Языковая норма в проекции на современную речевую практику[59]

Понятие нормы, нормального важно для многих видов человеческой деятельности. Существуют нормы выработки продукции (например, на заводе) и нормали, то есть технические требования, которым эта продукция должна удовлетворять. Диетологи говорят о нормах питания, спортсмены «укладываются» в определенные нормативы (в беге, в прыжках). Ни у кого не вызывает сомнений тот факт, что в любом цивилизованном обществе действуют нормы взаимоотношений людей, нормы этикета; у каждого из нас имеется представление о том, что нормально для человеческого общения, а что ненормально, выходит за пределы некоей неписаной нормы. Да и наша повседневная речь пестрит этими словами: – Как поживаешь? – Нормально! – Ну, как дела? – Да ничего, в норме.

Более того, норма незримо присутствует и в таких наших высказываниях, в которых нет самих слов норма или нормальный. Когда мы оцениваем, например, рост человека или животного, то можем сказать: – Какой высокий парень! или: – Что-то этот жираф маловат для жирафа, – и тем самым сравниваем рост парня и жирафа с какой-то подразумеваемой нормой роста (естественно, разной для человека и для жирафа). Когда мы говорим: удобный стул, слишком темная комната, невыразительное пение, мы имеем в виду (хотя не отдаем себе в этом отчета) некие общепринятые «нормы» удобства стула, освещенности помещения, выразительности пения.

Как хорошо известно, норма есть и в языке. И это вполне естественно: язык – неотъемлемая часть не только цивилизованного, но и вообще всякого человеческого общества. Норма – одно из центральных лингвистических понятий, хотя нельзя сказать, что все лингвисты толкуют его одинаково.

В монографии «Русский язык и советское общество» (1968) Михаил Викторович Панов сформулировал теорию антиномий – присущих языку постоянно действующих противоречий, благодаря которым совершается его развитие. Основные антиномии: говорящего и слушающего, узуса и возможностей языковой системы, кода и текста, антиномия, обусловленная асимметричностью языкового знака, антиномия двух функций языка – информационной и экспрессивной (см. [РЯиСО, I: 24 и сл.]). Механизмы действия антиномий были убедительно продемонстрированы в указанной работе на материале развития русского языка первой половины XX века; сама теория получила признание у большинства лингвистов, занимающихся проблемами языковой эволюции.

К теме этой статьи имеет прямое отношение, главным образом, антиномия узуса и возможностей языковой системы. Вот как иллюстрирует действие этой антиномии М. В. Панов:

Узус ограничивает использование языковых единиц и их сочетаний; живые потребности речевого употребления заставляют постоянно прорывать цепь этих ограничений, используя возможности, заложенные в языковой системе. Например, узус запрещает сказать победю, или побежу, или побежду. Можно использовать оборот я буду победителем, я одержу победу, победа за мной; но они слишком книжны, не годятся для непринужденной бытовой речи (и могут в ней употребляться только шутливо). Потребности языкового общения и запрещают и одновременно заставляют использовать эти формы (ведь строгое исполнение языковых запретов отвечает определенной потребности общения) [РЯиСО, I: 25].

Термин «узус» употреблен здесь практически как синоним термина «норма»: на это указывают такие характеристики, содержащиеся в приведенной цитате: узус ограничивает, цепь ограничений (накладываемых узусом), узус запрещает, исполнение языковых запретов (диктуемых узусом); как известно, ограничения и запреты – это функции языковой нормы. По-видимому, такая синонимия послужила причиной того, что в работах других исследователей, развивавших теорию М. В. Панова, эта антиномия иногда называется антиномией системы и нормы (см., например [Крысин 1968; 1989: 22; Беликов и Крысин 2001: 105, 106-107])[60].

Насколько оправдано употребление терминов «узус» и «норма» как синонимов? Не обозначают ли они нечто хотя и близкое, но всё же существенно различающееся?

Прежде чем ответить на эти вопросы, рассмотрим понимание языковой нормы в современной лингвистике.

Термин норма часто используется в двух смыслах – широком и узком.

В широком смысле под нормой подразумевают традиционно и стихийно сложившиеся способы речи, отличающие данный языковой идиом от других языковых идиомов. В этом понимании норма близка к понятию узуса, т. е. общепринятых, устоявшихся способов использования данного языка. Так, можно говорить о норме применительно к территориальному диалекту: например, нормальным для севернорусских диалектов является оканье, а для южнорусских – аканье. По-своему нормативен и любой из социальных или профессиональных жаргонов: например, то, что используется в торговом арго, будет отвергнуто как чуждое теми, кто владеет жаргоном плотников; устоявшиеся способы использования языковых средств существуют в армейском жаргоне и жаргоне музыкантов – «лабухов», и носители каждого из двух этих жаргонов с легкостью отличат чужое от своего, «нормального», и т. д.

В узком смысле норма – это результат целенаправленной кодификации языка. Такое понимание нормы неразрывно связано с понятием литературного языка, который иначе называют нормированным, или кодифицированным[61]. Территориальный диалект, городское просторечие, социальные и профессиональные жаргоны не подвергаются кодификации, и поэтому к ним неприменимо понятие нормы в узком смысле этого термина[62].

Получается, что применительно к некодифицированным сферам языка мы можем употреблять термины «узус» и «норма» безразлично: то, как принято говорить, скажем, на данном диалекте, это языковой обычай, узус, но это и диалектная норма, отличающая его от других диалектов[63]. Однако относительно кодифицированной подсистемы, каковою является литературный язык, такое безразличие в использовании терминов «узус» и «норма» явно неоправданно: одно дело, как предписывают употреблять языковые средства словари и грамматики (норма), и другое – как в повседневном речевом общении следуют этим предписаниям носители литературного языка (узус, речевая практика). Несовпадение нормативных прескрипций и речевой практики более или менее очевидно, и современная устная и письменная речь предоставляет нам массу примеров такого несовпадения.

Из сказанного следует, что применительно к литературному языку полезно различать (в рамках рассматриваемой антиномии) три сущности: систему, норму и узус. При этом в понятии нормы надо иметь в виду два указанных выше смысла – широкий и узкий: 1) норма как результат традиции, как многолетний обычай использовать языковые единицы и их сочетания и 2) норма как результат кодификации, как совокупность предписаний, касающихся употребления языковых единиц.

Литературная норма объединяет в себе и языковую традицию, и кодификацию, во многом основывающуюся на этой традиции. Тем самым литературная норма противопоставлена, с одной стороны, системе (не всё, что допускает языковая система, одобрено нормой), а с другой, – речевой практике: в речевой практике вполне обычны большие или меньшие отклонения как от традиционной нормы, так и от тех нормативных предписаний, которые содержатся в грамматиках и словарях.

Примеры несовпадения системных возможностей, нормативных предписаний и речевой практики многочисленны и разнообразны.

Так, фонетическая система русского языка допускает сочетания мягких задненёбных согласных с последующим /о/: [к'о], [г'о], [х'о]. Литературная же норма отвергает словоформы типа берегёт, жгёт (хотя в речевой практике литературно говорящих людей эти формы встречаются[64]), словоформы со звукосочетанием [к'о] единичны: ткёшь, ткёт, ткём, ткёте, а слова с [х'о] в русском литературном языке не встречаются. Тем не менее, эти звукосочетания «фонетически закономерны», и «можно уверенно ожидать, что какое-нибудь заимствование типа гёла[65] или необычное имя собственное с этим сочетанием (Хёлин) будет произноситься людьми, владеющими русским литературным языком, без звуковых замен и без артикуляционных запинок: они сохранят именно такой свой облик, с [г'о] и [х'о], даже если войдут в число общеупотребительных, частых в бытовой речи слов» [Панов 1967: 79-80].

Языковое творчество детей и некоторых писателей также может служить свидетельством того, что возможности системы языка значительно шире того, что разрешает литературная норма и что закреплено в узусе.

В знаменитой книге Корнея Чуковского «От двух до пяти» приведены многочисленные факты «незаконных» (а на самом деле вполне допускаемых системой русского языка) детских формо– и словообразований типа зададу, спрятаю, пивнул, откуснул, всколькером, рукти (по образцу слова ногти: «на ногах ногти, а на руках рукти»), окошный дом, зубовный врач, пугательные сказки и т. п. [Чуковский 1990: 105 и сл.]. Один из персонажей романа А. Солженицына «В круге первом», Илларион Герасимович, «не слабел, а, наоборот, сильнел от такой жизни». Разумеется, система языка не ставит под запрет образование глагола сильнеть от прилагательного сильный, поскольку словообразовательная модель производства глаголов со сходной семантикой ('приобретать свойство, обозначенное прилагательным, в большей степени') от других прилагательных, имеющих в своем составе суффикс -н-, существует: ср. полный – полнеть, умный – умнеть, ясный – яснеть и под. Однако ни в нормативных словарях, ни в речевой практике большинства говорящих по-русски глагола сильнеть нет. Заметим, что А. И. Солженицын вполне осознанно и целенаправленно расширяет русский словарь, вводя в него слова, отчасти забытые, отчасти стоящие на периферии языка, отчасти придуманные им самим, но образованные в большинстве случаев в соответствии с системными закономерностями русского языка: выкоренить ('искоренить, истребить'), головотряс (недуг), думчивый ('требующий призадуматься'), изломистый, крохота ('мелюзга, мелкота'), лють ('сильный мороз, стужа'; ср.: «Ой, лють там сегодня будет, двадцать семь с ветерком, ни укрыва, ни грева!» – «Один день Ивана Денисовича»), неують, скородельный, сличка ('сравнение'), хрусткий ('жесткий, твердый и ломкий'), чашничать ('бражничать, пировать') и под. [Солженицын 1990].

В разные периоды развития языка литературная норма имеет качественно разные отношения с речевой практикой.

В эпохи демократизации языка тенденции, действующие в узусе, преодолевают сопротивление традиционной нормы и в литературном языке появляются элементы, которые до того времени норма не принимала, квалифицируя их как чуждые нормативному языку. Например, характерное для современной речевой практики распространение флексии -а (-я) в именительном падеже множественного числа на всё более широкий круг существительных мужского рода (инспектора, прожектора, сектора, цеха, слесаря, токаря и под.) означает, с одной стороны, что конфликт между системой и нормой разрешается в пользу системы, а с другой, что постоянно изменяющийся, пополняемый новшествами узус, живая речевая практика оказывает давление на традиционную норму, и для некоторых групп существительных образование форм на -а (-я) оказывается в пределах кодифицированной нормы (и, значит, конфликт между нормой и узусом разрешается в пользу узуса).

Форма родительного падежа множественного числа носок (несколько пар носок), наряду с традиционно-нормативной носков, недавно разрешенная современными кодификаторами грамматической нормы (см. [Еськова 1994: 191; ОС 1997: 304]), – несомненная уступка просторечному узусу, из которого форма родительного падежа множественного числа с нулевой флексией (носок), ранее оценивавшаяся как бесспорно неправильная, распространилась и в среду говорящих литературно. Влиянием просторечной и профессионально-технической среды объясняются и многие другие варианты, допускаемые современной русской литературной нормой: договор, договора, договоров (наряду с традиционными договор, договоры, договоров) [Еськова 1994: 88; ОС 1997: 126], переговоры по разоружению (наряду с переговоры о разоружении), радиовещание на заграницу (то есть радиовещание для слушателей, живущих за границей), война на уничтожение (вместо традиционной конструкции война с целью уничтожения), поделиться о впечатлениях (вместо поделиться впечатлениями)[66] ит.п.

Речевая практика может способствовать не только проникновению в нормированный язык новых для литературного языка единиц, но и укреплению в нем новых моделей – словообразовательных, синтаксических и других. Так, многочисленные лексические заимствования из других языков, главным образом из английского, расширившие нормативный русский словарь в конце XX века, способствуют и тому, что активизируются структурно новые типы слов. Таковы, например, некоторые словосочетания с так называемыми аналитическими прилагательными – типа бизнес-план. Надо сказать, что образование подобных словосочетаний – явление не новое для русского языка, их массовое возникновение (на основе сокращений типа парт-, проф, сов– и т. п.) относится еще к 20-м годам XX в.; грамматические свойства аналитических прилагательных достаточно хорошо изучены (см. в первую очередь работы М. В. Панова, который предложил и сам термин «аналитические прилагательные» – [Панов 1956, 1971]). В большинстве случаев аналитическое прилагательное представляет собой неизменяемую единицу: аудио-, био-, видео-, гидро-, кардио-, космо-, нарко-, шоу– и под., и препозитивное присоединение ее к знаменательному слову – явление вполне естественное, аналогичное тому, как присоединяются к определяемым словам обычные, изменяемые определения-прилагательные. Однако когда в качестве аналитического прилагательного выступают слова, которые могут существовать и в виде склоняемых существительных – типа бизнес, Интернет, то речь может идти не только об образовании словосочетаний с аналитическими прилагательными: бизнес-план, Интернет-карта, но и о более традиционных для системы русского синтаксиса генитивных словосочетаниях типа план бизнеса, карта Интернета или о предложно-падежных конструкциях: план по бизнесу, карта для Интернета; кроме того, вполне в духе языка употребить и относительное прилагательное, образованное от такого существительного: бизнесный план, интернетная карта, но ни современная речевая практика, ни тем более литературная норма не воспользовались возможностью образования таких прилагательных.

Под иноязычным влиянием появляются конструкции, не характерные для русского синтаксиса. Например, деепричастные заголовочные конструкции вида Подводя итоги, достаточно частотные в прессе начиная со второй половины XX века, появились под влиянием соответствующих конструкций английского языка – ср. англ. summing up (именно так было переведено на русский язык название автобиографической книги Сомерсета Моэма «The Summing up»). Сюда можно отнести также появление форм множественного числа у существительных, которые традиционная норма предписывает употреблять преимущественно в единственном: гонка вооружений (ср. англ. arms race), мирные инициативы (ср. англ. peace initiatives) и нек. др. Профессионально-технический язык стал источником таких конструкций, как проверка емкостей на герметичность, бурение скважин на воду; в сфере военно-делового языка – конструкций приказ на наступление, задание на поход и под. (см. [РЯиСО, III: 251 и сл.; Золотова 1974].

Еще более показательно давление узуса на норму в области орфографии. Например, возврат в написании ряда слов, относящихся к религиозной сфере, к старой, дореволюционной норме – с прописной буквы (вместо положенного, согласно «Своду правил орфографии и пунктуации» 1956 года, написания их с буквы строчной): Бог, Богородица, Рождество, Пасха, Сретенье, Библия и др. – произошел первоначально в письменной практике конца XX века, а уж затем это было утверждено в качестве обязательной орфографической нормы (подробнее об этом см. во вступительной статье «Правила употребления прописных букв» к словарю [Лопатин, Чельцова, Нечаева 1999: 12—34]; о других случаях соотношения традиционной орфографической нормы и узуальных новшеств, а также о возможности сосуществования орфографических вариантов см. в статье [Кузьмина 2004]).

В периоды укрепления языковых традиций – что, несомненно, связано с определенной социальной, политической и культурной стабилизацией общества – фильтрующая сеть нормативной кодификации становится более частой, и тогда ненормативное, но при этом достаточно широко представленное в узусе с большим трудом попадает в литературный язык. Например, в 30-е годы XX в., когда формировался «советский языковой стандарт», который дожил «до падения советского режима» [Живов 2005: 199], литературная норма отвергает имперфективные глагольные формы, образуемые от двувидовых глаголов: атаковывать, использовывать, мобилизовывать, организовывать и под., хотя в 20-е годы XX в. они были весьма употребительны не только в просторечии, но и в литературной речи и имели определенные социальные перспективы укрепиться в нормативном языке. Академик С. П. Обнорский даже написал специальную статью, посвященную глаголу использовывать [Обнорский 1935], в которой выражал крайнее беспокойство по поводу распространения этой просторечной формы в речи литературно говорящих людей. Беспокойство оказалось напрасным, никто из владеющих литературной нормой не скажет сейчас: *Надо использовывать такую возможность. Но другие, сходные формы можно и услышать, и увидеть напечатанными: таковы, например, организовывать и мобилизовывать[67] (см. об этом также [Мучник 1961; РЯиСО, III, § 68; Горбачевич 1971: 222-223]).

Взаимоотношения языковой нормы и речевого узуса не всегда антиномичны, то есть не всегда имеют форму конфликта, разрешаемого непременно в пользу какой-то одной из сторон. Вариативность, сосуществование, с одной стороны, языковых средств, освященных традицией и закрепленных в норме путем ее кодификации, и, с другой, языковых средств новых, идущих из речевой практики, также представляет собой форму взаимоотношений нормы и узуса. Несмотря на то, что литературная норма, как это давно признано ее исследователями, строга и консервативна[68], она допускает совместное функционирование вариантов одной и той же языковой единицы.

Варьирование языковых единиц в пределах нормы имеет несколько типов:

1) свободное: таково, например, вариативное произношение твердого или мягкого согласного перед [э] (ударным или безударным) в некоторых иноязычных словах: пре[т'э]н-зия – пре[тэ]нзия, [сэ]ссия – [с'э]ссия, [дэ]зодорант – [д'э]зодорант и т. п.; вариативность ударения в словах одновременно (на третьем или на четвертом слоге), угля и угля; вариативность некоторых падежных форм и личных форм глагола: в мозгу и в мозге, чтят и чтут;

2) семантически обусловленное: например, варьирование форм родительного падежа и партитива: чая – чаю, сахара – сахару, коньяка – коньяку и т. п., форм предложного и местного падежей: (лежать) в снегу – в снеге (мало живописности), на самом краю – на переднем крае; в круге света – в своем кругу и т. п., форм множ. числа в зависимости от значения слова: тормоза (механизм) – тормозы (в работе), учителя (в школе) – учители (о главах учений, научных или социальных теорий), сыновья (в семье) – сыны (сыны Отечества) и др.;

3) стилистически обусловленное: тракторы, инспекторы, прожекторы (книжн.) – трактора, инспектора, прожектора (нейтр. или разг.)[69], в отпуске (книжн. или нейтр.) – в отпуску (разг.), тропою (устар.) – тропой;

4) профессионально обусловленное: компас – компас (в речи моряков), лоскут – лоскут (остатки в некоторых видах производства, например, в ткацком), сейнеры – сейнера, разбивка – разбиение (второе – в научной речи, при общем для обоих слов значении 'распределение чего-л. по группам, классам');

5) социально обусловленное: по средам (главным образом, в речи интеллигенции старшего поколения) – по средам (в речи молодого и среднего поколений независимо от социальной принадлежности), е[ж':]у, дро[ж':]и (в речи интеллигенции, преимущественно московской, старшего поколения) – ё[ж:]у, дрд[ж:]и (в речи других групп носителей современного литературного языка), ш[ы]гй, ж [ы]ра (в речи москвичей старшего поколения) – ш[а]гй, ж[а]ра (в речи других групп носителей современного литературного языка) и др.;

6) территориально обусловленное. Этот тип варьирования литературной нормы признаётся далеко не всеми исследователями: например, Ф. П. Филин отстаивал единство и неварьируемость русского литературного языка на всей территории его распространения (см. [Филин 1981]). Однако языковая действительность расходится с этой точкой зрения на литературную норму. Исследования последних десятилетий убедительно показали, что русский литературный язык существует в определенных локальных вариантах, характеризующих главным образом фонетику, акцентуацию, интонацию, а также словоизменение и лексику (единицы других сфер языка подвержены варьированию в меньшей степени). Так, для речи интеллигенции таких городов, как Вологда, Пермь, Красноярск, Тобольск и нек. др., характерна меньшая, чем в «столичной» норме, редукция гласных в неударных (особенно в заударных) слогах; в речи носителей литературного языка, живущих в городах к югу от Москвы, встречается [у] фрикативный на месте [г] взрывного; у носителей литературного языка, живущих в Москве и Санкт-Петербурге, наблюдаются различия в использовании наименований одних и тех же объектов, а также некоторые акцентные особенности, и т. п. (см. об этом, например, в работах [Беликов 2004, 2006; Григорьева 1980; Ерофеева 1979; Жильцова 1987; Игнаткина 1982; Парикова 1966; РЯДМО; Чуркина 1969]).

Самым «слабым звеном» среди этих шести групп вариантов, допускаемых литературной нормой, является первая группа: свободная вариативность постоянно испытывает давление со стороны нормы, которая в принципе неохотно допускает функционально не оправданную дублетность языковых единиц (ср. основанное на этом свойстве нормы определение М. В. Пановым понятия литературного языка – в [Панов 1966]). Срок существования ничем не обусловленных вариантов в литературном языке относительно короток: такие варианты постоянно «растаскиваются» в другие группы, где вариативность определяется теми или иными условиями. Например, акцентная вариативность слова творог имеет отчетливо выраженную тенденцию перейти в другой тип варьирования – социально обусловленный: творог предпочитают говорить преимущественно представители интеллигенции старшего поколения, а творог – вариант более молодой и социально слабо маркированный; похожая тенденция в распределении акцентных вариантов слова щавель (ударение на первом слоге – более молодое и, возможно, еще просторечное, но широкоупотребительное[70], а щавель отмечается преимущественно в речи интеллигенции старшего поколения).

В целом сосуществующие в литературном языке варианты функционально и коммуникативно подвижны: их использование зависит от сферы и стиля общения, от социальной и профессиональной принадлежности говорящего, от его коммуникативных намерений (например, говорит ли он всерьез или хочет пошутить) и способности переключаться с одной манеры речевого общения на иную (например, с профессиональной речи на общелитературный язык) и от некоторых других факторов (см. об этом, в частности, в работе [Современный русский язык… 2003]).

В процессе обновления нормы определенное значение имеет распространенность, частота того или иного новшества в речевой практике, хотя роль этого фактора нельзя преувеличивать: распространенной, массовой может быть и явная ошибка (ср., например, произношение типа инциндент, беспрецендентный, весьма часто встречающееся даже в публичной речи, в частности, у журналистов)[71]. А. Б. Шапиро полвека назад справедливо заметил: «Даже если девяносто процентов будут говорить документ, это не может стать литературной нормой».

