня, и я предвижу — добром для тебя замыслы твои не кончатся, улыбнется ли Берену удача или нет. Все едино ты обречен — и ты, и дочь твоя Дориат же ожидает участь не менее печальная, чем другие великие царства».

Таков уж закон для всех благоденствующих царств: малодушие, алчность и беспечность монархов рано или поздно приводит их к гибели. Да и потом, остановить время невозможно даже в мире Толкиена, а значит, все красоты его обречены на увядание.

Дальнейшие события оборачиваются отнюдь не во благо Дориату, угроза нависает и над владениями Тингола:

«Лучиэнь замолчала, и с той поры уже никто не слыхал в Дориате ее дивного пения. Горестная тишина легла на леса, мрачные тени сгустились и над королевством Тингола…»

Чуть погодя Толкиен отмечает, что беда постигла Дориат постольку, поскольку он стал жертвой «горестной тишины», воцарившейся после ухода менестреля Даэрона, влюбленного в Лучиэнь, впрочем, без всякой взаимности, создателя рун, которого безответная любовь повела по «неведомым стезям».

Вскоре даже Мелиан отворачивается от своего супруга,

«молвив, что гибельный путь, коим предпочел он идти, ему надобно пройти до конца, а там будь что будет».

Волк Кархарот, прислужник Моргота, проглотивший Сильмарилл, становится непобедимым и опустошает царства. Тогда–то Лучиэнь и выбирает участь смертной. Отца же ее убивают гномы. Вот уж действительно, никак не могла предвидеть Мелиан, что случится самое худшее и что судьба превратит двух ее любимых существ в смертных.

С годами Тингол действительно все больше становится подвластным чарам Сильмарилла, которым он владеет, не расставаясь с ним ни днем, ни ночью. Помимо чудесного Сильмарилла, сотворенного эльфами, Тингол владеет и другим чудом — Наугламиром, сотворенным гномами. Однако гномам надобно здорово постараться, чтобы вернуть себе Наугламир, поскольку по своей беспечности они утратили его так же, как эльфы утратили Сильмариллы. Тингол же говорит с ними чересчур надменно, обзывая выродками, и гонит прочь. И вот «вожделенную страсть свою гномы сменили на слепую ярость. И встали они и набросились на обидчика своего и убили его на месте».

Но худшее еще впереди. Двум гномам удается ускользнуть от кинувшихся за ними вдогонку эльфов, хотя следом за тем они навлекают на себя гнев своих сородичей. Тогда–то в душе Мелиан и случается разительная перемена:

«И поняла она, что размолвка ее с Тинголом чревата бедою великой — скорой гибелью Дориата… Смерть Тингола преобразила Мелион. Она уже была невластна над лесами Нелдоретскими и близлежащими землями, и волшебная река Эсгалдуин уже говорила с нею по–иному. Дориат распахнулся перед врагами».

И Мелиан, Валие по крови, возвращается в страну Валар, лежащую за океаном. Тогда войско гномов, или, по Толкиену, наугримов, опустошило Менегрот, дворец и сокровищницу Тингола. А другой Сильмарилл добудут Берен с Лучиэнью, приблизив свою смерть, ибо не под силу смертным укротить его испепеляющий жар.

Падение Гондолина тоже стало результатом грубой неосмотрительности. Туор, сын Гуора, взявший в жены дочь Властителя Тургона и толкнувший тем самым Маэглина на предательство, прибывает в Гондолин с доброй помощью морского бога Ульмо. Он тотчас же предупреждает Тургона, что «проклятие Мандоса того и гляди свершится и что все творения нолдор будут уничтожены».

Тургона предупреждали в этом и прежде — он отлично помнит слова, похожие на то, что сказано в «Бхагавад–гите»:

«Не прикипай к творениям рук своих, ни к прихотям сердца своего, а помни, что истинная надежда нолдор витает в западной стороне и что явится она из–за моря».

