Загадочные приключения, запутанные случаи, словом, детективные истории, которые раскрываются с помощью лингвистического анализа, представляющего собой основной инструмент языкознания как науки, логичнее всего, пожалуй, начать с рассказа о самом слове детектив. Ведь это, как кажется, простое слово является довольно трудным и уходит своими корнями в глубокую языковую старину.

Но о том и другом по порядку. Прежде всего давайте обратимся к его значению. Заглавие заметки в этом отношении (я это сделал, конечно, намеренно) выступает двусмысленным. В своем значении сразу и однозначно раскрывается предлогом про (про что?) лишь его последнее слово. Совершенно ясно, что существительное детектив, замыкающее название этого очерка, значит «детективная история» (или роман, фильм и т. д.), так как слово детектив в значении «агент сыскной службы, сыщик» после предлога про в вин. п. как одушевленное существительное имело бы форму детектива. Что касается первого слова заглавия нашего очерка, то оно может быть понято по-разному: то ли детектив, т. е. «сыщик», делится своими соображениями о каком-либо детективном романе, фильме, запутанном происшествии или детективном жанре, то ли в заглавии и первое детектив равно по смыслу второму.

Как видим, уже по заглавному словосочетанию приходится проводить, пусть элементарное, следствие. О том, что значит первое слово заглавия заметки – надо только ее читать внимательно, – говорит дальнейшее изложение.

Таким образом, мы установили, что существуют два слова детектив (в словарях они толкуются как два значения одной и той же лексической единицы). Какова их родословная?

Если вы объедините их как одновременные и одноисточниковые, то сделаете ошибку. Сначала в русский язык пришло, как считают, из английского языка (правда, с наконечным французским ударением!) слово детектив – «сыщик». Оно отмечается в толковых словарях с 1934 г. Это существительное передает англ. detective той же семантики. Детектив в значении «загадочная, запутанная история» – иного толка и появляется значительно позднее. Оно является исконно русским и возникло посредством лексико-семантического способа словообразования на базе детектив – «детективный роман, фильм», также слова нашего и недавнего: в 17-томном «Словаре современного русского литературного языка» (1954) его еще нет. В нашей речи оно стало в ходу с 60-х гг. XX в. По способу образования это существительное детектив совершенно другое. Оно возникло уже с помощью морфологического способа словообразования, а именно путем аббревиации, т. е. чистого сокращения словосочетаний детективный роман, детективный фильм, калькирующих, вероятно, англ. detective novel, detective film. Следовательно, слово детектив – «детективный роман, фильм» по деривационному (словообразовательному) складу и ладу – такое же производное, как противогаз – из противогазовая маска, самоцвет – из самоцветный камень, демисезон – из демисезонное пальто, неформал – из член неформальной организации, беспредел – из беспредельная свобода и т. д.

Но это далеко не все в детективной истории слова детектив, если дотошно расследовать дело о его родословной. Лингвистические разыскания (как говорят, язык до Киева доведет!) приводят нас неожиданно к таким архидалеким от существительного детектив словам, как… тога и стог. Вы удивлены? И тем не менее, как это ни странно, все три названных существительных являются словами одного и того же корня.

Англ. detective заимствовано из латинского языка и восходит к причастию detectivus от глагола detegere «открывать, раскрывать», который является приставочным производным к глаголу tegere «крыть, укрывать». Значит, детектив исходно – «тот, кто раскрывает, открывает» (дверь, вход, загадку, преступление и т. д.) и отсюда – «тот, кто ищет», т. е. «сыщик». Сравните родственное детектор «искатель, индикатор», детектор лжи – «определитель лжи» < англ. lie detector. Латинский глагол tegere со своим значением «крыть, покрывать» прямо и непосредственно связан со словом toga «верхняя одежда римского гражданина», освоенным в виде тога нашим языком в конце XVIII в. Слово toga было образовано от глагола tegere безаффиксным способом словообразования с регулярной перегласовкой (е/о) корня, характерной для многих индоевропейских языков. В качестве аналогичных по способу производства можно привести слова везти – воз; теку, течь – ток; бреду, брести < *bredti – брод; дом – от исчезнувшего demti (ср. греч. domos – dem? – «строю»); лежать – ложе и т. д. Тога буквально значит «то, что покрывает, покрывало» и далее – «одежда» (ср.: наряды и рядиться в тогу, облачение и разоблачить и пр.).

Итак, получается, детектив как «раскрыватель» вообще (и затем – тайны, преступления и т. д.; ср.: срывать одежды с чего-л., покрывать кого-л.) неразрывно связан с тогой как «то, что покрывает». То же самое смело можно сказать и о слове стог, имея в виду и его исходное значение, и его исходные словообразовательно-корневые данные. Абсолютно непохожее и в функционально-смысловом плане бесконечно далекое от слова детектив существительное стог все же генетически его родственник. Первоначальное значение слова стог (оно сохранилось в балтийских языках; ср. лит. stogas «крыша, кровля») – «то, что укрывает, покрывает, защищает» > «крыша, кровля» и лишь затем – по воле метонимии – «то, что прикрывают, покрывают». Между прочим, стога до сих пор нередко (особенно в Прибалтике и на северо-западе России) сверху прикрывают от дождя.

«Позвольте! – можете сказать вы. – Но ведь слово стог начинается с с! Разве в нем тот же корень, который просматривается в лат. toga? Чем же тогда будет в нем с?» Начальное с в нашем слове является так называемым подвижным s, известным в древнюю эпоху многим индоевропейским языкам. Так, в древнеиндийском и греческом языках рядом с лат. tego «покрываю» мы находим соответственно sthagati «укрывает» и stego «покрываю». В нашем языке рядом с кора наблюдаем скорняк, шкура (от устар. скора «шкура, кожа, кора»), осколок – колоть, скопить – копать «рыть, вырывать», стерня – терн и т. д.

Ну вот, наше расследование закончено. Мы убедились, что существительное детектив и слова тога и стог по своему происхождению – своеобразные однокорневые антонимы: тога и стог укрывают, а детектив – «сыщик» – раскрывает. Так что мы сейчас выступали в роли лингвистического детектива.

После установления родословной слова детектив будет закономерным и естественным наше обращение к определяющему его прилагательному лингвистический. В заглавии заметки я соединил его с глаголом звать. Это не вызвало у вас удивления? С чего бы их между собой связывать? Но подождите, об этом потом.

Прилагательное лингвистический на первый взгляд ничего интересного не содержит. Совершенно ясна его словообразовательная структура, не вызывают никаких сомнений и смысловые связи. В нашем языковом сознании оно воспринимается как самое заурядное исконно русское слово, образованное с помощью суффикса – еск(ий) от существительного лингвистика, которое, в свою очередь, создано посредством суффикса– ик(а) от слова лингвист (по модели гимнаст – гимнастика, поэт – поэтика, журналист – журналистика и пр.).

Что касается существительного лингвист, то по своему морфемному составу оно выглядит как производное с суффиксом – ист от связанного корня лингв-, известного также и в таких словах, как лингвострановедение, билингв «человек, способный употреблять в ситуациях общения две различные языковые системы, т. е. говорящий на двух языках», лингво-дидактика и т. д. Своим связанным, а не свободным корнем и суффиксом лица– ист слово лингвист очень похоже на одно из двух названий специалиста по славяноведению – славист.

По сравнению с прилагательным лингвистический слово лингвист, наверное, у большинства из вас вызывает впечатление иностранного. И не напрасно. Оно действительно является заимствованным в первой половине XIX в. из французского языка, где было известно как ученое новообразование от лат. lingua аж с XVII в.

Однако не нашим – как это ни кажется нам парадоксальным – является и исходное прилагательное лингвистический. Это (и таких слов немало) по своему устройству и форме будто бы самое «нашенское» слово на деле, как и существительное лингвистика, тоже усвоено из французского языка, правда, франц. linguistique в соответствии с законами русского языка при заимствовании было переоформлено с помощью суффикса – еск(ий).

Между прочим, синонимы слова лингвистика – языковедение и языкознание, как и многие другие лингвистические термины XIX в. (ср.: праязык < нем. Ursprache, словообразование < нем. Wortbildung и т. д.) являются словообразовательной калькой нем. Sprachwissen.

Итак, идя по следам прилагательного лингвистический, мы пришли к лат. lingua «язык» (и в значении «орган речи», и в значении «речь, средство общения»). Есть ли в латинском и русском словах еще что-либо общее, кроме значения? Если сравнивать со многими родственными словами русского и латинского языков (матерь (Божия) – mater, два – duo, есть – est, гость – hostis, любо – lubet, море – mare, новый – novus, соль – sal, видеть – videre, велю – volo и т. д.), то можно сказать: «вряд ли». Но языковые пути, как и Господни, неисповедимы. Как внешне слова lingua и язык сейчас друг от друга ни далеки, они все же (не поразительно ли?) являются родственными, «вылетели» из одного и того же корневого гнезда. Свидетельства? Аргументы? Сейчас будут.

Начнем с нашего язык как претерпевшего изменений (и структурных, и фонетических) больше.

Сравнение русского слова с соответствующим словом в других славянских языках (ср. болг. език, пол. j?zyk, чеш. jazyk и т. д.) позволяет восстановить общеславянскую форму этого существительного как *?zyk, где позже возник протетический (вставной) у, а е (в русском?а) восходит к звукосочетанию en (ср. семя – семени).

Сравнение *?zyk с др. – рус. камык «камень», суффиксальным производным от камы, род. п. камене, позволяет трактовать его как одноструктурное и выделить в нем тоже суффикс– к(ъ). Тем самым вырисовывается, с учетом того что ы здесь является отражением й, старое *?nzu. Но эта форма также не является исходной. Следует иметь в виду, что общеславянское z восходит к индоевропейскому g?h (ср. заяц – готск. gaits «коза», буквально – «прыгающее животное»), зеленый – кимр. gledd «зеленый дерн», диал. зород «огороженное место» – литер. город, нем. Garten «сад» и т. д.). В результате можно реконструировать исходную форму *eng?hu. Если учитывать, что l давало на славянской почве как ы, так и ъв (ср. любы – любъ-ве; ы в камы другого происхождения – из – ен-), а индоевропейский палатализованный (смягченный) заднеязычный с придыханием g?h в разных языках изменялся как в z, так и в g (см. выше), то становится видимой родственность слова язык из язы *eng?hu, как др. – прус. insuwis «язык», авест. hizva? – тж, так и лат. lingua, особенно если знать, что I в этом слове появилось под влиянием lingere «лизать» на месте старого dingua (ср. также готск. tungo «язык», нем. Zunge – тж).

Не будем углубляться далее в этимологические разыскания, связанные с объяснением родословной индоевропейского названия языка. Здесь очень много неясного с его много– и разнообразным, несводимым к единому началом (en-, din-, tun-, hi– и т. д.), которое подверглось всякого рода переделкам. Важно, что основной корневой компонент слова g?hu– представлен удивительно регулярно и точно.

Этот факт позволяет нам ответить на вопросы и почему язык называется языком и соответственно почему в заглавии заметки прилагательное лингвистический дается через союз и с глаголом звать, хотя ничего похожего в этих словах (кроме в) нет.

Дело в том, что звать (зъвати, где зъв– *g?heu-) и языкъ (в части зы *g?hu-) – слова одного и того же корня (только с перегласовкой ей – u), равно как и лат. lingua (в части gu гв).

Так что язык, lingua буквально значит «то, чем зовут, называют, кличут, говорят» и, следовательно, «орган речи» и «сама речь, язык как средство общения». Но не только это называется словом язык. Не останавливаясь на переносно-метафорической семантике кулинарной и военной сферы (заливной язык, добыть языка), обратим внимание на одно уже устаревшее, но в русской поэтической классике XIX в. еще известное значение. Вспомним пушкинское «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», где говорится: «И назовет меня всяк сущий в ней язык» (правда, любопытно соединение поэтом этимологически родственных слов назовет и язык?). Здесь существительное язык значит «народ», т. е. уже не «то, чем зовут, говорят и т. д.», а «тот, кто зовет, говорит и пр.». Кстати, с точки зрения целого ряда ученых – и на это есть определенные основания, – слово говорить (от говор) тоже находится в родстве со словом язык, поскольку исходные корни (-(о)р – является суффиксом) гов– и зы– отличаются лишь качеством начального гуттурального (твердого) и заднеязычного палатального (смягченного) с придыханием согласного – gu и g?hu.

Некоторые этимологи считают язык «народ» семантической калькой лат. lingua «народ» < lingua «язык», однако с этим согласиться трудно. Против этого и данные письменности, и существование регулярной словообразовательно-семантической модели называния народа по особенностям его речи (в частности, такие слова, как варвары, немцы, славяне, но о них как-нибудь в другой раз).

А сейчас пора заканчивать. Позволю себе сделать это на весьма вероятном предположении ряда этимологов о прямой, «кровной» связи слова язык с существительным зык «крик, шум, звук», до сих пор известным в диалектах, а в литературном языке отложившимся в производном зычный. Слово зык, как считают, выступает как неосложненное «темным началом» я– (см. выше) образование с суффиксом – к-, аналогичное диал. голк «крик, шум, звук» (общеслав. *гълкъ с тем же корнем, что архаическое глагол < общеслав. сложного *golgol «речь, слово»), звук и диал. гук «шум, крик, звук» (с тем же корнем, что и говор, о котором мы только что с вами говорили).

Возможно, что все эти слова не только одного корня, но и восходят в принципе к одному и тому же звукоподражанию.

Не менее детективной, нежели истории о словах лингвистический и детектив, оказывается история самого слова история. И не только как загадочная и запутанная, но и как история лексической единицы, тесно связанной по своей содержательной сути с деятельностью детектива, сыщика и следователя.

«Вот так история с географией! Какой неожиданный поворот дела!» – могут сказать некоторые. И тем не менее это так. Каким образом? А таким же, как связаны слова история и география в обороте история с географией. Ведь этот фразеологизм в значении «неожиданный поворот (дела)», «непредвиденное событие» (не удивляйтесь!) возник на базе названия интегративного (объединенного) учебного предмета, который когда-то существовал в русской школе. Поэтому заглавие заметки, построенное на этом выражении, не случайно. Но пора окунуться в историю слова история. Откуда есть пошло наше слово история говорит – как это ни странно – оно само. В древнегреческом языке, из которого оно заимствовано, его исконное значение – «расспросы, расспрашивание», далее – «разыскание, исследование», т. е. узнавание, получение необходимых сведений и данных и как результат этого – «знание». А отсюда уже – один шаг и к значению «наука» (в том числе и «наука о случившемся в прошлом»), что метонимически дало затем значение «произошедшее, прошлое» и, наконец, – «рассказ о случившемся, историческое повествование». Именно в последнем значении слово история сначала и было заимствовано нашим языком в древнерусскую эпоху.

В памятниках письменности оно встречается с XIII в. Таким образом, историки исконно были похожи на разведчиков и детективов, для установления того, что произошло, случилось, занимаясь расспросами и розыском, осмотром и наблюдением и т. д. И об этом наглядно и недвусмысленно говорят семантико-словообразовательные связи и происхождение греч. historia, которое представляет собой суффиксальное производное от глагола historeo «осматриваю, расспрашиваю, осведомляюсь, разведываю, узнаю» и далее – «передаю, повествую, описываю».

Слово историк, как свидетельствует его греческий первоисточник (historikos), первоначально значило «знающий, сведущий» и лишь затем – «разбирающийся в истории, историк как специалист». Причем историк выступал как бесстрастный ученый, объективно свидетельствующий о том, что произошло в действительности. Вспомним слова Аристотеля: «Историк и поэт различаются тем, что первый говорит о происшедшем, второй же о том, что могло бы произойти».

По образу, положенному в основу слова историк, оно аналогично словам разведчик, соотносительному с разведывать «узнавать», и наблюдатель (от наблюдать).

Слово свидетель при всей своей непохожести на слово историк и «далекости» от него имеет все же с ним толику общего. Во-первых, это проявляется в том, что оно, несмотря на свой самый русский вид, тоже… заимствовано. Во-вторых, в основу существительных историк и свидетель как названий лица положен один и тот же признак: и то и другое обозначают лицо по его осведомленности, лицо, которое что-то знает, которому что-то известно, ведомо. «Позвольте, позвольте! – скажете вы. – Оно же соотносится с глаголом видеть. Мы и пишем его с и. Ведь свидетель – это тот, кто видел». Все это, кажется, действительно так. Сейчас существительное свидетель нами невольно связывается с глаголом видеть, но образовано оно не от видеть и, как уже говорилось, не в нашем языке.

Вечная история в мире слов: кажется – наше, а оказывается – чужое; представляется производным от одного слова, а на самом деле родилось совсем от другого.

Однако по порядку. Слово съв?д?тель было заимствовано нашим языком из старославянского. Оно встречается уже в Остромировом евангелии 1056 г. в значении «знающий, сведущий, дающий сведения, свидетель». Тут же рядом с ним мы видим и его производное съв?д?тельство, и его словообразовательных братьев съв?дьць (сведок), съв?д?ние «знание» (вспомните слово история и т. д.), и его прямого словообразовательного родителя съв?д?ти. Среди них только синоним сведок является исконным, унаследованным нами из общеславянского языка. Все остальные, как и свидетель, – из старославянского.

Исходный глагол в старославянском является префиксальным производным от съв?д?ти, имеющего значение не только «знать, ведать» (ср. языковедение и др.), но и «видеть» (!). Последнее значение отмечается, в частности, в Юрьевском прологе XIV в.:

Внезапу вскочи левъ страшенъ въ градь и вси вид?ли се.

Так что свидетель – это все-таки тот, кто знает, потому что видел. Значение «знать» в в?д?ти возникло из зрительной семантики «видеть» (ср. ст. – слав. вкжды «глаза, веки», производное от в?д?ти с помощью суффикса dj > жд). Исходное съв?д?тель изменилось в свидетель под влиянием народно-этимологического сближения с глаголом видеть и как бы вернуло ему исходный образ, положенный в его основу. Произошло то, что в диахроническом словообразовании называется замещением основ, т. е. одно из многих исторических изменений в структуре слова: непроизводная основа вид сменила непроизводную основу– в?д-. Причем – редкий случай – корень сменился этимологически тем же корнем, правда с перегласовкой (и – е) – и и более древней зрительной семантикой.

Как видим, слово свидетель и в самом деле одно из свидетельств особого рода изменений в структуре слова, подобное тому, что мы наблюдаем в словах солянка < селянка < селянская еда (под влиянием слова соль), бесталанный < бесталантный (под влиянием бесталанный «несчастный»), силком «насильно» < силком – тв. п. от силок (в выражении тащить силком), синица < зиница (от зинь-зинь, под влиянием синий) и т. д.

Слово свидетель как «видящий» и, значит, «знающий» имело ныне устаревший синоним, который по своему морфемному составу и образному стержню напоминает слово историк (см. выше) еще более. Это существительное послух, тесными узами связанное со словами слушать и слухать и аналогичными производными послушьство «свидетельство», по-слушьствовати «свидетельствовать» и т. д. Оно употреблялось в древнерусском языке (в разных списках одного и того же памятника даже в идентичных контекстах) не менее часто и широко, нежели съв?д?тель, и вошло даже во фразеологический оборот Бог послух, давший затем современное Бог свидетель.