Однако в случае не столь контрастных отличий вновь появляющегося языкового факта от традиционно используемой языковой единицы новое может приобретать широкое распространение и получать признание у большинства говорящих, и обе формы – старая и новая – могут длительное время сосуществовать в пределах литературной нормы. Современные словари и справочники дают обильные примеры вариативных произносительных и акцентных норм: творо?г – тво?рог, по среда?м – по сре?дам, раку?рс – ра?курс, ста?ртер – стартёр, бу?ло[шн]ая – бу?ло[чн]ая, [дэ]зодора?нт – [д'э]зодора?нт, пре[т'э]нзия – пре[тэ]нзия, [сэ]ссия – [с'э]ссия[72]; о редком явлении надо говорить феномен (ударение феномен не рекомендуется), а применительно к обладающему исключительными, редкими качествами человеку можно употреблять и ту и другую акцентную форму [ОС 1997: 599] (хотя в живой речи произношение этого слова с ударением на втором слоге, по-видимому, большая редкость) и т. п.

Постепенно один из вариантов вытесняет своего конкурента: например, ударение на первом слоге в слове творог и в дательном падеже множественного числа слова среда (по сре?дам) сейчас является статистически преобладающим среди носителей русского литературного языка, так же как и произношение бу?ло[чн]ая (традиционное старомосковское произношение этого слова со звукосочетанием [шн] характерно главным образом для речи москвичей; см. об этом более подробно [РЯДМО, гл. 2]), акцентная форма ра?курс – по сравнению с ныне устаревшей (но до относительно недавнего времени единственно правильной[73]) формой раку?рс и нек. др.[74]

В обновлении нормы, в ее изменении под влиянием речевой практики важна также социальная и культурная среда, в которой то или иное новшество получает распространение. В общем случае, чем выше «общественный вес» той или иной социальной группы, ее престиж в обществе, ее культурный уровень, тем легче инициируемые ею языковые новшества получают распространение в других группах носителей языка (ср. понятия социального статуса, социального престижа и престижной языковой формы, используемые У. Лабовом при объяснении им фонетических изменений, – см. [Labov 1972; Лабов 1975: 225; 1975а: 323]). Однако обратное не всегда верно: то, что рождается в непрестижной, социально низкой и малокультурной среде, может, конечно, сохраняться в этой среде, не выходя за ее пределы, но может – и нередко! – проникать в речь других социальных групп, в том числе и в речевую практику носителей литературного языка. Ср. замечание А. Д. Швейцера, основанное на анализе инновационных процессов в английском литературном языке и в английских диалектах: несмотря на сопротивляемость кодифицированного языка новшествам, идущим из субстандартных источников, «существует и противоположный путь распространения инноваций – «снизу вверх», т. е. из субстандартных разновидностей языка в литературный язык. В результате этого процесса происходит сублимация субстандартных языковых форм и их закрепление в узусе, санкционируемом нормами литературного языка» [Швейцер 1996: 74][75].

Сходные процессы наблюдаются и в русском языке.

Так, традиционно «законодателем мод» в области русского литературного произношения и словоупотребления считается интеллигенция, призванная быть основным носителем речевой культуры данного общества. Однако произносительные, грамматические и лексические образцы, принятые в социальных группах с высоким уровнем общей и речевой культуры, не всегда имеют преимущество (при вхождении в общий речевой оборот) перед образцами, привычными для социальной среды с более низким уровнем культуры. Например, известно, что слово двурушник вошло в литературный язык из нищенского арго (первоначально так называли нищего, который собирал милостыню двумя руками), животрепещущий – из речи торговцев рыбой, мелкотравчатый – из языка охотников, скоропалительный – из языка военных, топорный – из профессионального языка плотников (первоначально так говорили о плотничьей работе, в отличие от работы столярной, более тонкой и тщательной) – см. об этом в работах [Виноградов 1938/1982; 1994; Сорокин 1965: 497-498].

В современном литературном языке получают распространение факты, идущие из некодифицированных языковых сфер – главным образом, из просторечия и жаргонов, и традиционно-нормативные единицы постепенно вытесняются новыми. Например, традиционные обусловливать, сосредоточивать[76] вытесняются новыми обуславливать, сосредотачивать; наряду с нормативным морщить появляется новое (по-видимому, просторечное) смарщивать – как форма несовершенного вида к сморщить; жаргонные слова беспредел, тусовка, разборка, откат мелькают в речи тех, кого общество привыкло считать образцовыми носителями литературной нормы; многие не замечают, что можно указывать о чём, договориться по чему (удалось договориться с Украиной по газу, договорились по кандидатуре губернатора (см. об этом [Гловинская 1996]) – вместо традиционно правильных конструкций указывать что и указывать на что, договориться о чем.

В подобных случаях узус пренебрегает нормативными рекомендациями и запретами, и речевая практика приходит в противоречие с языковой традицией и с предписаниями кодификаторов.

Особого разговора заслуживают сознательные отклонения от нормы, которые, в частности, могут опираться на нереализованные возможности языковой системы или использовать нетрадиционные, не характерные для литературного языка средства. Намеренное нарушение нормы обычно делается с определенной целью – иронии, насмешки, языковой игры. В этом случае перед нами не ошибка, не узуальное новшество, вступающее в противоречие с принятой нормой, а речевой прием, свидетельствующий о свободе, с которой человек использует язык, сознательно – с целью пошутить, обырать значение или форму слова, скаламбурить ит.д. – игнорируя нормативные установки. Одним из распространенных приемов языковой игры является стилистически контрастное использование разного рода расхожих штампов – газетных клише, оборотов какого-либо профессионального языка, канцеляризмов ит.п.: Каждый год он вел борьбу за урожай на этой неказистой грядке (из газетного очерка); По достижении пятидесяти лет я оставил большой секс и перешел на тренерскую работу (М. Жванецкий). Сознательное обырывание фразеологизмов, намеренное отклонение от их нормативного употребления – также один из приемов языковой игры: Он съел в этом деле не одну собаку; Они жили на широкую, но босую ногу; (быть) между Сциллой и харизмой; пиар во время чумы[77] (примеры из современной печати).

Итак, языковая норма имеет разную природу в кодифицированных и некодифицированных подсистемах языка. В некодифицированных она равна узусу—традиционно употребляемым языковым единицам и способам сочетания их друг с другом. В кодифицированных подсистемах, и прежде всего в литературном языке[78], норма объединяет в себе традицию и целенаправленную кодификацию. Норма как совокупность традиционно используемых языковых средств и правил их сочетания противопоставлена системе языка (как комплексу возможностей, из которых норма реализует лишь некоторые), а норма как результат целенаправленной кодификации может входить в противоречие с речевой практикой, в которой наблюдается как следование кодификационным предписаниям, так и нарушение их. Языковая деятельность носителя литературного языка протекает в постоянном (но при этом обычно не осознаваемом) согласовании речевых действий с возможностями системы, с тем, что предписывают словари и грамматики данного языка, и с общепринятыми в данное время средствами и способами его использования (речевой практикой, узусом).

Толерантность языковой нормы[79]

Свойство вариативности нормы, находящееся в диалектической связи со свойствами единства и общеобязательности нормативных установок, можно интерпретировать как проявление своего рода толерантности.

Толерантность языковой нормы имеет несколько измерений, из которых наиболее существенны следующие: структурное, коммуникативное, социальное.

Структурная толерантность – это допущение нормой вариантов, различающихся своей структурой (фонетической, акцентной, морфологической, синтаксической) при тождестве содержательной стороны. Например, фонетические варианты ску?[шн]о – ску?[чн]о, дро?[ж':]и – дро?[ж:]и, ж[ы]ле?ть – ж[а]ле?ть[80], акцентные творо?г – тво?рог, каза?ки – казаки?, одновреме?нно – одновре?менно, морфологические цехи – цеха?, в цехе – в цеху, каплет – капает, гас – гаснул, словообразовательные резание – резка, истеричный – истерический, популяризовать – популяризировать, синтаксические указать что – указать на что, учебник русского языка – учебник по русскому языку, банка для сметаны – банка под сметану и мн. др. находятся в пределах современной русской литературной нормы и при этом не различаются по смыслу или по употреблению.

Коммуникативная толерантность – это использование вариативных средств языка в зависимости от коммуникативных целей, которые преследует говорящий в тех или иных условиях общения. Например, в юридическом документе – постановлении, законе, договоре – вряд ли кто отважится употребить жаргонные слова тусовка или беспредел, просторечные обрыдло ('надоело') или (всего) навалом, но в непринужденном общении и носители литературного языка иногда прибегают к этим жаргонизмам. Более того, некоторые жаргонизмы и элементы современного просторечия – далеко не редкость в публичной речи, в частности в средствах массовой информации. И хотя раздаются голоса о недопустимости подобного «мусора» в речи, рассчитанной на массового читателя и слушателя, в целом общество достаточно терпимо относится к этим процессам.

Социальная толерантность – это допущение языковой нормой вариантов, распределенных по разным социальным группам носителей данного языка. Примеры такой социальной (включая возрастную, профессиональную и т. п.) распределенности вариантов хорошо известны. В нормативных словарях и справочниках подобные варианты снабжаются пометами: «в профессиональной речи», «у медиков», «в речи моряков», «в языке военных» и т. п.; ср., например, такого рода пометы при вариантах при?вод, флюорографи?я, компа?с, (служить) на флоте и под. Кроме того, один и тот же носитель языка, общаясь с разными слоями говорящих, может сознательно выбирать те из предоставляемых языком вариантов, с помощью которых он надеется достичь определенного коммуникативного комфорта в соответствующей социальной среде. Знаменитый металлург академик И. П. Бардин на вопрос о том, с каким ударением он произносит слово киломе?тр, ответил: «Когда как. На заседании Президиума Академии – кило?метр, иначе академик Виноградов морщиться будет. Ну, а на Новотульском заводе, конечно, километр, а то подумают, что зазнался Бардин» (цит. по: [Костомаров, Леонтьев 1966: 5])[81].

«Открытость» литературного языка внешним влияниям, активное освоение им средств, заимствуемых из иных подсистем данного языка (просторечия, диалектов, социальных и профессиональных жаргонов) или из других языков, свидетельствует о еще одной стороне языковой нормы – ее т о -лерантности к новшествам.

Правда, это требует определенных оговорок.

Далеко не всякое новшество входит в литературный язык, одобряется нормой. В процессе освоения иносистемных элементов норма играет роль фильтра: она пропускает в литературное употребление всё наиболее выразительное, коммуникативно необходимое и задерживает, отсеивает всё случайное, функционально излишнее. Но принципиальная возможность освоения того, что раньше не допускалось в состав нормативных средств, свидетельствует об определенной «терпимости» нормы к новому.

Говоря о принципиальной возможности освоения нормой новшеств, нельзя упускать из вида, что норма не только регистрируется словарями и грамматиками, но и реально воплощается в речи носителей языка – тех, чья речь может считаться образцовой, соответствующей нормативным требованиям. Однако, принадлежа к разным (хотя и преимущественно культурным) социальным слоям общества, говорящие с разной степенью терпимости относятся к нововведениям в языке. С учетом этого фактора можно говорить о некоей шкале толерантности, на одном полюсе которой располагаются оценки «консерваторов», неохотно соглашающихся с тем, что обновление нормы необходимо, а на другом – оценки их антиподов, «новаторов», которые с легкостью допускают в собственную речь новшества и не видят ничего страшного в том, чтобы эти новшества распространились и в общественном узусе.

Даже внутри однородной социальной группы и в идиолекте одного и того же носителя языка разные новшества оцениваются с разной степенью толерантности. Например, в интеллигентской среде преобладает мнение, что умеренное заимствование иноязычной лексики естественно и необходимо. Но заимствование некоторых групп слов вызывает резко отрицательную реакцию: таково, например, отношение опрошенных нами информантов из филологической и медицинской среды к англоязычным междометиям типа вау, упс или опс, которые распространились в последнее время, преимущественно в речи молодежи.

Для такой негативной оценки употребления в русской речи подобных иноязычных междометий есть и некоторые лингвистические основания. Дело в том, что разного рода «коммуникативная мелочь» – союзы, частицы, предикативные наречия и в особенности междометия – составляют наиболее специфичную и консервативную часть каждого национального языка и с трудом пропускают в свой круг «чужаков». Одно из редких исключений – заимствование русским языком междометия алло, которое представляет собой фонетическое видоизменение английского hallo(a). В его заимствовании была определенная коммуникативная необходимость, поскольку оно пришло к нам вместе с самим новым видом связи – телефоном. По-видимому, сходные причины объясняют заимствование «театральных» междометий бис и браво: они вошли в русский язык в составе театральной лексики и терминологии. Если таких причин нет, то иноязычные междометия, по-видимому, не имеют шансов закрепиться в общем употреблении[82].

В заключение следует сказать, что понятие толерантности применительно к языковой норме позволяет рассматривать норму не только как лингвистический, но и как социальный конструкт, на формирование которого оказывают влияние общественные предпочтения и запреты.

Речевые «неправильности»: социолингвистический аспект изучения[83]

Возникающие в речи «неправильности» обычно анализируются с точки зрения нормы, существующей в данное время в данном литературном языке.

Собственно нормативный взгляд на разного рода речевые ошибки и отклонения от языковой правильности может быть дополнен их социолингвистическим анализом. Суть его в том, чтобы квалифицировать (естественно, там, где это возможно) нарушения литературной нормы как возникающие в определенной социальной среде.

В данной статье рассматривается ряд фактов, относящихся к современной русской речи (и к недавнему прошлому русского языка), под углом их «социального происхождения». При этом сами языковые явления привлекаются к анализу в более или менее свободном порядке, – главное внимание обращается на социальную и профессиональную среду, которая порождает эти явления.

Такой подход, как кажется, полезен для осмысления механизма и перспектив развития литературного языка: общеизвестно, что многие факты литературной речи, вполне одобряемые современной нормой, в прошлом могли оцениваться как чуждые языковой традиции или просто как «неправильности».

Например, известный автор русской грамматики А. Н. Греч негативно оценивал – в первой трети XIX в. – формы колени вместо единственно правильной, по его мнению, формы колена. «Поезда вместо поезды ныне во всеобщем употреблении, но совершенно неправильно и неизвестно, на каком основании», – писал в заметке «Неправильности в современном разговорном, письменном и книжном русском языке» неизвестный автор, скрывшийся за инициалами «Н. Г.» (СПб., 1890. С. 18).

По свидетельству Корнея Чуковского, знаменитый юрист, академик Анатолий Федорович Кони возмущался употреблением наречия обязательно вместо непременно. «– Представьте себе, – говорил он, хватаясь за сердце, – иду я сегодня по Спасской и слышу: «Он обязательно набьет тебе морду!» Как вам это нравится? Человек сообщает другому, что кто-то любезно поколотит его!» [Чуковский 1982: 14]. Сам Чуковский признавался, что его коробит пришедшее из актерской среды прилагательное волнительный (и наречие волнительно) [Там же: 21-22].

Еще в начале прошлого века ревнителей чистоты и правильности русского языка выводил из себя глагол вылядеть (Вы сегодня прекрасно вылядите!), в котором они видели «незаконную» словообразовательную кальку с немецкого aussehen (см., например: [Огиенко 1915]). Александр Блок писал: «Нам кажется недопустимым, чтобы в пьесе, под которой подписано имя такого стилиста, как Сологуб, хотя бы и в ремарке встречалось выражение «вылядит хорошо»» (цит. по [Грановская 1996: 13]).

Примеры такого рода можно многократно умножить.

Некоторые из фактов, квалифицировавшихся на том или ином этапе развития литературного языка лингвистами как «неправильности», первоначально были характерны для определенной социальной или профессиональной среды и лишь спустя какое-то время распространялись среди других групп носителей языка. Это же характерно и для современного этапа развития русского языка.

Например, формы родительного падежа множественного числа существительных, обозначающих единицы различных физических величин (веса, мощности, напряжения и т. п.), не имеющие флексий: сто грамм, двести двадцать семь ватт, семьдесят пять вольт (вместо «положенных» по традиционной норме форм с флексией -ов), – возникли в технической среде и первоначально были признаком «технического» стиля, но не допускались литературной нормой. Например, Б. Н. Головин [Головин 1966: 61] запрещал форму (сто) грамм. Д. Э. Розенталь отмечает формы граммов и грамм как свидетельство к о л ебания нормы [Розенталь 1965: 103], а К. С. Горбачевич в книге 1971 года пишет: «Форма с нулевым окончанием в родительном падеже множественного числа слова грамм прочно завоевала право на существование», – и приводит многочисленные примеры, подтверждающие это мнение [Горбачевич 1971: 186]. Современный «Орфоэпический словарь русского языка» вводит понятие счетной формы (впервые счетная форма как особый падеж рассматривается в работе [Бидер и др. 1978: 38]), которое актуально для названий единиц измерения – существительных мужского рода с основами на твердый согласный. При указании количества какой-либо энергии или физической величины формы типа (5) вольт, (10) ампер, (100) ватт кодифицируются как нормативные. В иных же контекстах, где речь не идет о количестве, правильны только формы на -ов: «введение [как единиц измерения] вольтов, амперов, ваттов.» [ОС 1989: 670-671].

«Незаконное» причастие несгораемый, образованное, вопреки правилу, от непереходного глагола сгорать, возникло, по-видимому, в профессиональной среде пожарных, но впоследствии стало настолько распространенным в других слоях носителей языка, что сейчас было бы явным анахронизмом призывать к запрету этого слова.

Некоторые языковые факты не несут в своей структуре никаких особенностей, характеризующих ту или иную социальную среду, и лишь специальные лингвистические исследования могут указать на их происхождение, как это имеет место, например, в истории слов животрепещущий, двурушник, промокашка. Хотя по отношению к такого рода языковым фактам термин «неправильность» едва ли применим, в языке прошлого они воспринимались как новшества, шедшие вразрез с литературной традицией.

Как известно, слово животрепещущий первоначально было принадлежностью профессионального языка торговцев рыбой (животрепещущая рыба), «но уже в критике и публицистике 30-40-х гг. [XIX в.] выступает употребление слова в расширительном смысле: животрепещущая новость дня, животрепещущий опыт» [Сорокин 1965: 497]. Двурушником в языке нищих называли того, кто собирал милостыню обеими руками. В. В. Виноградов отмечает, что впервые в художественной литературе слова двурушник и двурушничать были употреблены В. В. Крестовским в «Петербургских трущобах» – при описании быта нищих, и приводит обширную цитату из этого произведения, иллюстрирующую употребление существительного и глагола [Виноградов 1994: 130].

Слово промокашка попало в общее употребление из школьного арго, и в словаре В. Долопчева оно отмечается как неправильность – вместо правильного словосочетания промокательная бумага [Долопчев 1909].

Естественно, далеко не всякий факт, характерный для словоупотребления той или иной социальной среды, может расширить сферу своего использования и проникнуть в общий речевой обиход. Например, многочисленные случаи нарушения современной акцентной нормы остаются локализованными в определенных группах носителей языка. К. С. Горбачевич отмечает акцентные профессионализмы типа а?лкоголь, агони?я (в речи врачей), астроно?м, ато?мный (в речи физиков) и др. [Горбачевич 1978: 59]. Сюда можно добавить прикус – у стоматологов, при?вод – в речи милицейских работников, про?гиб – в речи строителей, наркомани?я – в речи врачей, ка?учук – в речи химиков, со?зыв – в речи парламентариев и политиков, и мн. др.

Акцентные явления – одна из характерных примет, по которым опознаётся социально или профессионально специфичная речь. Например, яркой приметой речи милицейских работников, прокуроров, следователей служат два акцентных варианта: осу?жденный и возбужденное (дело). Интересно, что известный в прошлом юрист П. Сергеич (псевдоним П. С. Пороховщикова) отмечал накоренное ударение в глагольной форме возбу?дил как характерное для речи юристов конца XIX века [Сергеич 1960: 38].

В этой же профессиональной среде распространены такие формы, как срока?, сроко?в (Незаконно увеличиваются срока?пребывания подследственных в СИЗО; Постановление предусматривает сокращение сроко?в предварительного заключения. – Телевидение, 11.06.99, выступление заместителя министра юстиции России; эта же словоформа встречается и в речи заключенных, ср. в стилизованной песне Ю. Визбора: «Идут на север срока? огромные, Кого ни встретишь – у всех Указ…»), обыско?в (Прокуратура дала санкцию на проведение обыско?в в помещениях обеих фирм. – Телевидение, май 1999, в речи милицейского начальника).

Формы именительного падежа множественного числа существительных мужского рода с основой на согласный, имеющие ударную флексию -а? (-я?), как известно, широко распространены в речи представителей разных профессий. Систему ударных флексий в формах множественного числа обычно приобретают наиболее употребительные в данной профессии слова и термины: если юристы могут говорить о срока?х и обыска?х, то работники скорой помощи сетуют на то, что в иную ночь у них бывает по несколько вызово?в, военные укомплектовывают личный состав взводо?в, кулинары варят супа? и изготовляют торта?, строители закрепляют такелажные троса?, старатели недовольны задержкой зарплаты на прииска?х и т. п. (краткую справку об истории развития тенденции к распространению форм на -а? (-я?), данные массового социолингвистического обследования использования этих форм говорящими, а также перечень работ, посвященных этому языковому явлению, см. в [РЯДМО: 179-187]).

Профессионально ограниченными являются и некоторые другие особенности ударения, характерные для слов или словоформ. Так, накоренное ударение в словоформах све?рлишь, све?рлит, све?рлят,рассве?рлишь,рассве?рлит,рассве?рлят и др. характерно для речи рабочих, имеющих дело со слесарной и токарной обработкой металла. На текстильных фабриках работают мо?тальщицы – именно так называют эту профессию и сами мотальщицы, и те, кто близок к текстильному производству. А в цехах механических заводов стоят стро?гальные станки, на которых работают стро?гальщики, и такое ударение является единственно возможным в этой профессиональной среде (сказать здесь строга?льный станок, строга?льщик – значит обнаружить себя как «чужака»).