Но, увы, к его несчастью и на беду Гондолина, «гордыня обуяла сердце его, Гондолин чудился ему столь же прекрасным, как Эльвен–Тирион. а особым предметом гордости его были неприступные валы Гондолина с потайными укрытиями, и ни один Вала не мог убедить его, что это не так».

Таким образом, гондолинцы верят, что крепость их — неприступная твердыня и проникнуть в нее не сможет ни одна живая душа. Но перед изменой Маэглина не устоять твердыне — Гондолин будет вскоре осажден и разрушен.

И вот тут–то «Сильмариллион» превращается в настоящую эпопею ужаса: поочередные поражения нолдор, гибель Дориата и Гондолина, измены, безрассудная клятва Феанора — все это будто знаменует торжество зла.

Напомним, что эльдар оказались во власти зла после того, как Феанор с сыновьями дали страшную клятву «никогда не чинить худа Морготу, а напротив, помогать ему всеми силами».

Феанор восстает против Валар, к которым принадлежит злейший его враг Моргот. Но, как порой бывает, он ненавидит не само зло, а того, кто ему потворствует. Подобное отношение — а оно в определенной мере сродни преклонению перед фашизмом (в той самой мере, в какой фашизм можно считать революционной волей, нацеленной на установление абсолютного порядка), — как раз и проявляется в клятве, которую он дает вместе с сыновьями:

«И поклялись они преследовать местью своею до самых пределов мира всякого Валу, демона, эльфа и человека, равно как всякое еще только нарождающееся существо и любое созданье, плохое или хорошее, что грядет в мир, ежели завладеет оно хотя бы одним Сильмариллом».

Хуже того:

«от клятвы такой никто не в силах освободиться, ибо она неизменно тяготеет и над тем, кто верен ей, и над тем, кто попытается ее нарушить».

Вот почему оставшиеся в живых сыновья Феанора готовы сражаться с кем угодно, хоть с самими Валар.

Однако все имеет свой конец — даже сумеречньгй мир «Сильмариллиона», к счастью, обречен на гибель, и аккурат в то самое время, когда Морготу мнится, будто он достиг абсолютной победы.

«Он думал, что навеки разделил нолдор и сильных Западного мира и что Валар в своем Благословенном краю позабыли, что творится за внешними его пределами, где он крепил свое могущество, ибо для того, кто не ведает жалости, милосердие кажется странным, немыслимым».

Однако Моргот просчитался: его бессчетные полчища будут разгромлены воспрявшими духом и силами Валар. И как тут снова не вспомнить Гитлера, предводительствовавшего из неприступного логова своими безжалостными вояками; как не вспомнить того самого Гитлера, которому было невдомек, что сражаться можно не только ради того, чтобы грабить и убивать. Но, как бы то ни было, зло невозможно искоренить полностью: остается Саурон, советчик одержимых нуменорских правителей, вознамерившихся сокрушить Валар на море, которые вскоре разобьют их в пух и прах. Опустошенное же Нуменорское королевство очень напоминает Атлантиду, и Толкиен этого даже не скрывает

«Изгои же, стоя на морском берегу и время от времени обращая взоры свои на Запад, вспоминали Мар–ну–Фалмар, сокрытую под волнами, и канувшую в пучину Аккалебет, или Атланта, как называли ее по–своему эльдар».

Между тем видения сумерек преследуют Толкиена, несмотря на то, что пали и великие, и проклятые царства.

По его убеждению, мир устал, и люди пали жертвами этой усталости, предвестницы смерти, чем они и будут оправдывать самые бездумные свои деяния.

Однако истинная сущность сумерек в другом: настоящие сумерки грозят поглотить мир Толкиена целиком. Это — сумерки воображения, фантазии и сюрреалистических грез: они–то, кстати сказать, и ввергают нас в бездну отчаяния — мнимого и вместе с тем остро ощутимого. В самом деле, «те, кто подались еще дальше, обошли землю кругом и вернулись туда, откуда ушли, и сокрушенно молвили: вот, все дороги сошлись».

И тут Толкиен делает странное, неожиданное замечание: «мир стал круглым».