Нет цены иногда самым, казалось бы, простым вопросам, которые приходят в мой адрес от многочисленных читателей. Вот, например, один из них просит объяснить, «какое слово произошло раньше: ценность или оценка». Решив ответить на этот вопрос, я понял, что ему будет грош цена, если ограничиться только этим: так много занимательного и интересного заключается в словесном сообществе родственников этих как будто простых существительных. И поэтому вместо официального ответа написал специальную заметку, где будет немало нового и даже… детективного. На это, думаю, всем ясно указывает уже заглавие заметки, которая далее вам предлагается.

Итак, начнем с хронологии – времени появления слов ценность и оценка. Вначале было слово оценка. Впервые оно фиксируется в «Лексиконе треязычном» Ф. Поликарпова 1704 г. Что касается слова ценность, то оно появляется позднее. Его лексикографическая жизнь начинается со «Словаря Академии Российской» (1789–1794). Оба существительных встречаются и в других славянских языках, но они, несомненно, поздние и являются в них самостоятельными параллельными образованиями, одинаково сделанными из одного и того же морфемного материала. Оценку их структурно-семантического характера начнем с существительного оценка. Его структура прозрачна и прямо указывает на способ словообразования: оценка – суффиксальное производное от оценить, приставочной формы к ценить, в свою очередь образованного с помощью суффикса – и(ть) от цена. Цена же… Но о цене позже.

Первоначальным значением слова оценка было (и остается) «оценивание», затем появилось значение «цена, стоимость» (чего-л.) (т. е. результат оценки) и, наконец, «мнение о стоимости, значении, качестве» (чего-л.). Из последнего родилось и школьно-арготическое оценка – синоним слов отметка и балл, как указание на качество усвоения того или иного учебного материала по господствующей в нашей школе пятибалльной оценочной системе. В этом учительско-ученическом значении слово оценка стало общеупотребительным только в советскую эпоху.

Чтобы покончить со словом оценка, обращу ваше внимание на то, что в словообразовательной цепочке глагол ценить в значении «давать оценку» (любую) является устаревшим и периферийным; наиболее актуальным стало уже не соотносительное с семантикой (значением) существительного оценка значение «ценить высоко» (кого-л. или что-л.), «давать положительную оценку», «считать ценным» (ср.: совсем не ценить, ценить за ум, ценить на вес золота и т. д.).

Ну а теперь о слове ценность. «Правило матрешки» в разборе слова по составу (см. с. 266 и далее) дает формулу этого существительного: (цен-н) – ость() и позволяет его – и совершенно правильно – толковать как суффиксальное производное от ценный «имеющий цену» (обычно большую). Отсюда соответствующая семантика у нашего производного: ценность – не только «большая или незначительная стоимость вообще» и «ценность», но чаще – «то, что имеет высокую ценность» (в предметном плане – во множественном числе, ср. материальные ценности). Ведь сейчас прилагательное ценный обозначает и «имеющий определенную цену», и «имеющий большую цену, дорого стоящий», и «имеющий важное значение» (это самое новое значение). Первичным значением прилагательного было «имеющий определенную цену», вытекающее из исходного слова цена. Это существительное оказывается ключевым. И среди родственных слов, разобранных выше, – самое древнее. В виде *zena оно жило уже в общеславянском языке со значением «цена» < «стоимость, плата за что-л.», сосуществовавшим рядом со значением «плата за что-л. неправедно содеянное, учиненное», что выражалось в разных формах (сначала – в виде расплаты, возмездия, наказания, штрафа, позже – в денежных единицах). Об этом наглядно свидетельствуют даже такие (кроме родственных слову цена иноязычных слов) русские слова, как каяться и казнь. Кстати, последние слова раскрывают структурное прошлое существительного цена, а именно его производный характер – суффикс – н(а), ср. слова с тем же суффиксом сторона (родств. простор), оборона (родств. бороться) и т. п. Тот же суффикс (с темой-окончанием ъ), между прочим, прячется и в довольно близком родственнике (не сочиняю!) слова цена – глаголе сочинять. Но об этом обстоятельстве дела потом.

А сейчас несколько слов о словах каяться и казнь.

Первое как возвратная форма к старому и диалектному каять «осуждать, бранить, ругать, бить, заставлять, принуждать каяться» значит сейчас «признаваться в своей вине, проступке, ошибке», «раскаиваться, мучиться, страдать, казниться» (из-за содеянного), т. е. подвергать себя наказанию (за содеянное). Оно хорошо «высвечивает» древнее фонетическое обличие слова цена – общеслав. *koina < *kaina, где перед дифтонгическим ? к > ц (ср. рука – в руце Божией).

Второе не менее интересное и доказательное. Слово казнь в древности имело то же значение, что и слово цена – «наказание, расплата, штраф, месть, возмездие». Многие славянские языки эту семантику отражают до сих пор. Показательно (и тем это ценно), что в древнерусском языке существительное казнь исходно не имело современного значения, а обозначало любое наказание (телесное, духовное, в виде стихийного бедствия и т. д.). Именно поэтому возникло выражение смертная казнь, которое и дало затем в результате эллипсиса прилагательного наше казнь в значении «лишение жизни как высшая мера наказания» (ср. температура «повышенная температура» < высокая температура, песок < сахарный песок и т. п.). Заметим, что градационное «повышение цены» значения типа казнь «наказание» > «высшая мера наказания» характерно и для производного от цена прилагательного ценный (от «имеющий определенную, безотносительно к степени, цену» к «имеющий большую, высокую цену, очень важный»; ср. драгоценный «имеющий дорогую цену», где на характер цены указывает специальная часть слова со ст. – слав. драгъ «дорогой», ценный подарок, ценное предложение и т. д.).

Особенно забавно в семантическом отношении производное бесценный, имеющее взаимосвязанные, но, казалось бы, взаимоисключающие значения – устар. «очень дешевый, неценный» (ср. продать за бесценок) и «очень дорогой, неоценимый».

Ну а теперь обратимся к глаголу… хаять. Это слово уже В. И. Даль (правда, предположительно) толковал как родственное каять. Слово хаять «ругать, осуждать» известно уже древнерусскому языку. По своему происхождению оно действительно является близнецом, alter ego каять, его экспрессивным вариантом с меной к – x, таким же, как хлопать (ср. диал. клопотать «хлопать»), хохол (ср. словацк. kochol «хохол»), хлестать (ср. лит. klastyti «трепать»), диал. хрестный (ср. литер. крестный), Холмогоры (др. – рус. Еолмогоры) и т. д.

В заключение учиним вместе расследование судьбы глагола чинить. Этот глагол является общеславянским суффиксальным производным от существительного чинъ, живущего в нашем языке и сейчас. Свой суффиксальный характер глагол чинить открыто проявляет и сегодня: достаточно начать его спрягать и сравнивать с родственными словами (ср. чиню, чинят, починка и т. д.), хотя его актуальное значение совершенно не соотносится с современной семантикой существительного чин (и не вытекает из нее). Но это только в русском языке. В других славянских языках наблюдается иное, все как на ладони. Дело в том, что только у нас слова чинить и чин «разошлись, как в море корабли». В общеславянском языке чинити «делать, творить, устраивать» (откуда русское чинить «исправлять», т. е. «делать снова что-л. пригодным») было связано с чинъ неразрывными узами, так как чинъ значило «действие, содеянное, дело, поступок, деяние», восходящее, как свидетельствует производящая основа (родственная др. – инд. cayati «складывает, делает», греч. poieo «кладу, складываю, делаю»), к семантике «сложенное, сделанное». На индоевропейском срезе, таким образом, слова чин < *keinъ и цена < *kaina выступают, по существу, как мужской и женский варианты исходно одного и того же морфемосочетания (с перегласовкой о/ е и тематическим перебоем а – о; ц < к перед дифтонгическим ? < oi и ч < к по первой палатализации заднеязычных перед и < ei, см. выше), имеющие смежные значения – «содеянное, сделанное» и «плата за содеянное» (а затем также и «плата за незаконно содеянное»).

Проведенное лингвистическое расследование позволило увидеть родство, казалось бы, абсолютно чуждых по отношению друг к другу слов и значений. Сейчас в глаголе чинить самом по себе и в помине нет старого значения «складывать, устраивать, делать». Но обратившись к таким его приставочным образованиям, как сочинять, причинять, учинять, можно увидеть, что указанное значение живо и спокойно присутствует в них в составе фразеологических оборотов сочинять стихи, учинять расправу, причинять вред и т. д. Да и само чинить в качестве компонента фразеологизма чинить препятствие еще знает значение «делать». Так что пусть и «слабые отголоски» связи современного чинить с общеславянским чинъ (см. выше) все-таки слышатся.

Наше чин в своей семантике ушло далеко от семантики общеславянской, однако объяснить его из последней все же можно. Действие, деяние (и его результат) мыслится ведь не как разрушение, а как устройство, собирание, складывание (из частей) какого-л. целого, приведение чего-л. в порядок. Отсюда возникают значения «порядок, строй, ряд» (ср. чин чином «по порядку, как надо») и далее – «определенное место в ряду», «сан» и «чин», откуда появились различные воинские и гражданские чины и чиновники…

Но так можно просто заметку не закончить. Поэтому «на десерт» нашего небольшого сочинения коснемся еще только существительных поэт и поэма, а также прилагательного… нерукотворный. Внимательное чтение предыдущего убеждает, что их кровное родство со всеми разобранными словами, пусть и очень далекое и разное, не является поэтическим вымыслом. Слова оценка, ценность, цена, каяться и хаять, казнь и чин, чинить и сочинять входят в ту же группу однокорневых слов, что и заимствованные из древнегреческого поэт и поэма, которые соответственно сначала имели значения: poietes – «создатель, изготовитель, творец», poiema – «действие, дело, изделие» – и лишь затем – «сочинитель, поэт» и «сочинение, поэма». Ведь слово poine как древнегреческий собрат слову цена (см. выше) является таким же суффиксальным производным от poieo «делаю, готовлю, устраиваю, ставлю, кладу», как poietes и poiema. Все они «вышли из шинели» глагола poieo, прямого родственника (об этом уже говорилось) др. – инд. cinoti «складывает, делает».

Не совсем чужим словам поэт и поэзия, как ни странно, является… прилагательное нерукотворный, поскольку оно появилось в качестве словообразовательной кальки греч. acheiropoietos. Как поморфемная съемка греческого прилагательного слово нерукотворный содержит в своем составе часть твор-, передающую греч. poiet– того же значения.

Родство части твор– в нерукотворный со словами поэт и поэма уже не генетическое, а «духовное», связанное с заимствованием не слова в целом (поэт, поэма), а одной его семантической стороны.

Есть выражения, которые, как в бутерброде хлеб с маслом, тесно связаны с нашей постоянно меняющейся кулинарией, а значит, и меняющейся злобой дня, повседневным бытом нашего народа. В силу этого они довольно простые по своей родословной, но установить ее иногда оказывается довольно трудно. Начнем с наиболее, пожалуй, простого в этом отношении оборота.

Оборот проще пареной репы «очень просто» возник путем контаминации (объединения элементов) оборотов проще простого «очень просто» и дешевле пареной репы «очень дешево». Связующим и «прельстительным» оказалось значение «очень», присутствующее в обоих выражениях. Более старым – даже очень старым – является фразеологизм дешевле пареной репы, восходящий к древнерусскому периоду. Он связан с продовольственными реалиями «докартофельной» поры, когда репа была самым распространенным из овощей и являлась повседневной крестьянской едой. В старину репа была не огородной, а полевой, что и определяло ее дешевизну. Ее заготовляли впрок так же, как рожь, овес, капусту и лук. Репа была одной из основных сельскохозяйственных культур. Неурожай ее и, следовательно, дороговизна отмечались как важное событие. Так, в I Новгородской летописи под 1215 г. мы читаем:

«Новегороде зло бысть вельми: кадь ржи купляхуть по десять гривен, а овса по три гривне, а репе воз по две гривне».

В кулинарном отношении приготовление репы было очень легким и нехлопотливым: чаще всего ее парили, т. е. пекли в русской печке в закрытом глиняном горшке, где она распаривалась в собственном же соку.

Именно эти экстралингвистические обстоятельства – наряду со сближением оборота дешевле пареной репы с построенным на тавтологии выражением проще простого – послужили возникновению фразеологизма проще пареной репы.

Фразеологизм десятая вода на киселе «очень дальний родственник» сравнительно недавно возник как производное от оборота седьмая вода на киселе, как еще бо?льшая градационная гиперболизация, отражающая реальные кулинарные действия в процессе приготовления киселя. Слово десятая на месте седьмая является отражением современного интернационального десятичного счета. Слово седьмая в обороте седьмая вода на киселе появилось не как прямое отражение в нем деталей реального процесса, а как одно из частотных обозначений магического характера (ср.: за семь верст киселя хлебать, семь пятниц на неделе, семь бед – один ответ, семеро одного не ждут, семь раз отмерь, семи пядей во лбу, семь верст до небес, у семи нянек дитя без глазу и т. д.). Ведь главное в обороте – обозначение не близкого родства, а отдаленного, как первое число от седьмого. В принципе можно сказать и тридцатая вода на киселе, где отдаленность в родстве будет выражена еще сильнее, но это будет уже индивидуально-авторским употреблением.

«Все это хорошо, – скажете вы. – Но причем здесь вода, кисель и процесс приготовления?» А притом, что выражение седьмая вода на киселе является по своей родословной переносно-метафорическим производным – в гипербольном виде – свободного сочетания слов, обозначавших давние русские кулинарные реалии (об этом способе образования фразеологизма см.: Шанский Н. М. Фразеология современного русского языка. 4-е изд. СПб., 1996. С. 104). Дело в том, что и кисель здесь не привычное для нас третье сладкое блюдо (оно пришло к нам из Европы), и вода очень к месту. Раньше кисель делали не фруктовым и не с помощью крахмала из картошки. Это был мучной кисель, приготовляемый прежде всего из овсяной муки, студенистое блюдо из полузаквашенных отрубей, которые неоднократно (конечно, не семь раз) промывали водой и процеживали. Ясно, что седьмая вода на киселе была очень далека от первой, когда отруби только начинали промывать. Вот это и послужило основой для метафоры.

Слово эксклюзивное в современном русском языке является одним из многочисленных, буквально «запрудивших» в последнее время нашу речь англизмов. Чаще всего оно употребляется сейчас со словом интервью (кстати, тоже заимствованным – через посредство французского языка – из английского). Однако встречается оно и в выражении эксклюзивное право и др. Его значение (в словарях оно еще не зафиксировано) можно сформулировать следующим образом – «представляющее собой исключение, данное исключительно кому-либо, только и единственно кому-либо, особое, в порядке исключения», «исключительное», «специальное». Неразлучность со словом интервью позволяет думать, что здесь было калькирование целого выражения. Поскольку существительное интервью у нас укрепилось уже до этого, следует считать, что оборот эксклюзивное интервью – полукалька английского exclusive interview, подобно тому, как выражение эксклюзивное право выступает как полукалька французского droit exclusif, а фразеологическое сочетание исключительное право – как его полная калька. Если «копать» дальше, то выясняется, что англ. exclusive «исключительный, особый, единственный» (ср. наречие exclusively «только, исключительно») – обычный галлицизм exclusif, ve «образующий исключение, составляющий исключительную принадлежность». Последнее – суффиксальное производное от ехсЫге «исключать(ся), выделять(ся)», восходящего к лат. exclaudere «выгонять, отрезать» < «вышибать, выбивать», образованному от claudere «запирать, закрывать, замыкать», того же корня, что слова clausuni «запор, засов, замок», clausula «заключение», а также (не удивляйтесь!)… исключить, исключительный, ключ и даже клюка. Не будем подробно разбирать эти слова. Прилагательное исключительный по структуре точно повторяет заимствованное эксклюзивный, но является суффиксальным производным от церковнославянизма исключати (рус. выключить, ср. изгнать – выгнать и т. д.). Глагол же исключати – не что иное, как префиксальное образование от общеславянского ключити «запирать, закрывать, замыкать» (буквально – «закрывать засовом»), исходным к которому выступает клюка «палка с загнутым концом», или, как толкует В. Даль, «палка с загибом», послужившее началом также слова ключ, обозначающего уже не только «то, чем закрывают» (клюка, засов, крюк и т. д.), но и противоположное – «то, чем что-л., наоборот, открывают». Таков вот ключ к прилагательному эксклюзивный. И в этих далеких-предалеких друг от друга словах звукосочетание клю-клю оказывается не случайным совпадением, а этимологически (на индоевропейском уровне) одним и тем же корнем.

Глагол разевать прямо и непосредственно связан со словом зевать как его префиксальное производное и по своей словообразовательной структуре аналогичен глаголу раскрывать, поскольку оба они являются глаголами несовершенного вида к разинуть и раскрыть. Правда, последние по структурной морфемике друг от друга отличаются: в раскрыть корень свободный (ср. крой, кроет и т. д.), в разинуть он (зи-) является связанным и весьма своеобразным. Но об этом позже. Сначала о том, почему в разевать пишется одно з. Такая орфография отражает на письме наблюдающееся (и нередко) наложение, аппликацию конечного з приставки на корневое. Ведь разевать состоит из приставки раз-, корня зе-, суффикса – ва– и окончания инфинитива – ть. Подобное явление наблюдается также, например, в глаголе встать «подняться», где с относится и к приставке вс– (ср. воспарить, вспорхнуть, взлететь без аппликации), и к корню ста-, как в глаголе приду, где и относится и к приставке при– и к корню и– (ср. принесу, приклею без аппликации) и т. д. Так что написание разевать с одним з отражает звуковую диффузию пограничных звуков разных морфем. Оно фонетическое и традиционное одновременно.

Что касается глагола раззеваться с двумя з, то он выступает как прекрасная иллюстрация морфематической в своей основе русской орфографии, «зеркально ясно» отражая суффиксально-префиксальный (или – циркумфиксный) способ образования этого слова. Раззеваться образовано от зевать путем биморфемы (двойной морфемы) раз – ся так же, как разболеться, раскричаться, расчихаться и т. п. (от болеть, кричать, чихать и т. д.).

Ну а теперь о корнях зе– и зи– в зевать и разинуть (< раз-зинуть). Это разные формы (зе < з) одного и того же индоевропейского корня, отмечаемого в исконном зиять, лит. zioti «разевать» (рот), греч. chaino «зияю, зеваю», др. – в. – нем. giwen «зевать», лат. hiare «зиять, зевать» и т. д. Значение «зиять» является первичным, оно и сохранилось у нашего зиять «быть раскрытым, отверстым». Значение «зевать» вторично – «делать что-л. зияющим, широко раскрытым». Ну а от раскрытия рта до произнесения звуков – один шаг, и это отражается в значениях «кричать, звать» глагола зевать, свойственных этому глаголу и в русских диалектах, и в других славянских и неславянских языках (ср. диал. зевать «кричать, орать, громко говорить, звать», серб. – хорв. зијати «зиять, кричать», упоминавшееся уже греч. chaino «зияю, зеваю», но также и «кричу, говорю» и т. д.). Поэтому и зев тоже бывает разным.