Помимо акцентных явлений, социально маркированными могут быть и некоторые факты словоупотребления и синтаксиса. При этом явления, характерные для той или иной социальной или профессиональной среды, находятся в разных отношениях с литературной нормой: одни резко контрастны ей (и принятым в литературном языке образцам), другие более или менее «эластично» входят в речевой обиход носителей литературного языка.

Так, источником языковых «неправильностей» (которые, однако, всё шире распространяются в речи) часто становятся чиновничья среда и среда военных. Отмечаемая современными словарями трудностей и неправильностей русской речи как яркая черта канцелярского стиля конструкция согласно + род. пад. существительного (согласно заявления) в военном языке употребляется как единственно возможная: согласно приказа, согласно указания вышестоящего начальника и т. п. Этот же профессиональный язык, как известно, стал источником распространения тенденции к несклонению топонимов на -о: под Нахабино, из Быково, до Переделкино и т. п., что уже стало почти нормой (во всяком случае, средства массовой информации, освещая события в Югославии в марте-июне 1999 года, писали о ситуации в Косово, о последних известиях из Косово, о том, что к Косово приковано внимание всех людей мира, и т. д.).

Из языка военных распространился в общее употребление глагол задействовать (первоначально, по-видимому, он употреблялся применительно к новым подразделениям, вводимым в военную операцию: задействовать все резервы, задействовать дивизию и т. п.), особенно активно используемый сейчас в языке административных документов и вообще характерный для речи чиновников.

Чиновничий язык порождает такие непривычные для традиционного литературного словоупотребления образования, как проговорить в значении 'обсудить' (Необходимо проговорить этот вопрос на совещании), обговорить как синоним всё того же общеупотребительного глагола обсудить (Обговорим это позднее), озадачить – в значении 'поставить перед кем-нибудь какую-либо задачу' (Главное – озадачить подчиненных, чтобы не болтались без дела), подвижка (Произошли подвижки по Югославии – из выступления В. С. Черномырдина), наработки (По этой проблеме у нас уже есть некоторые наработки), конкретика (Документ важный, но надо наполнить его конкретикой, применить к реальным ситуациям в разных префектурах Москвы – Телевидение, июнь 1999, из выступления сотрудника Московской мэрии) и нек. др.

Не все из перечисленных фактов представляют собой прямое нарушение литературной нормы, тем не менее, все они находятся (пока?) вне «нормативного поля» и осознаются как характерные для узуса людей из определенной социальной среды.

Несколько иначе обстоит дело с многочисленными жаргонизмами, проникающими в литературный оборот. Хотя источник их распространения весьма определенен – это уголовная или полууголовная среда, представители теневого бизнеса и т. п., – едва ли можно утверждать, что такие слова, как крутой (парень), разборка, наехать (на кого-либо), тусовка, баксы, беспредел и т. п. ограничены в своем употреблении именно указанными социальными группами. Напротив, такого рода лексика активно используется в устно-разговорной разновидности литературного языка, в языке средств массовой информации. Она формирует так называемый общий жаргон – языковое образование, составляющее, по-видимому, часть словаря, используемого носителями современного литературного языка (о сущности общего жаргона, его функциях и лингвистическом статусе см. в работе [Ермакова, Земская, Розина 1999]; в книге [Розина 2005] дана подробная характеристика этого языкового образования, которое автор называет общим сленгом. Как известно, понятие общего сленга используется также при описании современного состояния других национальных языков, например, американского варианта английского языка, французского языка, – см. об этом [Швейцер 1983; Хорошева 1998]).

Современная социальная и языковая ситуация в российском обществе такова, что жаргонные лексические элементы, подобные перечисленным выше, не только не осуждаются носителями литературного языка, но и активно вовлекаются в речевой оборот. Их вхождение в литературный обиход, несомненно, нарушает культурную традицию, но, по-видимому, не нарушает языковую норму, даже если иметь в виду норму стилистическую: слова общего жаргона, как правило, стилистически маркированы и употребляются носителями литературного языка лишь в определенных ситуациях (обычно – при непринужденном общении в «своем» кругу).

В заключение отметим, что данная заметка содержит лишь постановку вопроса о возможности социолингвистической интерпретации речевых «неправильностей» и намечает типы языковых явлений, которые могут быть таким образом интерпретированы. Более или менее полное описание «неправильностей», встречающихся в современной русской речи, под социальным углом зрения – задача самостоятельного исследования (а возможно, и специального словаря, который содержал бы «социальную паспортизацию» речевых ошибок). Отдельной, но лингвистически весьма содержательной задачей является задача обнаружения среди подобных «неправильностей» своего рода «точек роста», то есть таких явлений, которые свидетельствуют об определенных тенденциях в развитии языка; подробнее об этом см. [Гловинская 1996] и книги [Современный русский язык 2008; Современный русский язык, в печати].

Об одном типе нарушений синтаксической нормы[84]

В современной речевой практике наблюдаются многочисленные и разнообразные случаи отклонения от традиционной синтаксической нормы. Вот некоторые из них:

– так называемое согласование по смыслу – согласование сказуемого по модели множественного числа с подлежащим, выраженным существительными большинство, множество,ряд, часть, а также существительными, обозначающими различные множества, – типа молодежь, правительство, армия (большинство солдат обеспечены… вместо …обеспечено; ряд примеров свидетельствуют… вместо …свидетельствует; часть студентов не сдали зачет вместо не сдала; – см. об этом, в частности [Розенталь 1986; Розенталь, Теленкова 1987; Mullen 1967]);

– замена падежного управления предложно-падежным (указывать о чем вместо указывать что, факты о чем вместо факты чего, пункт по прокату видеотехники вместо пункт проката видеотехники, опыт в работе вместо опыт работы, уделять время на что вместо уделять время чему, ср.: уделять время на создание пунктов питания ит. п., – см. об этом, в частности [Золотова 1974; Гловинская 1996]);

– замена одного типа предложно-падежного управления другим (соревнования по бегу вместо соревнования в беге, погрузка топлива на Финляндию вместо погрузка топлива для Финляндии ит.п. – см. об этом [Шведова 1964, 1966; Золотова 1974; РЯиСО, III]);

– замена управляемого существительного управляемым глагольным инфинитивом (бесполезность уговаривать вместо бесполезность уговоров, подстрекать развертывать борьбу вместо подстрекать к развертыванию борьбы и т. п. (см. [Ицкович 1974, 1982]);

– употребление некоторых переходных глаголов без прямого дополнения (переживать вместо переживать что, осознать вместо осознать что (см. [Чурилова 1974]; ср. Многие заключенные осознали и могут теперь претендовать на досрочное освобождение – из газет 1990-х годов) и др.

Эта заметка посвящена одному из часто встречающихся в современной устной и письменной речи синтаксическому явлению, а именно, постановке общего управляемого имени или именной группы при двух (обычно) или (реже) нескольких разноуправляющих предикатах – глаголах или отглагольных существительных, образующих сочинительную конструкцию, например: организовать и руководить оркестром – при нормативном: организовать оркестр (вин. п.) и руководить им (твор. п.). Это несомненное нарушение синтаксической нормы обращает на себя внимание вследствие его чрезвычайной распространенности (главным образом в языке средств массовой информации).

На первый взгляд кажется, что эту синтаксическую неправильность следует трактовать как результат «давления семантики на синтаксис» [Апресян 1967: 27-29], когда «слова одного семантического класса стремятся объединиться одним типом связи с подчиненным (управляемым) словом» [Панов 1962: 73]: близкие по значению глаголы или отглагольные имена существительные приобретают и общую падежную или предложно-падежную форму управляемой именной группы. Сама семантическая близость может при этом иметь разные пределы – от синонимии или квазисинонимии предикатов – членов сочинительной конструкции до их тематической общности. Ср.: обвинять и осуждать соседей за бесконечные скандалы (при нормативном: обвинять соседей в бесконечных скандалах и осуждать их за эти скандалы); отмечать и реагировать на недостатки в работе (при нормативном: отмечать недостатки в работе и реагировать на них); контролировать и спрашивать с подчиненных своевременное выполнение плана (при нормативном: контролировать подчиненных и спрашивать с них своевременное выполнение плана); прием и собеседование с абитуриентами – по вторникам с 10-ти до 13-ти (при нормативном: прием абитуриентов и собеседование с ними); Организован штаб по профилактике и борьбе с птичьим гриппом (Эхо Москвы, 09.03.06) – при нормативном: …штаб по профилактике птичьего гриппа и борьбе с ним и т. п.

Однако наблюдения показывают, что подобные отклонения от синтаксической нормы могут происходить и при существенных семантических различиях сочиняемых предикатов и даже при принадлежности их к разным тематическим классам лексики. Ср. следующие примеры из современных средств массовой информации:

Необходимо отмечать и реагировать на недостатки в работе (Радио «Россия», февраль 2004 г.)

при нормативном отмечать недостатки в работе и реагировать на них; заметим, что, помимо существенной разницы в значениях глаголов отмечать и реагировать, у этих действий могут быть разные субъекты: отмечают недостатки одни, а реагируют на них другие;

… в принятом Федеральным собранием законе свобода людей образовывать и участвовать в деятельности НПО [= неправительственных организаций] под запрет не ставится… (С. Лавров [министр иностр. дел]. – Новые известия, 18.01.06) – ср.: образовывать НПО и участвовать в их деятельности;

… они или входили, или были причастны к преступной группировке (НТВ, 14.07.05) – ср.: или входили в преступную группировку, или были причастны к ней;

Кто-то напал и ударил по голове ее сына Павла… (ТВ, Первый канал, 14.11.06) – ср.: напал на сына и ударил его по голове.

При этом говорящих в радио– или телеэфире и пишущих в газете не останавливает то обстоятельство, что сочиняемые предикаты могут быть и по смыслу, и по синтаксическим свойствам весьма неоднородны, и в результате общая управляемая именная группа оказывается при таких парах предикатов, первый из которых требует выражения при себе семантического субъекта в форме подлежащего (то есть в виде существительного в именительном падеже), а второй – в форме дополнения, то есть в виде косвенного падежа существительного или в виде предложно-падежного словосочетания:

… почему в Москве разразился и кто виноват в энергетическом кризисе (ТВЦ, 30.05.2005); ср.:разразился энергетический кризис (им. пад.) и (быть) виноватым в энергетическом кризисе (предл. пад.);

… взят под стражу и предъявлено обвинение еще одному офицеру из танкового училища в Челябинске (ТВ, конец января 2006 г.); ср.: еще один офицер (им. пад.) взят под стражу и предъявлено обвинение еще одному офицеру (дат. пад.);

Были арестованы и предъявлены обвинения еще двум подозреваемым (Радио «Россия», февраль 2006); ср.: были арестованы два подозреваемых (им. пад.) и предъявлены обвинения двум подозреваемым (дат. пад.).

Во всех без исключения случаях унификация управления происходит под влиянием правого члена группы сочиняемых разноуправляющих предикатов – форма управляемой именной группы диктуется синтаксическими свойствами этого члена сочинительной конструкции: Олег Лундстрем организовал и руководил оркестром, но не: … организовал и руководил оркестр; опека и забота о детях, но не опека и забота детей[85].

Рассмотренные примеры нарушения синтаксической нормы, конечно же, следует интерпретировать как «неправильности», как результат отклонения от моделей синтаксического управления. Но в речевом явлении, которое отражено в этих примерах, можно видеть и определенную тенденцию развития системы глагольного и именного управления, своего рода «точку роста»: при разноуправляющих предикатах, попадающих в сочинительную конструкцию, часть носителей русского языка предпочитает использовать общую управляемую именную группу, а не разные (как того требуют модели управления сочиняемых предикатов). Возрастающая частотность этих синтаксических «неправильностей» не только в устно-разговорной, но и в книжно-письменной речи свидетельствует о несомненном развитии указанной тенденции – в ущерб традиционной литературной норме.

Лексические способы нормативного выражения смысла 'часть целого' в русском языке[86]

Отношение «часть – целое» – одна из фундаментальных категорий, характеризующих материальный и духовный мир. Подавляющее большинство объектов физической и интеллектуальной природы имеет структуру, в которой реально или потенциально выделимы части, в совокупности составляющие целое. У дерева есть корни, ствол, ветви; у человека – голова, туловище, руки, ноги; дом имеет фундамент, стены и крышу; велосипед – раму, колёса, руль, передачу, педали; пальто – полы, воротник, рукава и т. д. Мы можем говорить о постулатах и доказательствах, составляющих некую научную теорию, о компонентах архитектурного проекта, фрагментах картины, обрывках воспоминаний и т. п.

Во всех этих случаях в явном или неявном виде выступает отношение «целое и его части». Связь части с целым имеет разную природу и различное языковое выражение.

Р. Якобсон считал это отношение лингвистически релевантным и утверждал: «Постоянное внимание к разнообразным формам отношений между целым и частью поможет шире раздвинуть рамки нашей науки» [Якобсон 1985: 305].

В данной статье мы сосредоточим внимание на способах выражения смысла 'часть целого' применительно к двум классам объектов: (а) имеющим пространственную протяженность и (б) имеющим временную протяженность.

Первый класс делится на следующие подклассы:

1) природные объекты: лес, гора, дерево, растение, озеро и т. п.;

2) артефакты: автомобиль, книга, станок, шоссе и т. п.;

3) человек и животное в их физической сущности (тело человека и животного и части тела): голова, рука, нога, лапа и т. п.

Класс объектов, имеющих временную протяженность, делится на два подкласса:

1) периоды времени: век, год, месяц, неделя, сутки, день, час, минута, секунда ит.п.; ср. такие обозначения частей временных отрезков, как начало века, конец года, середина месяца, полдень, вечер, четверть часа, полминуты, доля секунды ит.п.;

2) этапы развивающихся во времени процессов: ср. сочетания типа начало химической реакции, ступень эволюции, кульминация события, вершина карьеры и т. п.

По отношению к большинству объектов материального мира целое интуитивно мыслится как нечто, ограниченное физическими пределами: дом, человек, дерево, телевизор и т. п. Такое «нечто» может быть и внутри другого объекта, то есть составлять его часть, но при этом также иметь физические границы: комната, пещера, сердце, карбюратор (автомобиля), ствол, транзистор – и, в свою очередь, делиться (или предполагать деление) на части: ср. стены комнаты, свод пещеры, клапан сердца, сердцевина ствола и т. п. Подобная «многоступенчатость» проявления отношений между целым и его частями весьма характерна для устройства объектов природы, артефактов и предметов физического мира.

Между двумя указанными классами объектов, которые могут рассматриваться с точки зрения отношения «часть – целое», есть одно весьма существенное различие. Объекты, имеющие пространственную протяженность, дискретны, физически отграничены друг от друга; ср. такие объекты, которые могут мыслиться как целое, имеющее части: гора (вершина, склон, подножие горы), берёза (корни, ствол, ветки березы), медведь (морда, шкура, лапа медведя), шкаф (стенки, дверца шкафа) и т. п.

Время же недискретно, континуально, и только человеческое сознание может выделить в нём какие-то части, опираясь на определенные закономерности в чередовании временных фаз: часть года (весна, лето, осень, зима), часть суток (утро, день, вечер, ночь), начало, середина, конец протяженных во времени процессов и т. д.

Хотя у человека нет «органа, специализированного на восприятие времени», у него «есть чувство времени. Оно порождено восприятием изменений в мире. Его основной источник – космическое время – смена времен дня и сезонов года» [Арутюнова 1997: 51]. На оси времени мы можем выделять определенные отрезки, части, но эти части принципиально отличны от частей тех объектов, которые принадлежат материальному миру.

Логически отношение «часть – целое» характеризуется следующей зависимостью: если p (1) – часть W, то должны быть p (2), p (3), . „, p (i), которые также являются частями W и в совокупности составляют W как целое; часть не может быть равной целому.

Отношение «часть—целое» и природа вещей

Природа частей, составляющих целое, может быть весьма различной; это относится и к самому целому.

Части могут быть количественно определенными и количественно неопределенными, неотторгаемыми и отторгаемыми, составлять органическое целое с другими частями или быть достаточно автономными, иметь определенные функции или не нести никакой функциональной нагрузки, быть материальными и нематериальными.

Приведем примеры частей целого, соответствующих каждой паре названных признаков:

1) количественно определенные части: половина, треть, четверть, десятина, сотка, осьмушка и др.; количественно неопределенные: доля, кусок, порция, сегмент, фрагмент, компонент, часть, частица и др.;

2) неотторгаемые части: верх, низ, край, середина, поверхность, сторона и др., ср.: верх шкафа, низ колонны, край скатерти, середина площади, поверхность озера, левая сторона зала; отторгаемые части: ветка (дерева), ножка (стула), крыша (дома), подошва (сапога) – ср. подошва горы, где слово подошва обозначает неотторгаемую часть целого – горы;

3) части, составляющие органическое единство с целым: кисть руки, верхушка ели, дно кастрюли ит.п.; относительно автономные части: ножка (стула), капот (автомобиля), ящики (письменного стола) и т. п.

4) части, имеющие определенную функцию: корни (дуба), ковш (экскаватора), лезвие (ножа), сердце (спортсмена), хобот (слона) ит.п.; функционально неопределенные: гребень (волны), опушка (леса), обочина (дороги), кромка (льдины) и т. п.

5) части материальные: долька (лимона), кусок (проволоки), обрывок (веревки), обод (колеса), стены (дома), хвост (собаки) ит.п. – и нематериальные: прорезь (прицела), разрез (платья); доля секунды, четверть века, полгода и т. п.

Перечисленные признаки – пересекающиеся: одна и та же часть может быть количественно определенной, отторгаемой, материальной и иметь какую-либо функцию или же, напротив, количественно неопределенной, принципиально неотделимой от целого, функционально не нагруженной, нематериальной и т. д. Легко видеть наиболее естественно сочетающиеся признаки: например, относительно автономными, отторгаемыми, материально выраженными и функционально нагруженными являются главным образом части артефактов – машин, механизмов, приборов, устройств, приспособлений ит. п.; ср.: крышка чайника, фара автомобиля, гусеницы танка, окуляры микроскопа и др. Неотторгаемыми, составляющими органическое единство с целым, функционально неопределенными чаще оказываются части природных объектов; ср.: вершина горы, опушка леса, склон холма, дно озера и т. п.

Части целого могут различаться по своему «происхождению». Одни – следствие естественного, положенного по природе вещей членения объекта на составляющие: гора состоит из подножия, склонов, вершины; дерево – из корней, ствола, кроны; тело человека – из туловища, головы, конечностей и т. д. Другие возникают в результате деятельности человека, направленной на создание каких-либо объектов: таковы части строений, машин, приборов и др. Третьи – результат действия деструктивных сил, стихийных или сознательно направленных; ср.: осколки (бутылки), обломок (кирпича), обрезок (доски) и т. п.

Как правило, разные части артефактов имеют разные функции и неоднородны по структуре: крышка и носик чайника, цоколь, колба и нить накаливания – у электролампы, бумажные листы и переплет или обложка – у книги и т. п.

Части, возникающие в результате деструкции предмета, обычно более или менее однородны по структуре и функционально неопределенны: крошки (батона, сухарей), обрывки (газеты), огрызок (яблока) и т. п.

Слова целое и часть в русском языке

От смыслов 'целое' и 'часть' следует отличать слова целое и часть. Слово целое в русском языке имеет форму только единственного числа[87] и употребляется в ограниченном наборе контекстов – типа: единое целое; Теория представляет собой стройное целое и т.п., в которых подчеркивается монолитность, неделимость того, что характеризуется как целое[88]. Это соответствует и словарным толкованиям слова целое: «то, что представляет собой нечто единое, нераздельное, монолитное, в противоп. части» [СУ, IV: 1210]; «совокупность чего-либо как нечто единое» [MAC, IV: 638]; «нечто единое, нераздельное» [СОШ 1997: 873].

Между тем, типичные объекты, к которым применимо понятие «целое», как раз имеют составные части, на которые это целое членится (фактически или потенциально). Таково, например, тело человека и других живых существ, многие природные объекты, различные механизмы, устройства, машины ит.п. В своих основных функциях они проявляют себя действительно как нечто единое и даже неделимое, но это не исключает того факта, что осуществление этих функций происходит благодаря действию и взаимодействию частей целого – органов и тканей тела, корней и ветвей деревьев, деталей машин и механизмов и т. д.

Смысл 'целое' актуализуется тогда, когда мы можем говорить о составных частях этого целого; тем самым понятие целого не абсолютно, а относительно. Лишь имея в виду это обстоятельство, мы можем осознавать как целое тело человека, автомобиль, самолет, доменную печь, телевизор и т. п. Если же мы, например, сопоставляем эти предметы друг с другом безотносительно к их структуре, скажем, по их функциям (автомобиль – чтобы ездить по земле, самолет – чтобы летать по воздуху, доменная печь – чтобы выплавлять сталь и т. д.), то понятие целого неактуально, во всяком случае, оно никак не проявляет себя в высказываниях, включающих имена названных предметов. Ср.: ехали на автомобиле, прилетел ночным самолетом, задули новую доменную печь, телевизор опять не работает и т. п. (в отличие от контекстов типа кабина автомобиля, крыло самолета, горн доменной печи, экран телевизора и т. п.).

Из этих примеров видно, что смысл 'целое' и слово целое во многом различны: смысл 'целое' важен при характеристике тех или иных объектов как состоящих из определенных частей, а слово целое употребляется так, что исключает какое-либо представление о «частичности» тех объектов, к которым это слово применимо.

Как кажется, между смыслом 'часть' и словом часть такой большой разницы нет.

Имеющиеся словарные толкования слова часть едва ли можно признать удовлетворительными, так как они содержат компонент 'доля' (ср.: «доля целого» – [СУ] и [MAC], «доля, отдельная единица, на которые подразделяется целое» – [СОШ 1997]), а слово доля толкуется как «часть чего-н.» [СУ; СОШ 1997] или «часть целого» [MAC]; налицо логический круг.

