Общая специфика научно-фантастической литературы: рассуждения и мнения, предварительные замечания

Мало кто совсем не любит научную фантастику. Но не так уж много тех, кто признаётся в этой «слабости» не без смущения. Еще сравнительно недавно, в 50-х годах, научно-фантастический роман, если не целиком относили к кругу юношеского чтения, то, во всяком случае адрес его не был определён, специфика оставалась неясной и ценность представлялась сомнительной.

Фантастика, несущая мечту о звёздах, сама похожа на двойную звезду. Художественное и научное воображение — два её неравных «солнца», непрерывно меняющих «светимость», — вращаются вокруг какого-то общего центра. Перепады художественно-интеллектуальной энергии, излучаемой этой системой, ещё более резки, чем в реалистической литературе. Интерес к научной фантастике то порой сходит на нет, и она перестаёт привлекать даже неизменно верное фантастике юношество, то вдруг жадно притягивает всех поголовно, самых взрослых и требовательных читателей, и идёт нарасхват. Разгадка этих отливов и приливов, как и в литературе реалистической, вовсе не всегда в затухании или расцвете самой фантастики, а скорее в циклической переоценке той области жизни, которую фантастика освещает, то есть в сущности, в отливах и приливах в самой науке, технике и индустриальной культуре.

Видимо, в этой связи научно-фантастический роман время от времени то берут в одни скобки с романом приключений и путешествий, то наоборот, требуют от него неукоснительной научности, мало считаясь с тем, что вымысел фантаста распространяется не только на сюжет и характеры, но в не меньшей мере и на научный материал. В случайных обзорах советская научная фантастика выглядела однообразной цепью ошибок и неудач.[7] В одной из статей 30-х годов В.Шкловский и А.Ивич отдавали должное Г.Уэллсу-художнику и, признавая остроумие его научно-технической выдумки, допускали, что последняя даёт материал для «занимательных ситуаций», но, мол, это совсем не одно и то же, что «ценность научных предвидений»[8]. В таковой Г.Уэллсу был предпочтён Жюль Верн.

Критики, видимо, судящие о фантастике по воспоминаниям детства, ожидают от неё прежде всего пророческого чуда. Фантаст «между делом» фабрикует и предвиденья, порой поражающие ясновидением. Кого не удивит, что Жюль Верн предсказал в «Наутилусе» современную атомную подводную лодку — по мощности, скорости и почти глубине погружения? Кого не заставит задуматься, что действие атомной бомбы из урана, взорванной в 1945 году, довольно точно было описано в одной американской повести 1940 года, а в одном советском романе 1930-го года первый атомный взрыв датирован точно 1945-м годом…

Но если фантастику ценить лишь с этой стороны, то придётся каждый раз либо неопределённо долго ждать осуществления предсказания, либо, закрыв глаза, наугад браковать предвидения. Как поступил, например, А.Ивич в 1940 году, списав «в убыток» лучшие романы Александра Беляева[9], живущие до сих пор. Начитавшись научных опровержений того, что экранирующий тяготение материал невозможен, Ивич и Шкловский списали туда и Уэллсов кейворит. А между тем, Г.Уэллс, строя вокруг своей гипотезы острый социальный памфлет, в то же время бросал в миллионные читательские массы задачу разгадки природы тяготения, которую наука в то время только-только начала ставить для посвящённых. То же касается Уэллсовской изотропности времени, антипространства и многого другого. Фантаст поднимал самого массового читателя к тем горизонтам познания мира, которые и по сей день остаются мечтой учёных. Своими «занимательными (!) ситуациями» он будил мысль.

«Лучшим научно-фантастическим произведением должно быть признано то, — писал Беляев, — которое бросает в мир новую плодотворную идею, и, таким образом, способствует появлению нового изобретателя, нового учёного»[10]. «Привлечь внимание к большой проблеме — это важнее, чем сообщить ворох готовых научных сведений»[11]. «Научная фантастика в конце концов есть смелое задание науке и технике»[12] — писал К.Федин в связи с полётом первого советского спутника. Задания могут быть общими и конкретными, философскими и прикладными, дальними и ближними. Французского академика Ж.Клода натолкнули на мысль использовать термическую энергию моря слова капитана Немо о возможности получить электрический ток от проводников, погруженных в разные температурные слои моря. Современные термоэлектрогенераторы, таким образом, прошли через страницы Ж.Верна.

То же можно сказать об операциях по пересадке органов, о межпланетных полётах и многом другом в романах А.Беляева.