Став же таковым, он лишился чарующей красоты бесконечности и лишил страждущих мечты о дальних странствиях. И то верно:

«мудрейшие люди говорили, будто существует прямой путь, и откроется он лишь тем, кому суждено найти его… хотя мир и выгнулся дугой, древняя западная дорога, памятная стезя, тянется прямо, как стрела, — точно незримый гигантский мост, переброшенный через опоенное ветрами и светом поднебесье… Ведет она к Тол Эрессеа, Одинокому острову, а может, и к Валинору, где покуда еще жили Валар, наблюдавшие за превратностями судеб мировой истории».

Искренне полагая, что читатели верят в его Историю мира, In illo tempore, то есть еще тех времен, Толкиен прибавляет, что в мире стали рождаться легенды о мореходах и просто людях, пропавших на море, которым якобы посчастливилось отыскать прямой путь — сокровенную стезю дальних странствий — и, пройдя по нему, созерцать Белую гору, «изумительную и грозную», перед тем как умереть.

Однако это еще не последний конец мира Толкиена, сумевшего мастерски попменить наш мир своим, использовав для этого все основные элементы, составляющие нордические и христианские традиции. Настоящий конец «Сильмариллиона» наступает много позднее — по завершении эпопеи «Властелина Колец», когда происходит вот что:

«Уплывали за море Элронд и Галадриэль, ибо кончилась Третья Эпоха и с нею могущество древних Колец, стихли песни, иссякли сказания трех тысячелетий. Внешние эльфы покидали Средиземье…»

Эти строки возвращают нас в те времена, когда многие думали, будто земля совсем не круглая и что существует на ней немало других путей — сокровенных, открытых для отважных мореходов вроде кельта Майль–Дуна, обращенного христианской традицией в святого Брендана. Строки эти подводят своеобразный итог великой дилогии Толкиена. В «Сильмариллионе» Толкиен создал Предначальный Мир, существовавший, другими словами, до Адама, поскольку его герои еще не познали первородного греха. К тому же они совершеннее людей, переходящих на сторону Моргота и Саурона. И мир этот исчез, подобно легендарной древнегреческой Атлантиде и мифическому кельтскому Сиду, подобно Садам Гесперид и Гиперборее — центру Первозданной традиции, по Генону, о которой до наших дней дошли лишь смутные воспоминания, доступные пониманию разве что блаженных. Пожалуй, только для таких вот «блаженных» читателей Толкиена и открыт прямой путь в Поднебесное Царство.

Итак, мы остановились на том, что на мир «Сильмариллиона» опускаются сумерки. И теперь нам остается наблюдать, как сумеречная тьма подступает к миру «Властелина Колец» — эпопеи куда мене эзотерической, замысловатой и перенасыщенной всевозможными перипетиями по сравнению с «Сильмариллионом»; но и здесь до поры до времени сохраняются дивные оазисы — сокровенные острова, через которые пролегает многотрудный путь собратьев по Кольцу и где, вопреки своему желанию, они никогда не задерживаются надолго.

Уже в самом начале «Властелина Колец» мы узнаем, что «теперь эльфы… покидали Средиземье: у них была своя судьба».

Эльфы передают эстафету другим героям — тем же магам и хоббитам; им–то отныне и предстоит бросить вызов черному колдуну Саурону. Повстречавшись как–то с эльфом Гаральдом, хоббиты узнают, что им угрожает серьезная опасность, и понимают, что таинственные преследователи, идущие за ними по пятам, не отступятся, пока их не схватят. Среди прочего Гаральд сообщает хоббитам, что их Хоббитания — оплот не самый надежный, поскольку, «вы же не сами по себе живете, а если и отгородились от мира, то мир–то от вас не отгораживался».

Так что и благословенная Хоббитания, чем–то похожая на малый Дориат или Гондолин (как и Забрендия, куда все чаще забредают таинственные странники и бродяги), не сможет остаться в стороне от всемирных волнений, которые, по Толкиену, приносят одни лишь невзгоды. И вот традиционную добродетельную оседлость он обращает в движение, нацеливая на поиски лучшего в худшем, а не наименьшего среди двух зол.

