Этот миф изложен только Апулеем, римским писателем, жившим во II в. н. э. Поэтому в нем используются римские имена богов. Это прелестная сказка, написанная в манере Овидия. Писатель, похоже, просто развлекается этой историей, забавляясь обстоятельствами, в которые сам совершенно не верит.

У некоего царя было три дочери, и все красавицы, но самая младшая из них, Психея, настолько превосходила красотой сестер, что рядом с ними она казалась богиней, сопровождаемой двумя смертными. Слава о ее красоте распространилась по всей земле, и мужчины со всех краев съезжались подивиться на нее с восторгом и восхищением и засвидетельствовать ей подобающее почтение – как будто она и в самом деле была одной из бессмертных. Некоторые даже поговаривали, что сама Венера едва ли может с ней сравниться. Пока они во все возрастающем числе толпами были заняты служением своему новому кумиру, никто уже и не вспоминал о Венере. Ее храмы оказались в небрежении, на их алтарях лежал холодный пепел; ее любимые города приходили в запустение и постепенно разрушались. Все почести, еще так недавно воздававшиеся ей, теперь доставались смертной девушке. Как легко представить, богиня не могла терпеть подобное к себе отношение. Как и всегда, она обратилась за помощью к сыну, прелестному крылатому юноше, которого одни называют Купидон, а другие – просто Любовь и против стрел которого нет защиты ни на земле, ни на небе. Она поведала ему о своих обидах, и он, как обычно, согласился выполнить ее просьбу. «Воспользуйся своей чудодейственной силой, – говорила Венера, – и заставь эту дерзкую девчонку без памяти влюбиться в самого низкого, самого презренного человека на свете». И Купидон, несомненно, так бы и поступил, если бы Венера предварительно не показала ему Психею, совершенно не подумав в своей ярости, какое впечатление ее красота может произвести даже на самого бога любви. Едва взглянув на Психею, Купидон почувствовал себя так, как будто в сердце ему вонзилась одна из его собственных стрел. Он ничего не сказал матери (а он действительно не мог выговорить ни слова), и Венера оставила его в счастливой уверенности, что скоро услышит вести о несчастьях Психеи.

Однако случилось то, чего она совсем не ожидала. Психея вовсе не влюбилась в какого-нибудь из злосчастных смертных. Она вообще ни в кого не влюбилась. Более того, никто не влюбился и в нее. Мужчины удовлетворялись тем, чтобы лицезреть ее, подивиться ее красоте, воздать ей божеские почести, а потом оставить ее и жениться на какой-нибудь другой девушке. Обе ее сестры, так уступавшие ей, сделали блестящие партии, выйдя замуж за царей. Психея же, воплощение самой красоты, оставалась в одиночестве. Ею восхищались все мужчины, но ни один не полюбил. Казалось, что она не нужна ни одному мужчине в мире.

Это, конечно, не могло не тревожить ее родителей. Наконец ее отец отправился к оракулу Аполлона с вопросом о том, как найти Психее хорошего мужа. Бог ответил ему, но ужасен был этот ответ. Дело в том, что Купидон рассказал ему всю историю и попросил о помощи. И оракул объявил отцу Психеи, что ее, одетую в глубочайший траур, следует отвести на вершину одной горы и оставить там в одиночестве, и тогда за ней прилетит предназначенный ей супруг, ужасный крылатый змей, силой превосходящий богов, и сделает ее своей женой.

Можно представить себе отчаяние отца Психеи, принесшего домой эти ужасающие новости. Девушку одели, как одевают готовящихся к смерти, и с плачем отвели на гору, словно провожая в могилу. Но сама Психея не теряла мужества. «Вы должны были раньше оплакивать меня, – говорила она своим родным, – поскольку моя краса вызвала зависть небес. А теперь идите, зная, что я рада тому концу, который мне предстоит». Родные удалились в глубокой печали, предоставив милому одинокому созданию встречать свою судьбу с глазу на глаз, а потом закрылись в своем дворце, чтобы горевать о ней все оставшиеся дни.

Психея сидела на высокой вершине, в темноте, ожидая встречи с предстоящим ей ужасом. И вот, пока она плакала и дрожала, через тишину ночи до нее долетело легкое дуновение. Это было мягкое дыхание Зефира, самого нежного, самого сладостного из ветров. Она почувствовала, что он поднимает ее в воздух. Она перелетела со скалы вниз и очутилась на поросшем шелковистой травой лугу, мягком, как постель, и благоухающем цветочными ароматами. Здесь было так тихо, так покойно, все печали оставили ее, и она мирно заснула. Она проснулась и увидела, что лежит неподалеку от реки с чистейшей прозрачной водой. На берегу стоял дворец, такой величественный и красивый, словно он был специально выстроен для одного из богов. У него были золотые колонны и серебряные стены; полы во дворце были выложены драгоценными камнями. Из дворца не доносилось ни звука; местность казалась совершенно пустынной, и Психея, потрясенная всем этим великолепием, рискнула подойти поближе. Едва она успела переступить порог, как в ее ушах зазвучали какие-то странные голоса. Откуда они исходят, Психея определить не могла, но слова, которые они произносили, она воспринимала очень четко. Голоса говорили Психее, что дворец принадлежит ей. Она может, ничего не боясь, войти внутрь, совершить омовение и освежиться. А потом ей будет приготовлен пиршественный стол. «Мы твои слуги, – сообщили ей голоса, – готовые выполнить все, что ты только пожелаешь». Баня оказалась восхитительной, а кушанья – самые изысканные и вкусные, какие ей когда-либо доводилось пробовать. Когда она завершила трапезу, вокруг нее разлилась тихая музыка; казалось, что огромный хор распевает под звуки арфы, но она могла только слышать, но не видеть хористов. Весь день, если не говорить о невидимых музыкантах, Психея оставалась в одиночестве. Однако каким-то непостижимым образом она чувствовала, что с наступлением ночи к ней явится ее супруг. Так и случилось. Когда она ощутила его рядом с собой, услышала голос, шепнувший ей в ушко нежные слова, все страхи сразу оставили ее. Даже не видя его, она поняла, что это – не чудовище или какая-то иная форма ужаса, а возлюбленный, супруг, которого она желала и ждала. Однако такое неполное, одностороннее общение не совсем устраивало ее; тем не менее она чувствовала себя счастливой и время летело незаметно. Но однажды ночью ее дорогой, хотя и незримый супруг заговорил с ней серьезно – предупреждая, что их счастью угрожает опасность, которую принесут родные сестры.

– Они придут к горе, на которой оставили тебя, чтобы оплакать, но ты не должна видеться с ними, иначе ты очень огорчишь меня и навлечешь несчастья на себя.

Она пообещала ему, что сделает все, как он велит, но весь следующий день проплакала, раздумывая о своих сестрах и самой себе и чувствуя себя неспособной сделать им неприятное. Когда снова появился ее супруг, она по-прежнему была в слезах, и все его ласки не могли их осушить. Он очень неохотно пообещал выполнить ее желание.

– Поступай, как знаешь, – заявил он, – но ты ищешь своей собственной погибели.

Потом он торжественно предупредил ее, чтобы, несмотря ни на какие убеждения, она не пыталась увидеть его воочию. Иначе будет разлучена с ним навеки. Психея клялась, что никогда не сделает этого. Чем жить без него, ей лучше сто раз умереть.

– Но позволь мне маленькую радость, – все-таки попросила она, – я хочу повидаться с сестрами.

Тот с печалью дал свое согласие.

На следующее утро сестры появились перед дворцом, перенесенные сюда с горы Зефиром. Психея уже ожидала их, радостная и возбужденная. Все трое долго не могли заговорить друг с другом; свою радость, настолько она была велика, они могли выражать только слезами и объятиями. Но когда старшие сестры наконец попали во дворец и увидели таящиеся там богатства, когда уселись за пиршественный стол и услышали волшебную музыку, в их сердца вошла черная зависть и им страшно захотелось узнать, кто же на самом деле владелец всех этих сокровищ и супруг их младшей сестры. Но Психея сдерживалась; она только объяснила им, что ее супруг – человек молодой и сейчас он отправился на охоту. Затем, заполнив их ладони золотом и драгоценностями, она попросила Зефира перенести сестер назад, на гору. Они с охотой отправились в обратный путь, но их сердца были наполнены ревностью. Все их собственное богатство и состояние казалось им мелочью по сравнению с состоянием Психеи, и бушующая в них злоба пополам с завистью в конце концов заставила их разработать план, коварный, направленный на то, как погубить Психею.

В ту же ночь супруг Психеи предупредил ее об опасности еще раз. Когда же он попросил не позволять сестрам приходить снова, она не стала его слушать. Ведь сама она никогда не увидит его, напомнила Психея. Быть может, ей будет запрещено видеть и других, даже столь дорогих ее сердцу сестер? Супруг уступил, как и прежде, и вскоре обе злодейки появились снова и принялись осуществлять свой тщательно разработанный план.

По сбивчивым и противоречивым ответам Психеи на их вопросы о том, как выглядит супруг, они быстро убедились, что она никогда не видела его в лицо и даже не представляет, кто он. Об этом они, конечно, ей не сказали, но начали упрекать за то, что она скрывает свое ужасное положение от них, своих любящих сестер. Они узнали и теперь знают наверняка, заявили они, что ее супруг – вовсе не человек, а ужасный змей, каким он должен быть согласно предсказанию оракула Аполлона. Сейчас он милостив с нею, но в какую-нибудь из ночей он непременно набросится на нее и сожрет.

Психея ужаснулась, теперь бедное сердечко заполнила уже не любовь – в нее действительно вошел ужас. Она дивилась, почему же никогда прежде он не разрешал взглянуть на себя. Тому должны быть какие-то страшные причины. А что она, собственно, знает о нем? Если он не был настолько отвратителен, чтобы на него нельзя было глядеть без омерзения, то не слишком ли жестоко ей не видеть его? В крайнем смятении, запинаясь, Психея дала сестрам понять, что она не отрицает их правоту, поскольку напрямую она общается с мужем только в темноте. «Раз он бежит света дня, – вздыхала она, – значит, здесь что-то не так». И попросила сестер дать ей совет.

Они же приготовили этот ответ заранее. В эту ночь она должна приготовить острый нож и поставить рядом со своим ложем лампу. Когда супруг заснет, она должна покинуть ложе, зажечь лампу и взять в руки нож. Затем, ожесточив сердце, должна быстро вонзить нож в тело того чудовища, которое несомненно увидит в свете лампы. «Мы будем поблизости, – пообещали сестры, – и когда он будет мертв, уведем тебя с собой».

Затем они оставили ее, терзаемую сомнениями, колеблющуюся, что же ей предпринять. Ведь она любила его, он стал ей дорогим супругом. Нет же – он ужасный змей, и она начинала его проклинать. Она убьет его. Нет, не убьет. Она хотела знать наверняка, хотела определенности и одновременно гнала ее прочь. Весь день мысли ее боролись друг с другом. Когда же настал вечер, она сдалась, решившись только на одно – увидеть его.

Психея любуется спящим Купидоном

Когда же наконец он заснул, она, собрав всю свою храбрость, зажгла лампу. Затем на цыпочках подкралась к его ложу, подняла лампу высоко над собой и осмелилась взглянуть на того, кто должен был возлежать на этом ложе. О, ее сердце заполнили облегчение и восторг. Она увидела не чудовище, а самое прекрасное из всех когда-либо существовавших в мире созданий, в присутствии которого даже лампа, кажется, светила ярче. В первом порыве раскаяния, устыдившись собственной глупости и недоверия к супругу, Психея упала на колени и вонзила бы нож в свою собственную грудь, если бы он не выпал из ее дрожащей руки. Но те же самые руки, которые только что ее спасли, теперь выдали ее. Когда Психея склонилась над ним, зачарованная его красотой, не в состоянии отвести от него глаз, часть масла из лампы пролилась на его плечо. Он мгновенно проснулся, увидел свет, понял ее вероломство и, не произнеся ни слова, бросился прочь.

Психея выбежала вслед за ним в ночь. Она не могла разглядеть его, но услышала обращенные к ней слова. Он объяснил ей, кто он, и с глубокой печалью распрощался. «Любовь не может гнездиться там, где нет доверия», – закончил он и улетел. «Сам бог любви, – пронеслось у нее в голове, – а я, несчастная из несчастных, не смогла ему довериться. Бросит ли он меня навсегда?… Так или иначе, – начала она себя убеждать, – я сумею доказать ему, как я его люблю». И она пустилась в очень долгое путешествие. Она не знала, в какую сторону, куда ей нужно идти; она знала только одно: она никогда не прекратит его искать.

Он же отправился во дворец своей матери, чтобы залечить ожог. Но когда Венера, выслушав его рассказ, поняла, что избранницей сына стала именно Психея, она в гневе оставила его наедине со своей болью и отправилась разыскивать молодую особу, ревность к которой разгоралась все больше и больше. Венера решила показать Психее, что значит навлечь на себя неудовольствие богини.

В своих странствиях злополучная Психея пыталась привлечь на свою сторону богов. Она непрерывно возносила им горячие молитвы, но никто не хотел превращать Венеру в своего врага. Наконец она поняла, что никакой надежды не осталось – ни на небесах, ни на земле, и приняла до отчаянности смелое решение. Она пойдет прямо к Венере и, скромно предложив свои услуги в качестве служанки, попытается смягчить гнев. «Кто знает, – размышляла она, – не прячется ли он в доме своей маменьки?» И отправилась на поиски богини, которая сама везде разыскивала ее.

Когда она предстала перед Венерой, богиня громко расхохоталась и с презрением спросила ее, не ищет ли она нового супруга, поскольку прежний едва ли захочет иметь с ней дело. Ведь он чуть не умер от ожога, от боли, которую она причинила ему. «В жизни, – продолжала богиня, – ты настолько неотесанная и дурно воспитанная девица, что никогда не сумеешь найти себе возлюбленного, разве только ты не заслужишь это право усердным и тяжелым трудом. Я же со своей стороны проявлю добрую волю и поучу тебя, как вести себя в подобных делах». Сказав это, она высыпала на стол множество мельчайших зернышек мака, пшеницы, проса и других злаков и смешала их в одну кучу. «К ночи ты мне их переберешь, – приказала она. – И сделай работу хорошо ради собственного же блага». С этими словами она удалилась.

