Дионисий Галикарнасский, посвятивший этрускам критическое и углубленное исследование, не говорит о том, что этот народ внешне отличается от других, однако утверждает, что по своим нравам он ни на кого не похож Надо ли полагать, что природа или история наделили этрусков особым темпераментом, противопоставив остальному человечеству?

Свидетельства о них греков не могут притязать на истинность. Они слишком хорошо помнили об ожесточенной борьбе с этрусками, союзниками карфагенян, за доступ и господство в западной части Средиземного моря. Страх перед этрусскими пиратами вкупе с воинственностью местного населения долгое время сдерживал их колониальную экспансию: их продвижение вглубь Апеннинского полуострова наткнулось на непреодолимый барьер и остановилось на линии Кумы — Поццоло — Неаполь.

Хотя фокейцам и удалось прорвать блокаду в Малой Азии и проложить себе путь до окрестностей Андалусии и Прованса, где они около 600 года до н. э. основали Марсель (Массалию), в 535 году их морская империя рухнула после сражения при Алалии (Алерии) у берегов Корсики. Этруски и карфагеняне объединенными силами изгнали греков и с этого острова, и с соседней Сардинии. Те, кому удалось уцелеть, нашли прибежище в Массалии или поселились в Белее (Элее) в Лукании; пленники, имевшие несчастье попасть в руки этрускам из Цере, были казнены с такой жестокостью, что это вызвало гнев богов и привело в ужас греческих историков. Геродот рассказывает, что пленных вывели из города и забили камнями до смерти^{44}.

У этого же автора мы находим описания еще более страшных казней, которые обычно приписывают этрусским пиратам, хотя Вергилий возлагает ответственность за них на нечестивого Мезенция, правителя Цере:

Долгие годы потом угнетал надменный Мезенций
Этот гордый народ, подчинив его силой оружья.
Что вспоминать о жестоких делах, о неслыханных казнях?
О, если б их на него самого обрушили боги!
Заживо жертвы свои он привязывал путами к трупам
Так, чтобы руки сплелись и уста к устам прижимались, —
Пытки мучительной род, убивавший медленной смертью
Тех, кто в объятьях лежал среди тленья, гноя и смрада^{45}.

Представления греков об этрусках были сформированы под воздействием страха перед этими бесконечными войнами и чудовищными жестокостями, причем в пристрастии доставлять мучения заключалась, по мнению греческих авторов, не примитивная грубость, а изощренный садизм. Образ этрусков принимал еще более мрачные краски, когда на смену ненависти приходила зависть. Этруски, милетяне Малой Азии и сибариты Великой Греции делили опасную честь — нести менее удачливым соперникам, охотно объявлявшим бедность добродетелью, ранние и чудесные плоды блестящей цивилизации: все три народа обвиняли в лени, чревоугодии и разврате, а также в том, что их объединяет общая любовь к наслаждениям. Как утверждает сицилийский историк Тимей, всё зло шло от милетских шерстяных накидок «Сибариты носили плащи из милетской шерсти, и это положило начало дружбе между двумя государствами. Сибариты любили этрусков более всех прочих народов Италии, а среди восточных народов отдавали предпочтение ионийцам, поскольку те, как и они сами, были склонны к tryphё»[11]^{46}. Когда Сибарис был разрушен в 510 году, все взрослые жители Милета в знак скорби обрили головы.

Этруски, милетяне и сибариты знали и ценили друг друга и по экономическим причинам, а не только исходя из моральных установок. Сибарис был одним из главных перевалочных пунктов, через которые ионийские товары и цивилизация поступали на берега Тосканы. Конечно, это был не единственный путь: халкидские города в Сицилийском проливе, Регий и Занкла (Мессина), составляли ему острую конкуренцию^{47}. Тем не менее совершенно точно, что сибариты и этруски придерживались одного стиля жизни, в котором недоброжелатели выделяли — и утрировали — лишь слабые стороны.

В довершение всех несчастий выясняется, что картина нравов этрусков, с тех пор не подвергавшаяся изменениям, была описана автором столь же красноречивым, сколь и лживым, которого звали Теопомп. Он творил в середине IV века до н. э.; морская держава этрусков уже более ста лет как была сокрушена при Кумах Гиероном, царем Сиракуз. Для греков она более не представляла опасности, и теперь над поверженным врагом, предметом ненависти и зависти, можно было смеяться. Теопомп же, говоря что об афинских демагогах, что о персидских тиранах, что о вождях варваров, отличался, по меткому выражению Корнелия Непота^{48}, «самым злым языком среди всех литераторов» (maledicentissimus); особенно он был охоч до скабрезных историй и пикантных сплетен. Однако этим россказням верили. Их подхватывали философы и историки — серьезный Аристотель^{49}, романический Гераклид Понтийский^{50} и Тимей из Тавромения^{51}, которого Непот тоже причисляет к величайшим сплетникам. Вот отрывок из Теопомпа, который Афиней приводит в своем «Пире мудрецов»^{52}:

«В XLIII книге своей „Истории“ Теопомп говорит, что у тирренов женщины находятся в общем пользовании, что они очень тщательно заботятся о своем теле и упражняются нагими, часто вместе с мужчинами, а иногда между собой, ибо нагота у них не считается постыдной. Они возлежат за столом не подле своих мужей, а подле кого угодно из гостей и даже пьют за здоровье того, кого вздумается. Кстати, пьют они много и очень красивы. Тиррены воспитывают всех детей, появившихся на свет, не задумываясь о том, кто чей сын. Дети же живут так же, как их воспитатели, проводя время в попойках и вступая в связь со всеми женщинами без различия. Прилюдное сношение у тирренов не считается срамом; здесь и это тоже в ходу. Они настолько далеки от того, чтобы считать это стыдным, что когда хозяин дома предается любви, а его спрашивают, то говорят: он делает то-то и то-то, бесстыдно называя вещи своими именами. Когда они собираются вместе — либо с гостями, либо в семейном кругу, — то поступают следующим образом: когда всё выпито и их начинает клонить ко сну, слуги с зажженными факелами приводят к ним либо куртизанок, либо красивых мальчиков, либо их собственных жен; насладившись теми или другими, они укладывают с ними вместо себя молодых людей в расцвете сил. Порой они предаются любви и резвятся на глазах друг у друга, но чаще огораживают свои ложа хижинами из переплетенных веток, набрасывая поверх свои плащи. Часто они ложатся с женщинами, но гораздо охотнее — с мальчиками и юношами. Юноши этой страны весьма пригожи, поскольку нежат себя и удаляют волосы с тела. Впрочем, все варвары, живущие к западу, мажут свое тело смолой и бреют его; у тирренов есть даже множество заведений, наподобие наших цирюлен, где мастера в этом деле окажут такую услугу. Посещая такие заведения, они позволяют делать с собой, что угодно, не стесняясь того, что их могут увидеть прохожие».

Мы еще вернемся к этим похотливым сплетням, а пока сопоставим с ними впечатления философа Посидония Апамейского, совершившего в конце II века до н. э. несколько длительных путешествий на Запад и составившего гораздо более беспристрастное представление о нравах этрусков. В его время давнее соперничество на море, столь долго определявшее собой отношение греков к этрускам, уже перешло в область древней истории, а главное, Посидоний обладал умом иного склада, нежели Теопомп. Будучи стоиком, он не проявлял снисходительности к изнеженности и роскоши, которую сурово осуждал, говоря о городах своей родной Сирии. Но он умел увидеть добродетели и пороки под разными углами зрения и отличить причины от следствий. Вот как современник Цезаря Диодор Сицилийский пересказывает его вдумчивые замечания^{53}:

«Этруски, которые в старину отличались своей энергичностью, завоевали обширные земли и основали там множество крупных городов. У них также был сильный флот, и они долгое время владычествовали на море, так что даже море, омывающее берега Италии, получило от них название Тирренского. Совершенствуя оснащение своих сухопутных войск, они изобрели трубу, которая сильно пригодилась на войне и которую они нарекли тирренской. Этруски создали почетные инсигнии для своих военачальников: сопровождение из двенадцати ликторов, курульное кресло из слоновой кости и тогу с пурпурной каймой. Для дома же они изобрели перистиль — крайне полезную вещь, спасающую от шума, производимого толпою слуг. Римляне переняли большую часть этих изобретений, усовершенствовали их и ввели в свой обиход. Этруски развивали письменность, естественные науки и теологию и больше, чем любой другой народ, изучали такое явление, как молнии. Вот почему еще и сегодня они внушают живое восхищение тем, кто стал хозяевами почти всего мира (то есть римлянам. — Ж. Э.), которые обращаются к ним за толкованием небесных знамений. Поскольку они живут на плодородной земле, приносящей плоды всякого рода, и трудолюбиво ее возделывают, продукты земледелия имеются у них в изобилии, что не только удовлетворяет их потребности, но и приводит к чрезмерной роскоши и изнеженности. Дважды в день они велят накрывать роскошные столы с разными изысками, готовить расшитые цветами покрывала, подавать множество серебряных сосудов и имеют в своем услужении большое число рабов. Одни из этих рабов редкостно красивы, другие носят более роскошные одежды, нежели это подобает рабу, а челядь имеет жилища всякого рода, как, впрочем, и большинство свободных людей. В целом они отрешились от доблести, которую высоко ценили в былые времена, и, проводя время в пирах и удовольствиях, пристойных женщинам, утратили воинскую славу своих предков, что неудивительно. Но больше всего их изнеженности способствовали свойства их земли, поскольку, живя в стране, где всё родится в безграничном изобилии, они могут запасаться впрок разными плодами. Этрурия в самом деле удивительно плодородна, поскольку лежит в основном на равнинах, разделенных холмами с возделываемыми склонами, и там умеренно влажно не только зимой, но и летом».