По всей видимости, смысл 'часть (Y-а)' целесообразно считать базовым, элементарным[89] и потому неразложимым на составные компоненты, а слова типа доля, кусок, фрагмент и под. толковать с его помощью. Слово часть в основном своем значении равно смыслу 'часть' (ср. сочетания типа часть целого, верхняя часть яблока, разрезать веревку на части и т. п.), в других же значениях его толкования могут содержать иные смысловые компоненты: 'предмет как составной элемент чего-либо (организма, машины)' – голова и другие части тела человека; запасные части автомобиля; 'раздел литературного или музыкального произведения' – роман в трех частях; вторая часть сюиты; 'отдел учреждения' – учебная часть и т. п.

Хотя и в производных своих значениях слово часть сохраняет указание на связь с неким целым, в наиболее «чистом» виде эта связь ощущается в первичном, прямом значении этого слова.

Между тем, типичные части какого-либо типичного целого могут иметь в языке такие формы обозначения, которые эксплицитно не указывают на то, что данный объект является частью другого объекта, – информация об этом может содержаться лишь в толковании слов, но не в каких-либо внешних показателях (например, аффиксах). Ср. названия частей тела: голова, рука, нога, спина и под. – то, что они являются обозначениями частей целого (тела человека или животного), «встроено» в их значения; в толковых словарях описание прямых значений этих слов осуществляется с помощью смыслового компонента 'часть'. Экспликация же того факта, что они обозначают части тела, может происходить при построении генитивных и атрибутивных конструкций, указывающих на характер «целого», которое состоит из частей, а также в предикативных конструкциях, описывающих строение тела человека или животного: голова собаки (собачья голова), ноги слона, рука сестры (сестрина рука), спина грузчика; Тело кенгуру состоит из маленькой головы, короткого туловища, длинных и сильных задних ног и слабых передних и т. п.

Таковы же – с точки зрения неэксплицитности выражения смысла 'часть целого' – слова горлышко, деталь, дно, доля, компонент, край, крыша, кусок, ножка, подошва, сегмент, сердцевина, ствол, стебель, стена, фрагмент, фундамент, элемент и др.

С другой стороны, существуют и такие однословные наименования типичных частей целого, которые в самой своей морфемно-словообразовательной структуре содержат указание на принадлежность обозначаемого объекта некоему целому или на отторжение от этого целого. Это, например, префиксальные, суффиксально-префиксальные и суффиксальные существительные типа ответвление, отросток, отрывок, отрезок, обрывок, очистки; выдержка (из доклада), выход (стоять у выхода), выписка (читать выписку из протокола), вырезка (приготовить жаркое из вырезки) и др.

Способы выражения смысла 'часть целого' в русском языке

Смысл 'часть целого' может получать выражение в актах номинации и в актах предикации. В актах номинации участвуют номинативные единицы, в актах предикации – предикаты и их актанты.

Под номинативными единицами в нашем случае имеются в виду (1) слова, значения (толкования) которых содержат семантические компоненты 'часть' и 'целое'; (2) слова, которые не только своим значением, но и морфемно-словообразовательной структурой указывают на отношение «часть – целое»: обрубок, вырезка, отросток и т. п.; (3) сочетания слов, беспредложные и предложные, обозначающие это отношение (типа крышка чайника, дверца от шкафа, фара к «Жигулям», книжный переплет и т. п.).

Типичными предикатами, обозначающими отношение «целое и его части», являются глаголы составлять (Введение, три главы и заключение составляют текст диссертации), состоять (Книга состоит из двух частей), иметь (Карабин имеет съемный штык), быть (У моржа есть два клыка; У этого автомобиля две ведущие оси), входить (В работу входят два приложения), подразделяться, делиться (Симфония подразделяется (делится) на шесть частей) и нек. др.

В этой статье мы кратко рассмотрим лишь некоторые, наиболее типичные номинативные единицы первой группы.

Типы слов, обозначающих части целого

Сама природа «частичности» различна. Как мы пытались показать выше, часть может мыслиться как принципиально неотделимая от предмета, как составляющая с ним органическое единство, как орган или ткань живого организма, как фрагмент природного объекта, как деталь машины, прибора, механизма ит.д. В зависимости от этого можно подразделить слова, обозначающие часть целого, на несколько групп:

1) стандартные обозначения количественно определенных частей целого;

2) стандартные обозначения количественно неопределенных частей целого;

3) обозначения неотторгаемых частей целого;

4) обозначения относительно автономных частей целого;

5) обозначения пустот.

Рассмотрим слова каждой из этих групп, приводя словарные толкования их значений и иллюстративные примеры.

Стандартные обозначения количественно определенных частей целого

Имеются в виду слова, обозначающие определенные доли предметов: половина, половинка, треть, четверть, четвертушка, четвертка, десятина, сотка и др. Толкования этих слов обычно содержат смысловой компонент 'часть' или его аналог – слово, которое может быть истолковано с помощью компонента 'часть'. Ср., например, толкование слова половина:

ПОЛОВИНА … 1. Одна из двух равных частей, вместе составляющих целое. П. яблока. П. дела сделана. П. комнаты. П. лета прошла. Первая п. игры (в спорте) [СОШ 1997].

В современной русской речи встречаются ненормативные сочетания большая половина, меньшая половина, противоречащие по смыслу приведенному толкованию. Надо сказать, однако, что релевантный для данного значения слова половина смысл 'одна из двух частей' сохраняется и при таком употреблении слова.

Идея разделенности надвое присутствует в значении словообразовательных производных половинка (обе половинки яблока), половинный (в половинном размере, то есть равном одной второй части), а также фразеологизма половина на половину, синонимичного наречиям поровну, пополам (ср.: поделить добычу половина на половину)[90].

Существительное четверть толкуется в словарях как «четвертая часть целого. Ч. часа. Ч. года»[91] [СОШ 1997]. Оно употребляется также для обозначения четвертой части учебного года (отметки за четверть), старой русской меры (четверть вина – емкость, равная четвертой части ведра) и как название обиходной меры длины, равной расстоянию между кончиками большого и среднего пальцев широко раздвинутой кисти (одна четвертая часть аршина).

От основы четверт-, производной от количественного прилагательного четвертый, образованы и другие слова, обозначающие четвертую часть чего-либо: четвертушка, четвертинка, четвертка, четвертная.

Четвертушка, как следует из словарных толкований, – это «четвертая часть чего-н.» [СОШ 1997], однако сочетаемость этого слова ограничена: оно употребляется преимущественно при обозначении четвертой части каких-либо видов хлеба (четвертушка буханки, батона) и листов бумаги (устаревшее выражение четвертушка бумаги обозначает четвертую часть стандартного писчего листа). В сочетании с названиями других видов предметов употребление слова четвертушка в современном русском языке менее обычно или невозможно.

Слово четвертинка употребительно лишь в одном из нескольких фиксируемых словарями значений – «бутылка водки емкостью в четверть литра»; малоупотребительно слово четвертка в значении «четверть фунта» (четвертка табаку, четвертка чаю); устаревшее просторечное слово четвертак толкуется в словарях как «двадцать пять копеек» и при таком толковании не соотносится со смыслом 'часть целого', однако нетрудно догадаться, что двадцать пять копеек составляют четвертую часть рубля. В «денежном» смысле употреблялось и ныне устарелое просторечное субстантивированное существительное четвертная – двадцать пять рублей (то есть четвертая часть сотни рублей).

Еще одно слово, обозначающее, подобно четверти, долю, кратную одной второй, – восьмушка и его фонетический вариант осьмушка. Оно обозначает восьмую часть фунта, выступая главным образом в сочетании восьмушка табаку и восьмушка чаю, и восьмую часть бумажного листа.

Стандартным обозначением количественно определенной части целого является также слово треть, которое, однако, не столь продуктивно в отношении словообразовательных и семантических производных, как слова половина и четверть. Слово сочетается с названиями любых поддающихся количественному измерению объектов, в том числе с названиями отрезков времени и частей пространства; ср.: первая треть мачты (столба), прочитал треть книги, две трети пути, одна треть года (суток) и т. п.

На основе числительных созданы также слова десятина и сотка, употребляющиеся применительно к мерам земельной площади (другие значения – например, значение слова десятина – «в католических странах: налог в пользу церкви в размере одной десятой части дохода», фиксируемое Словарем Ушакова, сотка в значении «сотая часть какой-нибудь меры», по-видимому, окончательно устарели).

Стандартные обозначения количественно неопределенных частей целого

К этой лексико-семантической группе относятся слова, обозначающие такие части предметов, которые могут находиться в разных количественных отношениях с целым: доля, компонент, кусок, участок, фрагмент, само слово часть и нек. др. Очевидно, что каждое из этих слов обозначает такую часть предмета (а в некоторых случаях еще и времени и пространства), которая может быть количественно различной в зависимости от ситуации (ср. со словами предыдущей группы, значения которых указывают на постоянное соотношение с целым: один к двум (половина), один к трем (треть), один к четырем (четверть) и т. д.).

В толкованиях этих слов присутствует компонент 'часть' или какой-либо его синоним, который в своем толковании содержит компонент 'часть'. Ср. (толкования даны по [СОШ 1997]:

ДОЛЯ – часть чего-л. Разделить на равные доли;

КОМПОНЕНТ – составная часть чего-л.;

КУСОК – 1. Отдельная часть чего-л. (отломанная, отрезанная). К. хлеба. К. земли. К. мяса. 2. перен. Часть чего-л., отрезок. К. диссертации. Целый к. жизни;

УЧАСТОК – 1. Отдельная часть какой-л. поверхности, пути. У. трассы. 2. Часть земельной площади, занятая чем-н. или предназначенная для чего-н. Земельный у Лесной у Садовый у.;

ФРАГМЕНТ – 1. Отрывок текста, художественного, музыкального произведения. Ф. романа. Ф. картины. 2. Обломок, остаток древнего произведения искусства. Скульптура сохранилась лишь во фрагментах.

Фигурирующие в этих толкованиях компоненты 'отрезок', 'отрывок', 'обломок', 'остаток' в качестве самостоятельных лексем толкуются через смыслы 'часть' и 'кусок': ОБЛОМОК – отбитый или отломившийся кусок чего-н.; ОСТАТОК – оставшаяся часть чего-л.; ОТРЕЗОК – небольшой отрезанный кусок чего-л., измеряемого в пространстве или во времени; ОТРЫВОК – часть, выделенная из какого-н. произведения, из повествования.

Обозначения неотторгаемых частей целого

Материальные предметы, как природного происхождения, так и артефакты, могут иметь поверхность, верх, низ, левую и правую стороны, середину, конец и другие части, которые неотторгаемы от предмета: поверхность озера, верх шкафа, низ колонны, левая сторона улицы, середина круга, конец веревки и т. п.

Помимо неспецифических обозначений частей какого-либо объекта (только что указанного типа), которые более или менее свободно сочетаются с названиями разнообразных предметов (ср.: поверхность стола, реки, дороги, озера..; верх дома, стены, горы, колонны..; середина круга, бумажного листа, циферблата, площади), – подобные неотторгаемые части в ряде случаев могут иметь весьма идиоматичные номинации. Эти номинации называют часть ограниченного класса объектов, а в некоторых случаях – образующих весьма небольшие группы. Имеются в виду номинации типа верховье, низовье, исток, устье – только у реки или, реже, у ручья; стрежень, стремнина – только у реки, да и то не у всякой, а преимущественно большой и полноводной; подножие, подошва, склон – у горы или холма; опушка – у леса, рощи, бора; лезвие – ножа, бритвы, топора, кинжала, финки, сабли и других режущих инструментов и т. п.

Слова, обозначающие неотторгаемые части предметов, в словарях обычно толкуются с помощью смыслового компонента 'часть', например:

ВЕРХ … 1. Наиболее высокая, расположенная над другими часть чего-н.; НИЗ … 1. Часть предмета, ближайшая к основанию, а также само основание ВЕРШИНА … Самый верх, верхняя часть (горы, дерева ит. п.) ВЕРХОВЬЕ …Часть реки, близкая к ее истокам, а также прилегающая к ней местность ДНО … 2. Нижняя часть углубления, выемки. Д.колодца. Д. котлована (толкования приведены по [СОШ 1997]).

Типичными обозначениями неотторгаемых частей являются слова край и кромка. Казалось бы, этому нашему утверждению противоречит факт сочетаемости этих слов с предикатами, указывающими на возможность отделения части от целого: Край льдины обломился; обрезать кромку и т. п. Однако ситуация отделения от предмета кромки или края не означает уничтожения таких частей: край (кромка) остается у предмета – льдины, куска материи и др. – и после отделения какой-либо «краевой» его части до тех пор, пока существует предмет (невозможно представить себе льдину, у которой нет края). Сочетания же отсечь (дракону) голову, отломать (у игрушечного автомобиля} дверцу и под. описывают ситуации, когда дракон остается без головы, а автомобиль без дверцы.

С помощью слова край в словарях толкуется слово лезвие: «острый край режущего, рубящего орудия» [СОШ 1997]. Тот факт, что эта часть неотторгаема, проявляется в сочетаемости слова лезвие: лезвие можно наточить, затупить, зазубрить, но, по-видимому, нельзя «лезвие отломить». В отличие от этого, острие можно отломить или обломить, но это слово и толкуется не через компонент 'край', а через компонент 'конец' (ср. в [СОШ 1997]: «… острый, режущий конец…»).

Смысловой компонент 'часть' используется в толковании слов, обозначающих «срединные» области предметов: середина, середка, сердцевина, стрежень, стремнина и нек. др. (Читатель может убедиться в этом сам, обратившись к соответствующим словарным толкованиям).

Обозначения относительно автономных частей целого

Эти обозначения можно разделить на три основные группы; их порядок отражает убывание степени относительной автономности частей целого: 1) части артефактов – сооружений, машин, механизмов ит.п.; 2) части тела человека и животного (органы, ткани); 3) части природных объектов, а также плодов растений (части других природных объектов – гор, лесов, озер, рек и т. п., как мы пытались показать выше, чаще всего являются неотторгаемыми: подножие, вершина, исток, устье, опушка и т. п.).

1) Части артефактов.

Части сооружений: крыша, стены, фундамент (дома, здания).

Части бытовых вещей: ножка (стула, стола), спинка (кровати, стула), валик (дивана), носик, крышка (чайника), дверца (шкафа, холодильника), дужки (очков) и т. п.

Части машин, механизмов: колесо, рама, руль, фара (автомобиля, велосипеда), штурвал (судна, самолета, комбайна), суппорт, станина (токарного станка), карбюратор, поршень, цилиндр (мотора) и т. п.

Части приборов: окуляры (микроскопа, бинокля), объектив (фотоаппарата), корпус, стрелки, циферблат (часов, компаса), экран (телевизора, компьютера) и т. п.

Части орудий труда, части оружия: топорище, ручка, рукоятка (ножа), черенок (лопаты), ствол, затвор, прицел, приклад (винтовки, карабина, автомата), эфес (сабли), лафет (орудия) и т. п.

Части этого рода могут быть отделены от предмета, и это обстоятельство обусловливает относительную свободу синтаксической сочетаемости наименований частей с зависимыми, обозначающими сам предмет: фара автомобиля, фара от автомобиля, автомобильная фара, фара к автомобилю и т. п.

2) Части тела человека и животного.

Обозначения частей тела человека и животного неоднократно становились объектом внимания исследователей ввиду коммуникативной важности для говорящих самих этих обозначений, их частотности в речи, а также ввиду неординарности их семантики и, в частности, способности служить базой для формирования многообразных переносных значений, сложных коннотативных смыслов, фразеологических оборотов и т. п. (см., в частности, работу [Иорданская 2004]). Нас в данной статье интересует вопрос о том, как толкуются (или должны толковаться) слова, обозначающие части тела человека и животного, в их прямых значениях.

Критерием отнесения слова к лексической группе, обладающей интегральным семантическим признаком 'часть тела', является наличие в толковании такого слова компонента 'часть' или его аналога, который может быть истолкован с помощью смыслового компонента 'часть'.

Одним из таких аналогов является слово орган, которое в словарных толкованиях определяется с помощью компонента 'часть', например:

«ОРГАН … 1. Часть организма, имеющая определенное строение и специальное назначение» [СОШ 1997]; «ОРГАН …

1. Часть животного или растительного организма, выполняющая определенную функцию» [MAC].

Приведем примеры некоторых словарных толкований частей тела человека и животного с использованием смысловых компонентов 'часть' и 'орган':

«ГОЛОВА … 1. Верхняя часть тела человека, верхняя или передняя часть тела животного, содержащая мозг…»[92] [MAC];

«ГОРЛО … 1. Передняя часть шеи» [СОШ 1997];

«НОС … 1. Орган обоняния, находящийся на лице человека, на морде животного…» [СОШ 1997];

«МОРДА … 1. Передняя часть головы животного» [СОШ 1997];

«СЕРДЦЕ … 1. Центральный орган кровеносной системы в виде мышечного мешка (у человека в левой стороне грудной полости)» [СОШ 1997];

«ШЕЯ … У позвоночных и человека: часть тела, соединяющая голову с туловищем» [СОШ 1997].

3) Части природных объектов.

Выше мы рассмотрели некоторые наименования таких природных объектов, которые от этих объектов нельзя отделить: верховье (исток, устье, стрежень) реки, поверхность озера, подножие горы и т. п. Но у природных объектов могут быть части и относительно самостоятельные, имеющие свою функцию. Мы имеем в виду главным образом объекты растительного мира: деревья, кусты, травы, цветы. У них есть ствол, ветви или ветки, листья, корни, стебель, цветки, плоды и нек. др. части.

Особую группу по идиоматичности сочетания с другими словами составляют названия различных видов наружного покрова растений и их плодов: кожица, кожура, кора, оболочка, скорлупа, шелуха и нек. др. Наиболее общим значением обладает слово оболочка, которое может быть истолковано примерно следующим образом: оболочка Х-а = 'поверхностный слой растения или плода X, составляющий с Х-ом одно целое, но имеющий иное строение, чем остальные части Х-а, и потому отделяемый от Х-а'.

Остальные названия, приведенные выше, можно истолковать с помощью компонента 'оболочка', например: кожица – 'тонкая оболочка листьев, стеблей и некоторых других органов растений'; кожура – 'оболочка плодов, семян'; кора – 'многослойная оболочка древесных растений, обычно легко отделяемая от древесины'; скорлупа – 'твердая оболочка яйца или ореха', шелуха – 'отделенная оболочка картофеля, семечек подсолнуха, семян злаков' (в последнем случае, в отличие от всех остальных, компонент 'отделенная' обязателен: ср. невозможность сочетаний типа *снять шелуху с картошки, *очистить картофелину от шелухи – при правильности подобных сочетаний с другими из рассматриваемых слов: снять кожуру с банана (кожицу со стебля), очистить ствол дерева от коры (яйцо от скорлупы) и т. п.).

Обозначения пустот

До сих пор мы рассматривали материальные части тех или иных предметов. В данном разделе предлагается и некоторые пустоты – отверстия, вырезы, канавки, прорези ит.п. – считать частями некоего целого. При этом мы проводим различие между русским словом пустота, которое в прямом своем значении (ср. переносное: душевная пустота) имеет довольно ограниченный круг употребления (пустоты в литье, в горной породе, в металле), и фиктивным словом пустота', которое необходимо для толкования всех видов отверстий, прорезей и т. п.

Пустота' истолкована Ю. Д. Апресяном следующим образом: «пустота¹ = пустое пространство в теле, ограниченное телом а) со всех сторон (ср. пустоты в литье), или б) со всех сторон, кроме одной (ср. выемка), или в) со всех сторон, кроме двух противоположных (ср. отверстие)» [Апресян 1974: 74-75]; см. также использование смыслового компонента пустота' при толковании группы глаголов, обозначающих деструктивные действия, в [Крысин 1976]. В работе [Урысон 1997] толкования слов дыра, отверстие и некоторых их синонимов даются с помощью русского слова пустота.

Как мы видим, в толковании слова пустота' отсутствует смысловой компонент 'часть', наличие которого необходимо для отнесения толкуемого слова к классу обозначений части целого. Может быть, в таком случае мы и не должны рассматривать разного рода пустоты как части предметов?

При ответе на этот вопрос необходимо принять во внимание природу пустот. Одни из них образуются стихийно: дыра, выбоина, колдобина,рытвина, пролом ит.п. (1); другие являются результатом целенаправленной деятельности человека и обычно выполняют определенную функцию в том или ином предмете: прорезь прицела, смотровая щель (в танковой башне), вырез платья и т. п. (2); третьи составляют часть (орган) живого организма (ноздри, рот, пасть, влагалище и т. п.) и также выполняют ту или иную функцию (3).

По всей видимости, лишь пустоты второго и третьего рода (то есть выполняющие определенные функции) можно интерпретировать как части целого. Соответствующие слова – обозначения такого рода пустот – могут быть достаточно естественным образом истолкованы с помощью компонента 'часть': прорезь – это часть прицела, смотровая щель – это часть башни танка, вырез – часть платья, ноздри – часть носа ит.д., разумеется, с необходимыми уточнениями, касающимися индивидуальных особенностей каждой из пустот и их функций. (В то же время слова первой группы трудно истолковать с помощью смыслового компонента 'часть': дыра (в заборе) = 'часть забора'? выбоина, колдобина, рытвина (на дороге) = 'часть дороги'?, пролом (в стене) = 'часть стены'?)

Некоторые из пустот, возникающих в результате целенаправленной деятельности человека или составляющих часть живого организма, не являются пустотами в строгом смысле слова: они имеют внутреннее строение, сами состоят из частей, но всё же смысловой компонент 'пустота' является их определяющим признаком (ср. слова: (замочная) скважина, канал (ствола орудия), рот, ухо, ноздри, пасть и нек. др.).

