9. Семантика: общие принципы *

9.1.1. ТЕРМИН «СЕМАНТИКА» *

Начиная разговор о семантике, условно определим ее как «науку о значении». Термин «семантика» — сравнительно недавнего происхождения, он был образован в конце XIX в. от греческого глагола со значением 'означать'. Из этого, конечно, не следует, что ученые впервые обратились к изучению значений слов менее, чем сто лет назад. Напротив, с древнейших времен и до наших дней грамматисты проявляли зачастую даже больший интерес к тому, что значат слова, чем к их синтаксической функции. Практическим доказательством этого являются бесчисленные словари, которые создавались на протяжении веков, причем не только на Западе, но и во всех частях света, где только изучался язык. Как мы уже видели, категории традиционной грамматики во многом определялись характерными для них способами обозначения (ср. § 1.2.7).

Многие из наиболее известных лингвистических трудов, появившихся за последние тридцать лет, уделяют мало внимания семантике или вовсе обходят ее молчанием. Причина этого в том, что многие лингвисты стали сомневаться в возможности, по крайней мере в настоящее время, исследовать значение столь же объективно и точно, как исследуются грамматика и фонология. Более того, если фонология и грамматика целиком относятся, и это очевидно, к компетенции лингвистики (хотя способ усвоения фонологической и грамматической структуры языка ребенком представляет большой интерес и для психолога), круг явлений, известных под названием «проблема значения», может, видимо, в такой же или даже в большей степени интересовать философию, логику и психологию, равно как и ряд других дисциплин, к числу которых относятся, например, антропология и социология. Философы всегда проявляли особый интерес к значению, ибо оно по своей сути связано с такими важнейшими и чрезвычайно дискуссионными философскими вопросами, как природа истины, статус универсальных понятий, проблема знания и анализ «реальности».

Почему значение представляет интерес для философов и психологов и почему оно считается спорной «проблемой», понять нетрудно. Рассмотрим невинный на первый взгляд вопрос: «Каково значение слова cow 'корова'?». Конечно, это не какое-то конкретное животное. Может быть, тогда это весь класс животных, которому мы даем имя cow 'корова'? Все коровы в том или ином отношении различны; и во всяком случае, ни один человек не знает да и не мог бы знать всех членов класса коров, но все же хочется думать, что нам известно значение слова cow, и мы можем правильно использовать его при обозначении конкретных животных, которых раньше никогда не видели. Существует ли какое-то одно или несколько свойств, благодаря которым коровы отличаются от всех других объектов, именуемых нами по-другому? Рассуждая так, мы обнаруживаем, что углубились в философский спор между «номиналистами» и «реалистами», который в той или иной форме продолжается со времен Платона по сей день. Имеют ли вещи, называемые нами одним и тем же именем, какие-то общие «существенные» свойства, по которым их можно идентифицировать (как сказали бы «реалисты»), или они не имеют ничего общего между собой, кроме имени, которое по сложившемуся обычаю мы научились применять по отношению к ним (как мог бы сказать «номиналист»)? И cow не является особенно трудным случаем. Ведь можно считать само собой разумеющимся, что коровы могут быть определены в терминах биологической родо-видовой классификации. А как быть со словом table 'стол'? Столы бывают разных форм и размеров, делаются из разнообразных материалов и используются для различных целей. Но столы являются, по крайней мере физически, наблюдаемыми и осязаемыми объектами; и для них можно составить некоторый список определяющих характеристик. А что сказать о таких словах, как truth 'истина', beauty 'красота', goodness 'доброта, хорошее качество' и т. д.? Имеют ли все эти вещи, описываемые нами как «красивые» или «хорошие», некоторое общее свойство? Если да, то как мы идентифицируем и описываем его? Может быть, следует говорить, что значение таких слов, как truth, beauty и goodness, есть «понятие» или «идея», ассоциируемая с ними в «умах» носителей соответствующего языка,^ и вообще, что «значения» суть «понятия» или «идеи»? Сказать это — значит опять углубиться в философские и психологические споры, ибо многие философы и психологи с большим сомнением относятся к возможности существования понятий (или даже «разума»). Но и оставив эти трудности в стороне или отказавшись от их рассмотрения, мы обнаружим, что существуют другие вопросы, связанные со значением и имеющие более или менее философскую природу. Осмысленно ли утверждение, что кто-то употребил некоторое слово со значением, отличным от того, что это слово «действительно» значит? Существует ли вообще «истинное», или «правильное», значение слова?

До сих пор мы вели разговор только о значениях слов. О предложениях мы также говорили, что они обладают значением. Употребляется ли здесь термин «значение» в том же смысле? Кстати, мы часто говорим, что предложения и сочетания слов являются или не являются «значимыми» (meaningful), но обычно не говорим, что слова не являются «значимыми». Возможно ли тогда указать различие и, быть может, целый ряд различий между понятиями «быть значимым» и «обладать значением»? Эти и многие другие связанные с ними вопросы не один раз обсуждались философами и лингвистами. Уже стало трюизмом при изложении семантической теории привлекать внимание к многочисленным значениям «значения».

Наряду с философскими вопросами существуют и такие, которые непосредственно относятся к компетенции лингвиста. Философы, подобно «первому встречному», обычно считают «слова» и «предложения» само собой разумеющимися фактами. Лингвист так поступать не может. Слова и предложения являются для него прежде всего единицами грамматического описания; наряду с ними признаются и другие грамматические единицы. Лингвист должен рассмотреть общий вопрос о том, как грамматические единицы различных видов связаны с единицами семантического анализа. В частности, он должен исследовать вопрос о том, нужно ли проводить разграничение между «лексическим» и «грамматическим» значением.

Пока еще никто не представил, хотя бы в общем виде, удовлетворительной и разумной теории семантики. И это следует ясно сознавать при любом обсуждении проблем данной дисциплины. Однако отсутствие стройной и полной теории семантики не означает, что до сих пор не было достигнуто совершенно никакого прогресса в области теоретического исследования значения. Ниже будет дан краткий обзор наиболее важных достижений, полученных за последние годы лингвистами и философами.

Мы уже предварительно определили семантику как науку о значении; и это определение — единственное, что сближает всех семантиков. Как только мы начинаем знакомиться с конкретными семантическими работами, мы сталкиваемся с таким разнообразием подходов к определению и установлению значения, что неискушенного читателя оно ставит в тупик. Проводятся разграничения между «эмоциональным» и «понятийным» значением, между «значением» (significance) и «обозначением» (signification), между «перформативным» и «описательным» значением, между «смыслом» и «референцией», между «денотацией» и «коннотацией», между «знаками» и «символами», между «экстенсионалом» и «интенсионалом», между «импликацией», «обязательным следствием» (entailment) и «пресуппозицией», между «аналитическим» и «синтетическим», и т. д. Терминология семантики богата и прямо-таки сбивает с толку, так как употребление терминов у разных авторов отличается отсутствием какой-либо последовательности и единообразия. В силу этого термины, вводимые нами в настоящей главе, не обязательно будут нести тот же смысл, который они имеют в других работах, посвященных семантике.

Мы начнем с краткого критического изложения традиционного подхода к определению значения.

Традиционная грамматика была основана на предположении, что слово (в смысле «лексемы»; ср. § 5.4.4) является основной единицей синтаксиса и семантики (ср. также § 1.2.7 и § 7.1.2). Слово считалось «знаком», состоящим из двух частей; мы будем называть эти два компонента формой слова и его значением. (Вспомним, что это всего лишь один из смыслов, который термин «форма» имеет в лингвистике; «форму» слова как «знака» или лексической единицы следует отличать от конкретных «акциденциальных», или словоизменительных, «форм», в которых слово выступает в предложениях; ср. § 4.1.5.) Очень рано в истории традиционной грамматики возник вопрос об отношениях между словами и «вещами», к которым они относились или которые они «обозначали». Древнегреческие философы времен Сократа, а вслед за ними и Платон сформулировали этот вопрос в терминах, которые с тех пор обычно и применяются при его обсуждении. Для них семантическое отношение, имеющее место между словами и «вещами», было отношением «наименования» (naming); и затем вставала следующая проблема: имеют ли «имена», которые мы даем «вещам», «природное» или «условное» происхождение (ср. § 1.2.2). По мере развития традиционной грамматики стало обычным различать значение слова и «вещь» или «вещи», которые «именуются», «называются» данным словом. Средневековые грамматики формулировали это различие так: форма слова (та часть dictio, которая характеризуется как vox) обозначает «вещи» посредством «понятия», ассоциируемого с формой в умах говорящих на данном языке; и это понятие является значением слова (его signification Эту концепцию мы и будем считать традиционным взглядом на отношение между словами и «вещами». Как уже говорилось, этот взгляд, в принципе, был положен в основу философского определения «частей речи» в соответствии с характерными для них «способами обозначения» (ср. § 1.2.7). Не вдаваясь в подробное изложение традиционной теории «сигнификации», отметим лишь, что использовавшаяся в этой теории терминология не исключала возможности двусмысленного, или нерасчлененного, применения термина «обозначать» (signify): можно было сказать, что форма слова «обозначает» «понятие», под которое подводятся «вещи» (путем «абстрагирования» от их «случайных» свойств); можно было сказать также, что она «обозначает» сами «вещи». Что касается взаимоотношения между «понятиями» и «вещами», то оно служило, конечно, предметом значительных философских разногласий (особенно бросаются в глаза разногласия между «номиналистами» и «реалистами»; ср. § 9.1.3). Здесь мы можем игнорировать эти философские различия.

Здесь полезно ввести современный термин для обозначения «вещей», рассматриваемых с точки зрения «называния», «именования» их словами. Это — термин референт. Мы будем говорить, что отношение, которое имеет место между словами и вещами (их референтами), есть отношение референции (соотнесенности): слова соотносятся с вещами (а не «обозначают» и не «именуют» их). Если принять разграничение формы, значения и референта, то мы можем дать известное схематическое представление традиционного взгляда на взаимоотношения между ними в виде треугольника (иногда называемого «семиотическим треугольником»), изображенного на рис. 23. Пунктирная линия между формой и референтом указывает на то, что отношение между ними носит непрямой характер; форма связана со своим референтом через опосредствующее (концептуальное) значение, которое ассоциируется с каждым из них независимо. Схема ясно иллюстрирует важное положение, заключающееся в том, что в традиционной грамматике слово является результатом соединения определенной формы с определенным значением.

Рис. 23.

На основе этого представления о природе слова мы можем объяснить традиционную семантическую классификацию слов в терминах синонимии и омонимии. Можно сказать (как это делали аномалисты; ср. § 1.2.3), что «идеальным» языком является такой, в котором каждая форма имеет только одно значение и каждое значение ассоциируется только с одной формой. Но этот «идеал», вероятно, не реализуется ни в каком естественном языке. Две или более формы могут ассоциироваться с одним и тем же значением (например: hide 'прятать' : conceal 'прятать', big 'большой' : large 'большой' — мы будем считать, что они, действительно, имеют одно и то же значение); в этом случае рассматриваемые слова являются синонимами. С другой стороны, два или более значений могут ассоциироваться с одной и той же формой (например: bank: (i) 'берег (реки)', (ii)'банк (в котором хранятся деньги)'); в этом случае слова являются омонимами. Если данный язык относится к таким языкам, в которых орфография расходится или оказывается совсем не связанной с фонологией, тогда можно, конечно, провести дальнейшее разграничение между омографией (например: lead в (i) a dog's lead [li:d] 'поводок собаки' и (ii) made of lead [led] 'сделанный из свинца') и омофонией (например: meat [mi:t] 'мясо', meet [mi:t] 'встречать'; sow [sou] 'сеять', sew [sou] 'шить'; ср. § 1.4.2). При этом следует обратить внимание на один важный момент, а именно на то, что, с традиционной точки зрения, омонимы являются отдельными словами: омонимия не есть различие значения в пределах одного слова. В принципе, если с одной формой ассоциируются два или более значений, это служит достаточным основанием для различения соответствующих двух или более слов. Это следует из традиционного взгляда на слово.

