Было добро, да миновало. Будет добро, да того Долго ждать. И не потому, что оно набило оскомину, приелось. А потому, что, как заметил один умный русский человек, мы стали снобами. Нам красоту подавай, да не просто красоту, а ее символы. Сама красота тоже стала пресной. Что же говорить о морали? Мораль — особа вульгарная.

Куда ей до высот духа. Ей бы что-нибудь попроще и социально полезнее. Добро вообще некрасиво. И сколько бы ни указывали на красоту добра, эстетика злого выглядит привлекательнее.

Никто не знает, что такое добро. И я не знаю. Но затылочное сознание не может ошибаться. Оно знает, что вот если я украл — это добро. Это удача. Не пойманный не вор. Если у меня украли — это зло. Нарушение порядка. Непорядочность.

Добро делится на свое и чужое. Приложил руку — твое. Не приложил — чужое. Все, что между своим и чужим, то ничье. Оно — чье это ничье? Богово. Если богово, то и мое. Вот этим-то ничейное добро и заманчиво.

Было богово, стало мое. Только сам-то я кто? Так, субъект какой-то, нечто под-лежащее под добром. Но не само добро.

Вот друг. Он друг-ой. Как он живет? Ничего. Пока есть ничейное добро, все живут ничего. Ничего из того, что есть что-то. Одновременно ничего из того, что есть ничто. Ничего из бесконечности нулевой реальности. Из этой же бесконечности и ничейное добро.

Во-первых, в нем нет признака, указывающего на то, что оно чье-то. Оно ни чужое и ни свое. Оно из глубин нулевой субъективности, омывающей материки тех, кто есть кто-то. Вот друг. Он не другой. Он никто, т. е. он из складок нулевой реальности, как и я.

Во-вторых, из того факта, что ничейное добро есть сейчас, никак не} следует, что оно будет ничьим в следующий момент времени. Нет причин для того, чтобы кто-то любил ничейное добро. Кто-то любит себя и свое добро. Своя рубашки ближе к телу.

Есть много причин для того, чтобы на ничейное добро накладывали руки. Вот земля, она чья? Ничья. А ничейным не грех кому-то и попользоваться. Пока этого кто-то не смоет волна нулевой реальности.

Откуда же зло и красота злого? Из отпадения своего от чужого. В ничейности добра русское сознание не видит зла. Беда не в том, что есть добро. Добро-то еще есть, да вот добрых людей не стало. Поблагодарить некого. Чье добро? Ничейное.

Не делай добра… Эти слова обращены к добродетельному человеку. Почему? Потому что добро-детельный человек — это живая машина. Он несет добро, как курица яйца.

Есть потребители добра-продукта, а есть производители этого продукта. Производят добро добродетельные люди. Они его не потребляют. Они его обменивают на зло. Ты им зло, они тебе — добро. На, входе — зло, на выходе — добро. Добродетельный человек — социальная машина по производству добра из зла.

Но в русском сознании добро не сопряжено с делом. Добро — не дело. Добро — между делом. Когда оно дело, оно поддельно. Делаем добро, получаем зло. Какое зло?

Принудительное добро. Сила принуждения к добру производит дом для изнасилованных добром.

Не делай добра, не получишь зла. Делай дело, но не между делом. А уж будет добро или не будет — это как повезет. Добро не дерево, на котором растут яблоки. Из добра добро не растет и от добра добро не ищут. Уже добро. Только грустно от того, что в добре добра не увидать. Мы ведь в деле, а оно между делом.

О возможности поддельного добра первым заговорил В. Соловьев. Если добро — дело, то его легко подделать. Никто не отличит поддельное от дельного. Даже Бог ошибается в маркировке подлинной халтуры добра. Для того чтобы быть добрым, не нужно знать, что такое добро. Добро не дело ума и тем более не дело воли.

Уже добры и нет заботы быть добрыми. Только воздержись от дела неприсущего, а присущее уже есть и без дела. Что есть? Существо, т. е. живая сущность сущего.

Обломов — воздержался. Штольц — не воздержался. Обломов — живой. Штольц — деловой.

Добро не обязанность. Оно не нормативно. Его нельзя Превратить в этикет добра.

