Философия истории представляет собой философскую интерпретацию исторического процесса. Элементы философского осмысления истории содержались еще в античных философии и историографии. В средние века философское исследование истории не отделялось сколько-нибудь ясно от теологических представлений об истории. Философия истории как особый раздел философии сложилась только в XVIII в.[1] В работах И.Г. Гердера философия истории конституировалась как автономная дисциплина. Важный вклад в последующее ее развитие внесли Г.В.Ф. Гегель, К. Маркс, О. Конт, Н.Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби, П.А. Сорокин, К. Ясперс и др.

Содержание и проблематика философии истории существенно изменялись с течением времени. В круг основных задач современной философии истории входят:

– исследование того, как развивалась человеческая история, на какие она делится эпохи, цивилизации, культуры, выявление ее общей схемы;

– анализ общей формы протекания истории, указывающий на характер отношений между прошлым, настоящим и будущим (к этой теме относятся теории, согласно которым история имеет форму прямой линии, в силу чего времена не могут повторять друг друга, или форму круга, не несущего с собой никакой принципиальной новизны, или форму спирали, сочетающей линейное и кругообразное движение, или форму колебаний между некоторыми достаточно устойчивыми полюсами, и т. д.);

– изучение главных факторов исторической эволюции (предопределенность истории волей бога, историческими законами, детерминация ее системой ценностей, взаимодействием материальной и духовной культуры и т. д.);

– исследование смысла истории, ее направления и ее целей, если предполагается, что такие смысл, направление и цели существуют;

– изучение процесса постепенного формирования единого человечества и, соответственно, мировой истории;

– предсказание общих линий или тенденций будущего развития;

– анализ предмета науки истории и выявление тех факторов, которые связывают многообразные исторические дисциплины (политическая история, экономическая история, история культуры, история религии, история искусства и т. д.) в определенное единство.

В решении этих задач философия истории и наука история должны тесно взаимодействовать. Их нередкие полемика и взаимное непонимание не могут поставить под сомнение то, что им трудно обойтись друг без друга. Обобщая известное выражение И. Лакатоса по поводу взаимных отношений философии науки и истории науки, можно сказать: «Философия истории без науки истории пуста; наука история без философии истории слепа».

Наука история и философия истории – две очень разные дисциплины, и нужно сразу же подчеркнуть принципиальные различия исторического и философского подходов к реальной истории.

Историк стремится заниматься прошлым и только прошлым. Он не делает прогнозов и не заглядывает в будущее[2]. Он рассматривает только имевший место ход событий и неодобрительно относится к мысленному эксперименту в истории, к анализу, наряду с реальным, также возможных вариантов хода событий. Историк смотрит в прошлое из настоящего, что определяет перспективу его видения. Каждая книга по истории – это книга определенной эпохи и определенного, более конкретного настоящего. С изменением настоящего меняется и та перспектива видения прошлого, которую оно определяет. Хотя истории, написанной с «вневременной» или «надвременной» позиции, не существует, историк стремится максимально ограничить воздействие на свои суждения о прошлом не только своего будущего, но и своего настоящего.

О роли настоящего в историческом исследовании хорошо говорит Р.Дж. Коллингвуд: «Историческое мышление представляет собою ту деятельность воображения, с помощью которой мы пытаемся наполнить внутреннюю идею конкретным содержанием. А это мы делаем, используя настоящее как свидетельство его собственного прошлого.

Каждое настоящее располагает собственным прошлым, и любая реконструкция в воображении прошлого нацелена на реконструкцию прошлого этого настоящего, настоящего, в котором происходит акт воображения, настоящего, воспринимаемого «здесь и теперь». В принципе целью любого такого акта является использование всей совокупности воспринимаемого «здесь и теперь» в качестве исходного материала для построения логического вывода об историческом прошлом, развитие которого и привело к его возникновению»[3]. Коллингвуд вместе с тем указывает, что эта цель никогда не может быть достигнута. Настоящее не может быть воспринято и тем более объяснено во всей его целостности, а бесконечное прошлое никогда не может быть схвачено целиком. Желание понять полное прошлое, исходя из полного настоящего, не реализуемо на практике. Расхождение между таким желанием и реальными результатами исторического исследования показывает, по мысли Коллингвуда, что «история, как и искусство, наука, философия, есть стремление к нравственному идеалу, поиск счастья»[4].

Точка зрения философии истории, исследующей те общие схемы и те идеи, которые лежат в основе исторического мышления, независимо от его предмета и периода, является более широкой, чем точка зрения истории. Выявляя определенные линии развития событий в прошлом, философия истории стремится продолжить их в будущее. Представления не только о настоящем, но и о будущем важным образом определяют общие рамки философско-исторического рассуждения. Философия истории рассматривает также являвшиеся возможными, но не осуществившиеся варианты исторического развития, хотя и относится к такой «истории мыслимых миров» с известной осторожностью. Далее, как и история, философия истории исходит из настоящего, но оно существенно шире, чем настоящее историка. В частности, историк вообще избегает вербализации своих представлений о настоящем, стремясь максимально отстраниться от него. Философия истории открыто высказывается о настоящем как моменте между прошлым и будущим. Ее представления о настоящем вырастают в первую очередь из системы гуманитарного знания, далее из целостной системы всей современной культуры. Наука история, как говорят, ничему не учит, точнее, стремится не учить современников, усматривая в этом – и не без основания – один из залогов своей объективности. Философия истории, связывающая прошлое с будущим через настоящее, учит уже самим фактом установления такой связи.

К. Ясперс подчеркивает две основные опасности, всегда подстерегающие как историческое, так и философско-историческос исследование: потерю настоящего и доминирование настоящего над прошлым и будущим. «Поразительно, что от нас может уйти настоящее, – пишет он, – что мы можем потерять действительность из-за того, что мы живем как бы где-то в ином месте, живем фантастической жизнью, в истории, и сторонимся полноты настоящего. Однако неправомерно и господство настоящего момента, неправомерна жизнь данным мгновением без воспоминания и будущего. Ибо такая жизнь означает утрату человеческих возможностей во все более пустом „теперь“, где уже ничего не сохранилось от полноты того „теперь“, которое уходит своими корнями в вечно настоящее»[5]. Загадка наполненного «теперь» никогда не будет разрешена, полагает Ясперс, историческое сознание способно только углублять се. «Глубина этого „теперь“ открывается только вместе с прошлым и будущим, с воспоминанием и идеей, на которую я ориентируюсь в моей жизни. Тогда вечное настоящее становится для меня достоверным в его историческом образе, в вере, принявшей историческое обличье»[6].

Можно сказать, что потеря настоящего более опасна для исторического, чем для философского исследования. Историк сознательно избирает установку не артикулировать свое понимание того времени и той культуры, в рамках которых он говорит о прошлом. Что касается будущего, также, наряду с прошлым, определяющего смысл настоящего, то историк вообще не размышляет о нем. В этих условиях прошлое может оказаться существующим само по себе, вне всякой связи времен. С другой стороны, для философии истории более актуальна опасность приоритета настоящего над прошлым и искажения (с позиций неглубоко понятого и прочувствованного настоящего) не только представления о будущем, но и прошлом.

Более широкий, чем у истории, кругозор философии истории таит в себе многие опасности и объясняет, почему она нередко вырождается в утопию, как это было у Платона, или в антиутопию, как у Руссо, или в дистопию, как у Зиновьева. Вместе с тем широта кругозора позволяет философии истории, представляя основные линии развития человеческого общества, наметить ту точку их схода на горизонте, которая, не будучи видима сама, создает более широкую, чем у науки истории, перспективу исторического изображения и в большей мере упорядочивает реальное историческое пространство. Погружая исторические события в широкий контекст не только прошлой, но и настоящей и будущей культуры, философия истории очищает эти события от исторических случайностей, отделяет важное от второстепенного и, подчеркивая основные линии исторического развития, придает реальной истории недостающие ей ясность и схематичность. Конструкция философии истории – это всегда идеализации, или образцы, но образцы, сопоставление с которыми реальных событий и их последовательностей позволяет яснее понять суть последних.

Один простой пример поможет прояснить различие подходов истории и философии истории к историческим событиям. Можно ли ответить на вопрос: что представляла бы собой история России, если бы Февральская революция 1917 года не произошла?

Подобный вопрос кажется историкам, в особенности историкам-марксистам, совершенно неправомерным: нельзя рассуждать о том, что было бы, если бы некоторое историческое событие не произошло. Прошлое, в отличие от будущего, неизменяемо, и методологически ошибочно пытаться «переиграть» историю в уме. История, как часто говорят, не имеет сослагательного наклонения.

В этом запрете «переигрывать» прошлое смешиваются две вещи: тот методологический идеал, который ставит перед собою историк и которого он, в сущности, никогда не достигает, и реальный процесс исторического исследования.

История призвана, помимо прочего, устанавливать причины произошедших когда-то событий. Чтобы выделить из бесконечного множества предшествовавших событий одно или немногие и рассматривать их в качестве возможной причины интересующего нас события, необходимо перебирать варианты и предполагать, что какие-то прошлые события не произошли. «Если мы ищем причину какого-либо явления, – указывает Р. Арон, – мы не ограничиваемся сложением или сопоставлением предшествующих событий. Мы пытаемся взвесить истинное влияние каждого из них. Для этого мы берем одно из предшествующих событий, мысленно представляем, что оно исчезло или видоизменилось, и пытаемся сконструировать или вообразить, что бы произошло в этом случае. Если мы вынуждены признать, что изучаемое явление было бы другим в отсутствие этого антецедента или при его модификации, мы сделаем вывод, что это предшествующее событие является одной из причин той части данного явления, которую мы предположили измененной»[7]. В другом месте Арон подчеркивает, что «каждый историк, чтобы объяснить то, что было, спрашивает – что могло бы быть?»[8]. Если, например, говорится, что победа при Марафоне спасла греческую культуру, то имеется в виду, что если бы греки были покорены персами, последующая жизнь в Греции была бы совершенно иной и греческая культура не уцелела бы. Выявление причины какого-то исторического события всегда включает четыре операции: во-первых, разделение этого события на составляющие; во-вторых, разграничение предшествовавших ему событий и выделение из их числа того события, эффективность которого представляется наибольшей; в-третьих, конструирование нескольких возможных (мыслимых) рядов событий; и наконец, в-четвертых, сравнение возможных вариантов развития событий с реальным ходом дел. Третья операция очевидным образом предполагает мысленный эксперимент, выражающийся в форме сослагательного условного высказывания. Историки постоянно рассматривают разные варианты хода обсуждаемых исторических событий. Хорошим примером такой операции может служить работа Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», в которой едва ли не каждое имевшее место событие многократно «переигрывается» в уме. «Гадания» относительно возможного хода событий в прошлом не удается, таким образом, избежать даже тем, кто верит в неумолимый, «железный» ход истории, направляемый однозначно действующими законами.

