Главное значение истории дома Атрея состоит в том, что поэт-трагик V в. до н. э. Эсхил положил ее в основу своей величайшей трагедии Орестея, состоящей из трех частей: Агамемнон, Просительницы (или Молящие) и Эвмениды. В греческой трагедии ей нет равных, за исключением четырех трагедий Софокла об Эдипе и его детях. В начале V в. до н. э. Пиндар сообщает распространенный миф о жутком пире, который устроил богам Тантал, но с протестом заявляет при этом, что миф неправдоподобен. О наказании Тантала повествуется довольно часто, и в первую очередь в Одиссее, откуда я и заимствовала его описание. Историю Амфиона и Ниобы я привожу по Овидию, который единственный излагает ее полностью. Рассказ о том, как Пелопс выиграл гонку на колесницах, взят мной у Аполлодора (I или II в. н. э.), который дает самое полное из дошедших до нас изложение этого эпизода. История преступлений Атрея и Фиеста и всего того, что последовало за ними, изложена мной по Орестее Эсхила.

Дом Атрея – один из самых знаменитых царских домов в греческой мифологии. К нему принадлежал Агамемнон, возглавлявший поход греков против Трои. Такой же известностью, как и Агамемнон, пользуются ближайшие члены его семьи: жена Клитемнестра и дети Ифигения, Орест и Электра. Его брат Менелай был мужем Елены, из-за которой и разгорелась Троянская война.

Это был злополучный дом, и причиной всех несчастий считался его основатель, царь Лидии Тантал, который навлек на себя страшнейшее наказание, совершив некое ужасное преступление. Но на этом бедствия дома далеко не закончились. Они продолжались и после его смерти. Его потомки тоже совершали преступления и наказывались за это. Над семьей словно тяготело проклятие, заставлявшее людей совершать грех против собственной воли и приносившее страдания и смерть как невинным, так и виновным.

Тантал был признан богами превыше всех прочих смертных детей Зевса. Ему дозволялось делить с богами трапезу и вкушать нектар и амброзию, дотрагиваться до которых из всех смертных мог только он один. Но боги делали и большее: они приходили на пиры к нему во дворец и удостаивали его чести пировать вместе с ними. Но за оказанные ему почести Тантал отплатил настолько по-зверски, что ни один поэт никогда не рискнул объяснять мотивы его поведения. Он убил своего единственного сына Пелопса, сварил его в большом котле и подал это блюдо богам. Быть может, он был охвачен ненавистью к ним за то, что они побудили его пожертвовать сыном, чтобы изведать ужас оттого, что невольно стали каннибалами? А может, наиболее шокирующим из всех возможных способов он хотел показать, как легко могут быть обмануты эти грозные, всеми почитаемые, вызывающие всеобщее благоговение божества. В своем презрении к богам, в своей безмерной самоуверенности он даже не подумал о том, что его гости легко догадаются, какого рода блюдом он их угощает.

Тантал оказался в дураках. Олимпийцы догадались. Они покинули этот ужасный пир и обрушили свой гнев на святотатца. Тантала постигнет такое наказание, решили боги, чтобы в будущем ни один человек, услышав о нем, не осмелился бы оскорбить олимпийцев. Этот архигрешник должен был в аду стоять по колено в ручье, но когда, мучимый жаждой, он наклонялся, чтобы зачерпнуть воды, она ускользала из его ладоней, уходя в почву. Когда же он распрямлялся, вода появлялась снова. Над его головой свисали ветви плодовых деревьев: здесь были и груши, и гранаты, и розовые яблоки, и сладкие фиги. Но каждый раз, когда он протягивал руку, чтобы сорвать их, ветер относил ветки далеко в сторону. И так Тантал должен был стоять вечно, не в состоянии утолить ни жажды, ни голода.

Боги воскресили его сына Пелопса, но им пришлось сотворить его лопатку из слоновой кости. Дело в том, что одна из богинь (одни называют Деметру, другие – Фетиду), забывшись, попробовала злополучное кушанье, и, когда части тела юноши были сложены в должном порядке, одной лопатки, естественно, недоставало. Эта жуткая история дошла до нас, видимо, в своей первозданной, очень жестокой, совершенно ничем не смягченной форме.

Грекам более поздних поколений она не импонировала. Так, поэт Пиндар, выражая свой протест против нее, говорит, что это -

Басня, ничтожная ложь,
Ни зернышка истины не содержащая.
Да не позволено будь человеку
Приписать людоедство богам олимпийским!

Но как бы там ни было, остальная часть жизни Пелопса была вполне успешной. Он оказался единственным из потомков Тантала, судьба которого не была отмечена несчастьями. Он счастливо женился, хотя и посватался к весьма опасной невесте, царевне Гипподамии. Правда, причиной гибели ее женихов была не она сама, а ее отец. У этого царя была чудесная пара коней, подаренных ему Аресом. Они, конечно, превосходили всех обычных земных представителей этой породы. Царь не желал, чтобы его дочь вышла замуж, и, как только на ее руку выискивался очередной претендент, ему сообщали, что он должен состязаться с ее отцом в скачках на колесницах и, только победив, получит ее руку. Если же победителем окажется отец, жених заплатит за поражение своей жизнью. Пелопс дерзнул. Ведь у него были кони, на которых он мог вполне положиться, – подарок Посейдона. Он выиграл гонку; но по одной из версий мифа сама Гипподамия способствовала его победе даже больше, чем кони Посейдона. То ли она влюбилась в Пелопса, то ли решила, что этим смертоубийственным гонкам пора положить конец. С этой целью она подкупила Миртила, колесничего своего отца, и тот вытащил перед началом скачек чеки, удерживающие колеса его колесницы. Победа оказалась за Пелопсом. Впоследствии Пелопс убил Миртила, проклявшего его в момент смерти, и, по некоторым источникам, это и послужило причиной бедствий, преследовавших род Атрея. Но большинство авторов все-таки считает, и, безусловно, с большим основанием, что причиной всех бед, обрушившихся на потомков Тантала, было именно его преступление.

Но ни один из потомков Тантала не пострадал больше, чем его дочь Ниоба. Сначала, правда, могло показаться, что боги избрали ее для лучшей доли, как и ее брата Пелопса. Она была счастлива в замужестве. Ее супругом был Амфион, сын Зевса и несравненный музыкант. Он и его брат-близнец Зет, однажды решили укрепить Фивы, окружив их могучими стенами. Зет, как человек большой физической силы, с некоторым пренебрежением относился к своему брату, совсем не уделявшему внимания атлетическим упражнениям и целиком отдававшему себя своему искусству. Однако когда речь зашла о том, как доставить в Фивы нужное количество каменных глыб для стен, музыкант превзошел силача: его лира издавала такие потрясающие звуки, что камни сами начали двигаться и последовали за Амфионом к городу.

В Фивах Амфион и Ниоба правили в полном согласии друг с другом, пока не выяснилось, что высокомерие и надменность Тантала продолжают жить в его дочери. Благодаря своему состоянию она считала себя выше всего того, к чему простые смертные относятся с почтением и благоговением. Она была богатой, благороднорожденной и обладала большой властью. У нее было семеро сыновей, храбрых и красивых, и семеро дочерей, прекраснейших из прекрасных. Она считала себя достаточно могучей, чтобы не только обманывать богов, как это пытался делать ее отец, но и открыто бросать им вызов.

Однажды Ниоба приказала жителям Фив начать воздавать ей божеские почести.

– Вы воскуряете фимиам Лето, – заявила она. – А что она по сравнению со мной? У нее всего двое детей: Аполлон и Артемида. А у меня в семь раз больше. Я – царица. А она была бездомной странницей, пока крохотный Делос, единственный во всем мире, не решился ее приютить. Я – счастливая, могучая, великая. Настолько великая, что никто – ни боги, ни смертные не рискнут причинить мне вреда. Так приносите в храме Лето жертвы мне; это теперь мой храм, а не ее.

Кощунственные слова, произнесенные в состоянии высокомерного осознания своей воображаемой мощи, всегда будут услышаны на небесах и всегда будут наказаны. Аполлон, бог-стреловержец, и Артемида, его божественная сестра, мгновенно слетели с Олимпа в Фивы и перестреляли из своих луков всех сыновей и дочерей Ниобы. Она видела их умирающими, и ее горе было невыразимым. В горе, словно окаменев, она упала на землю рядом с их телами, такими юными и сильными; сердце ее тоже уподобилось камню. Лишь безостановочно текли ее слезы. А потом она и сама превратилась в камень, постоянно, день и ночь, источающий слезы.

У Пелопса родилось двое сыновей: Атрей и Фиест, и то недоброе наследие, которое они получили от Тантала, не замедлило сказаться на них в полной мере. Фиест влюбился в жену своего брата, побудив ее нарушить супружеские обеты верности. Узнав про измену жены, Атрей поклялся, что Фиест заплатит за это так, как не платил еще ни один мужчина в мире. Он убил двух маленьких сыновей Фиеста, сварил в котле и угостил этим кушаньем их отца. Когда же

…распознав злодейство богомерзкое,
Он закричал, упал, изверг убоину
И, опрокинув стол, проклятьем бешеным
Семью Пелопса проклял…

Царем стал Атрей, Фиест же был лишен какой-либо власти. Ужасное преступление не было отомщено при жизни Атрея, но от него жестоко пострадали его дети и дети его детей.

Однажды на Олимпе происходило собрание всех богов. Первым держал речь Зевс. Отец богов и смертных был крайне раздражен тем, как низко смертные ведут себя по отношению к богам, постоянно обвиняя божественные силы в собственных злодейских помыслах, причем даже в тех случаях, когда олимпийцы пытаются удержать их от преступления.

– Вам всем известно об Эгисте, которого убил Орест, сын Агамемнона, – заявил Зевс, – о том, как он влюбился в жену Агамемнона и убил его, когда тот возвращался из Трои. По этому поводу нас, собственно, винить не в чем. Мы предупреждали его устами Гермеса: «Смерть сына Атрея будет отмщена Орестом». Именно таковы были слова Гермеса, но даже этот вполне дружеский совет не удержал руку Эгиста, который теперь и понес окончательное наказание.

Этот маленький отрывок из Илиады – первое упоминание о доме Атрея. В Одиссее ее главный герой, достигнув страны феакийцев, рассказывает им о своем спуске в Аид и о душах, которых он там встретил. Более других, говорит он, в нем вызвала жалость душа Агамемнона. Одиссей спросил у него об обстоятельствах его смерти, и тот сообщил, что погиб бесславно, сидя за столом, как гибнет бык под топором мясника.

– Меня убил Эгист с помощью моей вероломной жены. Он пригласил меня к себе в дом и, когда я начал пировать, зарезал меня. Моих спутников тоже. Ты видел многих воинов, гибнущих в поединке или в битве, но никогда не видел, чтобы воины погибли так, как мы, за чашей вина, перед заполненными яствами столами в зале с залитым нашей кровью полом. В моих ушах еще звенел предсмертный крик Кассандры. Клитемнестра бросила ее тело поверх моего. Я еще пытался воздеть к ней руки, но они уже не поднимались. В этот момент я умер.

Такой эта повесть выглядела в ее первоначальном варианте: Агамемнон убит любовником своей жены. Но это – жалкий вымысел. Как долго он держался на сцене, мы не знаем, но следующая известная версия, изложенная Эсхилом около 450 г. до н. э., выглядит совершенно иначе. Теперь это трагическая история о неизбежном, неотвратимом отмщении, о титанических страстях и невозможности уйти от судьбы. Причиной смерти Агамемнона теперь является уже не греховная любовь мужчины и женщины, а материнская любовь к дочери, убитой ее собственным отцом, и решимость жены отомстить за эту смерть, лишив жизни супруга. Образ Эгиста бледнеет; он едва заметен. Все решения принимает жена Агамемнона Клитемнестра.

Сыновья Атрея: Агамемнон, вождь пришедших под Трою греков, и Менелай, муж Елены, по-разному завершают свой жизненный путь. Менелай, которому не очень везет в начале жизни, в свои пожилые годы имеет все основания радоваться ей. Да, на какое-то время он теряет жену, но после падения Трои снова обретает ее. Его корабль относит к берегам Египта штормом, который Афина насылает на греческий флот, но в конце концов он благополучно возвращается домой и долгое время счастливо живет вместе с Еленой. Но с его братом дела обстояли совсем иначе.

После падения Трои Агамемнон оказывается самым удачливым из победоносных греческих вождей. Его корабль не разбивается в шторме, уничтожившем или угнавшем к берегам дальних стран множество других кораблей. Он вступает в родной город не только живым и здоровым после всех опасностей, угрожавших ему на суше и на море. Он входит в него как триумфатор, как гордый победитель Трои. Дома его дожидаются. Уже получено известие о его высадке, и жители города собираются, чтобы устроить ему торжественную встречу. Он, как представляется всем, – самый прославленный вождь, возвращающийся во всем своем блеске и величии. Победа следует за его спиной, а перед ним шествуют мир и благополучие.