Во «Властелине Колец» всюду ощущается присутствие сокровенного — искусства, ремесел и знания, утраченных вовсе или сохранившихся в потайных глубинах памяти: пленяющий хоббитов стародревний лес, где хозяйничает таинственный Том Бомбадил, населенные умертвиями могильные курганы, Лориэн, где правит красавица Галадриэль, и царство гномов Мория — все это знаки, или вехи на запутанном пути братьев по Кольцу. По поводу утраченных искусств и ремесел гном Гимли, старый товарищ и спутник Бильбо, с грустью замечает:

«У нас есть на редкость искусные мастера. Но наши оружейники уступают древним. Многие старинные секреты утеряны».

В том же духе высказывается и полуэльф Элронд, великий владыка Раздола:

«Я свидетель всех трех эпох Средиземья и участник бесчисленных битв с врагом, кончавшихся страшными для нас поражениями или поразительно бесплодными победами…» — как будто, если вспомнить слова Шекспира, в истории только и происходит что много шума из ничего.

Ностальгия, пронизывающая «Властелина Колец», ощущается и в других местах книги: так, проходя вместе с собратьями по Кольцу земли Остранны, эльф Леголас слышит жалобы камней, оплакивающих лесных эльфов, которые нежданно покинули их:

«Они огранили нас, вдохнули в нас жизнь и навеки ушли. Они ушли навеки, — сказал Леголас. — Давно нашли Вековечную Гавань».

А пребывание братьев по Кольцу в Лориэне, в гостях у Галадриэли, больше походит на остановку паломников в сакральном месте после долгого путешествия–посвящения. Фродо попадает в мир более чистый и светлый, и чувства его обостряются до предела. Так, «ему вдруг почудилось, что он уходит из сегодняшнего мира, как будто шаткий мостик был перекинут через три эпохи и вел к минувшим Предначальным дням. И Фродо не мог отделаться от мысли, что вокруг него оживает прошлое.. Здесь оно было живым и реальным… Лориэн жил так, будто зло еще не родилось».

Чуть погодя Толкиен, как истинный философ–созерцатель, куда более прозорливый, чем Рембо, добавляет:

«Тут нельзя было летом сожалеть о весне или мечтать зимою о лете — в неизменной жизни Благословенного края прошлое и будущее сливались воедино».

Затем Фродо, которому, как и Арагорну, уже никогда не будет суждено вернуться в этот дивный край, видит и запоминает дивный «ясень с матово–серебряной бархатистой корой и шелковой шелестящей золотой листвой», чтобы навсегда сохранить его образ в памяти. Дальше любовь Толкиена к деревьям побудит его написать великолепную историю поистине диковинных существ — онтов, полудеревьев–полулюдей, которые сыграют самую, пожалуй, главную роль в захвате Изенгарда, грозного оплота Сарумана. Ну а пока Владычица Галадриэль, вторя словам Элронда, горестно замечает:

«Мы переправились через горы еще до того, как пали первые западные твердыни, и с тех пор обреченно, без надежды на победу, однако не отступая, сдерживали зло».

А вот какой во время прощания с Лориэном предстает перед глазами Фродо эта властительница, воплотившая в себе один из самых очаровательных женских образов в творчестве Толкиена:

«Владычица не казалась могущественной и грозной, хотя была по–всегдашнему красива. Она неожиданно представилась хоббиту (как и всем, кто сталкивался с эльфами сейчас) неизменно юной и вечно прекрасной жительницей давно ушедшего прошлого».

О подобных образах остаются одни лишь воспоминания. Хотя, по словам Гимли, воспоминания совсем не то, чего желает душа.