Да, все это хорошо, но причем тут лингвистический термин хиатус= Очень просто. Слово хиатус как терминологическое обозначение стечения гласных, «не разобщенных» согласным, является суффиксальным производным от родственного словам зиять и зевать лат. Ыаге «зиять, зевать». Выше мы его уже приводили. Правда, забрело к нам слово хиатус, подобно многим стиховедческим терминам, скорее всего, из французского языка и относительно недавно – в советскую эпоху.

Помните, как была открыта планета Нептун? Наблюдая за движением Урана, французский астроном Леверье обнаружил, что его орбита не совсем совпадает с той расчетной орбитой, которая у него должна была быть «по правилу», и содержит хотя и незначительные, но несомненные отклонения. Это было на первый взгляд странным и загадочным, и все же тем не менее фактом. Фактом, который требовал объяснения. И Леверье это объяснение нашел. Он предположил, что отклонения в орбите Урана объясняются воздействием на него еще более далекой от Солнца планеты, ученым пока неизвестной, которая и заставляет Уран «вести себя» не совсем так, как мы ожидали бы. По отклонениям в его орбите Леверье установил, где на небе надо искать виновника этого – планету, известную сейчас под именем Нептун. Пользуясь его расчетами, астрономы с помощью телескопов нашли Нептун точно в указанном месте звездного полога. Так планета сначала была открыта ученым «на кончике пера», а потом уже «поймана» путем визуального наблюдения в телескоп.

Точно так же были вначале предсказаны Менделеевым в его периодической таблице и затем лишь реально открыты некоторые химические элементы.

Возможны ли такие случаи в лингвистике? Практика свидетельствует, что открытия «на кончике пера» различных фактов языка, очень точные реконструкции и прогнозирование существуют также и в нашей лингвистической сфере.

Конечно, и реконструкция исчезнувших из языкового стандарта фактов, и прогнозирование будущих требуют хорошего и всестороннего знания языка в его статике и развитии, глубокого и скрупулезного анализа фактов как элементов языковой системы, бережного и непредвзятого отношения к каждому конкретному языковому явлению.

Приведем две иллюстрации из области этимологических исследований.

Ярким и в то же время очень наглядным примером слова, действительно открытого «на кончике пера», является существительное белица в значении «белка». Оно было реконструировано нами, а впоследствии обнаружено в качестве реальной лексической единицы. Вот как это было. Даже самое поверхностное знакомство с прилагательным беличий (в сравнении, с одной стороны, с его ближайшим современным «родственником» белка, а с другой стороны, с однотипными относительно-притяжательными прилагательными) показывало, что оно является уникальным и в общую и регулярную модель не укладывается. В самом деле, слово беличий осознается сейчас как производное от существительного белка. Но все же оно образовано явно не от слова белка, так как в этом случае (как свидетельствуют соотносительные по структуре образования с суффиксом– j-/-ий вроде галка – галочий) имело бы форму белочий. Вот это-то чисто «уранье» отклонение слова беличий от закономерной при существительных с суффиксом – к(а) < ък(а) формы на – очий и заставило нас реконструировать – в соответствии с существующими законами русского словопроизводства – в качестве производящего для этого прилагательного слова белица. Ведь если предположить, что прилагательное беличий образовано не от формы белка (первоначально уменьшительно-ласкательной), а от параллельной формы белица (ср. литер. галка – диал. галица, девка – девица, тряпка – тряпица, корка – корица, водка – водица), то все встанет на свои места. Слово беличий тем самым будет выступать как самое заурядное и рядовое образование посредством суффикса – j-/ ий типа девичий (от девица), птичий (от птица) и т. п.

А водворение неясного по своему происхождению и структуре слова в его словообразовательную семью – это обязательное и очень важное звено в этимологическом поиске, ибо слов, от рождения по своему строению изолированных и особых, в языке не существует. Только потом отдельные слова отрываются от себе подобных и оказываются на словообразовательном отшибе.

Как видим, конкретное рассмотрение прилагательного беличий в широком лексико-словообразовательном контексте и с учетом существующих правил словообразования привело нас к реконструкции его непосредственного родителя – слова белица. И оно нашлось. Вот относящееся сюда место из памятников письменности: «Прислали къ Владимиру послов сво-ихъ… обецуючи платити, якъ схочетъ, хотяй воскомь, бобрами, черными куницами, белицами, албо и сребромъ» (т. е. «Прислали к Владимиру послов своих… обещая платить (дань), как он захочет, либо воском, бобрами, черными куницами, белками, либо серебром»).

Слово белица зафиксировано также в словаре И. Тимченко (Сторичний словник украiньского языка. Т. 1. Киев, 1930. С. 170).

Другим примером слова, открытого «на кончике пера», может быть слово драч в значении «драчун», которое мною при этимологизации существительного драчун сначала было реконструировано, а затем – каюсь, совершенно случайно, но с большой радостью – прочитано вдруг как «самое настоящее» и обычное слово в одном рукописном словаре XVIII в.

При поверхностном знакомстве слово драчун не вызывает у нас ни впечатления необычности, ни интереса. Действительно, рядом с ним есть и соотносительное слово драка, и одно-рядовые слова с суффиксом – ун (вроде крикун, летун, бегун и пр.).

Поэтому оно воспринимается как совершенно нормальное и ясное образование с суффиксом – ун, даже и не заслуживающее этимологического анализа. Однако это только попервоначалу. Оригинальность слова драчун (по сравнению с другими образованиями на – ун) начинает вырисовываться сразу же, как только мы сравним его с другими словами этой модели, также выступающими как производные от основы с конечным согласным к (ср. пачкать – пачкун и т. п.).

Тогда становится ясным, что присоединение суффикса – ун к основам с конечным к не сопровождается чередованием согласных, к остается как он есть (ср. плакать – плакун и др.). В нашем же слове (если считать его производным от драка) наблюдается непонятная мена к на ч.

Именно это отклонение слова драчун от словообразовательной орбиты слов на – ун и заставляет относиться к нему по-особому и, в частности, вынуждает искать причину исключительности, пусть и не очень заметной и существенной.

Не могло быть образовано слово драчун и непосредственно от глагола драться: в суффиксальном инвентаре русского языка суффикса– чун нет.

С другой стороны, нет никаких оснований выводить слово драчун из круга образований на– ун.

А раз так, то оно могло появиться только на базе слова, основа которого оканчивается на ч.

Если учитывать существующие модели, то в качестве такого слова теоретически возможно либо существительное драча, либо существительное драч. Первое слово, представляющее собой гипотетическую реконструкцию отглагольного существительного типа удача (от удаться), в роли производящего для слова драчун маловероятно. Почему? Да потому, что слова на– ун со значением лица от глагольных и суффиксальных по своему характеру существительных не образуются. Среди слов на – ун нет ни одного, образованного от существительного отвлеченного действия, которое, в свою очередь, являлось бы производным от глагола. Поэтому слово драча (если оно даже является реальной лексической единицей) вряд ли было положено в основу нашего драчун. Последнее, скорее всего, было образовано от слова драч, подобного существительным с суффиксом – ч типа трепач, рвач, врач.

«Позвольте, – можете сказать вы, – но ведь, коль скоро слово драч аналогично отглагольным названиям лица с суффиксом– ч, оно и само означает лицо по действию образующего глагола, т. е. драчуна. Выходит, суффикс лица (-ун) был присоединен к основе слова, которое было уже названием лица и содержало в себе «личный» суффикс – ч?» Совершенно справедливо. Так оно и есть. И самое интересное – в этом отношении слово драчун ничего особого и исключительного среди других имен со значением лица не представляет. Целый ряд обозначающих лицо существительных являются производными от существительных, уже имевших значение лица. Таким является, например, слово лазутчик (от существительного лазута «лазутчик», образованного, в свою очередь, от лаза, что значит опять-таки «лазутчик»; и лазута, и лаза в диалектах еще известны).

Заметим, что такое повторение в слове одних и тех же по значению суффиксов для более наглядного и формального выражения категориального значения выступает в развивающейся языковой системе как одна из его специфических закономерностей, проявляющихся во многих словах самого различного характера. Укажем в качестве примеров хотя бы существительные кустарник (от др. – рус. кустарь «кустарник»), логовище (от логово, производного, в свою очередь, от лог), дороговизна (от др. – рус. дороговь «дороговизна», ср. любовь) и т. д.

По своему происхождению это слово исконно русское и было унаследовано нашим языком, как и другими славянскими языками, из праславянского. В подавляющем большинстве славянских языков (отмечается это значение и у нас) оно значит «гордый, надменный». Продолжением и дальнейшим развитием данной семантики будет современное – наиболее частое и актуальное – значение этого слова – «роскошный, обильный».

Образовано было слово пышный посредством суффикса – ьн– > – н– от существительного пыха «гордость, надменность, спесь», родственного диалектным словам типа пыхать «чваниться», литературным пыхтеть, пыхать «дышать», пыхнуть «надуваться», пышка «мягкая и рыхлая лепешка» и т. д.

Исходным значением прилагательного пышный должно быть значение «надутый, толстый». Такой же признак был положен в основу и некоторых его синонимов. К ним прежде всего следует отнести однокоренное слово напыщенный, которое возникло как страдательное причастие прошедшего времени от напыщити «сделать гордым, кичливым, спесивым», префиксально производного на базе пыщити (от пыск, связанного с пыхать и пр.).

Аналогичны по своей образной структуре синонимические прилагательные надутый и надменный, оба восходящие к страдательному причастию от глагола надуть (первое с суффиксом – т-, а второе с суффиксом– енн-).

Разница между сладким и соленым общеизвестна. Различно и отношение к ним: одни любят сладости, другие – соленья. Поэтому кажется вполне естественным и оправданным, что прилагательные сладкий и соленый, как и все их родственники, образуют два совершенно особых гнезда слов.

Ведь соленый – это «содержащий в себе соль или приготовленный в растворе соли» (соленая вода, соленый огурец), а сладкий – «имеющий в себе сахар» (сладкий чай, сладкий арбуз). Разве может быть между ними какая-нибудь связь?

И все же эти слова тесно связаны между собой как однокорневые. Это отразилось даже в пословице Без соли не сладко, а без хлеба не сытно, в которой слово сладкий имеет одно из промежуточных (между «сладкий» и «соленый») значений – значение «вкусный».

Попробуем в нескольких словах изложить родословную этих прилагательных. Слово соленый – старое страдательное причастие прошедшего времени от глагола солить, в свою очередь образованного от существительного соль (ср. родственные лит. salti «становиться сладким», лат. salire «солить» и т. д.).

Слово сладкий – заимствование из старославянского языка (исконно русская форма – солодкий). Уже с точки зрения современного русского языка в слове сладкий по соотношению со словом сладость можно выделить суффикс– к– (ср. соотношение крепкий – крепость).

Исчезнувшая ныне форма без суффикса– к– подтверждается и словами солод, болг. слад, серб. – хорв. слад «солод» и лит. saldus «сладкий». Что же касается праславянского *soldъ (именно отсюда возникла полногласная форма солод и соответствующее неполногласие слад), то оно образовано посредством суффикса – d– от той же основы (сол < *sal-), что и соль, солон в солонина, солонка, не солоно хлебавши (< *soln-), готск. salt и т. д. Суффикс – d– выделяется этимологически также в словах молодой (того же корня, что и молоть), твердый (того же корня, что и творить), редкий (родственное лат. rete «сеть»), скудный (того же корня, что и щадить), гнедой (родственное ст. – слав. гнксти «зажигать, жечь») и т. д.

Слово *soldъ < сладкий первоначально значило «с солью, соленый» (ср. солоно, готск. salt с суффиксами – п– и затем «припрайленный», а значит, «вкусный», а потом уже приобрело более узкое значение – «вкуса сахара, содержащий в себе сахар». В результате «единокровные» слова соленый и сладкий выступают сейчас как чужие.

Слово тварь в современном русском литературном языке имеет три значения. Два из них являются ныне уже устаревшими и проявляют себя только в пределах фразеологических оборотов, связанных по своему происхождению с библейскими мифами (о сотворении мира и Всемирном потопе). Такими выражениями являются Божья тварь и всякой твари по паре.

В первом обороте реализуется значение «произведение, создание, творение». Это значение является исходным, первоначальным, прямо и непосредственно связанным с глаголом творить, на базе которого было образовано слово тварь. Отношения между творить и тварь «произведение, создание, творение» такие же, как между создать – создание, производить – произведение, творить – творение. От синонимических слов типа творение (ср. творения поэта, гениальные произведения и т. д.) существительное тварь отличается лишь способом образования. Будучи таким же отглагольным именем, оно образовано не с помощью суффикса– ниј(е) / – ениј(е), как его синонимы, а посредством перегласовки и темы – i– > – ь – точно так же, как слова вроде гарь (от гореть) и т. п.

На базе значения «произведение, создание, творение» у слова тварь в старославянском языке, откуда оно было заимствовано нами, возникло значение «живое существо, животное». Сейчас оно реализуется четко и свободно лишь в рифмованном обороте всякой твари по паре – шутливом описании пестрой группы, восходящем к преданию о Всемирном потопе, во время которого Ной, спасшийся со своей семьей в ковчеге, для сохранения жизни на земле взял с собой по паре зверей, птиц и пресмыкающихся всех пород.

Именно эта «животная» семантика слова тварь и дала его современное бранное значение. Между прочим, вполне закономерное: достаточно лишь вспомнить бранную семантику синонимических слов типа скотина, животное, зверюга, а также видовых обозначений животных вроде медуза, крокодил, змея, медведь, осел, собака, корова и многих других.

В результате смысловых метаморфоз, как видим, современное и первичное значения нашего слова друг друга совершенно не напоминают. А вообще-то оказывается, что небесное (т. е. Божье) создание и тварь – одно и то же. Недаром слово создание того же корня, что древнерусское существительное зьдь «глина», а слово тварь – того же корня, что и прилагательное твердый (по Библии, Бог создавал животный мир из глины, делая ее твердой, т. е. в отличие от жидкой, имеющей определенную форму, ср. родственные др. – рус. творъ «вид», лит. tverti «придавать форму» и др.).

ДДва этих слова связаны друг с другом (и это несомненно) принадлежностью к одному и тому же смысловому кругу «собачьих» названий. Некоторые ученые считают, что связь данных существительных является еще более тесной и «кровной», поскольку толкуют их как родственные, однокорневые слова.

М. Фасмер в «Этимологическом словаре русского языка», в частности, говорит следующее: «Жучка «маленькая собачка». Вероятно, от жужy. Едва ли прав Горяев, принимая родство с жук»; «Жужу – собачья кличка (Лесков и др.)… Вероятно, отсюда уменьш. жyчка». Как видим, сомневаясь в объяснении существительного жyчка Н. Горяевым, который трактует его как производное от слова жук, М. Фасмер в предположительной форме, правда довольно настойчиво, интерпретирует это название собаки как форму субъективной оценки от собачьей клички Жужу, представляющей собой переоформление франц. joujou «игрушка».

Между тем все факты, имеющиеся сейчас в нашем распоряжении, совершенно неопровержимо свидетельствуют о том, что выдвигаемое М. Фасмером толкование происхождения существительного жучка является неверным. Как, между прочим, и о том, что по своему происхождению это слово, несомненно, является родственным существительному жук. Что же это за факты?

Во-первых, наблюдается смысловое и стилистическое несоответствие слов жучка, с одной стороны, и жужу – с другой. Слово жучка обозначает дворовую непородистую собаку, по большей части черную, ср.: Вот бегает дворовый мальчик, В салазки жучку посадив… (Пушкин); Возьми-ка у меня щенка любого От Жучки: я бы рад соседа дорогого От сердца наделить, чем их топить (Крылов); И тогда как одна часть бури ревет вокруг дома, другая… напала на беззащитную жучку, свернувшуюся клубком под рогожей (Григорович). Что же касается существительного жужу, то оно является наименованием комнатной собаки, ср.: Дворовый верный пес… Увидел старую свою знакомку, Жужу, кудрявую болонку (Крылов).

По своему употреблению слово жужу – элемент «смешения французского с нижегородским» – в народной речи неизвестное, в то время как существительное жучка, напротив, носит явно просторечный характер.

Во-вторых, жука (ср. черный жук) и жучку (ср. в словаре В. Даля: «Жучка – кличка черной собаки») объединяет общий для них обоих признак – черный цвет (ср. замечания В.Даля: «Вообще жук и производные его дают понятие о жужжании, о жизни и о черноте»). Тот же признак был положен в основу костромского жукола «черная корова» и вологодского жучка «чернорабочий».

В-третьих, в отдельных диалектах для обозначения черной собаки используется само слово жук (см.: Добровольский В. Смоленский областной словарь. Смоленск, 1914; Словарь русского языка, составленный Вторым отделением Академии наук. Вып. 2. Т. 2. М., 1898. С. 628).

Как же возникло в русском языке слово жучка, отмечаемое уже в «Словаре Академии Российской» (1789–1794)?

По нашему мнению, не прямо на основе существительного жук, как можно подумать. Нам кажется, что слово жучка представляет собой видоизменение под влиянием слов типа лайка, шавка, моська и т. д. слова жучко, входящего в ту же словообразовательную модель, что и гнедко, сивко, серко, укр. рябко и т. п. (ср. сивка < сивко, не без воздействия родового лошадка). Слово жучко употреблялось уже Ломоносовым и В. Майковым: Жучко с ним бросился в бой (Ломоносов); Овцы здоровы и Жучко со мной (Майков).

Таким образом, между словами жужу и жучка никаких родственных связей нет, родственником названию черной собаки жучка является жук.

Термины склонение и наклонение становятся самыми привычными и известными для нас уже в школе. Без них представить себе существование глаголов и существительных просто невозможно.

Между тем далеко не все знают их биографию. А она любопытна и занимательна. Обратите внимание: эти термины обозначают совершенно разные морфологические явления, относящиеся к различным частям речи, но очень похожие друг на друга. Собственно говоря, в этимологическом разрезе морфемный состав этих слов отличается лишь одними приставками си на-, за ними в обоих терминах мы находим одно и то же клонение, соотносительное с глаголом клониться «склоняться, сгибаться, опускаться, падать». Это поразительное сходство наших терминов, удивительно далеких как будто по своему смыслу, не случайно. Ведь, по существу, они имеют одних и тех же, причем не русских, родителей. Это греческие слова klisis и enklisis. Ведь слово склонение родилось как буквальный перевод, морфемный слепок греч. klisis, а слово наклонение появилось как точная копия греч. enklisis. Греческие оригиналы наших копий были первоначально еще ближе друг к другу, так как общими у них вначале были не только корни, но и значение.

В качестве грамматических терминов эти слова искони означали одно и то же, а именно морфологическое изменение слова (как склонение, так и спряжение). Специализация первого (klisis) на имени, а второго (enklisis) на глаголе произошла позже.

Заметим, что терминологическое значение у греческих слов возникло на основе соответствующей семантики исходных для них многозначных глаголов klino и enklino (приставочного производного от первого) «склоняю, наклоняю, клонюсь, опускаюсь, падаю, кладу, лежу, поворачиваю, изменяю, изменяю по формам (т. е. склоняю и спрягаю)» и т. д.