Вместе с тем методологический идеал исторического исследования требует, чтобы предположения относительного иного, чем реальный, хода событий в прошлом исключались из изложения результатов исследования. Такие предположения являются как бы строительными лесами, используемыми при возведении здания и исчезающими после завершения строительства. С другой стороны, эти предположения всегда являются локальными: они охватывают только ограниченный промежуток времени до наступления изучаемого события. В силу этих двух обстоятельств в работах историков вряд ли удастся встретить рассуждение о том, что было бы, если бы Февральская революция не произошла.

Философия истории свободна от указанных двух ограничений, всегда налагаемых на себя историей. Философско-историческое исследование не обязано исключать контрфактические условные высказывания, говорящие о являвшемся возможным, но не ставшем реальным ходе событий; сами предположения об ином, чем реальный, ходе событий могут охватывать сколько угодно продолжительный промежуток времени.

Философия истории находится в постоянном развитии. Меняются основные направления ее исследований, ее связи с другими науками, и прежде всего с историей и социологией. Меняются также представления об основных задачах философии истории и о самих возможностях философского осмысления человеческой истории.

В конце XX в. оживились два старых предрассудка, касающихся философии истории. Первый из них, реанимированный под явным влиянием постмодернистской моды, сводится к мысли, что философское исследование истории не способно породить никаких общих идей, касающихся человеческой истории, и тем более связных концепций исторического развития. Оно должно ограничиться разрозненными деталями и мелочами. Другим предрассудком, сложившимся когда-то в недрах неокантианства, является убеждение, что одна из главных задач философии истории – это изучение своеобразия исторического познания. Философия истории истолковывается, таким образом, как раздел теории познания, о чем, впрочем, сама теория познания и не подозревает.

Названные две идеи когда-то считались общим местом и принимались как нечто само собою разумеющееся. Сейчас они высказываются опять-таки без каких-либо убедительных аргументов, хотя ясно, что из естественных в свое время предпосылок философского размышления об истории они давно превратились в предрассудки, т. е. в то, что уже способно и должно быть предметом критического анализа[9]. Можно сразу же отметить, что обе идеи совершенно не соответствуют реальной эволюции философии истории в XX в. Как покажет дальнейшее изложение, современная философия истории – это совокупность именно общих концепций, пытающихся раскрыть смысл и направление человеческой истории. С другой стороны, ни одно из сколько-нибудь заметных философско-исторических исследований не касается своеобразия проблем исторического познания, оставляя их более компетентному анализу в рамках теории познания.

Мысль о том, что философское размышление над историей если и не устарело окончательно, то по меньшей мере не способно принести какие-то общие и обоснованные результаты, связана в первую очередь с разрушением грандиозных философско-исторических построений XIX в. и надеждой на то, что на смену философскому осмыслению истории вот-вот придет некая новая, уже критическая теория развития общества. Последняя будет более скромна и более похожа на обычные научные теории, чем старая философия истории, и вместе с тем окажется способной раскрыть тенденции исторического развития, его механизм и условия.

«Болезнь философии истории, – пишет Ю. Хабермас, – есть нечто иное, нежели болезнь от философии истории, которая не может ни жить, ни умереть. Еще одним моментом является, в конце концов, интеллектуальное здоровье тех, кто оставил позади себя в равной мере как исчезнувшие ступени философии истории, так и неудовлетворенность этим обстоятельством и скоро нашел убежище в теории, будь то теория предыстории или постистории»[10]. Хабермас полагает, что концептуальные рамки мышления, основанного на философии истории, были разрушены структурализмом и системной теорией. «Я же, – говорит он о своей позиции, – держусь на расстоянии как по отношению к больным философией истории, так и но отношению к здоровым. Ведь философия истории в действительности не является бациллой, если ей повсеместно оказывается сопротивление»[11]. По мысли Хабермаса, на смену старой философии истории с ее чрезмерными познавательными притязаниями и слабым концептуальным оснащением должна прийти теория общественной эволюции. Базисными понятиями последней должны быть прогресс, кризис и самоосвобождение человечества путем критики. «Теория общественной эволюции, которая может объяснить великие инновационные сдвиги, а именно образование оседлых земледельческих культур, переход к высоким культурам и возникновение капитализма с вступлением в эпоху модерна, выдвигает сегодня гипотезы: а) гипотезу относительно логики возможного развития на уровне производительных сил, эффективности управления, структур интеграции и мировоззрений; в) о механизмах и условиях, которые бы позволили объяснить происходящее развитие (ретроспективно); с) о диспропорциях в развитии различных изменений социальной жизни, создающих кризисные состояния, которые отчасти преодолеваются посредством инноваций, отчасти сохраняются, что ведет к непродуктивности»[12].

Трудно понять, что подразумевает Хабермас под теорией общественной эволюции, говорящей о самоосвобождении человечества и противопоставляемой философии истории. Скорее всего, имеется в виду то, что на смену старым философско-историческим теориям, объясняющим развитие каким-то одним фактором (подобным экономическому детерминизму Маркса), должна прийти теория, принимающая во внимание многие факторы. Такая теория должны была бы учитывать, в частности, развитие производительных сил, управления, интеграции и даже изменение мировоззрений. Нужно, однако, заметить, что теории, учитывающие не один, а многие факторы, оказывающие воздействие на историческое развитие, давно существуют, и, что характерно, существуют в рамках философии истории, а не вне ее. Надежда на создание теории общественной эволюции, не являющейся философской и не вызывающей, подобно всем философским концепциям, ожесточенных споров, является иллюзорной.

Идея включить в число общих проблем философии истории и проблему своеобразия исторического познания может показаться приемлемой только на первый взгляд. Во-первых, если пойти по этому пути, придется для каждой из многочисленных социальных и гуманитарных наук создавать свою собственную «теорию познания», изучающую эпистемологическое своеобразие конкретной науки. Нужны будут «теория экономического познания», «теория социологического познания», «теория психологического познания» и т. п. Но таких теорий нет и очевидно, что их никогда не будет. Есть лишь общая, хотя и весьма слабая пока, эпистемология социальных и гуманитарных наук, существующая в тесной связи с эпистемологией естественных наук. Во-вторых, наука история – одна из гуманитарных наук, и обсуждать проблемы исторического познания нужно не в изоляции, а в общем контексте гуманитарного и социального познания, сопоставляя и сравнивая методы разных дисциплин. В противном случае «теория исторического познания» рискует оказаться набором поверхностных советов, как писать книги по истории, включая рекомендации, как трактовать античную историю, историю средних веков или историю зарождения капитализма. Именно так обстояло дело в относящихся к началу XX в. работах по философии истории, ставивших своей центральной задачей описание специфики исторического познания и выявление управляющих этим познанием принципов[13]. В основе выделения исторического познания в отдельную рубрику лежала распространенная когда-то идея, что наука история представляет собой образец всякого гуманитарного познания. Если бы удалось построить теорию исторического познания, она автоматически оказалась бы теорией познания всех гуманитарных наук (или наук о культуре). Тем самым был бы заполнен, наконец, очевидный пробел в тогдашней теории познания, занимавшейся почти исключительно естественно-научным познанием. Мысль, что история – это парадигма гуманитарных и социальных наук, ошибочна. Область социального и гуманитарного познания чрезвычайно разнородна, и никакая конкретная наука не может служить образцом для всех других наук о культуре. История не похожа в эпистемологическом плане на лингвистику и психологию и тем более не похожа на экономическую науку или социологию. Попытка создать теорию познания наук о культуре путем детальной разработки проблем исторического познания была утопией и закончилась ничем. Это была к тому же вредная утопия, поскольку она вырывала историю из контекста других гуманитарных и социальных наук и навязывала упрощенно понятую теорию исторического познания в качестве общей теории гуманитарного и социального познания. Было бы наивно возвращаться сейчас к старой, показавшей свою бесплодность идее.

Далее рассматриваются три известных концепции философии истории. Все они созданы в XX в. и дают хорошее представление о современной философии истории, основных ее проблемах и общем стиле ее рассуждений. Концепция А. Тойнби является вариантом теории культурных циклов, опирающейся на идею о том, что история слагается из множества самостоятельных, слабо связанных друг с другом цивилизаций, каждая из которых проходит, подобно живому организму, путь от рождения до смерти. Концепция П. Сорокина представляет тот тип философии истории, который истолковывает историю как последовательное чередование немногих основных типов общества. И наконец, концепция К. Ясперса – это теория линейной истории, проходящей на своем пути несколько критических отрезков, каждый из которых определяет всю последующую эпоху.

Теория цивилизаций А. Тойнби (1889—1975) продолжает линию О. Шпенглера и является, можно сказать, классическим вариантом теории локальных цивилизаций[14]. Тойнби – религиозный мыслитель, что существенным образом сказывается на его видении истории, истолковании ее целей и смысла, исторического прогресса, современной западной цивилизации и т. п. История, по Тойнби, – дело рук бога, реализующего ее через существование человека и человечества. В основе истории лежит взаимодействие мирового закона – божественного логоса и человечества. Деятельность последнего – это ответ на божественное вопрошание, выраженное в форме природного или иного вызова. Постигая историю, человечество постигает самого себя и в себе самом – божественный закон и высшее предназначение. На поверхности история многообразна, но в глубине своей она однонаправлена и ориентирована на постижение бога через самораскрытие человека. «Озарение душ светом высших религий определяет духовный прогресс земной жизни человека, – пишет Тойнби. – Мирные завоевания высших религий значат в истории человечества значительно больше, чем все, что знала история до их появления. Духовный прогресс определяется фразой из христианской молитвы: „Да будет воля Твоя“. Спасение тех, кто максимально использовал свои духовные возможности для устройства лучшей жизни на Земле, станет той благодатью, которую Господь ниспошлет христианам, молящим его: „Да приидет царствие Твое“[15].