Оставшись одна, Психея присела и уставилась на кучу. Она была в полном замешательстве из-за нелепости приказания. Да и стоило ли приступать к совершенно невыполнимой работе? Но в этот непростой для нее момент ее, которая не вызывала сострадания ни у смертных, ни у бессмертных, пожалели крошечные муравьи, маленькие быстроногие создания. Психея слышала, как они кричали друг другу: «Пожалеем эту девушку, поможем ей!» В мгновение ока сбежались полчища муравьев и тотчас же принялись отделять одни зерна от других, пока куча не оказалась разделенной на кучки по сортам зерен. Вот что увидела, вернувшись, Венера, и увиденное ее совсем не обрадовало. «Твоя работа еще не завершилась», – заявила она, а потом дала Психее корку хлеба и приказала ночевать на голой земле, а сама отправилась почивать на мягкой надушенной кушетке. Если ей удастся удержать девушку на этой изнурительной работе да еще и довести ее голодом до полусмерти, то эта ненавистная красота, конечно, скоро с нее сойдет. А до этого времени она, Венера, посмотрит, чтобы ее сын был под замком в том покое, где он пребывает, все еще страдая от ожога. Сложившимся положением вещей Венера была вполне удовлетворена.

На следующее утро она изобрела для Психеи новую работу, и на этот раз – опасную. «Там внизу, – объяснила она, – берег реки, а вон там, в самых непролазных кустах, пасутся бараны, но не с обычным, а с золотым руном. Иди и принеси мне их шерсти». Когда измученная девушка подошла к тихо струящемуся потоку, ее охватило сильное желание броситься в него и тем самым покончить со всеми своими бедами. Но, нагнувшись над водой, она услышала прямо из-под своих ног тихий голос и, приглядевшись, поняла, что с ней разговаривает зеленый камыш. Ей не нужно бросаться в реку, говорил голос. Дела обстоят не так уж плохо. Бараны действительно очень свирепы, но если Психея дождется, когда они ближе к вечеру выйдут из кустов, чтобы отдохнуть близ реки, она может смело пойти в чащу и найти сколько угодно клочьев руна, повисших на острых иглах шиповника.

Такие слова произнес добрый и ласковый камыш, и Психея, следуя его наставлениям, смогла принести своей жестокой хозяйке большой пук золотого руна. Венера взяла его в руки с недоброй усмешкой. «Тебе кто-то помог, – бросила она. – Самой бы тебе этого никогда не сделать. Ладно, я дам тебе возможность доказать, что у тебя в самом деле большое сердце и редкая предусмотрительность, которую ты то и дело проявляешь. Видишь, вон там, на холме, черный водопад? Это исток жуткой реки, всем ненавистного Стикса. Наполни-ка ее водой этот сосуд». Придя к водопаду, Психея поняла, что это – самая тяжелая задача. Скалы по обеим сторонам водопада были такими крутыми и скользкими, а вода падала с такой ужасающей силой, что добраться до него можно было разве что на крыльях. На этот раз всем читающим этот рассказ (как, наверно, в глубине души и самой Психее) должно стать ясно, что хотя каждое из ее предыдущих заданий и казалось почти невыполнимым, но все-таки выполнялось, так и это каким-то непостижимым образом тоже будет выполнено. На этот раз ее спасителем оказался орел, который завис в воздухе рядом с ней, паря на своих громадных крыльях, подхватил клювом ее сосуд и вернул его назад полным черной воды.

Но Венера продолжала держаться принятой ей линии; конечно, здесь ее нельзя не упрекнуть в обычной глупости. Действительно, все, что она ни делала, привело ее только к одному – впредь она была вынуждена поступать по-прежнему. На этот раз она вручила Психее шкатулку, с которой та должна была отправиться в царство мертвых и попросить у Прозерпины немного ее румян. Она должна была рассказать Прозерпине, что Венере они нужны потому, что, ухаживая за сыном, она очень подурнела. Как всегда послушная, Психея отправилась отыскивать дорогу в Аид. Хорошим советчиком для нее оказалась богиня, мимо которой она намеревалась пройти. Она дала Психее подробные указания насчет того, как попасть во дворец Прозерпины. Сначала нужно было проникнуть через расщелину в земле, затем – спуститься до Стикса, где перевозчику Харону надо было заплатить грош за перевоз через эту реку. Потом дорога сама должна была привести Психею во дворец. Ворота охранял страшный трехглавый пес Кербер, но, когда Психея бросила ему пирожок, он, успокоившись, пропустил ее.

Естественно, все произошло именно так, как предсказала богиня. Прозерпина не отказала Венере в услуге, и обрадованная Психея, неся шкатулку, возвратилась к Венере гораздо быстрее, чем ходила в Аид.

И тут из-за своего любопытства и, более того, тщеславия она навлекла на себя еще одну беду. Ей захотелось посмотреть, что за румяна находятся в шкатулке, и, быть может, попользоваться ими. Она, как и Венера, хорошо знала, что едва ли похорошела после всех своих мытарств, и в то же время ее не покидала мысль, что она может неожиданно встретить Купидона. Если бы только ей удалось сделаться покрасивей! Не в силах сдержать искушение, она открыла шкатулку, но, к ее глубокому разочарованию, не увидела там ничего. Шкатулка казалась пустой. И вдруг она почувствовала сильную усталость и погрузилась в глубокий сон.

В этот страшный момент на сцену выступил сам Купидон. Он уже излечился от ожога и устремился на поиски Психеи. Ведь удержать под замком Любовь довольно трудно. Венера, конечно, заперла дверь, но ведь в помещении были и окна. Купидону оставалось только взлететь и начать искать свою супругу. Она лежала на земле неподалеку от дворца, и он обнаружил ее тотчас же. В мгновение ока Купидон стер волшебный сон с ее глаз и поместил его назад в шкатулку. Затем он разбудил ее, ласково пощекотав наконечником стрелы, пожурил за любопытство и приказал снести шкатулку своей матери, одновременно заверив, что в дальнейшем у них все пойдет на лад.

Пока обрадованная Психея спешила выполнить это поручение, бог вознесся на Олимп. Он хотел быть уверенным, что в дальнейшем Венера не доставит ему никаких хлопот, и направился прямо к самому Юпитеру. Отец богов и людей сразу же согласился на все, о чем просил Купидон. «Хоть ты и причинил мне в прошлом большой вред, – заявил он, – серьезно подпортил мое доброе имя и задел мое достоинство, заставляя меня превращаться то в быка, то в лебедя, отказать тебе я не могу».

А потом он созвал богов и объявил всем, включая Венеру, что Купидон и Психея сочетаются браком, и предложил даровать бессмертие невесте. Меркурий ввел Психею во дворец богов, и сам Юпитер подал ей амброзию, сделавшую ее бессмертной. Это, естественно, в корне меняло положение вещей. Венера не могла возражать против невестки-богини; этот брак она уже не могла рассматривать как мезальянс. Кроме того, она несомненно не могла не понимать, что Психея, живущая на небесах с мужем и детьми, о которых она должна заботиться, едва ли будет часто бывать на земле, чтобы кружить головы мужчинам и сильно интересоваться преклонением смертных перед ней как перед богиней.

Итак, все завершилось благополучно. Любовь и Душа (так с греческого переводится имя Психея) искали и после ряда печальных происшествий нашли друг друга, и их союз никогда не может быть разрушен.

Этот миф можно найти только у Овидия. Как писателя миф характеризует его наилучшим образом: он хорошо написан, содержит несколько риторических монологов и, как бы между прочим, короткое эссе о любви.

Когда-то в давние времена темно-красные ягоды шелковицы имели совсем иной цвет. Они были белыми как снег. Свой цвет они изменили по удивительной и печальной причине. Этой причиной была смерть двух юных влюбленных.

Пирам, самый красивый юноша, и Фисба, самая прелестная девушка на всем Востоке, жили в Вавилоне, городе царицы Семирамиды. Их дома были построены так близко друг от друга, что даже одна стена была у них общей. Подрастая вместе, Пирам и Фисба полюбили друг друга. Они собирались пожениться, но их родители воспротивились этому. Но ведь любить не запретишь! Чем больше стараться приглушить это пламя, тем ярче оно будет гореть. И любовь всегда проложит себе путь. Едва ли можно было разделить этих двоих, сердца которых пылали таким жарким пламенем.

В стене, разделяющей их дома, была небольшая трещина. Раньше ее никто не замечал, но разве существует что-нибудь такое, чего не могло бы не заметить любящее сердце. Молодые люди, конечно, обнаружили щель и через нее шептали друг другу нежные слова: Пирам – по одну сторону стены, Фисба – по другую. Ненавистная стена, раньше разделявшая их, теперь стала средством их взаимного общения. «Кроме тебя, нам некого ласкать и целовать, – говорили влюбленные, – но зато ты позволяешь нам говорить друг с другом. Благодаря тебе наши любовные слова достигают любящих ушей. И мы благодарны тебе за это». Так они вознаграждали стену, и когда приходила ночь и им приходилось расставаться, каждый запечатлевал на ее поверхности поцелуи, которые, к сожалению, не могли дойти до губ, ожидавших их с другой стороны стены.

Каждое утро, когда рассвет изгонял с неба звезды и солнечные лучи осушали росу на траве, Пирам и Фисба прокрадывались к щели и, встав перед нею, произносили слова страстной любви и жаловались на свою горькую судьбу, но всегда делали это шепотом. В конце концов настал день, когда терпеть разлуку они уже больше не могли. Они уговорились, что в этот же вечер они попытаются ускользнуть из дому и пробраться через весь город за городские стены, где они наконец смогут безбоязненно увидеться друг с другом. Они уговорились встретиться в условленном месте, у гробницы царя Нина, под высокой шелковицей, покрытой снежно-белыми ягодами, близ которой журчал холодный источник. План восхитил их обоих, и им казалось, что этот день уже не кончится никогда.

Наконец солнце стало садиться. Уже в темноте Фисба выбралась из дому и тайком пробралась к гробнице Нина. Пирама еще не было; она стала ждать его – ее любовь придавала ей смелости. И тут совершенно неожиданно для себя она увидела в лунном свете львицу. Свирепый зверь только что загрыз свою очередную жертву; челюсти львицы были еще обагрены ее кровью. Она шла к источнику утолить жажду. Львица была довольно далеко от Фисбы, и та еще могла спастись бегством, но, убегая, она уронила свою накидку. А львица, возвращаясь в свое логово, схватила ее и порвала на части, а потом скрылась в чаще. И вот что увидел Пирам, появившись на месте встречи несколько минут спустя. Перед ним валялись окровавленные куски накидки, а на песке четко отпечатались следы львицы. Его выводы были однозначными. Он и не сомневался, что понял все. Фисбы уже не было в живых. Он позволил своей любви, нежной девушке, одной прийти в это полное опасностей место и не пришел первым, чтобы защитить ее. «Это я, я убил ее», – повторял он. Он поднял с затоптанного песка лохмотья, оставшиеся от накидки Фисбы, и, осыпая их поцелуями, понес к шелковице. «А теперь, – произнес он, – ты выпьешь и мою кровь». С этими словами он вытащил меч и вонзил его себе в бок. Его кровь хлынула на ягоды, окрасив их в темно-красный цвет.

Фисба, хотя и напуганная львицей, еще больше боялась потерять своего любимого. Осмелев, она пробралась к дереву, под которым они с Пирамом уговорились встретиться, под шелковицей, покрытой снежно-белыми ягодами. Но найти его она не смогла. Дерево стояло на месте, но на его ветках ничего ослепительно белого она не обнаружила. Когда Фисба разглядывала дерево, что-то на земле зашевелилось. Содрогнувшись, она сделала несколько шагов назад и в тот же момент поняла, кто же лежит на земле. Это был Пирам, омываемый собственной кровью и умирающий. Она устремилась к нему и обхватила его шею руками. Она целовала его в холодеющие губы и просила хоть раз взглянуть на нее, поговорить с ней. «Это же я, твоя Фисба, твоя любовь», – выкрикивала она. При звуках ее голоса он приподнял тяжелеющие веки и взглянул на нее. А потом смерть закрыла их навсегда.

Фисба увидела меч, выпавший из его руки, а рядом с ним свою окровавленную и порванную накидку и поняла все. «Тебя убила твоя собственная рука, – произнесла она, – и твоя любовь ко мне. Но я тоже могу быть храброй. Только смерть могла разделить нас, но теперь она этого не сможет». С этими словами Фисба вонзила себе в сердце меч, еще влажный от крови Пирама.

В конце концов боги сжалились над влюбленной парой, да и их родители тоже. Вечным же напоминанием о трагической судьбе влюбленных служат темно-красные ягоды шелковицы. Пепел же влюбленных, которых не могла разделить даже смерть, захоронен в одной урне.

Об участии Орфея в походе аргонавтов рассказывает только Аполлоний Родосский, греческий поэт, творивший в III в. до н. э. Остальную часть мифа лучше всех передают два римских поэта, Вергилий и Овидий (приблизительно в одном стиле). Поэтому здесь и употребляются латинские имена. Замечу, что все сказание в целом мог бы изложить каждый из трех названных поэтов.

Самыми первыми музыкантами были сами боги. Афина, правда, не отличилась в этом искусстве, но зато изобрела флейту, хотя и не играла на ней. Гермес смастерил лиру и подарил ее Аполлону, и тот сумел извлекать из нее настолько мелодичные звуки, что, когда он впервые заиграл на Олимпе, боги забыли обо всем. Для себя Гермес сделал пастушью свирель и наигрывал на ней очаровательные песенки. Пан же изобрел тростниковую дудочку, певшую сладко, как весенний соловей. У Муз не было особо любимого ими инструмента, но их голоса уже сами по себе несомненно были совершенны.

Следующими по таланту и мастерству исполнения можно считать нескольких смертных, дстигших в своем искусстве такого совершенства, что в этом отношении они почти сравнились с богами. Из них самым выдающимся являлся несомненно Орфей. Он был сыном одной из Муз и фракийского царя. Его мать передала ему свой музыкальный дар, а взлелеяла его сама Фракия, ведь фракийцы были самым музыкальным народом в Греции. Орфей не имел равных себе ни в своей стране, ни где-нибудь еще, за исключением одних только богов. Когда он играл и пел, его возможностям предела не было. Противостоять ему не мог никто и ничто.

В чащах лесных на фракийских горах
Орфей двигал деревья, двигал и скалы
Своею волшебною лирой. Даже звери по зову ее
Сами шли из лесу.

За ним могло следовать все: и живые существа, и неодушевленные вещи. Он передвигал утесы на склонах гор и изменял течение рек.

О жизни Орфея до его несчастной женитьбы мало что известно, хотя из-за нее он стал известен гораздо больше, чем благодаря своему музыкальному дарованию. Тем не менее известно, что он принял участие в одной прославившей себя на всю Грецию экспедиции, в которой, быть может, принес гораздо больше пользы, чем остальные ее участники. Имеется в виду его путешествие с Ясоном на Арго. Когда плывшие на Арго герои уставали или грести становилось особенно трудно, Орфей ударял по струнам своей лиры, и гребцы обретали новые силы, и их весла двигались в такт наигрываемой им мелодии. Если же возникала угроза ссоры, его лира начинала звучать так нежно, так мирно и дружелюбно, что самые горячие головы охлаждались и забывали про свой гнев. Он спас героев и от Сирен. Когда аргонавты услыхали плывущее над морскими просторами чарующее пение, оставлявшее у них только одно желание – слышать его больше и больше, они повернули свой корабль к берегу острова Сирен. Орфей же подхватил свою лиру и заиграл такую чистую, такую трогающую сердца мелодию, что в ушах героев она просто заглушила звуки фатальных для них песнопений Сирен. Аргонавты вернули корабль на прежний курс, и ветры отогнали его от опасного острова. Если бы на нем не было Орфея, то греческие герои наверняка сложили бы свои кости на острове Сирен.