Но среди приветствующей Агамемнона толпы, благодарящей небо за его возвращение, видны тревожные лица, слышны слова, свидетельствующие о темных дурных предчувствиях. Они передаются из уст в уста.

Он увидит здесь страшные вещи, – говорят люди в толпе. – Когда-то во дворце все было честно и хорошо, но этого уже давно нет… Если бы стены могли говорить…

Перед дворцом, чтобы почтить царя, собрались старейшины, но они – тоже в смущении, они испуганы и встревожены еще больше, чем волнующаяся толпа. Расходясь, они шепотом говорят о минувшем. Они далеко не молоды, и прошлое для них гораздо реальнее настоящего. Они вспоминали о принесении в жертву Ифигении, этого милого, невинного создания, безгранично доверявшего своему отцу, а потом представшего пред алтарем, вспоминали о безжалостных ножах, о безжалостных лицах вокруг нее. Старики говорили между собой, и перед ними представали живые картины прошлого, как будто они сами присутствовали там, как будто они сами вместе с Ифигенией слышали, как ее любимый отец приказывает приподнять ее и держать над алтарем. Он убил ее, конечно, не по своей воле, но под давлением войска, жаждущего благоприятного ветра для отплытия в Трою. Однако все обстояло не так просто. Агамемнон поддался этому давлению, поскольку зло, накапливающееся в его роду от поколения к поколению, должно было сказаться и на нем. Старейшины прекрасно знали о тяготевшем над домом Атрея проклятии.

Еще не утихла в сердцах
Жажда крови. Сильна еще старая боль,
А уж новые раны открылись.

Со дня смерти Ифигении прошло десять лет, но последствия ее гибели сказываются и по сей день. Старейшины мудры. Они знают, что каждый грех ведет к новому, каждая вина тянет за собой еще одну вину. Теперь угроза, исходящая от девушки, которой уже нет в живых, повисла над головой ее отца в самый час его триумфа. И все-таки, шептали старики друг другу, быть может, сейчас она не осуществится, не станет реальностью. Они пытались найти хоть крупицу надежды, зная в глубине сердца, но не осмеливаясь говорить об этом вслух, что месть уже затаилась во дворце, поджидая Агамемнона.

Месть поджидала его еще с тех пор, когда царица Клитемнестра вернулась из Авлиды, где была свидетельницей гибели дочери. Она не стала хранить верность своему супругу – ведь он убил ребенка. Она завела любовника, и все про это знали. Все также знали, что она не отослала его, когда пришла весть о возвращении Агамемнона. Он по-прежнему во дворце, рядом с ней. Что же замышляется за дверями дворца? Неожиданно до толпы, теряющейся в догадках, донеслись шум и крики: подъезжали колесницы, раздавались чьи-то возгласы. Во двор въехала царская колесница. На ней рядом с царем стояла девушка, очень красивая и вместе с тем очень странно выглядевшая. За колесницей следовали слуги и городские жители, и, когда колесница остановилась, двери дворца распахнулись, и в них появилась царица.

Агамемнон сошел с колесницы, громко молясь: «О победа, да пребудь со мной вовеки!» Его супруга пошла к нему навстречу. Ее лицо лучилось, голова была высоко поднята. Она понимала, что все присутствующие здесь мужчины, за исключением ее супруга, прекрасно осведомлены о ее неверности, но она дерзко смотрела им в лица и смеющимися губами словно сообщала, что даже в их присутствии она должна в этот момент говорить о своей великой любви к мужу и о той мучительной боли, от которой она страдала в его отсутствие. А затем с ликующей радостью она попросила его войти во дворец.

– Ты – наша защита, – провозгласила она, – наш могучий оплот. Узреть тебя – столь же радостно, как моряку после шторма увидеть землю, как изнемогающему от жажды путнику увидеть широко разлившийся поток!

Агамемнон отвечал ей, но сдержанно, а потом направился во дворец, обратив ее внимание на девушку, все еще стоящую на колеснице.

– Это – Кассандра, – объяснил он жене, – подаренная мне войском, цветок из всех пленниц. Пусть Клитемнестра присматривает за ней и хорошо с ней обращается.

С этими словами он вошел во дворец, и двери за супругами закрылись. Для одного из них они не откроются уже никогда.

Толпа разошлась. Только старики еще чего-то ждали, стоя перед молчащим дворцом с запертыми дверями. Их внимание привлекла пленная царевна, и они с интересом принялись ее разглядывать. Им доводилось слышать об ее удивительной славе пророчицы, которой не верила ни одна живая душа и пророчества которой тем не менее всегда сбывались. Она обратила в их сторону испуганное лицо.

– Куда меня привезли? – спросила она в ужасе. – Чей это дом?

Старейшины ответили ей, что это – дворец сына Атрея. И тут она закричала:

– Нет! Это дом, ненавистный богам, дом, где убивают мужчин, дом, пол в котором красен от крови!

Старики обменялись испуганными взглядами. Кровь, убитые мужчины – ведь обо всем этом они только что думали сами, размышляя о страшном прошлом, влекущем за собой еще более страшные события. Как же она, чужеземка, может знать об их прошлом?

– Я слышу детские крики, – продолжала та.

Вот слышу я младенцев бедных плач,
Детей несчастных, съеденных родителем.

Фиест и его сыновья! Где же она могла услышать о них? С ее губ срывались совсем непонятные слова. Казалось, она видела, что произошло в этом дворце много лет назад, казалось, она присутствовала здесь тогда, когда смерть следовала за смертью, когда каждое отдельно взятое преступление и все они вместе влекли за собой все новые и новые. Потом от прошлого Кассандра перешла к будущему. Старики услышали, как она с криками прорицала, что сегодня к списку смертей добавятся еще две и одной из них будет ее собственная.

– Я обречена на гибель, – добавила она, отвернувшись, и направилась во дворец.

Ее пытались удержать, не пускать в этот злополучный дом, но тщетно. Она вошла во дворец, и его двери закрылись навсегда и за ней. Последовавшее за ее уходом молчание было неожиданно прервано. Раздался крик; это был голос агонизирующего мужчины: «Боги! Меня убивают! Смертельный удар…» И снова молчание. Старики, недоумевающие, пришедшие в ужас, сбились в кучу. Это был голос Агамемнона. Что же им делать? Ворваться во дворец? «Торопитесь, торопитесь! – подбадривают они друг друга. – Мы должны узнать, в чем дело». Но взламывать двери уже было не нужно. Двери открылись сами, и на пороге появилась царица.

Ее одежды, ее руки, ее лицо были покрыты темно-красными пятнами, но сама она выглядела спокойной и совершенно уверенной в себе. И она громко объявила всем, что же произошло во дворце.

– Там лежит тело моего мужа, сраженного моею рукой.

Это его кровь покрывает ее одежды и лицо, и она радуется этому:

…пораженный насмерть, испустил он дух,
И с силой кровь из свежей раны брызнула,
Дождем горячим, черным оросив меня,
И радовалась я, как ливню Зевсову
Набухших почек радуется выводок.

Она не считала нужным ни объяснять свой поступок, ни извинять его. В своих собственных глазах она была не убийцей – она была исполнителем приговора. Она просто наказала убийцу, убийцу своего собственного ребенка, того

…кто, как овцу – из неоглядных стад
Овец прекраснорунных, – дочь, родную дочь,
Дитя мое, убил без сожаления
Затем лишь только, чтоб фракийский ветер стих.

За ней из дверей дворца вышел и встал рядом с ней ее любовник Эгист, младший сын Фиеста, родившийся уже после ужасного пира. У него, собственно, не было личных счетов с Агамемноном, но Атрея, убившего детей и угостившего их мясом Фиеста, уже не было в живых, и месть настигнуть его не могла. Но она должна была настигнуть его сына.

У царицы и у ее любовника имелось достаточно оснований, чтобы считать, что зло нельзя прекратить, совершив еще одно зло. И доказательством тому являлся труп только что убитого человека. Упиваясь своим триумфом, они не прекращали думать, что эта смерть, как и остальные, наверняка повлечет за собой другие.

– Да не будет больше крови на тебе и на мне, – обратилась Клитемнестра к Эгисту. – Мы теперь здесь хозяева, и у нас все должно быть хорошо.

Но эта надежда оказалась напрасной.

Ифигения была только одним ребенком Клитемнестры и Агамемнона из трех. Двумя другими были Орест и Электра. Если бы Орест оставался жить во дворце, Эгист, безусловно, лишил бы его жизни, но его вовремя укрыли у верного человека. Девочку же Эгист убивать не стал; он лишь поставил ее в такие тяжелые условия, что вся ее дальнейшая жизнь превратилась в одну-единственную надежду: она мечтала, что Орест когда-нибудь вернется и рассчитается за отца. «Но как ему осуществить эту месть?» – снова и снова спрашивала себя Электра. Эгист, конечно, должен умереть, но разве справедливо убить только его одного? Он все-таки менее запятнан, чем та, другая. И что же делать? Будет ли справедливо, если сын, чтобы отомстить за отца, лишит жизни собственную мать?» И так она размышляла все те долгие годы, в течение которых Клитемнестра и Эгист правили страной.

Когда мальчик Орест подрос и превратился в юношу, он стал понимать тяжесть ситуации гораздо яснее, чем Электра. Да, убить убийц отца – это долг сына, долг, который превыше всего. Но сын, убивающий мать, отвратителен и богам и смертным. Выполнение самого священного долга оказывается связанным с самым гнусным преступлением. Орест, желающий совершить правое дело, должен выбирать между двумя тяжкими преступлениями. Он должен или предать память отца, или убить собственную мать.

Мучаясь такими сомнениями, он отправился за советом к Дельфийскому оракулу, и Аполлон в совершенно ясных выражениях приказал ему наказать обоих убийц:

Убей же тех двух, кто убил,
Да искупят те смерти своими,
Кровь пролив за уже пролитую.

И Орест понимал, что он не может преступить проклятие, тяготеющее над его родом, он обязан мстить, даже если ему грозит гибель. Он отправился на родину, в дом, где он не был со времен своего раннего детства, в сопровождении своего двоюродного брата и друга Пилада. Друзья выросли вместе, и их связывало больше чем обычная дружба и взаимная преданность. Электра, которая, конечно, ничего не знала об их возможном появлении, тем не менее внимательно следила за событиями. Вся ее жизнь превратилась в ожидание брата, который принесет ей единственное, что имеет для нее ценность.

Однажды, придя на могилу отца, она совершила жертвоприношение и, как обычно, молилась: «о, отец, направь Ореста к его дому!» И тут перед ней неожиданно предстал Орест. Он назвал ее своей сестрой и предъявил в качестве доказательства когда-то сотканный ею плащ, в который она его завернула, когда он много лет назад покидал отчий дом. Ее ответом были слова: «Твое лицо – это лицо моего отца». И она тут же излила на него всю любовь, которую никто не хотел получить от нее за все эти злосчастные годы:

О, свет моих очей, ты четверых один
Мне заменяешь. Я отцом зову тебя,
Тебя люблю, как мать, а настоящую
Родную мать по праву ненавижу я.
Ты – как сестра мне – ведь сестра заколота, —
И ты же брат мой верный, повелитель мой.

Но Орест был слишком погружен в собственные мысли, слишком сосредоточен на том, что ему предстоит, чтобы отвечать сестре или даже просто слышать ее. Он прерывает слова Электры, чтобы поведать ей о том, что так мучает его. Это – страшное пророчество Аполлона, которое Орест с ужасом повторяет:

…Твердо слово Локсия^{51}.
Он приказал мне, не боясь опасности,
Идти на все. Чудовищными муками,
Такими, от которых стынет в жилах кровь,
Грозил он мне, коль я убийц родителя
Не накажу и смертью не взыщу за смерть.
Он говорил мне, что в быка безумного
Я превращусь, что множество ужасных дел
Я вынесу и в муках кончу дни свои.

Клитемнестра и Орест

Двое друзей и Электра составляют план действий. Орест и Пилад должны пойти во дворец и объявить, что они принесли известие о смерти Ореста. Это должно порадовать Клитемнестру и Эгиста, которые непрестанно опасаются его неожиданного появления и мести и поэтому наверняка захотят увидеть вестников. Попав же во дворец, Орест и его друг должны положиться на свои мечи и на полную неожиданность нападения.

Их впустили во дворец, и Электра стала дожидаться их возвращения. Эти минуты стали самыми тяжелыми в ее жизни. Двери дворца растворились, из них вышла женщина и спокойно остановилась на ступенях. Это была Клитемнестра. Она простояла так секунду или две, когда во двор ворвался раб, кричащий:

– Измена! Господин! Измена! – Увидев Клитемнестру, он выкрикнул на одном дыхании: – Орест – жив – он здесь!