Центральным в концепции Тойнби является понятие цивилизации, замкнутого общества, характеризующееся набором определяющих признаков. Шкала критериев, позволяющих классифицировать цивилизации, у Тойнби весьма подвижна, но два из этих критериев остаются стабильными – это, во-первых, религия и форма ее организации и, во-вторых, территориальный признак. «… Вселенская церковь является основным признаком, позволяющим классифицировать общества одного вида. Другим критерием для классификации обществ является степень удаленности от того места, где данное общество первоначально возникло»[16].

В соответствии с этими критериями Тойнби выделяет 21 цивилизацию. В их числе: египетская, андская, китайская, минойская, шумерская, майянская, индская, эллинская, западная, православная христианская (в России), дальневосточная (в Корее и Японии), иранская, арабская, индуистская, мексиканская, юкатанская и вавилонская. «Число известных цивилизаций, – пишет Тойнби, – невелико. Нам удалось выделить только 21 цивилизацию, но можно предположить, что более детальный анализ вскроет значительно меньшее число полностью независимых цивилизаций – около десяти»[17].

Из выделенных цивилизаций семь – живые общества, а остальные четырнадцать – мертвые, при этом большинство из живых цивилизаций клонится теперь к упадку и разложению. Помимо цивилизаций, в какой-то степени продвинувшихся по дороге развития, Тойнби выделяет четыре неродившиеся цивилизации (в их числе – скандинавская), а также особый класс задержанных цивилизаций, которые родились, но были остановлены в своем развитии после рождения (в их числе – полинезийцы, эскимосы, кочевники, спартанцы и др.). «Фактически задержанные цивилизации в отличие от примитивных обществ дают истинные примеры „народов, у которых нет истории“. Они оказались в этом состоянии, желая продолжить движение, но вынужденные пребывать в своем незавидном положении из-за того, что всякая попытка изменить ситуацию означает гибель. В конце концов они гибнут либо потому, что отважились все-таки двинуться, либо потому, что окоченели, застыв в неудобной позе»[18]. Генезис цивилизации нельзя объяснить ни расовым фактором, ни географической средой. Цивилизация развивается, когда внешняя среда не является ни слишком благоприятной, ни слишком неблагоприятной и в обществе имеется творческое меньшинство, способное повести за собою других. Рост цивилизации состоит в прогрессивном и аккумулирующем внутреннем ее самоопределении или самовыражении, в переходе от более грубой к более тонкой религии и культуре.

Позицию Тойнби можно охарактеризовать как культурологический плюрализм – убеждение, что человеческая история представляет собой совокупность дискретных единиц социальной организации («цивилизаций»). Каждая из них проходит свой уникальный путь и имеет своеобразную систему ценностей, вокруг которой складывается вся ее жизнь.

Тойнби намечает известную преемственность цивилизаций, образующих в некоторых случаях цепи цивилизаций. В этих цепях максимальное число сменяющих друг друга цивилизаций не превышает трех, а последним этапом является ныне существующая цивилизация. К таким последовательностям относятся: минойская – эллинская – западная цивилизации, минойская – эллинская – православная цивилизации, минойская – сирийская – исламская цивилизации, шумерская – индская – индуистская цивилизации[19].

Успешно развивающиеся цивилизации проходят стадии возникновения, роста, надлома и разложения. Первые две стадии связаны с энергией «жизненного порыва», две последние – с истощением «жизненных сил». Развитие цивилизации определяется «законом вызова и ответа». Историческая ситуация, в которую входят и человеческие, и природные факторы, ставит перед обществом неожиданную проблему, бросает ему вызов. Дальнейший прогресс общества зависит от его способности дать адекватный ответ на этот вызов. Все вызовы делятся на вызовы природной среды и вызовы человеческой среды.

Например, египетская цивилизация возникла как реакция на иссушение земель на афразийской территории. Ответ тех, кто положил начало этой цивилизации, был двойным: они переместились в долину Нила и изменили свой образ жизни. Они двинулись в гиблые болота и превратили их своим динамическим актом в благодатные земли. В пустыне, ставшей колыбелью китайской цивилизации, испытание заболачиванием и наводнением было дополнено испытанием холодом из-за существенных сезонных климатических изменений. Возникновение майянской цивилизации было ответом на вызов, брошенный тропическим лесом, минойской – ответом на вызов моря. «…Благоприятные условия враждебны цивилизации… чем благоприятнее окружение, тем слабее стимул для зарождения цивилизации»[20].

В России вызов принял форму непрерывного внешнего давления со стороны кочевых племен. Ответ представлял собой становление нового образа жизни и новой социальной организации. Это позволило впервые за всю историю цивилизаций оседлому обществу не просто выстоять в борьбе против евразийских кочевников и побить их, но и достичь действительной победы, завоевав их земли, изменив лицо ландшафта и преобразовав в конце концов кочевые пастбища в крестьянские поля, а стойбища – в оседлые деревни[21].

«…Зарождению цивилизации, – подводит итог Тойнби, – способствуют наиболее трудные условия существования, имея в виду как природную среду, так и человеческое окружение»[22]. Существует пять типов вызова: вызов сурового климата, вызов новых земель, вызов неожиданных ударов со стороны внешнего человеческого окружения, вызов постоянного внешнего давления и вызов ущемления, когда общество, утратив нечто жизненно важное, направляет свою энергию на выработку свойства, возмещающего потерю. Во всех этих случаях действует социальный закон, укладывающийся в формулу: «Чем сильнее вызов, тем сильнее стимул». Однако если вызов отличается крайней суровостью, он становится чрезмерным и не может быть эффективным стимулом.

Критериями роста цивилизации не являются ни ее экспансия, растущее завоевание человеческого окружения, ни покорение физического окружения, т. е. природной среды. Нет соответствия между технической вооруженностью общества, его успехами в покорении природы и социальными достижениями общества. «Концепция современных западных социологов, с легкостью усвоенная обыденным западным умом, такое соответствие признает как само собой разумеющееся. Более того, предполагаемая последовательность ступеней совершенствования материальной техники берется в качестве показателя соответствующей последовательности в прогрессивном развитии цивилизации. В этой умозрительной схеме развитие человечества представляется чередой „эпох“, различающихся своим технологическим характером… Технологическая классификация принимается широкими слоями с готовностью и некритично, без достаточного ее осмысления, поскольку она апеллирует к общественным эмоциям, которые и без того взвинчены недавними техническими достижениями»[23]. Обзор фактов показывает, отмечает Тойнби, что есть случаи, когда техника совершенствовалась, а цивилизация при этом оставалась статичной или даже приходила в упадок; но есть и примеры того, когда техника не развивалась, а цивилизация между тем была весьма динамичной.

Рост цивилизаций – дело рук творческих личностей или творческих меньшинств. «…Творческие личности при любых условиях составляют в обществе меньшинство, но именно это меньшинство и вдыхает в социальную систему новую жизнь. В каждой растущей цивилизации, даже в периоды наиболее оживленного роста ее, огромные массы народа так и не выходят из состояния стагнации…»[24]. Рост цивилизации достигается в том случае, когда меньшинство или все общество в целом отвечает на вызов и при этом не просто отвечает, но одновременно порождает другой вызов, требующий в свою очередь нового ответа. Процесс роста не прекращается до тех пор, пока это повторяющееся движение утраты равновесия и восстановления его, перегрузки и нового нарушения сохраняет свою силу.

Цивилизации, отмечает Тойнби, различаются своими стилями. Эллинская цивилизация, например, демонстрирует явную тенденцию к оформлению эстетического стиля, ее взгляд на жизнь во всей ее целостности выражается в отчетливых эстетических понятиях. Индская и родственная ей индуистская цивилизации формируют стиль, имеющий ярко выраженный религиозный характер. Для западной цивилизации характерна тенденция к машинному производству, нацеленность интересов и способностей на эффективное использование открытий естествознания, конструирование материальных и социальных систем. «Мы теперь не только смутно ощущаем, но вполне ясно осознаем, что это и есть главная линия нашего западного общества. Возможно, мы не вполне точно определяем продолжительность времени, в течение которого энергия Запада действует в этом направлении. Иногда нам кажется, что машинный век открыла западная промышленная революция, начавшаяся немногим более полутора столетий назад»[25].

Надлом и распад цивилизации не являются следствием действия внешних сил. Цивилизация погибает, как правило, от собственных рук. Ее надлом – результат утраты силы самодетерминации. С течением времени правящая элита превращается в замкнутую самовоспроизводящуюся касту. Ее состав ухудшается, и она начинает опираться уже не на творчество, а на материальные инструменты власти, и прежде всего на силу оружия. Происходит горизонтальный раскол общества на правящее меньшинство и внутренний пролетариат. «Раскол сам по себе есть продукт двух отрицательных движений, порождение злых страстей. Во-первых, правящее меньшинство, попирая все права и вопреки рассудку, пытается силой удержать господствующее положение и наследственные привилегии, которых оно уже недостойно. Пролетариат восстает против вопиющей несправедливости. Но движения пролетариата, кроме справедливого гнева, вдохновляются страхом и ненавистью, что приводит в свою очередь к насилию»[26]. В итоге такого противостояния правящее меньшинство создает универсальное государство, а внутренний пролетариат – вселенскую церковь. На границах цивилизации появляется внешний пролетариат, организующийся в мобильные военные отряды. В конце концов они могут разрушить своим напором цивилизацию, ослабленную внутренними противоречиями. Источник разложения цивилизации в том, что правящее меньшинство утрачивает творческие силы и энергию, а с ними и способность отвечать на исторический вызов. Вместе с тем оно не желает оставить поле битвы и всячески пресекает поползновения кого бы то ни было разделить с ним ответственность. «…Одним из симптомов социального распада и причиной социального раскола является вырождение меньшинства, ранее способного руководить благодаря своим творческим потенциалам, но теперь сохраняющего власть лишь благодаря грубой силе. …Отделение пролетариата – что в свою очередь является ответом на замыкание правящего меньшинства в узком, привилегированном кругу – совершается под руководством творческих личностей, сфера деятельности которых ограничивается организацией оппозиции властям. Таким образом, переход от социального роста к социальному распаду не сопровождается тотальным уничтожением творческой искры в душах индивидуумов. Творческие личности продолжают возникать. Однако теперь они вынуждены жить и действовать в обществе, которое, надломившись, оказалось разорванным на части. В распадающейся цивилизации Вызов-и-Ответ – все еще форма, отливающая действие, в котором имеет место тайна творчества… Но задача творческого лидера возникает уже в ином плане и имеет иную цель. В растущей цивилизации творец отвечает на вызов, играя роль завоевателя, всегда готового к победоносному ответу. В распадающейся цивилизации творец, приняв вызов, играет роль спасителя и помогает обществу ответить на вызов, с которым неспособно справиться правящее меньшинство, утратившее творческие возможности»[27].