При калькировании греческих терминов нашими грамматиками был, между прочим, использован глагол клонить, того же корня и словесной семьи, что и греч. klino (а также латышск. klans «наклон», др. – в. – нем. hleinan «прислонять» и т. п.).

Таким образом, слова склонение и наклонение предстают перед нами как весьма своеобразные кальки, поскольку передача чужого корневого материала на нашей языковой почве была осуществлена с помощью генетически тождественного корня (klin было передано родным ему клон).

Слова склонение и наклонение обосновались в русской грамматической терминологии не одновременно и по-разному. Первое слово появилось несколько раньше, чем второе, оно встречается уже в «Адельфотисе» (Adelphotes. Грамматика доброглаголивого еллино-словенского языка… Львов, 1691). Термин наклонение впервые отмечается в грамматике М. Смотрицкого (Эвю, 1619). В грамматике Л.Зизания (Вильно, 1596) наклонение обозначается еще словом образ. Заметим, что еще раньше понятие наклонения выражалось словами чин и залог, a в самой древней статье «О осмих частех слова», переведенной с греческого языка на старославянский Иоанном, екзархом болгарским, передавалось словом изложение.

Термин склонение, по существу, предшественников не имел и укрепился сразу же, как только было введено соответствующее лингвистическое понятие. До него в «Донате» (русский перевод латинской грамматики Доната Элия был сделан Д. Герасимовым в 1522 г.) отмечается лишь клонение и уклонение.

Другой была судьба слова наклонение. Понятие о различных наклонениях глагола отражено, как было отмечено, уже в статье «О осмих частех слова». Однако хороший термин для него искали долго. И лишь у М. Смотрицкого наклонение наконец стало наклонением.

Характерно, что даже намного позже, у М. В. Ломоносова, рядом с новым термином (правда, значительно реже) потребляется и старый, зизаниевский – образ. Правда, именно у него в то же время это понятие впервые приобретает характер настоящего лингвистического понятия.

Вместе с общим понятием наклонения входили в научное обращение и порожденные им частные (вроде понятия изъявительного наклонения). Их фразеологическое выражение также варьировалось, пока не была найдена подходящая формула.

Так, для обозначения изъявительного наклонения в статье «О осмих частех слова» употребляется выражение повестное изложение (буквальный перевод греч. oristike enklisis).

В «Донате» для этого используются словосочетания указательный залог и указательный чин, калькирующие лат. modus indicativus. В «Адельфотисе» мы находим уже изъявительное изложение, которое передает греч. oristike enklisis. У Л. Зизания оно начинает называться уже указательным образом или изъявительным образом. Он словно соединяет прилагательные «Доната» и «Адельфотиса» со своим собственным переводом (вообще-то более точным) латинского слова modus «образ».

М. Смотрицкий ставит здесь последнюю точку, с одной стороны выбирая в качестве основы термина фразеологическую кальку с греческого «Адельфотиса» (изъявительное изложение), но одновременно заменяя в ней существительное изложение более точной (и близкой даже по корню, как вы уже знаете, см. выше) словообразовательной калькой греч. enklisis – словом наклонение. Авторитет М. В. Ломоносова делает это новообразование М. Смотрицкого всеобщим.

Несколько слов о повелительном и условном (или сослагательном) наклонениях.

Термин повелительное наклонение пережил приблизительно те же метаморфозы, что и название изъявительного наклонения. В статье «О осмих частех слова» мы находим кальку с греч. prostaktike – повеленное изложение, в «Донате», естественно, встречаем в виде повелительный залог или повелительный чин – кальку латинского выражения modus imperativus. В «Адельфотисе» модернизируется прилагательное и вместо повеленного изложения появляется повелительное изложение. Л. Зизаний (по образцу изъявительный образ) вводит повелительный образ. И наконец, у М. Смотрицкого повелительное наклонение получает свое современное имя.

Что касается сослагательного наклонения, то биография его названия значительно проще и короче. Этот термин ввел тот же М. Смотрицкий, «сфотографировав» по словам латинский фразеологизм modus conjunctivus. Параллельное обозначение этого наклонения (условное наклонение) родилось в русских грамматиках в конце XVIII в. в качестве пословного перевода французского термина mode conditionnel.

ВВы никогда не задумывались, почему винительный падеж называется именно винительным, а не как-либо иначе? А над этим стоит подумать! Ведь достаточно сравнить значение слова вина и «амплуа» винительного падежа в парадигме склонения, чтобы сразу же увидеть, что к вине он никакого отношения не имеет.

Совсем иное – названия подавляющего большинства других падежей. Они абсолютно прозрачны по своему морфемному составу и очень «идут» называемым падежам, особенно если иметь в виду их конкретный падежный характер.

В самом деле, открывающий парад падежей именительный падеж – это падеж, который просто что-либо или кого-либо называет, именует, поэтому он и прозывается именительным. А вот последний падеж парадигмы – предложный – получил такое имя по своей несамостоятельности: слова в форме предложного падежа употребляются сейчас в русском языке только в сочетании с тем или иным предлогом (ср. на столе, в саду, о слове, при жизни и т. д.). Так он был, между прочим, окрещен М. В. Ломоносовым.

Такого же типа и «говорящие» названия дательного и творительного падежей (ср. брату, руке, братом, рукой и т. д.), соотносительные в своих значениях с глаголами дать (кому-или чему-либо) и творить «делать» (чем-либо).

Ясным и простым является также название звательного падежа, морфологически оформлявшего раньше обращения, т. е. слова «зовущие», обозначающие, называющие лица и предметы, к которым обращена речь (ср. отче, Боже, врачу в обороте врачу, исцелися сам и т. д.). Правда, ясность и простота этимологического состава перечисленных названий не мешает большей части из них иметь довольно сложную и запутанную биографию в нашей речи. Но это уже особая статья.

Ведь признак, положенный в их основу, мы и сейчас все же ощущаем четко и определенно. А вот связь термина винительный падеж и слова вина кажется если не отсутствующей вовсе, то по крайней мере странной и случайной. Действительно, разве есть что-нибудь общее между виной и винительным падежом? Уж не ошибка ли связала эти два слова? Такое предположение может не без оснований показаться сомнительным (ведь нет же этого в названиях других падежей!). И тем не менее подобное объяснение мы находим даже в таком солидном словаре, каким является «Этимологический словарь русского языка» М. Фасмера: «Винительный падеж – калька лат. casus accusativus, последнее из греч. aitiatike (ptosis), первоначально от aitiatos «вызванный, причиненный», т. е. «падеж, обозначающий результат действия». В русском языке отражен неверный перевод с латинского: «винительный, т. е. падеж обвинения».

Как видим, виной появления термина винительный падеж М. Фасмер считает ошибочный перевод латинского словосочетания accusativus casus.

Так ли это на самом деле?

Изучение истории грамматических терминов в русском литературном языке показывает, что оборот винительный падеж появился в нем иначе. Никакой ошибки не было, все было правильно и не так. Сочетание винительный падеж появляется впервые в грамматике Л. Зизания на базе более раннего оборота виновный падеж в результате аналогического подравнивания по модели на– тельный. У Л. Зизания эти два термина (виновный падеж и винительный падеж) употребляются еще рядом. Не является первичным и термин виновный падеж: он возник в результате замены слова падение словом падеж на основе оборота виновное падение. Последний встречается уже в статье «О осмих частех слова» (в переводе Иоанна, екзарха болгарского) и представляет собой непосредственную фразеологическую кальку греч. aitiatike ptosis. Да, но греческое выражение буквально означает «причинный падеж», ведь aitia – это «причина». Значит (могут сказать сомневающиеся), ошибка в переводе пусть не с латинского, а с греческого все же налицо? Нет, никакой вины Иоанна, екзарха болгарского, здесь нет.

Не надо только забывать старых, ныне уже устаревших значений слов.

А слово вина имело в старославянском и древнерусском языках, кроме современного значения, также и значение «причина», aitia, causa (ср., например, в послании митрополита Никифора Владимиру Мономаху: Врачеве первую вину недуга пытаютъ, т. е. «Врачи узнают основную причину болезни»). Так что никакой языковой ошибки в возникновении термина винительный падеж не существует. И виной (т. е. причиной, употребим это слово в старом, сейчас архаическом значении) рождения винительного падежа была не ошибка переводчика, а выбор им при переводе такого слова, которое свойственного ему прежде значения уже не имеет.

Большинство грамматических терминов русского языка так или иначе отражает соответствующие обозначения греческих грамматик древности. Указанные в заглавии названия в этом отношении исключения также не представляют.

Слово спряжение появляется для обозначения соответствующих изменений по лицам довольно поздно. Оно является неологизмом М. Смотрицкого (см. ниже) и родилось, несомненно, на базе более раннего термина супружество (того же корня), имевшего в XVII в. довольно длительную и прочную традицию употребления. Он, кстати, употребляется уже в статье «О осмих частех слова», в «Адельфотисе» и у Л. Зизания (см. заметку «Когда и как появились грамматические термины склонение и наклонение»). Чем объяснить эту замену? Скорее всего, она объясняется двумя причинами: 1) стремлением М. Смотрицкого устранить из сферы грамматической терминологии слово, имеющее очень употребительный бытовой омоним супружество «брак»; 2) стремлением однотипно назвать изменение по лицам глагола и изменение по падежам имени, а в связи с этим ориентацией на образцы в виде склонение и наклонение.

Ответ на вопрос о том, как, в частности, возникло слово склонение, содержится в заметке «Когда и как появились грамматические термины склонение и наклонение».

Первоначальное супружество «спряжение» – старославянизм, совершенно точно калькирующий греческий термин syzygia, исходно обозначавший, между прочим, словоизменение в целом (как спряжение, так и склонение). Так что объединение спряжения с падежами в заглавии не столь уж странное. В греческом языке этот термин возник на базе слова syzygia в значении «связь, соединение; парная упряжка; пара, брак».

Как видим, и там понятие спряжения сопрягалось с понятием соединения, связи, супружества.

Термин падеж впервые отмечается в «Адельфотисе» (конец XVI в.). Он сменил употреблявшееся до этого слово падение, появившееся в русском языке как старославянизм (падение – словообразовательная калька греч. ptosis).

Книжный характер слова падеж определил его своеобразную огласовку с е, а не о под ударением. В омонимическом существительном устной бытовой речи падёж (ср. падёж скота) отклонения не наблюдается и произносится [?о].

О названиях конкретных падежей попутно уже говорилось в заметке «О «вине» винительного падежа». Несколько добавлений.

Название именительный падеж появляется у М. Смотрицкого. До этого исходный падеж именной парадигмы именовали то правым падением, то именовательным падением, то именовным падежом (греч. onomastike ptosis).

Тот же «родитель» и у родительного падежа. Этот термин также идет от М. Смотрицкого и сменил прежние терминологические сочетания родный падеж, родственное падение, родное падение (< греч. genike ptosis).

А вот название дательного падежа было знакомо грамотным людям и до М. Смотрицкого. Между прочим, именно оно (вместе с именем звательного падежа) послужило образцом, по аналогии с которым создавались остальные падежные «фамилии».

Фразеологическое сочетание дательный падеж появляется одновременно со словом падеж в «Адельфотисе». Оно сменило более старый термин дательное падение, который является дословным переводом соответствующего греческого грамматического термина dotike ptosis.

Творцом современного имени творительного падежа, как и винительного, был, вероятно, Л.Зизаний. Во всяком случае, первый раз этот термин мы видим в его книге «Грамматика словенска совершеннаго искусства осми частей слова и иных нуждных» (Вильно, 1596).

О предложном падеже говорилось уже в заметке о винительном. Его название – изобретение М. В. Ломоносова, до этого он носил имя, данное ему М. Смотрицким, – сказательный (говорить – сказать о чем-нибудь).

Осталось сказать два слова о последнем – звательном – падеже. Его название родилось, вероятно, вместе с наименованием дательного в «Адельфотисе» в результате замены в старом обороте звательное падение, встречающемся еще в статье «О осмих частех слова», слова падение существительным падеж. Исходный оборот звательное падение – калька греческого синонима kletike ptosis.

Как можно видеть, названия падежей создавались у нас с оглядкой на греческие прототипы при переводе грамматик, если, конечно, не были заимствованы из старославянского.

Греческие грамматики заимствовали, очевидно, понятие ptosis (откуда идет наш падеж) из игры в кости. Буквально ptosis значит «падение брошенной кости той или иной стороной кверху». Та или иная падежная форма сравнивается с той или иной стороной игральной кости.

С севера на юг и с юга на север, сквозь леса и степи, торопливо и медленно текут большие реки и маленькие речушки – голубые дороги земли. Все они имеют свое имя, которое или сразу (ср. Донец, Сосновка, Ржавец, Невка и т. д.), или после соответствующего анализа, иногда очень глубокого и тщательного (ср. Волга, Десна, Яуза, Луга и пр.), говорит нам о том, чем когда-то обратила на себя внимание народа та или иная река. Тем самым, так сказать, имя говорит само за себя. Что же кладется говорящими в основу «речных» наименований и какую структуру они имеют?

Название реки представляет собой, как правило, слово, указывающее на какой-нибудь ее признак: в одном случае характер течения, в другом случае цвет и вкус воды, в третьем – размер, в четвертом – особенности дна, в пятом – местность, где она течет, или береговая растительность и т. д.

Реку Омь, на которой стоит большой промышленный город Омск, назвали так за ее плавное и медленное течение (на языке барабинских татар слово омь значит «тихая»).

По тому же признаку дали имя и Амуру. Амур окрестили Амуром, также имея в виду его спокойное течение (по-монголь-ски амур – «спокойный»). Быстрицу и Торопу (правый приток Западной Двины), напротив, назвали так за их быстрое, «торопливое» течение.

За тот же самый неспокойный нрав были названы Проней правые притоки Оки и Сожи (ср. чеш. pron «стремительный, буйный») и правый приток Днестра Стрый (с тем же корнем, что и стремя «быстрое течение» и стремительный). Хуанхэ получила свое имя по цвету воды (на китайском языке хуан значит «желтый», а хэ – «река»), точно так же как несколько рек под именем Белая и Аксу (по-тюркски ак значит «белая», а су – «вода»).

Таких «цветных» имен у рек очень много. Вспомните хотя бы реки Красную (в Китае и на севере Вьетнама) и Колорадо. Последнее название происходит из испанского языка, где Rio Colorado значит «река Красная». Колорадо была названа так за красноватую от глины размываемых течением каньонов воду.

Похожее наименование имеют частые в европейских странах Рудни, получившие имя за красноватый и бурый оттенок воды (от глины или болотных руд), ср. диал. рудой «рыжий».

Характеристику черной речки получила за соответствующий цвет воды река Мста в Новгородской области, впадающая в озеро Ильмень (в западных финно-угорских языках musta значит «темная, черная»).

Считают, что молочные реки текут (обязательно в кисельных берегах) только в сказках. Но это неверно. С речкой Молочной мы встречаемся и в Приазовье, и в бассейне Днепра. Эти реки получили такое имя за «молочный», мутноватый цвет воды.

За извилистый характер русла, вероятно, была названа река Уж, на которой стоит город Ужгород.

Как и река Уж, за изогнутость и повороты названы Случью притоки Припяти и Горыни: слово случь образовано от прилагательного слукий «кривой, изогнутый» (того же корня слова лук «орудие стрельбы», излучина, лукавый, лукоморье и т. д.).

Река Вязьма получила свое название по другому признаку: ее назвали так за вязкое, илистое дно.

С этой точки зрения ее «однопризнаковой» тезкой является название такой реки, как Миссури (на языке индейцев Северной Америки Миссури значит «илистая»). Напротив, по каменистому дну названы многочисленные Каменки. А вот река Кума на Северном Кавказе «позаимствовала» свое название у песчаного дна (по-тюркски кум значит «песок», ср. Каракумы «черные пески»).

Горьковатый вкус воды (от солончаков) был виновником имени левого притока Дона – Маныч (по-тюркски манач означает «горький»).

Что же касается Донца (его называют Северским или Северным) и реки Великой, впадающей в Псковское озеро, то они названы так по размеру. Слово Донец образовано от имени Дон с помощью уменьшительно-ласкательного суффикса – ец: Донец – это маленький Дон. Великая – значит «большая». Конечно, размер в данном случае определяется не абсолютно, а относительно: Донец сравнивается с рекой, в которую он впадает, а Великая – с реками, текущими поблизости.

А вот реки Липовка, Ольшанка, Вязовка были так названы по береговой растительности, за липы, ольхи и вязы по их берегам.

Более общее наименование получили маленькая Дрезна, впадающая около Москвы в Клязьму (ср. диал. дрезда и дрез-на «лес»), и одна из самых больших рек мира Конго (в языке банту это слово значит «горы»).

Разнообразны, как видим, не только речные истоки, но и языковые источники речных имен.

Иногда собственным именем реки становится нарицательное существительное со значением «река» (см. об этом в заметке «О Волге и влаге»).

Строение и история речных названий могут быть самыми различными. Ответ на вопрос, откуда получают имена реки, может, так сказать, лежать на поверхности и быть видным невооруженным глазом. Но иногда, как уже сообщалось, говорящим имя реки становится лишь в результате его этимологического разбора. Так, река Багва получила название по своей «болотистости»: Багва родственно диал. багно «болото» и возникло из старого Багы (как Москва из Москы и т. д.). Топоним Угра этимологически может быть истолкован либо как «угристая река», либо как «извилистая, с многими изгибами». Река с именем Яуза, содержащим старую уменьшитель-но-ласкательнуго приставку я– и– уза «связь» (Яуза – буквально «связка»), названа так потому, что связывает одну речку с другой, и т. д.

Всем хорошо известна великая русская река Волга. Если самим не приходилось бывать на ней, то, во всяком случае, «лично» знакомы с ней по школьному курсу географии и нашим песням. А вот название этой реки для многих, вероятно, загадка. Почему у красавицы Волги такое странное имя, напоминающее по своему звучанию существительное влага?

Даже для видных специалистов по гидронимии (т. е. по названиям всевозможных водных бассейнов: морей, рек, озер и т. д.) долгое время название Волга было «книгой за семью печатями».

Впрочем, такая участь не у одной Волги. Подавляющее большинство больших рек, названных давно и очень часто еще не русскими, носит точно такие же – с первого взгляда загадочные и непонятные – имена. Ведь в отличие от больших городов большие реки своих имен не изменили с древнерусской эпохи. Достоверно известен лишь случай переименования реки Яик, по «высочайшему повелению» Екатерины II после подавления Пугачевского восстания, получившей (по горам, в которых река берет свое начало) название Урал.

В настоящее время, несмотря на несколько гипотез, в которых слово Волга толкуется по-другому, можно считать установленным, что название Волги является не заимствованным, а исконно русским, более того – свойственным также и некоторым другим славянским языкам. Об этом свидетельствует и география этого слова, и его фонетическая структура, и, наконец, его «нарицательный первоисточник». Поэтому совершенно напрасно В. А. Никонов (см. его «Краткий топонимический словарь». М., 1966. С. 87) считает, что с толкованием слова Волга как исконно русского может и сейчас соперничать объяснение его как заимствования из финских языков (ср. финск. valkea, эст. valge «белый, светлый»); как правильно указывает М. Фасмер, объяснение названия Волга из соответствующих финских прилагательных «невозможно фонетически» (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка).