Простое признание разграничения между случаями совпадения и случаями различия значения не позволяет нам существенно продвинуться вперед в исследовании семантики. Довольно очевиден тот факт, что некоторые значения «связаны» определенным образом, а между другими значениями такой связи не наблюдается. Этот факт нарушает симметричность простого противопоставления между синонимами и омонимами. Насколько различными должны быть значения (ассоциируемые с некоторой данной формой), чтобы мы сочли это различие достаточным основанием для регистрации двух или более разных слов? В своих попытках доказать происхождение языка «по природе» древние греки устанавливали ряд принципов для объяснения расширения области значения слова за пределы его «истинного», или «исходного», значения (ср. § 1.2.2). Самым важным из этих принципов была метафора («перенос»), основанная на «естественной» связи между первичным референтом и вторичным референтом, к которому может применяться данное слово. Примером «метафорического» расширения можно считать вторичное применение таких слов, как mouth 'рот', eye 'глаз', head 'голова', foot 'ступня' и leg 'нога', к рекам ('устье'), иголкам ('ушко'), ответственным лицам ('глава'), горам ('подножие') и столам ('ножка') соответственно. В каждом случае можно отметить некоторое сходство между референтами по форме или функции. Древнегреческими грамматистами были установлены и разнообразные другие типы «расширения» или «переноса» значения, перекочевавшие в традиционные работы по риторике, логике и семантике. Значения, которые более или менее ясным образом «связаны» (на основе этих принципов), традиционно не считаются в достаточной степени разными, чтобы признать наличие отдельных слов. Семантик традиционной школы не будет утверждать, что mouth в случае 'устья реки' и mouth в значении 'части тела' являются омонимами; он скажет, что слово mouth имеет два связанных значения. Здесь налицо, следовательно (в дополнение к синонимии и омонимии), такое явление, которое позднее в традиционной семантике получило название многозначности (multiple meaning), или полисемии. Различение омонимии и полисемии наглядно отражено в организации словарей, которыми мы обычно пользуемся: то, что лексикограф признал омонимами, будет подано в виде различных слов, тогда как значения многозначного слова будут записаны в одной словарной статье.

Разграничение омонимии и полисемии является, в лучшем случае, неопределенным и произвольным. В конечном итоге оно покоится либо на суждении лексикографа о вероятности допускаемого «расширения» значения, либо на определенных исторических фактах, подтверждающих, что конкретное «расширение» действительно имело место. Произвольность разграничения омонимии и полисемии отражается в расхождении классификаций, предлагаемых разными словарями; и эта произвольность была не ослаблена, а усилена в результате развития более надежных методов этимологии в XIX в. Приведем пример: большинство современных словарей английского языка признают двумя различными словами (i) ear 'ухо', соотносящееся с определенной частью тела, и (ii) ear ,колос', соотносящееся с частями таких зерновых растений, как пшеница, ячмень и т. д. Случилось так, что эти два «слова» развились из слов, которые в древнеанглийском языке различались как по форме, так и по значению: (i) eаге, (ii) ear. Но сколько носителей английского языка знает об этом факте? А если они это и знают, то какое влияние может оказать их осведомленность на пользование языком? Ясно, что было бы неверно предполагать, что ear представляет собой два слова для тех (включая лексикографов английского языка), кто знает историю языка, и одно слово для остальных говорящих на этом языке, — если только, конечно, не был бы открыт факт, что те, кто знает историю языка, используют слова типа ear иначе, нежели те, кто не знает истории языка. Если бы мы действительно обнаружили, что это так, мы должны были бы сказать, что эти две группы людей говорят на несколько различных языках. Любое знание исторического порядка, которым мы могли бы располагать относительно развития значений слов, является в принципе нерелевантным для их синхронического использования и интерпретации (ср. § 1.4.5). Различение синхронического и диахронического аспектов в семантике подчиняется, однако, тем же общим ограничениям, которые существуют в фонологии и грамматике.

Существует еще одна категория «взаимосвязи значений». Это антонимия, или «противопоставленность значений». По крайней мере для наиболее известных европейских языков существует ряд словарей «синонимов и антонимов», которые часто используются писателями и учащимися для «расширения словарного запаса» и достижения большего «разнообразия» «стиля». Практическая полезность таких специальных словарей подтверждает возможность более или менее удовлетворительной группировки слов в наборы синонимов и антонимов. Следует, однако, заметить, что, во-первых, синонимия и антонимия заключают в себе семантические отношения весьма различной логической природы: «противопоставление значений» (love 'любить' : hate 'ненавидеть', hot 'горячий' : cold 'холодный' и т. д.) не есть просто крайний случай различия значений. Во-вторых, в рамках традиционного понятия «антонимии» должен быть проведен целый ряд разграничений; словари «антонимов» приносят пользу на практике лишь в той мере, в какой их читатели проводят эти разграничения (по большей части неосознанно). Оба эти положения будут затронуты ниже (ср. § 10.4). Из традиционных теоретических подходов к антонимии может быть извлечено не так уж много ценных наблюдений.

В последние годы в адрес традиционной семантики высказывалось немало критических замечаний как лингвистами, так и философами. Рассмотрим наиболее важные из них.

9.2.6. КОНЦЕПТУАЛИЗМ И МЕНТАЛИЗМ *

Мы уже упоминали о философских и психологических спорах относительно статуса «понятий» и «идей» в «разуме» (ср. §9.1.3). Традиционная семантика возводит существование «понятий» в принцип всех теоретических построений и поэтому (почти неизбежно) поощряет субъективизм и интроспекцию при исследовании значения. Как пишет Хаас, «эмпирическая наука не может полностью полагаться на такую методику исследования, которая сводится к тому, что люди производят наблюдения в своих умах, причем каждый в своем собственном». Это критическое замечание предполагает принятие взгляда, согласно которому семантика является, или должна быть, эмпирической наукой, причем этот взгляд желательно, насколько это возможно, не привязывать к таким спорным философским и психологическим проблемам, как разграничение «тела» и «духа» или статус «понятий». Этой точки зрения мы и будем придерживаться при рассмотрении семантики в настоящих главах. Следует подчеркнуть, однако, что методологический отказ от «ментализма» не означает принятия «механицизма», как считают некоторые лингвисты. Блумфилдовское «механистическое» и «позитивистское» определение значения слова как полного «научного» описания его референта является более пагубным для прогресса в области семантики, чем традиционное определение в терминах «понятий», так как в определении Блумфилда предпочтительное внимание уделяется относительно небольшому множеству слов в рамках словарного состава естественных языков, слов, соотносящихся с «вещами», которые поддаются в принципе описанию средствами физических наук. Более того, оно покоится на двух неявных и необоснованных допущениях: (i) что «научное» описание референтов этих слов связано с тем, как эти слова используются говорящими на данном языке (большинство говорящих имеет мало представления о «научном» описании); (ii) что значение всех слов может быть в итоге описано в тех же терминах. Правда, можно считать, что подход Блумфилда (обнаруживаемый также и у других авторов) зависит от «реалистического» взгляда на взаимоотношения между языком и «миром», взгляда, который не очень существенно отличается от точки зрения многих «концептуалистов»; он по меньшей мере подразумевает допущение, согласно которому раз существует, например, слово intelligence 'ум, интеллект, умственные способности', то существует также и нечто, с чем оно соотносится (и это 'нечто' будет, как предполагается, со временем описано удовлетворительным образом средствами «науки»); поскольку существует слово love 'любовь, любить', то существует также и нечто, с чем это слово соотносится, и т. д. Позиция, которой должен придерживаться лингвист, — это позиция, нейтральная по отношению к «ментализму» и «механицизму»; это позиция, которая согласуется с обеими точками зрения, но не предполагает ни одну из них.

В предыдущем параграфе имплицитно содержится еще одно критическое замечание в адрес традиционной семантики (а также в адрес некоторых современных теорий). Мы уже видели, что термин «значение» при его обычном употреблении сам имеет много «значений». Когда мы ставим перед кем-нибудь вопрос — «Каково значение слова х?» — в ходе повседневного (не философского и не узкоспециального) разговора, мы получаем (и это нас нисколько не удивляет) ответы, разнообразные по форме, в зависимости от обстоятельств и ситуации, в которой мы задаем этот вопрос. Если мы интересуемся значением некоторого слова в языке, отличном от нашего собственного, то ответом на наш вопрос чаще всего является перевод. («Перевод» затрагивает всевозможные проблемы, представляющие семантический интерес, но пока мы не будем их касаться; ср. § 9.4.7.) Для нас сейчас более показательна ситуация, при которой мы спрашиваем о значениях слов нашего собственного языка (или другого языка, который мы «знаем», по крайней мере «частично», — вообще понятие «полного знания языка» является, конечно, фикцией). Предположим, что мы хотим узнать значение слова cow 'корова' в неправдоподобной (но удобной для наших целей) ситуации, когда на соседнем лугу находится несколько коров. Нам могли бы сказать: «Вы видите вон тех животных? Это коровы». Этот способ передачи значения слова cow 'корова' включает в себя элемент того, что философы называют остенсивным определением. (Остенсивное (наглядное) определение — это такое определение, когда непосредственно «указывается» на соответствующий предмет.) Но остенсивное определение само по себе никогда не является достаточным, поскольку человек, интерпретирующий это «определение», должен прежде всего знать смысл жеста «указания» в данном контексте (а также знать, что намерение говорящего состоит именно в том, чтобы дать «определение») и, что более важно, он должен правильно идентифицировать объект, на который «указывается». В случае нашего гипотетического примера слова those animals 'те животные' ограничивают возможность ошибочного понимания. (Они не устраняют ее полностью; но мы будем считать, что «определение» значения слова cow 'корова' было интерпретировано удовлетворительным образом.) Теоретическое значение этого чересчур упрощенного и довольно нереалистичного примера имеет два аспекта: во-первых, он показывает трудность объяснения значения любого слова без использования других слов с целью ограничить и сделать более явной «область» «указания» (он подтверждает мысль, что, вероятно, невозможно установить, а может быть, и знать, значение одного слова, не зная также значения других слов, с которыми оно «связано»; например, cow 'корова' связано с animal 'животное'); во-вторых, остенсивное определение применимо лишь к относительно небольшому множеству слов. Представьте себе, например, тщетность попыток объяснить подобным образом значение слов true 'правильный, истинный', beautiful 'красивый, прекрасный, великолепный' и т. д.! Значение таких слов, как правило, объясняется, правда, не всегда удачно, с помощью синонимов (значения которых предполагаются уже известными человеку, задающему вопрос) или при помощи довольно длинных определений того типа, какой обычно дается в словарях. И снова здесь ясно проявляется неизбежная кругообразность семантики: в лексике нет какой-то одной точки, которую можно взять за исходную и из которой можно вывести значение всего остального. Эта проблема «кругообразности» будет обсуждаться ниже (ср. § 9.4.7).

Другая черта повседневных ситуаций, в которых мы находимся, спрашивая о значении слов, состоит в том, что нам часто говорят: «Это зависит от контекста». («Дайте мне контекст, в котором вы встретили это слово, и я объясню вам его значение».) Часто невозможно определить значение слова, не «поставив его в контекст»; и полезность словарей находится в прямой зависимости от числа и разнообразия «контекстов», которые приводятся в них при словах. Часто (и это, пожалуй, самый распространенный случай) значение слова объясняется так: дается «синоним» с указанием «контекстуальных» ограничений, управляющих употреблением рассматриваемого слова (addled: 'испорченный (о яйцах)'; rancid: 'испорченный (о масле)' и т. д.). Такие факты, как разнообразие способов, посредством которых мы на практике устанавливаем значение слов, «кругообразность» лексики и существенная роль «контекста», не получают полного теоретического признания в традиционной семантике.

9.2.9. «ЗНАЧЕНИЕ» И «УПОТРЕБЛЕНИЕ» *

Здесь можно упомянуть знаменитый и весьма популярный лозунг Витгенштейна: «Не ищите значения слова, ищите его употребление». Термин «употребление» сам по себе нисколько не яснее термина «значение»; но в результате замены одного термина другим семантик отказывается от традиционной тенденции определять «значение» в терминах «сигнификации». Примеры самого Витгенштейна (в его более поздней работе) показывают, что, как он считал, «употребления», в которых слова встречаются в языке, бывают самого разнообразного характера. Он не выдвигал (и не заявлял о своем намерении выдвинуть) теорию «употребления» слов как теорию семантики. Но мы, вероятно, имеем право извлечь из заявления Витгенштейна, носящего программный характер, следующие принципы. Единственным критерием проверки, применимым к исследованию языка, является «употребление» языковых высказываний в разнообразных ситуациях повседневной жизни. Такие выражения, как «значение слова» и «значение предложения (или суждения)», таят в себе опасность заблуждения, связанного с тем, что они склоняют нас к поискам «значений», которые они имеют, и к отождествлению их «значений» с такими сущностями, как физические объекты, «понятия», данные «уму», или «ситуации» (states of affairs) в физическом мире.