Теперь она все поняла, ей стало ясно, что произошло и что еще произойдет. Помрачнев, она приказала рабу принести секиру. Клитемнестра твердо решила сражаться за свою жизнь, но прежде чем оружие принесли, она уже переменила решение. Через дверь вышел мужчина, и его меч был красен от крови. Клитемнестра знала, чья это кровь, как знала и то, в чьих руках находится меч. Она тотчас же нашла другой, более надежный способ защитить себя, чем браться за секиру. Она все-таки мать того, кто стоит перед ней.

– Остановись, мой сын! – произнесла она. – Вот, посмотри. Это – моя грудь. Твоя тяжеленькая головка не раз покоилась на ней, и ты сладко спал. Твой детский ротик, в котором не было еще ни одного зуба, пил мое молоко, и так ты рос…

Не выдержав, Орест закричал:

– О, Пилад, она же моя мать. Я могу ее пощадить? На это его друг мрачно ответил:

– Нет. Так повелел Аполлон, а богам следует подчиняться.

– Я подчиняюсь, – отвечал Орест. – А ты иди со мной.

Клитемнестра поняла, что это – ее конец, и холодно ответила:

– Сын, ты, кажется, собираешься убить свою мать. Орест подтолкнул ее в сторону дворца. Клитемнестра вошла в двери, и он последовал за ней.

Когда он снова вышел, тем, кто ожидал во дворе, не нужно было говорить, что произошло во дворце. Они следили за ним, их новым повелителем, не задавая никаких вопросов. Орест же, казалось, просто не замечал их; он вглядывался в тот ужас, который мерещился ему за их спинами. Запинаясь, он наконец проговорил:

– Эгист умер. Здесь моей вины нет. Он – соблазнитель и должен был умереть. Но она? Убивала или нет? Друзья мои, я убил мать… Не без причин… Она была низкой женщиной… Она убила моего отца, и боги ненавидели ее.

Глаза Ореста были по-прежнему устремлены на не видимый больше никем ужас. И вдруг он закричал:

– Смотрите! Смотрите! Там какие-то женщины. В черном, все в черном… И длинные волосы, как змеи!

Его терпеливо уговаривали, что нигде нет никаких женщин в черном.

– Это – только плод твоего воображения! – говорили ему. – Не бойся!

– А вы их не видите? – кричал Орест. – Это – не плод моего воображения. Я, я вижу их. Их наслала моя мать. Они кружатся вокруг меня… Из их глаз сочится кровь. О, пустите меня…

В конце концов он убежал, преследуемый своими невидимыми спутницами.

В свою страну Орест вернется только через много лет. Он видел многие страны, и везде его преследовали одни и те же ужасные образы. Он изнемог от страданий, но ведь утрата всего, что ценит человек, это – тоже выигрыш… «Страдания выучили меня», – говаривал он. Орест стал понимать, что нет преступления, которое нельзя было бы искупить, что даже он, запятнавший себя убийством матери, может быть очищен от скверны. По указанию Аполлона он отправляется в Афины, чтобы предстать перед судом богини – покровительницы города. Формально он пришел просить о помощи; тем не менее в его сердце царила полная уверенность в себе. Тем, кто искренне желает очистить себя, отказа не бывает, и с людьми, прожившими в одиноких странствиях и душевных терзаниях, черное пятно его вины становилось все слабее и слабее. Он надеялся, что теперь оно уже исчезло насовсем. «Я могу разговаривать с Афиной чистыми устами», – сказал он себе.

Богиня прислушалась к мольбе Ореста. На его стороне выступил сам Аполлон.

– Это я в ответе за то, что сделал Орест, – заявил он. – Он совершил убийство по моему повелению.

Напротив Ореста снова появились ужасающие лики его преследовательниц Эриний, но Орест с прохладцей отнесся к их требованиям о возмездии.

– Я, а не Аполлон несу ответственность за убийство моей матери, – гордо объявил он, – но теперь я очищен от моей вины!

Такие слова не произносил еще ни один человек из дома Атрея. Убийцы, происходящие из этого рода, никогда не испытывали страданий от своей вины и никогда не пытались очиститься от преступления. Афина склонилась к мольбам Ореста и уговорила сделать то же и богинь-мстительниц. Так был установлен новый закон – закон милости и сострадания, согласно которому сами грозные богини должны были изменить свою природу. Из Эриний они превратились в благомыслениц, Эвменид, защитниц просителей и молящих. Они простили Ореста, и, когда были произнесены слова прощения, дух зла, так долго терзавший дом Атрея, был отогнан. В результате суда Афины Орест стал свободным человеком. Непреодолимые ранее темные силы прошлого уже никогда не склонят на сторону зла ни его, ни кого-либо из его потомков. Проклятие дома Атридов перестало действовать.

Этот миф я целиком заимствовала из двух трагедий Еврипида, поэта-трагика V в. до н. э. Ни один другой автор не излагает его так полно. Счастливое завершение этой истории обеспечивается появлением божества^{52}, приемом, общеизвестным в те времена, но Еврипид, правда, единственный из трех великих афинских поэтов-трагиков, кто его применяет. Согласно современным представлениям, его использование следует рассматривать как слабость; и в данном случае он был бы совершенно не нужен, поскольку тот же самый финал мог бы быть достигнут, если бы автор не ввел эпизод с противным ветром. С этой точки зрения появление Афины только осложняет построение сюжета. Возможно, причина этого прегрешения со стороны одного из величайших поэтов, которых знал мир, состоит в том, что афиняне, очень страдавшие в это время от войны со Спартой, жаждали чудес, и Еврипиду захотелось пойти им навстречу.

Как уже было отмечено ранее, греки не жаловали мифы с человеческими жертвоприношениями, которые совершались или с целью умиротворить богов вообще, или побудить Мать-Землю дать хороший урожай, или получить от богов еще что-нибудь хорошее. Они думали об этих жертвоприношениях так же, как думаем мы. Грекам они были отвратительны. Любое божество, требовавшее таких жертв, уже в силу этого оказывалось в их глазах злым, и вслед за Еврипидом они предполагали, что «если боги творят зло, то они – не боги». Поэтому вместо мифа о жертвоприношении Ифигении в Авлиде неизбежно должен был появиться другой, светлый. Согласно первоначальной версии мифа, Ифигения была принесена в жертву потому, что любимая лань Артемиды была убита греками^{53}, и повинные в этом охотники могли вернуть благосклонность богини, только пролив кровь молодой девушки. Но для греков более поздних поколений придерживаться этой точки зрения означало бы очернять Артемиду. Очаровательная хозяйка лесов, всегда особо защищавшая молодые и беспомощные создания, никогда бы не стала предъявлять такое ужасное требование.

Ведь она так добра, Артемида благая,
К юности нежной и хрупким питомцам природы,
К самым младшим из тех, кто в лучах обитает
И населяет леса.

Таким образом, мифу понадобился другой конец. Когда в Авлиде греческие воины пришли за Ифигенией туда, где она содержалась в ожидании смерти, рядом с ней находилась ее мать, но та запретила Клитемнестре провожать ее до алтаря.

– Так будет лучше для тебя и для меня, – сказала она.

Мать осталась одна. Наконец она увидела направляющегося к ней человека. Он бежал, и Клитемнестра подивилась, почему он так торопится передать ей страшную для нее весть. Но он уже кричал: «Чудесные новости! Чудесные новости!» Ее дочь не принесена в жертву, начал он свой рассказ. Это совершенно определенно, но что же произошло на самом деле, в точности никто не знает. Когда жрец уже собирался нанести удар, присутствующих, естественно, охватил ужас, и все они потупили глаза. Но вдруг жрец отчаянно закричал, и все, кто там был, подняв головы, увидели чудо, в которое едва ли было можно поверить. Девушка исчезла, а на земле рядом с алтарем трепетала лань с перерезанным горлом.

– Это сотворила Артемида, – провозгласил жрец. – Она не пожелала пятнать свой алтарь человеческой кровью. Она сама выбрала жертвенное животное и сама приняла его как приношение.

– О царица! – продолжал гонец. – Я сам там был и сам все видел. Твое дитя наверняка у богов!

Но Ифигения не была взята на небеса. Артемида перенесла ее в страну тавров (ныне Крым) на берега Понта Аксинского (Моря Негостеприимного). Тавры же были дикарями, свирепые обычаи которых требовали приносить в жертву богине любого грека, попавшего в их страну. Артемида приняла все меры к тому, чтобы Ифигения была в безопасности, сделав ее жрицей своего храма. Но на долю жрицы приходилась ужасная обязанность совершать жертвоприношения, и хотя сама она не убивала соотечественников своей рукой, но освящала их посредством традиционного ритуала, а затем передавала в руки тех, кто, собственно, и должен был принести их в жертву.

Таким образом она прослужила своей богине уже много лет, когда к этому негостеприимному берегу пристала греческая галера. Ее не принесли буря или враждебные ветры, она подошла к берегу сама. А ведь всем было хорошо известно, как поступают тавры с захваченными ими греками. Значит, бросить здесь якорь мореходов заставила чрезвычайно веская причина. На рассвете с галеры сошли двое юношей и крадучись стали пробираться к храму. Они, очевидно, были благороднорожденными и выглядели как сыны царей, хотя лицо одного из них и бороздили глубокие морщины, свидетельствующие о пережитых страданиях. «Думаешь, это тот храм, Пилад?» – шепнул он другому. «Да, Орест, – ответил второй. – То самое залитое кровью место».

Итак, Орест и его верный друг Пилад в Тавриде? Что же они делают в этой столь враждебной грекам стране? Было ли это до или после того, как Орест очистился от скверны убийства собственной матери? Это произошло через некоторое время после его очищения. Хотя Афина и сняла с него вину за совершенное преступление, не все Эринии согласились с ее приговором. Некоторые из Эриний продолжали его преследовать, или же он так считал. Даже оправдательный приговор, вынесенный Афиной, не восстановил его душевного спокойствия. Его преследовательниц стало меньше, но все равно они настигали его.

Дойдя до отчаяния, Орест отправился в Дельфы. Если он не найдет помощи там, в главном святилище Греции, он не найдет ее нигде. Оракул Аполлона подал Оресту некоторую надежду, но предупредил, что он будет рисковать жизнью. По повелению дельфийской жрицы он должен отправиться в страну тавров и привезти оттуда священное изваяние Артемиды из ее храма. Если он доставит его в Афины, то окончательно исцелится и обретет душевный покой. Он уже никогда не увидит ужасающие лики своих преследовательниц. Поход в Тавриду был очень опасным предприятием, но от его исхода для Ореста зависело все. Он должен был совершить этот поход любой ценой, а Пилад никогда не позволил бы ему отправиться в Тавриду в одиночку.

Добравшись до храма, друзья поняли, что прежде, чем что-либо предпринять, нужно дождаться вечера. Пробраться в храм днем незамеченными было просто невозможно, и они ушли от него, чтобы найти убежище в какой-нибудь темной пещере.

Ифигения, печальная как всегда, выполняла свои обязанности по храму, когда перед ней предстал вестник, сообщивший, что в плен взяты двое молодых греков и их следует принести в жертву немедленно. Он послан передать ей повеление царя подготовить все необходимое для исполнения священного обряда. Ужас, который она уже так часто испытывала, снова охватил ее. При знакомой ужасной мысли об отвратительном для нее кровопролитии, о мучениях жертв она содрогнулась. Но в этот момент в голову ей пришла новая мысль. Она спросила себя: «А богиня ли повелевает совершать такие жуткие вещи? Разве она получает удовольствие от убийства?» И сама себе ответила: «В это я не верю. Кровожадна не богиня, кровожадны люди этой страны, а свою вину они сваливают на богов».

Пока она размышляла подобным образом, привели пленников. Ифигения отослала прислужниц в храм готовить все, нужное для жертвоприношения, и, оставшись с пленниками наедине, заговорила с ними. Она поинтересовалась, где находится их родной дом, дом, который они не увидят уже никогда. При этом она не могла удержаться от слез, и юноши были очень удивлены проявленному ею состраданию. Орест даже мягко попросил ее не слишком печалиться о них. Прибыв в ее страну, они прекрасно осознавали, что их может ожидать впереди. Но она продолжала свои расспросы. Братья ли они? Да, но такими их следует считать в силу их взаимной любви, но не по причине рождения от одних родителей. Как их зовут?

– Зачем спрашивать имя у человека, готовящегося к смерти? – медленно проговорил Орест.

– Ты даже не скажешь мне, из какого ты города? – продолжала она.

– Я из Микен, – ответил Орест, – этот город был когда-то знаменит.

– Ну, уж царь-то его был, несомненно, знаменит. Его звали Агамемнон, – последовала реплика Ифигении.

– Ничего не знаю о нем, – резко ответил Орест. – И давай закончим этот разговор.

– Нет, нет. Расскажи мне о нем, – попросила она.

– Он мертв, – отрезал Орест. – Его убила собственная жена. И больше не спрашивай меня ни о чем.

– Скажи еще одно, – зарыдала Ифигения. – Она, я хочу сказать: жена, жива?