Кстати, о невозможности объяснения слова Волга как заимствования из финских языков говорит и география этого имени: Волги есть не только в России, но и в Польше и Чехии, где финские гидронимы такого типа исключены абсолютно. В Чехии течет река Влха (Vlha), относящаяся к бассейну Лабы, в Польше такое название – Вильга (Wilga) – носит река бассейна Вислы.

Как раз эти тезки нашей Волги и позволяют восстановить древнейшую фонетическую структуру разбираемого гидронима. В праславянскую эпоху это слово звучало как *Vьlga, принадлежа к образованиям с сочетанием «редуцированный плюс плавный» между согласными типа волна (ср. чеш. vlna), волк (ср. чеш. vlk, пол. wilk), долг «обязанность» (ср. чеш. dluh), болтать (ср. пол. beltac) и т. д.

Форма *Vьlga изменилась в форму Волга в связи с тем, что перед отвердевшим л ь изменился сначала в ъ, а затем после падения редуцированных прояснился (перед плавным между согласными в и г) в гласный полного образования о. Какой же признак был положен славянами в основу названия Волга? Почему Волга была названа именно так, а не как-либо иначе? Об этом без утайки говорит «нарицательный первоисточник» слова Волга – исчезнувшее прилагательное *vъlga «влажная, мокрая» (ср. пол. wilgosc «влажность»), с одной стороны, отложившееся в глаголе волгнуть «становиться влажным», прилагательном волглый, а с другой – близкородственное (поскольку имеет ту же основу, но с перегласовкой о?ь) существительному влага, или – слово влага заимствовано из старославянского языка – древнерусскому волога «жидкость, вода».

Как видим, звуковое сходство слов Волга и влага не является случайным: это слово одного и того же корня. Волга названа (кстати, «несомненно, в верхнем течении» – Никонов В. А. Краткий топонимический словарь. С. 87, – где вода ее не отличается «белизной и светлостью», что также противоречит финской гипотезе) так просто потому, что она река, т. е. поток, текущая вода, влага.

Заметим, что процесс превращения нарицательного существительного со значением «влага, вода, текущая вода, река» в собственное имя представляет собой широко распространенное явление, для гидронимии очень характерное. В качестве примеров можно привести хотя бы слова Москва (из старого Москы, род. п. Москъве, родственного словам промозглый, диалектному мзга «мокрый снег с дождем» и т. д.; сложное наименование Москва-река закрепилось за рекой после того, как исходное стало именем города), Дон (ср. др. – инд. дану «сочащаяся жидкость», осет. дон «вода, река»), Охота (по которой названо Охотское море; из тунг. – маньч. оката, буквально «вода, река»), Обь (из иран. аб «вода, река»), Парана (от инд. пара «вода, река»), Нигер (из туарег. н?егирен «текущая вода, река»), Юг (из фин. йокки «река, вода»), правый приток днепровской Десны Снов (из *snovъ = «текучая вода», ср. др. – инд. снаути «течь») и др. Отмеченные факты – еще один (правда, косвенный) аргумент, свидетельствующий о «кровном» родстве слов Волга и влага.

В заметке «Откуда получают имена реки» было рассказано о том, как возникают наименования рек, почему и когда их окрестили именно так, а не иначе. А как называются города? Что принимается во внимание, когда дается наименование тому или иному городу?

Многие города называются по имени той реки, на которой они находятся.

Так, город Москва, стоящий, как известно, на реке Москве, «присвоил» себе ее имя. Имя Москва настолько тесно связалось с городом, что одноименную реку сейчас называют не иначе как употребляя рядом с собственным именем Москва нарицательное существительное река. Москва-река сейчас является единым словом, подобно словам плащ-палатка или платье-костюм. Это новое имя для реки Москвы возникло в связи с тем, что старое стало восприниматься только как имя города.

Как город, получивший свое имя по реке, на которой он расположен, может быть указан Тирасполь. Правда, река, на которой он расположен, называется Днестр, но дело в том, что при наименовании этого города (он был основан в 1792 г.) было использовано не современное исконно русское название реки Днестр, а имя, которым в свое время называли его древние греки, – Тирас (Туras). Давая имя новому городу, наши предки к слову Тирас прибавили по образцу названия Севастополь корень– поль (polis), что по-древнегречески значит «город». Таким образом появился Тирасполь, буквально – «город на Днестре».

От реки Витьбы, притока Западной Двины, получил свое имя город Витебск. Определенно говорит своим именем о местоположении на реке Сестре город Сестрорецк.

Ну а Великий Устюг? Этот город назван так потому, что он стоит на реке Сухоне неподалеку от устья реки Юг, впадающей в Сухону.

Почему так часто использовались для обозначения городов имена рек? Это вполне понятно, ведь многие города возникали и, как правило, возникают на реках.

Конечно, местоположение города в момент его основания может быть и иным. Города могли возникать по берегам озер и морей, в таких случаях они получали имена в соответствии с названием озера или моря: Белозерск, Балтийск, Каспийск и т. д.

Города появлялись в лесных дебрях (отсюда, например, название Брянск из более старого Дьбряньскъ), в долинах (например, город в Станиславской области Украины Долина), по соседству с минеральными источниками (например, Серноводск, Железноводск) и т. д.

Но чаще всего города появлялись все же на реках. Вот поэтому-то многие названия городов перекликаются (если не совпадают полностью) с именами рек.

«Речные» в своей основе имена городов по строению и образованию могут быть различными. Однако можно наметить здесь две большие и продуктивные однотипные группы.

Одну группу составляют такие названия городов, которые являются как бы эхом имени реки. Слова типа Нарва, Вологда, Пярну, Луга, Мшим, Онега, Дрисса, Жиздра, Хатанга, Печора и т. д. – это названия городов, но они в точности повторяют имена рек.

Значительно интенсивнее растет и обогащается новыми образованиями другая группа, в которую входят слова с суффиксом – ск-.

Корень в таких словах указывает на реку, около которой стоит город. Что касается суффикса, то он как бы сигнализирует нам, что слово является названием города. Действительно, ни в каких других существительных, кроме имен городов, этот суффикс не встречается. В эту группу входят названия городов Иркутск, Тобольск, Томск, Омск, Пинск, Орск, Ейск, Вилюйск, Енисейск, Задонск, Приволжск и многие другие.

С «речными» названиями городов по количеству и продуктивности можно сравнить лишь такие названия, которые появились на основе фамилий. По своей структуре они, как и «речные» названия городов, различны.

«Одно и то же» слово обозначает и лицо, и город. Однако слова «одно и то же» взяты нами в кавычки. Это сделано не случайно. Несмотря на родство (город назван в честь лица) и одинаковое написание и звучание, это два разных слова, два омонима, вроде слов мир «вселенная» и мир «противоположное войне». О том, что это разные слова (если они склоняются) говорит, в частности, и их склонение. В творительном падеже будет, например: с юным Пушкиным, но под городом Пушкином.

Как фамилии стали использоваться для названий городов? Почему они свободно употребляются как имена городов? Для того чтобы понять это, вспомним, как появилось название Ярославль и что представляют собой по происхождению русские фамилии.

Слово Ярославль является перешедшим в существительное притяжательным прилагательным, образованным от имени Ярослав с помощью суффикса – j– (-вj– дало– вль, ср. ловить – ловля).

Название города Ярославль возникло из словосочетания Ярославль городъ «город Ярослава». Этот населенный пункт был основан киевским великим князем Ярославом (как полагают, в 1024 г.).

Притяжательными прилагательными первоначально были также и такие слова, как Киев (первоначально Киевъ городъ, т. е. «город Кия»). Алексин[1] первоначально Алексинъ городъ, т. е. «город Алексы», Алекса – сокращение имени Александр) и т. п.

Слов, подобных словам Киев, Алексин, значительно больше, чем названий типа Ярославль (ср. Лихославль, Переяславль, Путивль[2] и некоторые другие). И это понятно.

Притяжательные прилагательные чаще всего образовывались при помощи суффиксов– ин и – ов. Такими же притяжательными прилагательными являются по происхождению и русские фамилии типа Петров, Гаврилин и др. Только они возникли не из сочетания притяжательного прилагательного со словом город, как названия городов, а из сочетания притяжательного прилагательного со словом сын. Ведь современные фамилии – это прежние отчества: Петров появилось из Петров сын, Гаврилин – из Гаврилин сын и т. д. Это общее происхождение и структура фамилий и городских названий типа Киев, Алексин и явились предпосылкой для употребления фамилий как названий городов.

Среди них в новое время появились и такие, которые в своем составе суффиксов– ов, – ин не содержат (например, Жуковский и др.). Однако подавляющее большинство «фамильных» имен городов оканчивается на – ов и – ин. Именно поэтому в народной речи некоторые имена городов, звучавшие ранее по-другому, начинают звучать как слова на – ов и – ин. В этом сказывается влияние внешней формы основного типа. Мы, например, напрасно будем искать в названии Саратов слово, от которого было образовано это на первый взгляд «притяжательное прилагательное». Почему? Да потому что такого прилагательного никогда не было. Конечное – ов в слове Саратов появилось по аналогии с Дмитров, Киев и т. п. На самом деле слово Саратов является заимствованным из тюркских языков и звучало раньше как Сарытау (сары «желтый», тау «гора»).

С названиями городов, точно соответствующими фамилиям, конкурируют другие. Это такие слова, в строении которых есть указание на их значение, именно на то, что они являются именем города.

Одну группу составляют слова с суффиксом – ск: Хабаровск, Мичуринск и т. д. Как и в «речных» названиях городов, этот суффикс указывает здесь на город.

Другую группу образуют слова, отличающиеся от фамилий наличием в их составе конечного– о (по происхождению окончания им. п. ед. ч. притяжательного прилагательного ср. р.). Правда, среди названий городов их меньше, нежели среди названий мелких населенных пунктов (сел, деревень, поселков и т. д.). Такого рода модель возникла на базе сочетания притяжательного прилагательного со словом село. Например, название Борисово возникло на основе словосочетания Борисово село, т. е. «село Бориса».

Села впоследствии вырастали в города, но названия оставались прежними: Сасово, Ртищево, Синельниково и т. д. Сейчас имена городов такого рода образуются от соответствующей фамилии сразу, с помощью прибавления к ней– о. Такого происхождения имена городов Пушкино (Московской обл.), Репино (Ленинградской обл.) и т. д.

Третья группа состоит из сложных слов на– град и – город (Волгоград, Калининград, Зеленоград, Новгород, Миргород, Ужгород, Белгород, Иван-город и др.).

Сложные имена, вторая часть которых является корнем со значением «город», наблюдаются не только в географических названиях славянского происхождения, какими являются, например, Белград в Югославии. Они имеются и в таких топонимических названиях, которые по происхождению являются неславянскими. «Город» по-немецки – бург и штадт. В качестве составных частей эти слова мы встречаем в именах Гамбург, Эйзенштадт, Зальцбург и т. д. В английском языке сродни нашему слову город по значению корни таун, сити, полис и вилл. Отсюда названия Джоржтаун (Малайя), Атлантик-сити (США), Канзас-сити (США), Индианаполис (США), Флорианополис (Бразилия), Джэксонвилл (США) и т. д.

В Средней Азии и в Афганистане имеется ряд городов, оканчивающихся на– абад. Например, Ашхабад в Туркмении, Джелалабад в Афганистане. Корень – абад, выступающий в этих словах в качестве второй части сложения, имеет тоже значение «город».

Такими же по своей «анатомии» являются и названия городов Даугавпилс (по-латышски пилс «город», буквально – «город на Даугаве», т. е. на Западной Двине, ср. старое Двинск), Дунайварош (по-венгерски варош «город», буквально – «город на Дунае»), Ташкент (по-ирански кент «город, селение», буквально – «каменный город», от тюрк. таш «камень»), Тимишоара (по-румынски оара «город», буквально – «город на реке Тимиш») и т. д.

Наконец, родственными указанным сложным именам являются слова с– поль (греч. polis значит «город»), например, Севастополь, Симферополь, Никополь, Ставрополь, Кастро-поль, Мариуполь, а также Тирасполь.[3]

Но близость русских и иноязычных сложных названий городов может быть еще большей. Семантически одними и теми же оказываются не только вторые части, но и первые.

Вот, например, Неаполь в Италии. Перевод частей, из которых состоит это название, показывает, что его назвали так по той же причине, что и наш Новгород. Это, так сказать, итальянский «Новгород»: по-гречески polis – «город», а neos, nea – «новый, новая». Слово polis в греческом языке женского рода, поэтому в названии города ему предшествует «определение» в форме женского рода nea. Напомним, что интересующий нас город был основан древними греками.

Точным переводом слова Петербург, его двойниками (но не с немецкой, а с греческой и старославянской второй частью) являются слова Петрополь и Петроград.

Но вернемся к обзору продуктивных моделей, по которым образуются названия городов в нашем языке.

Очень многие городские имена представляют собой сложные слова со второй частью, звучащей как– горек: Нефтегорск, Пятигорск, Зеленогорск, Магнитогорск, Углегорск, Белогорск и др. Большинство этих названий также связано с разнообразными группами сложных имен городов (на – град и – город) и выступают сейчас как слова, возникшие на базе словосочетаний, включающих город.

Однако среди этих названий есть и такие, в которых часть – горск обозначает иное. Пятигорск – город около Бештау, состоящего из пяти гор; Магнитогорск – город около горы Магнитной. Часть– горек в этих словах складывается из основы – гор(а) и суффикса – ск.

Именно такого рода слова послужили образцом для возникновения слов типа Дивногорск. Опорная основа– горск перестала связываться с породившим его словом гора и отождествилась с частью гор– в слове город. Следовательно, при определении образного характера и структуры слова на – горск надо быть осторожным.

Одни слова на– горск представляют собой «горные» названия городов (ср. Дивногорск, Змеиногорск, Медногорск, Медвежьегорск, Хибиногорск, Бокситогорск, Белогорск, Высоко-горск и т. д.). В других морфема – горек равна морфеме – град или – город (это мы видим, например, в топонимах Светогорск, Электрогорск, Углегорск, Нефтегорск, Зеленогорск, Красногорск, Мончегорск – буквально «город на Мончагубе» и др.).

В последнее время продуктивной моделью городских названий стали «прилагательные» имена городов. Это слова типа Грозный, Верный, в XIX в. бывшие единичными. Сейчас такие топонимы (исходно в виде качественных и относительных прилагательных мужского рода) появляются очень часто: Мирный, Изобильный, Волжский, Отрадный, Заозерный, Долгопрудный, Железнодорожный, Горячеводский и т. д.

Таковы наиболее яркие и многочисленные группы городских имен. Кроме них, есть и такие, которые регулярными не являются и состоят из отдельных изолированных слов, например Павлодар, Владивосток, Владикавказ, Усть-Кут, Усть-Урень, Орехово-Зуево и некоторые другие.

Более того, многие города, подобно большинству крупных рек, имеют весьма своеобразные имена, не похожие на другие ни происхождением, ни строением. В отличие от рассмотренных выше имен, в своей массе сравнительно новых, это названия, возникшие очень давно. Приведем два примера.

В Тверской области есть город Бологое, недалеко от Москвы находится город Бронницы. Почему они так названы? Какие имена образованы так же?

Бологое – это дневнерусское прилагательное того же значения, что и слово хорошее. Сейчас как прилагательное в русском литературном языке оно не употребляется, вместо него бытует старославянская форма благое (ср. благая мысль, благой совет и т. д.). Бологое (первоначально это было село) названо по качеству и значит «хорошее». Так же названы, например, города Болотное (Новосибирской обл.), Раменское (Московской обл.; раменское – буквально «лесное»).

Совершенно другой признак был положен в основу названия Бронницы. Это село, ставшее с течением времени городом, было названо так по основному занятию его жителей. Здесь раньше жили бронники, изготовлявшие броню. Такого же типа имена Вязники (Владимирской обл.) и Чашники (в Белоруссии). Слово Бронницы отличается от них лишь тем, что оно сохранило старую форму им. п. мн. ч. со звуком ц на месте звука к.

Такие городские имена требуют особого, индивидуального подхода, и рассказать их биографию можно только тогда, когда мы призовем на помощь этимологию, историю и географию. О некоторых интересных и забавных названиях городов будет далее рассказано отдельно.

В Витебской области Белоруссии один из небольших городов носит название Городок. Не правда ли, забавное и интересное имя, сразу говорящее нам и о городском характере населенного пункта, и о его небольшом размере? Как видим, и здесь, подобно наименованиям рек (ср. Эбро в Испании – из баск. эбр «река», правый приток Енисея Кан – из тунг. – маньч. кан «река» и т. д.), нарицательное существительное могло прямо и непосредственно переходить в собственное и название города, вообще становиться

именем какого-либо одного города. Только в наименование города здесь превращается не современное существительное город со значением «крупный населенный пункт, являющийся административным, торговым и промышленным центром», а слово город в своем старом, исходном значении «укрепление, крепость < огороженное место < забор», близкородственное словам городить и огораживать, загородка, ограда и т. д.

Таким образом, выражение городок Городок только с точки зрения нашего языкового сознания выступает как полный повтор. По своему происхождению нарицательное городок, давшее топоним Городок, значит не «маленький город», а «небольшое огороженное поселение, крепостца, укрепленьице».

Действительно, в Городке на правом берегу реки Горожанки и поныне сохранились остатки земляного вала.

Сходное с тем, что мы отметили по поводу названия Городок, наблюдается в биографии имени небольшого города Нижегородской обл. России – Городец.

Хотя В. А. Никонов в «Кратком топонимическом словаре» (с. 108) пишет, что нарицательное городец буквально значит «маленький город», это не так. И здесь собственное городское имя восходит к существительному городец в значении «маленькая крепость, укрепление». Об этом правильно писал еще В. Даль в своем «Толковом словаре живого великорусского языка»:[4] «Городе) м. городок, крепостца, укрепленное тыном местечко, селение; в Ниж. губ. есть большое село Городец, с остатками земляных укреплений».

Топонимами Городок, Городе) и Городище (Городищи) городские имена «крепостного» характера не ограничиваются. В этот же ряд входит и название города Острог (на Украине). Оно также родилось из нарицательного острог, имевшего в древнерусском языке значение «огороженное место, укрепление, крепость», а также и еще более древнее «частокол, ограда из заостренных вверху кольев».

Разница между городком (или городцом) и острогом заключалась, таким образом, в том, что последний делался наскоро и обносился оградой из бревен, а первый требовал времени и рубился стеной, с углами, башнями и бойницами.

В новое время слово острог сузило свою семантику и стало обозначать «тюрьма».

Естественно, что подобные городские названия наблюдаются и в других языках. Достаточно указать хотя бы на испанский город Бургос, имя которого восходит к вестготскому слову burg «замок, крепость».