Если превращаем, то получаем этикетку, на которой написано «Здесь — добро».

Этикетка есть, а добра может и не быть. Прохождением последовательности внешних признаков добра само добро не уловить. Оно ускользает от определений ритуала.

Поэтому-то добро — не дело. Кто неподдельно добр? Бездельник.

В — быту бытует натуральное добро, а не досужее. Вот Два-нов из «Чевенгура» А.

Платонова. Он добр и не знает о том, что добр. И это добро натуральное. А вот Живаго. Он добр и знает о том, что добр. И это добро досужее, т. е. для того чтобы оно было, нужен досуг, пауза в линии бытия. Для того чтобы было натуральное добро, недостаточно досуга. Ему нужна вся бесконечность мировых связей. Ему мало паузы.

Досужее добро рефлексивно. Натуральное бытует незаметно. В своей бессловесности оно превышает возможности одного человека. Нечеловеческое все-таки это дело — натуральное добро. Рефлексивное добро бытийствует в громе событий. Это дело многих одиноких в своей бездомности. Например, дело Живаго.

Рефлексивность имеет две стороны: внешнюю и внутреннюю. Внешняя — для них, внутренняя — для нас. И внешнее не совпадает с внутренним. Для нас одни правила, для них — другие. И кто-то из нас (не я) будет требовать устранения двустороннее™, т. е. рефлексивности, и тем самым будет взывать к осуществлению прозрачности.

Что прозрачно? Однобокая мораль. Прозрачно все, что имеет одну сторону, а не две.

Или прозрачность, или полагание на то, что нас (и меня) с той, с другой стороны не обманут. Либо одно, либо другое. Скорее другое, т. е. обман. Ведь двусмысленность двустороннего манит и обманет. Бог же — это просто абсолютный самообман. Полагаться на то, что он не обманщик — уже обман. Если он не однобок (а он не однобок), то у него две стороны. И что у него там на второй половине ума, нам неизвестно.

Добро бывает либо однобоким, либо досужим. Либо одно, либо другое. Все, что сверх того, то от лукавого. Натуральное добро от лукавого.

Нет оснований для того, чтобы в мире было добро. Оснований нет, а добро бывает.

Если бы основания были, то были бы и добрые люди. Но нет добрых людей. Почему?

Потому что быть добрым неестественно. Естественно быть злым. Люди злы, а добро бывает. И это добро худое. Оно пребывает до того, как появятся добрые люди.

Худое добро побивает добрых людей. Нет на земле такого худа, где бы добро не пряталось от добрых людей.

Нет худа без добра. От худа человек худеет, становится тощим, дырявым и злым.

Его основание дает течь. Его дно дырявое. Что протекает? Быт, то, что возобновляется снова и снова; как основа. С прохудившимся дном-основанием люди делают друг другу пакости и умножают зло. Без добрых людей всякое добро худое. И существует оно не само по себе, не сопряжением сердец, а напряжением воли худых людей. Худое добро сопряжено с волей, а не с умным сердцем перво-бытия.

Это добро существует стремлением к добру, т. е. существует тогда, — когда мы очень хотим, чтобы otfo было. Хочу его — и оно есть. По моему хотению, по щучьему велению оно является передо мной, как лист перед травой. Не желаю его — и нет его.

Худое добро существует независимо от Бога. Бог и добро несовместимы. Ведь если добро из благодати, то оно существует вне зависимости от худого человека. Добро добрых людей существует не стремлением человека к добру, а благодатью Бога, или, что то же самое, естественным первобытием.

К добру стремится недобрый. Добрый живет не для того, чтобы было добро, а для того, чтобы не было зла. Потому-то в мире добрых людей нет добра. Нет в нем оправданий для добра. Добро, если оно есть, то есть как чудо в чудесном мире.

Если есть худое, то должно быть и полное добро. Чем худое отличается от полного?

Весомостью веса, тяжестью притяжения или полнотой объема. Полнота не знает степени и градаций. Ее нельзя делить. Добро либо есть, либо его нет. Если оно есть, то полностью, т. е. сразу и целиком. Нельзя быть добрым наполовину, но нельзя быть добрым и на девять десятых. Почему нельзя? Бытие мешает. И дело здесь не в добре или зле, а в бытии.