Мы не имеем прямых свидетельств относительно понимания высказываний, а располагаем, скорее, данными об их недопонимании (misunderstanding) — когда что-то «нарушается» в процессе коммуникации. Если, например, мы говорим кому-нибудь bring me the red book that is on the table upstairs 'принеси мне красную книгу, которая лежит на столе наверху', и он приносит нам книгу другого цвета, или коробку вместо книги, или идет вниз в поисках книги, или делает что-то совершенно неожиданное, то мы вполне резонно можем сказать, что он «недопонял» все или некоторую часть нашего высказывания (возможны, конечно, и другие объяснения). Если он делает то, что от него ожидают (отправляется в нужном направлении и возвращается с нужной книгой), то мы можем сказать, что он правильно понял высказывание. Мы хотим подчеркнуть, что (в случае, подобном этому) имеются факты prima facie «поведенческого» характера, говорящие о том, что недопонимания не произошло. Вполне возможно, что, если бы мы продолжали весьма настойчиво проверять его «понимание» слов bring 'приносить', или red 'красный', или book 'книга', то наступил бы момент, когда что-то из сделанного или сказанного им обнаружило бы, что его «понимание» этих слов несколько отличается от нашего, что он делает из высказываний, содержащих эти слова, выводы, которых мы не делаем (или наоборот, что мы делаем выводы, которых он не делает), или что он употребляет их для обозначения несколько другого класса предметов или действий. Нормальное общение основано на допущении, что все мы «понимаем» слова одинаково; это допущение время от времени нарушается, но если этого не происходит, факт «понимания» считается сам собою разумеющимся. Имеем мы или не имеем в наших «умах» одни и те же «понятия», когда мы разговариваем друг с другом, — это вопрос, на который нельзя ответить иначе, чем в терминах «употребления» слов в высказываниях. Утверждение, что все «понимают» одно и то же слово несколько по-разному, является, вероятно, справедливым, но довольно бессмысленным. Семантика занимается объяснением степени единообразия в «употреблении» языка, которая делает возможным нормальное общение. Как только мы откажемся от точки зрения, согласно которой «значение» слова — это то, что оно «означает» (signifies), мы совершенно естественно признаем, что для объяснения «употребления» должны быть установлены определенные отношения разного рода. Два из тех «факторов», которые подлежат разграничению, суть референция (о которой мы уже говорили выше) и смысл (sense).

Итак, мы предлагаем отказаться от взгляда, согласно которому «значение» слова — это то, что оно «означает», и в процессе общения это «означаемое» «передается» (в каком-то смысле) говорящим слушающему; мы скорее готовы согласиться с тем, что детерминированность (определенность) значения слов вовсе не является ни необходимой, ни желательной. Как мы видели, употребление языка в нормальных ситуациях может объясняться на основе гораздо более слабого допущения, а именно: между говорящими на данном языке существует согласие относительно «употребления» слов (с чем они соотносятся, что они подразумевают и т. д.), которого достаточно для устранения «недопонимания». Этот вывод нужно иметь в виду при любом анализе «значений» слов и предложений. Мы будем считать его само собой разумеющимся на протяжении последующих разделов данных двух глав, посвященных семантике.

Выше указывалось (см. §9.1.4), что, хотя предложения или сочетания слов обычно характеризуются как «значимые» (meaningful) или «незначимые», о словах, как правило, не говорят, что они не являются «значимыми». (Здесь мы вновь придерживаемся традиционной точки зрения, согласно которой слова — это минимальные «значимые» единицы языка; термин «слово» используется здесь, конечно, в смысле лексемы; ср. § 5.4.4.) Этот факт сам по себе говорит о том, что термин «значимый» может применяться в двух разных смыслах. Будем считать, что это именно так, и для удобства и ясности введем терминологическое разграничение между понятиями обладать значением (having meaning) и быть значимым (significant), или просто значимость (significance). В терминах этого разграничения мы можем сказать, что слова обладают значением, тогда как сочетания слов и предложения могут быть или не быть значимыми. Следует заметить, что это утверждение оставляет открытым вопрос о существовании наряду со словами и других единиц, которые тоже могут обладать значением; и, далее, наше утверждение не отрицает существования связи между «обладанием значением» и «значимостью». Традиционная семантика (и некоторые современные теории) смешивает разграниченные выше понятия и в обоих случаях применяет один и тот же термин — «сигнификация».

В этом разделе мы постараемся доказать, что обладание значением (в том смысле, в каком это понятие будет определено) логически предшествует «значению», другими словами, сначала мы должны решить, обладает ли конкретный элемент значением, а потом выяснять, какое значение он имеет; более того, хотя на первый взгляд это может показаться парадоксальным, мы утверждаем, что некоторый элемент может обладать значением и не обладать никаким конкретным значением.

Мы начнем с интуитивного неопределяемого понятия контекста. Любое (устное) высказывание имеет место в рамках конкретной пространственно-временной ситуации, которая включает в себя говорящего и слушающего, действия, совершаемые ими в данный момент, и различные объекты и события. Как мы уже видели, в высказывании могут наличествовать дейктические признаки, соотносящиеся с ситуацией, в которой имеет место высказывание (ср. §7.2.1). Слушающий не сможет понять высказывание, если он не проинтерпретирует эти «де йктические» элементы правильно, путем соотнесения их с релевантными признаками ситуации. Однако контекст высказывания не может быть просто отождествлен с пространственно-временной ситуацией, в которой оно имеет место: он должен включать в себя не только релевантные объекты и действия, происходящие в данном месте и в данный момент, но также и знание, общее для говорящего и слушающего, знание того, что было сказано раньше, в той мере, в какой сказанное ранее существенно для понимания данного высказывания. Мы должны включить в него также молчаливое согласие говорящего и слушающего со всеми релевантными обычаями, убеждениями и пресуппозициями, которые «считаются само собой разумеющимися» для членов речевого коллектива, к которому принадлежат говорящий и слушающий. Тот факт, что на практике, а вероятно, и в принципе, невозможно учесть все эти «контекстные» признаки, не должен служить основанием для того, чтобы отрицать их существование или их релевантность. Но этот факт можно рассматривать и как аргумент против возможности построения полной теории, объясняющей значение высказываний. (Читатель заметил, что мы говорим здесь о высказываниях, а не о предложениях; ср. §5.1.2.)

На основе этого интуитивного понятия «контекста» мы можем теперь определить, что следует понимать под обладанием значением применительно к высказываниям. Высказывание обладает значением только в том случае, если его появление не предопределяется полностью его контекстом. Это определение основано на весьма известном принципе, гласящем, что «значимость подразумевает выбор». Если слушающий наперед знает, что говорящий неизбежно произнесет некоторое конкретное высказывание в некотором конкретном контексте, то, очевидно, будучи произнесено, это высказывание не даст ему никакой информации, т. е. никакого «общения» не произойдет. Полные высказывания, вообще-то, всегда обладают значением, так как в крайнем случае можно считать, что говорящий до данного момента молчал. Но существуют некоторые социально предписываемые высказывания, которые в высокой степени, если не полностью, предопределяются соответствующими контекстами; и такие высказывания представляют теоретический интерес с нескольких точек зрения. Предположим, что How do you do? 'Здравствуйте!' является единственным социально предопределенным высказыванием в контексте, когда человека формально представляют кому-то, и что в таких ситуациях это высказывание является обязательным. Если это так, то вполне можно считать, что How do you do? не обладает значением. Все, что нужно сказать об этом высказывании в семантическом описании, это что оно «употребляется» в соответствующих ситуациях. Тщетно было бы настаивать на том, что оно должно что-то «значить», кроме и сверх своего «употребления». Но предположим теперь, что, хотя оно является единственным социально предписываемым высказыванием в контексте представления одного человека другому, оно противопоставляется молчанию (или кивку головой, улыбке, неприветливому взгляду и т. д.) в том смысле, что человек, которого представляют, имеет возможность «выбрать» любой из этих вариантов. Тогда, по определению, данному выше, результат каждого «выбора» обладает значением: он может сообщить нечто другому человеку; и тогда естественно задаться вопросом, какое значение имеет каждое из потенциальных «действий» благодаря своей противопоставленности всем остальным.

На основе этого простого примера можно вывести некоторые дополнительные следствия из принципа «выбора». Прежде всего, высказывания взаимодействуют (и могут находиться в семантическом противопоставлении) с нелингвистическим поведением (включая молчание, выражение лица и жесты). Высказывание How do you do?, хотя оно само по себе может быть обязательным в рассматриваемом контексте, может произноситься самым различным образом — «вежливо», «небрежно», «с презрением», «снисходительно» и т. д., — и эти различия в «модальности» высказывания могут быть «выражены» «тоном голоса» или сопровождающими его жестами (или тем и другим одновременно). Вопрос, который теперь встает (а он имеет отношение ко всем высказываниям, а не только к тем, которые выступают как социально предписанные в определенных контекстах), состоит в том, следует ли говорить об обладании значением применительно к таким признакам, как «интонация» или жесты (гнева, снисхождения, вежливости и т. д ). В принципе ответ ясен. Если такие признаки высказывания полностью предопределяются (в том смысле, что говорящий не осуществляет свободного контроля над ними, то есть не осуществляет «выбора»), то они не обладают значением. Если, с другой стороны, он преднамеренно хочет выразить свой гнев, свое нетерпение или свое «хорошее воспитание», то эти «факты» действительно «сообщаются» им, и, с точки зрения данного выше определения, соответствующие признаки вы смазывания, которые служат для достижения этой цели, обладают значением. То обстоятельство, что слушающий может «выводить» те же самые факты, даже когда они не «сообщаются» говорящим (и когда, быть может, неясно, хотят ли, чтобы слушающий «выводил» их), ни в малейшей степени не затрагивает решения данного вопроса. Совершенно не нужно включать в понятие «сообщения» всю «информацию», которая может «выводиться» слушающим из данного высказывания. Именно принцип «выбора» служит основой для решения вопроса о том, обладают ли значением высказывания и признаки высказываний.

Второй вывод, касающийся обладания значением, состоит в том, что оно, в принципе, поддается количественному определению на основе меры «ожидания» (или вероятности появления) того или иного элемента в контексте. С этой точки зрения отсутствие значения является просто крайним случаем полной «предсказуемости». Любое высказывание (или признак высказывания), которое не является полностью «предсказуемым» (предопределяемым своим контекстом), может быть более или менее вероятным, чем молчание или какое-то другое высказывание (или признак того же самого высказывания), которому оно противопоставлено в рамках данной системы общения. И чем менее вероятным является некоторый элемент, тем больше значения он имеет в данном контексте (слово «элемент» здесь следует понимать как любой результат «выбора», включая молчание, допускаемое системой коммуникации для определенных контекстов). Вернемся к нашему примеру: если How do you do? 'Здравствуйте!' противопоставляется молчанию (или какому-либо другому «элементу») в контексте представления одного человека другому, но является более вероятным, чем молчание (или чем этот другой «элемент»), тогда How do you do? обладает меньшим значением в данном контексте, чем молчание. В таких случаях было бы, вероятно, разумно даже говорить, что социально предписываемое высказывание является «немаркированным» и обладает значением только в довольно бессодержательном смысле термина «противопоставление» (без сообщения какой-либо позитивной «информации»), тогда как молчание является «маркированным» и может выполнять некоторую позитивную коммуникативную функцию. Такая формулировка отношения между двумя «поведенческими» возможностями представляется вполне удовлетворительной с интуитивной точки зрения (при допущении, что факты таковы, как они были изложены). В любом случае обычному, повседневному употреблению слова «содержательность», конечно, вполне отвечает то его понимание, согласно которому «содержательность» высказываний или частей высказываний изменяется обратно пропорционально степени «ожидания»их в контексте. И это именно тот смысл понятия «содержательности», который эксплицируется здесь в терминах обладания значением. Хотя, видимо, можно говорить о том, что в конкретном контексте один элемент обладает большим значением, чем какой-то другой, опираясь при этом на их относительные «вероятности появления», однако ясно, что точное количественное определение обладания значением будет зависеть от нашей способности идентифицировать те контекстуальные признаки, которыми определяются «вероятности появления». (Строго говоря, нам вообще не следует говорить о «вероятности появления» и об «обратно пропорциональной зависимости», если мы не можем определять и вычислять релевантные факторы, обусловливающие эти величины.) И вообще, вряд ли когда-либо появится возможность измерять обладание значением в этом точном смысле. Но это не так существенно, как можно было бы ожидать, ввиду того, что, как мы увидим, вопрос о том, какое значение имеют элементы в данном контексте, не связан с вопросом о том, сколько (какое количество) значения они имеют по сравнению с элементами, которым они противопоставлены. Здесь мы должны подчеркнуть, что вопрос о том, какое значение имеет элемент, встает только в случае тех элементов, которые действительно обладают значением (в том смысле, в каком мы определили это понятие) в контекстах, где они встречаются. Хотя это положение было проиллюстрировано пока лишь применительно к полным высказываниям «ритуального» характера, мы обобщим его позднее в свете разграничения между высказываниями и предложениями, проведенного в одной из предшествующих глав (ср. § 5.1.2).