В заключение необходимо отметить, что в данной статье рассмотрены лишь лексические способы и средства выражения смысла 'часть целого' в русском языке. Словообразовательные средства и синтаксические конструкции, используемые для выражения этого смысла, описаны в некоторых других работах: см., например [Всеволодова 1975; Всеволодова, Владимирский 1982; Рахилина 2000] и нек. др.

Социально-стилистический анализ лексики в работах академика В. В. Виноградова[93]

Слово переливает экспрессивными красками социальной среды.

(В. В Виноградов. Русский язык)

Трудно найти область науки о русском языке, в которой не работал бы академик В. В. Виноградов. Он исследовал лексику и фразеологию, словообразование, морфологию и синтаксис, поэтику и стилистику, язык художественной литературы, изучал историю лингвистических учений. Особенно значителен его вклад в изучение истории лексики русского языка и в построение основ лексической семантики. Хотя самого термина – «лексическая семантика» – во времена Виноградова, кажется, еще не было (или же он употреблялся в несколько ином значении, чем сейчас), этому выдающемуся филологу принадлежит заслуга в формулировании принципов изучения лексического значения слова, в разработке типологии лексических значений; некоторые его наблюдения над тем, как устроено значение слова, какова его структура, над характером соотношения прямых и переносных значений предвосхищают более поздние по времени исследования в области лексической семантики.

Фундаментальный труд В. В. Виноградова «Русский язык. Грамматическое учение о слове» – исследование, которое содержит прозорливый анализ проблем морфологии, словообразования и лексики, основанный на богатейшем, порой уникальном материале. Эта работа, несмотря на то, что она была опубликована более полувека назад, до сих пор остается настольной книгой лингвистов. Виноградов основал новую научную дисциплину – историю русского литературного языка, ей посвящена его книга «Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX вв.» (1938). Эта работа в значительной мере «социологична»: факты языка в ней рассматриваются с учетом социальных факторов, которые влияют на языковые процессы. Это и ряд других исследований, принадлежащих перу Виноградова, свидетельствуют о том, что для его лингвистической концепции был весьма характерен социально-стилистический подход к анализу языка (преимущественно на уровне лексики и синтаксиса).

Так, исследуя историю русского литературного языка XVII-XIX вв., В. В. Виноградов настаивал на конкретно-историческом подходе к описанию различных его подсистем. Такие понятия, как просторечие, простонародный язык, чиновничий язык, солдатский жаргон и другие, трактовались им по-разному в зависимости от того, к какому этапу развития русского языка они прилагались. Говоря, например, о различиях между просторечием и простонародным языком в конце XVIII – начале XIX в., В.В. Виноградов писал:

… понятие просторечия охватывало широкую, ненормированную, разнородную область фамильярно-бытовых стилей «не офранцузившегося» дворянства, духовенства, разночинной интеллигенции и даже мещанства. Просторечие претендовало на роль национального выразителя коренных русских бытовых начал – в отличие, с одной стороны, от ученого, книжного, «славенского» языка, а с другой – от чужих, заимствованных, по преимуществу французских форм речи русских европейцев… Просторечие представляло пеструю смесь «народных», т. е. не имевших узко-областного значения, слов и идиом городского общеупотребительного говора… общеупотребительных профессионализмов и арготизмов… и подвижного фонда выражений из разных социальных стилей буржуазно-дворянской и мещанско-крестьянской устной речи [Виноградов 1935: 387]; см. также [Виноградов 1938/1982: 211 и сл.].

Простонародный язык, в отличие от просторечия, – это

обиходный язык крестьянства (независимо от областного деления на диалекты), дворни, городских ремесленников, мещанства, мелкого чиновничества, вообще мелкой буржуазии, не тронутой просвещением. Он вклинивался в просторечие, питался его формами и пополнял их… Вообще граница между просторечием и простонародным языком была очень подвижной, извилистой… В своих «низких», наиболее далеких от сферы литературного повествования формах дворянское просторечие сливалось с простонародностью [Виноградов 1935: 392].

При изучении русского литературного языка, его истории В.В. Виноградов за стилистическими разновидностями литературного языка стремился увидеть их «социальную подоплеку», а во взаимоотношениях литературного языка с просторечием, диалектами, жаргонами – взаимные связи коллективов носителей этих языковых подсистем.

Для понимания В. В. Виноградовым социального расслоения лексики языка важно неоднократно выдвигавшееся им положение о социально-экспрессивной окраске, присущей языковым средствам. Характерно, что социальную окраску слова В. В. Виноградов рассматривал в связи с социально-коммуникативной закрепленностью различных функциональных разновидностей речи. В этом он предвосхитил некоторые идеи современной социолингвистики о зависимости речи от ситуации и социальных ролей коммуникантов. Вот, например, что писал он о разновидностях диалога:

В общественном сознании закреплены шаблоны диалогов, дифференцированных по типичным категориям быта. Так, говорится: «официальный разговор», «служебный», «интимный», «семейная беседа» и т. п. Даже с представлениями о разных формах социального взаимодействия, каковы, например, «судебный процесс», «дискуссия», «прения» и т. п., у нас соединяются определенные ассоциации о сопровождающих их формах речеведения. Как существуют разные виды социально-экспрессивной окраски слов, так есть и разные типы социально-экспрессивных разновидностей диалога» [Виноградов 1965: 161].

Указывая на гетерогенный характер языковых образований, которые традиционно рассматривались как нечто целое (социальный диалект, профессиональный жаргон, крестьянский говор), на их чрезвычайно сложное и в разные эпохи различное дробление в зависимости от ряда факторов, он призывал учитывать социальную и стилистическую окраску, которую несут на себе слова, идущие в литературную речь из некодифицированных разновидностей национального языка. Его собственные характеристики языковых средств с этой точки зрения представляют собой блестящий образец социолингвистического анализа фактов русского языка.

Так, отмечая, что с 30-х годов XIX в. в дворянский литературный язык начинают проникать профессионализмы, В.В. Виноградов точно «паспортизирует» каждое из перечисляемых им слов и выражений: из военной среды, из «приказно-канцелярских диалектов», из карточного арго, языка охотников, плотников, каменщиков, портных, торговцев и др. [Виноградов 1938: 128]. Исследователь стремится по возможности более наглядно представить «многоступенчатый» характер влияния социальных факторов на изменения в лексике языка, в значениях слов и особенностях их употребления, сосуществование исторически и социально разных стихий в системе русского литературного языка.

При изучении взаимодействия и взаимопроникновения книжной и разговорной форм речи В.В. Виноградов отмечает поразительную живучесть церковно-книжных языковых традиций и находит общественно-бытовые и политические причины такой живучести: эти стилистические традиции еще и в начале XIX в. имели поддержку в среде духовенства, в бюрократических кругах, у консервативной части дворянства; напротив, новые веяния, шедшие от «европейцев», вызывали в этой среде протест [Виноградов 1938: 191-195].

За каждым фактом языка В. В. Виноградов видел социальное лицо его носителя, и его стилистические квалификации слов и оборотов русского языка являются одновременно и социальными их характеристиками.

Вот лишь несколько примеров анализа В. В. Виноградовым истории слов с упором на социальные условия их возникновения и семантического развития, на стилистические контексты их функционирования.

1) Прослеживая историю возникновения в русском литературном языке слов двурушник, двурушничество, двурушничать, он отмечает «яркую экспрессивную окраску презрительной оценки», свойственную этим словам, указывает на характерный морфологический признак этих слов (сочетание -шн-), свидетельствующий о том, что они «вошли в русский литературный язык из устной народной речи (вероятнее всего, с южновеликорусским налетом)» и на начальном этапе своего употребления были «характерной приметой нищенского арго»: Виноградов приводит пространный пример из романа В. В. Крестовского «Петербургские трущобы», где описывается быт нищих [Виноградов 1994: 130] (как известно, первоначально двурушник – это нищий, собирающий милостыню, протягивая обе руки).

2) В хорошо известном сейчас очерке истории прилагательного животрепещущий, который сначала был опубликован в труднодоступных и почти нечитаемых ученых записках, а затем перепечатан в книге «История слов», В. В. Виноградов не только приводит богатейший и разнообразный литературный материал, иллюстрирующий разные стороны истории этого слова и его употребления на протяжении ХІХ и XX вв., но и фиксирует внимание на социальных условиях появления этого слова и на его стилистических особенностях. Так, он указывает, что животрепещущий «возникло в профессиональной среде, в диалекте рыбных торговцев» и «имело вполне конкретное значение, служа определением к слову рыба или названиям разных рыбных пород: 'бьющийся и подпрыивающий, трепыхающийся (о живой рыбе, извлеченной из воды и еще не заснувшей)'». Это слово, вполне вероятно, – позднейшая «переделка на литературно-книжный лад первоначальной мещанско-профессиональной формы – животрепящий»: последняя форма была гораздо более распространена в устной речи рыбных торговцев начала ХІХ в. (это утверждение подкрепляется примерами). Но почему этот торговый арготизм стал популярен в литературном языке и при этом в совсем ином смысле, обозначая нечто, вызывающее живой интерес? Оказывается, здесь не обошлось без влияния французского языка. В журналистской среде первой трети ХІХ века большой популярностью пользовалась идея о том, что журналы и альманахи должны публиковать злободневные статьи на актуальные темы современности. В ходу было французское слово palpitant, для которого не находилось хорошего русского соответствия: буквальный перевод его с помощью слов бьющийся, трепещущий плохо подходил для обозначения указанного смысла 'злободневность, актуальность'. Пришедшее из торгового арго слово животрепещущий оказалось более точным лексическим средством для передачи этого смысла [Виноградов 1994: 158-159].

3) Еще одно слово – прилагательное завалящий, источником которого было торговое арго, также стало объектом исследовательского внимания В. В. Виноградова. Первоначально оно применялось к лежалому товару, который не находит спроса у покупателя. Это слово, отмечает Виноградов, широко распространено и в народных крестьянских говорах, где оно употребляется «и в переносном, общем, не специально торговом значении 'дрянной, негодный'». «Поэтому можно предполагать, – делает вывод Виноградов, – что и русский литературный язык в период своего демократического сближения с областными народными говорами (в 30-40-е годы [ХІХ в.]) вновь воспринял слово завалящий в его общем презрительно-экспрессивном значении» [Виноградов 1994: 170].

4) С точки зрения социальных и стилистических характеристик лексики любопытны сами вопросы, которыми задавался В. В. Виноградов при анализе истории и особенностей употребления тех или иных слов. Так, в статье о глаголе клянчить он обращает внимание на то, что при выяснении истории этого глагола остаются неясными многие вопросы, в частности, такие: «когда это слово укоренилось в литературном языке? проникло ли оно непосредственно в литературный язык или через какой-нибудь социально-групповой диалект и жаргон?.. Чем объясняется яркая экспрессивно-фамильярная окраска слова клянчить и его несколько просторечный, развязный стилистический тон?» [Виноградов 1994: 249]. И Виноградов исчерпывающим образом отвечает на эти и другие вопросы, связанные с историей появления в русском литературном языке слова клянчить. Исследование путей, которыми шло в литературное употребление слово отщепенец, собственно языковых и социальных причин появления этого слова приводит Виноградова к всесторонне обоснованному выводу: «Таким образом, в общелитературный язык слово отщепенец со значением 'отступник от какой-нибудь системы мировоззрения или от какого-нибудь коллектива' было занесено разночинно-демократической интеллигенцией 60-х годов [XIX в.], происходившей из среды духовенства или близкой к этой среде» [Там же: 430].

Послеживая историю многих других слов и фразеологизмов, он тщательно анализирует комплекс вопросов, относящихся к социальной среде, породившей ту или иную языковую единицу, к семантическим и стилистическим изменениям, произошедшим в этой единице в процессе ее перемещения из одного социального слоя носителей русского языка в другие, к влиянию других языков – в виде заимствований или калек, – влиянию, которое чаще всего обусловливало книжный или специально-терминологический статус слова[94], и т. п.

Как историка языка, как исследователя русской лексики В. В. Виноградова интересовали по преимуществу такие слова и фразеологизмы, которые стилистиче ски маркированы – либо в современном языке, либо на предшествующих этапах его развития. В них он видел своеобразие русского языка, национальную самобытность выражения тех или иных общечеловеческих смыслов. Кроме уже приведенных примеров, можно указать на слова ахинея, вздор, влопаться, втемяшиться, голословный, дешевка, допотопный, дотошный, ерунда, завзятый, злопыхательство, канючить, мурло, нудный, однокашник, отщепенец, пригвоздить, приспешник, пронять, простофиля, солдафон, сморозить, финтить, фитюлька, хлыщ, шалопай, шумиха, шустрый и мн. др., фразеологизмы белены объелся, бить по карману, заложить за галстук, как рукой снял, квасной патриотизм, кисейная барышня, муху зашибить, не в своей тарелке, перемывать косточки, родиться в сорочке, тянуть лямку, шиворот-навыворот и мн. др.: истории этих слов и выражений, анализу их социальных связей и условий употребления в разных стилистических контекстах посвящены многочисленные статьи и заметки В. В. Виноградова, собранные уже после его смерти в цитированной выше книге «История слов», а также рассеянные по научным сочинениям этого выдающегося русского филолога.

Можно с достаточным основанием заключить, что академик В. В. Виноградов стоял у истоков социальной стилистики – лингвистической дисциплины, которая лишь в последнее время начинает получать систематическое развитие на основе изучения как явлений лексики, так и языковых единиц, принадлежащих другим уровням языка.

Гипербола в художественном тексте и в обыденной речи[95]

Гипербола – это прием выразительности, применяемый говорящим с целью, во-первых, обратить внимание слушающего на данную ситуацию или ее свойства и, во-вторых, создать у слушающего преувеличенное представление об этой ситуации или о ее свойствах.

Гипербола обычно имеет место в высказывании. При этом высказывание должно быть соотнесено с ситуацией – само по себе оно часто не является гиперболическим. Например, предложение Хлеба в доме – ни крошки! может вполне соответствовать реальному положению вещей, то есть описывать некоторую ситуацию буквально. Однако обычно оно указывает лишь на отсутствие в доме хлеба, а не хлебных крошек. При этом говорящий хочет создать у слушающего представление об абсолютном, полном его отсутствии (хотя, может быть, какие-то черствые куски и корки хлеба в доме все-таки есть).

Вообще позиция говорящего, оценка им сообщаемых фактов чрезвычайно существенны при порождении гиперболических высказываний. Преувеличенная оценка – наличия или отсутствия чего-либо, различных свойств, действий, предметов, расстояний ит.п. – является одной из самых распространенных в разговорной речи, и это неоднократно отмечалось исследователями[96].

Соотнесение высказывания с ситуацией и оценка говорящим ситуации – два решающих фактора в порождении гиперболических высказываний. Как мы увидим ниже, отсутствие контраста между действительной ситуацией и смыслом описывающего ее высказывания или же отсутствие преувеличивающей оценки говорящим сообщаемых фактов делают невозможным употребление языковых средств для создания именно гиперболического (а не какого-либо иного) эффекта.

Обыденная, «разговорная» гипербола сродни художественной[97]: и та, и другая строится на сравнении, на создании определенного образа. Однако в разговорной речи гиперболизирующие высказывания основаны, как правило, на использовании готовых, имеющихся в языке средств или моделей, тогда как автор художественного текста стремится к неповторимости создаваемой им гиперболы. Ср.: Сто раз повторять тебе надо! – В сто сорок солнц закат пылал… (В. Маяковский); Петя храпит, как трактор. – Во сне дворник сделался тяжелым, как комод (И. Ильф, Е. Петров. Двенадцать стульев).

Это принципиальное различие не исключает, однако, случаев, когда, с одной стороны, в художественном тексте используются расхожие гиперболизирующие выражения: Петрушка, вечно ты с обновкой… (А. Грибоедов); Мело, мело по всей земле, Во все пределы… (Б. Пастернак); Он, наконец, явился в дом, где она сто лет вздыхала о нём, куда он сам сто лет спешил… (Б. Окуджава), и, с другой, в разговорной речи говорящий употребляет нестандартную гиперболу, неосознанно или намеренно претендуя на определенную «художественность»: многие сравнительные гиперболизирующие обороты, сделавшиеся сейчас штампами, родились именно из стремления говорящих выразиться нетрафаретно (ср.: (старик) глухой, как пень; (на улице) жарко, как в бане; (посетитель) нудный, как осенняя муха и под.).

Необходимо различать п р е у в е л ичение и усилен и е. При усилении говорящий лишь эмоционально оценивает сообщаемый факт, а при преувеличении, гиперболе он дает этому факту некоторую «количественную меру»: либо сравнивает его с другим фактом – и тогда возникает образная характеристика первого, либо указывает явно преувеличенные, неправдоподобные размеры предмета, выходящие за рамки реальности действия и т. п.; ср.: Такой ветер был, просто ужас! – эмоциональное усиление; Такой ветер был, просто с ног валил! – гипербола (на самом деле, в буквальном смысле, – не валил); До того он стал худой, прямо страсть! – усиление; До того он стал худой, прямо скелет! – гипербола; У них клубника невероятно крупная – усиление; У них клубника – с кулак – гипербола.

Причины гиперболизации лежат в области психологии речи, и здесь мы можем указать лишь самые общие и очевидные из них.

Во многих случаях говорящему выодно представить ситуацию как обладающую некоторым признаком Р в максимальной степени – для того, например, чтобы подчеркнуть некоторые собственные свойства или свойства других людей: Я в этом ни аза не смыслю (например, в ситуации, когда говорящий хочет устраниться от какого-либо дела и этим высказыванием подчеркивает свою полную в нем неосведомленность); Да он до трех сосчитать не может! (например, в ситуации, когда говорящий хочет выразить скептическое отношение к избранию некоего лица казначеем месткома); У него не волосы, а проволока: ножницы не берут, и т. п.

Стремление создать у окружающих преувеличенное представление о собственных слабостях или, напротив, достоинствах (это, очевидно, зависит как от характера человека, так и от ситуации), о свойствах собеседника, третьих лиц, предметов, событий и т. п. вообще в природе человека, и даже не человека как такового, а говорящего. Рассказчик, и в особенности участник диалога, постоянно усиливает и «расцвечивает» свою речь с помощью разнообразных приемов: употребляя эмоциональные слова и выражения, метафоры, прибегая к сравнениям, жестикулируя и т. д. Средства гиперболизации играют в этом далеко не последнюю роль.

Такие речевые акты, как клятва, обещание, осуждение, угроза, просьба, заверение и др., бывают часто связаны с гиперболизацией, что вполне понятно: говорящий стремится к тому, чтобы слушающий поверил, скажем, заверениям или обещаниям и чтобы у него при этом не осталось и тени сомнения в их искренности. Ср.: до смерти не забуду; чтоб мне провалиться на этом месте! я мигом сбегаю; в лепешку расшибусь, а достану и т. п.

Гипербола, таким образом, направлена на максимальное увеличение иллокутивной силы речевого акта, и одновременно она способствует выполнению некоторых условий, лежащих в основе любого речевого акта, в частности условия искренности: ср. выражения типа Чтоб мне провалиться на этом месте! – в речевом акте заверения или Я никогда тебе этого не забуду – в речевом акте угрозы. С другой стороны, гиперболические высказывания нарушают так называемый постулат истинности, обычно также рассматриваемый как необходимое условие успешности речевой деятельности (ср.: «Старайся, чтобы твое высказывание было истинным» [Грайс 1985: 222]). Такое нарушение, однако, не препятствует общению, но накладывает на слушающего дополнительную «декодирующую» функцию: очевидная ложность прямого, буквального смысла высказываний заставляет слушающего искать в них скрытый смысл и интерпретировать их как содержащие субъективную оценку говорящим некоторого действия, состояния или свойства.

Главным условием являются интенции говорящего: если он намеревается обещать что-либо, побудить кого-либо к действию, просить, убеждать в чем-либо ит.д., то для успешного осуществления каждого из подобных речевых актов говорящий может использовать средства гиперболизации.

Например: Ну, напиши ему, очень тебя прошу, век тебе буду благодарна (просьба); Чтоб мне лопнуть, если я вру! (уверение); Да я тебе этих камешков тонну привезу (обещание) и т. п.

Другим условием гиперболизации некоторого свойства (или предмета) Р является объективное наличие этого Р. Если в ситуации, когда Р не имеет места, говорящий делает высказывание, содержащее какое-либо из средств гиперболизации, то такое высказывание должно быть признано ложным, а не гиперболическим. Иначе говоря, преувеличиваться не может ноль – нужна некоторая исходная величина.

Так, высказывания типа: а) Марина вечно опаздывает; б) Петя храпит, как трактор; в) Там толпа – миллион человек! – могут интерпретироваться как гиперболические лишь при условии, что (а) Марина в самом деле опаздывает (может быть, редко, но говорящему кажется, что это происходит очень часто), (б) Петя хотя бы в малой степени отличается указанным свойством (храпит во сне), (в) имеет место толпа, численность которой может оцениваться разными людьми по-разному (говорящий оценивает ее как очень большую).

С другой стороны, высказывание может содержать средства гиперболизации, но при этом описывать действительную ситуацию с максимальным проявлением данного свойства. В этом случае мы также не можем квалифицировать высказывание как гиперболическое. Например, в предложении Коля никогда не был на Памире наречие никогда употреблено для точного обозначения одного из свойств Коли, а именно того, что за свою жизнь он ни разу не побывал на Памире (в отличие от ситуаций: часто бывал, каждое лето бывает, два раза был и т. д.). В высказываниях же типа Мы никогда не забудем этой поездки или Она никогда не приходит вовремя налицо гиперболическое преувеличение. Ср. также: Я ничего не слышал об этой истории (отсутствие гиперболы). – Он ничего не читает (гипербола); Вот уже три месяца, как она тяжело болеет и поэтому никуда не выходит (отсутствие гиперболы) – Мы с мужем давно уж никуда не ходим (гипербола). Обратим внимание на то, что слушающий часто и не воспринимает подобные высказывания как гиперболические – вследствие того, что у собеседников обычно есть общее представление о том, какая часть действительности имеется в виду, когда употребляются слова типа ничего (не читает), никуда (не ходим): не читает ничего интересного, не ходим в гости или в места культурного отдыха – театр, кино и т. п.