Эти разные по географической семантике и происхождению городские названия являются, вероятно, не только однородными членами предложения в заглавии заметки. Они скорее всего однородны и по своей образной структуре. А это с полным правом позволяет охарактеризовать их как особых топонимических тезок, в своем морфемном составе (правда, средствами разных языков) повторяющих друг друга.

Нам уже приходилось говорить об этом явлении в заметке «Как называются города», касаясь Новгорода и Неаполя. К их числу относятся и указанные там Славгород (бывший Пропойск, в Белоруссии, названный городом Славы в знак победы над гитлеровской Германией), и киргизский Джалал-Абад (сложение арабск. джалал «слава» и абад «город»).

Такими же по имени зеркально похожими друг на друга являются и маленькие «большие города», вынесенные в заголовок данной заметки.

Несмотря на свой небольшой размер, Болград в Одесской обл. и Гранвиль во Франции оба по своим названиям большие.

Болград был основан и назван болгарами, бежавшими на Украину от турецкого гнета. Название сложили (по образцу топонимов типа Царьград) из болгарских слов бол «большой» (ср. русск. более) и град «город». Франц. Гранвиль также является двухосновным и образовано сложением слов grand «большой» и ville «город».

«Большие» уже при рождении города не оправдали своих имен и остались маленькими, но в этом они, правда, не были виноваты: так решила история.

Городские имена на– горек в настоящее время возникают постоянно. Это одна из продуктивных моделей, по которым сейчас образуются названия городов. Относительно недавним топонимом является и слово Солигорск, которым был назван в 1963 г. город в Белоруссии. Это имя город получил вполне заслуженно, так как он возник около разработок калийных солей. Поэтому закономерно появление в его имени в качестве первой основы корня соль-. Солигорск – это «город соли», «соляной город». Странным кажется в этом названии только – и– между первой и второй основами. Ведь все слова на – горск являются сложными словами с соединительной гласной о или е. Если первая основа сложения оканчивается на твердый согласный, появляется соединительный о (ср. Светогорск, Зеленогорск и др.). Если же первая основа сложения оканчивается на мягкий согласный, то ее с морфемой – горск соединяет уже е (ср. Нефтегорск, Мончегорск и т. д.). Это железный словообразовательный закон, который действует так же неотвратимо и в нарицательных существительных. Почему же в слове Солигорск не е, как мы ожидали бы по правилу, а и? Может быть, это словообразовательная или орфографическая ошибка? Не то и не другое. Солигорск вместо, как нам кажется, единственно правильного Солегорск появилось потому, что здесь скрестились два разных словообразовательных разряда. С одной стороны, слова на – горек, а с другой стороны, старые «соляные» имена городов типа Солигалич и Соликамск. Вот в результате этой словообразовательной «прививки» и появился такой топонимический гибрид, как наш Солигорск.

Что же касается слов Солигалич и Соликамск, то и там является исконным, так как они возникли в результате аббревиации (сокращения) более старых имен фразеологического характера Соли Галичские и Соли Камские. Таким образом, на первый взгляд совершенно неверное Солигорск оказывается в какой-то мере оправданным словообразовательной аналогией, хотя и противоречит ведущей модели на– горек.

В заключение одно попутное замечание. В образном отношении славянское Солигорск не одиноко. Вспомните хотя бы австрийский город Зальцбург (Salz «соль», Burg «город»), тоже «город соли».

Объединение этих двух городских имен на первый взгляд может показаться совершенно неосновательным. Ведь если название русского города точно перекликается с личным мужским именем, то в польском Познань ничего подобного нет. Да и в фонетическом отношении они совершенно непохожи даже характером конечного согласного основы. В первом конечный согласный твердый, во втором – мягкий. И тем не менее в этих словах есть нечто общее. Что именно? Одинаковым является для названий этих городов их происхождение из притяжательных прилагательных. Топоним Владимир звучал ранее иначе и не совпадал с соответствующим мужским именем. Он произносился с мягким р на конце: Владимирь. Как название города Владимир возникло из оборота Владимирь городъ «город Владимира» в результате выпадения грамматически опорного слова (так же возникло слово Ярославль и прочие городские имена этого типа). Притяжательное Владимирь является производным от Владимиръ с помощью старого суффикса j; рј дало мягкое р?, так же как– вј– дало – вль. Город был назван по имени основавшего его киевского князя Владимира Мономаха.

Таким же старым притяжательным прилагательным от исчезнувшего славянского личного имени Познань является слово Познань < Poznan grod «город Познана». Кстати, именно тем, что Познань было первоначально определением к существительному grod «город», и объясняется принадлежность его в польском языке к словам мужского рода. Женский род этого топонима в русском языке объясняется тем, что он был воспринят как слово, аналогичное многочисленному разряду топонимических наименований на – ань типа Рязань, Тамань, Казань, Умань и др.

Среди топонимов довольно многочисленную группу составляют так называемые патронимические имена, наименования населенных пунктов по их основателю или владельцу. Немало в этой группе и городских названий.

По своему этимологическому характеру они являются существительными, возникшими морфолого-синтаксическим способом на базе притяжательных прилагательных в результате эллипсиса слов городь: Борисов < Борисовь городь, Ярославль < Ярославль городь (т. е. «город Бориса», «город Ярослава») и т. д. В результате сокращения оборота Владимирь городь «город Владимира» (с последующим отвердением конечного р) возник и топоним Владимир (см. подробнее об этом в заметке «Владимир и Познань»).

Аналогично возникло и городское имя Житомир. Ранее (до отвердения конечного р) оно звучало как Житомирь. Название же Житомирь является аббревиацией фразеологического оборота Житомирь городь, в котором Житомирь представляло собой притяжательное прилагательное от личного имени Житомирь, образованное с помощью суффикса j (ь) еще в общеславянскую эпоху.

Таким образом, Житомир буквально значит «город Житомира».

ВВ нашей лексике есть немало слов с общим корнем, которые тем не менее имеют самое различное происхождение. К ним необходимо отнести и слова мзда, возмездие и безвозмездный. Корень мзд– (мезд-) в словах мзда, возмездие и безвозмездный один и тот же, но появились они в русском языке в разное время, пришли в литературную речь различными путями и были образованы каждое по-своему. Да и в семантическом плане эти слова развивались далеко не одинаково.

Самым древним из них является существительное мзда. Оно было унаследовано древнерусским языком из общеславянского языка. Более того, есть все основания предполагать, что в качестве определенной лексической единицы оно родилось даже не в праславянский период, а еще раньше: в целом ряде индоевропейских языков издревле выступают его точные соответствия. Ср. хотя бы осетин. mizd «плата, награда», греч. misthos – тж, готск. mizdo – тж, англ. meed «плата, награда» и др. Когда после возникновения письменности слово мьзда (> мзда) попало из устной речи в литературный язык, оно давно уже было непроизводным. Но эта непроизводность слова мьзда была не исконной. Как не без оснований считают многие этимологи (см.: Откупщиков Ю. В. Из истории индоевропейского словообразования. Л., 1967. С. 148–155), слово мьзда было образовано с помощью суффикса – зд– от того же глагольного корня мь– (< mi-), что и слова мьсть «месть» и – с другой огласовкой (м?– < moi-) – м?на «мена», и родственно греч. (сицилийск.) moitos «вознаграждение, благодарность», лит. maIna «мена», др. – инд. mayate «меняет», готск. gamains «общий» и т. д.

По своему суффиксальному характеру слово мьзда (звукосочетание мзда появилось после падения слабого редуцированного ь перед гласным полного образования а) идентично таким существительным, как борозда, звезда, езда и т. п. Древний суффикс– зд– изо всех одноструктурных слов сейчас вычленяется по соотношению с глаголом ехать, еду только в существительном езда.

Родство слов мзда и месть ясно просвечивает и в их семантике. И здесь народная пословица Мста не мзда, переводимая В. Далем как «Месть не возмездие за добро» (см.: Даль В. Толковый словарь…), оказывается справедливой не абсолютно, а лишь в определенных временных пределах, и именно в новую эпоху. Семантика рассматриваемых слов, равно как и их синонимов, в динамике языка перекрещивается и тесно связывает их вместе. Сейчас действительно мста – не «мзда». В современном русском литературном языке месть – «действие в отплату за причиненное зло, возмездие», а мзда – «награда, плата» (см.: ОжеговС.И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1996. С. 344, 347).

Сейчас, конечно, и слово возмездие семантически не равно слову мзда. В том же словаре существительное возмездие совершенно правильно определяется как «оплата, кара за преступление, за зло». Однако так было далеко не всегда.

Слово возмездие еще для Даля было обозначением и кары, и платы, награды, воздаяния (см.: Даль В. Толковый словарь…). Такое же синкретическое значение может быть отмечено и у основы мзд– как составного элемента ныне устаревшего глагола мздовоздаять «карать и жаловать по заслугам», и у др. – греч. misthos, имеющего, помимо уже указанных выше значений «плата, награда», также и значение «кара, возмездие».

Ср. аналогичные семантические отношения в словах плата и расплата «кара, возмездие», расчет и рассчитаться (с кем-нибудь) в значении «отомстить кому-либо» и т. д. Ср. также родственные цена (в др. – рус. языке «плата») и авест. kaena «месть».

Производное от мьсть – общеславянский глагол мьстити обозначает не только «мстить, наказывать», но также «защищать» и «награждать, жаловать» (см.: Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. II. СПб., 1895. С. 234).

Последнее значение этого глагола позволяет реконструировать также бывшую когда-то у слова мьсть семантику «плата, награда». Таким образом, в очень давние времена слова мзда и месть были синонимами и оба имели значение «плата, награда» (по заслугам). Лишь потом слово месть, как и значительно позже возмездие и расплата, приобрело новое, современное значение «месть, кара». Заметим, что подобное развитие семантики мы наблюдаем и у неславянских родственников другого однокорневого со словом мзда существительного – слова мена «обмен, изменение» (ср. глагол менять «отдавать и брать одно за другое», раньше также и «покупать» и, следовательно, «платить»). Поэтому вполне возможно, что исходным (этимологическим) значением слов мзда и месть было то, которое и поныне свойственно однокорневому мена «обмен» (сначала натурой).

Как видим, слово мзда в русском языке исконное, досталось ему по наследству из праславянского языка еще в до-письменную эпоху. Образовано оно было еще в индоевропейский период суффиксальным способом словообразования и по корню кровным родством связано со словами месть и мена.

Совсем иная биография у существительного возмездие. Оно сразу появилось в письменной речи и до сих пор носит ярко выраженный книжный оттенок. В русском литературном языке оно не исконное, а пришло к нам из старославянского языка. Впервые отмечается в старославянских памятниках письменности русского извода с XI в. со значением «вознаграждение, воздаяние, возмездие». Эта семантика затем сузилась, и слово возмездие стало употребляться лишь для обозначения кары, наказания. Последнее было обусловлено, помимо семантических возможностей, заложенных в самом слове (см. выше), также влиянием контекстов, где речь идет о расплате за дурные поступки и причиненное зло. Таких контекстов в церковнокнижной литературе, где прежде всего употреблялось слово возмездие, встречается предостаточно. Старославянизм вьзмьздие не был образован с помощью приставки въз– и суффикса – uj-, как может показаться с первого взгляда, а представляет собой слово, возникшее путем словообразовательного калькирования др. – греч. antimisthia «плата, воздаяние, вознаграждение, возмездие», т. е. посредством его последовательной поморфемной «съемки»: приставки anti– приставкой въз-, основы misth-основой мьзд– и суффикса– iа суффиксом – и (указываем их здесь для удобства вместе с окончаниями).

Таким образом, если иметь в виду этимологический состав, то слово возмездие можно перевести как «ответная кара».

В биографическом аспекте, следовательно, слово возмездие резко отличается от слова мзда и своим неисконным для русской речи происхождением, и появлением лишь после принятия христианства, и способом словообразования.

В настоящее время в актуальном языковом сознании рядового носителя современного русского языка слово возмездие со словом мзда уже не связывается: они стали совершенно чужими в силу резкого семантического сдвига, происшедшего в первом слове.

А теперь о прилагательном безвозмездный. По сравнению со словами мзда и возмездие оно «подросток», так как родилось на свет совсем недавно. По данным «Словаря современного русского литературного языка», оно впервые фиксируется в «Словаре церковнославянского и русского языка» 1847 г. По своему образованию оно довольно оригинальное, ибо получилось в результате переделки более раннего и «более правильного» прилагательного безмездный, известного еще в древнерусском языке. Безвозмездный возникло на базе безмездный точно так же, по той же модели, что и бесталанный – из бесталантный, свидетель – из съвк дк тель, солянка – из селянка, в результате процесса замещения основы: основа – мзд– под влиянием слова возмездие в старом значении «плата, вознаграждение» была заменена основой возмезд-.

Следовательно, слово безвозмездный, будучи исконным, является собственно русским образованием, весьма поздним по степени своего появления и очень своеобразным с точки зрения деривации. В семантическом плане оно полностью повторяет своего предшественника иной основы (слово безмездный) и своего значения «бесплатный» пока не меняло.

Что касается исходного безмездный «бесплатный» (ср. безм?здьна врачьба «бесплатное лечение» в Стихираре праздничном Софийской библиотеки до 1163 г.), то оно, вероятно, представляет собой известную в XI в. словообразовательную кальку др. – греч. amisthos «неоплачиваемый, безвозмездный, даровой».

Впрочем, этимология старого безмездный для прилагательного безвозмездный – это уже связи и отношения «второго колена».

ВВ языке немало слов-родственников, генетические связи которых совершенно не чувствуются. Превратности языковой судьбы резко меняют и их фонетическое «лицо», и их морфемный характер. Встречаясь с ними, мы и не подозреваем прежней близости этих слов. К таким лексическим единицам можно отнести и те слова, которые вынесены в заглавие, хотя на первый взгляд кажется, что между ними ничего общего нет и не могло быть. В самом деле, что роднит эти слова сейчас? Пожалуй, только одно категориальное значение лица: все они обозначают пусть и разное, но действующее лицо и в соответствии с этим относятся к разряду имен существительных лица. Ничего другого, что бы их сближало, современное языковое сознание нам не подсказывает. Особенно разными они кажутся по своей словообразовательной структуре и морфемному составу. Слово барабанщик в своей основе членится на непроизводную основу барабан– и агентивный суффикс – щик (-чик), свободно выделяющийся в других словах, более того – активно их образующий (ср.: атомщик, трамвайщик, бетонщик и др.). Что касается слова казначей, то в нем рядом с непроизводной основой казн– (ср. казна) мы наблюдаем уже нерегулярный суффикс– ачей, суффикс в известной степени уникальный. Существительное же басмач вообще предстает перед нами как корневое, и, несмотря на все это, названные существительные оказываются генетически принадлежащими к одной и той же словообразовательной модели. А отрезки – щик, – ачей и – ч восходят к одному и тому же суффиксу лица. Какому? Агентивному суффиксу – чи тюркских языков. Вряд ли вы думали (мне приходилось это проверять на многих аудиториях), что слово барабанщик нерусское по своему происхождению: ведь это «тот, кто играет на барабане», так же как, скажем, стекольщик – это «тот, кто вставляет стекла». И тем не менее это так. Слово барабанщик такой же тюркизм, как казначей и басмач. Только заимствовались эти слова в разное время, поэтому их русификация и происходила по-разному. Данный пример – яркое доказательство глубокой разницы (иногда даже пропасти), которая существует между современной словообразовательной структурой слова и его реальным происхождением в языке.

Но обо всем по порядку. Ранее всего в нашей речи появилось слово казначей. Древнетюркское казначи было переоформлено в древнерусском языке в казначии (конечное и равно /ь), а затем, после падения редуцированных, изменилось в казначей, так же как Сергий > Сергей. Так, сохранив соотнесенность со словом казна, оно получило современную структуру: казн-ачей(). В этом отношении его судьба напоминает устаревшие слова домрачей (< домрачи), арбачей (< арбачи) и др. (по происхождению тоже тюркизмы).

Иная судьба ждала тюркское барабанчи. Оно пришло к нам уже тогда, когда в русском языке суффикс – чик (-щик) стал активным словообразовательным элементом, с помощью которого оформлялись многие новые слова со значением действующего лица. По картотеке древнерусского словаря Института русского языка РАН, оно впервые фиксируется в памятниках начала XVI в. Тюрк. барабанчи при заимствовании было подогнано под слова на– щик типа данщик, точно так же как ранее ямчи > ямщик и позднее духанчи > духанщик. Языковое чутье подводит нас здесь особенно сильно: казалось бы, самое русское слово, образованное продуктивным суффиксом со значением лица, на поверку оказывается иноязычным.

Заимствованный характер слова басмач чувствуется сразу. Это объясняется и тем понятием, которое оно выражает, и новыми условиями его усвоения. Борьба с басмачеством в Средней Азии хотя и является прошлым, но все еще свежа в памяти многих. Узбекское происхождение этого слова ясно. Слово басмач примечательно не столько своим сторонним характером, сколько способом своего переоформления на русской почве. Тюрк. басмачи (буквально «налетчик»), являющееся в языке-источнике суффиксальным производным от басма «налет», было осознано, по аналогии со словами трубачи, лихачи, богачи и т. д., как форма им. п. мн. ч. Кусочек тюркского суффикса– чи – и стал окончанием в русском языке. Произошло «межъязыковое» переразложение на стыке корня и суффикса, которое привело к рождению слова, состоящего из корня и окончания. Так появилось совершенно немыслимое для тюркских языков слово басмач с нулевым окончанием после непроизводной основы.

Как видим, совершенно непохожие друг на друга по своей структуре слова генетически все являются тюркизмами и принадлежат к одной и той же словообразовательной модели. Однако в языке бывает и обратное. Слова, структурно идентичные, в действительности по своему происхождению могут быть самыми разными. Но об этом рассказ особый.

Существительные вольность, дородность, плотность кажутся самыми простыми, словообразовательно и генетически прозрачными словами. С точки зрения современного языкового сознания все они прямо и непосредственно связаны с соответствующими прилагательными и поэтому, несомненно, воспринимаются как производные, образованные в русском языке с помощью суффикса– ость. Пары вольность – вольный, дородность – дородный, плотность – плотный и принадлежность существительных к обширной, с каждым днем растущей категории слов на – ость не позволяют подозревать здесь ничего этимологически особенного. Но осторожнее с такими «одинаковыми» фактами! Именно эти словообразовательные «близнецы», выделяющие все один и тот же суффикс – ость, очень ярко и наглядно свидетельствуют о том, что нередко как будто совершенно очевидное и единственно правильное решение оказывается абсолютно неверным. Если мы скажем, что слова вольность, дородность и плотность в русском языке были образованы посредством суффикса – ость, то совершим грубую этимологическую ошибку, приняв настоящее за прошлое, современные словообразовательные связи этих слов за их реальное происхождение в нашей речи.

Как повествует лексическая история, только слово дородность было создано в русском языке с помощью суффикса– ость. Что касается двух других, то у них родословная совсем иная.