9.3.6. «БИХЕВИОРИЗМ» В СЕМАНТИКЕ *

Необходимо сделать еще два замечания о таких социально предписываемых высказываниях, как How do you do? 'Здравствуйте!'. Они обычно носят характер «готовых» образований, то есть выучиваются носителями языка как неанализируемые целые единства и, совершенно очевидно, не конструируются заново в каждом случае, когда употребляются в обстоятельствах, которые, следуя Фёрсу, мы можем назвать «типичными повторяющимися событиями в цепи социального процесса». Раз они носят такой характер, можно было бы объяснять их в рамках «бихевиористской» концепции: рассматриваемые высказывания вполне могли бы описываться как «условные реакции» на ситуации, в которых они встречаются. Этот факт не должен игнорироваться специалистом по семантике. Значительная часть нашего повседневного пользования языком вполне адекватно описывается в «бихевиористских» терминах и может быть связана с тем, что мы «исполняем» определенные «роли» в процессе осуществления социально предписываемых, «ритуальных» моделей поведения. Будучи рассмотрены с точки зрения этого аспекта использования языка, человеческие индивиды обнаруживают поведение, подобное поведению многих животных, у которых «коммуникативные системы» состоят из множества «готовых высказываний», используемых в определенных ситуациях. Более типичные человеческие аспекты языкового поведения, которые зависят от порождающих свойств языка, а также от семантических понятий обладания значением, референции и смысла, не могут получить правдоподобного объяснения на основе распространения на них «бихевиористских» понятий «стимула» и «реакции». Тем не менее верно, что человеческий язык включает в себя и «поведенческий» компонент. Хотя в дальнейшем мы не будем больше говорить об этом, теоретически мы должны признать здесь эту истину.

9.3.7. «ФАТИЧЕСКОЕ ОБЩЕНИЕ» (PHATIC COMMUNION) *

В этой связи необходимо также упомянуть о том аспекте языкового поведения, к которому Б. Малиновский применял термин «фатическое общение». Он обратил внимание на тот факт, что многим нашим высказываниям неверно приписывают в качестве их единственной или главной функции передачу или поиск информации, подачу приказаний, выражение надежд, потребностей и желаний или даже «проявление эмоций» (в том расплывчатом смысле, в каком специалисты по семантике часто употребляют это последнее выражение); на самом деле они служат для установления и поддержания чувства социальной солидарности и социального самосохранения. Многие «готовые» высказывания типа How do you do? 'Здравствуйте!', социально предписываемые в определенных контекстах, могут выполнять именно эту функцию «фатиче-ского общения». Однако существует немало и других высказываний, которые более или менее свободно строятся говорящими, но при этом одновременно передают информацию и служат целям «фатического общения». Примером может быть фраза It's another beautiful day 'Опять прекрасный день', произнесенная (по предположению) как первая фраза в беседе между покупателем и лавочником. Совершенно ясно, что главная функция этого высказывания состоит не в том, чтобы «передать» лавочнику какую-то информацию о погоде; это явный пример «фатического» общения». В то же время данное высказывание все-таки обладает значением, отличным от значения бесчисленных других высказываний, которые могли бы встретиться в этом контексте и могли бы также хорошо служить целям «фатического общения»; и следующий «шаг» в беседе обычно связан с данным конкретным высказыванием на базе его значения. Мы должны, следовательно, проводить различие между тем аспектом «употребления» высказываний, который может быть отнесен к осуществлению «фатического общения», и той частью, которая должна вычленяться в качестве их значения (если они обладают значением с точки зрения нашего определения). Но при этом мы признаем, что даже когда высказыванию присущи оба этих аспекта, доминирующую часть «употребления» высказывания может составлять либо первый, либо второй аспект. Малиновский допускал явное преувеличение, когда утверждал, что передача информации является одной из «самых периферийных и узкоспециальных функций» языка.

Пока мы проиллюстрировали понятие обладания значением лишь применительно к целым высказываниям, рассматриваемым как неразложимые единицы. Теперь мы продолжим рассмотрение высказываний, а не предложений и по-прежнему будем обращаться к интуитивному понятию «контекста»; но теперь мы обобщим понятие обладания значением с точки зрения следующего принципа: любой языковой элемент, который встречается в высказывании, обладает значением, если только он не является полностью предопределяемым («обязательным») в данном контексте.

Очевидно, понятие обладания значением (как оно здесь определяется) применимо на всех уровнях анализа высказываний, включая фонологический уровень. Например, существует много контекстов, в которых слова lamb 'ягненок' и ram 'баран' могли бы употребляться с одинаковым успехом, причем соответствующие высказывания могут различаться только этими словами. Так как эти высказывания, видимо, различны по значению (референты слов lamb и ram различны, и различны, вообще говоря, импликации, «содержащиеся» в соответствующих высказываниях), то фонемы /l/ и /r/ не только обладают значением, но обладают различным значением в этих высказываниях. Существуют и другие высказывания, содержащие иные слова, отличные от lamb и ram, в которых различие в значении может выражаться исключительно фонологической оппозицией /l/ — /r/. Как мы видели в одной из предыдущих глав (ср. § 3.1.3), фонологическая структура конкретных языков покоится, в конечном счете, на дифференцирующей способности фонем (более точно - на дифференцирующей способности их «различительных признаков»), ограничиваемой определенными рамками, налагаемыми дополнительным принципом фонетического сходства. Существуют, следовательно, веские причины в пользу применения понятия обладания значением даже на уровне фонологического анализа. Стоит заметить, однако, что в случае фонетически различимых, но «сходных» звуков обладание значением непременно подразумевает обладание различным значением, по крайней мере в некоторых контекстах. На «высших» уровнях это не так. Когда речь идет о языках, в которых звуки [l] и [r] встречаются, но никогда не различают высказываний, мы говорим, что в этих языках указанные звуки находятся в отношении дополнительной дистрибуции или свободного варьирования (другими словами, что они являются альтернативными фонетическими реализациями одной и той же фонологической единицы; ср. § 3.3.4). В тех контекстах, где звуки речи, различающиеся в прочих случаях как отдельные фонологические единицы, имеют одно и то же значение, их можно вполне обоснованно характеризовать как синонимичные. Примерами могут служить начальные гласные при альтернативных произношениях слова economics (противоположный случай — дифференциальное качество тех же гласных в beat /bi:t/ : bet /bet/ и т. д.) или модели ударения controversy : controversy.

Хотя специалист по семантике теоретически должен признавать принцип применимости обладания значением к фонологическому уровню, в своей практической работе он обычно не занимается значением фонологических единиц. Причина состоит в том, что фонологические единицы никогда не имеют предметной соотнесенности и не вступают ни в какие семантические отношения, кроме отношений одинаковости и различия значения. Более того, отношение одинаковости значения, когда оно имеет место между фонологическими единицами (фонологическая «синонимия», как она проиллюстрирована выше), носит спорадический и несистемный характер. Ее приходится описывать в терминах правил альтернативной реализации для конкретных слов; как только эти правила получены, уже ничто более не нужно. Вообще говоря (особо должен быть оговорен случай «звукового символизма» — семантически интересное явление, которое мы не будем рассматривать здесь ввиду ограниченных возможностей; ср. § 1.2.2), «значение» данной фонологической единицы — это просто ее отличимость от всех других фонологических единиц (если таковые имеются), которые могли бы встретиться в том же самом контексте.

Теперь мы можем обратиться к разграничению между высказываниями и предложениями (ср. § 5.1.2). Необходимо иметь в виду два момента. Первый. Когда мы пользуемся языком для общения друг с другом, мы производим не предложения, а высказывания; такие высказывания производятся в определенных контекстах и не могут быть поняты (даже в тех пределах, которые были установлены выше для интерпретации термина «понимание»; ср. § 9.2.9) без знания релевантных контекстуальных признаков. Более того, в ходе беседы (предположим, что мы имеем дело с беседой) контекст постоянно развивается, в том смысле, что он «вбирает в себя» из произносимого и происходящего всё, что релевантно для производства и понимания последующих высказываний. Крайним случаем контекстов, не «развитых» в этом смысле, будут такие, в которых участники беседы не опираются ни на предшествующие знания друг о друге, ни на «информацию», содержащуюся в ранее произнесенных высказываниях, но в которых они используют более общие мнения, обычаи и пресуппозиции, господствующие в данной конкретной «сфере рассуждения» и в данном обществе. Такие контексты — мы будем называть их ограниченными контекстами (restricted contexts) — сравнительно редки, так как понимание большинства высказываний зависит от информации, содержащейся в предшествующих высказываниях. Мы не должны терять из виду отношений между высказываниями и конкретными контекстами.

Второй момент состоит в следующем: поскольку предложения никогда не производятся говорящими (ведь предложения представляют собой теоретические единицы, устанавливаемые лингвистами с целью описания дистрибутивных ограничений на встречаемость классов грамматических элементов), то не может существовать и прямого отношения между предложениями и конкретными контекстами. В то же время высказывания обладают грамматической структурой, которая зависит от их «вывода» из предложений, а грамматическая структура высказываний является или может являться семантически релевантной. Это особенно ясно проявляется в случае синтаксической «неоднозначности» (ср. § 6.1.3). Более того (за исключением таких «готовых» выражений, как How do you do? 'Здравствуйте!'), высказывания производятся говорящими и понимаются слушающими на основе регулярностей в построении и в трансформациях, задаваемых для предложений правилами грамматики. В настоящее время ни лингвистика, ни какая-либо другая из наук, занимающихся изучением «механизмов», лежащих в основе производства высказываний, не в состоянии делать никаких определенных утверждений относительно того, как именно знание абстрактных отношений, имеющих место между грамматическими элементами в предложениях, взаимодействует с разнообразными свойствами контекстов, в результате чего происходит образование и понимание высказываний, в которых обнаруживаются «корреляты» этих грамматических элементов. Сам факт, что существует определенное взаимодействие между грамматической структурой языка и релевантными контекстуальными признаками, представляется несомненным, и этот факт должен нами учитываться.

Поскольку, в общем случае, мы не можем идентифицировать ни те действительные элементы, которые говорящий «отбирает» в процессе образования высказываний, ни все релевантные признаки конкретных контекстов, мы можем принять в качестве методологического решения тот принцип, которым лингвисты обычно руководствуются на практике, а именно — рассматривать семантические отношения между высказываниями в терминах семантических отношений, имеющих место между предложениями, на основании которых, как часто считают, «создаются» высказывания, когда они производятся носителями языка в ограниченных контекстах. (Понятие «ограниченного контекста» все же должно быть сохранено, ибо, как мы увидим ниже, нельзя формулировать семантические отношения, имеющие место между предложениями, не учитывая, хотя бы в малой степени, «контекстуализацию»; ср. § 10.1.2.) Тогда свойства конкретных контекстов будут привлекаться (в той форме, какая, по крайней мере сейчас, может быть охарактеризована как описание ad hoc) для объяснения «остаточных» семантически релевантных аспектов высказываний. То, что мы представили здесь в качестве сознательного, методологического решения, не должно, однако, восприниматься так, будто мы хотим подчеркнуть примат грамматического над контекстуальным в психологических процессах производства и понимания высказываний.

Теперь мы можем применить понятие «обладание значением» к грамматическим элементам, из которых порождаются предложения посредством правил, определяющих построение и трансформацию их базисов (ср. § 6.6.1). Поскольку обладание значением подразумевает «выбор», то, следовательно, никакие элементы, вводимые в предложения посредством обязательных правил, не могут обладать значением в нашем смысле. (Такие «фиктивные» элементы, как do (вспомогательный глагол) в Do you want to go? 'Хотите ли вы пойти?', не обладают значением; ср. § 7.6.3.) Более того, если мы предположим, что все «выборы» осуществляются применительно к отбору элементов в «глубинной» структуре (эти элементы являются либо «категориями», либо «признаками»; ср. § 7.6.9), то станет ясно, что понятие обладание значением не привязано к единицам какого-то конкретного ранга. Во-первых, разграничение в языке таких единиц, как морфемы, слова и группы слов (phrases), основано в определенной степени на «поверхностной» структуре (§ 6.6.1); и, во-вторых, существует много «грамматических категорий» (время, наклонение, вид, род, число и т. д.; ср. § 7.1.5), которые могут или не могут реализоваться в морфемах или в словах, но которые составляют системы «выборов» в предложениях. Вопрос о том, можно или нельзя провести строгое разграничение между «лексическим» и «грамматическим» значением, с учетом того, каким именно значением обладают элементы, будет рассмотрен ниже (ср. § 9.5.2). Здесь достаточно отметить, что понятие обладания значением применимо в одинаковой степени к элементам обоих типов в «глубинной» структуре предложений. Более того, это понятие принимается во внимание, эксплицитно или имплицитно, во всех новейших лингвистических теориях. Классы элементов (обозначаемые либо вспомогательными, либо терминальными символами — ср. § 6.2.2) устанавливаются в каждой точке «выбора» в процессе порождения предложений.

Из сказанного следует, что ни один элемент в предложении не обладает значением, если он не является членом одного из синтаксически задаваемых классов в «глубинной» структуре предложения: и именно этот факт оправдывает допущение, почти повсеместно делаемое лингвистами, логиками и философами, что множество элементов, обладающих значением в некотором конкретном языке, является, по крайней мере в весьма высокой степени, соизмеримым с множествами терминальных «составляющих» и «признаков» этого языка. Однако отсюда не следует, что всякая «составляющая» и всякий «признак» будут обладать значением в каждом предложении, где они встречаются. Этот важный момент иногда игнорируется лингвистами и поэтому заслуживает несколько более обстоятельного рассмотрения.