Полнота добра — от полноты бытия. Вообще-то для того, чтобы было бытие, добра не нужно. Бытие изначально наполнено событиями бытия. Совесть, стыд или добро не события. Они вне располневшего бытия, т. е. рядом с ним и вокруг него, но не внутри него. А если внутри, то существуют не по законам бытия, а по законам быта.

Стыдиться — значит бывать в бытие первобытия. Вот полу-подлец. И нет надежды, что он будет полным наконец..

Как вести себя, если я один из семь-и, где семья — это семь таких, как я? По совести. В бессовестности бытия девять десятых добра вытекает через одну десятую зла. Что собирает доли добра в сожалеющей тишине быта? Дом. В доме добро добреет бытом, необходимостью со-вести, т. е. вместе вести себя к порядку бытия.

Из семьи-дома вырастает весь мир публичного и непубличного. Если быт — это со-весть, то «чуть добра» имеет в нем право на существование. Полное добро — для бытия.

Чуть-добра — для быта. Повседневность быта — пристанище для добрых людей. Здесь нет полноты добра. Зато есть добрые люди. А добрый человек добр, если даже он не прав.

Добро и зло по одну сторону, а право и бес-правие ·.- по другую. И вместе им трудно сойтись. Бес мешает.

На одной стороне подобру-поздорову, на другой — по праву правого. У добра нет права, у права нет добра, но и зло — это не бесправие.

Если действует право, то сообщение между людьми строится вне зависимости от их качеств. Добрые ли люди сообщаются, злые ли или добрые со злыми — это не имеет никакого значения. Лишь бы право соблюдалось. Вот судья, а вот мое дело и пусть он судит. Но я хочу, чтобы мое дело рассматривалось вне зависимости от того, добр судья или он зол, любит он деньги или не любит. Судья — правовой автомат, человек без свойств. Но пока он не совсем еще автомат и кое-какие свойства у него остались, существует опасность бесправия в правовом обществе. Челорек без свойств — идеал правового общества, т. е. общества, в котором злые люди делают добро. Почему? Потому что иным образом зло сделать нельзя.

Здесь не добро — основание для права, а право — основание для добра. Но если право — это крючок, на который люди без качеств подвешивают добро, то зачем оно?

Ведь нужно право, а не добро. Добро ценится как украшение к праву.

Если действует мораль, то сообщение между людьми строится в зависимости от их качеств. Другой — это просто другой, вовлекаемый в дела своими свойствами и качествами. Вот цель, и нужно действовать, а оснований для действия нет. На чем будет основываться действие? На добре (или на зле). Не человек для права, а право для человека. Вот закон и вот человек. И человек выше закона как в своем добре, так и в своем зле. Но выше человека абсолютное.

Относительность губит быт, а вместе с бытом и архетипы быта. Относительность хороша для политики, где все условно, т. е. на содержании у слова. Быт стоит до слова. В его дословности рождается внутреннее слово. Почему внутреннее? Потому что это слово — жест, немотствующее исполнение смысла. Его нельзя произнести вслух, оно не выговаривается. Внутреннее слово держится всей материей быта. Т. е. ты еще что-то не понял, а смысл этого понимания уже материализован в вяжущей связи повседневности. И тебе не надо ждать своего созревания. Уже что-то понято внутренним словом и это слово абсолютно. Оно ни на кого не ссылается и ничего не означает. Напротив, действуй, и через это слово все действительное получит свой смысл и свое значение.

Вот стыд. Что такое стыд? Об этом ничего сказать нельзя. Любой сказ будет искажением. Стыд из абсолютности внутреннего слова. В мире условностей стыд не существует. Добро выпекается на огне стыда, раскаляющего в человеке человеческое докрасна. Стыжусь — следовательно существую добрым человеком. Абсолютное добро в абсолютном немотство-вании внутреннего слова. Где немота? Там, где ничего нельзя доказать. Например, в платоновском двоемирии. Двусмысленность раздвоения опьяняет. От доказанного в одном мире всегда можно ускользнуть во второй. А это уже не дело логики, а дело экстаза. Вот есть абсолютное добро и есть добро относительное. Но ничего нельзя доказать относительно абсолютного. Почему нельзя?