Разбивая историю на отдельные, локальные цивилизации, Тойнби вместе с тем пытается восстановить идею единства мировой истории, придавая этому единству религиозный смысл. Через отдельные цивилизации история ведет от примитивных обществ к цивилизациям, порождающим высшие религии и приобщенного к ним человека, способного остро ощущать существование иного, небесного мира. Главный смысл высших религий, говорит Тойнби, в том, что «каждая из них обращается к человеческой душе, побуждая ее стремиться к подобию Божию. Языческая душа в не меньшей степени, чем мусульманская, христианская, буддийская или индуистская, ищет и находит высшее спасение в сфере своего вероисповедания. Однако душа, озаренная светом высшей религии, в большей мере и более остро ощущает существование иного мира, иной реальности, сознавая бренность своей быстротекущей жизни. Сознавая это, душа, озаренная высшей религией, может достигнуть большего в благоустройстве земной жизни, чем душа языческая»[28]. Иными словами, прогресс в истории – это все большее приближение человека к богу. Образование мировых религий – высший результат исторического развития, то, в чем яснее всего воплотились культурная преемственность и духовное единство человечества, пробившие себе дорогу через замкнутость отдельных цивилизаций.

Концепция Тойнби поражает грандиозностью своего замысла – охватить всю человеческую историю и описать все появившиеся в ее ходе цивилизации. Чрезвычайно богатая деталями и верными наблюдениями, касающимися отдельных цивилизаций и их сравнения, концепция завершается, однако, превознесением мировых религий и констатацией того, что история – это божественная творческая сила в движении.

Противоречивое впечатление, оставляемое данной концепцией, связано с ее открыто религиозным характером.

Религии кладутся Тойнби в основу классификации цивилизаций, с чем связана неясность самого понятия цивилизации и искусственность предлагаемой их классификации. Историческое чутье Тойнби позволяет ему исправить многие дефекты своей классификации, зато появляются утверждения о ненормально развивавшихся и застывших на ранней стадии своего развития цивилизациях. Когда Тойнби переходит к современной западной цивилизации, в развитии которой религия не играет заметной роли, он не может ясно охарактеризовать данную цивилизацию. Цивилизации третьего поколения с их явно ослабевшей религиозностью являются, по Тойнби, регрессивным явлением относительно высших религий: «…Мирское падение ныне живых цивилизаций должно судить с точки зрения тех условий, которые они сумели создать для жизни Души. А с этой точки зрения их вряд ли можно будет оценить достаточно высоко»[29].

С религиозным характером воззрений Тойнби связано и его бросающееся в глаза «бегство в прошлое»: стремление сделать центром своего исследования и своих обобщений в первую очередь цивилизации, давно отошедшие в прошлое. Религия играла в них существенную роль, и на их примере можно еще пытаться показать, что религия – это истинная цель человека и что цивилизации управляют духовным прогрессом человечества. На более современном материале такая попытка была бы заведомо обречена на неудачу. Тойнби почти ничего не говорит об истории XX в. и даже события XIX в. упоминаются им мимоходом. Всемирная история оказывается без своей центральной главы – главы, посвященной Новейшей истории. Свое бегство в прошлое Тойнби объясняет стремлением к объективности анализа цивилизаций, которая будто бы требует значительного удаления от объекта исследования. «В сравнении с периодом жизни отдельного индивида, – пишет он, – период жизни цивилизации столь огромен, что нельзя и надеяться измерить его кривую, пока не окажешься на достаточном удалении. А получить эту перспективу можно, только исследуя умершее общество. Историк никогда не сможет полностью освободиться от общества, в котором живет он сам»[30]. Историк действительно видит прошлое в перспективе настоящего, и чем ближе рассматриваемые им события к настоящему, тем больше опасность искаженного их видения. Но есть и другая сторона дела. Человеческая история не является какой-то константой, она меняется с течением времени. Она подобна реке, которая является очень разной в своих истоках, в срединном течении и в своем устье. То, что стало известным об истоках, было бы неосторожным распространять на реку в целом. Выводы, сделанные на основе анализа древних и средневековых цивилизаций, никогда не могут быть в сколько-нибудь полном объеме приложены к более поздней истории. В частности, начиная с возникновения капитализма в Западной Европе и распространения его на другие регионы, все более активно идет процесс объединения человечества. Место локальных историй отдельных обществ и государств постепенно занимает мировая история – история единого человечества. Что можно сказать об этом процессе постепенного единения человечества на основе изучения когда-то имевших место, локализованных в своем пространстве и времени цивилизаций? В сущности, ничего. Другой, идущий параллельно с развитием капитализма процесс – ослабление религиозности. О нем также невозможно судить, опираясь лишь на данные, относящиеся исключительно к умершим обществам. Анатомия человека есть в известном смысле ключ к анатомии обезьяны. Новейшая история во многом является ключом к пониманию событий предшествующей истории. В частности, как будет показано далее, ни западноевропейский феодализм, ни древние цивилизации не могут быть вполне поняты без анализа тех коллективистических обществ, которые существовали в XX в. Бегство в далекое прошлое, на анализе которого меньше сказывается искажающее влияние настоящего, только внешне выглядит удачной тактикой исторического исследования.

Тойнби разбивает человеческую историю на локальные, почти не взаимодействующие друг с другом цивилизации. Его цепи цивилизаций не меняют существа дела, поскольку неясно, какие единство и преемственность они подразумевают. Духовное, религиозное единство истории, постулируемое Тойнби, является, если оно вообще существует, внешним, поскольку не касается самих глубин социальной жизни. К тому же с характерным для Новейшей истории падением религиозности исчезает даже призрак такого единства. Как можно в таком случае говорить о едином человечестве и единой человеческой истории? Ответ Тойнби на этот вопрос опять-таки определяется его религиозной позицией: единство человечества возможно только в рамках единения земного и небесного миров. «Гуманисты, – пишет он, – умышленно концентрируют свое внимание и усилия на… подчинении человеческих дел гуманистическому контролю. Однако …единство человечества никогда не может осуществиться в действительности, за исключением единства в рамках сверхчеловеческой целостности, по отношению к которой человечество является лишь частью… Наша современная западная школа гуманизма странно упорствует в своем намерении достичь небес, возводя на земном основании титаническую Вавилонскую башню…»[31]. Объединение со сверхчеловеческой целостностью – это уже не земной путь человечества, и трудно сказать, в каком смысле он является историей.

Механизм развития цивилизаций, предлагаемый Тойнби, не кажется универсальным и ясным. Особенно туманной является трактовка периодов надлома и разложения цивилизации. Творческое меньшинство, ранее способное отвечать на вызовы природной и человеческой среды, вдруг утрачивает свою энергию и силу и начинает в резких формах противостоять остальному обществу. Непонятно, почему это происходит в случае каждой из цивилизаций. Само представление о творческом меньшинстве, ведущем за собою все общество, напоминает романтическую теорию творческого гения. В каждом обществе есть узкий слой элиты, противостоящей остальному населению и управляющей им. Однако считать эту элиту творческой до периода надлома цивилизации и утрачивающей творческие способности как раз в этот период нет ясных оснований. Механизм развития общества определяется, очевидно, не столько взаимными отношениями элиты и остального населения, сколько взаимодействием материальной и духовной культур данного общества, взятых во всей их полноте.

Предлагаемый Тойнби критерий роста цивилизации, состоящий в «прогрессе самоопределения», явно перекликается с гегелевским законом развития «самосознания» и «свободы».

К. Поппер обвиняет Тойнби в историцизме – вере во всемогущество силы, находящейся за кулисами истории[32]. Это обвинение представляется обоснованным, поскольку, согласно Тойнби, человечество ведет по пути истории Бог. История изначально предопределена его замыслом, и человеку остается только распознавать в меру своих скромных сил заложенные в истории божественный план и ритм, предопределенную систему. Тойнби прямо высказывается против идеи, что прогресс в истории зависит от человека и что достигнутое одними поколениями может быть утеряно следующими. По Тойнби, эта идея является выражением современной западной веры во всемогущество случая.

Очень неясной является даваемая Тойнби трактовка цивилизации, названной им «западной». Он неоднократно обращается к ее анализу, и в его рассуждениях чувствуется, что она явно не вписывается в его концепцию локальных цивилизаций и их функций в истории. Прежде всего, Тойнби безосновательно объединяет в рамках одной цивилизации средневековое феодальное общество и начавшее складываться в Новое время капиталистическое общество. Основой их объединения в единую цивилизацию служит в первую очередь христианство, но очевидно, что в капиталистическом обществе, пришедшем на смену феодальному, религия не играет существенной роли. Не удивительно, что Тойнби даже представляется, будто, начиная с Нового времени, «западная» цивилизация ушла с пути духовного прогресса и является ненужным повторением того, что уже было в дохристианском мире. «Если историческая функция того вида обществ, которые именуются цивилизациями, заключалась в том, – говорит Тойнби, – чтобы, достигнув собственной зрелости, родить высшие религии, то западная постхристианская светская цивилизация в лучшем случае представляет собой ненужное повторение дохристианской эллинской цивилизации, а в худшем – это печальный уход с пути духовного прогресса»[33]. Чтобы как-то приспособить постхристианский капитализм к своему истолкованию истории, Тойнби выражает надежду, что капитализм со временем послужит христианству и трем другим высшим религиям в качестве объединяющего начала и будет способствовать сближению их высших ценностей и веры[34]. Это – наивная надежда. Так называемые высшие религии не способен объединить даже капитализм. К тому же очевидно, что он вовсе не собирается искать в сближении данных религий свое историческое оправдание.

Непонятный капитализм вызывает у Тойнби раздражение. Тойнби обвиняет его в идолопоклонстве наиболее порочного вида – в поклонении человека самому себе: «…В секуляризованном западном мире XX века симптомы духовного отставания очевидны. Возрождение поклонения Левиафану стало религией, и каждый житель Запада внес в этот процесс свою лепту. Современный западный ренессанс племенной религии эллинистического мира представляет собой чистое идолопоклонство»[35]. Демократическая религиозная терпимость Запада кажется Тойнби даже безнравственной: «Замечательным примером этой безнравственной разновидности ненасилия является религиозная терпимость в Западной Европе с конца семнадцатого века… до наших дней»[36].