Нам неизвестно, когда он впервые встретил и при каких обстоятельствах предложил руку и сердце Эвридике, девушке, которую он полюбил. Тем не менее не возникает сомнений, что ни одна девушка, которой он делал бы такое предложение, не могла бы устоять перед чарами его музыки. Они поженились, но их супружеские радости были недолгими. Вскоре после свадьбы, когда Эвридика гуляла со своими подругами на лугу, ее укусила гадюка, и она умерла. Горе Орфея было неописуемым. Вынести разлуки он не мог и решил спуститься в царство мертвых, чтобы вернуть Эвридику. Себе же он сказал:

Своею лирой
Смогу зачаровать я дочь Деметры
И вместе с ней и самого Аида.
Растроганным их сердце
Вижу я моей игрою,
И выведу я супругу молодую
Из Аида.

Орфей осмелился сделать ради своей любви то, на что еще не осмеливался ни один другой мужчина. Он спустился в Аид, и когда коснулся струн своей лиры, то все, кто находился там, в безмолвии замерли. Кербер забыл, что он должен охранять адские врата, остановилось колесо Иксиона, присел отдохнуть на своем камне Сизиф, и впервые увлажнились слезами лица ужасных Фурий. Сам владыка Аида вместе с супругой подошли поближе к Орфею, чтобы лучше слышать его игру. Орфей же, обращаясь к ним, пел:

О, вы, божества, чья вовек под землею обитель,
Здесь окажемся все, сотворенные смертными! Если
Можно, отбросив речей извороты лукавых, сказать вам
Правду, дозвольте. Сюда я сошел не с тем, чтобы мрачный
Тартар увидеть, не с тем, чтобы чудовищу, внуку Медузы,
Шею тройную связать, с головами, где вьются гадюки,
Ради супруги пришел. Стопою придавлена, в жилы
Яд ей змея пустила и похитила юные годы.
Горе хотел я стерпеть. Старался, но побежден был
Богом любви: хорошо он известен в пределах наземных, —
Столь и здесь – не скажу; уповаю, однако, что столь же.
Если не лжива молва о былом похищенье – вас тоже
Соединила любовь! Сей ужаса полной юдолью
Хаоса бездной молю и безмолвьем пустынного царства:
Вновь Эвридике моей заплетите короткую участь!
Все мы у вас должники: помедлив недолгое время,
Раньше ли, позже ли – все в приют поспешаем единый,
Все мы стремимся сюда, здесь дом наш последний; вы двое
Рода людского отсель управляете царством обширным.
Так и она: ей положенные годы созреют,
Будет под властью у вас – возвращенья прошу лишь на время,
Если же милость судеб в жене мне откажет, отсюда
Пусть я и сам не уйду; порадуйтесь смерти обоих.

Никто, услышав голос и лиру Орфея, не смог бы ему ни в чем отказать. И

…ни царица-супруга,
Ни властелин преисподней мольбы не исполнить не могут.

Царственные супруги приказали привести Эвридику и отдали ее супругу, под одним условием: когда она последует за ним, он не должен оборачиваться до тех пор, пока они не достигнут верхнего мира. Через ворота Аида супруги вышли на дорогу, которая повела из адской тьмы к свету, поднимаясь все выше и выше. Орфей знал, что Эвридика – где-то позади него, но ему все время хотелось бросить на нее хоть мимолетный взгляд, чтобы убедиться, что она здесь. И вот они уже почти завершили свой путь – тьма стала рассеиваться, и Орфей с огромной радостью сделал первый шаг в мир света и тотчас же обернулся, чтобы взглянуть на супругу. Но слишком рано – он увидел ее еще в туманной дымке и простер руки, чтобы удержать ее, но в тот же миг Эвридика исчезла, скользнув назад, во тьму преисподней. Он услышал только едва различимое «Прощай!».

Полный отчаяния, Орфей бросился за ней, мчась по уже пройденному им пути все дальше и дальше, все ниже и ниже, но в Аид его уже не пропустили. Боги не разрешили ему, живому, второй раз войти в пределы царства мертвых. Ему пришлось вернуться на землю одному, в глубоком горе. После этого Орфей стал избегать общества людей. Он бродил по диким, безлюдным местам Фракии, не имея при себе ничего, кроме лиры. Он не переставал перебирать ее струны; и ему с радостью внимали скалы, реки и деревья, его единственные слушатели. Но однажды ему встретилась компания менад. Они были в таком же безумном состоянии, как и те, которые так жестоко расправились с Пенфеем. Они разорвали несчастного Орфея на части и бросили его изувеченную голову в быстрые воды Гебра. Ее вынесло из устья реки, и она была найдена на берегу Лесбоса. Она совсем не пострадала от морской воды; ее окружили Музы и похоронили в святилище на острове. Части его тела они собрали и тоже похоронили в могиле у подножия Олимпа. И над этой могилой соловьи поют гораздо слаще, чем где-либо еще.

Лучше всего этот миф изложен у Овидия. Преувеличения в описании шторма типичны для римского автора. Детальное же описание жилища бога сна свидетельствует о возможностях Овидия как бытописателя. Имена богов, естественно, римские.

Фессалийский царь Кеик был сыном светоносца Люцифера – звезды, возвещающей приход дня, и его лицо повторяло прекрасный лик его отца. Его жена Алкиона также была высокого происхождения; она была дочерью повелителя ветров Эола. Супруги преданно любили друг друга и никогда добровольно не разлучались. Но однажды Кеик был вынужден покинуть супругу и отправиться в далекое морское путешествие. У него приключились неприятности, и он собирался попросить совета у оракула, этого прибежища попавших в беду людей. Когда Алкиона узнала о его планах, она крайне обеспокоилась, даже испугалась. Рыдая, она говорила ему, что о бедствиях, происходящих на море, о мощи ветров она знает, как никто другой. Ведь во дворце своего отца она наблюдала за ними с детства, видела штормы, которые они вызывают, черные тучи, которые они гонят по небу, и ужасные желто-красные молнии. «И столько же раз, – рассказывала она, – я видела на берегу обломки кораблей, выброшенные волнами. О, не езди никуда! А если я не могу тебя убедить, то хоть возьми меня с собой. Я же вынесу все, что только может с нами случиться».

Кеик был глубоко тронут ее словами. Он знал, что она любит его не меньше, чем он ее, но ему не хотелось отказываться от своих намерений. Он, кроме того, был уверен, что должен получить совет оракула, и поэтому и слышать не хотел о том, что она будет делить с ним все связанные с путешествием опасности. Алкионе пришлось уступить и отпустить его одного. Когда она прощалась с ним, на сердце у нее было так тяжело, словно она предвидела все, что им предстоит. Она простояла на берегу, пока его корабль не скрылся из глаз.

В эту же ночь на море разразился ужасный шторм. Все ветры, встретившись вместе, устроили между собой сумасшедшую схватку и поднимали волны высотою с гору. Дождь лил такой стеной, что казалось, будто все небо изливается в море, а море собирается добраться своими волнами до неба. Все, кто плыл на этом утлом и уже потрепанном волнами суденышке, были охвачены ужасом. Все, кроме одного, который думал только об Алкионе и радовался, что она – в безопасности. И ее имя было у него на устах, когда корабль утонул и над ним сомкнулись волны.

А Алкиона считала дни. Она, стараясь занять себя, соткала мужу ко дню его предполагаемого приезда новые одежды. Себе она тоже соткала одежды, чтобы выглядеть такой, какой Кеик в первый раз увидел ее. Много раз в день она молилась за него богам, больше всего Юноне. Богиня была тронута этими молитвами, которые тем более возносились за мертвого человека, как за живого. Она позвала к себе вестницу богов Ириду и приказала ей отправиться в жилище бога сна Сомна и просить его послать Алкионе сон, из которого она узнает правду о Кеике.

Обитель Сомна была расположена неподалеку от мрачной страны киммерийцев, в глубокой долине, куда никогда не заглядывает солнце, и все окутано мглой вечных сумерек. Там не кричат петухи, не лают сторожевые псы, не шуршат под ветерком ветки, мирную тишину не нарушает ни один разговор. Единственные звуки здесь – это тихое журчание манящих ко сну струй Леты, реки забвения. Перед входом в жилище Сомна цветут маки и множество усыпляющих трав. А внутри его на мягком-премягком ложе, покрытом черными простынями, возлежит сам Сомн. Именно туда и направилась Ирида, одетая в свой многоцветный плащ, соскользнув по радуге на землю, и затемненное жилище Сомна сразу озарилось радужным сиянием, распространившимся от ее одеяния. Но даже и при свете ей было очень трудно заставить бога поднять свои тяжелые веки и понять, что от него требуется. Как только Ирида удостоверилась, что он действительно пробудился и ее поручение выполнено, она поспешила прочь, боясь, что в этом жилище и она может навеки заснуть.

Старый Сомн разбудил своего сына Морфея, умевшего принимать вид любого из человеческих существ, и передал ему приказание Юноны. На бесшумных крыльях Морфей устремился на землю и предстал перед ложем Алкионы, приняв облик утонувшего Кеика. Нагим, со стекающей по его телу водой он склонился над Алкионой.

– О, моя бедная жена! – произнес он. – Взгляни, я – твой супруг. Узнаешь ли ты меня или меня так страшно изменила смерть? Меня уже нет в живых, Алкиона. Когда волны уже совсем захлестывали меня, на моих устах было твое имя. Никаких надежд у меня нет. Подари только мне свои слезы, не оставь меня неоплаканным.

Алкиона застонала во сне, простерла руки к своему мнимому супругу и воскликнула:

– Подожди! Я пойду с тобой!

От своего крика Алкиона пробудилась. Окончательно проснувшись, она пришла к убеждению, что ее супруг погиб и она видела не сон, а его самого. «Да, я видела его, вот на этом самом месте, – говорила она себе. – Несчастный, как жалко он выглядел. Он умер, и я тоже скоро умру. Могу ли я оставаться дома, когда тело моего мужа носит по волнам? Я не оставлю тебя, супруг мой; я не хочу больше жить!»

С первыми лучами солнца Алкиона отправилась на берег, на мыс, на котором стояла, провожая мужа в плавание. Пока она стояла и смотрела в море, где-то в синей дали показался какой-то странный предмет; волны гнали его все ближе и ближе к берегу, и она поняла, что это – мертвое тело. Исполненная жалости и страха, она не отводила от него глаз, а оно медленно приближалось к берегу. И вот оно уже почти у мыса, почти рядом с ней. Она узнала его: это был Кеик, ее супруг. С криком «О, муж, любимый!» она помчалась к нему и бросилась в воду. И тут случилось чудо: она не утонула в морских волнах, а поплыла по ним. У нее появились крылья; ее тело покрылось перьями – она превратилась в птицу. Боги были добры к супружеской чете. В птицу был превращен и Кеик. Когда Алкиона доплыла до места, где должно было плавать его тело, то не обнаружила его. Кеик же с радостью приветствовал ее в своем новом обличье. Их любовь осталась неизменной. Их всегда можно видеть вместе плывущими или резвящимися среди волн.

В конце каждого года бывает семь дней, когда на море царит полный штиль, оно – тихое и спокойное, над волнами – ни ветерка. Волны – словно зачарованные. Это те дни, когда Алкиона высиживает птенцов в своем плавающем по волнам гнезде. После того как выведутся птенцы, эти чары пропадают. Но дни с идеально тихой погодой приходят регулярно каждую зиму; их так и называют по имени супруги: алкионовыми, или, что чаще, просто «днями зимородка».

В эти дни зимородки качаются на зачарованных морских волнах^{17}.

Этот миф известен только по творчеству Овидия и поэтому богиню любви в нем, естественно, зовут Венерой. Он представляет собой великолепный пример свойственной Овидию манеры «изысканно приодеть» известные мифы.

Одаренный молодой скульптор Пигмалион, живший на Кипре, был ярым женоненавистником.

Оскорбясь на пороки, которых природа
Женской душе в изобилье дала, холостой, одинокий
Жил он, и ложе его лишено было долго подруги.

Пигмалион решил не жениться никогда. Ему достаточно его искусства, говорил он себе. Тем не менее статуя, которую он изваял и которой отдал весь свой гений, была статуей женщины. Вероятно, он или не мог чувствами отрешиться от того, чего не одобрял умом и даже отрицал образом своей жизни, или же намеревался создать образ идеальной женщины, продемонстрировав таким способом мужчинам те недостатки, которыми природа наделила реальных женщин.

Как бы там ни было, он работал над статуей очень долго, весь отдаваясь любимому делу, и в конце концов создал совершеннейшее произведение искусства. Тем не менее он продолжал свою работу, и день ото дня под его искусными пальцами статуя становилась все прекраснее. Ни одна когда-либо жившая на земле смертная женщина, тем более ни одна статуя не могли с нею сравниться. Когда далее совершенствовать ее уже стало невозможным, со скульптором произошло нечто удивительное: он влюбился в собственное творение. Объяснением здесь может послужить то обстоятельство, что эта статуя совсем не выглядела статуей: никто не мог бы подумать, что перед ним – слоновая кость или мрамор; нет, каждый чувствовал перед собой теплое человеческое тело, лишь на мгновение застывшее в неподвижности. Таково было искусство этого преисполненного профессиональной гордости молодого человека. Это была вершина его творчества, когда искусство заставляет забыть о самом себе.

Пигмалион и Галатея

С этого времени прекрасный пол, которым Пигмалион так пренебрегал, начал мстить за себя. Ни один юноша, влюбленный в реальную земную девушку, не страдал, как он. Он целовал эти манящие губы, но они не могли ему отвечать; он заключал ее в объятия, но она оставалась холодной и неподвижной. Иногда он пытался поступать с ней так же, как дети поступают со своими игрушками. Он одевал ее в богатые одежды, проверяя, как на ней смотрятся наряды скромных или, наоборот, ярких расцветок, и представляя себе, какое удовольствие она от них получает. Он приносил ей дары, которые приносят живым девушкам: маленьких птичек, веселые цветы и сверкающие слезы янтаря, которые роняли сестры Фаэтона, а потом ему начинало казаться, что она его благодарит. На ночь он переносил ее в постель и закутывал со всех сторон, чтобы ей было тепло и мягко – так поступают со своими куклами маленькие дети. Но он не был ребенком и не мог играть в такие игры вечно. В конце концов Пигмалион сдался. Да, он полюбил безжизненную статую и был крайне несчастлив от этого.