– Нет. Ее убил ее же сын.

Трое долго молча смотрели друг на друга.

– Ну что ж, это справедливо, – содрогнувшись, проговорила Ифигения, – справедливо, но ужасно. – Она пыталась держать себя в руках. Потом она спросила: – А часто ли говорят о той дочери царя, которая была принесена в жертву?

– Только тогда, когда говорят о мертвых, – отвечал Орест.

Выражение лица Ифигении изменилось. Теперь она выглядела настороженной и напряженной.

– Я могу помочь и вам и себе, – наконец вымолвила она. – Согласитесь ли вы передать письмо моим друзьям в Микенах, если я вас спасу?

– Нет, только не я, – отвечал Орест. – Но мой друг согласится. Он прибыл сюда только ради меня. Отдай ему письмо и прикажи убить меня.

– Будь по-твоему, – подхватила Ифигения. – Подожди, пока я принесу письмо.

Она ушла, и Пилад повернулся к Оресту.

– Я не оставлю тебя здесь одного на погибель, – проговорил он. – Если я поступлю так, все будут называть меня трусом. Нет. Я люблю тебя, и мне не безразлично то, что скажут люди.

– Я отдал под твою защиту сестру, – старался вразумить его Орест. – Электра – твоя жена, и ты не можешь оставить ее одну. А что касается меня, то что за незадача для меня – умереть?

Пока они шептались, пришла Ифигения с письмом в руке.

– Я постараюсь уговорить царя. Уверена, он отпустит моего посланника. Но сначала… – Она обернулась к Пиладу. – Я хочу пересказать тебе содержание письма, чтобы ты, даже если потеряешь его, сохранил бы мои мысли в своей памяти и во что бы то ни стало передал моим друзьям.

– Хорошо, – согласился Пилад. – А кому я должен отнести его?

– К Оресту, – поспешила с ответом Ифигения, – сыну Агамемнона.

Вид у нее был отсутствующий; мыслями она была далеко, в Микенах. Она даже не заметила изумленные взгляды, которые устремили на нее юноши.

– Ты скажешь ему, – продолжала она, – что это письмо от той, которая должна была быть принесена в жертву в Авлиде. На самом же деле она жива…

– Неужели мертвая может вернуться к жизни? – воскликнул Орест.

– Успокойся, – гневно возразила Ифигения. – У нас мало времени. Передай ему на словах: «Брат, возьми меня домой. Освободи меня от этих чудовищных жреческих обязанностей, забери меня из этой варварской страны». Запомни хорошо, юноша: моего брата зовут Орест.

– О боги, боги, – простонал Орест. – Это невозможно.

– Я говорю не с ним, а с тобой, – обратилась Ифигения к Пиладу. – Ты запомнил это имя?

– Да, – подтвердил Пилад, – но мне не долго придется носить с собой твое послание. Орест, вот письмо. Оно от твоей сестры.

– А я получаю его, – подхватил Орест, – с такой радостью, которую не выразишь никакими словами.

В следующий момент он уже заключал Ифигению в объятия.

– Я ничего не понимаю! – закричала она. – Как я могу вам поверить? Какие у вас доказательства?

– А ты помнишь, что ты вышивала перед тем, как тебя увезли в Авлиду? – спросил Орест. – Я могу тебе описать. А помнишь свои покои во дворце? Я могу рассказать тебе, что в них находилось.

Оресту удалось убедить ее, и теперь Ифигения сама бросилась в его объятия. Она не могла удержать рыданий.

– О, самый дорогой! Ты – самый дорогой, мой ненаглядный, мой любимый. Когда мы расстались, ты был еще ребенком, совсем крошкой. То, что случилось со мной, – чудо!

– Бедная сестра, – повторял Орест, – осужденная, как и я, на горести и мытарства. И ведь ты могла убить своего же брата!

– О, ужас, – плакала Ифигения. – Но я уже свыклась с ужасными вещами. Да, эти руки могли убить тебя. А как же мне тебя теперь спасти? Кто поможет нам: бог ли, человек?

Пилад, исполненный сочувствия, молча следил за их разговором, но уже проявлял нетерпение. Он понимал, что нельзя терять времени.

– Мы поговорим, – прервал он брата и сестру, – когда выберемся из этого злополучного места.

– Мы убьем царя! – с жаром предложил Орест. Но Ифигения отвергла эту мысль как недостойную.

Царь Фоант был всегда добр по отношению к ней, и она не может отплатить ему злом. И в этот момент у нее родился замысел, совершенный до последней мелочи. Она быстро объяснила его друзьям, и те тотчас же заявили о своем согласии. Потом все трое скрылись за дверьми храма. Через несколько минут Ифигения вышла из него со статуей Артемиды в руках. И тут в воротах храмовой ограды появился какой-то мужчина. Ифигения успела закричать:

– О царь, остановись там, где стоишь.

Тот, немало удивившись, поинтересовался, что происходит. Ифигения же поведала ему, что пленные греки, которых он ей прислал, недостаточно чисты для жертвоприношения. Они не просто запятнаны скверной, они по природе своей низки и подлы; они, наконец, убили свою мать. Артемида очень разгневана.

– Я отнесу изваяние на берег моря, чтобы очистить его, – объявила Ифигения. – И там же я очищу этих людей от всей приставшей к ним скверны. Только после этого можно будет приступать к жертвоприношению. Но все это мне необходимо сделать в одиночестве. Такова воля богини. Пусть пленных отведут на берег, а ты оповести всех в городе, чтобы ко мне не приближалась ни единая живая душа.

– Поступай как знаешь, – согласился Фоант, – и готовься столько времени, сколько тебе для этого понадобится.

Фоант наблюдал за тем, как процессия тронулась в путь: впереди шла Ифигения с изваянием в руках, за ней Орест и Пилад и, наконец, прислужницы, несущие сосуды, необходимые для совершения обряда очищения. Ифигения молилась:

– О Дева и Царица! Дочь Зевса и Лето! Отныне ты поселишься в обители чистоты, и всем нам будет дано счастье!

Они скрылись из виду, направляясь к бухте, в которой стоял корабль Ореста. Казалось, что план Ифиге-нии просто не может сорваться.

И все-таки он сорвался. Ифигения, как и предполагалось, приказала прислужницам оставить ее одну с Орестом и Пиладом еще до того, как они добрались до моря. Прислужницы подчинились. После этого Ифигения, Орест и Пилад поспешили к кораблю, взошли на борт, и корабль отчалил от берега. Но вдруг в устье бухты, у самого выхода в открытое море, навстречу кораблю задул сильный противный ветер, и двигаться против него корабль не мог. Более того, несмотря на все усилия гребцов, его несло назад, на скалы. А тавры уже поняли, что происходит. Одни из них следили за кораблем, чтобы захватить его, когда он окажется у самого берега, другие же мчались с вестями к царю Фоанту. В гневе он поспешил от храма на берег, чтобы схватить нечестивых чужеземцев и предательницу жрицу и предать их смерти, но тут над ним в небе разлилось лучистое сияние. Перед ним предстала богиня. Царь отшатнулся; его сковал ужас.

– Остановись, царь! – раздался голос богини. – Я Афина. Слушай мои слова. Пусть корабль уплывает. Сейчас Посейдон утихомирит ветер и волны, и корабль спокойно выйдет в море. Ифигения и ее спутники действуют по предначертанию богов. Укроти свой гнев.

Фоант покорно ответствовал:

– Богиня, все будет сделано к твоему удовольствию. И все, кто стоял на берегу, видели, как ветер стих, волны успокоились, а греческий корабль покинул гавань и вышел в море под всеми парусами.

По своей известности историю фиванского царского рода можно поставить в один ряд с историей дома Атридов. То значение, которое для описания судьбы потомков Атрея имеют трагедии Эсхила (V в. до н. э.), для описания злоключений Эдипа и его детей имеют величайшие трагедии его современника Софокла.

Миф о Кадме и его дочерях – это пролог к очень длинной и печальной повести. Миф был популярен в классической древности, и его – целиком или фрагментарно – передает ряд авторов. Я предпочла излагать его по Аполлодору, писавшему в I или II в. н. э. Он передает этот миф очень просто и ясно.

Когда Европа была похищена быком, ее отец, царь Агенор, разослал ее братьев на поиски, запретив возвращаться, пока они не найдут ее. Один из них, Кадм, не пустился на поиски сразу, а поступил более разумно – он прямо направился в Дельфы, чтобы спросить Аполлона о том, где она находится. Бог приказал ему больше не беспокоиться о сестре или о намерении отца не принимать его без Европы, а самому основать город. Аполлон сказал, что в своих странствиях Кадм рано или поздно увидит пасущуюся на лугу телку; он должен следовать за ней и выстроить город на том месте, где она ляжет отдохнуть. Именно так и были основаны Фивы, а местность вокруг них получила название «страны телки», Беотии. Однако прежде, чем начинать строительство города, Кадм должен был победить страшного дракона, который охранял ближайший источник и убил спутников Кадма, пошедших туда за водой. Конечно, он не мог построить город в одиночку, но после победы над драконом Кадму явилась Афина с приказанием вспахать участок земли и засеять его драконовыми зубами. Кадм послушался приказа богини, совершенно не зная, что из этого может получиться, и к своему ужасу увидел, что из борозд поднимаются и выходят вооруженные воины. Они же, не обратив на Кадма внимания, принялись сражаться друг с другом, пока в живых не осталось лишь пятеро из них, которых Кадм и взял себе в помощники.

С их помощью Кадм выстроил великолепный город и правил в нем счастливо, удачно и проявляя большую мудрость. Геродот сообщает, что именно он ввел в Греции алфавит. В жены боги дали ему Гармонию, дочь Ареса и Афродиты. Олимпийцы оказали молодоженам честь своим присутствием на свадьбе, а Афродита подарила Гармонии чудесное ожерелье, выкованное Гефестом, которое, хотя и сделанное руками бога, должно было принести несчастье его владельцам в следующем поколении.

У супругов родились четыре дочери и один сын, и их судьба научила родителей тому, что ветер расположения богов к смертным никогда не дует слишком долго. На долю всех их дочерей выпали страшные беды. Одна из них, Семела, мать Диониса, погибла, не вынеся вида Зевса, явившегося к ней по ее просьбе в громах и молниях. Второй была Ино. Она стала очень дурной мачехой для Фрикса, мальчика, унесенного от смерти бараном с золотым руном. Ее муж в припадке безумия убил их сына Меликерта, и с его мертвым телом в руках Ино бросилась в море. Но боги спасли их обоих: Ино стала морской богиней, той самой, которая спасла тонущего Одиссея, когда его плот был разбит бурей, а ее сын – морским богом. В Одиссее ее имя все еще Ино, но позже ее стали называть Левкофея. Сына же ее звали Палемон. Таким образом, в отличие от других сестер к концу жизни ей все-таки повезло. Двум ее сестрам, Агаве и Автоное, горе принесли сыновья. Агаве было суждено стать самой несчастной из всех матерей. Пораженная безумием, насланным на нее Дионисом, она вообразила, что ее сын Пенфей – это лев, и растерзала его собственными руками. Сыном же Автонои был знаменитый охотник Актеон. Автоное было ниспослано в какой-то мере меньшее горе в том смысле, что ей не пришлось самой лишать жизни свое дитя. Но ей выпало пережить его ужасную гибель в расцвете молодости и красоты, причем гибель, совершенно незаслуженную – он не совершил ничего дурного.

Однажды после охоты, разгоряченный и мучимый жаждой, Актеон заглянул в грот, в котором крохотный ручеек вливался в довольно обширный бассейн. Ему хотелось всего лишь освежиться в кристально чистой воде. Но он не ведал, что попал в любимую купальню Артемиды, и как раз в тот самый момент, когда богиня, сбросив одежды, во всей своей красоте стояла на краю бассейна. Оскорбленная богиня даже не стала размышлять о том, намеренно ли поступил юноша или же он забрел в грот по неведению, и брызнула ему в лицо каплями воды со своей влажной ладони. Как только они достигли его, Актеон тотчас же превратился в оленя. И не только внешне: его сердце стало сердцем оленя, и он, никогда раньше не знавший страха, испугался и бросился бежать. Собственные собаки Актеона увидели его, бегущего, и помчались за ним вслед. Даже смертельный страх не дал ему уйти от быстроногой стаи. Верные псы Актеона догнали его и растерзали.

Таким образом, в старости после многих лет счастья Кадма и Гармонию поразили горести из-за потери детей и внуков. После гибели Пенфея они бежали из Фив, словно пытаясь уйти от преследующего их злого рока. В далекой Иллирии боги превратили их в змей, но не в наказание за какие-либо дурные поступки; это было свидетельством о том, что невинные страдают так же часто, как и виновные. Но ни один человек из этого злополучного рода не был более неповинным в чем-либо злом, чем Эдип, праправнук Кадма, и ни один не пострадал так жестоко.