Слово плотность появилось на свет у А.Д. Кантемира в его переводе книги Фонтенеля «Разговоры о множестве миров». Свой неологизм Кантемир (о чем говорит он сам в примечаниях, см.: Соч. Т. 2. СПб., 1868. С. 428) создал не с помощью суффикса– ость на базе прилагательного плотный, а как словообразовательную кальку франц. solidite. Таким образом, слово плотность образовано калькированием, путем поморфемной съемки чужого слова (solid-плотн-, – ite – ость). Оно представляет собой не суффиксальное производное, каким сейчас выглядит, а словообразовательную кальку. И хотя сделано из русского языкового материала, но по структурной «мерке» своего французского «родителя».

Еще больше может удивить биография существительного вольность. Ведь это на первый взгляд самое исконно русское слово в нашем языке по происхождению является пришлым, заимствованным из близкородственной, но иной языковой системы.

Откуда пришло к нам слово вольность! Оно принадлежит к довольно большой группе полонизмов и появилось в лексике нашего языка в XVI в. через посредство так называемого литературного языка Юго-Западной Руси, т. е. украинско-белорусского книжного языка.

Как видим, в мире слов мы должны быть готовы к самым удивительным неожиданностям. Слова, непохожие друг на друга (барабанщик, басмач и казначей), по определенной линии оказываются родственными, слова суффиксально одинаковые – совершенно различными.

Если не считать их принадлежности к категории имен существительных, то между этими словами как будто нет ничего общего. Впрочем, подождите. Оба слова начинаются с одного и того же звукосочетания и буквосочетания кап. Но так ли это существенно? Разве мало слов, имеющих в своем составе одинаковые звуковые и буквенные отрезки и тем не менее абсолютно никакого отношения друг к другу не имеющих? Сколько угодно. Есть ведь даже омонимы, которые фонетически и орфографически целиком повторяют один другого, но являются друг другу совершенно чужими.

Данные русской этимологии говорят, что совпадение «кусочка» кап в словах капитан и капуста не случайно и они состоят между собой в известном родстве, правда, очень далеком, опосредованном и сложном.

Последнее сказывается, в частности, в том, что слово капуста в такой же степени оказывается родственным не только слову капитан, но также и словам… композиция и компот (!). Дело все в том, что существительное капуста в славянских языках – своеобразный лексический гибрид, возникший путем скрещения слова, родственного существительному капитан, со словом, родным и близким существительным композиция и компот.

Заметим сразу же, что первоначально это скрещение отразилось не только во внешней форме слова капуста, но и в его семантике. Но судите сами.

Существительное капитан пришло к нам в древнерусскую эпоху. В памятниках письменности оно отмечается по крайней мере с 1419 г. Не совсем ясно, из какого языка непосредственно оно у нас появилось (из ит. capitano или пол. kapitan), но первоисточник известен очень хорошо. Им является среднелат. capitaneus, «главный; начальник», представляющее собой суффиксальное производное от лат. caput «голова». По своему «образному» строению слово капитан, таким образом, однотипно нашему слову голова в значении «начальник, предводитель; глава, вождь».

Как видим, в слове капитан корень кап– идентичен cар-в лат. caput «голова». Это же слово своим корнем представлено и в существительном капуста, но оно в нем причудливо совмещено с другим, в чистом виде давшим слова композщия и компот.

Когда же и как это произошло? Какие конкретно лексические единицы были виновниками появления слова капуста? Слово капуста по времени своего появления в нашем языке значительно более древнее, нежели существительное капитан. Оно досталось древнерусскому языку по наследству от праславянского. Там это слово, по мнению большинства этимологов, родилось в результате скрещения двух различных слов, пришедших из разных языковых источников.

Одним словом было существительное того же корня, что и слово капитан. Это др. – в. – нем. capuz, восходящее к лат. caputium «кочан (головка) капусты», суффиксальному образованию от caput «голова». Другим словом было существительное с тем же корнем, который в историческом плане можно выделить в словах компози)ия и компот. Это среднелат. composta < composita (буквально «сложенная» зелень), пришедшее к славянам через немецкое посредство (ср. ср. – в. – нем. kumpost «кислая, квашеная капуста», «блюдо, кушанье из квашеной, кислой (а потом и сладкой) зелени, капусты»). Капус и компоста дали капусту. В значениях обоих исходных слов слово капуста известно еще в древнерусском языке (ср. в «Уставе» XII в.: капуста солона без масла, где капуста значит «кушанье из квашеной, соленой капусты», и в «Псковской летописи» под 1477 г.: Повезе псковитин съ огорода капусту, где капуста значит «кочанная капуста») и диалектах (ср: Налей мне капусты, где капусты значит «щей»; Вешний пир капустой давят, где капустой значит «квашеной капустой» и т. д.).

Родственники среднелат. composta < composita композиция и компот пришли к нам: первое – из латинского языка, а второе – из французского.

Каждому известно, что судомойка моет. Конечно, посуду. Почему же ее называют не «посудомойкой», а судомойкой?

В самом деле, судомойка – это женщина, которая по своей должности занимается мытьем посуды. Но это вовсе не женщина, моющая суда. Почему же в существительном судомойка корень суд– соотносится не со словом судно, суда в значении «корабль, корабли», а со словом посуда? В этом корне сохраняется старое значение слова судно, суда – «посуда». Кроме существительного судомойка, это значение сохранилось только в корнях слов посуда, судок и судно, суда.

Заметим, что наше судно, суда является яркой иллюстрацией очень интересного и регулярного развития значения «посуда» в значение «судно, корабль, лодка», проявляющегося в целом ряде слов.

Возьмем в качестве примера существительное лодка. Его современная семантика как уменьшительно-ласкательного образования от утраченного слова лода тоже восходит к «посудному» значению, о чем говорит родственное ему норвежское olda «корыто» (начальное olперед согласным d изменилось в восточнославянских языках в ло, ср. ст. – слав. ладья). Как свидетельствует современное употребление посудных названий в качестве обозначения судов (ср. посудина, корыто), первоначальное использование слов со значением «посуда» по отношению к судам было уничижительным, ироническим.

Между прочим, превращение оценочных названий в нейтральные наблюдается часто и образует один из наиболее важных внутренних законов языка.

Но вернемся к слову судомойка. В наполовину родственном ему существительном портомойка мы наблюдаем такое же сохранение старого значения первой частью сложного слова. Здесь непроизводная основа порт– также не равняется по смыслу корню порт-, который мы сразу же вспоминаем как основную принадлежность одного из названий брюк (сейчас просторечного и грубоватого) – портки.

Ведь портомойка – это та же самая прачка, т. е. женщина, которая стирает одежду, верхнее и нижнее белье, а не только брюки. И в слове портомойка часть порт– по вещественному значению равна слову одежда. Таким и было, кстати, прежнее значение слова портъ, в древнерусском языке «заглавного» и наиболее употребительного общего наименования одежды. Не случайно, что именно оно легло в основу слова портной, обозначающего мастера, шьющего одежду.

Как видим, основа порт– сузила свое значение, превратившись из родового названия одежды вообще в обозначение одного из ее видов – брюк. Та же участь постигла и слово платье, которое сейчас в основном специализируется на обозначении вида женской одежды.

Кратко историю появления на свет восточнославянского названия груздя (ср. укр. груздь, белорусск. груздзъ) можно представить себе следующим образом.

Слово груздъ (изменившееся впоследствии в груздь) возникло в результате сокращения словосочетания груздъ грибъ «хрупкий, ломкий гриб» (ср.: портной < пъртьныи шьвьць «портной швец», мостовая < мостовая улица и т. д.). Прилагательное груздъ идентично лит. gruzdus «хрупкий, ломкий» (ср. лит. gruzdelis «вид ломкого, хрупкого печенья»; «крупный песок, щебень, мусор») и является словом того же корня и происхождения, что и груда «куча, ворох». Словообразовательные отношения между груздь и груда такие же, как между литовскими словами gruzdus и grandus «хрупкий, ломкий», русскими громада и громоздить, диалектными глудкий и глуздкий «гладкий, скользкий» и т. д., и отражают чередование имеющих одно и то же значение суффиксов – zd– и – d-.

Слова груда (первоначально «обломки», ср. др. – рус. груздие «комки», диал. груда «насыпной курган») и груздь (буквально «ломкий, хрупкий гриб») выступают не как производящее и производное, а как равноправные образования от одной и той же основы гру-, той же самой, что и лат. rudus «обломки, щебень», латыш. grut «разрушаться», др. – исл. grautr «крупа», нем. Gries «крупный песок», а также – в «глухом» варианте – греч. krouo «толку», слова кроха, крупа, диал. крух «щепка, осколок» (откуда крушить «ломать»), диал. крепкий, скропкий «хрупкий, ломкий» (с так называемыми подвижными с; ср. кора – скора и т. п.) и, наконец, хруст «сушняк, хворост» (ср. диал. хрустеть «ломаться»).

Последнее в словообразовательном и семантическом отношении является точным повтором (только в «глухом» варианте, ср. свист – др. – рус. звиздъ и т. д.) нашего груздь < груздь и первоначально также, вероятно, было прилагательным со значением «ломкий, хрупкий». Именно ему и было обязано своим рождением не отмеченное еще ни в одной специальной этимологической работе название груздя – хрущ (< *chrustjь, ср. хвощ – от хвостъ, хрящ – от хрястъ и т. д.), тоже указывающее на ломкость, хрупкость этого гриба. По тому же признаку – по хрупкости древесины – названа крушина (см.: Даль В. Толковый словарь…).

Исконная смежность действий «разрушаться» (ломаться, дробиться, разбиваться и т. д.) и «издавать при этом те или иные звуки», широко отраженная в языке (ср., в частности, хрустеть «хрустеть» и диал. хрустеть «ломаться», грохать «стучать» и грохнуться «разбиться», диал. хряпать «хрустеть» и диал. хряпнуть «треснуть, сломаться», хрупкий и хрупать и т. д.), проявилась, возможно, и в еще одном грибном имени, на этот раз уже подгруздя – скрипун. (Если это слово не возникло под влиянием глагола скрипеть из скропун как производного от той же основы (скроп-), что и диал. скроп-кий «хрупкий, ломкий».)

По своему происхождению существительное электрификация, как и многие другие слова с суффиксом– ификация (ср. кодификация, классификация, спецификация, фортификация и т. п.), является новым заимствованием из французского языка, где оно появилось в конце XIX в. Французское слово electrification, на русской почве как обычно латинизированное (-tion > – ция), было образовано (по аналогии со словами типа fortification «фортификация») на базе слова electrique «электрический» с помощью суффикса – ification.

Любопытна история словообразовательного элемента – ification, возникшего в результате слияния – i– первой основы (имени существительного), глагольного корня – fic– (ср. народнолатинское ficare «делать») и суффикса – ation (< лат. – atio). Одно из самых старых слов этой структуры фортификация (во французском языке оно из народной латыни) в языке-источнике делилось еще так: fort-, – i– (ср. fortis «форт», где – s – окончание), – fic-, – ation.

Во французском и русском языках основа этого слова состоит лишь из корня (форт-, fort-) и одного суффикса.

Небезынтересно, что в русском языке у элемента– ификация в исконных словах появился «усеченный» вариант – фикация: это произошло тогда, когда стали образовывать подобные слова от несклоняемых существительных на гласный о (ср. кинофикация, радиофикация). Последнее повлекло за собой и неверные в словообразовательном отношении (ср. правильные газификация, русификация) слова типа теплофикация, звукофикация, в которых как бы оживляется (с помощью соединительного гласного о) корневое прошлое морфемы – фикация.

Заметим, что в отдельных словах с суффиксом– ификация можно наблюдать и еще одну особенность – уже в характере объединения морфем в словесное целое. Это случаи аппликации, наложения морфем, что наблюдается, в частности, в слове тарификация (тар/иф + иф/икация).

Теперь (поскольку электрификация представляет собой внедрение в народное хозяйство и быт электричества) несколько слов о существительном электричество. Состав этого слова прозрачен, сравнение со словами того же корня электрический, электровоз, электрик и т. п. позволяет установить его очень легко: электр-ич-еств-о.

Но характер и значение выделяющихся в нем суффиксов становятся понятными лишь тогда, когда мы узнаем его этимологию. Ясно одно: они в слове электричество совершенно иные, нежели в существительных типа соперничество, где– ич– (< ик-) – суффикс лица, а – еств– – суффикс отвлеченного действия или состояния. Ведь существительное электричество не осознается как производное от электрик (ср. католик – католичество) и не обозначает ни действия, ни состояния. Такое своеобразие этого слова объясняется тем, что по своему происхождению оно является словообразовательной полукалькой новолатинского electricite (откуда франц. electricitat, нем. Electricitat, англ. electricity): часть electric была заимствована, а суффикс – itas переведен суффиксом – еств(о) (ср. гуманность < нем. Human-it?t). В результате этого в слове электричество суффикс – ич– после связанной основы электр– передает латинский суффикс ic (us) (ср. электрический), а суффикс – еств(о) выступает как суффикс абстрактного качества.

В заключение две этимологические справки. Слово electricus «электрический» (а отсюда – electricitas «электричество») было образовано английским физиком Гильбертом в 1600 г. на базе лат. electrum «янтарь», передающего греч. electron того же значения.

Янтарь не случайно дал название электричеству. Ведь электрическая энергия впервые предстала перед человеком как крошечный заряд, возникающий в янтаре, когда его трут о суконку. Электротехника, электроприборы, электромоторы, электровозы и электрички (а со всем этим и соответствующие слова) появились относительно недавно – в советскую эпоху.

Ну кто же не знает, что такое писатель? Писатель – это человек, который занимается литературным трудом, сочиняет художественные произведения. А вот могут быть другие писатели? Слово писатель самой своей структурой свидетельствует, что могут.

Заглянем вместе с вами внутрь этого слова. В языковом сознании любого говорящего на современном русском языке существительное писатель прямо и неразрывно связано с глаголом писать. В соответствии с этим его основа делится на корень пис-, тематический суффикс глагола – а– и суффикс действующего лица– тель, и наше слово входит в ряд слов типа читатель, подражатель, наблюдатель, мечтатель, мучитель, исполнитель, грабитель. Однако среди слов этого рода писатель все-таки выглядит в известной степени чужаком. Правда, особый характер существительного писатель проявляется лишь в результате специального, хотя и очень элементарного анализа.

В самом деле, значение слов типа мечтатель целиком составляется из значений составляющих их морфем: мечтатель – «тот, кто мечтает», читатель – «тот, кто читает», мучитель – «тот, кто мучит», исполнитель – «тот, кто исполняет», грабитель – «тот, кто грабит» и т. д. Что же касается слова писатель, то оно обозначает не всякого, кто п и ш е т, а только того, кто не столько пишет, сколько сочиняет художественные произведения. Наше слово имеет более узкое значение, чем то, которое можно сложить из составляющих его значащих частей. Заметим, что такое явление наблюдается у слов, пожалуй, даже чаще, нежели простое суммирование в семантике целого слова значений образующих его морфем. Нередко признак, положенный в основу названия, и его структура выступают лишь как самые первые наметки его действительного значения и ясного представления о последнем не дают. Например, чувство признака, положенного в основу болгарского слова писец (мы сразу же и верно связываем его с нашим глаголом писать и суффиксом – ец), не дает нам в то же время знания о его действительном значении. А в болгарском языке оно обозначает не «писец», а «перо» (т. е. не того, кто пишет, а то, чем пишут).

Смысловая оригинальность слова писатель по сравнению с названными образованиями на– тель не является исконной. В древнерусском языке это слово имело буквальное значение «тот, кто пишет». Так что действительно писатель писателю рознь. Обратившись к древнерусским письменным памятникам, мы можем прочитать: Радуется купец в дом свои пришедъ, а корабль в тихо пристанище пришедъ, якоже отрешится волъ отъ ярма, так писатель книг кончавъ. Эта приписка в рукописи принадлежит не автору, а писцу, который закончил переписывание книги. Это ведь было трудным делом, длившимся, как правило, целыми месяцами (так, известное «Остромирово евангелие» дьякон Григорий переписывал для посадника Остромира около семи месяцев).

Ну а как и когда появилось в таком случае современное слово писатель= Это частое в нашей речи и всем известное существительное родилось в XVIII в. как семантический перевод (семантическая калька) французского ecrivain (< лат. scriba «писец»).

Вспомните, если запамятовали, фонетическое явление гаплологии. Так называется упрощение одинаковых или схожих слогов в слове. В результате этого процесса слово становится на слог меньше, два стоящих рядом одинаковых или близких по звучанию слога сливаются в один. Последнее довольно часто приводит даже к изменениям в морфологической структуре слова. Гаплология меняет иногда «лицо» слова настолько сильно, что, для того чтобы установить его первоначальную форму, требуется вмешательство этимолога.

Так, если гаплология в словах знаменосец (из знаменоносец) и лермонтовед (из лермонтововед) повела лишь к наложению морфем и связи этих существительных с образующими (знамя, носить; Лермонтов, ведать) не нарушила, то в словах шиворот и перец она привела к полной их перестройке.

Мы уже не видим в существительном шиворот сложное слово. А ведь сначала оно звучало шивоворотъ и ясно осознавалось как сложное, состоящее из основ слов шивъ «шея» (от шити, как и шея < шия, буквально «то, что сшивает голову и туловище») и воротъ, связанных между собой соединительной гласной о.

Мы сейчас абсолютно не ощущаем суффиксальный характер слова перец. А ведь было время, когда это было ясно каждому; в древнерусском языке рядом с пьпьрьць «перец» (в котором два начальных пь упростились в одно, а ь после падения редуцированных изменилось в е) употреблялось и его производящее пьпьрь «перец», передающее греч. peperi.

Но вернемся к гаплологии, и уже не к понятию, а к слову. Странно, но тем не менее факт: термин, называющий явление гаплологии, существует как будто в незаконном, негаплологизированном виде. Вместо ожидаемого гаплогия перед нами гаплология, с двумя соседствующими ло. Почему же в слове гаплология не произошло гаплологии? Это объясняется двумя причинами. Во-первых, тем, что слово гаплология является недавним и книжным, а в современном литературном языке явление гаплологии наблюдается уже далеко не всегда (ср. прилагательное противовоздушная с двумя во). Во-вторых, тем, что это слово появилось как термин и в среде лингвистов, для которых правильное гаплогия было бы все же недостаточно точным и ясным с точки зрения своей терминологической структуры.