Эта удивительная страсть не могла долго оставаться скрытой от богини любви. Венера заинтересовалась этим доселе неведомым ей феноменом – новой разновидностью возлюбленного, и решила помочь Пигмалиону, который был истинно и страстно влюблен и в то же время предавался чудачествам.

Торжества в день Венеры, естественно, устраивались на Кипре, острове, на котором она впервые появилась, рожденная из морской пены. В жертву ей приносились снежно-белые телки с позолоченными рогами; небесный аромат благовоний, поднимающийся от алтарей Венеры, распространялся по всему острову; толпы паломников заполняли ее храмы, и среди этих паломников можно было встретить не одного несчастного влюбленного, пришедшего с дарами и молящегося о том, чтобы та, в которую он влюблен, оказалась милостива к нему. Среди этих несчастных влюбленных был, конечно, Пигмалион. Он осмелился просить богиню всего лишь о том, чтобы она помогла ему сыскать девушку, похожую на его статую, но Венера хорошо знала его истинное желание, и в знак того, что его молитва принята благосклонно, пламя на алтаре, перед которым он стоял, трижды разгоралось и затухало.

Весьма озадаченный этим предзнаменованием, Пигмалион отправился к своему дому, к своей любви, статуе, которую он создал и которой отдал свое сердце. Она по-прежнему возвышалась на своем пьедестале, потрясающе прекрасная! Он погладил ее, а потом отошел на несколько шагов назад. Был ли это самообман или она действительно была теплой, когда он касался ее? Он поцеловал ее в губы. Это был долгий и томительный поцелуй, и вдруг он почувствовал, что ее губы становятся мягче. Он дотронулся до ее рук, ее плеч; они уже не были больше такими твердыми. Они напоминали воск, растапливаемый солнцем. Он взял ее за запястье; там пульсировала кровь. «Это сделала Венера», – подумалось ему. И с несказанной радостью и признательностью богине он заключил в объятия свою любимую и смотрел, как она улыбается, глядя прямо ему в глаза, и медленно покрывается нежным румянцем.

Венера сама почтила их свадьбу своим присутствием. А о последующих событиях мы не знаем ничего, кроме того, что Пигмалион назвал девушку Галатеей, а их сын, Пафос, дал имя любимому городу Венеры.

Единственный источник этого мифа – поэма Овидия. Поэма очень хорошо отражает любовь Овидия к деталям и искусный способ их использования, с помощью которого он делает волшебную сказку более реалистичной. Имена богов – римские.

Среди фригийских холмов когда-то росли два дерева, на которые и местные жители, и те, кто обитал вдали от этих мест, указывали как на чудо. Это неудивительно, потому что одним из них был дуб, а другим – липа, но оба они росли из одного ствола. История о том, почему это произошло, представляет собой доказательство безмерной силы богов, а также показывает, какими способами они вознаграждают смиренных и богобоязненных.

Иногда, когда Юпитеру надоедало вкушать амброзию и попивать нектар на Олимпе и он даже несколько уставал слушать лиру Аполлона и созерцать греческие танцы, он спускался на землю, переодетый простым смертным, и отправлялся на поиски приключений. Его излюбленным спутником в таких прогулках был Меркурий, наиболее предприимчивый из всех богов, самый хитроумный и самый сообразительный. На этот раз Юпитер решил проверить, насколько гостеприимны жители Фригии. Конечно, соблюдение законов гостеприимства представляло для него особую важность, поскольку все странники, искавшие крова на чужой стороне, находились под его особым покровительством.

Оба бога соответственно приняли вид бедных странников и пошли по фригийской земле, стучась на своем пути в каждую убогую хижину или богатый дом и прося о пище и крове. Но никто не впускал их; каждый раз им грубо отказывали и захлопывали перед ними дверь. Они сделали более сотни попыток, но везде находили один и тот же прием. Наконец они зашли в маленькую лачугу, на вид гораздо беднее всех тех, которые они видели до сих пор, и с крышей из тростника. Однако, когда они постучали в этот раз, дверь перед ними широко распахнулась и любезный голос попросил их войти. Чтобы войти в низкую дверь, они должны были наклониться, но внутри они оказались в уютной и очень чистой комнатке, где добродушный старик хозяин и его жена приветствовали их самым дружеским образом и тотчас же засуетились, пытаясь разместить гостей получше.

Придвинув к огню широкую скамью, хозяин предложил им растянуться и хорошенько отдохнуть на ней, а хозяйка набросила на нее мягкое покрывало. Она объяснила гостям, что ее зовут Бавкида, а ее мужа – Филемон. Они живут в этой лачуге в течение всей своей супружеской жизни и всегда чувствовали себя счастливыми. «Мы – бедняки, – говорила она, – но бедность не так уж и страшна, если у тебя есть желание справляться с ней, да и смирение – тоже неплохая вещь». Разговаривая с гостями, она все время что-то для них делала. Бавкида вздула угли, лежавшие под слоем золы в темном очаге, и запылал веселый огонь, повесила над огнем небольшой котелок с водой, и к тому моменту, когда она закипела, как раз вернулся ее муж, принесший из огорода кочан капусты. Он немедленно был отправлен в котелок вместе с куском окорока, висевшим на одной из потолочных балок. Пока ужин варился, хозяйка своими трясущимися руками ставила стол. Он хромал на одну ножку, и она подложила под нее черепок от глиняного блюда. На стол она поставила оливки, редиску и несколько яиц, которые запекла в золе. Ужин к этому времени уже сварился, и хозяин приставил к столу два расшатанных ложа и пригласил своих гостей прилечь и приступать к трапезе.

Между тем он принес им по буковому кубку и чашу для смешивания вина, в которой действительно плескалось какое-то вино, сильно разбавленное водой и по вкусу напоминающее уксус. Филемон, однако, был совершенно горд и счастлив оттого, что мог подать на стол подобную роскошь, и сразу же наполнял кубки гостей, как только они пустели. Старики были настолько упоены успехом своего гостеприимства, что одну странность, случившуюся за столом, упустили из виду. Чаша для смешивания вина все время оставалась полной. Не важно, сколько кубков вина уже было налито из нее, уровень вина оставался тем же – чаша была полна до краев. Когда же они заметили и оценили это чудо, они тотчас же в ужасе переглянулись и, опустив глаза, принялись молча молиться. Потом, запинаясь и дрожа от страха, они смиренно попросили гостей простить их за то, что угостили таким скромным ужином. «У нас еще есть гусь, – заявил хозяин, – которого мы должны были бы предложить вашим милостям. Подождите, и он будет тотчас же готов». Однако поймать гуся было выше их сил. Они пытались это сделать, пока совсем не выбились из сил, а Юпитер и Меркурий наблюдали за ними с немалым удовольствием.

А когда Филемону и Бавкиде пришлось прекратить охоту за гусем, боги почувствовали, что теперь пришел их черед действовать. Они пребывали в очень благодушном настроении. «Вы принимали у себя богов, – заявили они хозяевам, – и теперь должны быть вознаграждены! Эта злосчастная местность, где так пренебрегают мольбами странников, будет жестоко наказана. Наказание понесут все, но только не вы». Они вывели стариков из их лачуги и предложили им осмотреться вокруг. Вся местность была затоплена – вместо нее старики увидели огромное озеро. Их соседи нехорошо относились к Филемону и Бавкиде, но те все равно проливали о них слезы. Но вдруг их слезы сами собой высохли, когда они узрели еще одно чудо. На их глазах жалкая приземистая лачуга, которая столько лет была их жильем, превратилась в величественный храм со множеством колонн и золотой крышей, выстроенный из самого белого мрамора.

– Добрые люди, – продолжал Юпитер, – просите, чего только вам захочется, и ваше желание будет исполнено.

Старики быстро поговорили шепотом, и Филемон произнес:

– Дозвольте нам быть вашими жрецами, охраняющими ваш храм. Да… и потом, раз уж мы с женой столько времени прожили вместе, пусть ни один из нас никогда не испытает чувства одиночества. Сделайте так, чтобы мы умерли вместе.

Боги согласились, вполне довольные своими хозяевами. Те долгое время служили жрецами в этом великолепном новом храме, и нам ничего не известно о том, сожалели ли они в глубинах своего сердца об их уютной крошечной хижине. Однажды, стоя перед храмом, они припоминали свою прошлую жизнь, которая была очень счастливой. Оба были уже в очень преклонных годах. И, все еще обмениваясь воспоминаниями, они вдруг увидели, что каждый из них начинает пускать побеги, подобно дереву. Вокруг их тел уже нарастала кора. У них хватило времени только для того, чтобы воскликнуть: «Прощай, дорогой супруг!» Когда эти слова соскользнули с их губ, они уже превратились в деревья, но все равно продолжали быть вместе. Липа и дуб росли от одного корня.

Дивиться чуду приходили люди из самых дальних краев, и на ветвях дуба и липы всегда висели венки в честь этой богобоязненной и добродетельной четы.

Этот миф я излагаю по поэме Феокрита, жившего в III в. н. э. Он повествует его в чисто греческой манере – просто и сдержанно.

Жизненный путь этого столь известного юноши довольно короток. Одни поэты утверждают, что он был царем, другие – охотником, но большинство сходятся на том, что он был простым пастухом. Тем не менее все называют его юношей неописуемой красоты, что во многом и определило его редкостную судьбу.

Когда юный пастух
Эндимион стада свои сторожил,
Селена-Луна страстно
Влюбилась в него
И, с неба сойдя,
На поляну на Латмосе ^{18},
Целуя его, возлегла рядом с ним.
Благословенна судьба пастуха!
Он в вечной блаженной дремоте,
Пигмалион и Галатея Спит, не шелохнувшись, не просыпаясь,
Этот красавец Эндимион…

Он никогда не просыпался и так никогда и не увидел наклоняющееся над ним серебристое тело богини. Во всех рассказываемых о нем вариантах мифа он, наделенный бессмертием, будет спать вечно, не приходя в сознание. Сказочно прекрасный, он возлежит на склоне горы, неподвижный и отрешенный, как смерть, но живой и теплый, и каждую ночь Селена спускается к нему и покрывает его поцелуями. Утверждают, что в сон Эндимиона погрузила она сама, чтобы ей всегда было легко найти его и ласкать, сколько ей будет угодно^{19}. Правда, некоторые полагают, что ее страсть приносит ей только боль, сопровождаемую тысячами вздохов.

Этот миф пересказан только одним Овидием. Так излагать мог только римлянин. Поэт-грек никогда бы не задумался об элегантности наряда и прическе лесной нимфы.

Дафна была еще одной из череды независимых и отвергающих любовь и замужество юных охотниц, образы которых так часто встречаются в мифах. Как утверждают, она была первой любовью Аполлона. Неудивительно, что она спасалась от него бегством. Ведь не одна неудачливая девушка, ставшая возлюбленной одного из богов, должна была или тайком убить свое дитя, или сама готовиться к смерти. В лучшем случае ей грозило изгнание, но многие женщины думали, что оно хуже смерти. Океаниды, посетившие Прометея, прикованного к кавказской скале, рассказывая ему некоторые свои мысли о возможности сочетаться с богами, всего лишь отдавали дань простейшему здравому смыслу.

О, никогда, никогда
Пусть не увидят Мойры на ложе меня
Зевсовой страсти
Или женой другого сына небес.
Нисколько мне не страшно с равным в брак вступить,
Но не взглянул бы на меня
С неумолимой страстью бог высокий!

Безнадежна здесь надежда, без входа и выхода.
Я не знаю, как жить тогда…

Дафна полностью согласилась бы с их словами. Вместе с тем она не хотела и возлюбленных из смертных. Ее отец, речной бог Пеней, уже давно устал слышать об ее отказах всем красивым и во всех отношениях достойным женихам. Он мягко укорял ее и жаловался:

– Что же, у меня никогда не будет внука?

Она обнимала его за шею и начинала упрашивать:

– О, отец, милый, дозволь мне жить как Диана. Добродушный Пеней сдавался, и она тотчас же убегала в лесные чащи, радуясь своей благословенной свободе.

Но однажды Дафну увидел Аполлон, и для нее все кончилось. Она в это время охотилась, на ней была короткая, до колен, одежда, ее руки были обнажены, ее волосы – в беспорядке. И все-таки она была удивительно хороша. Аполлон же подумал: «А как бы она выглядела, если ее как следует одеть и причесать?» Эта мысль заставила с еще большей силой пылать тот огонь, который уже пожирал его сердце, и он устремился за ней. Дафна убегала, а ведь она была замечательной бегуньей. Даже Аполлон не мог сразу ее догнать, впрочем, он сделал это довольно быстро. На бегу он не раз взывал к ней, пытаясь ее остановить: он умолял, убеждал ее, давал ей всяческие обещания.

– Не бойся, – кричал он, – остановись и постарайся понять, кто я такой. Ведь я – не мужлан, не какой-нибудь пастух. Я – хозяин Дельф, и я тебя люблю.

Но Дафна продолжала убегать, испуганная еще больше, чем прежде. Если ее действительно преследует сам Аполлон, надеяться ей было не на что, но она решила сопротивляться до конца. Выхода не было, она уже чувствовала дыхание у себя за спиной, но тут деревья неожиданно расступились перед ней, и она увидела реку своего отца.

– Отец, помоги мне! Помоги мне! – в отчаянии прокричала она.

При этих словах она вдруг перестала полностью себя ощущать; ее ноги, еще только что так быстро бежавшие по земле, теперь, казалось, приросли к ней. Ее тело начала покрывать древесная кора, на ней уже стали появляться листья. Она превратилась в дерево, в лавр.

С гневом и отчаянием смотрел Аполлон на это превращение.

– О, красивейшая из девушек, я потерял тебя, – с горечью прошептал он. – Но зато ты станешь моим любимым деревом. Твоими ветвями мои любимцы будут украшать головы, и ты будешь незримо участвовать во всех моих триумфах. Ведь где будут звучать торжественные песнопения и аэды будут рассказывать легенды, Аполлон и его лавры будут неразлучны.

И прекрасное дерево со сверкающими листьями, казалось, кивнуло в знак согласия.

Полностью это сказание имеется только у Овидия. В свою обработку мифа ничего особенно интересного он не вносит. Помещенные в конце стихи принадлежат александрийскому поэту Мосху.

На Ортигии, острове, образующем часть Сиракуз, самого большого города Сицилии, есть священный источник Аретуса (Аретуза). Когда-то Аретуса не была ни источником, ни водяной нимфой, а красивой молодой охотницей в свите Артемиды. Как и сама Артемида, она не желала иметь ничего общего с мужчинами, предпочитая охоту и привольную жизнь в лесных чащах.