Следует отметить, что, в отличие от Теопомпа, Посидоний безоговорочно признает за этрусками мужественность (andreia), как позднее Вергилий: «Sic fortis Etruria crevit» («И стала Этрурия мощной»)^{54}. Кроме того, он воздает должное плодовитому этрусскому гению и перечисляет многочисленные области, в которых они нашли применение своей неоспоримой энергии. Но при этом он допускает, что они переродились и, под влиянием слишком благотворного климата, утратили присущую им изначально бодрость. Образ этруска, проводящего время за чашей вина и вялыми, «немужественными» (anandroi) развлечениями, — это образ непоправимого упадка того типа людей, которые доживают свой век в праздности, обреченные на нее римским завоеванием.

Вероятно, именно в Риме Посидоний составил себе новое представление о нравах этрусков, столь отличающееся от тех, что распространяли ранее греческие историки и философы. Ведь римляне, после пяти веков соседства и близкого общения с тирренами, гораздо лучше знали народ, у которого они столькому научились. И хотя они могли себе позволить сатирический выпад (с оглядкой на греков или исходя из современной им реальности) в адрес безнравственных женщин или раскормленных музыкантов, они все же не считали чувственность основной чертой характера этрусков.

Когда римляне конца Республики думали об этрусках, они представляли себе огромную поверженную мощь, несметные исчезнувшие сокровища, но главное (трудно поверить!) — добродетели древнего земледельческого народа, опаленного солнцем полей и крайне благочестивого. Тит Ливий писал: «То был народ, более других склонный к религиозным обрядам, тем более что в них он был особенно сведущ»^{55}. Этимологи изощрялись вовсю, стараясь найти в самом слове «этруски» или «туски» указание на это призвание. Слово tuscus они связывали с греческим thusia, что означает «жертвоприношение»^{56}, и не сомневались в том, что слово caeremoniae (церемонии) происходит от названия города Цере^{57}.

В самом деле, редкий народ в большей степени прислушивался к воле богов. Для этрусков повседневная жизнь, личная или общественная, проходила в густом лесу символов, сквозь который они осторожно пробирались, ведомые гадателями. Внимательно изучая молнии или печень жертв, истолковывая стихийные бедствия или аномалии при родах, эти гадатели и гаруспики во всех этих чудесах, являемых в каждое время года, читали близкое будущее, а иногда, если оно сулило несчастья, даже могли его предотвратить. Свой многовековой опыт они отразили в ученых трудах — «Книгах судьбы», многие отрывки из которых дошли до нас на латыни, а их авторитет, даже в других странах, был столь высок, что Рим с давних пор прибегал к их помощи в тех случаях, когда его собственные жрецы и Дельфийский оракул в храме Аполлона заходили в тупик Мы еще вернемся к так называемой Etrusca disciplina, сакральному знанию этрусков, но эта навязчивая мысль о божественном — очень важная, если не самая главная черта homo Etruscus, о которой нельзя не упомянуть.

Одно из знаменитейших захоронений этрусков — гробница Франсуа из Вульчи, фрески которой датируются периодом не позднее I века до н. э. На одной из стен атриума изображена в профиль прекрасная фигура черноволосого юноши, запахнувшегося в темно-синюю накидку с вышивкой. Его имя — Vel Saties — написано над его головой: возможно, так звали усопшего, но, во всяком случае, это изображение реального человека. Считается, что это древнейший портрет человека в полный рост в европейской живописи^{58}. Справа от него сидит на корточках карлик Arnza, «маленький Аррунс», держащий в левой руке привязанную за шнурок птицу, похожую на дятла. Перед нами сцена гадания, ее самый драматический момент, когда птица собирается взлететь. И Vel Saties уже готов проследить за ее полетом в небе, полном знамений. Поражает выражение тревоги, которое читается в его глазах и в приоткрытом рте: это потрясающая иллюстрация к словам Тита Ливия: «Gens ante alias dedita religionibus»[12].

Мрачная и пылкая набожность, для которой каждая вещь обладает скрытым смыслом, а ритуальные книги заставляют согнуться под грузом великих космических законов, — вот основное понятие, сообщаемое нам этрусками о самих себе и подтверждаемое римлянами. Оно полностью противоречит двойственному представлению греков, в котором, даже с учетом преувеличений и злопыхательских искажений, должна была заключаться частица правды. Надо полагать, этрускам была присуща трезвомыслящая жестокость, проявляющаяся в ужасных казнях и человеческих жертвоприношениях, а также бьющая через край чувственность и свобода нравов, которую римским завоевателям едва ли удалось обуздать. Однако эти три противоречивые характеристики можно совместить, если считать их свойством народа, все еще глубоко погруженного в до-эллинское царство бессознательного, который, несмотря на притягательность для него греческой цивилизации, упорно не желал вступать в эру разума и мудрости. Этруски могли восторженно принять проповедников культа Диониса, но трудно себе представить, чтобы они оценили учение Сократа. Несмотря ни на что, они оставались верными наследниками древних верований — восточных или средиземноморских, — и эта преемственность придавала их цивилизации примечательную архаичность.

Примечания:

1

Первое издание книги Ж Эргона, для которого написано данное предисловие, вышло в 1961 году. Здесь и далее — примечания редактора.

11

Избалованность, изнеженность; распутство (греч.).

12

Самый религиозный из всех народов (лат).