После Лориэна Братство по Кольцу, лишившееся к тому времени общества Гэндальфа, — он, напомним, сгинул в бездне Мории — распадается. И следом за тем два хоббита, Пин с Мэрри, которым суждено прославиться ратными подвигами и среди людей, и среди своих соплеменников, встречаются с онтами. В этих легендарных, в прямом, этимологическом смысле слова, диковинных существах Толкиен выразил свое величайшее сострадание деревьям, обреченным на гибель. Он помнил иву, на которую лазал еще мальчишкой, и как ее, в конце концов, срубили, несмотря на его решительные протесты. Словом, его любовь и даже почтение к деревьям была сродни древнему друидскому культу.

Однако онты — совсем другая история. Онты — настоящие живые существа: они разговаривают и ходят, и сокрушаются о былом, потому что уж больно тревожат их нынешние смутные времена. Коротко говоря, то, что онты такие же существа, как эльфы и гномы, не вызывает никаких сомнений у всякого, кто попадает в чудесный мир Толкиена. Так, самый главный онт, Древень, объясняет Пину с Мэрри:

«Мы, онты, издревле назначены древопасами. Теперь нас маловато осталось».

И тут же прибавляет:

«В те давние времена отсюда до Лунных гор тянулся сплошной лес, а это была всего лишь его восточная опушка».

Ну а потом, сокрушается Древень, объявился Саруман с орками и все пошло прахом: лес стал гибнуть на корню, и спасти его онтам одним было не под силу. Да и сами онты теперь будто деревенеют, теряя былую самобытность и живость. Так, омертвение деревьев, весьма похожее на очерствение человеческих душ, грозит полным исчезновением и онтам. Тем более что их покинули онтицы.

И вот тут–то начинается один из самых волнующих рассказов в «Двух Твердынях» — 3–м томе «Властелина Колец». Древень рассказывает хоббитам печальную историю ухода и исчезновения онтиц.

Как известно, Толкиена связывали особые отношения с его женой Эдит, поскольку, как истинный британец, он отдавал больше предпочтения мужской дружбе и обществу. И в злополучной истории онтов он в метафорической форме пытается объяснить, отчего между мужчинами и женщинами порой фозникают неодолимые барьеры.

Дело в том, что духовно онтицы заметно отличаются от онтов, потому что больше всего желают, чтобы был порядок, довольство и мир; поэтому они разводят новые сады, возделывают новые пашни и постепенно отдаляются от онтов, и уже видятся с ними все реже. Онтицы трудятся не покладая рук — и делаются сутулыми и смуглыми, волосы у них выцветают на солнце. И вдруг в один прекрасный день они возьми да исчезни совсем. Онты пускаются за ними вдогонку — но все тщетно:

«Туда и сюда мы ходили — не было их нигде, очень нам стало горько».

Таким образом, быть может стремление онтиц к свободе сродни эмансипации современных западных женщин? В какой–то степени — да, и это настолько очевидно, что даже не нуждается в пояснении. Между тем «наших онтиц как и не было, только и остались у нас в памяти, и отросли у нас длинные седые бороды».

А тут еще одна напасть — Саурон, грозящий иссушить на корню все леса.

Потом Древень поет хоббитам песню, в которой он от имени всех онтов призывает онтиц вернуться:

«Скорей, скорей возвращайся ко мне, в веселый весенний край!»

И все же главное теперь — собрать войско, пробудив древних воителей от затянувшейся спячки.

Тропа войны, на которую онтов толкнули объявившиеся в их краях орки и, невольно, хоббиты, привела «древопасов» к самой великой победе в истории «Властелина Колец», ведь только им оказалось под силу разрушить несокрушимую твердыню Сарумана, притом почти без потерь.

Однако некоторое время спустя тема победы — на сей раз в разговоре Гэндальфа с Теоденом — звучит уже совсем по–другому. Так, перед битвой за Изенгард Теоден признается:

«Ведь даже если мы победим, все равно много дивного и прекрасного исчезнет, наверное, из жизни Средиземья».