Вся проблема сводится к разграничению между грамматической и семантической приемлемостью. Как мы видели в одной из предыдущих глав (ср. § 4.2.12 и сл.), грамматичность — это тот аспект приемлемости высказываний, который может быть объяснен в терминах правил построения и трансформации, определяющих допустимые комбинации дистрибутивных классов элементов («категорий» и «признаков») в предложениях. Обычно считается, что грамматика любого языка порождает, в частности, бесконечное число предложений, неприемлемых в различных аспектах; и стало традиционным описывать по крайней мере один тип неприемлемости путем характеристики рассматриваемых предложений как «бессмысленных» или «несодержательных». Пусть следующие предложения порождаются грамматикой английского языка (и поэтому являются грамматически правильными):

(a) John drinks milk (beer, wine, water, etc.) 'Джон пьет молоко (пиво, вино, воду и т. д.)'

(b) John eats cheese (fish, meat, bread, etc.) 'Джон ест сыр (рыбу, мясо, хлеб и т. д.)'

(c) John drinks cheese (fish, meat, bread, etc.) 'Джон пьет сыр (рыбу, мясо, хлеб и т. д.)'

(d) John eats milk (beer, wine, water, etc.) 'Джон ест молоко (пиво, вино, воду и т. д.)'.

Допустим, далее, что все эти предложения при порождении снабжаются одним и тем же структурным описанием: что глаголы drink 'пить' и eat 'есть, кушать', а также существительные milk 'молоко', beer 'пиво', wine 'вино', water 'вода', cheese 'сыр', fish 'рыба', meat 'мясо', bread 'хлеб' и т. д. не различаются в лексиконе посредством каких-либо релевантных синтаксических признаков. Очевидно, что при определенном понимании терминов «приемлемый» и «неприемлемый» высказывания, выводимые из предложений, сгруппированных в классы (а) и (b), являются приемлемыми, тогда как высказывания, выводимые из предложений, входящих в группы (с) и (d), являются неприемлемыми (при «естественных» обстоятельствах). Должны ли мы описывать этот вид приемлемости и неприемлемости, опираясь на критерий «содержательности» (в том смысле этого термина, который мы предлагаем выделять посредством термина «значимость»), — этот вопрос мы рассмотрим несколько ниже. Здесь мы хотим подчеркнуть, что множества элементов, которые могут встречаться и обладать значением глагола и объекта в этих предложениях, представляют собой сильно ограниченные подмножества тех совокупностей элементов, появление которых допускается правилами грамматики. И снова здесь крайним случаем является ситуация, когда появление элемента полностью определяется контекстом, состоящим из других элементов предложения. Примером полной предопределенности на этом уровне может служить появление слова teeth 'зубы' в I bit him with my false teeth 'Я укусил его своими вставными зубами'. Как мы увидим ниже (ср. § 9.5.3), это предложение обнаруживает интересный с семантической точки зрения тип синтагматической «пресуппозиции», которая носит обычно скрытый характер, но которая может быть представлена в явном виде, когда в предложении появляется ее «синтаксическое отражение» в виде «определения» (в данном примере — false 'вставные'). Если бы слово teeth 'зубы' никогда не встречалось в других предложениях, кроме таких, в которых оно полностью определяется своим контекстом, то оно не обладало бы значением в английском языке, и специалисту по семантике нечего было бы о нем сказать.

Цель нашего рассуждения состояла в том, чтобы показать, как именно понятие обладания значением может и должно быть перенесено с уровня довольно «конкретных» случаев, когда оно касается, с одной стороны, грамматически правильных, не структурированных целых высказываний и, с другой стороны, высказываний, которые минимально различаются по своей фонологической структуре, на более «абстрактный» уровень, на котором оно применимо к более важному и гораздо более обширному классу предложений, порождаемых правилами грамматики. В пользу понятия обладания значением говорит тот факт, что оно отражает интуитивно ясный принцип, согласно которому «значимость подразумевает выбор» в конкретных контекстах. Его перенос на более «абстрактный» уровень основывается на методологическом решении, мотивировка которого имеет два аспекта: во-первых, это решение признает тот факт, что конкретные контекстуальные признаки, влияющие на производство и интерпретацию высказываний, могут описываться только ad hoc; и во-вторых, этот подход удовлетворительным образом связывает семантическую интерпретацию предложений с их синтаксическим описанием. Если установлено, что некоторый конкретный элемент обладает значением в рамках определенного класса предложений, то мы можем задаться вопросом о том, какое значение имеет этот элемент; и на этот вопрос можно ответить по-разному, как мы увидим в следующем разделе.

Теперь мы должны кратко остановиться на понятии «значимости» (ср. § 9.3.1). На первый взгляд, вполне оправдано желание отождествить значимость с полной приемлемостью относительно конкретных контекстов в случае высказываний и относительно более обобщенных ограниченных контекстов в случае предложений. Но мы уже видели, что существует много слоев приемлемости (располагающихся «выше» грамматического слоя), которые, хотя они часто и описываются без уточнения как «семантические», можно, однако, отличить от того, что традиционно называется «содержательностью» или «значимостью» (ср. § 4.2.3). Одни высказывания могут осуждаться как «кощунственные» или «неприличные»; другие могут считаться приемлемыми в определенных случаях употребления языка (молитвы, мифы, сказки, научная фантастика и т. д.), но быть неприемлемыми в повседневном разговоре. Вряд ли целесообразно пытаться дать такое определение «значимости», которое покрывало бы все эти разнообразные «измерения» приемлемости. Возьмем для примера случай из английского языка: хотя глагол die 'умирать' свободно употребляется в сочетании с одушевленными существительными, включая названия лиц, в английском существует общепринятое табу, запрещающее его использование в сочетании с my father 'мой отец', my mother 'моя мать', my brother 'мой брат' и my sister 'моя сестра' (то есть применительно к ближайшим членам семьи говорящего); таким образом, неприемлемым будет считаться My father died last night 'Мой отец умер прошлой ночью', но не His father died last night 'Его отец умер прошлой ночью'. Тогда, очевидно, правильное объяснение неприемлемости предложения My father died last night должно быть таким, чтобы мы могли сказать, во-первых, что оно «значимо», ибо, будучи употреблено вопреки табу, оно будет понято (в действительности можно было бы утверждать, что само табу зависит от возможности понимания этого предложения), и, во-вторых, что семантическое отношение между My father died last night и His father died last night тождественно отношению между My father came last night 'Мой отец приехал прошлой ночью' и His father came last night 'Его отец приехал прошлой ночью' и т. д. Традиционно значимость грамматически правильных предложений объясняется в терминах определенных общих принципов совместимости «значений» составляющих их элементов. Можно было бы сказать, например, что предложения John eats milk 'Джон ест молоко' и John drinks bread 'Джон пьет хлеб' являются бессмысленными, потому что глагол eat 'есть, кушать' совместим только с существительными (в функции объекта), обозначающими твердые вещества, годные к употреблению в пищу, а глагол drink 'пить' — с существительными, обозначающими жидкие вещества, годные к употреблению в пищу. (Заметим, что с этой точки зрения предложение John eats soup 'Джон ест суп' могло бы рассматриваться как семантически аномальное, обладающее «социальной приемлемостью» лишь благодаря специальному соглашению, внешнему по отношению к обобщающим правилам интерпретации английских предложений.) С понятием значимости связаны большие трудности (мы могли бы утверждать, например, что John eats milk является «значимым» предложением, хотя обстоятельства, при которых оно могло бы быть использовано, несколько необычны). Тем не менее традиционная экспликация этого понятия в терминах «совместимости» представляется в основном разумной. Некоторые новейшие формулировки этого понятия мы рассмотрим в следующей главе (ср. § 10.5.4).

9.4. РЕФЕРЕНЦИЯ И СМЫСЛ *

Термин «референция» («соотнесенность») был введен ранее для того отношения, которое имеет место между словами, с одной стороны, и вещами, событиями, действиями и качествами, которые они «замещают» — с другой (ср. §9.2.2). Выше указывалось, что при известных условиях на вопрос «Каково значение слова х?» можно ответить при помощи «остенсивного» определения — путем показывания или иного непосредственного указания на референт (или референты) данного слова (ср. § 9.2.7). С точным определением понятия «референции» связаны известные философские трудности, которые здесь можно не рассматривать. Будем считать, что отношение референции (иногда именуемое «денотацией») должно обязательно учитываться при построении любой удовлетворительной теории семантики; иными словами, в определенном смысле можно говорить, что по крайней мере некоторые единицы словаря во всех языках могут быть поставлены в соответствие тем или иным «свойствам» физического мира.

Принятое нами допущение не означает, что мы рассматриваем референцию как семантическое отношение, к которому могут быть сведены все другие отношения; не имеется в виду и то, что все словарные единицы языка обладают референцией. «Референция», как она понимается в настоящей работе, необходимо связана с исходными предположениями о «существовании» (или «реальности»), которые выводятся из нашего непосредственного восприятия объектов физического мира. Когда говорят, что конкретное слово (или другая единица, обладающая значением) «соотносится с некоторым объектом», подразумевают, что референт слова является объектом, который «существует» (является «реальным») в том же самом смысле, в каком мы говорим, что «существуют» конкретные люди, животные и вещи; подразумевается также, что в принципе можно было бы дать описание физических свойств рассматриваемого объекта. Это понятие «физического существования» может считаться фундаментальным для определения семантического отношения референции. Применение терминов «существование» и «референция» может быть тогда расширено несколькими способами. Например, хотя на свете нет таких объектов, как домовые, единороги или кентавры (таково будет наше допущение), было бы вполне разумно приписать им вымышленное или мифическое «существование» в рассуждениях определенного рода; и поэтому мы можем сказать, что слова goblin 'домовой', unicorn 'единорог' или centaur 'кентавр' обладают референцией в английском языке (в рамках соответствующих рассуждений). Аналогичным образом мы можем расширить применение терминов «существование» и «референция», распространив их на такие теоретические конструкты науки, как атомы, гены и т. д., и даже на совершенно абстрактные объекты. Важно отметить, однако, что источник этих «аналогических» расширений понятий «существование» и «референция» следует искать в их фундаментальном, или первичном, применении к физическим объектам в ходе «повседневного» использования языка.

Из этой интерпретации понятия референции следует, что в словаре языка может быть немало единиц, которые не связаны отношением референции ни с какими сущностями за пределами языка. Например, можно считать, что не существует таких вещей, как ум или доброта, с которыми соотносятся слова intelligent 'умный' и good 'добрый', хотя психолог или философ всегда может постулировать существование таких сущностей в рамках некоторой конкретной теории психологии или этики и может даже утверждать, что их «реальность» можно продемонстрировать при помощи некоторого вида «остенсивного» определения. Тот факт, что на различных уровнях подобных софистических построений между их авторами могут возникать разногласия по поводу «реальности» тех или иных мнимых «объектов», не меняет общего положения о том, что референция предполагает существование. Было бы тщетно настаивать на том, что все лексические единицы должны с чем-то соотноситься, если при этом иметь в виду, что в определенных случаях нельзя выдвинуть никаких других доказательств существования этого «чего-то», кроме самого факта наличия некоторой лексической единицы, «соотносящейся» с этим «что-то».

В связи с понятием референции можно отметить еще два момента. Соглашаясь с тем, что определенные лексические единицы соотносятся с объектами и свойствами объектов, находящимися вне языка, мы не обязаны с логической неизбежностью приходить к выводу о том, что все объекты, обозначаемые некоторым конкретным словом, образуют «естественный класс» (независимо от «соглашения», молчаливо принимаемого членами данного речевого коллектива с целью подведения этих объектов «под» некоторый общий термин); другими словами, позиция, описанная выше, совместима либо с «номинализмом», либо с «реализмом» в философской семантике. Во-вторых, референция некоторой лексической единицы не обязана быть точной и полностью определенной в том смысле, что всегда ясно, попадает или не попадает конкретный объект или свойство в пределы области, охватываемой данной лексической единицей: мы уже видели, что такое допущение не является обязательным для того, чтобы объяснять «понимание» высказываний в процессе нормальной коммуникации (ср. § 9.2.9). Как раз довольно часто «референциальные границы» лексических единиц являются неопределенными. Например, нельзя указать вполне определенную точку, в которой мы должны провести разграничительную линию между референтами слов hill 'холм, возвышенность, пригорок' и mountain 'гора', chicken 'цыпленок; курочка; молодой петушок; курица; курятина' и hen 'курица', green 'зеленый' и blue 'синий; голубой, лазурный; голубоватый' и т. д. Но это не означает, что понятие референции к таким словам не применимо. Характерной чертой языков является то, что они налагают на реальный мир некоторую лексическую «категоризацию» и как бы проводят в различных местах «произвольные» границы. Как мы увидим, в этом заключается одна из причин того, что часто оказывается невозможным установить лексические эквивалентности между разными языками. Тот факт, что «референциальные границы» являются «произвольными» и неопределенными, обычно не приводит к нарушению взаимопонимания, так как «точное» подведение объекта «под» ту или другую лексическую единицу очень редко бывает релевантным; и когда оно оказывается релевантным, мы обращаемся к другим системам идентификации или спецификации. Например, если мы хотим обозначить одно из двух лиц, каждое из которых могло бы быть названо либо словом girl 'девочка', либо словом woman 'женщина', мы можем отличать их друг от друга по имени, по относительному возрасту, по цвету волос, по тому, как они одеты и т. д. Хотя референты слова girl «пересекаются» с референтами слова woman, эти два слова не являются синонимичными; их относительное расположение на возрастной шкале фиксировано, и существует много случаев, когда подходящим для использования словом является лишь одно из них. Проиллюстрированная нами «неточность» референции, вовсе не являясь дефектом языка (как думают некоторые философы), делает язык более эффективным средством общения. Абсолютная «точность» недостижима, так как не существует предела для числа и природы разграничений, которые можно было бы провести между разными объектами; и вряд ли есть какие-либо достоинства в том, чтобы насильственно проводить большее число разграничений, чем это необходимо для имеющихся на сегодняшний день целей.