Потому что двоится. Двоилось Платону. И в этой раздвоенности можно было быть добрым. Пьяным, но добрым. Русское сознание снисходительно к пьяному, т. е. доброму. Оно его жалеет.

Аристотель отрезвил Платона. Он совместил двоящееся в одной точке. Нет двух миров, есть один мир. И в нем можно построить доказательства добра. Эти доказательства запеленали мир в слова-привидения. Доказать добро можно, но разоблачить его нельзя. Слова-привидения сплетаются в един38 ственную реальность. Для того чтобы их разоблачить, нужен второй мир. Либо у нас два мира, мы пьяные и разоблачаем, либо у нас один мир, мы трезвые и доказываем.

Добро, если оно случается, то в горизонте абсолютного, т. е. не зависит от существования того добра, что было вчера, и не вытекает из того, что будет завтра. Это какое добро? Абсолютное.

ЗЛО. Радикальное зло «Радикальное зло» — понятие Канта. Это понятие переосмыслено К. Ясперсом, но, кажется, философская мантия Канта не стала от этого чище. Как было на ней пятно радикального зла, так оно и осталось.

Первыми это пятно заметили Гете с Шиллером. Они же и ткнули в него пальцем. И хотя пальцем показывать нехорошо, они дело свое сделали и с тех пор все знают, что чистый разум грязноват в своих истоках, что трансцендентализм довольно сильно испачкан. Что такое радикальное зло? Вот ты, и тебе хочется счастья себе.

И это хорошо. Но где-то там есть еще и родина. И этой родине тоже захотелось быть счастливой. И это тоже хорошо. Проблема начинается с определения того, что чему предшествует. Кант уверен, что прежде нужно думать о радине, а потом о себе.

Но если ты согласишься думать о Родине при условии, что уже подумал о себе, то это радикальное зло.

Кант обращается с нами, как с детьми. Сделал уроки — иди погуляй. Т. е. исполнение нравственного закона является условием ^наполнения сосуда с личным счастьем.

Радикальное зло, как осколок, сидит в глубинах европейского духа и иногда дает о себе знать. Но само по себе радикальное зло уже не опасно. Европа к нему привыкла. Да и ведет оно себя тихо. Более опасно радикальное добро, т. е. исполнение общего как условия частного счастья. Это добро застряло в иедрах русской души и избавиться от него, кажется, нет никакой возможности.

Зло вообще неинтересный предмет. Мало ли что оно обозначает. Любопытно не само радикальное зло, а вот то, что оно показывает в свете нового язычества.

Что там у нас в душе, Канту невдомек. Да ему это и безразлично. Лишь бы форму соблюдал. Соблюдаешь — морален, не соблюдаешь — вне морали. Что это за форма?

Категорический императив, т. е. повеление: поступай так, чтобы комар носа не подточил. Или, что то же самое, согласие с тем, чтобы принцип твоего поведения стал принципом пове39 дения для всех. Вот эта всеобщая одинаковость и есть форма. Если же я со всеми веду себя одинаково, то я равнодушен. Равенство души себе самой есть бездушие.

Пока я бездушен, я морален. Душа а-моральна.

Я выделяю этот оттенок мысли Канта потому, что он был для него самого в тени.

Его высветило новое язычество, а полностью выговорила русская душа. Какой бы мир мы создали, если бы это было в наших силах? Когда Кант формулировал этот вопрос, он знал, что создать мир не в наших силах. Знал, и знание обмануло его. Мир создан, и мы уже советские, а не европейские. У них осколок радикального зла, у нас в душе разорвался снаряд радикального добра. Мир создан, а мы равнодушны, т. е. этот мир создан равнодушными.

Категорический императив хорош понарошку. Игра в притворство, в «как если бы» да еще со всей русской серьезностью заканчивается патом, т. е. бесконечным тупиком.

Почему? Вот есть мир и есть я. И мне говорят, что еще не решено, каким будет мир.