Однажды, разгоряченная и уставшая после охоты, она вышла к прозрачной, как хрусталь, речке с серебристыми ивами по берегам. Лучшее место для купания нельзя было и представить. Аретуса разделась и скользнула в воду. Некоторое время она лениво плавала, и никто ее не беспокоил. Но вдруг ей показалось, что в кустах за ее спиной что-то зашевелилось. Испуганная, она выскочила на берег и тотчас же услышала голос: «Зачем так спешить, красавица?» Не оглядываясь, она, подгоняемая страхом, помчалась прочь от реки в самую чащу леса. Ее кто-то преследовал, причем более быстроногий, чем она сама. Незнакомец на бегу окликнул ее, назвав себя речным богом Алфеем, и объяснил, что преследует ее только потому, что влюбился. Но Аретусе ничего не было от него нужно. Ею владела только одна мысль – убежать. Алфей долго преследовал Аретусу, но исход этого состязания сомнений не вызывал – он мог бежать гораздо дольше, чем она. Наконец, совершенно обессиленная, Аретуса воззвала к своей богине – и не напрасно. Артемида превратила ее в водяной источник и приказала земле расступиться так, что между Сицилией и Грецией возник туннель. Аретуса нырнула в него и вынырнула на Ортигии. То место, где теперь бурлит источник, носящий ее имя, посвящено Артемиде.

Но, как говорят, даже здесь она не избавилась от Алфея. Бог, снова превратившись в реку, последовал за ней по туннелю, и с тех пор их воды смешиваются в одном бассейне. Утверждают, что со дна бассейна часто всплывают цветы из Греции, а если в Греции в реку Алфей бросить деревянный кубок, то он появится в источнике Аретусы в Сицилии.

Далеко в глубину мчит Алфей свои воды,
Невесте своей Аретусе дары он спешит принести.
Здесь есть и цветы, и живописные листья деревьев.
И сделать это ему позволил крошка Амур.
Плут, шалун и проказник,
Своею божественной силой реке разрешил он нырнуть.

Так называется длинная поэма, очень популярная в классические времена и написанная Аполлонием Родосским, поэтом, творившим в III в. до н. э. Им рассказана вся история похода за исключением эпизода, касающегося ключевой беседы между Ясоном и Пелием, которую я излагаю по Пиндару. Она – предмет одной из его прославленных од, написанных в первой половине V в. до н. э. Аполлоний завершает свою поэму возвращением героев-аргонавтов в Грецию. Я добавила к поэме рассказ о пребывании Ясона и Медеи в Греции, заимствовав его у Еврипида, поэта-трагика, жившего в V в. до н. э. и положившего его в основу одной из своих лучших пьес.

Три этих писателя очень отличаются друг от друга. Никакой прозаический пересказ не может дать читателю представления о творчестве Пиндара, за исключением, быть может, представления о его уникальной способности к четкому и очень подробному описанию событий. Читателям, знакомым с Энеидой, Аполлодор может чем-то напомнить Вергилия. Различие между Медеей Еврипида, с одной стороны, и героиней Аполлодора и Дидоной Вергилия, с другой, может в большей мере служить критерием величия греческой трагедии.

Первым в Европе героем, совершившим великое путешествие, был вождь похода за золотым руном. Предполагается, что он жил на одно поколение раньше, чем самый прославленный греческий путешественник, герой Одиссеи. Конечно, это было путешествие по воде. Реки, озера и моря были единственными путями сообщения; по сухопутью дорог не существовало. Впрочем, все путешествия были связаны с опасностями – и не только на воде, но и на суше. По ночам корабли не плавали, и в любом месте, куда на ночь заходили корабли, могли обитать чудовища или волшебники, которые были в состоянии причинить мореходам гораздо больший вред, чем шторм и кораблекрушение. Для того чтобы плавать по морям, требовалась большая смелость, в особенности за пределами Греции.

Ни одно сказание не подтверждает это с большей достоверностью, чем история о том, что пережили герои, отправившиеся на корабле под названием Арго на поиски золотого руна. Естественно, можно сомневаться в том, что когда-нибудь действительно было предпринято путешествие, участникам которого пришлось столкнуться со столь разнообразными опасностями. С другой стороны, не следует забывать, что все они были знаменитыми героями, многие – величайшими героями Греции, и их масштабы вполне отвечали масштабам пережитых ими приключений.

Миф о золотом руне начинается с упоминания о греческом царе Афаманте, который, устав от своей жены, развелся с ней и женился на другой, царевне Ино. Нефела же, его первая жена, очень боялась за судьбу двух своих детей, в особенности за жизнь мальчика, Фрикса. Она предполагала, что вторая жена Афаманта будет пытаться лишить мальчика жизни, чтобы царство мог наследовать ее собственный сын, и оказалась совершенно права в своих предположениях. Надо сказать, что Ино происходила из знаменитой семьи. Ее отцом был Кадм, прославленный царь Фив; ее мать и три сестры были женщинами безупречного поведения. Но сама Ино решила убить маленького Фрикса и разработала для этого хорошо продуманный план. Она каким-то образом завладела всеми запасами семенного зерна и засушила семена до того, как мужчины приступили к севу, так что никакого урожая, естественно, собрать не удалось. Когда царь послал гонца запросить оракула о том, что же делать в этой бедственной ситуации, Ино убедила или, вероятно, подкупила этого гонца, чтобы он сообщил царю, что, по словам оракула, урожая не будет до тех пор, пока Фрикса не принесут в жертву.

Население города, которому угрожала голодная смерть, вынудило царя уступить и отправить мальчика на смерть. Грекам поздних поколений сама идея такого жертвоприношения казалась столь же ужасной, как и нам с вами, и поэтому если оно должно было сыграть какую-то роль в сказании, почти всегда заменяли его чем-нибудь менее шокирующим. В варианте мифа, дошедшем до нас, мальчика, уже подведенного к алтарю для заклания, вместе с сестрой подхватывает чудесный баран с шерстью (руном) из чистого золота и несет их по воздуху. Этого барана послал Гермес в ответ на мольбы их матери Нефелы.

Когда они летели над проливом, разделяющим Европу и Азию, девочка, которую звали Гелла, соскользнула со спины барана и упала в воду. Она утонула, а пролив был назван по ее имени Геллеспонтом, то есть Морем Геллы. Мальчик же счастливо прибыл в страну колхов, Колхиду, расположенную на берегу моря Негостеприимного, нынешнего Черного (оно еще не стало Гостеприимным). Колхи были жестоким, свирепым народом. Тем не менее по отношению к Фриксу они проявили доброту; их царь Ээт даже позволил ему жениться на одной из своих дочерей. Фрикс принес в жертву Зевсу барана, спасшего ему жизнь; это может показаться странным, но он поступил именно так и подарил драгоценное золотое руно царю Ээту.

У Фрикса был дядя, по праву бывший одним из греческих царей, но его царство у него отобрал его племянник по имени Пелий. Маленький сын этого царя, Ясон, бывший законным наследником этого царства, был тайком отправлен в безопасное место, а когда подрос, смело отправился требовать свое царство у двоюродного брата.

Оракул предсказал захватившему престол Пелию, что он погибнет от руки соплеменников, что он должен опасаться того, кто придет к нему в одной сандалии. И такой человек в должное время появился в городе. Он был бос на одну ногу, хотя одет был очень хорошо – одежда плотно прилегала к его рукам и ногам, а на плечи для защиты от непогоды была наброшена шкура леопарда. Он не подстригал свои светлые локоны; они рассыпались гривой по его плечам. Он, не таясь, вошел в город и без признаков какой-либо боязни пришел на рыночную площадь как раз в то время, когда она была запружена народом.

Его никто не знал, но некоторые дивились ему и спрашивали друг у друга: «Может, это сам Аполлон? Или повелитель Афродиты? Но и не один из храбрых сынов Посейдона, потому что все они погибли». В это время через толпу, торопясь, как раз проходил Пелий, который, увидев человека в одной сандалии, очень испугался. Стараясь не выдавать своего страха, он обратился к чужеземцу со следующими словами:

– Из какой ты страны? Но только обойдись без отвратительной, грязной лжи. Говори мне только правду.

Тот же сдержанно ответил:

– Я вернулся на родину, чтобы восстановить честь моего дома. В стране, которую Зевс вручил моему отцу, ты царствуешь не по праву. Я – твой двоюродный брат, и меня зовут Ясон. Ты и я должны разделить свои полномочия, не прибегая ни к мечам, ни к копьям. Оставь себе все богатства, которые ты захватил, козьи и овечьи стада, крупный рогатый скот, но монарший скипетр и трон предоставь мне – так, чтобы между нами не вышло кровавой ссоры.

Пелий дал Ясону такой ответ:

– Пусть будет по-твоему. Но сначала нужно сделать следующее. Нам необходимо доставить в город золотое руно и тем самым вернуть сюда душу Фрикса. Так пророчествует оракул. Но я уже стар, а цветок твоей юности только входит в пору цветения. Поезжай за руном, а я, взяв в свидетели Зевса, клянусь вернуть тебе царство и законную власть.

В душе же Пелий не верил, что тот, кто предпримет такую попытку, сможет вернуться живым.

Мысль о походе за золотым руном привела Ясона в полный восторг. Он выразил согласие и велел повсюду объявить о предстоящей экспедиции. На его призыв с радостью откликнулись молодые герои со всей Греции. Они тотчас же начали съезжаться к Ясону. Среди них были величайший из всех героев Геракл, знаменитый певец и музыкант Орфей, Кастор со своим братом Поллуксом, отец Ахилла Пелей и множество других. Ясону помогала Гера. Именно она внушала каждому из героев страстное желание презреть жизнь, которое дало бы им возможность встретить те опасности, что сулило им плавание за руном, и, быть может, ценою жизни добиться чести испить кубок бессмертной славы. Они поплыли на корабле Арго. Перед отплытием Ясон поднял золотую чашу и, совершив возлияние над морскими волнами, воззвал к Зевсу, метателю молний, моля его помочь им в начатом предприятии.

Их ожидали огромные опасности, и за возможность испить кубок славы многим из них пришлось заплатить жизнью. Их первой стоянкой был остров Лемнос, на котором жили одни только женщины. Дело в том, что за некоторое время до прибытия аргонавтов женщины Лемноса восстали против мужчин и перебили их всех, за исключением одного, престарелого царя острова. Возглавившая женщин дочь царя Гипсипила пощадила его, отправив в море в пустом сундуке, в котором он счастливо доплыл до суши. Тем не менее эти, казалось бы, свирепые создания с радостью приветствовали аргонавтов и, когда те отплывали, щедро снабдили их едой, напитками и одеждами.

Гарпии и аргонавты

Вскоре после отплытия с Лемноса аргонавтов покинул Геракл. Его оруженосец, мальчик по имени Гилас, был затянут под воду водяной нимфой, восхищавшейся его отроческой красотой, когда он зачерпывал кувшином воду из источника, и захотевшей поцеловать его. Она обхватила Гиласа руками за шею и увлекла его в водяные глубины. Больше его никто и никогда не видел. Геракл, сходя с ума, искал мальчика повсюду, зовя его по имени и незаметно для себя углубляясь все дальше и дальше в лесную чащу. Он забыл и о золотом руне, и о своих товарищах, и об Арго. Геракл так и не вернулся, и в конце концов корабль отплыл без него.

Их следующим приключением была встреча с гарпиями, ужасными крылатыми чудовищами с огромными загнутыми клювами и когтями, которые к тому же всегда оставляли за собой жуткий, непереносимый запах. В том месте, куда причалили для ночевки аргонавты, жил одинокий несчастный старик по имени Финей, которого Аполлон наделил даром пророчества. Он безошибочно предсказывал будущее, чем вызвал неудовольствие Зевса, который всегда окутывал покровом тайны те поступки, которые намеревался совершить, поступая, по мнению тех, кто знал Геру, очень разумно. Это и навлекло на старика страшное наказание. Как только он собирался сесть за трапезу, к нему тотчас слетались гарпии, эти «зевсовы псы», осквернявшие его пищу и оставлявшие ее пахнущей настолько дурно, что никто не мог и приблизиться к ней, а не то что есть. Когда аргонавты увидели бедного старика, он напоминал скелет. Он еле перебирался на своих высохших ногах, дрожал от слабости, и его кости, казалось, удерживала только висевшая на них кожа. Финей радостно приветствовал героев и просил их помочь ему. Благодаря своему дару пророчества он знал, что защитить его от гарпий могут только два человека, которые как раз находились среди аргонавтов. Это были сыновья Борея, северного ветра. Аргонавты с состраданием выслушали его, и сыновья Борея с большой охотой согласились ему помочь.

Финею начали готовить трапезу, и сыновья Борея встали рядом с ним с обнаженными мечами. Но едва тот успел поднести ко рту маленький кусочек пищи, как к нему слетелись гарпии и в мгновение ока сожрали всю его еду, а улетая, оставили после себя нестерпимый запах. Но быстрые, как их отец, сыновья северного ветра последовали за ними, настигли и начали рубить их мечами. Они, несомненно, изрубили бы их в куски, если бы с неба не соскользнула Ирида, вестница богов и сама богиня радуги, и не остановила их. Они не должны убивать «зевсовых псов», сказала она, но, поклявшись водами Стикса, клятвой, которую не нарушит ни один бог, пообещала при этом, что гарпии уже никогда больше не потревожат Финея. Оба возвратились к товарищам и очень обрадовали старика, который тотчас же устроил аргонавтам пир на всю ночь.

Финей дал героям мудрый совет по поводу поджидающих их опасностей, а именно по поводу Симплегад, которые постоянно то сталкивались друг с другом, то снова расходились – так, что море вокруг них буквально кипело. Прежде чем пытаться проскочить между ними, сказал Финей, нужно попробовать запустить между ними голубку. Если той удастся пролететь, то, быть может, они смогут проплыть между ужасными скалами. Но если голубка погибнет, то они должны будут повернуть назад и навсегда оставить надежду добыть золотое руно.

На следующее утро аргонавты отплыли, разумеется прихватив с собой голубку, и вскоре увидели Симплегады. Проскочить между ними казалось невозможным, но аргонавты все-таки выпустили птицу и стали наблюдать, что с ней произойдет. Ей таки удалось пролететь между скалами; столкнувшись, они защемили и вырвали кончики перьев ее хвоста. Аргонавты тотчас же устремились к скалам со всей возможной скоростью. Скалы разделились и начали отходить друг от друга. Гребцы изо всех сил налегли на весла и сумели проплыть, не задетые скалами. Правда, когда скалы столкнулись снова, они все-таки защемили часть кормовых украшений корабля. Таким образом, аргонавты едва спаслись от гибели. Скалы же, как только Арго буквально пролетел между ними, остановились, будто приросли друг к другу, и с тех пор уже никогда не представляли опасности для мореходов.