И Гэндальф вторит ему тоном, не оставляющим ни малейшей надежды на будущее:

«Лиходейство Саурона с корнем выкорчевать не удастся, и след его неизгладим. Но такая уж выпала нам участь…»

Итак, даже великая победа не может изменить гибельный ход истории, отсрочив конец времен в мире Толкиена. Подобно Галадриэли, Древень и Теоден сознают, что времени у них впереди совсем мало. Ведь даже Валар, не раз сокрушавшим Мелкора, не удалось искоренить зло без остатка: оно неизменно возрождалось из его пепла. Конец мира предопределен еще и тем, что, будучи сведенным к обыденности, он уже никогда не обретет былого величия и непостижимой чарующей таинственности. Не случайно в радостный для всех час Древень с грустью подмечает:

«Леса–то вырастут… Вырастут, разрастутся. А онты — нет. Где у нас малыши?»

Зато людей «развелось» слишком много… Древень всего лишь пересказывает на свой лад мысль Толкиена, которую он как–то записал в своем дневнике:

«Милый этот дом стал необитаем — ни спать, ни работать там отныне невозможно: кругом шум и выхлопные газы. Мордор — вокруг нас».

Эта фраза содержит в себе еще один ключ к пониманию рассуждений Толкиена о Мордоре. Мордор, самая сущность зла, — это современный мир, отвергаемый Честертоном, Лавкрафтом, По, Пеги, Бернано и многими другими. Это мир, осененный сумерками, в которых исчезли все традиционные ценности и которые принесли с собой скверну, суетный гомон и смуту. Толкиену выпало жить как раз в то время, когда наступление техно–модернистского ужаса казалось особенно очевидным и неумолимым.

И предотвратить эту роковую неизбежность нельзя было никакими силами…

Однако не одни только онты с Толкиеном сокрушаются по поводу сумерек, поглощающих былую красоту. По прибытии в столицу Гондора, Минас–Тирит, Пиппин и Гэндальф видят те же сумерки, омрачившие прежнее величие людей.

Поначалу Пиппин восхищается дивным Минас–Тиритом. А потом вдруг выясняется, что на самом деле «город хирел год от года, и народу обитало здесь вполовину меньше прежнего, а и прежде было не тесно… проезжали они мимо дворцов и хором, где над дверями и арками были искусно высечены древние рунические надписи — как догадывался Пин, имена и прозвания былых владельцев; но теперь там царила тишина, никто не всходил по широким ступеням, ничей голос не раздавался в опустевших покоях, ничье лицо не появлялось в ослепших окнах».

Подобное запустение сродни нынешнему демографическому кризису западного мира, коснувшемуся традиционных городов и провинций. Это самое запустение и удручает Пиппина. Тем более после того, как гондорец Берегонд, сообщивший Пину пароли, без которых хоббиту было бы не пройти по городу, и давший ему в провожатые своего сына, Бергила, замечает:

«Детей у нас тут всегда было маловато, а теперь остались только мальчишки постарше, которых и силком не вывезешь, — вроде моего сына».

Дальше Берегонд уточняет:

«Был там другой город… столица Гондора; наш–то Минас–Тирит — всего–навсего сторожевая крепость. Там, за Андуином, развалины Осгилиата, который давным–давно захватили и сожгли враги».

И тут снова вспоминаются строки Шатобриана:

«Ко мне будто снизошел Дух воспоминаний и в раздумье опустился подле меня. И захотелось мне узнать, могут ли ныне живущие народы наделить меня добродетелями или хотя бы пороками своих усопших предков…»

Гондор предстает перед нами как проклятое место, и олицетворением его служит Боромир, ставший единственным отступником среди братьев по Кольцу; а кроме того — отец его Денэтор, который лишится рассудка, возомнит себя соперником Саурона и замыслит сокрушить Гондор и убить другого своего сына — Фарамира.

Охваченный гневом и ревностью, Денэтор говорит Гэндальфу, сокрушаясь по тяжело раненному Фарамиру:

«Нет, ему уже не помочь… И сражаться незачем. Чего ради растягивать ненужную жизнь? Не лучше ли умереть вместе с ним заодно?»