И что решать придется мне. И я, как Иванушка-дурачок, думаю, что вот вступлю-ка я в этот мир и этим моим поступком все в нем (и во мне) определится. Отныне он будет таким, (каким он будет, но не без моего в нем участия., И что же? Я в него вступаю, а он не определяется. Он меня даже не заметил. Я к Канту. А он мне — от ворот поворот. Мол, сам дурак… Тебе же предлагали вид сделать, форму соблюсти, а ты, т. е. я, всерьез стал делать то, к чему серьезно-то и относиться нельзя.

Неподлинностью кантовского «как если бы» создается новая реальность, в терминах которой категорические императивы выглядят забавно. Например, у тебя есть дом и кухня. Ты, как кантианец, должен поступить так, чтобы твоя кухня стала коммунальной. Или сделать вид, что она у тебя коммунальная. Иначе Кант тебя объявит радикально злым.

Если ты сильный, то сделай силу максимой любого поведения, всеобщим законом природы. И слабых скоро не будет.

Злых поступков нет, как бы ты ни поступил. Вот есть законы и есть склонности.

Для чего нам ум? Для того чтобы следовать закону. Кто умный? Тот, кто не идет на поводу у склонности. Но человек ходит двумя ногами сразу. Кант же нам предлагает скакать на одной ноге. Или сделать вид, что мы одноногие. Ка. к природное существо я следую за страстью, как разумное — за законом. Без интеллигибельного я вне морали. Без природы — я ангел. Но я человек и нельзя мне быть и добрым, и злым одновременно. Почему нельзя? Кант так сказал. Но Кант любил ситуации, в которых личное и общест40 венное не совпадают. Вот в таких-то ситуациях и разыгрывалась кантовская мораль.

Она рождала ни добрых, ни злых, т. е. каких? Нулевых. Постулат Канта был заменен постулатом пата. Мы не марионетки из кукольного театра, которые правильно жестикулируют, но не живут. Мы живем и своей жизнью соединяем в одцой точке счастье и моральное поведение.

На, самом деле радикальное зло — это идея, которой ты служишь. Это голый долг советского человека, счастье у которого появляется всегда потом, нелегально, в маске… Чтобы знать, что такое зло, нужно проникнуть в мысли Бога. Но если бы нам стал понятен язык Бога, наша свобода была бы парализована. Бог скрывает нас от себя, чтобы открыть нам свободу. Он скрывает от нас, что на самом деле никакого «на самом деле» нет. Европеец это понял. Он живет по принципу радикального зла. Сегодня он тучный. Русский этого не понял. Он живет по принципу радикального добра. Он- осунулся.

Вот платье. Оно от Кардена. А это добро. Оно от антихриста. А там зло. Оно от Христа. Почему? Потому что антихристово добро бывает только в мире, за церковной оградой. Оно мирское и потому доброе. Христово зло случается внутри церковной ограды. Оно вне мира, и только потому злое. Быть в мире — значит быть на людях и соблюдать правила приличия. В мире на тебя смотрят и есть что-то, что ты делаешь под присмотром. Например, сморкаешься в платок. Само собой это не делается. Само собой это делается рукавом. Но «рукавом» нельзя. Почему? Потому что нечеловеческое это дело. Антихрист в миру. И это человечно. Это «платок».

Христос ведет вне мира. И это нечеловечно, как рукавом нос вытереть. Добро, которое вне церкви, антихристово. Зло, которое внутри церкви, христово. Что внутри? Святость. Христово зло совершается в форме святости.

Это понял В. Соловьев и отрекся от идеала христианской культуры., «Три разговора» — его завещание. Симптомы вот этого отречения рассыпаны по всему полю русского сознания. Соловьев рассыпал, Федотов собирал. В «Антихристовом добре» Федотов классифицировал все виды добра и зла. Вот мирское добро. Чем оно плохо? Да тем, что добро-то есть, да любви-то в нем нет. Это добро без любви. Христианство без любви есть не что иное, как «языческая религия мистерии».

Если я кладу рубль в протянутую руку, то не потому, что люблю. А потому, что деньги завелись и рубля не жалко. Люди перестали любить друг друга. А без этой любви христианской мистицизм вырождается в магию, аскетизм — в жестокость, а добро — в сытость.