Неподалеку от Симплегад была расположена страна воинственных женщин, амазонок, родоначальницей которых, как ни странно, была очень миролюбивая Гармония. Их отцом, правда, был Арес, страшный бог войны, и амазонки унаследовали качества отца, а отнюдь не матери. Герои охотно остановились бы, вышли на берег и сразились с ними, причем это была бы кровопролитная битва, поскольку амазонки были серьезным противником. Но аргонавтам благоприятствовал ветер, и останавливаться они не стали. На своем пути они мельком видели вершины кавказских гор, Прометея, прикованного к скале высоко над ними, и слышали взмахи гигантских крыльев Зевсова орла, спешащего на свое кровавое пиршество. Они нигде больше не останавливались и в тот же вечер на закате достигли Колхиды, страны, где их ждало золотое руно.

Они провели ночь, ожидая самых непредсказуемых опасностей, и зная, что им не поможет ничто, кроме них самих, в дальнейшей судьбе. Гера, обеспокоенная опасным положением, в которое попали аргонавты, отправилась к Афродите просить ее о помощи. Богиня любви была удивлена ее посещением, поскольку с Герой они находились в довольно неприязненных отношениях. Однако, услышав, что хозяйка Олимпа просит ей помочь, она тотчас же обещала сделать все, что в ее силах. Вместе они порешили, что Амур, сын Афродиты, заставит дочь колхидского царя влюбиться в предводителя аргонавтов Ясона. Для Ясона это был бы великолепный план. Эта девушка, которую звали Медея, владела секретами черной магии и, применив их, вполне могла бы спасти аргонавтов. После беседы с Герой Афродита посетила Амура и пообещала, что, если он выполнит ее просьбу, она подарит ему замечательную игрушку – золотой мячик, украшенный узорами из синей эмали. Тот пришел в восторг от обещания матери, схватил свой лук и колчан и помчался с Олимпа в далекую Колхиду.

Тем временем герои отправились в город, чтобы начать с колхидским царем переговоры о золотом руне. Об опасностях они на этот раз не беспокоились, потому что Гера покрыла их плотным облаком, так что до дворца они дошли никем не замеченные. Когда они дошли до входа во дворец, облако рассеялось, и стража, неожиданно для себя увидев группу блистательных молодых воинов, вежливо препроводила их во дворец и известила царя об их прибытии.

Тот тотчас же вышел к аргонавтам и приветствовал их. Его же слуги поспешили подготовить все необходимое для приема гостей, развели огонь, нагрели воды для омовения и приготовили пищу. Пока они занимались всеми этими приготовлениями, к ним незаметно присоединилась Медея, которой было интересно взглянуть на чужеземцев. Когда ее взор упал на Ясона, Амур моментально натянул свой лук и пустил стрелу прямо в сердце девушки. Эта стрела разожгла пламя, и душа Медеи наполнилась сладкой болью, а сама она то бледнела, то пунцовела. Смущенная, она тихо направилась в свои покои.

Лишь после того, как герои совершили омовение и подкрепили себя мясом и напитками, царь Ээт начал расспрашивать их: кто они и с какой целью прибыли в Колхиду? Задавать вопросы гостю до того, как он удовлетворил свои потребности, считалось очень невежливым. Ясон отвечал, что все, кто пришел с ним, высокого происхождения, дети или внуки богов, и что они прибыли из Греции в надежде, что царь отдаст им золотое руно в обмен на какую-нибудь услугу, которую может от них потребовать. Они могут, например, победить его врагов или вообще сделать все, что он пожелает.

Великий гнев овладел сердцем царя Ээта, когда он услышал эти слова. Он не любил чужеземцев в еще большей степени, чем греки. Ему тотчас же захотелось изгнать их из страны, и он сказал себе: «Если бы они не преломили со мной хлеб, я бы погубил их». Он молча размышлял о том, что он должен предпринять, и в голову ему пришел план.

Он заявил Ясону, что в сердце у него нет зла против храбрых воинов, и если они действительно проявят себя храбрецами, то получат руно.

– А испытанием вашей смелости будет только поручение, которое когда-то я выполнял сам.

И Ээт предложил Ясону запрячь двух принадлежащих ему быков с медными носами, которые к тому же извергали из пасти огонь, и вспахать на них поле. А потом поле нужно было засеять, бросая в борозды не зерно, а зубы дракона, из которых сразу же вырастут вооруженные воины. Этот урожай надо будет скосить, как только они соберутся напасть на Ясона.

– Когда-то я проделал все это сам, – добавил он, – и я не отдам руно человеку менее храброму, чем я.

На какое-то время Ясон потерял дар речи. Выдержать такое испытание было невозможно, оно казалось выше человеческих сил. Наконец он ответил:

– Я выполню эти условия, какими бы чудовищными они ни были, даже если мне суждено умереть.

С этими словами он встал и повел своих товарищей на корабль, но мысли Медеи уже следовали за ним. Всю долгую ночь после его ухода из дворца ей представлялось, что он стоит у нее перед глазами, могучий и красивый, и разговаривает с ней. Ее сердце терзалось от страха за него – ведь она догадывалась о том, что задумал ее отец.

Вернувшись на корабль, герои собрались на совет, и многие предлагали Ясону уступить им честь выполнения задачи, поставленной Ээтом, но Ясон не отдал эту честь никому. Пока аргонавты совещались, на корабль неожиданно пришел один из внуков царя, которому Ясон когда-то спас жизнь и который поведал героям о том, что Медея – великая волшебница. «Нет таких вещей, – говорил он, – которых она не могла бы сделать. Она даже может останавливать звезды и луну на небе. Если ее убедить помочь аргонавтам, то она поможет Ясону одолеть быков и рожденных из зубов дракона воинов». Этот план как будто бы давал некоторые надежды, и герои посоветовали Ясону вернуться во дворец и попытаться привлечь Медею на свою сторону. Они не знали, что бог любви уже сделал это за него.

А Медея в одиночестве сидела в своих покоях, плача и говоря себе, что навеки посрамлена, потому что ее сердце уже в такой мере отдано чужеземцу, что она готова поддаться своей безумной страсти и пойти против воли отца. «Гораздо лучше умереть», – наконец сказала она себе. Она уже взяла в руки шкатулку со смертоносными снадобьями, но, немного помедлив, подумала о жизненных радостях и обо всех тех прекрасных вещах, которые существуют в мире, и солнечный свет вдруг показался ей милее, чем когда-либо до сих пор. Она отставила шкатулку в сторону и немедля решила использовать свою волшебную силу, чтобы помочь человеку, которого, как ей стало уже понятно, она полюбила.

У нее было колдовское снадобье, которое делало того, кто натирал им свое тело, неуязвимым в течение дня, и ранить его было нельзя никаким видом оружия. Растение, из которого оно было сделано, впервые выросло там, где землю оросила кровь Прометея. Спрятав его у себя на груди, она отправилась к своему племяннику, царевичу, которому однажды помог Ясон. Она встретила его, когда он сам искал ее, чтобы просить о том, что она сама уже решила сделать. Она тотчас же ответила согласием на все его просьбы и послала его на корабль, чтобы просить Ясона немедленно встретиться с ней в условном месте. Услышав эту весть, Ясон немедля направился туда, а Гера распространила вокруг его лица чудесное сияние, так что все видевшие его не могли ему не дивиться. Когда они с Медеей встретились, той показалось, что ее сердечко оставило ее и перешло к нему; глаза ее застлал какой-то туман, даже чтобы двигаться, сил у нее не осталось. Оба безмолвно стояли лицом друг к другу, как стоят могучие сосны при полном безветрии. А потом, колеблемые ветром, сосны начинают разговаривать друг с другом; так и Ясон с Медеей, вдохновляемые дыханием любви, были просто обречены на то, чтобы рассказать друг другу о себе.

Он нарушил молчание первым, прося ее быть снисходительной, милостивой к нему. Ведь он не может питать ничего более скромной надежды, говорил Ясон, поскольку ее любезность по отношению к нему может быть вызвана исключительно соображениями вежливости. Медея же не знала, как разговаривать с ним, хотя ей и очень хотелось высказать сразу все, что она к нему чувствовала. Она молча вытащила из-под одежд коробочку с волшебным снадобьем и протянула ему. Если бы Ясон попросил, она отдала бы ему и душу. Оба они стояли, в замешательстве устремив взоры в землю, а потом снова взглядывая друг на друга и улыбаясь своим тайным мечтам.

Наконец Медея заговорила и рассказала, как пользоваться ее снадобьем и что, если окропить им оружие, его в течение дня тоже нельзя будет уничтожить. Если на него нападет слишком много воинов, выросших из зубов дракона, он должен бросить посреди них камень, после чего они начнут сражаться между собой и взаимно истребят друг друга. «А теперь мне пора во дворец, – закончила она. – Но когда ты снова окажешься дома, вспомни о Медее, а я запомню тебя навечно». Ясон страстно ответил ей: «Никогда, ни днем, ни ночью, я не забуду тебя. Если же ты захочешь отправиться в Грецию, знай, что за то, что сделала для нас, тебя там будут обожествлять, и разлучить нас сможет только смерть».

Они расстались. Она направилась во дворец оплакивать свою измену по отношению к отцу, а он – на корабль, чтобы послать двоих своих спутников к Ээту за зубами дракона. Он попробовал намазаться средством, принесенным Медеей, и тотчас же ощутил в себе прилив таких мощных, неодолимых сил, что все герои пришли в восторг. И все же, когда они утром пришли на поле, где их ожидали колхи во главе с царем, а быки, дыша огнем, выскочили из своего загона, аргонавтов охватил ужас. Но Ясон стоял против натиска ужасных зверей как могучий утес стоит в море против ударов воли. Он заставил упасть на колени сперва одного, а потом и другого быка, надел на них ярмо, и все наблюдавшие за ним не могли не дивиться его мощи. Потом он погнал их по полю, сильно налегая на плуг и не забывая бросать в борозды зубы дракона. К тому моменту, когда он кончил пахать, созрел уже и урожай: размахивающие оружием воины, готовящиеся напасть на него. Ясон вспомнил слова Медеи и кинул в их толпу гигантский камень, после чего те бросились друг на друга и вскоре пали под ударами мечей и копий своих же братьев. Борозды наполнились потоками крови. Таким образом, Ясон выдержал предложенное ему испытание, что крайне огорчило и разгневало Ээта.

Царь вернулся во дворец. Он решил предательски убить героев и поклялся себе, что они никогда не увидят золотого руна. Но им продолжала помогать Гера. Медее, измученной своими страданиями, своей любовью, она внушила страстное желание бежать с Ясоном в Грецию. В эту ночь Медея тайком выскользнула из дому и, пробираясь в полной темноте, поспешила к кораблю, где аргонавты радовались своей удаче, естественно ничего не подозревая о дурных замыслах Ээта. Медея упала перед ними на колени и стала просить взять ее с собой. Они должны овладеть руном немедленно, объясняла она, и как можно скорее бежать из Колхиды, иначе все они будут убиты. Руно охраняет страшный дракон, но она, Медея, усыпит его, так что повредить им он не сможет. В ее голосе слышалась мучительная боль, и Ясон старался, как только мог, утешить ее; он поднял ее с колен, обнял и пообещал, что в Греции она станет его законной женой. Потом, приняв Медею на борт, аргонавты направились в указанную ею священную рощу, на одном из деревьев которой висело золотое руно. Охраняющий его дракон был ужасен, но Медея бесстрашно приблизилась к нему и запела зачаровавшую его песнь, и он уснул. Ясон быстро снял руно с дерева, и аргонавты поспешили к кораблю, достигнув его на рассвете. Самые сильные уселись за весла и начали грести изо всех сил. Корабль летел по реке к морю.

Все это тотчас же стало известно Ээту, и он послал преследовать Медею своего сына Апсирта, а тот привел с собой такое огромное войско колхов, что ни победить их в открытом бою, ни бежать герои просто не смогли бы. Медея спасла их и на этот раз, правда, ценой ужасного злодеяния: она убила брата. По одной из версий, она известила Апсирта, что намеревается вернуться домой, а руно находится у нее и она передаст руно ему, если они встретятся сегодня же ночью в условленном месте. Апсирт явился туда, не испытывая никаких подозрений, Ясон же ударил его мечом, и темная кровь Апсирта окрасила серебристые одежды его сестры. После гибели вождя войско колхов рассеялось в беспорядке, и путь к морю оказался для героев свободен.

По другой версии, Апсирт отплыл вместе с Медеей на Арго (правда, причины, по которым он это сделал, не называются), а преследовал аргонавтов сам Ээт. Когда корабль Ээта их догнал, Медея будто бы сама убила брата и, разрубив его тело на части, по очереди бросала их в море. Царь, естественно, останавливался, чтобы подбирать их, и Арго был спасен.

На этом приключения аргонавтов почти завершились. Им, правда, предстояло еще одно страшное испытание: они должны были проскочить между отвесной скалой, в пещере которой обитала Скилла^{20}, и водоворотом Харибды^{21}, где море ревело и бурлило так, что гигантские волны вздымались до неба. Но Гера позаботилась о том, чтобы волны были укрощены морскими нимфами, и корабль аргонавтов мимо Харибды прошел спокойно.

Следующим этапом пути героев стал Крит, где они уже собирались высадиться, если бы их вовремя не остановила Медея. Она предупредила, что на Крите живет Талое, последний человек «бронзового» поколения, целиком состоящий из бронзы, за исключением лодыжки, где он был уязвим. Как раз в тот момент, когда Медея рассказывала о нем, Талое появился на берегу и стал угрожать сокрушить корабль обломками скал, если он приблизится к берегу. Аргонавты перестали грести, а Медея, встав на колени, обратилась к Псам Аида, умоляя их явиться и уничтожить Талоса^{22}. Силы ада услышали ее мольбы. Когда Талое подхватил огромный камень, чтобы метнуть его в Арго, он повредил себе лодыжку; из него вытекла вся кровь, он свалился на землю и умер.

После этого герои смогли высадиться на берег и запастись свежей водой и съестными припасами для дальнейшего путешествия.

Прибыв в Грецию, герои разошлись по родным городам, а Ясон и Медея взяли золотое руно и направились к Пелию. Им пришлось услышать, что в городе произошли ужасные события: Пелий вынудил отца Ясона покончить с собой, а его мать сошла с ума от горя. Ясон, решив отомстить за это злодеяние, обратился за помощью к Медее, которая теперь всегда была с ним. Медея задумала погубить Пелия хитростью. Она рассказала его дочерям, что владеет секретом возвращения молодости, и чтобы подтвердить свои слова, она разрубила перед ними на части старого барана и бросила в котел с кипятком. Затем она произнесла заклинания, и из котла тотчас же выскочил ягненок и, заблеяв, ускакал прочь. Теперь дочери Пелия были убеждены, что Медея действительно владеет этим секретом. Она же, напоив Пелия сильнодействующим снотворным зельем, предложила им разрубить отца на части. Но как бы им ни хотелось снова увидеть отца молодым, они с большим трудом решились принять предложение Медеи. Но наконец страшное дело было все-таки сделано, куски тела Пелия оказались в котле, и незадачливые дочки со страхом стали дожидаться, когда Медея придет и произнесет магические слова, которые вернут их отца к жизни. Медеи уже и след простыл; ее не было ни во дворце, ни в городе, и несчастные поняли, что убили отца своими руками. Ясон был отомщен.