Тойнби убежден, что капитализм, несмотря на все те материальные блага, которые он принес, является временем духовной смуты, способным привести через идолопоклонство человека самому себе к катастрофе. «Гражданин Этого Мира, который упорно отказывается от своего служения Господу или который так и не осознал, что является подданным Града Божия, может вполне преуспевать в жизни, теша себя иллюзией, что он живет в лучшем из миров. Однако тот, кто причастен к высшей вере, не может не страдать, ощущая, что, трудясь во имя Бога в период духовной смуты, он окружен стихией, которая чужда его душе, что он подобен ныряльщику, который на дне моря проводит работы по спасению затонувшего корабля»[37].

Если капитализм остается непонятным для Тойнби, то о тоталитаризме (в его коммунистическом и национал-социалистическом вариантах), современником которого он был, Тойнби просто ничего не говорит, как если бы такого явления вообще не существовало. Это не удивительно, так как тоталитаризм, будучи воинственно атеистическим по самой своей природе, еще хуже укладывается в намечаемую Тойнби схему истории, чем капитализм. Можно сказать, что тоталитаризм вообще стоит вне этой схемы.

Философия истории Тойнби, вызывающая серьезные возражения при приложении ее к древней и средневековой истории, оказывается совершенно неприложимой к более поздней истории.

Оригинальную теорию человеческой истории как последовательной смены социокультур, или цивилизаций, предложил П.А. Сорокин (1889—1968)[38].

Социокультурой Сорокин называет тот суперорганический мир, ту новую вселенную, которая создана человеком. Социокультура включает следующие составные части:

– бесконечно богатую идеологическую совокупность смыслов, объединенных в системы языка, науки, религии, философии, права, этики, литературы, живописи, скульптуры, архитектуры, музыки, экономических, политических, социальных теорий и т. д.;

– материальную культуру, представляющую предметное воплощение этих смыслов и охватывающую все, начиная с простых средств труда и кончая сложнейшим оборудованием;

– все действия, церемонии, ритуалы, поступки, в которых индивидами и их группами используется тот или иной набор смыслов.

Как говорит Сорокин, социокультура имеет свою ментальность, собственную философию и мировоззрение, собственную религию и образец «святости», собственные представления правового и недолжного, собственные формы изящной словесности и искусства, свои нравы, законы, кодекс поведения, свои доминирующие формы социальных отношений, собственную экономическую и политическую организацию и, наконец, собственный тип личности со свойственным только ему менталитетом и поведением.

Основой и фундаментом всякой социокультуры являются, по Сорокину, ценности, определяющие ее центральный принцип. Понятие ценности Сорокин разъясняет на примере культуры Запада средних веков. Главным принципом или главной ценностью этой культуры являлся Бог. Все важные ее разделы выражали данную фундаментальную ценность. Архитектура и скульптура были библией в камне, живопись, музыка, литература были насквозь пронизаны религией. Наука являлась лишь ее прислужницей. Даже семья была только священным религиозным союзом. Организация экономики контролировалась религией. Господствующие нравы и обычаи, образ жизни и мышления исходили из своего единства с Богом, а чувственный мир рассматривался только как временное прибежище человека на пути к вечной обители Бога.

Любое общество характеризуется присущей ему системой ценностей Она является основным регулятором человеческой деятельности, от нее зависят мысль, творчество и верования индивидов каждого общества. Сорокин полагает, что, исследуя культурные качества (значения, нормы, ценности), скрытые в сознании индивидов и выявляющиеся в их деятельности (в культурных образцах), можно выявить длительные, опирающиеся на одни и те же ценности периоды человеческой истории, т. е. разные культуры. Каждая из этих культур неповторима, она рождается, достигает расцвета и затем умирает. На смену ей приходит другая культура, опирающаяся на новую систему ценностей и создающая свой, особый мир человеческого существования. Культура как специфический тип исторической целостности имеет в основе несколько главных посылок: представления о природе реальности, о природе основных потребностей человека, о степени и методах их удовлетворения. Последовательность уникальных культур и представляет собой исторический процесс.

Сорокин выделяет три основных типа культуры, или типа мировосприятия в истории человечества: идеационалъную (ideatiional), идеалистическую (idealistic) и чувственную (sensate). Буквальный перевод не отражает вполне смысла терминов Сорокина. В. Сербин предлагает переводить их как «религиозная», «промежуточная» и «материалистическая» культура[39]. Каждая из основных культур подчиняется одному общему фундаментальному принципу и основывается на общей фундаментальной шкале ценностей.

Основу религиозной культуры составляет представление о боге как всепроникающей реальности, которой подчинено земное существование человека. Примером такой культуры является западноевропейское средневековье. Материалистическая культура основывается на противоположном принципе: реально существует только то, что поддается восприятию органами чувств. На принцип «вещности» опираются все стороны жизни данной культуры – ее политика и экономика, искусство и литература, этика и право. Даже религии в период материалистической культуры являются псевдорелигиями, имеющими дело прежде всего с земным, а не небесным содержанием. В частности, в США миллионы людей всерьез верят, что Бог может помочь разбогатеть, сделать карьеру, обойти конкурентов и т. д. тем, кто усердно ему молится. Промежуточная культура соединяет в себе элементы как религиозной, так и материалистической культур. Основной ее принцип: существующая реальность частично поддается восприятию органами чувств, а частично схватывается интуицией.

Всю человеческую историю Сорокин истолковывает как смену этими тремя типами культур друг друга. В античной Греции до конца IV в. до н.э. господствовала религиозная культура. На смену ей пришла греко-римская материалистическая культура, существовавшая примерно до IV в. н.э. Эта эпоха сменилась христианской религиозной культурой. Затем, после сравнительно непродолжительной промежуточной культуры, утвердилась материалистическая культура. Теперь эта культура находится уже в глубоком кризисе, предвещающем становление новой, более совершенной формы религиозной культуры. Как говорит Сорокин, ночь переходной эпохи начинает спускаться на нас, с ее кошмарами, пугающими тенями, душераздирающими ужасами. За ее пределами различим, однако, рассвет новой великой идеациональной культуры, приветствующей новое поколение – людей будущего.

Распад каждой культуры сопровождается кризисными явлениями во всех сферах жизни общества. Например, в заключительный период греко-римской материалистической культуры наблюдались падение морали и нравов, распад семейных связей, разрушение экономических устоев общества, резкий рост «кривой насилия». Современникам представлялось, что близится конец мира и что будущего не существует.

Сорокин подробно останавливается на кризисе современной, материалистической культуры. Ее началом была эпоха Возрождения. После аскетизма средневековья и явного приоритета небесной жизни над земной люди заново начали открывать красоту земного мира и земной жизни, познавать окружающую их природу, расширять горизонты своего видения – географические, научные, духовные. Но постепенно творческая энергия материалистической культуры истощалась, ее ценности все более обесценивались, идеалы тускнели. Этот кризис начался с конца XIX в. и теперь все усиливается. Искусство современной культуры дало миру выдающихся художников, но оно же несло в себе зародыши собственной гибели, ставшие очевидными сейчас. В средние века искусство связывало человека с богом, в материалистической культуре оно сделалось средством общения художника со зрителем и превратилось в рыночный товар. Кубизм, абстракционизм и т. п. – это восстание против изживших себя форм искусства, но не искусство будущего. В науке, обеспечившей блестящие технические достижения, наблюдается острый кризис материалистического подхода. С появлением теории относительности Эйнштейна, квантовой механики, принципа неопределенности понятие материи стало расплывчатым, смешалось с понятием энергии. Раздробленность и неопределенность, царящие в науке, подталкивают к идее, что в мире должно существовать некое направляющее начало, не поддающееся физическому восприятию. Выражением кризиса в области этики и права является снижение авторитета этических и правовых норм. Моральные ценности рационализируются, им придается утилитарный смысл. Понятие негативной моральной ценности подменяется понятием противозаконности, и дозволенным оказывается все, что не преследуется по закону. Утилитарное истолкование морали и права ведет к росту преступности, насилия и терроризма. Кризисная ситуация затронула семью, политическую организацию, экономическую структуру, международные отношения. Человек, говорит Сорокин, морально деградировал до уровня усложненного животного, оправдывающего с помощью напыщенных идеологий наихудшие из своих действий. Мир брошен в пучину катаклизмов, войн, мятежей, революций. Зажатый между двух эпох, современный человек подобен лодке без весел, которую бросают из стороны в сторону ветры его животных страстей, выскользнувших из-под контроля рациональных и сверхрациональных сил. Но мировая культура вечна, и на смену уходящей в прошлое материалистической культуре идет новая, более совершенная культура. В настоящем и в ближайшем будущем, – мрак, но, пройдя через этот мрак, человечество опять выйдет к свету, как это уже не раз случалось в мировой истории.

Сорокин выводит общую формулу перехода от материалистической к религиозной культуре: кризис – крушение – очищение – переоценка ценностей – возрождение. Под «возрождением» подразумевается появление новой религии или возрождение старой. «Крушение» – это осознание пустоты и тщетности материалистического подхода к жизни, завершающееся переоценкой ценностей и возникновением новых идеалов и новой философии жизни.

Концепция мировой истории, развиваемая Сорокиным, чрезвычайно схематична. Если оставить в стороне промежуточную культуру, иногда оказывающуюся прослойкой между религиозной и материалистической культурами, то суть концепции сводится к тому, что последние две культуры чередуются друг с другом. Религия оказывается, таким образом, вечным фактором жизни человечества и человеческой истории. Меняются формы религии, но сам тип религиозной культуры вечен, и он всегда будет приходить на смену приземленной материалистической культуре. Эта идея хорошо согласуется с представлениями Сорокина о цели истории: историческая миссия человечества состоит в безграничном созидании, накоплении и усовершенствовании истины, красоты и добра, что приближает человека к высшему творцу, делает его сыном божьим. Сомнительно, однако, что перед историей действительно стоит цель постепенного уподобления человека богу. Не очевидно также, что религия всегда будет сопровождать человечество. Она зарождается у самых истоков человеческой истории, является неотъемлемой характеристикой древней и средневековой культуры, но с возникновением капитализма постепенно отходит на второй план. В тоталитарных, атеистических по своей природе обществах, она вообще не играет заметной роли. Есть основания думать, что человечество движется не к новой великой религии, а, напротив, стоит на пороге упадка религиозности. Во всяком случае, никаких признаков зарождения такой религии нет.