Теперь мы должны ввести понятие «смысла». Под смыслом слова имеется в виду его место в системе отношений, в которые оно вступает с другими словами в словарном составе языка. Ясно, что, поскольку смысл должен определяться в терминах отношений, которые имеют место между единицами словаря, то он не несет в себе никаких исходных допущений о существовании объектов или свойств за пределами словаря рассматриваемого языка.

Если два элемента могут встречаться в одном и том же контексте, то они обладают значением в этом контексте; и далее, мы можем задаться вопросом о том, какое значение они имеют. Как мы видели, одна часть, или компонент, значения определенных элементов может описываться в терминах их референции. Независимо от того, обладают ли два элемента референцией или нет, мы можем задаться вопросом о том, обладают ли они в контексте, или контекстах, где оба встречаются, одним и тем же значением или нет. Так как одинаковость значения — синонимия — есть отношение, которое имеет место между двумя (или более) словарными единицами, она связана со смыслом, а не с референцией. По причинам, которые нам нет необходимости здесь рассматривать, иногда может оказаться удобным говорить, что две единицы обладают одинаковой референцией, но различаются по смыслу; и, конечно, естественно говорить, что единицы могут быть синонимичными, даже если они лишены референции. Можно предположить, что (для единиц, обладающих референцией) тождественность референции является необходимым, но не достаточным условием синонимии.

Теоретическое рассмотрение синонимии часто носит неадекватный характер из-за двух неоправданных допущений. Первое из них состоит в том, что два элемента не могут быть «абсолютно синонимичными» в одном контексте, если только они не синонимичны во всех контекстах. Данный вывод иногда обосновывают ссылкой на разграничение между «понятийным» и «эмоциональным» значением. Но это разграничение само нуждается в обосновании. Нельзя отрицать, что выбор конкретным говорящим одной единицы, а не другой обусловливается «эмоциональными ассоциациями». Однако это не значит, что «эмоциональные ассоциации» всегда релевантны (даже если они являются общими для всех членов речевого коллектива). И нельзя просто относить к числу предпосылок утверждение, что слова всегда несут в себе «ассоциации», выводимые из их употребления в других контекстах. Поэтому мы отвергнем допущение о том, что слова не могут быть синонимичными в отдельных контекстах, если они не синонимичны во всех контекстах.

Второе допущение, которое часто делается специалистами по семантике, состоит в том, что синонимия есть отношение тождественности, имеющее место между двумя (или более) независимо определяемыми смыслами. Другими словами, вопрос о том, являются ли два слова — а и b — синонимичными, сводится к вопросу о том, обозначают ли а и b одну и ту же сущность, один и тот же их смысл. В рамках того подхода к семантике, который мы намечаем в настоящей книге, не нужно будет постулировать существование независимо определяемых смыслов. Синонимия будет определяться следующим образом: две (или более) единицы синонимичны, если предложения, получающиеся в результате подстановки одной единицы на место другой, обладают одним и тем же значением. Это определение явным образом основывается на априорном понятии «одинаковости значения» для предложений (и высказываний). Мы еще вернемся к этому вопросу. Здесь мы хотим лишь подчеркнуть ту мысль, что отношение синонимии определяется как отношение, имеющее место между лексическими единицами, а не между их смыслами. Синонимия лексических единиц — это часть их смысла. Ту же идею можно сформулировать в более общей форме: то, что мы называем смыслом лексической единицы, представляет собой все множество смысловых отношений (включая синонимию), в которые она вступает с другими единицами в словарном составе языка.

Помимо синонимии, существует много других смысловых отношений. Например, husband 'муж' и wife 'жена' не синонимичны, но они семантически связаны таким отношением, которое не имеет места между husband и cheese 'сыр' или hydrogen 'водород'; good 'хороший' и bad 'плохой' различны по смыслу, но являются более близкими, чем good и red 'красный' или round 'круглый'; knock 'стучать; ударять', bang 'ударять, стучать; хлопать; грохотать', tap 'легко ударять, стукать' и rap 'слегка ударять; стучать, постукивать' связаны отношением, которое не применимо к словам knock и eat 'есть, кушать' или admire 'восхищаться'. Проиллюстрированные здесь отношения являются парадигматическими (все члены множеств семантически связанных терминов могут встретиться в одном и том же контексте). Слова могут быть также связаны друг с другом синтагматически; ср.: blond 'белокурый' и hair 'волосы', bark 'лаять' и dog 'собака', kick 'ударять ногой, давать пинок, лягать' и foot 'нога' и т. д. (Общие принципы разграничения парадигматических и синтагматических отношений см. в § 2.3.3.) Мы не будем рассматривать здесь вопрос о том, могут ли эти синтагматические и парадигматические отношения (как предлагают некоторые специалисты по семантике) быть определены с точки зрения их «расстояния» от синонимии на шкале одинаковости и различия смысла: подход, альтернативный этому, будет описан в следующей главе. Здесь мы просто делаем допущение, что по крайней мере некоторые области словаря разделяются на лексические системы и что семантическая структура этих систем должна описываться в терминах смысловых отношений, имеющих место между лексическими единицами. Это утверждение рассматривается нами как уточненная формулировка принципа, согласно которому «значение каждой единицы есть функция от места, занимаемого ею в соответствующей системе» (ср. § 2.2.1, где сравниваются русские и английские термины родства).

9.4.4. СЕМАНТИЧЕСКИЕ ПОЛЯ *

В последние годы проведена большая работа по исследованию лексических систем в словарном составе различных языков, особенно применительно к таким полям (или областям), как родство, цвет, флора и фауна, вес и меры, воинские звания, моральные и эстетические оценки, а также различные виды знания, умения и понимания. Полученные результаты еще раз продемонстрировали ценность структурного подхода к семантике и подтвердили предсказания таких ученых, как Гумбольдт, Соссюр и Сепир, относительно того, что словари разных языков (по крайней мере, в определенных полях) не изоморфны, что существуют семантические разграничения, проводимые в одном языке и не проводимые в другом; более того, что категоризация конкретных полей разными языками может проводиться различным образом. Выражая этот факт в соссюровских терминах, говорят, что каждый язык налагает специфическую форму на априорную недифференцированную субстанцию плана содержания (ср. § 2.2.2 и § 2.2.3). Для иллюстрации этого понятия можно взять (в качестве субстанции) поле цвета и посмотреть, как это понятие трактуется, или «оформляется», в английском языке.

9.4.5. ЦВЕТООБОЗНАЧЕНИЯ *

Для простоты мы рассмотрим прежде всего только ту часть поля, которая покрывается словами red 'красный', orange 'оранжевый', yellow 'желтый', green 'зеленый' и blue 'синий; голубой, лазурный; голубоватый'. Каждый из этих терминов с референци-альной точки зрения является неточным, но их относительное положение в этой лексической системе фиксировано (и в целом они покрывают большую часть видимого спектра): orange находится между red и yellow, yellow — между orange и green и т. д. Смысл каждого из этих слов включает указание на то, что они принадлежат данной конкретной лексической системе английского языка и что в этой системе они находятся друг с другом в отношениях смежности (или, возможно, более точно, «нахождения между»). Может показаться, что понятие смысла является здесь излишним и что для описания их значения вполне достаточно было бы учесть референцию каждого из цветообозначений. Рассмотрим, однако, условия, при которых человек может узнать (или можно считать, что он знает) референцию этих слов. Ребенок, овладевающий английским языком, не может овладеть сначала референцией слова green, а затем, поочередно, референцией слова blue или yellow, так, чтобы в конкретный момент времени можно было бы сказать, что он знает референцию одного слова, но не знает референцию другого. (Конечно, при помощи остенсивного способа определения он мог бы узнать, что слово green соотносится с цветом травы или листьев какого-то конкретного дерева или с цветом одного из платьев его матери: но ведь референция слова green шире, чем любой конкретный случай его употребления, и знание его референции включает также знание границ этой референции.) Следует предположить, что на протяжении определенного периода времени ребенок постепенно узнает позицию слова green относительно слов blue и yellow, а слова yellow — относительно слов green и orange и т. д. до тех пор, пока он не узнает позиций каждого цветообозначения относительно его соседа в данной лексической системе и приблизительного прохождения границ той области в континууме данного поля, которая покрывается каждым словом. Его знание значения цветовых терминов необходимо включает в себя, таким образом, и знание как их смысла, так и их референции.

Поле, покрываемое рассмотренными выше пятью цветообозначениями, можно представить себе как недифференцированную (перцептуальную или физическую) субстанцию, на которую английский язык налагает некоторую конкретную форму путем проведения в определенных местах границ, а к полученным таким образом пяти областям применяет определенную лексическую классификацию (называя их словами red, orange, yellow, green и blue). Часто отмечается, что другие языки налагают другую форму на эту субстанцию, то есть признают в ней другое число областей и проводят границы в других местах. О приведенном выше примере можно сказать, что русские слова синий и голубой вместе покрывают приблизительно ту же область, что и английское слово blue; обозначая особые, хотя и смежные цвета и занимая в системе равноправное положение со словами зеленый и желтый, они не должны рассматриваться как слова, которые обозначают различные оттенки одного цвета подобно тому, как crimson 'малиновый' и scarlet 'алый; багровый' вместе с другими словами подразделяют область, покрываемую словом red в английском языке (ср. § 2.2.3).

Отношение между цветовыми терминами и их значением нельзя представлять себе так прямолинейно, как мы это до сих пор делали. Различие в референции слов red, orange, yellow, green и blue может быть описано в терминах варьирования тона (отражения света с разной длиной волны). Физики различают еще две другие переменные при анализе цвета: светлость, или яркость (отражение большего или меньшего количества света), и насыщенность (степень свободы от примеси белого цвета). Цветовые области, обозначаемые в английском языке словами black 'черный', grey 'серый' и white 'белый', различаются главным образом по светлости, но референция некоторых других широко употребительных цветообозначений должна задаваться с учетом всех трех измерений, по которым может варьироваться цвет, например: brown 'коричневый' соотносится с цветовым диапазоном, который располагается по тону между red 'красный' и yellow 'желтый', обладает относительно низкой светлостью и насыщенностью; pink 'розовый' соотносится с цветом, который по тону является красноватым, обладает довольно высокой светлостью и весьма низкой насыщенностью. Анализ этих фактов может натолкнуть на мысль, что субстанция тля цвета является трехмерным (физическим или перцептуальным) континуумом.

Но и это утверждение представляется чересчур упрощенным. Дело не только в том, что языки различаются по относительному весу, который они придают измерениям — тону, светлости и насыщенности — в организации своих систем цветообозначений (например, для латинского и греческого языков, видимо, важнее была светлость, чем тон); существуют языки, в которых цветовые разграничения проводятся на основе совершенно иных принципов. В своем классическом исследовании на эту тему Конклин показал, что четыре главных «цветообозначения» языка ханунoо (языка, бытующего на Филиппинах) связаны с освещенностью (включающей обычно белый цвет и легкие оттенки других «английских цветов»), темнотой (включающей английские черный, фиолетовый, синий, темно-зеленый и темные оттенки других цветов), «влажностью» (обычно связанной со светло-зеленым, желтым и светло-коричневым и т. д.) и «сухостью» (обычно связанной с темно-бордовым, красным, оранжевым и т. д.). То, что разграничение между «влажностью» и «сухостью» не сводится просто к тону («зеленый» vs. «красный»: именно это разграничение может броситься в глаза, если основываться на самых частых английских переводах двух рассматриваемых терминов), становится ясным из того факта, что «блестящая, влажная, коричневая часть свежесрезанного бамбука» описывается словом, которое обычно употребляется для светло-зеленого цвета, и т. д. Конклин приходит к выводу, что «цвет, в точном смысле этого слова, для западноевропейских языков не является универсальным понятием»; что противопоставления, в терминах которых определяется субстанция цвета в различных языках, могут зависеть в первую очередь от связи лексических единиц с теми свойствами объектов в естественном окружении человека, которые важны для данной культуры. Что касается языка ханунбо, то система его определений, видимо, отталкивается от типичного вида свежих, молодых («влажных», «сочных») растений. В связи с этим стоит заметить, что словари английского языка часто определяют основные цветообозначения относительно типичных свойств окружающей человека среды (например, в словаре может быть сказано, что blue соотносится с цветом ясного неба, red — с цветом крови и т. д.).