По одной из версий мифа, Медея воскресила отца Ясона, вернула ему молодость и даже передала Ясону секрет вечной молодости. Все, что она ни совершала: и хорошее и плохое, она делала исключительно для него одного, и в конце концов Ясон вознаградил ее одним – он предал ее.

После гибели Пелия Ясон с Медеей должны были бежать в Коринф. За время их совместной жизни Медея родила двоих сыновей; и все, казалось бы, шло у них хорошо, даже для Медеи в ее изгнании, одиноком, как и должно быть изгнание. Однако ее великая любовь к мужу заставляла ее забывать и о потерянной семье, и об утраченном отечестве. И тут Ясон, этот блистательный герой, проявил таившуюся в нем низость: он посватался к дочери царя Коринфа. Это была великолепная партия, и Ясон думал об удовлетворении своих амбиций, своего честолюбия, но никак не о любви, не о чувстве благодарности. Потрясенная предательством, охваченная болью, Медея бросила несколько неосторожных слов, которые заставили коринфского царя опасаться, что Медея причинит какой-нибудь вред его дочери (а он не был слишком подозрительным человеком, чтобы думать об этом раньше), и он послал ей приказ немедленно покинуть его страну вместе с сыновьями. Это было таким же страшным наказанием, как и смертный приговор: женщину, оказавшуюся в изгнании, да еще с маленькими беспомощными детьми, не стал бы ни защищать, ни поддерживать никто.

И вот, когда она, присев, начала размышлять о том, что ей предпринять, о своих бедах, о своей вине, иногда желая смерти, которая закончила бы ее жизнь, которую она уже не могла выносить; иногда со слезами вспоминая своего отца и отечество; иногда с ужасом, содрогаясь при мысли об убийстве брата, кровь которого, как и кровь Пелия, ничто не могло с нее смыть, и осознавая, прежде всего, силу своей всепоглощающей, пламенной страсти, приведшей ее к нынешнему жалкому состоянию, к мукам и позору, – перед ней неожиданно предстал Ясон. Она безмолвно смотрела на него. Да, он стоял рядом с ней, но он был, в сущности, очень далеко от нее, с ее поруганной любовью, с ее разрушенной жизнью. В душе своей Ясон не чувствовал ничего такого, что побудило бы его щадить Медею или же быть хотя бы немногословным. Он холодно объявил ей, что всегда знал, насколько она была непредсказуемой, неуправляемой в своих словах и поступках. Если бы не эти ее глупые, злобные слова о его невесте, она могла бы преспокойно оставаться в Коринфе. Тем не менее он, Ясон, сделал для нее все, что мог. Ведь это благодаря ему она всего лишь изгнана, а не лишена жизни. Ему было очень трудно убедить царя пощадить ее, но усилий он не жалел. А сейчас он пришел к ней только потому, что не в его правилах оставлять друзей в беде. Более того, он позаботится, чтобы у нее было достаточно золота да и всего необходимого для дальнего путешествия.

При этих словах чаша терпения Медеи переполнилась, и она заговорила:

…сердце я
Хоть облегчить могу и болью
Тебя донять… О, слушай… как начну?
Вот первое из первых…
Я тебя Спасла – и сколько эллинов с собою
На корабле везли тогда мы, все
Свидетели тому, – спасла, когда ты
Был послан укротить быков, огонь
Метавших из ноздрей, и поле смерти
Засеять. Это я дракона, телом
Покрывшего в морщинистых извивах
Руно златое, умертвила, я,
Бессонного и зоркого, и солнца
Сияние глазам твоим вернула.
Сама же, отца покинув, дом забыв,
В Фессалию с тобой ушла, – горячка
Была сильней рассудка. Пелий, царь,
Убит был тоже мною, нет ужасней
Той смерти, что нашел он, – от детей!
И все тебя я выручала, – этим
От нас ты не побрезговал, а в награду
Мне изменил.

Куда же нам идти прикажешь? Итак, или
К отцу домой? Тебе в угоду дом
Я предала. К несчастным Пелиадам?
У них отца убив, конечно, буду
Я принята радушно. О друзьях
Подумаю я старых – ненавистна
Я стала им, а те, кому вредить
Пришлося мне – не для себя, – в угоду
Тебе ж, Ясон, теперь мои враги.
О, горе мне!

Ответ Ясона сводился к тому, что он был спасен не ею, а Афродитой, побудившей ее в него влюбиться, и что она обязана ему тем, что он привез ее в Грецию, в страну культуры. Кроме того, благодаря ему, Ясону, по всей стране стало известно, как она помогла аргонавтам, за что люди так восхваляли ее. Если бы у нее оставалась хоть капелька здравого смысла, она бы только порадовалась его браку, поскольку он будет выгодным и для нее самой, и для ее детей. В своем изгнании повинна только она сама.

Чего-чего другого, но здравого смысла, рассудительности Медее хватало. Она не хотела тратить на Ясона лишних слов – она просто отказалась от его золота. Она не возьмет у него ничего, не примет от него никакой помощи. Ясон уходил от нее в ярости, заявив:

Богов беру в свидетели, что пользы
Я всячески и детской и твоей
Искал, жена, но доброты не ценит
Надменная моя, – и ей же хуже.

С этого момента Медея знала, что должна быть отомщена, тем более что способ мести она уже нашла.

За дело же, Медея, все искусство
Ты призови на помощь – каждый шаг
Обдумать ты должна до мелочей!
Иди на самое ужасное! Ты, сердце,
Теперь покажешь силу.

Она уже решила лишить жизни невесту Ясона, но как ей поступить потом? Подумать о страшной картине, которая развертывалась перед ее глазами, Медее не хотелось. «Сперва – она», – говорила она себе.

Она достала самые красивые одежды, которые у нее только были, а потом натерла их смертоносным ядом, сложила их в ларец и приказала своим сыновьям отнести его невесте Ясона. Они должны были также попросить у нее тотчас же надеть наряд в знак того, что она его приемлет как дар. Царевна милостиво встретила сыновей Медеи и согласилась выполнить их просьбу. Но как только она надела подарок, ее охватили языки пламени, она упала и сгорела заживо.

Узнав об этом, Медея решила совершить еще одно, гораздо более страшное злодеяние. Ни защиты, ни помощи ее дети, очевидно, ни от кого ожидать не могли. «Я не дам им жить среди чужеземцев, чтобы те издевались над ними», – решила она.

Я сейчас
Прикончу их и уберусь отсюда,
Иначе сделает другая и моей
Враждебнее рука, но то же; жребий
Им умереть теперь. Пускай же мать
Сама его и выполнит. Ты, сердце,
Вооружись!

Когда же к Медее ворвался разъяренный гибелью невесты Ясон, намереваясь убить ее, оба мальчика были уже мертвы, а сама Медея, поднявшись на крышу своего жилища, садилась в колесницу, влекомую драконами. Они понесли ее по воздуху и скоро скрылись. А за все то, что произошло, Ясон проклинал Медею и никогда – самого себя.

Это – одно из лучших произведений Овидия, написанное очень четким и прозрачным языком. Подробности сюжета служат не обычной декорацией, а усилению эффекта.

Дворец бога солнца Гелиоса, естественно, был средоточием света и блеска этого великого светила. Он блистал золотом, отливал слоновой костью и сверкал драгоценностями. И все и в самом дворце, и перед дворцом блистало и переливалось в солнечном свете. Здесь всегда царил полдень, и никогда не было сумерек. Сюда никогда не заглядывали мрак и ночь. Мало кто из смертных мог бы долго выдерживать весь этот блеск, да и мало кто из них находил дорогу к этому дворцу.

Тем не менее однажды у входа во дворец появился юноша, смертный по линии матери. На пути ему не раз приходилось останавливаться и давать отдых уставшим глазам, но задача, с которой он пришел ко дворцу Гелиоса, была столь важной, что он, памятуя о ней, заставлял себя идти вперед через все ослепительно сверкающие двери, пока не попал в тронный зал, где, окруженный нестерпимым сиянием, восседал сам Гелиос. Здесь юноша должен был остановиться – выдерживать больше он уже не мог.

Ничто не может ускользнуть от взора бога солнца. Оглядев юношу, бог милостиво улыбнулся ему.

– Что привело тебя сюда? – поинтересовался он.

– Я пришел, – отвечал тот без тени дрожи в голосе, – узнать: ты мне в самом деле отец или нет? Моя мать говорит, что это – так, но когда я говорю мальчишкам, что я – твой сын, они только смеются надо мной. Они не верят мне. Я пожаловался матери, и она сказала, что самое лучшее – это самому прийти к тебе и спросить.

Улыбнувшись, Гелиос снял с головы свою ослепительно сверкавшую корону, чтобы юноша мог смотреть на него не перенапрягаясь.

– Подойди ближе, Фаэтон. Ты мой сын. Климена сказала тебе правду. Думаю, что в моем слове ты уж не усомнишься. Но я все же дам тебе доказательство. Проси у меня чего только ты хочешь, и ты это получишь. В свидетели моего обещания беру Стикс, реку, которой клянутся боги.

Несомненно, Фаэтон не раз следил за тем, как солнце совершает свой путь по небосводу. А потом с чувством наполовину трепетного страха, наполовину восхищения старался представить себе, каково это стоять на солнечной колеснице, управлять конями, скачущими на головокружительной высоте, и дарить миру свет. И теперь при этих словах отца его безумная мечта могла стать явью. Он тотчас же произнес:

– Я хотел бы хоть раз занять свое место на колеснице. Это – единственное, чего я по-настоящему хочу. Разреши мне это только на день, на один только день.

Гелиос понял, что свое обещание он дал очень опрометчиво. Зачем он дал эту фатальную клятву и обещание выполнить все, что может взбрести в горячую голову этого мальчишки?

– Милый сын, – произнес он, – я не могу тебе отказать. Ведь я поклялся Стиксом. Если ты настаиваешь, я, конечно, сдержу свою клятву. Но мне не хотелось бы думать, что ты будешь стоять на своем. Послушай меня, и я объясню тебе, чего ты, в сущности, хочешь. Ты – сын не только Климены, но и мой. Ты – смертный, а ни один смертный не в состоянии управлять моей колесницей. Да и ни один бог не может это делать. Даже Зевс. Давай посмотрим на дорогу, по которой она движется по небу. Она поднимается из моря настолько круто, что кони, как ни свежи они по утрам, с трудом поднимаются по ней вверх. В полдень она достигает такой высоты, что даже мне становится не по себе, когда я смотрю вниз. Но хуже всего спуск. Дорога там так стремительно идет вниз, что морские божества, готовящиеся меня встретить, дивятся, как мне удается не свалиться с этой кручи. И управлять конями – значит все время бороться с их своевольным нравом. Когда они устремляются вниз, они бывают настолько разгорячены, что каждый момент норовят выйти из-под моего контроля. Так как же они отнесутся к тебе?

А может быть, ты вообразил, что там наверху всяческие чудеса, города, построенные для богов и битком набитые разными диковинками? Ничего подобного. Ты будешь проезжать мимо зверей, свирепых хищных зверей, и это будет все, что ты увидишь. Это – Лев, это – Скорпион, это Рак, и все они будут стремиться напасть на тебя или хотя бы причинить тебе вред. Послушай же меня и осмотрись вокруг. Посмотри на все сокровища мира, выбери из них то, что милее твоему сердцу, и оно будет твоим. Если же тебе нужно доказательство того, что ты действительно мой сын, то самое лучшее доказательство этого – мои отцовские страхи за тебя.

Но все эти мудрые слова не значили для Фаэтона ровным счетом ничего. Ведь перед ним открывалась такая блестящая возможность. Он уже видел себя гордо стоящим на чудесной отцовской колеснице, а его руки управляли конями, с которыми не справился бы сам Зевс. Опасностям, которые так подробно описал его отец, значения Фаэтон не придавал. Он не испытывал ни страха, ни сомнений в собственных силах. Наконец Гелиос прекратил попытки разубедить сына. Это было совершенно бесполезно. К тому же Гелиосу пришло время выезжать. Восточные ворота дворца уже окрасились пурпуром – это Эос открыла светящиеся розовым светом окна своих покоев. Звезды покидали небо – даже медлительная Утренняя звезда постепенно угасала.

Спешность, правда, была не нужна, поскольку все уже было готово. Оры, богини времен года и охранительницы врат Олимпа, уже были готовы распахнуть их настежь. Кони были уже взнузданы и запряжены в колесницу. Преисполненный радости и гордости, Фаэтон взошел на нее, и кони помчались. Он сделал свой выбор. Что бы теперь ни произошло, он уже ничего не мог изменить. В этой бешеной скачке по воздуху он увидел, ощутил совсем не то, чего первоначально ожидал. Кони неслись так быстро, что сразу догнали и оставили далеко позади стремительный восточный ветер. Сперва их ноги сами собой мчались через облака, повисшие низко над Океаном, как через густой морской туман, а потом кони, взбираясь на небесные высоты, стали подниматься все выше и выше.

Несколько упоительных мгновений Фаэтон почувствовал себя властелином неба. Но неожиданно все изменилось. Колесницу начало ужасно раскачивать из стороны в сторону, она летела все быстрее и быстрее, он уже не мог контролировать ее бег. Не он, а сами кони решали, куда им мчаться. Слишком малый вес колесницы и слабость рук возничего подсказали им, что ими правит не их хозяин. Теперь они сами стали себе хозяева, и никто другой уже не мог командовать ими. Они съехали с обычной дороги и неслись куда им заблагорассудится: вниз, вверх, направо, налево. Они чуть не погубили самих себя и колесницу, едва не врезавшись в Скорпиона, а затем, резко приняв вправо, едва не столкнулись с Раком. На этот раз бедняга Фаэтон со страху почти упал в обморок и отпустил вожжи.

Для коней это послужило сигналом к еще более сумасшедшей, еще более безудержной скачке. Они запрыгнули на самый верх небосвода, а потом одним прыжком бросились вниз, и весь мир воспламенился. Первыми загорелись высочайшие вершины – Ида и Геликон, где обитают Музы, Парнас и пронзающий небо Олимп. По их склонам пламя домчалось до долин и лесов, пока вся земля не была охвачена пламенем. Источники обращались в пар, реки мелели. Утверждают, что именно тогда бог Нила бежал, прикрывая голову, которая прикрыта и по сей день.