Схема Сорокина, чередующая религиозную и материалистическую культуры, с известными оговорками приложимая к западноевропейской истории, оставляет в стороне все другие регионы мира. Является ли современная материалистическая культура всемирной? Очевидно, нет. Она охватывает только развитые капиталистические страны. Остальной мир остается в тени.

В рассуждениях Сорокина имеется известная внутренняя непоследовательность. Сначала культура представляется как сложное, многоаспектное и дифференцированное целое, включающее всю духовную и материальную культуру. Однако затем культура сводится к некоему простому основополагающему принципу, а смена культур – к смене таких принципов. Но можно ли свести, скажем, современный капитализм к одному принципу или к немногим фундаментальным принципам? В сущности, это означало бы аксиоматизацию теории капитализма. Но такой общепринятой теории не существует, и если бы даже она была, она вряд ли допускала бы аксиоматическое построение. Сходным образом обстоит дело со средневековой культурой, чересчур сложной, чтобы ее сводить к богу как ее основополагающему принципу. Не вера в бога определяла все остальные черты средневековой культуры, а, напротив, сама система этой культуры была такой, что предполагала, в частности, данную веру в качестве одного из своих элементов.

XX в., истолковываемый Сорокиным как кризисный и переходный, не привлекает его особого внимания. В результате в стороне остаются тоталитаризм и то противостояние коллективистических и индивидуалистических обществ, которое составляет суть политической истории этого века.

И наконец, действительно ли современное общество переживает тот глубокий кризис, который так ярко описывается Сорокиным? Поскольку проблемы современного коллективистического общества оставляются им в стороне, речь должна идти о кризисе современного капитализма. Развитие последнего и в самом деле является противоречивым, но нет оснований говорить о таком глубоком его кризисе, который способен в обозримом будущем привести капитализм к краху. Сорокин придерживается мнения, что XIX в. был периодом высшего расцвета капитализма и что далее могут следовать только упадок и разложение. Однако история последующего столетия показала, что капитализм только начинает осознавать свои потенции и говорить о его закате даже в конце этого века рано. Нет экономического кризиса капитализма и нет политического его кризиса. Современная наука заметно усложнилась и рассталась с мечтой об абсолютном и конечном познании всех тайн природы. Но ни в науке, ни в связанной с нею технике нет никаких намеков на кризис и тем более на признание неких, стоящих выше науки начал, управляющих миром. Вряд ли можно говорить о кризисе в сфере морали, хотя здесь есть проблемы, связанные с автономией индивидов и ослаблением коллективистических начал в жизни общества. Нельзя с уверенностью также сказать, что в современном искусстве, столь разительно отличающемся от реалистического искусства XIX в., есть определенные признаки кризиса.

Основная тема философии истории К. Ясперса (1883—1969) – тема единства мировой истории[40]. Ясперс скептически относится к популярной в 20–30-е г. XX в. теории культурных циклов, развивавшейся Шпенглером и позднее Тойнби, и подчеркивает, что человечество имеет единые истоки и единый путь развития, несмотря на все различия в жизни отдельных народов и культур.

Согласно теории культурных циклов, из чисто природного человеческого существования вырастают, наподобие организмов, культуры в качестве самостоятельных форм жизни. Они ни в коей степени не связаны друг с другом, хотя иногда могут соприкасаться и служить друг другу помехой. Каждая культура имеет свои начало и конец. Шпенглер определял время существования культуры в тысячу лет, Тойнби не считал, что оно может быть точно указано.

Из анализа существовавших культур оба они делали обширные прогнозы относительно будущего.

Выделение культур как определенных целостностей представляется Ясперсу ценным, но только при условии, что оно не противоречит концепции универсальной истории: нельзя возводить в принцип ни тезис о рассеянных, не соотносящихся друг с другом культурных организмах, ни единство человеческой истории как таковой.

При создании схемы целостной исторической картины Ясперс исходит из уверенности, что человечество имеет единые истоки и общую цель. Научно доказать эту уверенность невозможно, единство истории может быть только предметом веры. «Эти истоки и эта цель нам неизвестны, во всяком случае в виде достоверного знания. Они ощутимы лишь в мерцании многозначных символов. Наше существование ограничено ими. В философском осмыслении мы пытаемся приблизиться к тому и другому, к истокам и к цели»[41]. Иногда такая позиция сближается с христианской традицией истолкования истории, представляющей исторический процесс как единую линию, имеющую начало и конец, т. е. имеющую свое смысловое завершение. Такое сближение является, однако, довольно поверхностным. Во-первых, в христианской концепции истории отправной пункт исторического развития (явление Христа) и его конечная цель (переход человечества в идеальное состояние) мыслились как совершенно определенные и очевидные. Во-вторых, в христианской концепции главным действующим лицом драмы человеческой истории был Бог. Ясперс вообще не считает возможным обращаться к божественному вмешательству при анализе истории. Единство истории, по Ясперсу, – постулат веры и в то же время допущение разума, но постулат не религиозный, а философской веры. Каузальное объяснение, каким бы оно ни было, не может быть принято, признает Ясперс, как достаточное в истории. «Может создаться впечатление, – пишет он, – будто, признаваясь в этом, я хочу указать на то, что произошло божественное вмешательство. Ни в коей мере. Ибо это было бы не только salto mortale из сферы познания в сферу видимости познания, но и непростительной навязчивостью по отношению к божеству. Я стремлюсь лишь опровергнуть удобное и по существу ничего не значащее толкование истории как постижимого и необходимого поступательного движения человечества. Я стремлюсь оставить вопрос открытым и допустить возможность новых подступов к познанию… Удивление перед тайной само является плодотворным актом познания, источником дальнейшего исследования»[42].

Всю историю человечества Ясперс делит на три последовательно сменяющие друг друга фазы: доистория, история и мировая история. Длительный период доистории охватывает время становления человека – от возникновения языка и рас до начала исторических культур. «Здесь мы соприкасаемся с тайной человеческой сущности, осознаем неповторимость существования человека на Земле, перед нами встает вопрос о нашей свободе, которая неизбежно должна быть связана с происхождением всех вещей и которую мы больше нигде в мире не встречаем»[43]. История охватывает события примерно пятитысячелетней давности в Китае, Индии, на Ближнем Востоке и в Европе. Универсальная, или мировая, история начинается с возникающего в наши дни глобального единства мира и человечества, подготовленного эпохой великих географических открытий. Ее начало относится к XX в. В фазе истории развертывание немногих великих культур шло, несмотря на ряд случайных соприкосновений, параллельно. Это были отдельные истории. В фазе мировой истории обнаруживается единство целого, за пределы которого выйти уже невозможно. «Эта фаза – еще не историческая реальность, но предвосхищение грядущих возможностей, поэтому она не может быть предметом эмпирического исследования, а служит лишь материалом для наброска, в основу которого положено осознание настоящего и современной нам ситуации»[44].

Особую роль в фазе истории играет период, называемый Ясперсом осевым временем. В этот период между 800 и 200 гг. до н.э. произошел самый резкий поворот в истории, появился человек такого типа, какой существует по сей день, и сформировалась как бы ось мировой истории.

Христианская история видела отправной пункт исторического развития в явлении Христа. Даже Гегель, пытавшийся нарисовать картину истории так, чтобы христианство выступало лишь как один ее момент, говорил, что весь исторический процесс движется к Христу и идет от него, явление сына божьего есть ось мировой истории. Ясперс отказывается видеть ось истории в явлении Христа: оно имеет значение только для христиан, а историческая ось должна иметь значение для всего человечества. «…Христианская вера – это лишь одна вера, а не вера всего человечества. Недостаток ее в том, что подобное понимание мировой истории представляется убедительным лишь верующему христианину. Более того, и на Западе христианин не связывает свое эмпирическое постижение истории с этой верой»[45]. Ясперс подчеркивает, что ось мировой истории, если она вообще существует, может быть обнаружена только эмпирически, как факт, значимый для всех людей, в том числе и для христиан. «Эту ось следует искать там, где возникли предпосылки, позволившие человеку стать таким, каков он есть; где с поразительной плодотворностью шло такое формирование человеческого бытия, которое, независимо от определенного религиозного содержания, могло стать настолько убедительным… что тем самым для всех народов были бы найдены общие рамки понимания их исторической значимости»[46].

В осевое время произошло много необычайного. В Китае жили тогда Конфуций и Лао-цзы, возникли все направления китайской философии. В Индии возникли Упанишады, жил Будда, в философии были рассмотрены все возможности философского осмысления действительности, вплоть до скептицизма, материализма, софистики и нигилизма. В Иране Заратустра учил о мире, где идет борьба добра со злом. В Палестине выступали пророки, в Греции – это время Гомера, философов Парменида, Гераклита, Платона, трагиков, Фукидида и Архимеда. Все, связанное с этими именами, возникло почти одновременно в течение немногих столетий в Китае, Индии и на Западе, независимо друг от друга. «Новое, возникшее в эту эпоху в трех упомянутых культурах, сводится к тому, – резюмирует Ясперс, – что человек осознает бытие в целом, самого себя и свои границы. Перед ним открывается ужас мира и собственная беспомощность. Стоя над пропастью, он ставит радикальные вопросы, требует освобождения и спасения. Осознавая свои границы, он ставит перед собой высшие цели, познает абсолютность в глубинах самосознания и в ясности трансцендентного мира»[47]. В эту эпоху были разработаны те основные категории, которыми человек мыслит по сей день, заложены основы мировых религий, существующих и сегодня. В осевое время почти одновременно и независимо друг от друга образовались несколько духовных центров, внутренне родственных друг другу. Важнейшей характеристикой этого времени является прорыв мифологического миросозерцания, переход от мифа к логосу. «Тем, что свершилось тогда, было создано и продумано в то время, человечество живет вплоть до сего дня. В каждом своем порыве люди, вспоминая, обращаются к осевому времени, воспламеняются идеями той эпохи. С тех пор принято считать, что воспоминание об осевом времени и возрождение его возможностей – Ренессанс – всегда ведет к духовному подъему»[48].

В осевое время впервые разделяются как противоположности земля и небо, сущее и должное, повседневность и идеал. Стремясь к идеалу и осознавая свою беспомощность, человек обращается к внешней силе – к всемогущему богу, живущему вне мира и способному спасти человека лишь по своей доброй воле. Если для периода архаической культуры характерен локализм, ограниченность сознания, то осевому времени, его религиям и политической культуре свойствен универсализм – стремление к распространению истинной веры и расширению границ основанного на ней государства.