Вряд ли какая-нибудь идея любого фантаста не высказывалась до него. Фантаст облекал её в поэтический образ, заставлял её жить, раскрывал перспективу — и зажигал многих энтузиастов. Несравнимо важнее не какое-нибудь конкретное задание, а общенаучное и общекультурное стимулирующее значение научно-фантастического воображения.

Учёные были более справедливы к научно-фантастической книге Для многих она была не умозрительно анализируемым жанром, но частью биографии. «Стремление к космическим путешествиям заложены во мне известным фантазёром Ж.Верном, — вспоминал к концу жизни К.Циолковский. — Он пробудил работу мозга в этом направлении. Явились желания. За желаниями возникла деятельность ума»[13]. Академик В.Обручев признавался, что «сделался путешественником и исследователем Азии благодаря чтению романов Жюля Верна, Купера, Майн Рида, которые пробудили во мне интерес к естествознанию, к изучению природы Далеких малоизвестных стран»[14].

Учёные понимали, что назначение научной фантастики не предсказывать и прорицать и даже не популяризировать, а воспитывать страсть к познанию и развивать смелое исследовательское воображение.

В последние десятилетия всё очевиднее выдвигалась на первое место ещё одна задача научной фантастики, пожалуй, самая важная: раскрыть социальные перспективы бурного развития науки и техники. В этой связи и наметился поворот к литературной «золушке». Он виден уже в обилии и разнообразии критической литературы о научной фантастике Появились серьёзные (хотя ещё очень беглые) попытки обозреть историю[15] и теорию[16] жанра, содержательные статьи об отдельных авторах и характерных тенденциях, монографии об отечественных и зарубежных писателях-фантастах, могущие служить образцом литературоведческого исследования (книги Е.Брандиса и В.Дмитревского, К.Андреева, Ю.Кагарлицкого — об И.Ефремове, Ж.Верне, Г.Уэллсе и других). Такого разностороннего и высокопрофессионального внимания «золушка» удостоилась впервые.

Было бы неверно сказать, что у критики вдруг открылись глаза или что фантастика гигантским скачком сравнялась со своей старшей «реалистической» сестрой. Дело в том, что изменился взгляд общественности на эту литературу, пограничную искусству и науке, да и она сама очень возмужала за последнее десятилетие, причём оба обстоятельства взаимосвязаны.

Ещё недавно казавшийся юношеским, полуразвлекательным научно-фантастический роман делается теперь, подобно роману «современному», серьёзной книгой жизни. В нём ищут ответа на вопрос о взаимоотношении человека и общества с прогрессом научно-технической цивилизации, и в значительной мере именно он формирует представление о том, каким станет наше будущее.

Всё это было, так сказать, сверхзадачей научно-фантастической литературы и в пору её становления. Но тогда, в 20-е и даже 30-е годы, мало кто предвидел всю мысль науки в судьбах человечества. В беседе с писателями крупнейший физик, академик П.Капица говорил, например, что основные проблемы физики близки к разрешению, но «не приходится ждать серьёзных изменений материальной культуры человечества (…). Даже работы по атомному ядру, чрезвычайно важные для науки, не сулят возможности переворота в энергетическом хозяйстве»[17].

В середине века положение резко изменилось. Причина того, что научная фантастика «как бы затмила другие виды беллетристики», по мнению И.Ефремова, в том, что наука доказала обществу, что она стала составной частью производительных сил и обещает разрешить самые грандиозные нужды населения планеты. «Такая наука не могла не найти отражения в литературе и не послужить причиной соответственных изменений в психологии и мировоззрении людей. Одна из кардинальных проблем научной фантастики — это её соответствие с наукой и место науки в этом жанре»[18]. В этой связи видоизменяется и поэтика научной фантастики.

В прошлые времена — в XIX веке, даже в 20-е-30-е годы нашего века — фантастика выступала под знаменем просветительства, пропагандировала научное знание и его в прошлые времена — в XIX веке, даже в 20-е-30-е годы нашего века — фантастика выступала под знаменем просветительства, пропагандировала научное знание и его возможности. Свои художественные средства она черпала из обычной литературы. Роман приключенческий, авантюрный сюжет, романтический, но всё же обычными средствами реализма характеризуемый герой, сатирическая гиперболизация — вот опорные моменты стиля старой фантастики. Элементы научного стиля, если не говорить сейчас о содержании, выражалась в терминологии, в лекционных вставках. Ж.Верн превосходно владел мастерством синтеза этих разнородных начал.