Говоря о языковых средствах гиперболизации, необходимо подчеркнуть, что, как правило, гиперболические высказывания концентрируются в области оценок человека и человеческой деятельности или же тех событий во внешнем мире, которые так или иначе затрагивают интересы человека. Это свойства и состояния говорящего, слушающего и третьих лиц, различные характеристики работы (по объему, интенсивности, времени), перемещения в пространстве, взаимоотношения и взаимодействия людей друг с другом, явления природы (напр., дождь, снег, ветер, жара, мороз), так или иначе влияющие на физическое и эмоциональное состояние людей, и т. п. Словом, мир человека оказывается основным объектом гиперболизации.

Гиперболизация характерна и для обыденной речи, и для художественных текстов, с тем существенным различием, что автору художественного произведения в большей степени, чем обычному носителю языка, бывает необходимо изобразить в преувеличенном, гиперболическом виде и объекты природы, и мир вещей, то есть мир вне человека. Однако обычно это делается сквозь призму человеческого восприятия, через оценки человеком мира природы и мира вещей. Это объясняется тем, что гипербола невозможна без ориентации на некую норм у, присутствующую в сознании человека, касается ли норма свойств и действий человека или же состояния природы и свойств вещей. Если, по мнению говорящего, данное событие, свойство или состояние значительно отличается от нормального, он может прибегнуть к гиперболе.

Среди смыслов и идей, выражаемых гиперболически, наиболее типичны такие:

– 'наличие в избытке': завались, залейся, выше головы, через край, навалом, уйма, пропасть, бездна, куча, вагон, гора, сплошь, один, одни (одни идиоты);

– 'полное отсутствие': совсем пусто, шаром покати, ни крошки, ни души, ни капли;

– 'очень долго': сто лет (не виделись), целую вечность (прождал), (будем стоять) до скончания века;

– 'очень быстро': мигом сбегаю,мгновенно опустошили (бутылку);

– величина расстояний и размеров: школа – за тыщу километров; клубника – с кулак; голова – с котел;

– повторяемость событий: сто раз тебе говорил; вечно ты опаздываешь; она постоянно болеет;

–чувства (например, усталость, радость, удивление, горе и т. п.): руки отваливаются (от усталости), прямо прыал (от радости), _рот разинул (от удивления), почернела (от горя);

– плохое состояние здоровья: кожа да кости; как скелет; за стены держится; (его) ветром качает;

– сильное опьянение: «мама» не мог сказать; приполз домой на бровях и т. п.

Как видим, для выражения этих смыслов в русском языке имеются готовые гиперболизирующие средства – в основном, фразеологически связанные обороты или же конструктивно обусловленные значения слов (ср. вагон, куча, гора, вечно и др.).

Помимо этого, гипербола может создаваться и в контексте высказывания – путем смыслового сдвига слов и выражений: от значения единичности к значению регулярности или постоянности действия, от конкретности к обобщенности и т. д.

Как готовые, так и, в особенности, контекстно обусловленные средства гиперболизации весьма разнообразны и многочисленны. Отметим лишь некоторые из них.

Это прежде всего морфологические средства: а) формы множественного числа, образованные от существительных вещественного значения: чаи, молоки и под. (Некогда чаи (молоки) распивать); б) формы множ. числа, которые образованы от существительных, обозначающих исчисляемые объекты, но которые употребляются в ситуациях, когда имеется только один такой объект (Ты что это клумбы топчешь? Я тут со статьями своими вожусь, а она (собака) там с голодухи воет – имеется в виду одна клумба, одна статья). Ср. также: шататься по магазинам (по выставкам), ездит по заграницам и под.; в) пол– в комбинации с существительным: У нас пол-отдела гриппует; Я этим ножом полпальца себе отхватил.

К лексическим средствам гиперболизации относятся слова, обозначающие меру, количество, разного рода «шкальные», подвергающиеся количественному измерению свойства, а также модальные слова, кванторы и некоторые другие разряды лексики: все, каждый, любой, всякий, никто, ничто, совсем, совершенно и др. Ср.: Все говорят, что он женился; Все мне советы дают, прямо замучили совсем[98]; Каждому известно, что в магазине эту книгу не достать; И почему это всякий считает своим долгом делать мне замечания?); усилительно-модальные частицы наречного характера: просто, прямо, просто-таки, прямо-таки, форменным образом – например: Ты меня этим сообщением просто зарезал!; Ну и загорел! Прямо негритос какой-то; Она прямо-таки в душу ко мне лезла со своим сочувствием; Соседи форменным образом выживают его из квартиры (скорее всего, как раз не «форменным»: незаконно, подло и т. д.); После пожара он буквально голый остался ит.п.; временные и пространственные наречия (преимущественно местоименного характера): всегда, никогда, везде, всюду, никуда, нигде, вечно, а также постоянно, беспрерывно, непрерывно, беспрестанно идр.: Он никогда не смотрит телевизор – описывается некий узус: не любит смотреть телевизор; ср. с этим буквальное осмысление наречия никогда в высказываниях типа Он никогда не был во Франции; прилагательные целый, весь, сплошной, один: Пить хочется до невозможности – целую бочку выпил бы! Вы мне весь костюм испачкали! У них там сплошные идиоты, не с кем слова сказать! Бедный, он так похудел, один нос остался и т. п.

Фразеологические средства – устойчивые выражения типа не покладая рук, падать от усталости, на ходу спит (о вялом человеке), весь в мыле, руки отваливаются (от усталости), ходят на головах, в упор не вижу, лезть на стену (от боли), глаза на лоб полезли, корову через «ять» пишет (о малограмотном), до трех сосчитать не может, это и ежу понятно и под. Они носят пословичный характер, и их преувеличительный, гиперболический смысл давно не ощущается говорящими: все они употребляются переносно, метафорически.

Круг подобных оборотов может пополняться – например, путем метафоризации и переносно-гиперболического употребления выражений, имеющих специальное значение: Мы все были в глубоком обмороке от этого их проекта; Я просто в шоке от твоего рассказа! (обороты в глубоком обмороке, быть в шоке – из речи медиков).

Характерны также сравнительные обороты с союзом как. У носителей русского языка имеются стереотипные представления о многих объектах и свойствах окружающего мира как об эталонных по какому-либо признаку – например, трусости (труслив, как заяц), неуклюжести (неуклюжий, как медведь), нечистоплотности (грязный, как свинья) и т. п. Соответствующие выражения также стереотипны и используются как готовые штампы. Многие из таких штампов имеют гиперболическое значение: глагольные – храпит, как трактор; пыхтит, как паровоз; ржет, как лошадь; ползет, как черепаха (о поезде, автобусе ит. п.); работает, как вол и др.; адъективные – худой, как скелет; тонкий, как глиста; толстый, как бочка; высокий, как каланча; здоровый, как бык; голодный, как собака (как волк) и др.; адвербиальные – темно, как ночью; светло, как днем; жарко, как в бане и др.

Среди подобных сравнительных оборотов встречаются немотивированные: глухой, как пень; глуп, как пробка – однако значение максимальной степени признака, называемого прилагательным, здесь налицо, поэтому такие обороты употребляются с целью гиперболизации.

Расхожим средством гиперболизации являются фразеологические выражения со структурой V + ОТ + S (род), обозначающие эмоциональную реакцию человека в виде определенного физического состояния: остолбенел от ужаса; валялись от хохота; падать от усталости и под.; с препозицией оборота чуть не: чуть не умерли со (от) страха; чуть не задохнулся от возмущения; чуть не лопнул от злости и т. п.

Синтаксические средства:количественные группы: Num + S (род) – типа сто раз, три часа, или S (колич) + S (род) – типа тыща человек, миллион бумаг, куча денег, вагон времени; конструкция с творительным количественным: К нему фрукты вагонами везут; Совсем свихнулась: лекарства глушит флаконами!; Я ему бумагу тоннами таскаю; Он ей розы охапками дарил; конструкция с винительным и с дательным сравнения: У них клубника – с кулак; Орехи – по кулаку (ср.: «А вот тут стояло дерево – азовские орехи по кулаку на нем росли» – Б. Можаев); конструкция ДО + S (род), обозначающая: а) размеры предмета: коса до пят; нос до подбородка; борода до пояса; б) полную исчерпанность вещества или предмета; в качестве S здесь выступает название «кванта» вещества или предмета: до капли (выпили), всё до крошки (съел), всё до крупинки (собрали) ит.п.; конструкция ПО + S (дат); S – обозначение «кванта» предмета или вещества: собирали по капле (по крошке, по крохам, по зернышку, по крупице); конструкция НИ + S (род): ни крошки, ни капли, ни души, ни шагу, ни пылинки, ни звука, ни деревца, ни кустика; ни черта, ни фига, ни шиша; конструкция S (род) – V (повелит, ед): Фруктов – завались! Вина – залейся! Грибов – косой коси! Земляники – горстями греби!; конструкция S (род) + НЕ + V (инф, сов) или V (2-е л, сов, наст, ед): Людей – не сосчитать (не сосчитаешь); Подарков – не унести (не унесешь); Народу – не протолкнуться (не протолкнешься).

Как видим, спектр языковых средств, с помощью которых рождается гипербола, весьма широк и разнообразен. Изучение этих средств, условий и способов использования их для целей гиперболизации может выявить как общие черты, так и различия, свойственные функционированию гиперболических выражений в художественных текстах и в обыденной речи.

Нормативные словари как инструмент лингвистической экспертизы текста[99]

1. Лингвистическая экспертиза текстов – одно из приложений лингвистической теории к практике рассмотрения гражданских и уголовных дел. Это направление прикладной лингвистики стало особенно активно развиваться в последние полтора десятилетия. Решение задач, с которыми сталкивается лингвист-эксперт, связано, в частности, с использованием словарей (главным образом, толковых) как инструмента, с помощью которого осуществляется анализ текстов различного жанрово-стилистического характера.

2. Практика применения словарных данных для целей лингвистической экспертизы выявила как достоинства, так и недостатки толковых словарей. Они касаются (1) толкований слов, (2) иллюстративного материала, содержащегося в словарных статьях, (3) стилистических помет, (4) комментариев, относящихся к коммуникативным и прагматическим условиям употребления слова.

2.1. Словарные дефиниции (толкования) во многих случаях являются надежной опорой для эксперта при определении тех смыслов, которые может иметь то или иное слово в контексте анализируемого документа. Однако практика экспертной работы показывает, что словарные толкования могут быть

(а) недостаточными, когда в них фиксируются не все существенные семантические свойства слова;

(б) избыточными, когда толкование, помимо необходимых семантических компонентов, содержит и такие, которые несущественны или излишни для описания смысла данного слова;

(в) содержащими логический круг, когда толкуемая единица определяется с помощью таких лексических элементов, описание значений которых содержит данную толкуемую единицу.

Приведем примеры, иллюстрирующие каждый из этих недостатков толковых словарей.

2.1.а. 1) Глаголы КРАСТЬ и ГРАБИТЬ: если в первом случае словарное толкование не будет содержать смысловой компонент 'тайно', а во втором случае смысловой компонент 'силой', то значения каждого из этих глаголов будут истолкованы недостаточно и, следовательно, неправильно. Как это вполне очевидно, крадут обычно втайне от обкрадываемого (ср. однокоренные слова крадучись, украдкой, в которых смысл 'тайно' составляет центральную часть значения), а грабят с применением силы.

2) ПРЕСТУПЛЕНИЕ – «общественно опасное действие, нарушающее существующий правопорядок и подлежащее уголовной ответственности» [МАС, III: 385]. Важно соотнести: нарушающее закон и подлежащее наказанию по этому же закону. Ср. толкование слова преступление в [ТКС]: «нарушение закона, подлежащее наказанию по этому закону».

2.1.6. 1) ОБВИНИТЬ – 1. Сов. к обвинять (в 1 знач.). 2. Признав виновным, вынести обвинительный приговор; осудить [МАС, II: 521]. – Присяжные могут признать виновным, то есть обвинить, не вынося обвинительного приговора, а приговор выносит судья.

2) ЖИД – «1. Разг. устар. То же, что еврей» [МАС, I]. – В этом значении, как кажется, слово жид в современном языке не употребляется – ни как разговорное, ни как устаревшее; тем самым это значение и его толкование оказываются в словаре современного языка избыточными. «2. Груб. прост. Презрительное, бранное название еврея» [Там же].

В [СОШ 1997] слова жид нет, и это, по-видимому, неправильно, так как слово весьма употребительно среди определенных (националистически настроенных) слоев носителей современного русского языка.

Следует обратить внимание на то, как дано это слово в словаре под ред. Д. Н. Ушакова: «ЖИД – 1. В устах антисемитов – еврей (презрит.). 2. В кругах антисемитов – скряга (простореч. бран.). [Первонач. не имело презрит. или бран. оттенка, но впоследствии стало ходовым шовинистическим обозначением еврея и приобрело черносотенно-погромный характер]» [СУ, I: 868].

На мой взгляд, это наиболее полное и в то же время лапидарное описание функциональных свойств рассматриваемого слова и развития его значений в русском языке. Сведения, содержащиеся в цитированной слованой статье, весьма полезны при проведении лингвистических экспертиз по делам, связанным с национальной, расовой и религиозной рознью и нетерпимостью. Одновременно с этим описание слова жид в [СУ] дает аргументы против попыток со стороны русских националистов оправдать употребление слова жид как нейтрального, безоценочного в современном литературном языке – ссылками на язык XIX века (в частности, на словарь В.И. Даля), где, в соответствии с лексическими и стилистическими нормами русского языка того времени, вплоть до первых десятилетий XX века, слово жид употреблялось как нейтральная номинация еврея (ср. название написанного в начале XX века рассказа А. И. Куприна «Жидовка»).

2.1.в. Лингвистам-экспертам хорошо известно, что юридическое толкование оскорбления расходится с интуитивным пониманием этого слова, зафиксированным в толковых словарях.

Вот как определяется оскорбление в ст. 130 УК РФ:

1. Оскорбление, то есть унижение чести и достоинства другого лица, выраженное в неприличной форме…

и далее, в комментарии к этой статье:

2. Оскорбление как преступление должно быть выражено в неприличной, т. е. циничной (подчеркнуто мной. – Л. К.) форме, глубоко противоречащей правилам поведения, принятым в обществе.

По нашему мнению, оскорбление – это нанесение обиды, которая может быть выражена устно, например, в виде ругательств или нецензурных (подчеркнуто мной. – Л.К.) прозвищ; письменно в виде записок или писем неприличного содержания; в виде телодвижений – пощечин, плевков в лицо и т. п. действий.

В судебной практике как оскорбление рассматриваются лишь матерные слова, обращенные к определенному лицу или лицам (но, например, не слова типа негодяй, сволочь, подонок и под., которые могут расцениваться как унижающие честь и достоинство человека, но не как оскорбление).

Поскольку оскорбление в ст. 130 УК РФ определяется с помощью прилагательного неприличный, естественно задаться вопросом: что же понимают юристы и авторы уголовного кодекса под словом неприличный? Нигде в УК это слово не получает разъяснений. Обратимся к толковым словарям и увидим, что, с одной стороны, литературное употребление слова оскорбление значительно отличается от его употребления в юридических документах, а с другой, – что толкование и этого, более широкого, чем у юристов, значения слова оскорбление далеко от совершенства, поскольку содержит элементы так называемого логического круга.

ОСКОРБЛЕНИЕ – «1. Действие по глаголу оскорбить – оскорблять. 2. Оскорбительный поступок, поведение, слова и т.п. ОСКОРБИТЬ – крайне обидеть, унизить кого-л.; уязвить, задеть в ком-л. какие-л. чувства. … напрасно я оскорбил его упреком и подозрением (Пушкин); Оксана, глубоко оскорбленная тем, что Петро почти перестал ей писать… (Поповкин) // Осквернить, унизить чем-л. неподобающим. …оскорбить фальшью или ложью (Л. Соболев)» [МАС, II: 647].

Как видим, в этих толкованиях и иллюстрирующих толкования примерах нет ничего, что соответствовало бы юридическому пониманию термина оскорбление.

Поскольку в ст. 130 понятие оскорбления поясняется с помощью прилагательных неприличный и циничный, обратимся к толкованиям этих слов в современных толковых словарях.

НЕПРИЛИЧНЫЙ – «не соответствующий, противоречащий правилам приличия. Неприличный вид. Прошу вас, не называйте меня по имени и отчеству. Начальница может распечатать (письмо), и это покажется ей странным или даже неприличным (Каверин)» [МАС, II: 470]; «противоречащий правилам приличия» [СОШ 1997: 411]. ПРИЛИЧНЫЙ – «соблюдение правил поведения, вежливость, пристойность в поведении, в словах» [МАС, III: 420]; ПРИСТОЙНОСТЬ – «свойство по знач. прил. пристойный» [там же: 444]; ПРИСТОЙНЫЙ – «вполне приличный, отвечающий правилам приличия» [там же].

Налицо логический круг.

В словаре Ожегова – Шведовой неприличный толкуется как «нарушающий правила приличия», а у слова приличие выделяются два значения: «ПРИЛИЧИЕ – 1. см. приличный; 2) обычно мн. Правило поведения, вежливость, благопристойность. Соблюдать, нарушать правила приличия»» (с. 594). Посмотрим на толкование того слова, на которое имеется ссылка в словарной статье неприличный: «ПРИЛИЧНЫЙ – 1. Соответствующий приличиям, пристойный. Прилично (нареч.) вести себя. 2. Подобающий, уместный (устар.). П. случаю поступок. 3. Достаточно хороший (разг.). П. заработок»». Очевидно, что нас в данном случае может интересовать только первое значение прилагательного приличный. Но его толкование дается через существительное приличие, а при толковании последнего, как мы видели, дается отсылка к прилагательному приличный. В толковании слова приличный фигурирует прилагательное пристойный; вот как оно толкуется в [СОШ 1997]: пристойный – «вполне отвечающий правилам приличия» (с примером пристойное поведение), а непристойный – как «неприличный, бесстыдный».

Здесь также налицо логические круги.

Не помогает прояснить значение слова оскорбление и обращение к словарному толкованию прилагательного циничный, с помощью которого в УК определяется форма того, что с юридической точки зрения является оскорблением:

ЦИНИЧНЫЙ – «1) проявляющий цинизм, бесстыдство. …Нежданов силился быть циничным и грубым на словах (Тургенев); 2) исполненный цинизма, бесстыдства. …нигилистическое, циничное отношение к искусству (Шулейкин) / Непристойный, бесстыдный. Захаров запел невероятно циничную песню, от которой покраснел бы ломовой извозчик (Вересаев); .мужчины в своем кругу называли вещи с циничной откровенностью их именами (Куприн)» [МАС, IV: 646].

Поскольку в приведенных толкованиях содержится слово цинизм, необходимо обратиться и к его словарному толкованию:

ЦИНИЗМ – «1) учение циников (в 1 знач.); 2) грубая откровенность, бесстыдство, пренебрежительное отношение к нормам нравственности, благопристойности, к чему-л. пользующемуся всеобщим признанием, уважением. Ефимов дошел до самого крайнего цинизма: он нисколько не совестился жить на счет Б. (скрипача)… (Достоевский); Если бы кто-нибудь подслушал иные рассказы его о своихякобы похождениях с женщинами, то, конечно, пришел бы в ужас от спокойного цинизма этого гимназиста (Короленко); Он вспомнил о том, с каким цинизмом еще совсем недавно думал о любви, как смеялся над людьми, произносившими слова любви (Белов)» [МАС, IV: 646].

БЕССТЫДСТВО – «отсутствие стыда» [МАС, I: 86]; «1. см. бесстыдный. 2. Бесстыдный поступок» [СОШ 1997: 46]. БЕССТЬЩНЫЙ – «Не имеющий стыда; беззастенчивый, наглый. // Выражающий бесстыдство // Непристойный …говорили ей бесстыдные вещи (Горький)» [МАС, I: 86]; «Лишенный чувства стыда, противоречащий общественной морали, непристойный. Бесстыдное поведение. Бесстыдная ложь (открытая и наглая) [СОШ 1997: 46].

Кроме рассмотренных слов, в комментарии к ст. 130 использованы слова ругательства и нецензурные прозвища.

РУГАТЕЛЬСТВО толкуется в словарях как «грубое, бранное слово, выражение» [МАС, III: 736]; то же толкование – в [СОШ 1997: 686], а БРАННЫЙ – как «ругательный» [МАС, I: 112], «содержащий брань, резко порицающий» [СОШ 1997: 58], брань – «оскорбительные, ругательные слова; ругань» [МАС, I: 112], «осуждающие и обидные слова, ругань» [СОШ 1997: 58], ругань – «оскорбительные, грубые слова, которыми ругают» [МАС, III: 736]; «грубые, бранные слова, которыми ругают, а также ссора, сопровождаемая такими словами» [СОШ 1997: 686], ругать – «называть оскорбительными, грубыми, бранными словами; бранить» [МАС, III: 736]; «грубо бранить» [СОШ 1997: 686][100]; бранить – «обидными, резкими словами порицать, укорять; ругать» [МАС, I: 111]; «порицать, выражать свое недовольство бранными словами» [СОШ 1997: 58].

НЕЦЕНЗУРНЫЙ – «1. противоречащий требованиям цензуры; 2. непристойный, неприличный … нецензурная песня, нецензурный анекдот» [МАС, II: 492]; «неприличный, непристойный» [СОШ 1997: 415].

Очевидно, что эти словарные описания прилагательного циничный и существительного цинизм, а также слова бесстыдство, которое фигурирует в определениях цинизма, слов ругательство, нецензурный мало проясняют тот смысл, который вкладывают юристы в понимание циничности, фигурирующей в ст. 130 УК РФ при разъяснении формы, в которую облекается оскорбление и которая соответствует трактовке оскорбления как преступного действия.