Осевое время знаменует исчезновение великих культур древности, существовавших тысячелетия. Все, что существовало до этого периода, если даже оно было величественным, подобно вавилонской, египетской, индийской или китайской культуре, воспринимается как нечто дремлющее, непробудившееся. Народы, не воспринявшие идей осевого времени, остаются на уровне природного существования, их жизнь является неисторичной.

Ясперс признает, что не может ответить на вопрос о причине осевого времени: «Никто не может полностью понять, что здесь произошло, как возникла ось мировой истории! Нам надлежит очертить контуры этого поворотного периода, рассмотреть его многообразные аспекты, интерпретировать его значение, для того чтобы на данной стадии хотя бы иметь его перед глазами в качестве все углубляющейся тайны»[49].

Ясперс выделяет четыре гетерогенных периода человеческой истории: прометеевскую эпоху (возникновение речи, орудий труда, умение пользоваться огнем), эпоху великих культур древности, эпоху духовной основы человеческого бытия (начинающуюся с осевого времени, когда полностью формируется подлинный человек в его духовной открытости миру) и эпоху развития техники. В человеческой истории оказывается, таким образом, как бы два дыхания. Первое идет от прометеевской эпохи через великие культуры древности к осевому времени со всеми его последствиями. Второе начинается с эпохи науки и техники, со второй прометеевской эпохи в истории человечества и, возможно, приведет к новому, еще далекому и невидимому второму осевому времени, к подлинному становлению человека. Между этими двумя дыханиями есть, однако, существенные различия. На стадии второго дыхания мы обладаем уже историческим опытом; если период первого дыхания дробился на несколько параллельно движущихся отрезков, то второе охватывает человечество в целом. Можно предполагать, что второе дыхание завершится созданием настоящего человека, хотя каким образом это произойдет сейчас совершенно невозможно себе представить. «Единые истоки человечества в начале доисторического времени столь же темны для нас, сколь темен будущий мир господствующего ныне на земном шаре человечества, которое, быть может, достигнет единства своего юридически упорядоченного, духовно и материально устремляющегося в бесконечность существования»[50].

Возникновение науки и техники внутренне и внешне революционизировало мир, как ни одно явление истории. «Наука принесла в мир неслыханные возможности и опасности. Век техники, в котором мы пребываем уже около 150 лет, достиг полного расцвета в последние десятилетия, и степень его дальнейшей интенсивности трудно предвидеть. Создана новая основа всего существования в целом, игнорировать которую невозможно»[51].

Наука и техника возникли у романо-германских народов. Именно европейский тип развития привел к веку техники, распространение которой придает в настоящее время всему миру европейские черты. Среди факторов, объясняющих, почему наука и техника возникли именно на Западе, а не в других великих культурах, Ясперс указывает, в частности, следующие:

– Западу известна идея политической свободы; «она озаряет всю нашу историю, с нею связаны все притязания Запада»[52].

– для западного мышления характерна ни перед чем не останавливающаяся рациональность; «…Запад познает границу рациональности с такой ясностью и силой, которая нигде более не существует»[53];

– для западного человека мир в своей реальности необходимым образом существует;

– западный человек придает особое значение осознанной внутренней глубине бытия личности, хотя это иногда и приводит к ложной идее, будто человек есть начало и творец всего;

– создаваемый Западом образ всеобщности не застывает в догматической жестокости непреложных институтов и представлений и не ведет к жизни, где господствует кастовая система или космический порядок; «западный мир не становится стабильным в каком бы то ни было смысле»[54];

– Западу свойственна особая решительность, в силу которой проблемы доводятся до своего логического конца, до полной ясности, до выявления всех возможных альтернатив; решительность являет себя в напряженности, в которую насильственно втягивается почти все, что происходит;

– только на Западе известны в таком количестве самобытные индивидуальности;

– специфическим явлением в жизни Запада является индивидуальная любовь и сила безграничного погружения в нескончаемом движении.

Историки, как уже говорилось, старательно придерживаются максимы, что история ничему не учит. Позиция философии истории принципиально иная: прошлое интересно прежде всего тем, что оно позволяет яснее понять настоящее и наметить контуры будущего. «Целостная концепция философии истории, которую мы пытаемся дать, – пишет Ясперс, – направлена на то, чтобы осветить нашу собственную ситуацию в рамках мировой истории. Задача исторической концепции – способствовать осознанию современной эпохи. Она показывает нам наше место в ней»[55]. Только масштаб мировой истории позволяет понять, какие глубокие изменения, подготовленные в течение двух предыдущих веков, произошли в нынешнем столетии, изменения, не сравнимые по своим последствиям ни с чем, что известно из истории прошедших пяти тысячелетий.

Вместе с тем нынешний век таит в себе многие опасности. Главные из них: преобразование народа в массу и превращение масс в решающий фактор происходящих событий; возможность утраты самого человека; введение тотального планирования.

Предыдущая история была сравнительно стабильной. Основную часть населения составляло крестьянство, жизненные устои которого не менялись даже при политических катастрофах. Сознание людей, даже если их ждала голодная смерть, оставалось сравнительно защищенным внутри неменяющихся структур. В наше время ситуация изменилась. Социальные условия неудержимо меняются, население вырывается из исконных традиционных устоев и форм правления. Массы становятся более однородными, они стремятся высказать свою волю и заставить считаться с собой. Однако эта воля не может возникнуть внутри анонимной массы. Ее пробуждает и направляет пропаганда, внушающая массам их представления и лозунги, говорящие им, чего они хотят. Масса отлична от народа, который структурирован, осознает себя в своих жизненных устоях, в своем мышлении и традициях. В народе есть некая атмосфера, человек из народа обладает личными чертами характера благодаря силе народа, служащей ему основой. Масса, напротив, неструктурирована, не обладает самосознанием, однородна и квантитативна, она лишена каких-либо отличительных свойств, традиций, почвы. Она – объект пропаганды и внушения, она не ведает ответственности и живет на самом низком уровне сознания. «Массы возникают там, где люди лишены своего подлинного мира, корней и почвы, где они стали управляемыми и взаимозаменяемыми. Все это произошло теперь в результате технического развития…»[56]. Превращение народа в массу стало неизбежным. Однако масса как форма существования в стадии распада человеческого бытия не является чем-то окончательным. «Каждый отдельный человек остается в ней человеком. Вопрос заключается в том, в какой степени окажутся коренящимися в сфере индивидуально-интимного (часто пренебрежительно именуемого в наши дни „частным“) импульсы, способные в конечном итоге привести к тому, что из недр массового бытия возродится бытие человека»[57]. Путь истории неминуемо ведет теперь через массы. Остается, однако, надежда на то, что народное образование может привести массы на путь, который ведет к аристократии духа – к аристократии без наследственных прав и привилегий. Кроме того, с исчезновением социального гнета и политического террора может исчезнуть и свойственное прежде всего массам мышление, преисполненное возмущения и негативности.

Вся предшествующая история со всеми ее событиями лишь в незначительной степени затрагивала человеческую природу. Теперь эта субстанция пришла в движение, и опасность грозит ей самой в ее сокровенных глубинах. Возникла новая, совершенно неведомая ранее забота о будущем человеке – забота о сохранении самой природы человека. Человек может потерять себя, человечество незаметно для самого себя или в результате страшных катастроф может вступить в стадию нивелирования и механизации, в жизнь, где нет свободы и свершений, в царство черной злобы, не знающей гуманности. «Во что может превратиться человек, нам сегодня почти внезапно осветила та чудовищная реальность, которая стоит как символ последней крайности перед нашим мысленным взором. Национал-социалистические концентрационные лагеря с их пытками, пройдя которые миллионы людей погибли в газовых камерах или печах – вот та реальность, которой, по имеющимся сведениям, соответствуют события и в других тоталитарных странах… Перед нами разверзлась бездна. Мы увидели, что может совершить человек и даже не по заранее целиком разработанному плану, а попав в круговорот, движение которого все ускоряется, увлекая за собой тех, кто в него вступил. Большинство вступивших в него втягиваются в ход событий, не зная еще и не желая того, что им придется претерпеть или совершить в этом безудержном стремлении вперед»[58].

Человек в условиях террористических политических режимов может превратиться в нечто такое, о чем невозможно было подозревать. «Эта реальность концентрационных лагерей, это согласованное движение по кругу пытающих и пытаемых, эта утрата человеческого облика предвещают будущие возможности, которые грозят гибелью всему… Эта опасность страшнее атомной бомбы, так как она угрожает душе человека»[59].

Будущее человечество, говорит Ясперс, не придет само, как явление природы. Оно зависит от самих людей, и надежда только на то, что ужас будет осознан. Помочь может только предельно ясное сознание. «Нельзя допустить, чтобы ужасы прошлого были преданы забвению. Ведь наш страх вызван тем, что произошло: оно может повториться, может распространиться, охватить весь мир. Мы должны сохранить этот страх, который перейдет в активную борьбу с опасностью»[60].

Планирование всегда было присуще человеческому существованию. Что опасно, так это тотальное планирование, когда государство подчиняет своему ведению не только экономику страны в целом, но и весь строй человеческой жизни. Тотальное планирование означает уничтожение свободного рынка, замену его статистическим исчислением и определением характера труда, производства и распределения по разумению выделенных для этого лиц, в зависимости от их целей и вкуса. Выходя за пределы экономики, тотальное планирование начинает оказывать косвенное воздействие на всю человеческую жизнь вплоть до духовного творчества, особенно нуждающегося в свободной инициативе отдельных людей. Исчезает свобода индивидов в выборе того, что они предпочитают для удовлетворения своих потребностей; исчезает многообразие предложения и возможность проверить, нравится что-то или нет. «Тотальное планирование в области экономики не может быть ограничено… хозяйственной сферой. Оно становится универсальным фактором жизни людей. Регулирование хозяйства ведет к регулированию всей жизни как следствие сложившихся в этих обстоятельствах социальных условий»[61]. Тотальное планирование неизбежно завершается централизованным управлением всей жизнью.

Ясперс с удивительной для своего времени отчетливостью констатирует, что в современном мире есть две основополагающие тенденции, способные быть истоками нашего выбора: 1) либо мы сохраняем право свободного выбора, верим в возможности, которые появляются в свободном столкновении различных сил, какие бы ситуации при этом ни возникали; 2) либо мы живем в созданном людьми тотально планируемом мире, в котором гибнут духовная жизнь и человек. Можно сказать, что первый вариант – это современное индивидуалистическое (капиталистическое) общество с рыночной экономикой, второй вариант – современное коллективистическое (коммунистическое и национал-социалистическое) общество с тотальным планированием не только экономики, но и всех сфер жизни человека.