9.4.6. СЕМАНТИЧЕСКАЯ «ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ» *

Поле цвета было рассмотрено нами довольно подробно потому, что оно очень часто используется в качестве примера для демонстрации того, как одна и та же субстанция может иметь различную форму, налагаемую на нее различными языками. Теперь мы знаем, что даже в случае цветообозначения у нас есть все основания сомневаться в возможности априорного постулирования тождественности «субстанции содержания». Описанные Конклином категории «цвета» в ханунoо должны, естественно, натолкнуть нас на мысль, что релевантными для языка определениями субстанции цвета вряд ли всегда нужно считать именно те измерения, которые избираются в качестве основных естественными науками. Отсюда следует общий вывод о том, что язык конкретного общества является составной частью его культуры и что лексические разграничения, проводимые каждым языком, обычно отражают важные (с точки зрения этой культуры) свойства объектов, установлений и видов деятельности того общества, в котором функционирует язык. Этот вывод находит подтверждение в целом ряде недавних исследований различных полей в словарном составе разных языков. Ввиду того что природное окружение различных обществ может быть самым разным (не говоря уже об их социальных установлениях и моделях поведения), представляется весьма сомнительной сама возможность плодотворного рассмотрения семантической структуры как результата наложения формы на лежащую в ее основе (перцептуальную, физическую или концептуальную) субстанцию, общую всем языкам. Как сказал Сепир: «Миры, в которых живут разные общества, суть особые миры, а не один и тот же мир с прикрепленными к нему разными ярлыками».

Даже если допустить, что разные общества живут в «особых мирах» (а мы скоро вернемся к этому вопросу), все равно можно утверждать, что каждый язык налагает некоторую конкретную форму на субстанцию того «мира», в котором он функционирует. В определенной степени это верно (как мы видели, например, в случае цветообозначений). Важно, однако, отдавать себе отчет в том, что лексические системы вовсе не обязаны строиться на базе заранее заданной «лежащей в их основе» субстанции. Пусть, например, слова honesty 'честность, правдивость, искренность, прямодушие, целомудрие, добродетель, порядочность', sincerity 'искренность, чистосердечие, прямота, честность', chastity 'целомудрие, девственность, непорочность, чистота, добродетельность, строгость, простота, скромность, сдержанность, воздержание, воздержанность', fidelity 'верность, преданность, лояльность, точность, правильность' и т. д. попадают в одну лексическую систему со словом virtue 'добродетель, нравственность, целомудрие, хорошее качество, положительная черта, достоинство'. Структура этой системы может быть описана в терминах смысловых отношений, имеющих место между ее членами. С этой точки зрения, вопрос о том, наблюдаются ли какие-то «субстанциальные» корреляции между лексическими единицами и поддающимися выделению чертами характера или моделями поведения, является несущественным. Если подобные корреляции наблюдаются, то они будут описываться в терминах референции, а не смысла. Коротко говоря, применимость понятия субстанции в семантике определяется тем же самым постулатом «существования», что и понятие референции (ср. § 9.4.1).

Утверждение о том, что «миры, в которых живут разные общества, суть особые миры», часто трактуют как прокламацию лингвистического «детерминизма». Считал ли Сепир (или Гумбольдт до него и Уорф после него), что наша категоризация мира всецело определяется структурой нашего родного языка, — этот вопрос мы здесь обсуждать не будем. Большинство ученых сходится в том, что лингвистический детерминизм, понимаемый в этом сильном смысле, является несостоятельной гипотезой. Однако принятый выше взгляд, согласно которому языки отражают в своем словаре разграничения, важные с точки зрения культуры тех обществ, в которых они функционируют, отчасти склоняет нас к позиции лингвистической и культурной «относительности». Поэтому мы должны подчеркнуть тот неоспоримый факт, что постижение структуры лексических систем в языках, отличных от нашего родного, необходимо и вполне возможно как при усвоении их с практическими целями, так и при исследовании их словарного состава. Именно от этого зависит, очевидно, возможность перевода с одного языка на другой.

Культуры (в том смысле, в каком этот термин используется антропологами и социологами) не находятся во взаимнооднозначном соответствии с языками. Например, многие из установлений, обычаев, предметов одежды, мебели, пищи и т. д., имеющие место во Франции и в Германии, мы наблюдаем также в Англии; другие же оказываются характерными для отдельных стран либо для определенных областей или социальных классов одной страны. (Отношение между языком и культурой является, конечно, гораздо более сложным, чем следует из этого упрощенного изложения: политические границы не совпадают с языковыми границами, даже если мы без доказательства сочтем в какой-то мере правомерным понятие унифицированного речевого коллектива; культурные сходства могут быть обнаружены между различными социальными группами в разных странах и т. д.). В общем же случае можно утверждать, что между любыми двумя обществами будет наблюдаться большая или меньшая степень совпадения культур; и может оказаться, что определенные черты будут наличествовать в культуре всех обществ. Практический опыт изучения иностранных языков (в тех нормальных условиях, в которых эти языки используются) говорит о том, что мы быстро отождествляем те или иные объекты, ситуации и признаки при совпадении культур и без труда выучиваем применяемые к ним слова и выражения. Значения же других слов и выражений усваиваются с меньшей легкостью, и их правильное употребление приходит, если оно вообще приходит, лишь в результате длительной разговорной практики. Теоретическая интерпретация этих фактов нашего опыта может быть такова: вход в семантическую структуру другого языка открывается из области совпадения культур; и как только мы однажды разорвали этот круг значений, отождествив единицы в этой области (ср. § 9.4.7, о неизбежном «круговом» характере семантики), мы можем постепенно совершенствовать и уточнять наше знание остальной части словаря изнутри, путем усвоения референции лексических единиц и смысловых отношений, связывающих единицы в контекстах их употребления. Истинный билингвизм предполагает усвоение двух культур.

Если единицы разных языков могут быть поставлены в соответствие друг другу на основе отождествления общих признаков и ситуаций двух культур, мы можем сказать, что эти единицы имеют одинаковое применение. Причина использования этого термина вместо термина «референция» связана с двумя соображениями. Прежде всего, предлагаемый термин обозначает отношение, имеющее место между ситуациями и выражениями, которые в этих ситуациях встречаются (например, отношение между Excuse me 'Извините меня', Thank you 'Спасибо' и т. д. и различными характерными ситуациями, в которых эти высказывания встречаются); это, очевидно, не отношение референции. Во-вторых, необходимо также учесть семантическое отождествление лексических единиц, не имеющих референции; желательно говорить, например, что английское слово sin 'грех' и французское слово peche имеют одинаковое применение, хотя установить этот факт с референциальной точки зрения могло бы оказаться весьма затруднительным или даже невозможным делом. Вполне может случиться, что вторая из этих причин для введения понятия «применения» отпадет после построения исчерпывающей и удовлетворительной теории культуры. В настоящее время трактовка применения, подобно процессу перевода, весьма основательно зависит от интуиции двуязычных говорящих. Это не означает, что данное понятие не имеет никакого объективного содержания, ибо двуязычные говорящие обычно соглашаются между собой по поводу применения большинства слов и выражений в языках, которыми они пользуются.

В этом разделе ничего не было сказано о том, как устанавливаются парадигматические и синтагматические смысловые отношения. Прежде чем обратиться к этому вопросу, мы должны рассмотреть возможность распространения понятий референции и смысла также и на грамматические единицы.

9.5.1. «СТРУКТУРНЫЕ ЗНАЧЕНИЯ» *

Рассматривая вопрос о «грамматических категориях», мы ссылались на традиционную, «аристотелевскую» точку зрения, согласно которой только главные части речи (существительные, глаголы, «прилагательные» и наречия) являются «значимыми» в полном смысле этого термина (они «обозначают» «понятия», которые составляют «содержание» рассуждения («matter» of discourse)), а остальные части речи участвуют в образовании совокупного значения предложений, налагая на «содержание» рассуждения определенную грамматическую «форму» (ср. § 7.1.3). Удивительно похожие взгляды отстаивают и многие оппоненты традиционной грамматики.

Например, Фриз разграничивает «лексические» и «структурные» значения, и это противопоставление точно отражает «аристотелевское» разграничение «материального» и «формального» значений. Главные части речи имеют «лексическое» значение; и оно дается в словаре, который связан с определенной грамматикой. Напротив, различие между субъектом и объектом в предложении, оппозиции по определенности, времени и числу, а также различие между утверждениями, вопросами и просьбами — все эти различия относятся к «структурным значениям». («Совокупное лингвистическое значение любого высказывания состоит из лексических значений отдельных слов плюс такие структурные значения... Грамматику языка составляют средства сигнализации структурных значений».)

Понятие «структурного значения» у Фриза включает по крайней мере три различных вида семантической функции; другие лингвисты в том же самом смысле употребляют термин «грамматическое значение» (противопоставленное «лексическому значению»). Три упомянутых вида «значения» таковы: (1) «значение» грамматических единиц (обычно служебные части речи и вторичные грамматические категории); (2) «значение» таких грамматических «функций», как «субъект», «объект» или «модификатор»; (3) «значение», связанное с такими понятиями, как «повествовательное», «вопросительное» или «повелительное», при классификации различных типов предложений. Эти виды «грамматического значения» важно различать, и мы их поочередно рассмотрим ниже.

9.5.2. ЛЕКСИЧЕСКИЕ И ГРАММАТИЧЕСКИЕ ЕДИНИЦЫ *

Для разграничения грамматических и лексических единиц предлагались различные критерии. Наиболее удовлетворительный из них (и единственный, который мы здесь упомянем) был сформулирован Мартине, Холлидеем и другими в терминах парадигматической оппозиции в пределах либо закрытых, либо открытых множеств альтернатив. Закрытое множество единиц — это множество с фиксированным и обычно небольшим числом членов, например множество личных местоимений, времен, родов и т. д. Открытое множество — это множество с неограниченным, неопределенно большим числом членов, например класс существительных или глаголов в языке. Используя это разграничение, мы можем сказать, что грамматические единицы принадлежат к закрытым множествам, а лексические единицы — к открытым множествам. Это определение соответствует традиционному разграничению между знаменательными частями речи, с одной стороны, и служебными частями речи и вторичными грамматическими категориями — с другой. В отличие от некоторых других предлагавшихся определений, оно не привязано к языкам одного морфологического «типа» (например, к «флективным» языкам; ср. § 5.3.6). Будем пока считать, что данное определение является верным и что (на базе разграничения между закрытыми и открытыми множествами) все элементы, вводимые в глубинную структуру предложений, можно классифицировать на «грамматические» и «лексические». Теперь возникает вопрос, существует ли в принципе какое-либо различие между значением грамматических и лексических единиц.

Во-первых, заметим, что лексические единицы, согласно традиционному взгляду, обладают как «лексическим», так и «грамматическим» значением (как «материальным», так и «формальным» значением; ср. §9.5.1). Пользуясь терминологией схоластической, «спекулятивной» грамматики, можно сказать, что конкретная лексическая единица, например cow 'корова', не просто «обозначает» некоторое конкретное «понятие» (в этом состоит «материальное», или «лексическое», значение рассматриваемой единицы), но при этом реализует определенный «способ обозначения» явлений в виде, например, «субстанций», «качеств», «действий» и т. д. (ср. § 1.2.7 и § 7.1.1). Хотя теперь лингвисты редко изъясняются с помощью этих терминов, указанная общая концепция различия между «лексическим» и «грамматическим» значением лексических единиц все еще в ходу. Более того, она представляется в определенной степени обоснованной.

Например, у Лермонтова есть широко известное стихотворение, которое начинается словами: Белеет парус одинокий... Эту фразу трудно (а быть может, и вообще невозможно) перевести на английский язык, потому что ее воздействие зависит от того факта, что в русском языке «обладание свойством белого» может быть «выражено» с помощью «глагола» (то же выражается и словом белый, которое в предложениях, не маркированных по времени, виду и модальности, употребляется обычно без «глагола быть»; ср. § 7.6.3). Сочетание парус одинокий может быть переведено на английский язык как 'a lonely sail' (парус — существительное, а одинокий — «прилагательное»). С традиционной точки зрения «глагол» представляет «обладание свойством белого» как «процесс» или «деятельность», «прилагательное» — как «качество» или «состояние». Специфика предпочтительного выбора в данном случае «глагола», а не «прилагательного» может быть показана средствами английского языка лишь с помощью довольно неадекватной парафразы типа 'There is a lonely sail which stands out (или даже shines forth) white (against the background of the sea or sky)...' Проблемы такого рода хорошо известны тем, кто занимается переводом с одного языка на другой. Нас здесь интересует теоретический вопрос: можно ли сказать, что существует определенное «грамматическое значение», связанное с каждой из главных частей речи?