По мере того, как наука постепенно занимала в обществе своё нынешнее место непосредственно производительной силы и — шире — силы, преобразующей социальную структуру, то есть в связи с тем, что изменился предмет научной фантастики, претерпел эволюцию и её художественный метод (я вовсе не хочу сказать, что предмет фантастики — чистая наука; разумеется, речь идёт об отношении науки к обществу и человеку, то есть — о социальной функции).

Профессор Ефремов, наш известный писатель-фантаст, так говорит об этом: «Теперь в сумме накопленных знаний и своей действительности наука интересна сама по себе. Роль научной фантастики для популяризации почти сошла на нет, а сочетание авантюрного рассказа с популяризацией науки, что прежде называлось научно-приключенческой литературой (и в которой я тоже пробовал писать прежде), уже отжило, не успев расцвести. Не популяризация, а социально-психологическая деятельность науки в жизни и психике людей — вот сущность научной фантастики настоящего времени»[19].

Сегодня, когда форсированный марш в будущее пролегает через самый передний край знания о природе и обществе, а лавинообразное нарастание открытий обещает человечеству уже в ближайшее историческое время поистине сказочный скачок, сам предмет научной фантастики сделался несравненно социальнее. Ибо те учёные, которые идут нынче в фантастику — значительная и важная часть народа. Современный научно-фантастический роман — и в этом его любопытное своеобразие — можно сравнить с всенародной Академией пределов знания, которую учредил автор «Туманности Андромеды» в далёком завтра…

Известный польский фантаст С.Лем как-то сказал, что его главная тема — столкновение человека с неведомым. Если иметь в виду не узкопсихологический, а более широкий смысл этого высказывания, то оно определяет главное направление современной научной фантастики и прежде всего, конечно, романа. Ведь как раз ёмкая романная форма позволяет в самом деле всесторонне охватить взаимодействие человека и общества с «неведомым» научно-технического прогресса, охватить то и другое в целостном единстве. Именно роману дано охватить всё многообразие психологических, моральных, политических и других последствий прорыва в неведомое на стыке наук. Вот почему в нынешнем разнообразии видов и жанров фантастики (и новелла, и юмореска, и драматургия, и балет, и даже научно-фантастическая графика и живопись) лидируют эпические жанры — повесть, роман, цикл романов.

Для научно-фантастического романа оценка сегодня с высоты нашего завтра — и главный предмет, и в то же время вытекающая из него художественная специфика жанра. Ведь в научно-фантастическом романе оценка действительности с точки зрения будущего присутствует в непосредственной оценке в изображении будущего.

Фантазия, это соль искусства, не равна фантастике. Между тем в научной фантастике фантазия выступает как бы в своём чистом виде. Фантазия, опирающаяся на реалистическое миропонимание, для романа о современности и романа исторического, в основном, есть инструмент художественной обработки практически известной действительности, фантастический же роман имеет дело не столько с известным, сколько с неведомым, не столько с прошлым и настоящим, сколько с будущим и предстоящим.

Если «талант — это подробность», то конкретность образов у «современного» романиста, можно сказать, под рукой: живая сверкающая жизнь представляет ему богатство всех семи цветов радуги. Фантасту же, по словам Достоевского, крайне необходима «сила подробностей» о том, чего «никогда не случалось на свете». Фантаст ткёт одежды своего вымысла в более разрежённой среде: не только основную гипотезу, не только общий контур сюжета, но и все детали, и людей, и машины, он обязан зачастую целиком изобрести. Научное предвидение, научная логика вторгается в поэтическое воображение. Конкретность неведомого не может быть прямо создана на основе непосредственных житейских впечатлений. Но зато эта конкретность может быть экстраполирована по цепочке логического домысла из первоначальной гипотезы. Романист-реалист меньше нуждается в таком методе, и имеет возможность проверить свою художественную интуицию жизнью. Для фантаста же критерий практики зачастую лежит за горами времени.

Однако чем дальше устремляется домысел — тем отдалённей оказывается исходная реальность, тем прозрачней, скупей краски, взятые фантастом непосредственно в жизни, тем обобщённей образность. К тому же, чтобы сберечь главную связь своего воображения с реальностью, фантаст заботится прежде всего о логике своей основной гипотезы — и уже поэтому больше, чем реалист отвлекается от деталей. Он обязан заметно больше привносить в своё «художественно-практическое освоение мира» мышление теоретика. Традиционная реалистическая поэтика не может, таким образом, механически заменить фантастическую, — это было бы гримировкой обычного под неведомое, неизвестного под известное.

Фантастика расширяет эстетические возможности реализма.