Планирование может быть осуществлено лишь властью, тотальное планирование – лишь абсолютной властью. Принципиально важно, что тотальное планирование не может быть проведено рационально: наше знание никогда не охватывает целого как такового, но мы всегда находимся в нем; всякая деятельность приводит к непреднамеренным и непредсказуемым следствиям; планирование уместно в сфере механического и рационального, но не в области живого и духовно разумного. Склонность распространять тотальное планирование и на те сферы, где оно невозможно, проистекает из двух источников: из желания следовать примеру техники и из иллюзии тотального знания истории. «Ошибочность тотального понимания истории проявляется в монокаузальности мышления, то есть сведении всех явлений к одному принципу, то ли посредством абсолютизации очевидного каузального фактора (например, экономического фактора истории), то ли посредством распространения до пределов целого какого-нибудь одного, как будто понятого в его субстанции процесса (например, в диалектике объективного духа у Гегеля)»[62].

Тотальное планирование в мире людей всегда опирается на такое представление о человеке, будто он полностью познан. При этом либо предполагается, что человек всегда один и тот же, либо считается, что он меняется в зависимости от условий, в которых живет, под воздействием самих этих условий. Во втором случае новое общество строится таким образом, чтобы изменение человека шло в сторону приближения к подлинной человеческой сущности. «Целью совершающегося планирования является идеальный человек. Преображенный человек делает возможными новые общественные условия, только эти условия делают возможным появление нового человека. Создается впечатление, будто планирующий человек проникает своим познанием в эволюцию человека, стремится создать его, подобно тому, как художник создает произведение искусства из данного ему материала, – гордыня, в которой человек ставит себя над человеком (такова идея молодого Маркса, таков сверхчеловек у Ницше)»[63].

Коммунизм, по Ясперсу, – это социализм, преисполненный энтузиазма и веры в безусловную достижимость блага для всего человечества и насильно осуществляющий посредством тотального планирования формирование будущего. «Коммунизм можно в отличие от социализма характеризовать как абсолютизацию, по существу, истинных тенденций. Однако, превращаясь в абсолютные, они принимают черты фанатизма, теряют на практике способность к историческому развитию, которое заменяется процессом нивелирования»[64]. Справедливого мироустройства не существует ни в качестве предмета знания, ни в качестве фактической данности возможного будущего. Однако коммунизм не соглашается с этим и допускает фантастический мир, где все люди будут счастливы. Претензия на создание такого мира превращает социализм из идеи в идеологию. На пути принуждения эта претензия ведет к рабству. «Правильного мироустройства, – повторяет Ясперс, – не существует. Справедливость остается задачей, не имеющей завершения. Она не может быть решена насильственным фиксированием планируемых данных в качестве мнимого средства установления справедливого мира. Ибо там, где нет свободы, невозможна и справедливость»[65].

Философия истории Ясперса является, пожалуй, самым глубоким и интересным из всего, что было сделано в данной области в XX в. Ясперс дает ясное членение прошлой истории человечества, выделяя ключевые ее периоды, правильно подчеркивает, что формирование единого человечества является одной из ключевых проблем современной философии истории. Философии истории Тойнби и Сорокина сконструированы так, как если бы никакой истории XX в. вообще не существовало, или, если она все-таки была, то ничего поучительного для настоящего и будущего не содержала. Достоинством концепции Ясперса является то, что в ней современности уделяется самое пристальное внимание. «По широте и глубине изменений всей человеческой жизни, – подчеркивает он, – нашей эпохе принадлежит решающее значение»[66]. Ясперс с достаточной отчетливостью противопоставляет два возможных устройства общества, противостояние которых особенно явственно обнаружилось в XX в.

Первое – это общество, основанное на рыночной экономике и предполагающее свободу своих индивидов, второе – тоталитарное общество, опирающееся на тотальное планирование и ведущее к бесчеловечному расточительству человеческих жизней, к террору и деспотии, к неведомому ранее рабству.

Вместе с тем Ясперса интересует главным образом одна тема – формирование единого человечества и становление мировой истории. Пять тысячелетий известной истории он проходит очень крупным шагом. Выделяются только четыре крупные эпохи и два относительно кратких периода «разлома», перерыва исторической постепенности: осевое время и время зарождения науки и техники. Хотя схема истории, вводимая Ясперсом, представляется в своей основе верной, она является чересчур общей и требует детализации. В частности, эпоха от осевого времени до начала научно-технической революции является внутренне разнородной. Она включает совершенно непохожие друг на друга греко-римскую культуру и западноевропейскую средневековую культуру, каждая из которых требует самостоятельного анализа.

Ясперс не уделяет никакого внимания зарождению и развитию капитализма, в рамках которого только и сделалось возможным формирование современных науки и техники. Те черты, которые Ясперс приписывает Западу и западному человеку (политическая свобода, рациональность, решительность и т. д.), связаны не с каким-то изначальным своеобразием Запада, а с тем, что именно здесь впервые утверждается капитализм и отсюда начинается его победное шествие по всему миру. Ясперс говорит об известной европеизации остального мира, но следовало бы говорить о распространении тех черт индивида и общества, которых требует капитализм и которые впервые наглядно обнаружили себя в Европе – месте его зарождения. Без обсуждения проблем капитализма и его противостояния другому возможному устройству общества, продемонстрированному коммунизмом и национал-социализмом, проблема единения человечества и слияния историй отдельных государств и регионов в единую мировую историю может быть поставлена только в самой абстрактной форме.

Ясперс правильно подчеркивает, что видение настоящего в такой же степени зависит от восприятия прошлого, как и от прогнозирования будущего. Однако то будущее, к которому он устремляет свой взор – будущее единого человечества, – является чересчур отдаленным, чтобы о нем можно было сказать что-то определенное. Даже в Западной Европе, где объединение государств идет наиболее интенсивно, трудно предсказать, чем завершится начавшийся процесс интеграции.

Объединение человечества не может опираться, полагает Ясперс, на какую-то новую религию или на одну из существующих мировых религий. Действительно, как показывает история, религии, объединяя людей в пределах каких-то регионов, решительно отделяют регионы с разными религиями друг от друга. Надежда на объединение разных религий иллюзорна. К тому же религия и в капиталистическом, и тем более в тоталитарном обществе утрачивает свое решающее влияние на умы, чувства и действия людей. Основу единения человечества Ясперс видит прежде всего в философской вере, являющейся одинаково значимой для всех людей и основывающейся не на откровении, а на опыте. Однако остается неясным, что представляет собой эта вера и что является ее предметом. Дело затрудняется еще и тем, что Ясперс проводит принципиальное различие между верой и знанием не только при разграничении науки и религии, но различает веру и знание и в самой философии. Философская вера, поясняет Ясперс, потому и вера, что существование трансцендентного не может быть доказано с помощью положительных аргументов разума; но она потому и философская, что все-таки предполагает знание о существовании трансценденции, знание о непознаваемом, подтверждаемое отрицательными аргументами разума. Трудно понять, как «знание о непознаваемом» способно оказаться основой процесса единения человечества. Характерно, что в своей книге, носящей название «Истоки и цель истории», Ясперс стремится доказать, что ни истоки, ни цель истории нам неизвестны и являются для нас лишь многозначными символами[67].

Ясперс поддерживает идею X. Ортеги-и-Гассета, что одна из ключевых особенностей современной истории в том, что на ее арене действуют уже не столько народы, сколько массы[68]. Анализируя поведение современных масс, Ясперс выделяет ряд его черт, называемых им архаическими, и тем самым сближает человека массы с человеком архаического общества. «Люди часто недовольны своим существованием, – пишет он, – и обвиняют обстоятельства, в которых ищут единственную причину, вместо того, чтобы искать ее в себе самих. В них действует инстинкт ненависти, а также воодушевления, но прежде всего инстинкт воли к власти как таковой. Несмотря на то что они не знают того, что им уже следовало бы знать, а также чего они, собственно, хотят, они выбирают, действуют, как будто это им известно. Опрометчивое заключение сразу же ведет от ничтожного знания к неистинной безусловности фанатизма»[69]. На этой почве возбуждения сил бессознательного возникают большевизм и фашизм. Верно описывая массу и отмечая внутреннюю, психологическую ее близость тоталитарным обществам, Ясперс вместе с тем необоснованно сближает человека массы, т. е. современного человека, с архаическим человеком, жившим многие тысячелетия назад. Как будет показано далее, высокоинтегрированная масса является, подобно армии, церкви и т. п., коллективистическим сообществом и, как таковая, родственна тоталитарным обществам, также являющимся по своей природе коллективистическими. Дело не в том, что современный человек все еще несет на себе «родимые пятна» архаического человека, обнаруживающие себя в массе, а в том, что коллективистические черты человека массы роднят его с человеком тоталитарного общества. Коллективистические устремления лишь условно можно назвать архаическими, учитывая то, что архаическое общество являлось примитивно коллективистическим.

Главные опасности XX в., анализируемые Ясперсом, – это опасности, связанные с установлением современного коллективистического (тоталитарного) общества. Оно превращает народ в массу, особенно подверженную воздействию пропаганды, легко возбудимую и фанатичную. Это общество выдвигает в качестве одной из основных своих задач создание нового человека, не обремененного моралью и совестью, не нуждающегося в свободе и вполне удовлетворенного своей ролью винтика в государственной машине. И наконец, именно современное коллективистическое общество последовательно и грубо проводит идею тотального планирования, начинающегося с планирования экономической жизни и распространяемого затем на все другие стороны жизни, включая так называемую частную жизнь членов этого общества.

Рассмотренные концепции философии истории хорошо показывают, что современная философия истории не имеет никакой парадигмы (образцовой теории) и представляет собой множество несовместимых друг с другом и конкурирующих теорий. Они различаются делением истории на основные ее этапы, истолкованием основных линий прошлого развития и представлениями о тенденциях будущего развития. Когда заходит речь о философии истории, всегда приходится уточнять, какая из многочисленных ее версий имеется в виду, иначе разговор рискует оказаться пустым. Но то, что философия истории существует и, можно думать, всегда будет существовать в форме множества разнородных, не сводимых даже в расплывчатое единство концепций, не снижает ценности философско-исторического осмысления истории. Оно дает если не ключ к пониманию человеческой истории в ее целостности, то связку ключей, в которой может оказаться и тот, который откроет путь к такому пониманию.