Мы уже видели, что различие между «глаголом» и «прилагательным» в общей синтаксической теории представляет собой сложную проблему: в некоторых языках вообще не проводится такого различия; в других языках с этим разграничением связан целый ряд синтаксических признаков, и в определенных случаях они могут противоречить друг другу (ср. § 7.6.4). Но главный критерий, критерий, отражающий традиционное разграничение между «деятельностью» и «качеством», заключается в видовом разграничении между «динамическим» и «статическим» (ср. § 8.4.7). В русском языке это различие в «грамматическом значении» «налагается» на «лексическое значение», которое является общим как для «глагола» белеть, так и для «прилагательного» белый. При таком подходе традиционная теория «способов обозначения» должна быть признана верной: конечно, она должна быть переформулирована в рамках более удовлетворительной теории синтаксической структуры.

В то же время мы не должны терять из виду общий принцип, согласно которому «обладание значением подразумевает выбор». Если описываемый язык дает возможность выбора либо «глагольного», либо «адъективного» выражения (мы ограничиваемся различием, которое иллюстрируется в нашем примере), то употребление того или другого из этих способов уже относится к сфере семантического анализа языка. Мы можем, далее, задаться вопросом, обладают ли данные два «способа» выражения одинаковым значением или нет; и, если они различаются по значению, тогда мы можем спросить, в чем состоит семантическое различие между ними. Если это различие может быть соотнесено с каким-либо грамматическим разграничением в глубинной структуре (например, «динамическое» vs. «статическое»), то термин «грамматическое значение» является вполне подходящим для этого случая. Но это не значит, что выбор «глагола», а не «прилагательного» всегда связан с различием «грамматического значения». Во многих случаях конкретное «лексическое значение» связывается с одной, но не с другой частью речи. Короче говоря, в этом вопросе, так же как и во многих других, лингвистическая теория должна установить равновесие между «понятийной» и «формальной» грамматикой (ср. § 7.6.1). Не следует утверждать, что «обозначение деятельности» есть часть «значения» всякого «глагола» или что «обозначение качества» — это часть «значения» всякого «прилагательного».

Традиционно считается, что лексические единицы обладают как «лексическим» («вещественным»), так и «грамматическим» («формальным») значением. Грамматические же единицы, как обычно считают, обладают только «грамматическим» значением. В предыдущей главе мы видели, что некоторые единицы, выступая в поверхностной структуре предложений как «глаголы», могут интерпретироваться как «лексические реализации» видовых, каузативных и других «грамматических» различий. Мы оставим в стороне вопрос о том, насколько эти гипотезы соответствуют действительности. При нынешнем состоянии синтаксической теории разграничение между грамматическими и лексическими единицами является довольно неопределенным. Причина состоит-в том, что разграничение между открытыми и закрытыми множествами альтернатив может применяться только по отношению к позициям выбора в глубинной структуре предложений; но, как мы видели, возможны весьма различные точки зрения на то, где же все-таки располагаются эти позиции «выбора».

Главная мысль, которую здесь следует подчеркнуть, сводится к следующему: по-видимому, нет существенного различия между «видом значения», ассоциируемого с лексическими единицами, и «видом значения», ассоциируемого с грамматическими единицами в тех случаях, когда эти два класса элементов глубинной структуры могут быть ясно разграничены. Понятия «смысла» и «референции» применимы к обоим видам элементов. Если и существует какое-либо обобщение, которое можно сделать относительно значения грамматических элементов (а некоторые чисто грамматические элементы, как мы помним, вовсе не обладают значением; ср. §8.4.1), то оно, видимо, будет состоять в том, что грамматические «выборы» связаны с общими понятиями пространственной и временной соотнесенности, каузации, процесса, индивидуализации и т. д., — понятиями того типа, который рассматривался в главах 7 и 8. Однако мы не можем утверждать заранее, что в структуре какого-то конкретного языка подобные понятия, даже если их легко выделить, будут обязательно «грамматикализованы», а не «лексикализованы».

9.5.3. «ЗНАЧЕНИЕ» ГРАММАТИЧЕСКИХ «ФУНКЦИЙ» *

Второй класс явлений в структуре английского языка, к которому Фриз (и другие) применяли термин «структурное значение» (или «грамматическое значение»), может быть проиллюстрирован при помощи таких понятий, как «субъект», «объект» и «определение». Книга Фриза была написана до создания современной теории трансформационного синтаксиса, и он рассматривал исключительно поверхностную структуру (в рамках довольно ограниченной концепции). Поэтому многое из того, что он говорит об этих «функциональных» понятиях, хотя и является верным, однако вряд ли имеет отношение к семантическому анализу. То же самое можно сказать и о большинстве современных лингвистических теорий.

Совершенно ясно, что некоторые грамматические отношения, имеющие место на уровне глубинной структуры между лексическими единицами и сочетаниями лексических единиц, релевантны для семантического анализа предложений. По Хомскому, именно «функциональные» понятия «субъект», «прямой объект», «предикат» и «главный глагол» составляют основные глубинные отношения между лексическими единицами; Катц, Фодор и Постал попытались недавно формализовать теорию семантики с помощью множества «проекционных правил», оперирующих лексическими единицами, которые связаны этими отношениями в пределах предложений (ср. § 10.5.4). Такие понятия, как «субъект», «предикат» и «объект», рассматривались в предыдущей главе; и мы видели, что их формализация в общей синтаксической теории вовсе не столь очевидна, как это предполагал Хомский. Отсюда следует, что статус «проекционных правил», интерпретирующих предложения на базе этих понятий, тоже представляется сомнительным.

Рассматривая «переходность» и «эргативность», мы указывали, что многие «прямые объекты» английских предложений могли бы быть порождены путем вставления одноместных конструкций в качестве «предикатов» двухместных конструкций и путем введения нового «агентивного» субъекта. Но мы видели также, что существуют другие двухместные переходные конструкции, которые не могут порождаться удовлетворительным образом по данной схеме. Уже один этот факт говорит о том, что отношение «прямой объект» не может получить одну-единственную интерпретацию при семантическом анализе предложений. В традиционной грамматике различалось много разных видов «прямого объекта». Один из них может быть упомянут здесь, так как (независимо от его статуса в теории синтаксиса) он, несомненно, очень важен в семантике. Мы имеем в виду «объект результата» (или «эффекта»).

«Объект результата» можно проиллюстрировать на примере двух следующих предложений:

(1) Не is reading a book 'Он читает книгу'.

(1) Не is writing a book 'Он пишет книгу'.

Книга, упомянутая в предложении (1), существует до и независимо от того, что ее читают, но книга, обозначенная в предложении (2), еще не существует — она возникает после завершения деятельности, описываемой в этом предложении. Благодаря этому различию, the book в (1) традиционно рассматривается как «обычный» объект глагола is reading, тогда как the book в (2) описывается как «объект результата». С семантической точки зрения любой глагол, имеющий при себе «объект результата», вполне может быть назван «экзистенциальным каузативом». Самый распространенный «глагол» в английском языке, попадающий в этот класс, — это make 'делать', и мы уже указывали, что он является также «каузативным вспомогательным глаголом» (ср. § 8.3.6 и § 8.4.7). Этот же самый «глагол» выступает, как и глагол do 'делать', в роли «глагола-заместителя» в вопросительных предложениях. Вопрос типа What are you doing? 'Что вы делаете?' несет в себе меньше пресуппозиций о «предикате» того предложения, которое служит ответом на вопрос (глагол может быть переходным или непереходным, но он должен быть глаголом «действия»; ср. § 7.6.4). Вопрос What are you making? 'Что вы делаете?', наоборот, предполагает, что соответствующая «деятельность» является «результативной» и имеет в качестве своей цели или предела «экзистенцию» («существование») некоторого «объекта». В ряде европейских языков это различие выступает, правда, не столь явно, как в английском. (Например, во французском языке Qu'est-ce que tu fais? может быть переведено на английский либо как 'What are you doing?', либо как 'What are you making?'). Но это не значит, что для данных языков различие между «обычными» объектами и «объектами результата» нерелевантно.

Важность понятия «экзистенциального каузатива» обусловлена тем фактом, что в предложениях, содержащих конструкцию с «объектом результата», часто наблюдается высокая степень взаимозависимости между конкретным глаголом или классом глаголов и конкретным существительным или классом существительных. Например, нельзя дать удовлетворительный семантический анализ существительного picture 'картина' без выявления его синтагматических связей с такими глаголами, как paint 'красить, рисовать, писать' и draw 'чертить, рисовать'; и наоборот, тот факт, что эти глаголы могут иметь в качестве своего «объекта результата» существительное picture, должен быть учтен как часть их значения.

Это понятие синтагматической взаимозависимости, или пресуппозиции, играет значительную роль при анализе лексики любого языка (ср. § 9.4.3). Оно имеет гораздо более широкую применимость, чем могут показать наши примеры. Существуют пресуппозиции, имеющие место между конкретными классами существительных и глаголов, когда существительное является субъектом при глаголе (например, bird 'птица' : fly 'летать', fish 'рыба' : swim 'плавать'); между «прилагательными» и существительными (blond 'белокурый' : hair 'волосы', addled 'тухлый' : egg 'яйцо'); между глаголами и «обычными» объектами (drive 'водить' : саг 'автомобиль'); между глаголами и существительными, состоящими с ними в «инструментальных» отношениях (bite 'кусать' : teeth 'зубы', kick 'поддать' : foot 'нога, ступня') и т. д. Многие из этих отношений между конкретными классами лексических единиц нельзя сформулировать иначе, кроме как с помощью некоторого набора «проекционных правил» (правил ad hoc) в рамках трансформационного синтаксиса, намеченного Хомским.

Ввиду того, что пока еще не существует вполне удовлетворительной синтаксической основы, в рамках которой можно было бы формулировать разнообразные смысловые отношения, служащие средством структурирования словарного состава языков, мы не будем пытаться формулировать наборы «проекционных правил», оперирующих глубинными грамматическими отношениями. В следующей главе мы рассмотрим несколько особенно важных парадигматических отношений между классами лексических единиц; их анализ будет вестись неформальным путем. По нашему допущению эти отношения могли бы быть сформулированы более изящным образом в терминах некоторого более удовлетворительного описания грамматических отношений на уровне глубинной структуры.

9.5.4. «ЗНАЧЕНИЕ» «ТИПОВ ПРЕДЛОЖЕНИЙ» *

Третий класс «значений», которые обычно считаются «грамматическими», может быть проиллюстрирован на примере различия между «повествовательными», «вопросительными» и «повелительными» предложениями. В недавних работах по трансформационной теории наблюдается тенденция вводить в глубинные НС-структуры предложений такие грамматические элементы, как «маркер вопросительности» и «маркер повелительности», а затем формулировать правила трансформационного компонента таким образом, что присутствие одного из этих «маркеров» будет «включать» соответствующее трансформационное правило. Мы не рассматриваем здесь синтаксические преимущества этой формулировки разграничения между разными «типами предложений», нас интересует ее семантическая сущность.

Было высказано мнение (Катцем и Посталом), что эти «маркеры» с семантической точки зрения подобны лексическим и грамматическим элементам, которые встречаются в качестве составляющих в ядрах предложений. Например, «маркер повелительности» записывается в словаре и снабжается указанием, «которое характеризует его как имеющий примерно следующий смысл: 'говорящий обращается с просьбой (просит, требует, настаивает и т. д.), чтобы'». Но это мнение основано на путанице в употреблении термина «значение». Оно обходит те противоречия, которые возникают в связи с проводимыми в семантике разграничениями между «смыслом», «референцией» и другими видами «значений». Если мы будем продолжать употреблять термин «значение» для всех видов различаемых семантических функций, то можно с полным основанием сказать, что между соответствующими заявлениями, вопросами и командами имеются различия в «значении» (которые не обязательно «выражаются» повествовательными, вопросительными и повелительными предложениями, соответственно, — но для простоты мы игнорируем этот факт). Однако вопрос о том, имеют ли две лексические единицы «одно и то же значение» или нет, обычно интерпретируется относительно понятия синонимии — одинаковости смысла. Это — парадигматическое отношение, то есть отношение, которое либо имеет место, либо не имеет места между единицами, встречающимися в одном и том же контексте, в одном и том же «типе предложения». В следующей главе мы увидим, что понятие «синонимии» между х и у может быть описано с точки зрения множества импликаций, «вытекающих» из двух предложений, которые различаются только тем, что на месте, где в одном случае стоит х, в другом — стоит у. Но эти соображения просто неприменимы к соответствующим повествовательному и вопросительному (повелительному) предложениям (например: You are writing the letter 'Вы пишете письмо' vs. Are you writing the letter? 'Вы пишете письмо?' или Write the letter! 'Пишите письмо!'). Хотя соответствующие члены разных «типов предложений» могут быть охарактеризованы как различные по «значению», нельзя считать, что они различаются по смыслу. Нет нужды пытаться формализовать теорию семантики таким образом, чтобы «значение» «маркера вопросительности» или «маркера повелительности» могло быть описано в тех же самых терминах, что и «значение» лексических единиц,