То, как толкуются слова неприличный, непристойный, нецензурный, ругательство в толковых словарях, не дает нам ответов на вопрос о том, например, являются ли слова сволочь, паразит, подонок – несомненно бранные, оскорбительные, резко порицающие (см. толкования) – ругательными и нецензурными и тем самым оскорбляющими человека (в юридическом понимании оскорбления) или же они недостаточно ругательны и нецензурны для того, чтобы квалифицировать их употребление по отношению к конкретному человеку как подпадающее под статью 130 УК РФ[101].

2.2. Как фактор, мешающий эффективному применению словарных данных, должны рассматриваться противоречия, которые нередко обнаруживаются между разными словарями при толковании одних и тех же слов: у эксперта часто не оказывается достаточных аргументов для выбора какого-либо одного варианта определения значения слова.

2.3. Иллюстративный материал – и в виде речений, и в виде цитат из образцовых (в языковом отношении) художественных и публицистических произведений – может быть и в действительности является во многих случаях важным подспорьем в работе эксперта, поскольку он не только показывает разнообразные контексты, в которых употребляется данное слово (в особенности, если оно многозначно), но и позволяет сравнивать прототипические случаи его употребления с использованием слова в том тексте, с которым работает эксперт.

Однако в случаях, когда понимание одного и того же слова в литературном языке и в юридических текстах различно (как в случае со словом оскорбление), словарные иллюстративные примеры могут служить лишь фоном, на котором проявляются особенности юридического словоупотребления.

2.4. Стилистические пометы – это, по признанию многих специалистов, та область лексикографической работы, которая далека от совершенства. Практически каждый толковый словарь содержит собственную систему помет, отсутствует четкая дифференциация помет (в особенности таких, которые характеризуют одни и те же или близкие стилистические свойства слова: ср., например, груб., груб. – прост., вульг.), в стилистической квалификации одного и того же слова словари часто противоречат друг другу. Сам набор стилистических помет, используемый в современных толковых словарях, с точки зрения задач лингвистической экспертизы недостаточен: в анализируемых текстах могут содержаться такие лексические единицы, которые трудно квалифицировать с помощью помет, сопровождающих эти единицы в толковом словаре.

2.5. Современные толковые словари не содержат зоны таких сведений, которые относятся к коммуникативным и прагматическим свойствам слова (одно из редких исключений – «Новый объяснительный словарь синонимов» под ред. Ю. Д. Апресяна). А именно эти сведения, помимо толкования значения слова и его стилистической квалификации, оказываются существенными при производстве лингвистической экспертизы текста.

Приведу только один пример, иллюстрирующий то обстоятельство, что словарные сведения о лексической единице бывают недостаточны для принятия тех или иных экспертных решений по поводу употребления этой единицы в исследуемом тексте.

В экспертную службу Института русского языка РАН поступил запрос об определении значения и функций прилагательного деревенский в составных наименованиях различных продуктов: яйца деревенские, деревенские грибы, колбасные изделия деревенские и т. п.

В самом обобщенном виде значение прилагательного деревенский может быть сформулировано как 'имеющий отношение к деревне'. Некоторые толковые словари современного русского языка отмечают у этого прилагательного несколько значений:

1. к Деревня. Деревенская улица. Деревенская изба. Деревенская школа. Деревенский житель. Деревенский учитель. Деревенское молоко.

2. Характерный для деревни, для жизни вне города. Деревенская тишина. Деревенский пейзаж. Деревенский обычай. Деревенская свадьба.

3. Свойственный жителям деревни, обычный для них; крестьянский. Деревенская основательность. Деревенская неторопливость. Деревенский язык. Деревенская одежда.

4. Посвященный деревне (о произведениях литературы). Деревенский очерк. Деревенская проза, поэзия. Деревенские стихи Есенина [БТС: 252].

В сочетании с перечисленными в запросе существительными, называющими пищевые продукты, прилагательное деревенский не может выступать ни в каком другом значении, кроме первого. Однако в этом значении у слова деревенский в зависимости от контекстного окружения могут обнаруживаться те или иные дополнительные свойства, не отмечаемые толковым словарем. Например, при сочетании с существительными, называющими продукты питания, существенной оказывается позиция прилагательного по отношению к грамматически главному слову, а именно, слева (в препозиции) или справа (в постпозиции) от главного слова. Словосочетания с прилагательными-определениями, употребленными в препозиции к определяемому существительному (то есть слева от него), не имеют статуса термина, и в них определение деревенский обычно указывает на место происхождения данного продукта. Так, предложения типа: Отец привез деревенские консервированные грибы, Я люблю деревенскую колбасу и под. указывают на место, где консервировали грибы и где делали колбасу (деревенские консервированные грибы = 'грибы, законсервированные в деревне', деревенская колбаса = 'колбаса, сделанная в деревне').

Употребление определения деревенский в постпозиции к определяемому слову может придавать этому словосочетанию статус терминологического – по общему правилу, действующему в ряде современных терминологических систем (ср.: Это обыкновенная поганка (а не масленок, не сыроежка) – Это поганка обыкновенная – в отличие от других видов поганок в ботанической классификации грибов)[102]. В этом случае деревенский указывает не на место производства продукта, а на его к а ч е с т в о. Производители нередко выделяют это определение прописной буквой и кавычками как фирменный знак, указывающий на качественные отличия данного вида продукта от всех остальных (масло «Деревенское», – в отличие от масла «Вологодского», «Крестьянского» и т. п.).

В заключение необходимо подчеркнуть, что различного рода контекстные модификации значения слова, появление у него не отмечаемых словарями коннотаций, коммуникативные, прагматические и иные условия употребления ит.п. – предмет самостоятельного анализа, при котором информация о слове, содержащаяся в толковых словарях, – лишь начальный, отправной пункт, своего рода основа для экспертного исследования свойств слова и его поведения в реальных текстах.

Метафоры власти[103]

В качестве вступления в тему этой статьи я хочу привести отрывок из рассуждений испанского философа Х. Ортеги-и-Гассета о метафоре el fondo del alma – 'глубина души' (буквально: 'дно души'):

Когда мы утверждаем, что у души есть «дно», мы относим это слово сначала к дну какого-нибудь сосуда, например, бочки, потом как бы «очищаем» это значение от указания на физические параметры и относим его к психике. Для метафоры необходимо, чтобы мы осознавали ее двойственность [Ортега-и-Гассет 1990: 71].

И дальше, задавая вопрос, почему бы не назвать то, что мы именуем el fondo del alma, прямо, не метафорически, он замечает: «… всё дело в том, что интересующий нас объект не только трудно назвать, о нем даже трудно помыслить». Стало быть, метафора служит не только как способ наименования, но и как орудие мышления.

Объекты, к нам близкие, легко постигаемые, открывают мысли доступ к далеким и ускользающим от нас понятиям. Метафора удлиняет «руку» интеллекта [Там же: 72].

Хотя концепт 'власть', по-видимому, менее абстрактен, чем концепт 'душа', его также трудно помыслить в виде чего-то осязаемого, доступного прямому, не метафорическому наименованию. Поэтому многообразные способы обозначения этого концепта в языке (как самого понятия «власть», так и свойств и действий, связанных с властью) по большей части метафоричны. Власть берут, захватывают, к власти приходят, у власти стоят, власть иногда теряют, утрачивают, власти жаждут, ею упиваются, хотя и испытывают при этом ее бремя. Власть может быть, находиться в руках кого-либо, переходить от одного лица к другому, власть могут делить с кем-нибудь, но чаще не хотят ею делиться. Власть укрепляют, и поэтому она становится крепкой, твердой, прочной, сильной, но когда ее не способны удержать и, тем более, когда кто-то ее подрывает, то она становится слабой, дряблой[104], ослабевает, расшатывается, может даже наступить паралич власти, и тем, кто всё еще остается у власти, приходится лишаться ее, отдавать ее другим, а на их место приходят новые властители – или сами (например, в результате переворота), или кто-то приводит их к власти, ставит у ее кормила.

Это далеко не все обороты со словом власть, которые в русском языке служат для обозначения как самой власти, так и ее действий и свойств[105]. Но и те, что перечислены, дают нам представление о том, что с властью в обыденном сознании носителя языка связан не какой-то один образ, а несколько.

В самом деле, власть можно представить в виде некоего предмета, который берут, держат в руках, стремятся не выпускать из рук, никому его не отдавать, но иногда передают из рук в руки, от власти отходят, позволяя другим приблизиться к ней (ср. образованное на основе этого глагола субстантивированное прилагательное приближённые). У этого предмета есть верх (ср. оборот быть на вершине власти), с которого можно упасть[106]; стоящего наверху норовят свергнуть или низвергнуть (книжн.), скинуть (прост.), а на его место привести другого, поставить у власти, наделить властью, в частном случае (когда речь идет о монархической форме государственного правления) – возвести его на престол. Власть как предмет – вещь полезная и даже ценная: властью пользуются, ее используют[107] (например, в корыстных целях), применяют (например, по отношению к преступникам), власть завоевывают, ею стремятся обладать.

Некоторые обороты со словом власть наталкивают нас на мысль, что это не просто предмет, а некое с л о ж н о е устройств о: ср. механизмы власти, технология власти (так называется известное исследование А. Авторханова, посвященное анализу путей, способов и средств, которые использовал И. В. Сталин для укрепления своей власти и власти руководимой им партии), властные структуры, эшелоны власти. Это устройство способно управлять кем– или чем-либо: власть подавляет тех, кто ею недоволен, или, напротив, возвышает и приближает к себе подданных.

Власть – это еще и сооружение, строение: власть строят, возводят ее здание, укрепляют ее фундамент и стены, во власть входят, в ней остаются, в коридорах власти[108] идет скрытая от постороннего глаза жизнь.

Часть из только что перечисленных оборотов рождает и еще один образ: власть – своего рода вожжи, с помощью которых можно управлять экипажем. Метафоры держать власть в своих руках, выпустить власть из своих рук, власть ускользает (из чьих-либо рук), а также архаичное и поэтому высокое по стилистической окраске выражение бразды[109] правления рождают в сознании именно этот образ (во всяком случае – это один из возможных образов).

Власть может быть объектом стремлений и даже вожделений, она может ассоциироваться с тем, что утоляет жажду (те, кто стремится к власти, часто жаждут ее), что является предметом любви: те, кто стоит у власти, обычно любят власть – отсюда производные: властолюбие, властолюбивый, хотят властью обладать и неохотно с нею расстаются.

Все эти примеры приведены здесь для того, чтобы показать множественность образов, лежащих в основе метафорических выражений со словом власть. По-видимому, и другие абстрактные и при этом коммуникативно важные концепты обладают этим же свойством: ср., например, сочетаемость таких слов, как совесть (чистая совесть, угрызения совести, совесть замучила, это лежит на его совести, не хватает совести и под.), душа (до глубины души, вложить во что-либо душу, лезть, влезать в душу, душа радуется, душа в пятки ушла, брать за душу, душа нараспашку, отвести душу, ранить душу и др.), тоска (ср. тоска берет, замучила, заела, тоска зеленая, наводить тоску на кого-либо и под.).

Этимологические шутки на фоне сознательных нарушений языковой нормы[110]

Традиция шутливой интерпретации внутренней формы слова существует не одно столетие. На этом основаны определенные приемы языковой игры (см. об этом [Норман 1987; Гридина 1996; Санников 2002]). «Языковая игра, – пишет известный специалист в этой области В. З. Санников, – это игра с языком, которая позволяет четче определить языковую норму и отметить многие особенности русского языка, которые могли бы остаться незамеченными. Это, иными словами, лингвистический эксперимент. Парадоксальный факт – лингвистический эксперимент гораздо шире, чем лингвисты, применяют (уже многие столетия, если не тысячелетия) сами г о -ворящие, – когда они играют с формой речи» [Санников 2003: 40].

Даже в фактах народной (ложной) этимологии (поссажир – от посадить, спинжак – от спина и т. п.) далеко не всегда можно видеть результат невежества или неграмотности: в подобных якобы полуграмотных образованиях иногда сквозит усмешка, притворная простоватость. Это мастерски использовал Н. С. Лесков в своих многочисленных шутливых переделках слов, главным образом иноязычных: гувернянька (вместо гувернантка, в соединении со словом нянька), гульвар (объединение слов бульвар и гулять), мелкоскоп (из микроскоп и мелкий) и др. Словесные шутки, в том числе шутливые этимологии, можно найти в творчестве таких поэтов и прозаиков прошлого, как Д. Минаев, Саша Черный, А. П. Чехов, А. Аверченко, Н. Тэффи, В. Маяковский, И. Ильф и Евг. Петров, Е. Шварц и другие; замечательные примеры обырывания внутренней формы слова находим в творчестве известного переводчика Бориса Заходера, шутках наших современников М. Задорнова, А. Кнышева, М. Жванецкого (см. об этом [Санников 2003]).

К языковой шутке склонны не только те, кто имеет отношение к слову профессионально: писатели, поэты, лингвисты, журналисты, – но и обычные носители языка, если им свойственно чувство юмора и постоянное внимание к тому, как мы говорим. В таких шутках не последнюю роль играет ироническая, нередко ерническая интерпретация формы слова и его значения, намеренное нарушение привычных (нормативных) способов языкового выражения мысли. В свое время на 16-й странице «Литературной газеты» возник жанр толково-этимологического словаря, который сформировался, конечно же, не на пустом месте: он впитал в себя многое из оставленного нам предшествующими поколениями тех, кто любил языковую игру. Затем публикации в духе толково-этимологического словаря появлялись в других изданиях, в частности, в газете «Русский язык», где разные авторы, независимо друг от друга, упражнялись в сочинении шутливых словарных статей, иногда с игровой интерпретацией одних и тех же слов.

Настоящая заметка отражает собственный опыт работы автора над русским толково-этимологическим словарем. В качестве приложения к заметке приводится фрагмент этого словаря.

Следует сказать несколько слов о специфике этого словаря, о его словнике и о форме описания в нем избранных для обырывания лексем.

Словарная статья толково-этимологического словаря (сокращенно ТЭС) имеет следующие части: вход – в виде слова в его исходной форме, толкование и стилистические пометы.

Некоторые словарные статьи имеют еще отсылочную часть – ссылки на те или иные слова, помещенные в этом же словаре и в чем-либо сходные с данным. Например, слово макрокосм толкуется как 'хиппи', и при нем дается отсылка к слову микрокосм, которое толкуется как 'новобранец'.

К отбору слов для ТЭСа и к их толкованию предъявляются определенные требования.

В качестве толкуемых единиц выбираются такие слова, которые обладают определенным потенциалом с точки зрения обырывания их внутренней формы или этимологии. Как правило, это слова не односложные, содержащие такие элементы, которые реально или потенциально могут интерпретироваться как корневые или аффиксальные морфемы. Например: автомат, ватер-пас, глян-ец, гор-дыня, коро-мысл-о, локомотив, недо-бор, не-он, о-сан-к-а, ретроград и т. п. (дефис поставлен между такими частями слов, каждая из которых может получать шутливую этимологическую интерпретацию, – см. Приложение ниже).

В общем случае толкование не должно содержать слов или морфем, присутствующих в толкуемой части (однако бывают и исключения: ср., например, приведенное в Приложении толкование слова гордыня). При этом чем дальше игровой смысл слова от его реального значения, зафиксированного в обычных толковых словарях, чем менее «ожидаем» такой смысл для носителей языка, тем выше ценность данной лексикографической единицы. Ср. с этой точки зрения явно разную ценность таких интерпретаций: мазанка – 'женщина-маляр', попадья – 'женщина-снайпер',рыло 'лопата', мурло 'ласковая кошка'.

Стилистическая помета также имеет целью языковую игру и в большинстве случаев «поддерживает» ложную этимологизацию.

Например, если мы толкуем слово ватерпас как передачу мяча в водном поло, то естественно сопроводить такое толкование пометой «спорт.» (в обычном толковом словаре это технический термин). Если слово квакер толкуется как 'самец лягушки', то вполне уместна помета «зоол.» Слово лапник, толкуемое как 'женолюб' и тем самым возводимое к грубо-просторечному глаголу лапать (= 'хватать руками'), естественным образом получает помету «груб.», а в слове померанец, толкуемом как 'покойник', суффикс -ец ложно интерпретируется как ласкательный, что дает основание снабдить это слово пометой «ласк.» Ср. также жрец, этимологизируемое с помощью глагола жрать (отсюда помета «груб.» при этом слове), мимист, ложно связываемое по смыслу с наречием мимо (бить мимо ворот) и поэтому получаемое помету «спорт. арго»; мираж, толкуемое путем связи первой части со смыслом корня мир-, а второй – с суффиксом -аж, который часто используется для образования профессиональных арготизмов типа оживляж, реагаж и под. (отсюда помета, якобы указывающая на определенную профессиональную сферу, в которой употребляется это слово, – «дипл.»»), и т. п.

Естественно, далеко не всякое слово может быть обырано в ложно-этимологическом духе. Однако наблюдения показывают, что те слова, которые с первого взгляда не содержат в себе никакого потенциала для языковой игры, в действительности могут быть обыраны тем или иным способом. Ср. с этой точки зрения, например, слова с первой частью недо-: недобор, недоносок, недород, существительные с первой частью полу-: полузащитник, полушарие или с суффиксом -ец: выходец, холодец и нек. др.

Ниже приводится фрагмент составленного автором толково-этимологического словаря русского языка.

Фрагмент толково-этимологического словаря русского языка

АВТОМАТ – грубая самокритика

АНТИЛОПА – обруч на бочке

БАНДАЖ – деятельность преступной группировки

БИДОН (тамож.) – чемодан с двойным дном

БИЗОН – отец двух сыновей

БИРЮК (тур. арго) – турист с двумя рюкзаками

БРЕДЕНЬ (мед. арго) – больной в бессознательном состоянии

ВАТЕРПАС (спорт.) – передача мяча в водном поло

ВОРОНКА – 1) небольшая ворона; 2) (детск.) – жена ворона

ВОРОТИЛА (спорт.) – голкипер

ВЫХОДЕЦ (спорт.) – участник соревнований по спортивной ходьбе, сошедший с дистанции ГАРАЖ – пепелище

ГЛЯНЕЦ (шутя.) – наблюдатель

ГОРДЫНЯ – дыня, выращенная в городских условиях

ДАНТИСТ (лит. – вед.) – специалист по творчеству Данте

ДЕГУСТАЦИЯ (тех.) – разжижение

ДЕМАРШ (воен.) – мнимый поход

ДИЭЛЕКТРИК – монтер-совместитель

ДОМРИСТ (мед. арго) – безнадежный больной

ЖАЛО (древн.) – пресс

ЖРЕЦ (груб. общепит.) – клиент столовой

ЗАМУРОВАТЬ (милиц.) – поймать преступника силами Московского уголовного розыска (МУРа)

ЗУБИЛО (мед. арго) – стоматолог

КАРГА – помесь вороны с гусем; ср. курага

КВАКЕР (зоол.) – самец лягушки

КОКОТКА – курица-наседка

КОРОМЫСЛО (древн. мед.) – головной мозг

КОСТРЕЦ – небольшой костер

КУРАГА – помесь курицы с гусем; ср. карга

ЛАПНИК (груб.) – женолюб

ЛЕДЕНЕЦ – холодильник

ЛЕКАЛО (груб. мед.) – врач

ЛИЦЕВАТЬ (милиц.) – бить по физиономии

ЛИЦЕМЕР – антрополог, специалист по лицемерию; см. также порожняк (во 2-м знач.)

ЛИЦЕМЕРИЕ – раздел антропологии, изучающий физические характеристики лица

ЛОБОГРЕЙКА (мед. арго) – горячий компресс

ЛОКОМОТИВ – местная вариация общеизвестной мелодии

МАЗАНКА – женщина-маляр

МАКРОКОСМ – хиппи; ср. микрокосм

МИКРОКОСМ (воен.) – новобранец; ср. макрокосм

МИМИСТ (спорт. арго) – мазила

МИНИРОВАТЬ – о женщине: соблазнять с помощью короткой юбки

МИРАЖ (дипл.) – заключение перемирия

МИРЯНИН – участник конгресса борцов за мир

МУРЛО – ласковая кошка

НАУШНИЧАТЬ – слушать музыку по плейеру

НЕДОБОР (лесн. арго) – мелколесье

НЕДОНОСОК – недобросовестный стукач

НЕДОРОД (мед. арго) – пауза между рождением первого и

второго близнецов

НЕНЕЦ (юрид. арго) – тот, кто всё отрицает на допросе

НЕОН (юрид. арго) – неопознанное лицо

ОБЪЯТИЕ (лингв.) – исследование, посвященное звуку и букве «ять»

ОГОЛЕЦ – стриптизер

ОЗОНАТОР – охранник в лагере

ОСАНКА (пренебр.) – посвящение в сан

ОСЕЛОК (детск.) – маленький осел

ПЕЛЕНГАТОР – отец новорожденного ребенка

ПЕРВЕНЕЦ (спорт.) – победитель соревнований

ПИЛЮЛЯ (неодобр.) – неумелый пильщик

ПИТОМНИК (издат. арго) – собрание сочинений в 3,14 томах

ПЛЕТЕНЬ (неодобр.) – пустомеля

ПОДПУШКА (воен.) – небольшое артиллерийское орудие

ПОЛИГАМИЯ – общий крик в многодетной семье

ПОЛИГЛОТ – 1) Змей-Горыныч; 2) клиент нескольких столовых

ПОЛИМЕРЫ (юрид.) – комплекс воспитательных действий

ПОЛИТРУК (алк.) – собутыльник

ПОЛУЗАЩИТНИК (юрид.) – неуверенный в себе адвокат

ПОЛУШАРИЕ (милиц.) – незаконченный обыск

ПОМЕЛО – дворник

ПОМЕРАНЕЦ (ласк.) – покойник

ПОПАДЬЯ (воен.) – женщина-снайпер

ПОПОЛЗЕНЬ (алк.) – мертвецки пьяный человек

ПОРОЖНЯК – 1) драчун; 2) то же, что лицемер

ПОРТЯНКА – жительница портового города

ПРОКУРОР—заядлый курильщик

ПРОРВА – дырка в одежде

ПРОСТОКВАША (зоол.) – лягушка обыкновенная

ПРУДОНИЗМ (мед. арго) – недержание мочи

ПУСТОМЕЛЯ – мельница, работающая вхолостую

РЕЗАК (неодобр.) – цензор

РЕТРОГРАД – город прошлого

РЕСПИРАТОР (милиц.) – вор-рецидивист

РЫЛО – лопата

РЯЖЕНКА – участница маскарада

САМОВАР (шутл.) – холостяк

СВИРИСТЕЛЬ – постовой милиционер

СЕНАТОР – заготовитель сена

СЕРАЛЬ (хулиг.) – уборная

СКОПЕЦ – богач

СКОПИДОМ – сберегательный банк

СКОПИЩЕ (устар. высок.) – то же, что скопидом

СЛАВИСТ (эвфем.) – подхалим

СОБЕС – напарник чёрта

СПАРРИНГ (вульг.) – публичный дом

СПИДОМЕТР (мед.) – прибор для измерения уровня заражения СПИДом

СПРИНЦОВКА (неодобр.) – любовница принца

СТАЙЕР – предводитель стаи

СТУДИСТ – работник холодильной установки

ТРОПАРЬ (высок.) – первопроходец

ТЕЛЕГРАФ – граф, герой телесериала

УДАЧНЫЙ – расположенный рядом с дачей

ХОЛОДЕЦ – небольшой мороз.