Этот рассказ целиком заимствован мной из одноименной драмы Софокла, за исключением эпизода с загадкой Сфинкса, которую Софокл только упоминает. Рассказ передается многими авторами и почти всегда в одном и том же виде.

Фиванский царь Лай был правнуком Эдипа. Он был женат на своей дальней родственнице Иокасте. Со времени их правления в судьбе этого рода ведущую роль начинает играть оракул Аполлона в Дельфах.

Как известно, Аполлон – бог, воплощающий истину. Какое бы пророчество ни изрекла дельфийская жрица, оно неизбежно свершалось. Пытаться поступать так, чтобы пророчество не сбылось, было так же бесполезно, как противодействовать законам природы. Тем не менее, когда оракул предупредил Лая, что он погибнет от руки собственного сына, Лай решил, что сделает все, чтобы этого не произошло. После рождения ребенка Лай связал ему ножки и приказал отнести на одинокую горную вершину, где тот наверняка должен был погибнуть. Теперь Лай уже ничего не боялся и считал, что в этом отношении может предсказывать судьбу лучше, чем бог. Однако своей цели он не достиг – он погиб, думая, что напавший на него убийца – чужеземец. Он так и не узнал, что своей смертью доказывает истинность предсказания Аполлона.

К моменту смерти он находился далеко от дома. С того времени, когда младенца унесли в горы, прошло очень много лет. Стало известно, что шайка разбойников лишила жизни самого Лая и перебила его спутников, за исключением одного, который и принес эту весть в Фивы. Преступление не было тщательно расследовано, поскольку в это время Фивы находились в очень тяжелых условиях. Всей фиванской области угрожало страшное чудовище, Сфинкс, выглядящее как крылатый лев, но имеющее женские лицо и грудь. Оно подкарауливало путников на ведущих к городу дорогах, и каждый, кто попадал ему в лапы, должен был решить предложенную Сфинксом загадку. Отгадавшего Сфинкс обещал отпустить, но еще ни один несчастный не сумел этого сделать, и ужасное чудовище пожирало человека за человеком. Наконец, город оказался в состоянии осады. Семь огромных ворот, гордость Фив, были постоянно закрыты, и голод все ближе и ближе подбирался к горожанам. Так обстояли дела в Фивах, когда в злополучную страну явился очень смелый и очень умный человек по имени Эдип. Он бежал из родного города Коринфа, где его считали сыном коринфского царя Полиба, а причиной его бегства послужило еще одно прорицание дельфийского оракула, согласно которому он, Эдип, обречен убить собственного отца. Эдип же, как и Лай, задумал поступить так, чтобы предсказание оракула не сбылось, и решил уже никогда больше не возвращаться в Коринф к Полибу. В своих странствиях он достиг фиванской области и услышал о том, что там творится. Эдип был бездомным, не имеющим друзей человеком, для которого жизнь мало что значила, и поэтому он решился найти Сфинкса и попытаться отгадать его загадку.

– Кто, – спросил его Сфинкс, – ходит на четырех ногах утром, на двух – днем и на трех – вечером?

– Человек, – ответил Эдип. – В детстве он ползает на четвереньках, в зрелости ходит на ногах, а в старости помогает себе посохом.

Это был правильный ответ. Сфинкс каким-то необъяснимым образом, но к полному счастью Эдипа лишил себя жизни^{54}; фиванцы были спасены. Эдип же приобрел гораздо больше, чем утратил в Коринфе. Благодарные фиванцы избрали его царем, и он женился на вдове Лая Иокасте. Вместе они счастливо прожили немало лет. В этом случае прорицание Аполлона как будто бы оказалось ложным.

Эдип и Сфинкс

Но когда двое их сыновей выросли и стали мужчинами, в Фивы снова пришла беда – эпидемия страшной болезни. По всей стране умирали не только люди, гибли стада коров, овец и коз, засыхал хлеб на полях. Тем, кого пощадила смерть от болезни, угрожала смерть от голода. Никто из горожан не мучился от этого так, как мучился Эдип. Ведь он считал себя отцом всей страны; населяющие ее граждане были его детьми; бедствия каждого из них были его бедствиями. И однажды он послал брата Иокасты Креонта в Дельфы просить совета у бога.

Креонт вернулся с хорошими вестями. Аполлон объявил, что болезнь прекратится при условии, что будет наказан убийца царя Лая. Эдип облегченно вздохнул. Конечно, этого человека или этих людей можно отыскать даже по прошествии многих лет, и он-то уж найдет, как их наказать. Горожанам, собравшимся выслушать сообщение вернувшегося из Дельф Креонта, он заявил следующее.

Приказываю, кто бы ни был
Убийца тот, в стране, где я у власти,
Под кров свой не вводить его и с ним
Не говорить. К молениям и жертвам
Его не допускать, ни к омовеньям, —
Но гнать его из дома, ибо он —
Виновник скверны, поразившей город.

За поиски виновных Эдип взялся очень энергично. Прежде всего он послал за Тиресием, старым слепым пророком, чрезвычайно почитаемым фиванцами.

– Могу ли я, – спросил он Тиресия, – указать виновных?

К большому изумлению и негодованию Эдипа, пророк первоначально отказался отвечать.

– Заклинаю тебя богами-олимпийцами, – настаивал Эдип. – Если ты только знаешь…

– Дураки, – ответствовал Тиресий. – Вы все – дураки. Отвечать я не буду.

Но когда Эдип, разгневавшись, обвинил пророка в том, что он молчит потому, что сам принял участие в убийстве, тот разгневался в свою очередь, и с его уст слетели слова, которые он не собирался произносить никогда:

– Ты сам – тот убийца, которого разыскиваешь! Эдипу показалось, что Тиресий сошел с ума; то, что он говорил, звучало как бред сумасшедшего. Он приказал Тиресию удалиться и никогда снова не представать перед его глазами.

Иокаста тоже отнеслась к этому обвинению с большим пренебрежением.

– Ни пророки, ни оракулы наверняка ничего не знают, – заявила она и поведала супругу, как дельфийская жрица напророчила Лаю, что он погибнет от руки своего сына, и как они оба позаботились о том, чтобы родившийся у них мальчик не выжил. – А Лай был убит разбойниками, там, где на пути в Дельфы сходятся три дороги, – с триумфом закончила она свой рассказ. Услышав это, Эдип бросил на нее странный взгляд и тихо спросил:

– Когда это произошло?

– Как раз перед твоим приходом в Фивы, – отвечала Иокаста.

– Сколько слуг было с ним? – продолжал спрашивать Эдип.

– Всех было пятеро, – быстро проговорила Иокаста, – и убиты все, кроме одного.

– Я должен видеть его, – потребовал Эдип. – Пошли за ним.

– Пошлю, – прозвучал ответ, – немедленно. Но у меня есть право знать, что ты задумал.

– Ты будешь знать столько же, сколько знаю я. Прежде чем попасть сюда, я заходил в Дельфы, потому что один человек бросил мне в лицо, что я – не сын Полиба. Я хотел спросить об этом у бога. Аполлон не ответил мне, но зато объявил о страшных вещах: я убью отца, женюсь на матери и порожу с ней детей, вид которых будет вызывать у людей отвращение. Я не вернулся в Коринф. На пути из Дельф, там, где сходятся три дороги, я встретил знатного человека с четырьмя слугами. Он попытался столкнуть меня с дороги и ударил палкой. В гневе я напал на них и всех перебил. Мог ли этот человек быть Лаем?

– Единственный оставшийся в живых слуга рассказывал о целой шайке разбойников, – возразила Иокаста. – Лай был убит разбойниками, а не собственным сыном, тем, невинным, погибшим на горе.

Во время этого разговора им как будто было дано еще одно доказательство того, что пророчества Аполлона могут оказаться ложными. Из Коринфа прибыл вестник, сообщивший о смерти Полиба.

– О, оракул! – воскликнула Иокаста. – Где же твоя правда? Человек действительно умер, но вовсе не от руки своего сына!

При этих словах царицы вестник мудро улыбнулся.

– Значит, это боязнь убить своего отца прогнала тебя из Коринфа? – спросил он. – Ах, царь, ты ошибался. У тебя совсем не было причин бояться. Ведь ты – не сын Полиба. Он только воспитал тебя, как сына, но принял-то тебя он из моих рук.

– А где ты взял меня? – тотчас же спросил Эдип. – Кто мои отец и мать?

– Я ничего не знаю о них, – таков был ответ вестника. – Тебя передал мне пастух, слуга Лая.

Иокаста побледнела; выражение ужаса застыло на ее лице.

– Стоит ли размышлять над тем, что наболтал этот человек! – вскричала она. – Все, что он говорит, не имеет никакого значения.

Она произнесла эти слова быстро, но уверенно и с силой. Эдип не мог понять их смысла.

– Как, обстоятельства моего рождения не имеют никакого значения? – недоумевал он.

– Заклинаю тебя богами, – остановила его Иокаста, – не продолжай. Горя мне и так хватает.

Сказав это, она сорвалась с места и бросилась во дворец.

И в этот момент перед Эдипом появился какой-то незнакомый ему старик. Он и вестник с удивлением оглядели друг друга, и последний изумленно воскликнул:

– Тот самый человек, о царь! Пастух, который принес тебя ко мне.

– А ты, – спросил Эдип старика, – знаешь ли ты его так же, как он знает тебя?

Старик помедлил с ответом, но вестник продолжал настаивать.

– Ты должен вспомнить. Когда-то ты принес мне найденного тобой младенца, теперь это – стоящий перед тобой царь.

– Замолчи, – пробормотал старик, – придержи язык!

– Что? – в гневе закричал Эдип. – Ты еще будешь сговариваться с ним, как утаить от меня то, что я желаю знать? Но, будь уверен, есть способы заставить тебя заговорить!

Испугавшись, старик запросил пощады.

– О, только не причиняй мне вреда. Я действительно передал ему младенца, но только, ради богов, не спрашивай меня о большем.

– Если мне придется еще раз приказать тебе говорить обо всем, что знаешь, то ты пропал, – опять пригрозил старику Эдип.

– Спроси свою царицу, – выкрикнул тот, – она расскажет тебе лучше.

– Это она отдала ребенка тебе? – спросил Эдип.

– О да, да, да! – простонал в ответ старик. – Я должен был убить его. Было пророчество…

– Пророчество! – повторил Эдип. – Он должен был убить своего отца?

– Да, – прошептал старик.

Мучительный вопль вылетел из горла Эдипа. Наконец он понял все.

– Все правильно! И пусть теперь свет в моих глазах сменится тьмой. Я осужден!

Эдип убил своего отца и женился на его вдове, собственной матери. Помощи ни он, ни она, ни их дети не могли ожидать ниоткуда. Осуждены были все.

В отчаянии Эдип бросился искать свою жену, бывшую ему матерью. Он нашел ее в ее покоях. Она была мертва. Узнав всю правду, она сама лишила себя жизни. Встав рядом с ее телом, Эдип поднял на себя руку, но не затем, чтобы свести счеты с жизнью: он решил перейти из мира света в мир тьмы – и выколол себе глаза. Черный мир слепоты стал для него убежищем – уж лучше оказаться в нем, чем смотреть преступными глазами на по-прежнему яркий мир.

История Антигоны взята мной из трагедий Софокла Антигона и Эдип в Колоне, за исключением эпизода смерти Менекея, изложенного в трагедии Еврипида Просительницы (Молящие).

После смерти Иокасты и всех связанных с ней трагических событий Эдип продолжал жить в Фивах. Его дети постепенно взрослели. У него было двое сыновей: Полиник и Этеокл и две дочери: Антигона и Йемена. Это были очень несчастные молодые люди, но они совсем не выглядели чудовищами, при виде которых, как предсказывал оракул, окружающие должны были содрогаться. Юноши нравились фиванцам, а девушки были достойными подражания примерными дочерьми.

Эдип, конечно, отказался от трона. То же самое сделал и его старший сын Полиник. Фиванцы нашли это решение мудрым ввиду сложности отношений в этой семье и пригласили Креонта, брата Иокасты, в качестве правителя Фив. В течение многих лет они относились к Эдипу вполне доброжелательно, но в конце концов все-таки решили изгнать его из города. Что побудило их принять такое решение, неизвестно, но на нем настаивал Креонт, и сыновья Эдипа были вынуждены подчиниться. Единственными близкими людьми для Эдипа остались его дочери. Они оказались верны отцу во всех его испытаниях. Когда Эдип был изгнан из Фив, Антигона отправилась вместе с ним, чтобы служить слепцу поводырем и заботиться о нем. Йемена же осталась в Фивах, чтобы следить за соблюдением его интересов и сообщать о всех событиях, имеющих к нему отношение.

После того как Эдип ушел из города, оба его сына заявили о своих правах на престол, и каждый пытался стать царем в Фивах. Этеокл одолел и изгнал старшего брата из города. Полиник укрылся в Аргосе и делал все возможное, чтобы возбудить всеобщую враждебность против Фив. В конечном итоге он намеревался собрать войско и отправиться на Фивы походом.