Отчаяние Денэтора, вскормленного гордыней, пробудилось в нем после того, как он заглянул в Палантир и оказался во власти Черного Властелина. Между тем в этот–то роковой час Гэндальф и являет всем свое истинное величие, нацелив его единственно на то, чтобы собрать рати и дать последний решительный бой врагу, чьи полчища превосходят их силой раз в десять.

Что до Фарамира, он тоже отчаивается, и причину его отчаяния позднее находит Арагорн; как известно, Денэтор недолюбливал Фарамира, ибо считал, что сын его целиком подвластен Гэндальфу, к тому же он считал, что он не настолько храбр, как сводный его брат Боромир; а тут еще «смертельная усталость, душа не на месте из–за отца… еще рана, а главное — Черная Немочь…»

Тяготы, на которые люди обрекли сами себя, по–своему истолковывают двое других братьев по Кольцу — Леголас и Гимли, эльф и гном. Вот что, к примеру, говорит Гимли:

«Так и все дела людские — весной им мешает мороз, летом — засуха, и обещанное никогда не сбывается».

И хотя Леголас тут же замечает ему, что добрый посев может вызреть нежданно и что «людские свершения долговечнее наших», Гимли возражает — все это–де несбыточные людские мечтания.

И не случайно окончательная победа над Сауроном, как и все другие победы у Толкиена, отдает горечью: связано это и с тем, что Средиземье покидают Галадриэль и Элронд. Прозорливый же Саруман на прощание им предрекает:

«Вы обречены, вы своими руками погубили себя. В скитаниях я буду тешиться мыслью, что, разрушив мой дом, вы низвергли свой собственный».

Слова Сарумана оправданы ходом всей истории толкиеновского мироздания, завершающейся упадком эльфийского царства и уходом эльфов из Средиземья. Да и Теоден, как мы помним, тоже понимал, что после победы жизнь уже никогда не будет такой, как прежде, ибо отныне ее всегда будет омрачать всемирная сумеречная тень. Наступление сумерек ознаменовано еще и тем, что Арвен, супруга Арагорна, как и сам он и как задолго до нее Лучиэнь, обречены на смерть. Через сто двадцать лет великой славы, когда долгая их жизнь подходила к концу, «ей стало горько при мысли, что она приняла дар смерти».

Хотя, по словам самой же Арвен, принимать этот дар горько, она и Арагорн покидают этот мир с грустью, но не с отчаянием. И смерть Арагорна, последнего Нуменорского властителя с древнейших времен, больше похожа на сон. Вот как прекрасно она описана на последних страницах «Властелина Колец»:

«И погрузился он в сон. И осенила его красота несказанная, ввергшая в изумление всех, кто явился поглядеть на него: ибо в выражении лика его смешались очаровательная юность, доблестная зрелость и величественная старость. Он долго лежал вот так, являя собой дивный образ Властителя людей, озаренный лучами славы, не померкнувшей с крушением мира».

Это выражение, «крушение мира», напоминает On illo tempore — времена до Адамова грехопадения, если вспомнить Бытие, или до омрачения Валинора, если взять историю мира по Толкиену. В этом выражении заключена неутолимая печаль, насквозь пронизывающая эту историю; однако печаль не должна порождать отчаяние, как у Денэтора, ибо отчаяние есть величайший грех перед Провидением.

Примечания:

1

«Героическая фэнтези» (от англ. heroic fantasy) — одно из направлений фантастической литературы, так называемая «чистая», или «ненаучная» фантастика, рассказывающая о невероятных приключениях в вымышленных мирах (на легендарных планетах или в мифическом прошлом), где ловкие, крепкие телом и духом герои (защитники добра) противоборствуют колдунам, одержимым силами зла, и прочей нечисти; классический пример — «Конан–Варвар» Эдгара Берроуза (здесь и далее примеч. перев.).

9

Элиаде, Мирча (1907–1986) - французский культуролог и писатель румынского происхождения.

10

«Калевала» — карело–финский эпос о подвигах и приключениях героев сказочной страны Калева.

11

Моррис, Уильям (1834–1896) - английский писатель, живописец и график.

12

Речь идет о повести «Хоббит, или Туда и Обратно».