Апресян 1967 – Ю. Д. Апресян. Экспериментальное исследование семантики русского глагола. М.: Наука, 1967 (Ч. I, В: Синтаксис и семантика).

Апресян 1974 – Ю. Д. Апресян. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М., 1974.

Апресян 1993 – Ю. Д. Апресян. Лексикографическая концепция нового большого англо-русского словаря // Новый большой англо-русский словарь / Под общ. рук. Э. М. Медниковой и Ю. Д. Апресяна. Т. 1. М.: Рус. яз., 1993. С. 6-17.

Апресян, Жолковский, Мельчук 1984 – Ю. Д. Апресян, А. К. Жолковский, И. А. Мельчук. ВЛАСТЬ [словарная ст.] // И. А. Мельчук, А. К. Жолковский. Толково-комбинаторный словарь современного русского языка. Вена, 1984. С. 201-205. (Wiener Slawistischer Almanach, SBd 14).

Арутюнова 1997 – Н.Д. Арутюнова. Время: модели и метафоры // Логический анализ языка: Язык и время. М., 1997. С. 51-61.

Баранов, Караулов 1991 – А. Н. Баранов, Ю. Н. Караулов. Русская политическая метафора. М., 1991.

Беликов 2004 – В. И. Беликов. Сравнение Петербурга с Москвой и другие соображения по социальной лексикографии // Русский язык сегодня. Вып. 3. Проблемы русской лексикографии / Отв. ред. Л. П. Крысин. М., 2004. С. 23-38.

Беликов 2006 – В. И. Беликов. Русское языковое пространство и технический прогресс // Русский язык сегодня. Вып. 4. Проблемы языковой нормы / Отв. ред. Л. П. Крысин. М., 2006. С. 62-76.

Беликов и Крысин 2001 – В. И. Беликов, Л. П. Крысин. Социолингвистика. М.: Изд. центр РГГУ, 2001.

Бидер и др. 1978 – И. Г. Бидер, И. А. Большаков, Н. А. Еськова. Формальная модель русской морфологии. Ч. 1. М., 1978.

БТС – Большой толковый словарь русского языка / Под ред. С. А. Кузнецова. СПб.: Норинт, 1999.

Вежбицкая 1996 – А. Вежбицкая. Семантические универсалии и «примитивное мышление» // Язык. Культура. Познание: Перев. с англ. М., 1996. С. 291-325.

Виноградов 1935 – В. В. Виноградов. Язык Пушкина: Пушкин и история русского литературного языка. М.; Л.: Academia, 1935.

Виноградов 1965 – В. В. Виноградов. О языке художественной литературы. М., 1965.

Виноградов 1938/1982 – В. В. Виноградов. Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX вв. М., 1938. 3-е изд. М.: Высш. шк., 1982.

Виноградов 1994 – В. В. Виноградов. История слов. М.: Азбуковник, 1994.

Всеволодова 1975 – М. В. Всеволодова. Способы выражения временных отношений в современном русском языке. М., 1975.

Всеволодова, Владимирский 1982—М. В. Всеволодова, Е. Ю. Владимирский. Способы выражения пространственных отношений в современном русском языке. М., 1982.

Гавранек 1967—Б. Гавранек. Задачи литературного языка и его культура // Пражский лингвистический кружок: Сб. ст. / Сост., ред. и предисл. Н. А. Кондрашова. М.: Прогресс, 1967. С. 338-377.

Гловинская 1996 – М. Я. Гловинская. Активные процессы в грамматике // Русский язык конца XX столетия (1985-1995) / Под ред. Е. А. Земской. М.: Языки рус. культуры, 1996. С. 237-304.

Головин 1966 – Б. Н.Головин. Как говорить правильно. Горький,

1966.

Горбачевич 1971 – К. С. Горбачевич. Изменение норм русского литературного языка. Л.: Просвещение, 1971.

Горбачевич 1978 – К. С. Горбачевич. Вариантность слова и языковая норма. Л.: Наука, 1978.

Грайс 1985 – Г. Грайс. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 16. Лингвистическая прагматика. М.: Прогресс, 1985. С. 217-237.

Грановская 1996—Л. М. Грановская. Русский литературный язык в конце XIX-XX в. Ч.1. Баку, 1996.

Григорьева 1980 – Т. М. Григорьева. О социолингвистической обусловленности произносительной нормы в условиях диалектного окружения (на материале ассимилятивного смягчения согласных в современном русском языке): Автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 1980.

Гридина 1996 – Т. А. Гридина. Языковая игра: стереотип и творчество. Екатеринбург, 1996.

Долопчев 1909 – В. Долопчев. Опыт словаря неправильностей в русской разговорной речи. Варшава, 1909.

Ермакова 2005 – О. П. Ермакова. Ирония и ее роль в жизни языка.Калуга: Изд-во КГПУ, 2005.

Ермакова, Земская, Розина 1999 – О. П. Ермакова, Е. А. Земская, Р. И. Розина. Слова, с которыми мы все встречались: Толковый словарь русского общего жаргона. М., 1999.

Ерофеева 1979 – Т. И. Ерофеева. Локальная окрашенность литературной разговорной речи. Пермь, 1979.

Еськова 1994 – Н.А. Еськова. Краткий словарь трудностей русского языка: Грамматические формы. Ударение. М.: Рус. яз.,1994.

Живов 2005 – В. М. Живов. Язык и революция. Размышления над старой книгой А. М. Селищева «Язык революционной эпохи» и над процессами, которые Селищев не успел описать // Отечественные записки. 2005. № 2. С. 175-200.

Жильцова 1987 – Т. П. Жильцова. Социолингвистическое исследование локальных особенностей русского литературного произношения (предударный вокализм в речи жителей г. Красноярска): Автореф. дис. … канд. филол. наук. Томск, 1987.

Захаренко, Комарова, Нечаева 2003 – Е. Н. Захаренко, Л.Н. Комарова, И. В. Нечаева. Новый словарь иностранных слов. М.: Азбуковник, 2003.

Земская, Китайгородская, Розанова 1983 – Е. А. Земская, М.В. Китайгородская, Н. Н. Розанова. Языковая игра // Русская разговорная речь: Фонетика. Морфология Лексика. Жест. М.: Наука, 1983. С. 172-214.

Золотова 1974 – Г. А. Золотова. О характере нормы в синтаксисе // Синтаксис и норма / Отв. ред. Г. А. Золотова. М.: Наука, 1974. С. 145-175.

Игнаткина 1982 – Л. В. Игнаткина. Территориальное варьирование русского литературного произношения (на материале гласных в речи информантов городов Вологды и Перми): Авто-реф. дис. . канд. филол. наук. Л., 1982.

Иорданская 2004 – Л. Н. Иорданская. Лингвистика частей тела // Семиотика. Лингвистика. Поэтика: К 100-летию со дня рожд.А. А. Реформатского. М.: Языки слав. культуры, 2004. С. 397406.

Ицкович 1974 – В. А. Ицкович. Очерки синтаксической нормы. 1-3 // Синтаксис и норма / Отв. ред. Г. А. Золотова. М.: Наука, 1974. С. 43-106.

Ицкович 1982 – В. А. Ицкович. Очерки синтаксической нормы. М.: Наука, 1982.

Косериу 1963 – Э. Косериу. Синхрония, диахрония и история // Новое в лингвистике. Вып. 3. М.: Прогресс, 1963. С. 143-343.

Костомаров, Леонтьев 1966 – В. Г. Костомаров, А. А. Леонтьев. Некоторые теоретические вопросы культуры речи // Вопр. языкознания. 1966. № 5. С. 3-15.

Крысин 1968 – Л. П. Крысин. К соотношению системы языка и его нормы // Рус. яз. в шк. 1968, № 2. С. 8-11.

Крысин 1976 – Л. П. Крысин. Опыт лексикографического описания группы однокоренных глаголов (резать и его префиксальные производные) // Предварительные публикации Ин-та рус. яз. АН СССР. Вып. 85, 86. М., 1976.

Крысин 1988 – Л. П. Крысин. Гипербола в русской разговорной речи // Проблемы структурной лингвистики. 1984. М.: Наука, 1988. С. 95-111.

Крысин 1989 – Л. П. Крысин. Социолингвистические аспекты изучения современного русского языка. М.: Наука, 1989.

Крысин 2000 – Л. П. Крысин. Социолингвистическая интерпретация речевых «неправильностей» // Культурно-речевая ситуация в современной России: вопросы теории и образовательных технологий: Тез. докл. Всерос. науч. – метод. конф. / Отв. ред. И. Т. Вепрева. Екатеринбург, 2000. С. 105-107.

Крысин 2004 – Л. П. Крысин. Социальная маркированность языковых единиц // Русское слово, свое и чужое: Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. М.: Языки слав. культуры, 2004. С. 486-509.

Крысин 2005 – Л. П. Крысин. Толковый словарь иноязычных слов. 6-е изд. М.: ЭКСМО, 2005.

Кузьмина 2004 – С. М. Кузьмина. Норма в орфоэпических и орфографических словарях // Русский язык сегодня. Вып. 3. Проблемы русской лексикографии / Отв. ред. Л. П. Крысин. М.: Ин-т рус. яз. им. В. В. Виноградова РАН, 2004. С. 165-171.

Лабов 1975 – У. Лабов. О механизме языковых изменений // Новое в лингвистике. Вып. 7. Социолингвистика. М.: Прогресс, 1975. С. 199-228.

Лабов 1975а – У. Лабов. Отражение социальных процессов в языковых структурах // Новое в лингвистике. Вып. 7. Социолингвистика. М.: Прогресс, 1975. С. 320-335.

Лакофф, Джонсон 2004 – Дж. Лакофф, М. Джонсон. Метафоры, которыми мы живем: Перев. с англ. М.: УРСС, 2004.

Литературный язык 1994 – Литературный язык и культурная традиция / Отв. ред. Н. Н. Семенюк, В. Я. Порхомовский. М.: Стелла, 1994.

Лопатин, Чельцова, Нечаева 1999 – В. В. Лопатин, Л. К. Чельцова, И. В. Нечаева. Орфографический словарь русского языка: Прописная или строчная? М.: Аст-Пресс, 1999.

МАС – Словарь русского языка. Т. 1-4 / Под ред. А. П. Евгеньевой. 2-е изд., испр. и доп. М.: Рус. яз., 1981-1984.

Мельчук 1995 – И. А. Мельчук. О числительном ПОЛ¹ // Русский язык в модели «Смысл <=> Текст». М.; Вена, 1995. С. 363-371.

Мучник 1961 – И. П. Мучник. Двувидовые глаголы в русском языке // Вопросы культуры речи. Вып. 3. М., 1961. С. 93-115.

Норман 1987 – Б. Ю. Норман. Язык: знакомый незнакомец. Мн.,1987.

НОСС – Новый объяснительный словарь синонимов русского языка / Под общ. рук. Ю.Д. Апресяна. Вып. 1. М.: Школа «Языки рус. культуры», 1997.

Обнорский 1935 – С. П. Обнорский. Глагол использовать – использовывать в современном русском языке // Язык и мышление. Т. 3-4. М., 1935. С. 161-168.

Огиенко 1915 – И. И. Огиенко. Иноземные элементы в русском языке. Киев, 1915.

Ортега-и-Гассет 1990 – X. Ортега-и-Гассет. Две великие метафоры // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С. 68-81.

ОС 1989 – Орфоэпический словарь русского языка: Произношение, ударение, грамматические формы / Под ред. Р. И. Аванесова. 5-е изд., испр. и доп. М., 1989.

ОС 1997 – Орфоэпический словарь русского языка: Произношение. Ударение. Грамматические формы / С. Н. Борунова, В. Л. Воронцова, Н. А. Еськова. Под ред. Р. И. Аванесова. 6-е изд. М.: Рус. яз., 1997.

Панов 1956 – М. В. Панов. О слове как единице языка // Учен. зап.

МГПИ. Т. 51. Вып. 5. М., 1956. С. 129-165. Панов 1962 – М. В. Панов. Синтаксис // Русский язык и советскоеобщество: Проспект. Алма-Ата, 1962. С. 69-79. Панов 1966 – М. В. Панов. Русский язык // Языки народов СССР.

Т. 1. Индоевропейские языки. М.: Наука, 1966. С. 55-122. Панов 1967 – М. В. Панов. Русская фонетика. М.: Просвещение,1967.

Панов 1971 – М. В. Панов. Об аналитических прилагательных // Фонетика. Фонология. Грамматика: К 70-летию А. А. Реформатского. М., 1971. С. 240-253.

Парикова 1966 – Н. Б. Парикова. О южнорусском варианте литературной речи // Развитие фонетики современного русского языка. М.: Наука, 1966. С. 125-135.

Пешковский 1959 – А. М. Пешковский. Объективная и нормативная точка зрения на язык // Избранные труды. М.: Учпедгиз, 1959. С. 50-61.

Поливанов 1968 – Е. Д. Поливанов. О фонетических признаках социально-групповых диалектов и, в частности, русского стандартного языка // Статьи по общему языкознанию. М.: Наука, 1968. С. 206-224.

Рахилина 2000 – Е. В. Рахилина. Когнитивный анализ предметных имен: семантика и сочетаемость. М.: Рус. словари, 2000.

Розенталь 1965 – Д. Э. Розенталь. Практическая стилистика русского языка. М.: Высш. шк., 1965.

Розенталь 1986 – Д. Э. Розенталь. Управление в русском языке: Словарь-справочник. 2-е изд. М.: Высш. шк., 1986.

Розенталь, Теленкова 1987 – Д. Э. Розенталь, М. А. Теленкова. Словарь трудностей русского языка. 6-е изд. М., 1987.

Розина 2005 – Р. И. Розина. Семантическая деривация в русском литературном языке и в общем сленге: Глагол. М.: Азбуковник, 2005.

РОС 2005 – Русский орфографический словарь. 2-е изд., испр. и доп. / Под ред. В. В. Лопатина. М.: Азбуковник, 2005.

РЯДМО – Русский язык по данным массового обследования. Опыт социально-лингвистического изучения / Под ред. Л. П. Крысина. М.: Наука, 1974.

РЯиСО, I-IV – Русский язык и советское общество: Социолого-лингвистическое исслед. Кн. 1-4 / Под ред. М. В. Панова. М.:Наука, 1968.

Санников 2002 – В. З. Санников. Русский язык в зеркале языковой игры. 2-е изд., испр. и доп. М.: Языки рус. культуры, 2002.

Санников 2003 – В. З. Санников. Введение. О комическом, о языковой шутке, о каламбуре // Русская языковая шутка: От Пушкина до наших дней. М.: Аграф, 2003. С. 3-92.

Семенюк 1990 – Н. Н.Семенюк. Норма // Лингвистический энциклопедический словарь. М.: Сов. энцикл., 1990. С. 337-338.

Сергеич 1960 – П. Сергеич. Искусство речи на суде. М., 1960.

Синтаксис и норма 1974 – Синтаксис и норма / Отв. ред. Г. А. Золотова. М.: Наука, 1974.

Современный русский язык 2003 – Современный русский язык: Социальная и функциональная дифференциация / Отв. ред. Л. П. Крысин. М.: Языки рус. культуры, 2003.

Современный русский язык 2008 – Современный русский язык: Активные процессы на рубеже XX-XXI вв. / Отв. ред. Л.П. Крысин. М.: Языки слав. культуры, 2008.

Современный русский язык, в печати – Современный русский язык: Система – норма – узус / Отв. ред. Л. П. Крысин. М.: Языки слав. культуры (в печати).

Солженицын 1990 – А. И. Солженицын. Русский словарь языкового расширения. М.: Наука, 1990.

Сорокин 1965 – Ю. С. Сорокин. Развитие словарного состава русского литературного языка. 30-90-е гг. XIX в. М.: Наука, 1965.

Социальная и функциональная дифференциация 1977 – Социальная и функциональная дифференциация литературных языков / Отв. ред. М. М. Гухман. М.: Наука, 1977.

СОШ 1997 – С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова. Толковый словарь русского языка. 4-е изд., доп. М.: Азбуковник, 1997.

СУ – Толковый словарь русского языка. Т.1-4 / Под ред. Д. Н. Ушакова. М.: ОГИЗ, 1935-1940. Т. 1. М., 1935.

ТКС – И. А. Мельчук, А. К. Жолковский. Толково-комбинаторный словарь современного русского языка. Вена, 1984. (Wiener Slawistischer Almanach, SBd. 14).

УК РФ – Уголовный кодекс Российской Федерации. М., 1996.

Урысон 1997 – Е. В. Урысон. Дыра 1 // Новый объяснительный словарь синонимов русского языка / Под общ. рук. Ю. Д. Апресяна. Вып. 1. М.: Школа «Языки рус. культуры», 1997. С. 9296.

Успенский 1997 – В. А. Успенский. О вещных коннотациях абстрактных существительных // Семиотика и информатика. Вып. 35. М., 1997. С. 146-152.

Фасмер 1964 – М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М.: Прогресс, 1964.

Филин 1981 – Ф.П. Филин. Истоки и судьбы русского литературного языка. М.: Наука, 1981.

Хорошева 1998 – Хорошева Н.В. Промежуточные формы городской разговорной речи (на материале русского общего жаргона и французского общего арго): Автореф. дис. . канд. филол. наук. Пермь, 1998.

Цена слова 2001 – Цена слова: Из практики лингвистических экспертиз текстов СМИ в судебных процессах по искам о защите чести, достоинства и деловой репутации / Под ред. М. В. Горбаневского. М.: Галерия, 2001.

Чудинов 2001 – А. П. Чудинов. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (19912000). Екатеринбург, 2001.

Чуковский 1982 – К. И. Чуковский. Живой как жизнь. М.: Дет. лит., 1982.

Чуковский 1990 – К. Чуковский. От двух до пяти // Сочинения: В 2 т. Т. 1. М.: Правда, 1990.

Чуковский 2002 – К. Чуковский. А. И. Куприн // Собрание сочинений: В15т. Т. 6. М.: Терра – Кн. клуб, 2002. С. 68-84.

Чурилова 1974 – Н.Н.Чурилова. Из наблюдений над конструкциями с отсутствующим прямым дополнением // Синтаксис и норма / Отв. ред. Г. А. Золотова. М.: Наука, 1974. С. 196-203.

Чуркина 1969—К. И. Чуркина. Эволюция произносительных норм в речи интеллигенции г. Красноярска: Автореф. дис. … канд. филол. наук. Новосибирск, 1969.

Шайкевич 2005 – А. Я.Шайкевич. Введение в лингвистику. 2-е изд. М.: Academia, 2005.

Шведова 1964 – Н. Ю. Шведова. О некоторых активных процессах в современном русском синтаксисе (наблюдения над языком газеты) // Вопр. языкознания. 1964. № 2. С. 3-18.

Шведова 1966—Н. Ю. Шведова. Активные процессы в современном русском синтаксисе: Словосочетание. М.: Наука, 1966.

Швейцер 1983 – А.Д. Швейцер. Социальная дифференциация английского языка в США. М.: Наука, 1983.

Швейцер 1996 – А.Д. Швейцер. Роль инновационных и реликтовых элементов в формировании норм кодифицированного литературного языка // Языковая норма: Типология нормализационных процессов / Отв. ред. В. Я. Порхомовский, Н. Н. Семенюк. М.: Ин-т языкознания РАН, 1996. С. 68-78.

Языковая норма 1996 – Языковая норма: Типология нормализационных процессов / Отв. ред. В. Я. Порхомовский, Н. Н. Семенюк. М.: Ин-т языкознания РАН, 1996.

Якобсон 1985 – Р. Якобсон. Часть и целое в языке: Перев. с англ. // Избранные работы. М.: Прогресс, 1985. С. 301-305.

Янко-Триницкая 1982 – Н. А. Янко-Триницкая. Русская морфология. М.: Рус. яз., 1982.

Labov 1972 – W. Labov. The social motivation of a sound change // Sociolinguistic Patterns. Philadelphia: Univ. of Pennsylvania Press, 1972. P. 1-42.

Lerner 1963 – D. Lerner (ed.). Parts and Wholes. N. Y.; London, 1963.

Mullen 1967 – J.Mullen. Agreement of the Verb-Predicate with Collective Subject. Cambridge: Univ. Press, 1967.

Wierzbicka 1972 – A. Wierzbicka. Semantic Primitives. Frankfurt a. M.: Athen?um, 1972.