В своих злосчастных странствиях Антигоне и Эдипу однажды довелось забрести в Колон, местечко близ Афин, где в те времена было расположено святилище Эриний (Фурий), которых в дальнейшем стали именовать Эвменидами (Благими). Оно служило также убежищем для всех молящих о защите. Старый слепой Эдип почувствовал себя здесь в безопасности; тут он и скончался. Будучи столь несчастным в течение почти всей своей жизни, он обрел счастье к ее концу. Оракул, от которого он когда-то услышал жестокие слова, утешил и поддержал его перед кончиной. Аполлон пообещал Эдипу, что он, опозоренный и бездомный бродяга, будет перенесен в такое место, где его могила станет символом особого расположения и благословения богов. Его со всеми почестями принял царь Афин Тесей, и Эдип умер, радуясь, что он больше уже не ненавистен людям и они приветствуют и почитают его как благодетеля страны, которая его приняла.

Йемена, прибывшая в Колон, чтобы сообщить отцу эту добрую весть, присутствовала при его кончине вместе с сестрой; затем, обеспечив сестрам безопасность, Тесей отослал их домой. Прибыв в Фивы, они узнали, что один из братьев выступил в поход против родного города, собираясь захватить его, а другой намерен защищаться до конца. Полиник, напавший на город, имел большие права на трон, но Этеокл, защищающий Фивы, как-никак спасал их от разгрома. Определить свою позицию по отношению к родным братьям сестрам было невозможно.

К Полинику присоединилось шесть вождей, одним из которых был царь Аргоса Адраст, а другим Амфиарай, зять Адраста. Амфиарай отправился в поход почти против воли, поскольку, будучи прорицателем, знал, что ни один из семерых не вернется домой живым, кроме Адраста. Однако его связывала клятва, данная им его жене Эврифиле, согласно которой она должна была решать любые споры между мужем и ее братом. Эту клятву Амфиарай дал, когда он и Адраст в очередной раз повздорили, а Эврифила примирила их. На этот раз Полиник привлек ее на свою сторону, подкупив чудесным ожерельем, которое было подарено на свадьбу еще Гармонии, и Эврифила заставила своего супруга присоединиться к походу.

Итак, семь ворот Фив собирались атаковать семеро вождей, и столько же равных по храбрости вождей готовились защищать их. Этеокл защищал ворота, против которых стояло войско Полиника, и Антигона и Йемена, находившиеся в царском дворце, со страхом ожидали, чем закончится смертельная схватка. Но прежде чем завязалась решающая битва, за свою родину погиб один фиванский юноша, еще не достигший возраста мужчины и своей гибелью доказавший, что благородством он превосходит всех. Это был Менекей, младший сын Креонта.

Тиресий, пророк, уже изрекший для царской семьи так много устрашающих пророчеств, сделал и еще одно. Он сообщил Креонту, что Фивы будут спасены только в том случае, если погибнет Менекей. Отец решительно отказался приносить сына в жертву и заявил, что охотно умрет сам.

– Но сына я не убью, даже чтобы спасти родной город, – добавил он. Сыну, который присутствовал при разговоре с Тиресием, Креонт приказал: – Дитя мое, как можно скорее беги, пока о пророчестве не узнал весь город.

– Куда, отец?

– Я найду средства… я найду золото.

– Тогда ищи, – завершил разговор Менекей, но, когда Креонт ушел, он высказал мысли, которые лежали у него на сердце.

Да, мой отец лишает города надежды
И хочет сделать меня трусом.
Так пусть же. Он уж стар,
И я его прощу. Но я-то молод.
Коль Фивы я предам, мне нет прощенья.
Как может думать он, что не пойду
Сражаться я за город, жертвуя собой?
Чем станет жизнь моя, коль превращусь я в труса,
Когда бы мог спасти свою страну?

Менекей отправился в бой под стены города и, очень плохо владея оружием, был тотчас же убит.

Ни осаждающие, ни осажденные долго не могли добиться преимущества, и наконец те и другие договорились решить дело поединком между братьями. Если победит Этеокл, аргивяне отступят от Фив; если же он будет побежден, царем станет Полиник. Но победителей не было – братья убили друг друга. Умирая, Этеокл глядел на брата и плакал; у него не было сил говорить, а Полиник, собрав силы, проговорил:

– Мой брат, ты – мой враг, но любимый, любимый… Похорони меня в родной земле.

Таким образом, поединок ничего не решил, и битва возобновилась. Но Менекей погиб не напрасно; в конце концов фиванцы возобладали, и все семеро вождей аргивян, за исключением Адраста, погибли в бою. Вместе с остатками войска он бежал в Афины. В Фивах же полным хозяином стал Креонт, заявивший, что ни один из тех, кто сражался против фиванцев, предан земле не будет. Этеоклу будут возданы все почести, которые полагаются благороднорожденным, тело же Полиника будет оставлено на съедение хищным зверям и птицам. Это была месть, которая выходила за пределы справедливости; это означало наказывать мертвого. Души непогребенных не могли пересечь реку, опоясывающую царство мертвых. Они должны были бродить в одиночестве, им не было места успокоения в их тоске и печали. Похоронить покойного – священный долг каждого человека, даже если умерший не был родственником. Но по отношению к Полинику Креонт объявил преступлением этот священный долг. Тот, кто дерзнул бы его похоронить, был бы обречен на смерть.

Антигона и Йемена с ужасом услышали о решении Креонта. Йемену это решение, ужасающее само по себе, переполнило болью и мукой за бедное тело брата, за его одинокую, обреченную на скитания душу; ей приходилось подчиниться. Ведь она и Антигона были совсем одни. А все Фивы ликовали, радуясь, что человек, приведший к их стенам войну, будет так жестоко наказан.

– Мы – женщины, – заявила Йемена сестре. – И должны молчать. У нас нет сил бросать вызов власти.

– Выбирай себе путь сама, – отвечала на это Антигона. – Я же пойду погребать брата, которого люблю.

– У тебя же мало сил, – расплакалась Йемена.

– Ладно, я откажусь от задуманного, если их совсем не останется, – отрезала Антигона, оставляя сестру в одиночестве. Та не осмелилась следовать за ней.

Через несколько часов Креонт был изумлен внезапно услышанным им громким криком:

– Вопреки твоему приказу Полиника погребли! Креонт поспешно вышел из дворца и столкнулся со стражниками, которым приказал тотчас же выяснить, где тело Полиника и где Антигона.

– Полиника похоронила эта девушка, – загомонили они. – Мы ее видели. Ее прикрыла пыльная буря. А когда буря кончилась, Полиника она уже погребла и уже совершала жертвоприношение над его могилой.

– Ты знала про мой приказ? – грозно спросил Креонт.

– Да, – прозвучало в ответ.

– И ты все-таки преступила закон?

– Твой закон, но не законы справедливости, хранящиеся в обители богов! – ответила Антигона. – Неписаные законы небес созданы не для сегодняшнего, не для вчерашнего дня. Они – вечны.

Из дворца с плачем вышла Йемена и встала рядом с сестрой.

– Я помогала ей, – объяснила она.

Но Антигона не приняла ее поддержки.

– Сестра не участвовала в погребении, – заявила она Креонту и приказала Йемене замолчать. – Ты выбрала жизнь, а я – смерть.

Когда ее уводили на казнь, она проговорила:

На меня посмотрите, правители Фив,
На последнюю в роде фиванских царей,
Как терплю, от кого я терплю – лишь за то,
Что почтила богов почитаньем!..

Память об Йемене исчезла. О ней не сложено ни легенд, ни стихов. Дома же Эдипа, этого последнего из рода фиванских царей, больше не существует.

Этот миф пересказывают два великих писателя. Он положен в основу драм Эсхила и Еврипида. Мной выбрана версия Еврипида, поскольку она в большой степени отражает нашу собственную, современную точку зрения. Эсхил блистательно пересказывает миф, но под его пером это – волнующая поэма о военных действиях. Трагедия же Еврипида Просительницы (Молящие) характеризует его близкую к нашей современности менталъностъ в гораздо большей степени, чем другие произведения.

Итак, за погребение Полиника было заплачено ценой жизни его сестры; теперь душа его могла пересечь реку Ахерон и найти себе приют в царстве мертвых. Однако тела пятерых вождей, пошедших с ним в поход на Фивы, по-прежнему оставались непогребенными и в соответствии с приказом Креонта должны были остаться незахороненными навсегда.

В связи с этим Адраст, единственный уцелевший из семерых вождей и зачинщик войны, прибыл к Тесею, царю Афин, чтобы просить разрешения похоронить тела павших. С ним к Тесею пришли матери и сыновья погибших.

– Единственное, о чем мы просим, – обратился Адраст к царю, – так это о погребении наших павших воинов. Мы пришли за помощью к тебе, потому что Афины – город, всегда готовый оказать самую действенную помощь тем, кто умоляет о ней.

– Я не хочу стать вашим союзником, – отвечал на это Тесей. – Ты повел своих воинов против Фив. Ты разжег эту войну, а не Фивы.

Но Этра, мать Тесея, к которой в первую очередь обратились убитые горем матери павших, решила вмешаться в разговор двух царей.

– Сын мой, – сказала она, – могу ли я защитить твою честь, да и честь Афин?

– Да, говори, – ответил царь и внимательно выслушал все, что лежало на сердце у его матери.

– Ты обязан защищать всех тех, кто терпит беду, – настаивала она. – А насильников, которые отказывают мертвым в их праве на погребение, ты должен заставить подчиняться закону. Так принято во всей Греции. Что же еще удерживает, предохраняет от распада наши государства и вообще все государства на земле, как не уважение к великим законам справедливости?

– Мать, – воскликнул Тесей, – это правильные слова! Но один эту задачу я решить не могу. Ведь я сделал эту страну свободной, в ней каждый имеет право голоса. Я пойду походом на Фивы, только если афиняне будут на это согласны.

Несчастные женщины стали вместе с Этрой ожидать созыва народного собрания, решение которого решило бы судьбу их убитых детей. Они молились: «О град Афины, помоги нам! Да не будут попраны законы справедливости и да будет дано угнетенным вспомоществление!» Вернувшийся Тесей принес хорошие новости. Собрание вынесло решение сообщить фиванцам, что афиняне желают быть им добрыми соседями, но что они не будут равнодушно взирать на то, как совершается большое зло. «Прислушайтесь к нашим словам», – заявят они фиванцам. – Мы хотим только справедливого. Но если вы придерживаетесь иного мнения, это означает, что вы выбираете войну, поскольку мы собираемся воевать, чтобы защитить беззащитных».

Но он еще не закончил свою речь, как появился гонец, спросивший:

– Кто здесь владыка, кто повелитель Афин? Я принес ему вести от повелителя Фив.

– Ты ищешь того, кого не существует, – ответствовал Тесей. – Здесь нет повелителей. Афины свободны. В них правит народ.

– Это устраивает Фивы! – вскричал гонец. – Ведь наш город управляется не толпой, склоняющейся то в одну, то в другую сторону. У нас правит один человек. А может ли невежественная толпа мудро руководить действиями всего народа?

– Мы в Афинах, – парировал Тесей, – пишем свои собственные законы, а потом живем в соответствии с ними. Мы считаем, что нет более худшего врага государству, чем тот, кто держит закон в своих руках. Огромное преимущество наше – в том, что наше отечество радуется своим сынам, мужам сильным и могучим своей мудростью, своими справедливыми деяниями. Но тирану такие мужи ненавистны. Он уничтожает их, боясь, что рано или поздно они потрясут основы его власти.

Ступай назад в Фивы и передай своим соотечественникам, что нам известно, насколько мир лучше войны. Только глупцы стремятся к войне, чтобы поработить более слабую страну. Мы не хотим причинять вреда вашему государству. Мы хотим лишь вернуть земле тела, которыми всякий человек владеет не как хозяин, а как временный, пребывающий в них гость. Прах должен снова обратиться в прах.

Креонт не прислушался к обращению Тесея, и афиняне выступили в поход против Фив и разбили фиванцев. Охваченные паникой жители Фив страшились, что все они будут перебиты или проданы в рабство, а их город разрушен. Но после победы Тесей приказал своему войску отойти от стен Фив.

– Мы пришли сюда не для того, чтобы разрушить ваш город, – объявил он, – но только затем, чтобы похоронить прах павших.

Гонец же, принесший ожидавшим в тревоге афинянам весть о победе, сообщил им также, что Тесей, готовясь совершить погребальные обряды над телами пяти несчастных, сам обмыл их, прикрыл покрывалами и положил на погребальные колесницы.