И там, и там — на Земле и в Космосе, сегодня и в XXII веке — логика понятий должна быть зримой, вещественной. От подробностей в искусстве в конце концов не уйти. Понятия и суждения, идеи и формулы входят в палитру фантаста и в их прямом выражении, но отнюдь не поглощают её. И здесь наука даёт не только гипотезу, исходный материал, но и вторгается в законы поэтического воображения. Фантаст работает на стыке искусства и науки не только по своему предмету, но и по методу. Без фантазии было бы невозможно научное мышление. Следует, однако, иметь в виду, что образная ассоциативность, имея крупный порок, с точки зрения строгой причинно-следственности, в то же время имеет и несомненное преимущество перед фантазией учёного. Об этом хорошо сказал К.Федин:

«Наука идёт к своим завоеваниям по ступеням — от разгадки к разгадке с чрезвычайной последовательностью, без „пропусков”.

Научная фантастика „пропускает” подробности, детали своего восхождения к цели. Она берёт от науки какое-нибудь исходное обоснование мысли, стремится быть логичной, но, минуя ступени, не затрудняется неразгаданным, бросает мысль в капризный, почти совершенно свободный полёт.

Разумеется, науке известны нечаянные открытия. Ей знакомо скачкообразное, зигзаговидное развитие. Однако генеральное движение её — от одной закономерности к другой.

Но фантастика просто не могла бы существовать без нечаянностей и прекратилась бы, если бы попробовала научно обосновывать свои утверждения шаг за шагом. Она живёт свободой замыслов и не боится бездоказательности…»[20].

Эта вынужденная смелость и создала парадокс, которому не перестают удивляться: то, к чему приходит наука, фантасты предсказывают гораздо раньше, чем учёные успевают понять и поставить задачу. Было бы весьма поучительно сопроводить летопись учёной критики «невежества» фантастов длинным списком поражений, понесённых учёными (нередко — с мировым именем) в состязании с воображением фантастов-художников.

Дело не в какой-то непознаваемой гениальности художественного воображения, а, возможно, «всего только» в его большей древности. «Стихийность» художественного предвиденья опирается на несравненно более древнюю и, стало быть, более изощрённую, чем научная, культуру художественного воображения.

Научное мышление придаёт фантастическому образу недостающие звенья конкретности, а художественное воображение восполняет недостающие науке факты и выводы. Главная идея научно-фантастического замысла обрастает плотью деталей как бы из самой себя — подобно тому, как считанные молекулы гена развёртываются в запрограммированный в них организм. Здесь убедительность почти каждой подробности — сложная производная первоначального замысла, тогда как в «современный» (реалистический) роман иногда переносят в почти готовом виде целые куски готовой жизни, отстоявшейся в голове художника.

Никакого другого пути у фантаста нет. Понятийность и схематичность научно-фантастического образа не могут быть преодолены «талантом вообще» — талант не должен избегать поэтики именно фантастического, с её сравнительно более строгой, чем у «реалиста», внутренней зависимостью от исходной идеи-гипотезы. Научный фантаст не уничтожает конкретно-чувственную сторону образа, но его образность иная, чем в «современном» романе. Она основана на представлениях, развивавшихся в связи с самыми передовыми отраслями знания, самыми фантастическими идеями науки и техники, которые лишь много позже войдут в повседневный обиход. Фантаст сам, собственно, участвует в формировании этих представлений. В большей мере, чем реалист, опираясь на развитое интеллектуальное, логическое воображение, он прививает вкус к нему и воспитывает его.

Разумеется, между реалистом и фантастом нет непроходимой стены. Современное научное знание оказало сильное воздействие на художественное воображение, — требуя и от писателя, и от читателя отказа от дилетантской логики, возвращая их обоих от стихийной интуиции в русло воображения научно обоснованного. Схематическая понятийная описательность, длинные объяснения машин и процессов — не прижились в научно-фантастическом романе. Их вытеснил углубленный интеллектуализм во всём: от научного материала до фабулы и от внутреннего мира человека до языка и стиля.

Постепенно это всё привело научно-фантастический роман к существенно иному качеству художественности. Неведомое раскрывает свою поэзию уже не столько в экзотике необычного и занимательности фабулы, сколько в достоверности возможного, вероятности научно предполагаемого — это делается главным. Научно-фантастический образ получает отчётливо выраженный интеллектуальный крен. Он поэтичен пробуждением у читателя особого рода сотворчества, включая, прежде всего, оценку возможности, вероятности выдвинутой гипотезы, подобно тому как, скажем, социально-публицистический роман возбуждает сопереживание гражданского чувства. Фантастика прошлого века опиралась на познавательный интерес научных сведений, приключенческую занимательность и богатейший опыт поэтики обычной «реалистической» прозы. В современном отечественном научно-фантастическом романе всё это, конечно, не отпало, но перешло в новое качество — приключение мысли, устремлённой в неведомое.