98

«Рене» и «Атала» — повести французского писателя–романтика Франсуа Рене де Шатобриана (1768-1848), в которых он анализирует душевные движения романтического героя–страдальца, тоскующего по красоте и очарованию былых времен, ушедших безвозвратно.

99

Laudator temporis Acti (лат ) — Воспевающий былые времена.

100

Демиург (философ.) — творческое начало мироздания в философии Платона.

101

Эвтерпа — муза лирической поэзии в древнегреческой мифологии.

102

Иония — древняя область в Анатолии.

103

Катарсис — по Аристотелю, очищение духа при помощи «страха и сострадания» как цель трагедии.

104

Брахма — в индуистской мифологии высшее божество, творец мира, открывающий триаду верховных богов индуизма.

105

Самилданах (ирл. «искусный во многих ремеслах») — одно из прозвищ Луга (гэльск. «сияющий»), бога света в кельтской мифологии.

106

Гефест — в греческой мифологии бог огня и кузнечного дела.

107

Вулкан — в римской мифологии бог разрушительного и очистительного пламени.

108

Церера — древнейшая италийская и римская хтоническая богиня плодородия подземного мира, насылавшая на людей безумие; она же богиня материнства и брака.

109

Прозерпина — латинская форма имени древнегреческой богини царства мертвых Персефоны («девушки», «девы»).

110

Фрейя (др. — исл. «госпожа») — в скандинавской мифологии богиня плодородия, любви, красоты.

111

Минос — в греческой мифологи один из сыновей Зевса и Европы, один из судей в загробном царстве.

112

Парка — в римской мифологии одна из богинь судьбы.

113

Норна — в скандинавской мифологии одно из низших женских божеств, определяющих судьбу людей при рождении

114

Вальхалла (др. — исл. «чертог убиенных») — в скандинавской мифологии находящееся на небе, в Асгарде, принадлежащее Одину жилище эйнхериев — павших в бою храбрых воинов.

115

Тристан — рыцарь–герой средневековой кельтской (вероятно, бретонской) легенды «Тристан и Изольда» о вечной страстной любви, не подвластной даже смерти.

116

Гиперборейская, то есть имеющая отношение к гипербореям, — к народу, живущему на Крайнем Севере, «за Бореем», и относящихся, согласно греческой мифологии, к числу народов, близких к богам и любимых ими.

117

Шакти (др. — инд «сила») — в индуистской мифологии творческая энергия божества, персонифицированная в образе его супруги.

118

Гесиод (ок. 700 до н. э.) — первый исторически достоверно установленный греческий, а следовательно, и европейский поэт.

119

Гельдерлин, Фридрих (1770-1843) — немецкий поэт, воспевавший гуманистические идеалы (свободу, красоту) и глубоко преклонявшийся перед древнегреческой культурой.

120

Хайдеггер, Мартин (1889-1976) — немецкий философ, один из основоположников немецкого экзистенциализма.

121

Ренан, Жозеф Эрнест (1823-1892) — французский писатель и философ.

122

«Хартленд» (англ. «сердце страны») — центральная или важнейшая часть страны или государства.

123

«Римленд» (англ, «окраина») — окраинные или пограничные земли страны или государства.

124

Тридцатилетняя война (1618–1648) - противоборство между габсбургским (католическим) блоком, во главе с католическими князьями Германии Габсбургами, поддержанными папством и Речью Посполитой, и антигабсбургской (протестантской) коалицией, возглавляемой германскими протестантскими князьями, в которую входили Франция, Швеция и Дания; окончилась в 1648 году полным крахом планов Габсбургов и заключением Вестфальского мира.

125

Розенкрейцеры — члены религиозного, мистико–философского общества, близкого к масонству, в XVII—XVIII веках в Германии и других европейских странах, включая Россию.

126

Туле — согласно античным географам, в частности Пифею, остров у Полярного круга, в 6 днях плавания к северу от Британии — возможно, один из Шетландских островов (Фула) или северо–западная оконечность Норвегии.