Узнав, что тела их сыновей положены на погребальный костер со всеми полагающимися им почестями и почетом, убитые горем матери вождей вздохнули с облегчением. Над их телами последнее слово произнес Адраст:

– Вот лежит Капаней, муж, славный своими богатствами, но всегда смиренный, как бедняк, и истинный друг всем людям. Он не произносил слов обмана, с его уст слетали только правдивые слова. А вот Этеокл, бедный всем, кроме чести. Ею он обладал в избытке. Если бы ему предложили золото, он бы отказался от него. Он бы не захотел стать его рабом. Рядом с ним лежит Гиппомедон. Этот воин и охотник с радостью выносил любые лишения, с детства с презрением относился к возможности легкой жизни. А вот Партенопей, сын Аталанты, любимый многими мужами и многими женами, никогда никому не причинявший зла. Он радовался, когда радовалось его отечество, и печалился, когда печалилось оно. А вот – молчаливый Тирей. Возвышенна его душа, насколько высоко она воспаряла, свидетелями – его дела, а не слова.

Когда костер был зажжен, на вершине скалы над ним появилась женская фигура. Это была Эвадна, жена Капанея. И вот ее последние слова:

Я все же нашла ваш костер погребальный
И с муками жизни хочу я проститься.
О, как сладостно гибнуть вместе с любимым моим!

Эвадна бросилась в пылающий костер, и душа ее вместе с душой ее супруга отправилась в подземный мир.

Матери героев, зная, что души их сыновей наконец умиротворены, тоже обрели покой. Но его не обрели сыновья павших вождей. Когда костер затух, они поклялись, что когда вырастут, то обязательно отомстят Фивам. «Наши отцы спят в могилах, но зло, причиненное им, заснуть не может», – заявили они. Через десять лет они организовали поход на Фивы. Они победили; разбитые фиванцы бежали, а их город победители сровняли с землей. Прорицатель Тиресий пропал без вести во время бегства. От древних Фив осталось только ожерелье Гармонии, которое перенесли в Дельфы и в течение нескольких сотен лет показывали там путешественникам. Сыновья семи вождей, хотя они одержали победу там, где их отцы потерпели поражение, известны как «эпигоны» (позжерожденные), как будто они появились на свете, когда все великие подвиги уже были совершены. Но во времена падения Фив греческие корабли еще не отплыли под Трою; сын того же Тидея Диомед прославил себя как один из самых знаменитых героев, сражавшихся под троянскими стенами.

Сказание о Прокне и Филомеле изложено мной по Овидию. Он излагает его лучше, чем кто-либо другой, хотя подчас у него и встречаются совершенно немыслимые места. Так, например, в пятнадцати длинных строчках, которые я опускаю, он описывает, как был вырезан язык у Филомелы и на что он был похож, когда, «трепеща», валялся на земле, куда его отбросил Терей. Греческие поэты не прибегали к подобным деталям, но римские вполне их допускали. Я также следовала Овидию в большей части мифов о Прокриде и Орифии, правда позаимствовав некоторые подробности у Аполлодора. Судьба Креусы и Иона находится в центре внимания в пьесе Еврипида, одной из многих, в которых он пытается показать афинянам, что же из себя в действительности будут представлять их боги, если их оценивать по человеческим представлениям о милосердии, чести, самоконтроле. Греческая мифология была буквально переполнена рассказами вроде мифа о похищении Европы, в которых вопрос о том, что божество поступает несколько не так, как должно поступать божеству, даже и не ставится. В своем варианте истории Креусы Еврипид, собственно, говорит аудитории: «Взгляните на вашего Аполлона, этого яркого, как солнце, повелителя музыкальных струн, этого чистейшего бога, представляющего Истину. И что же он на самом деле сделал? Сперва зверски изнасиловал беспомощную юную девушку, а потом бросил ее». Если подобного рода пьесы делали полные сборы, это означало конец греческой мифологии.

Это правившее в Афинах семейство, даже если рассматривать его на фоне других семейств с трагической судьбой, особенно выделяется теми трагичными обстоятельствами, которые выпадали на долю его членов. Ни в одном из мифов не рассказывается о событиях более необычных, чем те, которые происходили в этой семье.

Кекроп был первым царем Аттики. Смертных среди его предков не было, и сам он был человеком только наполовину.

Кекроп, царь и герой,
Порожденье дракона,
И сам вполовину дракон.

Именно он причина того, что Афина стала покровительницей его города. Посейдону тоже хотелось стать покровителем Афин, и, чтобы показать, какие блага он может принести этому городу, он, ударив своим трезубцем по скале Акрополя, заставил хлынуть из раскрывшейся расселины соленую воду, наполнившую глубокий колодец. Но Афина поступила умнее. Она повелела, чтобы на Акрополе выросло оливковое деревце, наиболее ценимое из всех деревьев Греции.

Серо-зеленые листья оливы
Явила богиня городу,
Это – слава вовеки Афинам.
Град – под защитой богини.

Приняв во внимание этот щедрый дар, Кекроп, бывший судьей на этом состязании богов, решил, что покровительствовать городу будет Афина. Посейдон был крайне разгневан этим решением и наказал город, наслав на Аттику наводнение.

В одной из версий мифа об этом состязании между богами интерес представляет вопрос о том, как голосовали женщины Афин. В те далекие дни женщины принимали участие в голосовании наравне с мужчинами. В данном случае все женщины отдали свои голоса богине, а все мужчины – богу. Но женщин оказалось на одну больше, чем мужчин. Мужчины, во главе с Посейдоном, были весьма раздосадованы этим женским триумфом и, пока Посейдон продолжал затоплять страну, решили отобрать у женщин право голоса. Тем не менее город остался за Афиной.

Большинство писателей утверждает, что описанные события произошли до Потопа, а Кекроп, принадлежавший знатному афинскому роду, не был полузмеей-получеловеком. Он был простым смертным, известным среди афинян только благодаря своим именитым родителям. Он был, собственно, сыном прославленного царя, племянником двух и братом трех мифологических героинь. Кроме того, он был прадедом афинского героя Тесея.

Его отец, афинский царь Эрехтей, согласно преданию, правил как раз в то время, когда в Элевсин пришла Деметра и научила людей земледелию. У него было две сестры: Прокна и Филомела, отмеченные своими предельно трагическими несчастьями.

Прокна, старшая из сестер, была замужем за фракийским царем Тереем, сыном Ареса, который доказал, что унаследовал все брутальные качества своего отца. У них был сын по имени И тис, и, когда ему исполнилось пять лет, Прокна, прожившая все годы своего замужества во Фракии отдельно от семьи, попросила Терея разрешить пригласить к себе в гости свою сестру Филомелу. Тот согласился, но заявил, что сам поедет в Афины и привезет сестру. Но как только Терей увидел девушку, он влюбился в нее. Она была прекрасна красотой нимфы или наяды. Терей с легкостью убедил ее отца отпустить ее с ним, да и сама она радовалась предстоящему путешествию сверх всякой меры. Переезд через море прошел великолепно, а когда они сошли с корабля и направились во дворец по сухопутью, Терей, заявив Филомеле, что получил известие о смерти Прокны, заставил ее вступить с ним, как она предполагала, в брак. Однако через короткое время она узнала правду и стала угрожать Терею. Она, несомненно, найдет средства рассказать о его злодеянии всему миру, и среди людей он станет последним изгоем. Этим она и разъярила, и испугала его. Он связал ее и вырезал ей язык. Потом, оставив ее под охраной, он отправился к Прокне и поведал той, что Филомела скончалась во время путешествия.

Положение Филомелы представлялось совершенно безнадежным. Она оказалась под замком, она не могла говорить, а письменность в те времена была еще неизвестна. Терей чувствовал себя в полной безопасности. Однако, хотя люди еще не умели писать, они могли сообщать друг другу об известных им вещах, не прибегая к словам, поскольку они были искусные ремесленники, такие мастера своего дела, которых теперь уже давно нет. Так, например, кузнец мог выковать щит, на поверхности которого была изображена охота на львов: два льва пожирали буйвола, а пастухи в это время натравливали на них своих собак. Он мог изобразить на щите и сцену сбора урожая: поле, усыпанное фигурами жнецов и вязальщиц снопов, виноградник с лозами, склоняющимися к земле под тяжестью кистей, которые собирают в корзины юноши и девушки, а один из них наигрывает на пастушьей дудочке, веселя остальных. Женщины тоже были весьма искусны в своих работах. На прекрасных тканях, которые они изготовляли, они могли изобразить, например, людей, которые были настолько похожи на живых, что каждый мог догадаться, кого имела в виду ткачиха. И Филомела обратилась к своему ткацкому станку. Причина ясно и четко изобразить на ткани свою судьбу у нее была гораздо более важной, чем у любой другой ткачихи. С бесконечной болью и непревзойденным умением она соткала чудесный ковер, на котором была показана история всех ее бед. Потом она отдала его старой женщине, которая ей прислуживала, и объяснила, что ковер предназначен для царицы.

Гордая от сознания, что ей доверен такой бесценный дар, старуха доставила его Прокне, еще продолжавшей носить траур по сестре, и сердце ее давило горе, такое же черное горе, как цвет ее одежд. Она развернула ковер и тотчас же узнала на нем Филомелу, ее лицо и фигуру, и Терея. С ужасом она поняла, что случилось с ее сестрой. Яснее не скажешь. Ее гнев и ярость, в которую она пришла, помогли ей сдержать себя. Здесь не было места ни для слез, ни тем более для слов. Она напрягала весь свой ум, чтобы сообразить, как ей выручить сестру и наиболее жестоко наказать злодея мужа. Прежде всего она добралась до Филомелы, несомненно, через старуху вестницу, а затем, рассказав сестре (которая, понятно, в ответ сказать ничего не могла), что ей все известно, она забрала ее с собой во дворец. Пока Филомела рыдала, Прокна обдумывала свои дальнейшие действия.

– Плакать будем завтра, – заявила она сестре. – Чтобы наказать Терея за все то зло, которое о нам причинил, я готова на все.

В этот момент в покой забежал Итис, ее маленький сын от Терея, и, когда Прокна взглянула на него, она осознала, что он стал ей ненавистен.

– До чего же ты похож на отца, – тихо произнесла она, и тут ей стало ясно, что она должна сделать.

Она заколола мальчика одним ударом кинжала, а потом, отрезав ему голову, сунула его руки и ноги в котел, кипящий над пламенем очага, и в тот же вечер подала их Терею на ужин. Она внимательно следила за тем, как он ел, а потом рассказала, чем ему пришлось поужинать.

Застыв от ужаса, Терей не мог шевельнуться, и сестрам удалось беспрепятственно убежать. Однако близ Даулиса он догнал их и уже собирался убить, когда боги – неожиданно для всех – превратили сестер в птиц; Прокну – в соловья, а Филомелу – в ласточку, поскольку, лишенная языка, она может только щебетать и никогда не поет. Что же касается Прокны, вот ее судьба.

Птичка с темными крыльями,
Чудо ночи – соловей,
Осужден взывать до века:
«Итис, Итис, ты потерян,
Ты потерян навсегда!»

Она поет сладостней, чем все другие птицы, ведь ее пение – самое печальное. Она никогда не забудет, что убила сына.

Злополучный Терей был тоже превращен в птицу – безобразную и с большим клювом, как говорят некоторые, в ястреба^{55}.

Заметим, что римские писатели, пересказывавшие этот миф каким-то странным образом, перепутали имена сестер и соловьем стали называть лишенную языка Филомелу, что совершенно бессмысленно.

Племянницу этих несчастных женщин звали Прокрида, и она была почти столь же несчастна, сколько и они. Она весьма удачно вышла замуж за Кефала, сына повелителя ветров Эола. Но не успели они прожить в счастливом браке и несколько недель, как Кефала похитила не кто иная, как сама Аврора, богиня утренней зари. Он был большим любителем охоты и привык вставать пораньше, чтобы выследить дичь. На рассвете Авроре не раз доводилось видеть молодого охотника, и в конце концов она в него влюбилась. Но Кефал любил Прокриду, и ни одна, пусть даже самая лучезарная богиня, не могла заставить его изменить супруге. В его сердце царила только Прокрида. Уязвленная упорством Кефала, которое не могли преодолеть никакие ее уловки и хитрости, Аврора отпустила его к жене, но предложила убедиться, что она была так же верна ему, как он ей.

Это коварное предложение заставило Кефала сходить с ума от ревности. Его так долго не было дома, а Прокрида так красива… Он решил, что не успокоится до тех пор, пока сам не убедится, что Прокрида любит его одного и все время оставалась ему верна. Так или иначе, он решил изменить свою внешность. По некоторым источникам, в этом ему помогала Аврора; во всяком случае, Кефал замаскировал себя настолько хорошо, что, когда под видом странника он вернулся в свой дом, никто из домочадцев его не узнал. Ему было приятно убедиться, что все в доме ждут возвращения хозяина, однако своих намерений он не изменил. Все же, когда он был допущен к Прокриде и увидел ее бросающуюся в глаза печаль, горестное лицо и скромную манеру держаться, он было решился отказаться от своего плана, но не отказался, помня коварные слова Авроры. Сразу же по возвращении в дом он начал склонять Прокриду вступить в любовную связь с ним, с чужеземцем. Он изо всех сил принялся ухаживать за ней, не забывая при этом упомянуть, что ее супруг просто-напросто забыл о ней. Тем не менее он долго не мог растопить ее сердце. На все свои мольбы он слышал только один ответ: «Я принадлежу ему, и, где бы он ни был, я берегу свою любовь для него».