Я не говорю здесь сейчас подробно о сравнительно недавнем течении в научной фантастике — так называемой фантастике как приёме. Коротко поясню, о чём речь. Научно обоснованное (и часто не могущее быть обоснованным) допущение берётся как исходная точка сюжета, в котором развёртывается, однако, не это допущение, а совсем другое содержание — коллизии психологические, социальные и т.д. Так вот, естественно, в таком произведении поэтическая сома, художественный организм не может быть выведен из естественнонаучной посылки. Здесь гораздо большую роль играет обычная реалистическая поэтика. Думаю однако, что и её организует научное мышление, но уже — в гуманитарной области. Сошлюсь на один пример. Повесть братьев Стругацких «Трудно быть богом» рассказывает о том, как люди коммунистической Земли помогают человечеству дальней планеты преодолеть кошмар средневекового варварства — быстрее и с меньшими издержками подняться по исторической лестнице. Телепередатчики, синтезаторы вещества и прочие атрибуты технической фантастики здесь поглощены стихией историко-философского повествования. Последнее хотя и заимствует кое-что из стиля исторического романа, однако сцементировано социально-фантастическим началом, и фантастическое развёртывание социальной гипотезы окрашивает всю повесть в совсем другие тона, чем исторический роман. Действия и переживания героев, стало быть, сюжет и характеры, колорит средневекового быта и т.д. — всё подчинено фантастической задаче Бескровного Воздействия. Смысл её в том, что не оружие, а Знание, гуманистическое знание — главное орудие истории. Это — очень современно, и в то же время фантастично, так как писатели пытаются показать последствия абсолютизации мирного воздействия на исторический процесс. А в нашем современном мире, выражаясь словами Маркса, оружие критики и критика оружием пока неотделимы. Задача оказывается для героев повести трагически трудной.

Исходя из всего выше сказанного, нужно сказать, что научная фантастика участвует в генерализации знания целостным характером своих художественных моделей.

Смысл генерализующей способности научной фантастики не столько в панорамных возможностях литературной формы (в конце концов, никакому роману не охватить расширяющейся вселенной познания), сколько в неисчерпаемой ёмкости художественного слова, которое иногда одно-единственное запечатлевает целую концепцию, переворачивая веками сложившиеся представления.

Примечания:

1

К.Чуковский - Портреты современных писателей. Алексей Толстой. // Русский современник, 1924, №1. с.269.

2

Там же.

7

См., например: А.Ивич - НФ повесть. Лит. критик, 1940, №7,8; С.Полтавский - Пути и проблемы советской НФ. / Сб.: Вопросы детской литературы. М.: Детгиз, 1955.

8

В.Шкловский и А.Ивич - Г.Уэллс и Жюль Верн. // Дет. литература, 1939, №5. с.16.

9

А.Ивич. - НФ повесть.

10

А.Беляев - Создадим советскую НФ. // Дет. литература, 1938, №15-16. с.З.

11

А.Беляев - О моих работах. // Дет. литература, 1939, №5. с.24.

12

К.Федин - К звездам. // Правда, 1957, 12 окт.

13

К.Циолковский - Труды по ракетной технике. // М.: 1947. с. 103.

14

В.Обручев - Несколько замечаний о НФ литературе. // Дет. литература, 1939, №1.с.39-40.

15

Е.Брандис - Советский НФ роман. Л.: 1959. (Изд. Общества по распространению политических и научных знаний.); Он же. Пути развития и проблемы советской НФ литературы. / В кн.: О фантастике и приключениях. О литературе для детей, вып.5. М.: Дом детской книги, Детиздат, 1960.

16

С.Ларин - Литература крылатой мечты. М.: Изд. «Знание», 1961.; Ефремов И - Наука и НФ. / Сб.: Фантастика-62. М.: Мол. гвардия, 1962.

17

А.Ивич - НФ повесть. // Лит. критик, 1940, №7-8. с.173.

18

И.Ефремов - Наука и НФ. // Рига: Наука и техника, 1962, №2(19). с.38.

19

И.Ефремов - Наука и НФ. / Сб.: Фантастика-62. // М: Мол. гвардия, 1962. с.480.

20

К.Федин - К звёздам. // Правда, 1957, 12 окт.