Фаэтон же, стоя в колеснице, едва удерживался на ногах. Его окутывал дым, его терзала жара, идущая словно от раскаленной печи. Ему хотелось только одного: чтобы кончились эти мучения, прекратился этот ужас. Он обрадовался бы смерти. Сама Гея, мать-Земля, издала громкий крик, достигший обители богов. Взглянув вниз, боги поняли, что, если они хотят спасти мир, нужно действовать очень быстро. Вооружившись перуном, Зевс метнул его в незадачливого, кающегося возничего. Перун убил Фаэтона, разбил колесницу и вынудил обезумевших коней броситься в море. Объятое пламенем тело Фаэтона слетело с колесницы и упало в море. Его приняла в свои воды таинственная река Эридан, которой никогда не видели глаза ни одного смертного, и загасила пламя. Наяды, сожалевшие о Фаэтоне, таком смелом и таком молодом, чтобы умереть, похоронили его и вырезали на могильном камне стихи.

Здесь погребен Фаэтон, колесницы отцовской возница;
Путь ее не сдержал, но, дерзнув на великое, пал он.

Его сестры Гелиды, дочери Гелиоса, пришли на его могилу, чтобы оплакать его. Там, на берегу Эридана, они были обращены в тополя.

Вот уже слезы текут, источась на молоденьких ветках
Стынет под солнцем янтарь…

Два эпизода этого мифа заимствованы у ранних поэтов. Гесиод в VIII или IX вв. до н. э. упоминает о Химере, а о любви Антеи к Беллерофонту и его прискорбной кончине рассказано в Илиаде. Завершение истории Беллерофонта впервые и наилучшим образом изложено Пиндаром в первой половине V в. до н. э.

В городе Эфира, который позднее стали называть Коринфом, в незапамятные времена правил царь Главк. Он приходился сыном Сизифу, который в Аиде должен был вечно вкатывать в гору громадный камень за то, что выдал некий секрет Зевса. Главк тоже навлек на себя немилость небес. Он был большим любителем коней и, чтобы сделать их более свирепыми в битве, кормил человеческим мясом. Такие чудовищные поступки всегда вызывали гнев богов, и они обрекли его на ту же смерть, к которой он приговаривал других. Он был сброшен с колесницы, а его кони разорвали его на части и пожрали.

В Коринфе смелого и красивого юношу по имени Беллерофонт считали сыном Главка. Правда, ходили слухи, что его настоящим отцом был сам повелитель морей Посейдон, и богатые духовные и физические дарования Беллерофонта заставляли им верить. Более того, его мать Эвриному учила сама Афина, пока по своей мудрости, своим познаниям она не сделалась равной богам. Однако по некоторым соображениям выходило, что Беллерофонт скорее смертный, чем бессмертный. Таким, как он, бывают суждены великие свершения, их не устрашают никакие опасности. Тем не менее деяние, наиболее прославившее его, не требовало ни большой смелости, ни даже значительных усилий. Оно только доказало, что, если то,

Что клянется делать человек,
Превыше сил его, и подвиг совершить
Своею мощью не дерзает он,
Надежда здесь – лишь только на богов.
Лишь силы вышние дадут ему возможность
Сдержать те клятвы.

Больше всего на свете Беллерофонт хотел получить в свое распоряжение коня Пегаса, явившегося из перерубленной Персеем шеи Горгоны в момент ее гибели. Это был

Крылатый конь, неутомимый в беге,
Несущийся по воздуху, как вихрь.

Его появление подчас сопровождали чудеса. Там, где он однажды ударил копытом, из земли забил источник Гиппокрена, столь любимый поэтами. Это случилось неподалеку от Геликона, горы – обители Муз. Кто же посмеет поймать и укротить такое существо? От этого несбыточного желания Беллерофонт очень страдал.

Живший в Коринфе мудрец и прорицатель Полиид, которому Беллерофонт поведал о своей мечте, посоветовал ему отправиться в Храм Афины и там заснуть. Ведь боги часто являются людям во сне. Беллерофонт последовал этому совету, и когда он лежал в дремоте у алтаря, ему привиделось, что перед ним стоит богиня и держит в руке какой-то предмет из золота. Афина обратилась к нему: «Ты спишь? Вставай! Вот что позволит тебе укротить коня». Беллерофонт тотчас же вскочил на ноги. Никакой богини в храме не было, но зато перед ним лежала золотая уздечка, каких он еще никогда в жизни не видел. Обнадеженный, с уздечкой в руках, Беллерофонт помчался за городские стены искать Пегаса. Он нашел его пьющим воду из Пирены, знаменитого источника близ Коринфа, и тихо к нему подошел. Конь спокойно смотрел на него, не проявляя признаков ни испуга, ни удивления, и так же спокойно позволил взнуздать себя. Да, значит, Афина была действительно милостива к нему. Беллерофонт стал хозяином этого великолепного создания.

Надев свои доспехи, он скакал на Пегасе, проверяя все его аллюры, – конь при этом казался таким же довольным, как и всадник. Теперь Беллерофонт стал повелителем воздушной стихии и мог летать куда только захочет. Все завидовали ему. Как покажет время, Пегас не только доставлял радость своему хозяину, но и мог помочь ему в трудную минуту, а тому еще предстояли очень тяжелые испытания.

По каким-то причинам (мы не знаем в точности по каким, за исключением того, что они были случайными) Беллерофонт убил своего брата^{23}, и ему пришлось отправиться к царю Аргуса Прету, чтобы тот очистил его от греха убийства. Здесь-то и начались испытания Беллерофонта, а с ними – и его подвиги. В него влюбилась Антея, жена Прета, а когда он не захотел иметь с ней ничего общего, жестоко обиделась на него и рассказала мужу, что их гость ее оскорбил, и потребовала его смерти. Как ни был разъярен Прет при этом известии, он все-таки не рискнул убить Беллерофонта. Ведь тот как-никак вкушал пищу за его столом, и поэтому Прет не мог прибегнуть к насилию. Однако он замыслил план, который наверняка должен был привести к такому же результату. Он предложил юноше доставить послание царю Ликии, и Беллерофонт охотно принял это предложение. На Пегасе он мог без труда совершать самые длительные путешествия. Ликийский царь принял его с радостной учтивостью и в течение девяти дней развлекал его празднествами и прочими увеселениями, а лишь затем попросил у него послание Прета. В нем же он прочел, что Прет желает, чтобы юноша был убит.

Беллерофонт на Пегасе убивает Химеру

Царь не пошел на это, видимо, из тех же соображений, что и Прет: хорошо была известна враждебность Зевса к тем, кто нарушал единение хозяина и гостя. Однако к тому, чтобы послать чужеземца вместе с его крылатым конем на опасное для жизни предприятие, препятствий не предвиделось.

И царь Ликии предложил Беллерофонту уничтожить Химеру, пребывая в полной уверенности, что тот никогда не вернется назад. Считалось, что Химеру одолеть нельзя. Она была единственным в своем роде чудовищем: львом спереди, змеей сзади и козой посередине.

Ужасная тварь, и сильна, и огромна,
И из пасти неумолимый огонь извергает.

Но Персею, летящему на Пегасе, совсем не нужно близко приближаться к огнедышащему чудовищу. Он взмыл над ним на своем крылатом коне и поразил его стрелами из своего лука, не подвергая свою жизнь никакой опасности.

Когда Беллерофонт вернулся к Прету, тот начал придумывать другие способы избавиться от него. Так, например, он послал Беллерофонта сражаться с солимами, очень воинственным народом, а когда тот их победил – на войну с амазонками, в которой он тоже одержал победу. В конце концов Прет был покорен его храбростью и везением; они даже подружились, и царь выдал за него свою дочь.

Длительное время он жил спокойно и счастливо, но потом вызвал гнев богов. Его честолюбивые амбиции и удачи в битвах заставили его носить в голове «мысли, слишком великие для человека», то есть совершить проступок, каравшийся богами в первую очередь. Он возмечтал взлететь на Пегасе на Олимп и занять там подобающее место среди бессмертных. Но его конь оказался мудрее всадника. Он не пытался взлететь на Олимп, он просто сбросил Беллерофонта вниз^{24}. После этого Беллерофонт, ненавидимый богами, до самой смерти долго скитался в одиночестве, каясь, ненавидя сам себя и избегая людских путей.

Пегас же нашел себе пристанище в небесных конюшнях Олимпа, где стояли кони Зевса. Он был самым замечательным из них всех, что, как свидетельствуют поэты, подтверждается тем фактом, что, когда Зевсу нужны были его перуны, громы и молнии, их доставлял ему Пегас.

История этих братьев упоминается в Одиссее и Энеиде, но только Аполлодор рассказывает ее полностью. Он писал, вероятно, в I или II в. н. э. Аполлодор довольно скучный писатель, но в этом своем рассказе он менее скучен, чем обычно.

Эти братья были по происхождению гигантами, но они не выглядели так, как выглядели страшилища давно минувших времен. Они были хорошо сложены, благородны и красивы на вид. Гомер утверждает, что

Щедрая, станом всех выше их земля одарила,
Всех красотой затмевали они, одному Ориону
В ней уступая; и оба, едва девяти лет достигнув,
В девять локтей толщины, вышиною же в тридевять были.

Вергилий в основном сообщает об их безумных амбициях. Вместе с тем он говорит, что это были

Близнецы гигантского роста, что пытались взобраться на небо
И Юпитера сбросить с его небесного трона.

По словам одних, они были сыновьями Ифимедии; другие же полагали, что Канаки. Так или иначе, кто бы ни была их мать, отцом близнецов был безусловно Посейдон, хотя обычно их называли Алоадами по имени Алоея, супруга их матери.

Еще очень молодыми они замыслили показать всему миру, что превосходят богов. Так, они однажды захватили Ареса, заковали его в бронзовые цепи и посадили под замок. Олимпийцам не очень хотелось освобождать Ареса силой. Поэтому они послали на помощь ему хитроумного Гермеса, который тайно пробрался к нему ночью, чтобы освободить его из темницы. После этого много возомнившие о себе юноши дерзнули на большее. Они начали угрожать, что взгромоздят гору Пелион на гору Оссу, чтобы достигнуть небесных высот – точно так же, как гиганты прежних, давно ушедших времен взгромождали Оссу на Пелион. Терпение бессмертных истощилось, и Зевс уже приготовил перун, чтобы им поразить братьев. Но в этот момент к нему обратился Посейдон и попросил Зевса пощадить их, обещая, что они откажутся от своих безумных претензий. Зевс согласился, и Посейдон сдержал свое слово. Близнецы прекратили свой бунт против неба, и Посейдон был очень доволен собой, но у братьев возникли новые планы, которые заинтересовали их гораздо больше прежних.

От предположил, что чудесным приключением для них обоих было бы похищение Геры, а Эфиальт влюбился в Артемиду или же, по крайней мере, вообразил, что влюбился. На самом же деле братья испытывали любовь и преданность только друг к другу. В связи с их последним планом они бросили жребий, кто будет первым похищать приглянувшуюся ему богиню, и судьба улыбнулась Эфиальту. Они начали искать Артемиду повсюду: и среди холмов, и в лесах – и наконец заприметили ее на морском берегу. Артемида шла прямо к морю и, дойдя до кромки воды, бросилась в него. Она знала их намерения и хорошо представляла, как сумеет их наказать. Братья бросились к морю вслед за ней. Все сыновья Посейдона обладали способностью ходить по воде как по суше, и они устремились за Артемидой по морю совершенно безбоязненно. Артемида же привела их к лесистому острову Наксос, и там, когда они почти уже поймали ее, неожиданно исчезла. Вместо нее они увидели прыгающую между деревьев молочно-белую лань. Заметив ее, они тотчас же забыли о богине и принялись преследовать прелестное животное. В чаще они потеряли ее и разделились, чтобы с тем большей вероятностью ее выследить. В следующий раз каждый из близнецов увидел ее (одновременно с другим) стоящей с приподнятыми ушами на одинокой поляне, но ни один из них не заметил, что непосредственно за фигурой лани среди деревьев затаился его брат. Они метнули по дротику, и лань исчезла. Дротики же, пролетев через опустевшую поляну, нашли свою цель среди деревьев. Оба молодых охотника, громадные, как башни, рухнули на землю. Каждый убил единственного человека, которого любил на земле, и был убит им же. Такова была месть Артемиды.

Этот миф излагают и Овидий, и Аполлодор, живший приблизительно через сто лет после Овидия. Он – очень скучный писатель, чего совсем нельзя сказать об Овидии. Но в данном случае я все-таки следовала Аполлодору. Рассказ же Овидия рисует его с самой худилей стороны, сентиментальным и склонным к аффектации.

Дедал был тем архитектором и строителем, который создал на Крите лабиринт для Минотавра и показал Ариадне, каким образом Тесей может из него выбраться. Когда царь Минос узнал, что афиняне сумели бежать из лабиринта, он понял, что сделать это они могли только при том условии, что им помогал Дедал. Он тотчас же отправил в лабиринт Дедала и его сына Икара. Это убедительное доказательство того, насколько хорошо был задуман лабиринт – даже сам его создатель не мог выбраться из него, не имея плана. Но великий изобретатель не унывал. Сыну же своему он заявил:

Пусть земли и воды преградою
Встали, зато небеса свободны, по ним понесемся!
Всем пусть владеет Минос, но воздухом он не владеет!

Приняв это решение, Дедал изготовил две пары крыльев для себя и для сына. Они прикрепили их, и перед полетом Дедал предупредил Икара лететь над морем не слишком высоко, но и не слишком низко. Если Икар поднимется слишком высоко, то солнце растопит клей и крылья распадутся. Но как часто бывает и в жизни, и в мифах, молодость пренебрегает советами зрелых людей. Поскольку отец и сын летели от Крита легко и без усилий, восторг от полета, этой новой, чудесной возможности, открывшегося для человека, совсем завладел сердцем мальчика. Он поднимался все выше и выше, не обращая внимания на предостережения отца. А потом крылья развалились, и Икар упал в море, и волны сомкнулись над его головой. Потрясенный же отец благополучно долетел до Сицилии, где был радушно принят тамошним царем.

Узнав о бегстве Дедала, Минос пришел в ярость, решил его отыскать и придумал для этого хитроумный план. А именно: он велел повсюду объявить, что тому, кто сможет пропустить нитку через закрученную спиралью раковину, будет выдана крупная награда. Дедал же заявил сицилийскому царю, что эту задачу он берется решить. Для этого он просверлил маленькую дырочку с закрытой стороны раковины, привязал нитку к муравью и запустил его в дырочку, а потом закрыл ее. В конце концов муравей вылез с открытой стороны раковины, и нитка, естественно, прошла через все ее извилины. «Только Дедал мог до этого додуматься», – произнес Минос и приехал на Сицилию, чтобы схватить его там. Но царь отказался выдать Дедала, и в схватке Минос был убит.