Но однажды, когда он снова начал изливать свои просьбы, слова убеждения и всяческие обещания, она помедлила с ответом. Она не сдалась, а лишь не противилась его натиску с прежней твердостью, но для Кефала этого было вполне достаточно.

– O, вероломная, бесстыдная женщина, я же – твой муж! – вскричал он. – Свидетельствую, что ты мне неверна! Прокрида пристально посмотрела на него, а потом, не говоря ни слова, повернулась и ушла из дома. Ее любовь к нему обернулась ненавистью. Она прокляла весь мужской род и отправилась в горы, чтобы жить там в одиночестве. Кефал же быстро пришел в себя, сменил гнев на милость, поняв, какую дурную роль ему пришлось сыграть. Он долго искал ее повсюду, пока не нашел, а потом несмело попросил у нее прощения.

Прокрида не могла простить Кефала, глубоко переживая, как он ее обманул, прикинувшись чужеземцем. В конце концов ему удалось завоевать ее, и они прожили вместе несколько счастливых лет. Однажды они по своему обыкновению отправились на охоту. Надо сказать, что Прокрида подарила супругу копье, никогда не знающее промаха. Дойдя до леса, супруги в поисках дичи разделились. Кефал неожиданно заметил, что что-то копошится в самой чаще, и метнул туда копье. Оно, как всегда, попало в цель, в лесной чаще, пронзенное копьем, лежало мертвое тело Прокриды.

Одну из сестер Прокриды звали Орифия. В нее влюбился Борей, северный ветер, но ее отец Эрехтей, а также граждане Афин противились его сватовству. Не забывая печальную судьбу Прокны и Филомелы, да и северное происхождение злодея Терея, они испытывали ненависть ко всем северянам и отказывались выдать Орифию за Борея. Однако, полагая, что могут удержать при себе то, что хотелось заполучить могучему северному ветру, они жестоко ошибались. Однажды, когда Орифия играла с сестрами на берегу реки, Борей опустился к ней в виде гигантского смерча и унес с собой. Впоследствии двое ее сыновей, которых она родила Борею, – Зет и Калаид – отправятся вместе с Ясоном за золотым руном.

Однажды Сократ, великий учитель Афин, живший сотни, даже тысячи лет после того, как впервые были рассказаны мифы, прогуливался с молодым человеком по имени Федр, к которому был искренне привязан. Прогуливаясь, они лениво беседовали, и Федр спросил:

– Скажи, а не здесь ли то место, откуда, как говорят, Борей похитил Орифию?

– Где-то здесь, – ответил Сократ.

– Думаешь, оно самое? – удивился Федр. – Ручеек – чистый и прозрачный, и, как я представляю, девушки вполне могли резвиться где-то здесь поблизости.

– Полагаю, – отвечал Сократ, – что это место – на четверть мили ниже по течению, и где-то там и алтарь Борея.

– Скажи, Сократ, – продолжал Федр, – ты действительно веришь в эту историю?

– Мудрые склонны к сомнению, – отвечал тот, – и если я сомневаюсь, значит, я – не один.

Разговор происходил во второй половине V в. до н. э. Древние сказания уже переставали интересовать умы людей.

Креуса была сестрой Прокриды и Орифии и, как и они, глубоко несчастной женщиной. Однажды, когда она была еще совсем молоденькой, едва, в сущности, выйдя из отроческого возраста, она отправилась на прогулку собирать крокусы на горе, в которой была глубокая пещера. Ее покрывало, которое она использовала вместо корзинки, уже было полным-полно этих желтых цветов, и она уже направлялась домой, когда ее схватил в объятия какой-то мужчина, появившийся словно ниоткуда или сразу же ставший видимым. Он был божественно красив, но она – в ужасе своем – даже не успела заметить, как он выглядит. Она воззвала к своей матери, но помощи было ждать неоткуда. Ее похититель, Аполлон, тотчас же увлек ее в темную пещеру.

Хотя он и был богом, она возненавидела его, в особенности в ту пору, когда ей подходило время родить дитя, а он не подал ей ни одной весточки и не оказал помощи. Рассказать о своей беде родителям она не смела. Конечно, ее возлюбленным был бог и сопротивляться ему она не смела, но, как показывает опыт, это обстоятельство извинительным не считалось. Сознаваясь в грехе, девушка подвергала себя риску расстаться с жизнью.

Когда Креусе пришло время рожать, она в одиночку отправилась в ту самую мрачную пещеру, где и родила сына. И здесь она оставила его одного умирать. Несколько позже, мучаясь от желания узнать, что же с ним все-таки сталось, она вернулась назад. Но пещера оказалась пустой, и даже капель крови нигде не было видно. Дикие звери, очевидно, не тронули ребенка. И что удивительно, вещи, в которые она завернула его: накидка и плащ, сотканные ее собственными руками, также исчезли. Она испугалась, что, быть может, в пещеру влетел большой орел или гриф и унес дитя вместе со всеми вещами в своих ужасных когтях. Это, видимо, было единственно возможное объяснение.

Через некоторое время она вышла замуж. Ее отец, царь Эрехтей, отдал ее руку чужеземцу в качестве награды за помощь в войне. Ее муж, которого звали Ксуф, был определенно грек, но родом не из Афин и даже не из Аттики. Афиняне смотрели на него как на пришельца, более того, как на чужака, и, если Креуса и Ксуф длительное время оставались бездетными, афиняне не считали это большой бедой для их семьи. Для Ксуфа же это было несчастьем. Ему страстно, гораздо больше, чем Креусе, хотелось сына. Поэтому они отправились в Дельфы, это прибежище всех попавших в беду греков, чтобы спросить бога, смогут ли они иметь ребенка.

Креуса, оставив своего супруга в городе в обществе одного из жрецов, направилась в святилище одна. В его внешнем дворе она встретила красивого юношу в жреческом одеянии, собирающегося очистить священное место водой из золотого колодца и распевающего хвалебный гимн своему богу. Он очень по-доброму оглядел красивую статную женщину, как и она его, и они вступили в разговор. Он сказал ей, что она – из высокорожденных и носит на себе благословение судьбы. На это Креуса с горечью ответствовала:

– Благословение судьбы! Лучше сказать, боль, от которой жизнь становится невыносимой!

В этих словах выразились все ее беды, ее страх и давняя тоска, ее горе из-за потери ребенка и тяжесть тайны, которую она несла в себе вот уже столько лет. Увидев удивление в глазах юноши, она собралась с духом и спросила его, кто он, такой молодой, но, очевидно, посвященный в высокие таинства святая святых Греции. На это он ответил, что его зовут Ион, но откуда он родом, не знает. Однажды утром Пифия, прорицательница и жрица Аполлона, нашла его в младенческом возрасте на ступеньках храма и воспитала его, как нежная мать. Он с радостью трудится в храме, всегда счастливый и гордый, что служит богу, а не людям.

А затем стал расспрашивать ее. Почему, деликатно задавал он вопрос, она так печальна и ее глаза увлажнены слезами? Ведь пилигримы приходят в Дельфы вовсе не с таким настроением – они радуются, что приблизились к святилищу Аполлона, бога-возвещателя Истины.

– О, Аполлон! – воскликнула Креуса. – Я пришла в его святилище совсем не с радостью.

А затем, в ответ на недоуменный и исполненный упрека взгляд Иона, добавила, что прибыла в Дельфы с секретным поручением. Ее муж уже был здесь, чтобы выяснить, есть ли надежда, что у него когда-нибудь родится сын, она же хочет узнать о судьбе ребенка, точнее, сына одной… Здесь она запнулась и замолчала, а затем быстро произнесла:

– Моей подруги, несчастной женщины, которой ваш дельфийский бог причинил большое зло. Не успел этот ребенок, зачатый ею от бога, родиться, как тот уже бросил ее. Его, должно быть, нет в живых, ведь это случилось много лет назад. Но моя подруга жаждет уверенности, она хочет знать, при каких обстоятельствах это произошло. И поэтому я и прибыла сюда.

Услышав обвинение, выдвинутое против бога, которому служит, Ион ужаснулся.

– Это неправда, – с жаром запротестовал он. – Это был какой-то смертный, а она, чтобы извинить свой позор, называет насильником бога.

– Нет, – твердо произнесла Креуса, – это был Аполлон.

Ион молчал. Потом он покачал головой.

– Даже если бы это было правдой, – промолвил он, – то, что ты собираешься сделать, – глупость. Ты не смеешь приблизиться к алтарю бога, чтобы назвать его насильником.

Пока этот удивительный юноша говорил, Креуса начала чувствовать, что ее решимость постепенно слабеет и уходит прочь.

– Я не приближусь к алтарю, – сказала она послушно. – Я поступлю, как велишь ты.

Ее обуревали чувства, смысла которых она не понимала. И тут во двор вбежал Ксуф. Радость триумфа озаряла его лицо. Он протянул было руки к Иону, но тот отступил с выражением холодного неприятия на лице. Но Ксуфу все-таки удалось обнять Иона, к величайшему его неудовольствию.

– Ты – мой сын! – воскликнул он. – Мне это объявил Апполон!

В сердце Креусы появилось чувство горькой неприязни к Иону.

– Твой сын?! – резко спросила она. – А кто же его мать?

– Не знаю, – сконфузился Ксуф. – Я-то думаю, что он – мой сын, но, быть может, это бог дарит его мне. Но в любом случае он – мой.

Ион продолжал стоять в стороне с ледяным выражением лица, Ксуф – ошеломленный, но счастливый, а Креуса – с чувством, что она всю жизнь была мужененавистницей и теперь не потерпит навязываемого ей сына от какой-то неизвестной, низкорожденной женщины. И в этот момент к ним подошла немолодая жрица, прорицательница оракула Аполлона. В руках она несла две какие-то вещи, заставившие Креусу – при всей ее занятости собственными мыслями – сосредоточиться и посмотреть на них более внимательно. Одной из них было покрывало и второй – девичий плащ. Жрица сообщила Ксуфу, что с ним желает побеседовать некий жрец, и, когда тот удалился, она протянула принесенные ею вещи Иону.

– Мой милый, – сказала она, – эти вещи ты должен взять с собой, когда отправишься в Афины со своим вновь обретенным отцом. Это – одежды, в которые ты был завернут, когда я тебя нашла.

– О, это же моя собственная мать одела меня в них! – воскликнул Ион. – Это – ключ, теперь я ее найду, даже если буду искать по всей Европе и по всей Азии.

В этот момент Креуса неслышно подошла к нему и прежде, чем он успел отпрянуть, обидевшись во второй раз, обняла его и, с плачем прижав его лицо к своей груди, не уставала повторять:

– О, сын мой, мой сын!

Для Иона это было уже слишком.

– Да она – сумасшедшая!! – вскричал он.

– Нет и нет, – твердо отвечала Креуса. – Эта накидка, этот плащ – мои. Я завернула тебя в них, когда оставляла в пещере. Смотри. Та подруга, о которой я тебе рассказала… Словом, это – не подруга, это – я сама. А твой отец – Аполлон. О, не отворачивайся. Я тебе все докажу. Разверни эти вещи. Я перечислю тебе на них все вышивки. Я сделала их собственными руками. Смотри же. Сейчас ты найдешь на плаще две маленькие золотые змейки – я сама к нему их прикрепила.

Обнаружив драгоценности, Ион перевел взгляд на мать.

– Мама! – потрясенно произнес он. – Но тогда выходит, что бог-возвещатель Истины солгал? Ведь он сказал, что я – сын Ксуфа. Мама, я боюсь!

Афина предстает перед Креусой и Ионом.

– Но Аполлон не сказал, что ты – собственный сын Ксуфа. Он передал тебя ему как подарок! – вскричала Креуса. Ее тоже била дрожь.

Неожиданно их обоих озарило яркое сияние, идущее откуда-то сверху. Все их страдания померкли перед лицом охватившего их трепетного страха. Над ними возвышалась фигура богини, прекрасная и бесконечно величественная.

– Я – Афина Паллада, – произнесла богиня. – Меня послал Аполлон, чтобы возвестить, что Ион – твой сын и сын Ксуфа. Когда ты оставила его, именно он принес его сюда. Возьми его с собой в Афины, Креуса. Он достоин управлять моей страной, моим городом.

С этими словами Афина исчезла. Мать и сын смотрели друг на друга. Ион буквально светился радостью. А Креуса? Был ли этот поступок Аполлона достаточной компенсацией за все, что она выстрадала? История, как принято говорить, об этом умалчивает, а мы можем только гадать.