Внецерковное добро и оцерковленное зло — вот два соблазна, которыми соблазнилась современная цивилизация. Не только добро, но и святость стала той формой, в которую научились упаковывать обман.

Забывшим Христа Г. Федотов напоминал слова примирения: «…Проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: „неведомому Богу“. Сего-то, которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». И много таких проповедников неведомого бога (и ведомого) скопилось ныне на Руси. Но выбор, кажется, сделан.

Новое язычество — наш выбор.

Колебание между православием и новььм язычеством составляет содержание современной русской духовной жизни.

Если мораль бессубъектна, то это совсем не значит, что у нее нет субъекта. Бес ее субъект. Бессубъектного же беса еще никто не видел ни спереди, ни сзади.

Мораль, может быть, еще и существует, но как рыба на берегу. Мораль есть, да «воды» для нее нет. Например, вот ручка, которой я пишу. Или ваучер, который я еще не получил. Все эти вещи существуют вне зависимости от того, соблюдаю я нравы своего общества или не соблюдаю, знаю ли я добро и зло или не знаю. Они вне морали. И это цивилизация, т. е. что такое цивилизация? Да нравственно безразличные вещи, их дление.

Вне нравственности когда-то была одна природа. В ней волки ели зайцев. И это, конечно же, естественно. Противоестественным был бы волк, отказавшийся от зайчатины. Естественные вещи желательны. Избегать нужно противоестественных вещей, того, что нежелательно. Кому? Телу желания.

Русское сознание относилось с особой чувствительностью к онтологии ума, которая делала возможным сосуществование разнородных явлений. Этой умной онтологией была мораль.

Не на право нужно полагаться, а на мораль. Вне морали волк и заяц совместно существовать не смогут. Природа не позволяет. Волки едят зайцев по праву, а не едят по морали.

И нельзя сделать так, чтобы они ели их но праву. Это противоестественно.

Среди людей мало сохранилось желательного и много стало противоестественного.

Естественное сузилось. Противоестественное расширилось. Почему? Потому что мораль дело ненадежное. Я их либо съем, либо не съем. И нельзя из этой ловушки выскочить. И никаких уповании на право и гуманизм, а только чет — нечет, пронесет или не пронесет. Проносит по морали, не проносит — по праву.

Нравственно безразличные вещи умножились. Мысль теперь вне морали. Экономика, опять-таки, определилась вне морали. Политика самоопределилась тоже вне морали.

И человек изловчился быть человеком помимо морали. Мораль стала бес-субъектной в своей оголенности. Зайцы съедены. Волки размножились, а волки живут по праву.

Когда-то была война. И была удача. Много пленных врагов. Что с ними делать?

Нечего. Думали-думали старцы и решили. А мы их к стенке. Как мишени. Пусть люди позабавятся. Копья в них покидают. И кидали. Упражнялись. И возникла настенная живопись. Искусство рисунка. Одна единственная линия. Первая картина. А потом была охота на зверей. Наскальная живопись. Тех зверей давно уже нет, а их изображения остались. Ты подошел ‹к означающему, посмотрел и узнал означаемое.

Например, быка. Вернее, Европу. И обрадовался. Искусство — в радости узнавания.

И это Аристотель.

Добро заменила сытость. Красоту — дизайн. Воина — артист. Вот Малевич. У него были трудности с книжной культурой. Он мало читал. Супрематизм — это коммунизм малограмотных.

А вот Матисс. У него были сложные отношения с предметами. Например, с помидорами.

Когда он их ел, они у него были одного вида. Такими же, как и у всех. А когда он их рисовал, они были другими. Не такими, как у всех. И он их не узнавал. И все из-за трансфера. Из-за него коллективное сознание. покинуло его. И Матисс впал в детство. А детство у него было трудное. Потому что у всех оно основано на мимезисе, а у него — на деривации. Матисс — артист. У него душа вялая и болезненная. Он не воин.

А это слепой. У него в руках палка. Ею он обнаруживает предметы. Палка — посредник. Она между предметами и слепым. Художник как слепой. У него в руках кисть. Ею он видит предметы. Поздний Тициан это понял. И выбросил кисть. Его картины написаны пальцем.