Есть самые заурядные по своему значению и совершенно обыденные по употреблению слова, которые оказываются в то же время очень своеобразными и интересными по своему происхождению. И рассказ об их истории позволяет легко и свободно ввести читателя в сложный и запутанный мир лингвистических законов и правил. К таким принадлежат и «кулинарные» слова сырок и сырник. Первому посчастливилось попасть и в «Этимологический словарь русского языка» Н. М. Шанского, и в русский перевод «Этимологического словаря русского языка» М. Фасмера. Второе эти этимологические справочники обошли. Почему? Вероятно, потому, что оно по своему анатомическому сложению очень уж простое и его основа в сознании говорящего при свойственной нам этимологической рефлексии четко членится на части, сыр– и– ник. И тем не менее это слово в объяснении нуждается: простота этого слова, как и существительного сырок, весьма обманчива. Но перейдем к нашим лексическим героям. О. Н. Трубачев в русском переводе Словаря Фасмера толкует слово сырок очень кратко и неточно: «сырoк I, род. п. – рка; уменьш. производное от сыр». Неполным является объяснение существительного сырок и в «Кратком этимологическом словаре», хотя из него читатель получает более конкретную информацию. В этом словаре указывается: 1) на сравнительную молодость этого существительного в русском языке («недавнее») и 2) суффикс – ок() не квалифицируется как уменьшительный. И действительно, суффикс уменьшительности здесь абсолютно исключается. Ведь с его помощью делаются либо уменьшительно-ласкательные существительные (ср.: листок, ветерок, лесок и т. д.), либо так называемые формы субъективной оценки (творожок, квасок, сахарок и пр.). Что же касается слова сырок «кондитерское изделие из творога (обычно сладкое)», ср. сочетания: творожный сырок, ванильный сырок, детский сырок, чайный сырок, то его семантика не складывается из значения сыр и суффикса – ок(). А это значит, что слово сырок по своему происхождению иное. Оно, как и слово сырник, пришло в русский язык из украинского языка, в котором существительное сир значит «творог». Только существительное сырник появилось в нашем языке еще в XIX в., а слово сырок – лишь в советскую эпоху.

Кстати, еще в «Книге о вкусной и здоровой пище» (М., 1953. С. 256) то, что сейчас мы обычно называем сырниками, именовалось творожниками. Суффикс – ок() в исходном украинском сирок является суффиксом не ласкательно-уменьшительным, а предметным, образующим названия предметов, сделанных из того, или похожих на то, что обозначено производящим словом (ср.: лубок, рожок «род музыкального инструмента», глазок (в дверях), дубок «род лодки», холодок «род ментоловых конфет», мелок, «Снежок» «название конфет» и т. д.).

В заключение хочу обратить внимание на этимологически тавтологическое, но уже нормативное сочетание творожный сырок. Такие случаи «масла масленого» в языке возникают в процессе его развития довольно часто, ср. хотя бы черные чернила, белое белье и т. п.

Вряд ли когда-нибудь у вас этот вопрос возникал как практический. И это понятно: существительное корень сейчас четко и определенно выступает как корневое, целиком в этом отношении присоединяясь к словам типа дом, локоть, море и т. д.

С точки зрения современного русского языка основа в этом слове явно непроизводная. Слово делится в настоящее время лишь на корень и окончание (в именительном падеже – нулевое).

Однако в момент своего рождения слово корень не было корневым. Об этом свидетельствуют родственные ему слова в русских диалектах и родственных языках. В говорах еще сейчас встречается существительное корь «корень», в польском языке до сих пор употребляется родственное нашему корень слово kierz «куст». Есть у него «родственники» (без конечного – ень) и в балтийских языках, ср. хотя бы лит. keras «корень, куст, засохший пень». Эти языковые данные говорят, что в слове корень основа вначале была производной и состояла из корня кор– и суффикса– ень.

Заметим, что е в этом суффиксе было исконным, а не возникло из старого редуцированного гласного переднего ряда ь. На первый взгляд наше замечание может показаться неверным. Ведь при изменении слова корень звук е в нем ведет сейчас себя как беглый: корень – корня – корню и т. д., а это самый яркий показатель происхождения е из ь. На поверку же выходит, что беглость гласного е в нашем существительном является вторичной и не только не объясняет современное е в слове корень, но сама требует объяснения.

Обратившись к древнерусскому языку, мы видим, что род. п. от слова корень звучал тогда как корене, а затем – кореня, но не корня. Это нашло отражение и в пословице От доброго кореня добрая и отрасль, т. е. «от хорошего корня хорошие и побеги». Существительное корень получило форму род. п. корня значительно позднее, под влиянием слов с «законным» беглым е (из ь) типа клубень – клубня (< клубьня), студень – студня (< студьня) и т. д.

Кстати, такого же аналогического происхождения в форме корня < кореня и окончание – я: им «заразили» слово корень те же существительные на– ень, которые упоминались выше. Исконно же слово корень имело окончание – е (ср. старые формы род. п. имене, камене, пламене и т. д.).

Как видим, если смотреть в корень, о слове можно узнать немало интересного и полезного.

Как известно, предметы и явления называются по какому-либо характерному для них признаку. Поэтому в момент своего рождения наименования не случайны, а мотивированны.

Есть слова, в которых эта мотивированность жива до сих пор (ср. ухват «то, чем ухватывают»; ручонка «маленькая рука»; ёжиться, «сжиматься, как ёж»; шиповник «кустарник с шипами» и т. д.). Но немало в языке и слов, уже не говорящих прямо, почему данный предмет или явление названы так, а не иначе. К таким названиям относится и слово рука. «Говорящим» это слово становится лишь тогда, когда мы сравниваем его с родственным существительным в литовском языке. Наше рука, которое восходит к общеславянскому *ronka, точно соответствует литовскому названию этой же части тела – ranka. Что же касается последнего, то его происхождение совершенно ясно: оно образовано от глагола renku «собираю, беру, хватаю».

Значит, рука – это буквально «то, с помощью чего берут, хватают». Тот же признак был положен в основу греч. agystos «рука, горсть» (из *agyrstos, от глагола ageiro «собираю») и нем. Griff «ручка» (от глагола greifen «хватать»). Заметим, что однопризнаковые слова, свойственные и одному языку, и разным, не редкость. И их существование объясняется возможностью одинакового языкового видения объективного мира.

В глаза иногда бросаются одни и те же (очевидно, особенно яркие и устойчивые) признаки.

Рожок назван по материалу, из которого этот музыкальный инструмент делали (из рога); тот же признак дал в немецком языке название для горна (нем. Horn «горн» восходит к нем. Horn «рог»). Грудь названа так за возвышение (ср. того же корня, но с перегласовкой грядка); такой же признак был взят и латышами (ср. в латышском языке kruts «грудь» и krute «холмик»).

То же явление наблюдается и среди собственных имен. Достаточно обратиться хотя бы к названиям рек (см. заметку «О Волге и влаге»).

Слово один (если это действительно одно слово, а не несколько омонимов) многозначно. Оно выступает не только как количественное числительное, но и в роли других частей речи.

Одно из своеобразных употреблений слова один составляет использование его в качестве ограничительной частицы, синонимической словам только и лишь (ср: Только Петров не сделал уроков и Один Петров не сделал уроков; Любовь и жажда наслаждений Одни преследуют мой ум (Пушкин). Поэтому выражения только один, лишь один являются такими же тавтологичными, как целиком и полностью, судить да рядить, вокруг да около (ср.: круг и др. – рус. коло «круг, колесо») и т. д.

Возникает вопрос: чем объясняется появление у слова один функций ограничительной частицы?

Дело в том, что по своему происхождению слово один так же тавтологично, как и выражение только один. Ведь слово один возникло из общеславянского *еdinъ (ср. старославянские по своему происхождению единый, единица, единственный). А последнее является сложением корней *ед– и *ин-. Первый корень мы наблюдаем в слове едва (ср. диал. одва) «лишь только, только что», «чуть, еле-еле» (ср. нем. etwas). Второй корень ин– содержится в словах инорог (животное с одним рогом), иноходь «бег лошади, при котором одновременно выносятся сначала обе правые ноги, а затем обе левые», инок «монах» (ср. нем. ein) и значит «один». Следовательно, буквально слово один обозначает «лишь только один».

Не сомневаюсь, что вы сразу же угадали в заглавии этой заметки переделку фразеологического оборота для ради важности, по своему происхождению представляющего собой ставшее крылатым выражение из романа «Отцы и дети» И. С.Тургенева. В романе оно родилось в виде полной иронии реплики Базарова по адресу старой княжны, которую в доме Одинцовой «для ради важности держат, потому что княжеское отродье».

Но эта заметка написана не для одного лишь объяснения родословной оборота для ради важности. И не только ради важности обращения специального внимания на литературное происхождение многих разговорных оборотов.

Предлогом к ее написанию послужили предлоги для и ради, которые не только причудливо повторяют в обороте для ради важности одно и то же причинно-целевое значение при одном и том же существительном важность, но и очень похожи друг на друга по своей судьбе.

Синонимические предлоги для и ради сближает не только одинаковое значение, но и сходное происхождение. Ведь, хотя это на первый взгляд может показаться невероятным, оба предлога (и для, и ради) в конечном счете восходят к существительным со значением «работа, дело, труд».

Посмотрим, как это произошло и на базе каких существительных выросли наши предлоги.

Начнем с предлога для. Он появился в результате сокращения (в быстрой, небрежной разговорной речи) общеславянского предлога д?ля, который, в свою очередь, сформировался на основе существительного д?ль «дело, работа, труд». Последнее в качестве самостоятельного слова сейчас утрачено, но сохраняется в виде основной части производного от него существительного неделя (первоначально имевшего значение «безделье», потом – «нерабочий день, праздник, воскресенье» и затем лишь получившего современную семантику «неделя», ср. болг. делник «будний, рабочий день» и неделя «воскресенье»).

По своей словообразовательной форме существительное д?ль является параллельным и родственным словам д?ло, д?я «то, что сделалось, совершилось; событие, факт» и т. д.

Превращение существительного со значением «работа, дело, труд» в предлог со значением «для, ради» наблюдается не только в славянских языках. Достаточно указать хотя бы на лат. causa «ради, по причине» (из твор. п. существительного causa «дело»), фин. tahden «из-за, ради», родственное глаголу tehde «делать», и т. п.

То же мы видим и знакомясь с биографией предлога ради. Этот предлог также восходит к существительному со значением «труд, дело, работа», на этот раз – к исчезнувшему сейчас существительному радь (в форме одного из косвенных падежей: либо родительного, либо дательного, либо местного, ср.: радь – ради и др. – рус. задь «зад» – зади «позади» и т. д.). Слово радь, давшее жизнь предлогу ради, является лингвистической реконструкцией, однако вполне обоснованной. Его существование в прошлом (именно в значении «труд, работа, дело») подтверждается наличием целого ряда слов той же семьи: сербскохорватскими рад «труд» и радити «работать, делать, трудиться», старославянскими радити «заботиться», русскими радеть, нерадивый «ленивый, бесхозяйственный» и т. д.

Соединение И. С. Тургеневым в одном словосочетании и для и ради не является его прихотью, а отражает особенности старой речевой практики. Так, в памятниках XVII в. можно прочитать: Ты, светъ мой, для ради доброты и приятства Василья жалей; Для ради ихъ (стрельцов) скудости напередъ выдано жалования… и т. д.

Слова улица и дорога – не «родственники», но тем не менее имеют немало общего. Конечно, улица – не дорога и дорога – не улица, однако значения этих слов в современном русском языке являются смежными: улица – это пространство между двумя рядами домов в каком-либо населенном пункте, дорога – это пространство для проезда или прохода. В городах улицы широкие, и дороги «исчезают» в мостовых (для транспорта) и тротуарах (для пешеходов). А в небольших деревнях (есть ведь и такие, где имеется всего лишь одна улица!) улица, особенно если она узкая, практически может совпадать с дорогой. В момент зарождения улиц и дорог последнее, естественно, наблюдалось постоянно. Именно поэтому наши слова (а они возникли еще в праславянскую эпоху) выступают нередко как синонимы. Такое их употребление мы видим и в диалектах русского языка, и в отдельных славянских языках. Так, слово улица обозначает в некоторых диалектах дорогу, а слово дорога улицу. В верхнелужицком языке droha значит и «дорога», и «улица», в чешском языке ulica – это не только «улочка, переулок», но и «проход, коридор» и т. д. Подобная связь значений наблюдается в названиях улицы и дороги также и в других языках

.

Дороги появились раньше улиц (в том виде, в каком они существуют сейчас), поэтому «уличное значение» у слов, обозначающих и обозначавших дорогу, является, несомненно, вторичным.

Как же будут выглядеть «метрики» наших слов? Слово улица (ср. диал. улка, улок) было создано с помощью суффикса– иц– на базе существительного ула, родственного, между прочим, слову улей. Слово ула ныне славянскими языками утрачено, но его «мужской вариант» ул (ср. отношения глист – глиста, завор – завора, жар – жара, укор – укора и пр.) со значением «улей» в чешском и польском языках существует.

Исчезнувшее в русском языке ула отмечается в древнегреческом, где aula (дорическое aula) имело значение «двор, пространство, примыкающее к дому». Это архаическое значение сохранилось и у слова улица в отдельных севернорусских диалектах (архангельских, костромских, пермских). Но указанное значение – не исходное. Первоначальным значением было здесь, конечно, более конкретное – «пустое пространство» (в данном случае – очищенное от леса).

В словах улей, чешском ul первоначальным значением было «полое пространство, дупло дерева», что подтверждается древнегреческим родственником aulos «полая трубка, свирель».

Значение «очищенное в лесу, пустое пространство» было первичным и для праславянского слова *dorga, давшего наше дорога. Оно было образовано посредством суффикса – г– от той же основы (дор-), что и диалектное дор «рoсчисть, корчевье, новь», а в литературном языке – дергать «рвать, тащить, расчищать» и драть «раздирать на части, рвать, дергать» (в диалектах также «пахать лесную новину, росчисть, дор»).

На диалектное дор очень похоже диалектное же слово тор «дорога» (от глагола тереть), отложившееся в тавтологическом обороте торная дорога. Если допускать, что корни дер– тер– представляют собой вариацию звонкого и глухого вида типа плевать – блевать, совр. свист – др. – рус. звиздъ и т. д. (а это некоторыми учеными делается), то слова дорога и тор родственны между собой, так же как дергать и теребить «дергать, рвать, драть; очищать» (ср. тереб «росчисть из-под кустарника»), драть и тереть и др.

Как видим, слова улица и дорога хотя и не из одной семьи, но тем не менее близкие лексические товарищи, товарищи по исходному значению и дальнейшей языковой судьбе.

Говядина – мясо коровы или быка как пища. Рядом со словом говядина существует однокоренное ему прилагательное говяжий «из говядины». Это дает нам возможность выделить в существительном говядина – помимо окончания– а – непроизводную основу говяд– и суффикс – ин– (соответственно в прилагательном говяжий – корень говяж-, суффикс – ий и нулевое окончание). Суффикс – ин– в слове говядина тот же, что в существительных свинина, баранина, конина, осетрина, лососина и пр. (образованных от слов свиное (мясо); баран, конь, осетр, лосось и т. д.). Отличие заключается в том, что исходное слово говядо, от которого было образовано с помощью суффикса – ин– существительное говядина, с течением времени в русском языке было утрачено. Это общеславянское слово имело значение «крупный рогатый скот». В праславянском языке оно появилось как суффиксальное производное от корня гов-, родственного латыш. guovs «крупный рогатый скот», арм. kov «корова», нем. Kuh «корова», лат. bos, bovis «бык» и т. п. Таким образом, то современное определение говядины, которое мы находим в словарях («мясо коровы или быка как пища»), счастливо совпадает с его этимологией.

Для подавляющего большинства говорящих на русском языке сочетание врач от слова врать представляется сейчас, несомненно, таким же ложно-этимологическим каламбуром, целиком построенным на сближении слов по созвучию, как и выражение художник от слова худо. Кажется, что объединяет слова врач и врать (так же как и пару художник – худо) лишь наша словесная шутка. Между тем дело здесь значительно сложнее и тоньше.

Если слова художник и худо содержат совершенно разные корни и по происхождению ничего общего друг с другом действительно не имеют, то существительное врач и глагол врать связаны между собой не только известной «общностью звучания» (врач, врать). Они являются (бывают же причуды языка!) кровными родственниками и ярко демонстрируют отношения «ребенка и родителя». Правда, существительное врач образовано не от современного слова врать «лгать, говорить неправду», старые родственные узы между ними давно порвались и почти никем уже не ощущаются. Ведь тех отношений, которые характерны для слов типа ткач – ткать (ткач – «тот, кто ткет»), в паре врач – врать не существует. Врач – это не тот, кто врет. И все же с этимологической точки зрения слово врач < вьрачь оказывается (таково мнение подавляющего большинства языковедов-славистов) производным с помощью суффикса – ч– (< чь) от врать (< вьрати). Оно в его старом, исконном значении было известно еще в XIX в., ср. у А. С. Пушкина в повести «Капитанская дочка»: Полно врать пустяки, т. е. «Хватит говорить ерунду».

Выходит, что врачи все же были названы по свойственному для них ранее действию говорения: они сопровождали лечение какого-либо недуга словом, заклинаниями, заговаривали боль.

Подобным по своей образной природе является также и старославянское название врача – балии, родственное глаголу баять «говорить, рассказывать».

Существительное топор, как и слова типа корова, башлык, полынь и пр., относится к словам с так называемыми непроверяемыми безударными гласными. Поэтому, чтобы доказать, что в этом слове о, а не а, надо сделать «невозможное»: проверить непроверяемый безударный гласный.

Это действительно невозможно, пока для проверки привлекаются лишь родственные в настоящее время слова, одни, так сказать, современные «родственники», но тем не менее вполне возможно, когда мы призовем на помощь этимологию, вспомним языковые факты прошлого. Именно тогда многое из того, что усваивается лишь по формуле «писать нужно так», будет восприниматься осознанно.

Выходы в языковое прошлое при этом могут носить различный характер. Так, для того чтобы не писать корова «через ять», вполне достаточно вспомнить соответствующее старославянское название. Старославянское крава (с неполногласием ра) сразу указывает (ср. град – город, врата – ворота и т. д.) на оро в русском корова. Определить же, какой звук (о или а) идет после начального согласного в словах башлык и полынь, можно, только проследив их родословную. Сделав это, мы проверим а в слове башлык (оно образовано в тюркских языках, откуда и пришло к нам, от слова баш «голова», ср. выражение баш на баш) и о в слове полынь (оно является родственным старому слову полкти «гореть», растение было названо по характерной для него горечи, как и горчица).

То же дознание необходимо провести и для определения безударного гласного в слове топор. Только здесь оно должно быть еще более дотошным. Прежде всего следует вспомнить, что раньше слово топор обозначало не только орудие для рубки, но и определенный вид боевого оружия, т. е. то, чем бьются, бьют врагов (ср. в «Задонщине»: Грянута копия харалужныя, мечи булатные, топоры легкия). После этого можно попытаться найти уже и ближайшего родственника. Им является для слова топор ныне исчезнувший, но в древнерусском языке еще известный глагол тети (1-е л. наст. вр. – тепу) «бить, колотить, сечь»: Жилами сухами, нещадьно ты тепомъ и камением побиваемъ («Новгородские минеи» 1096 г.), т. е. «Сухими лозами нещадно ты сечем и камнями побиваем».

От этого глагола с помощью суффикса– ор– (ср. с тем же суффиксом будор «шум» в будоражить, мусор < бусор и т. п.) и перегласовки е/о наше слово и было образовано. Таким образом, соотношение тепу «бью, колочу, секу» – топор аналогично тем, которые наблюдаются в везу – воз, несу – ноша, теку – поток, секу – осока и т. д. Непроверяемое о в слове топор этимологически, следовательно, оказывается и проверяемым, и совершенно законным.

Заметим, что глагол тети, тепу (откуда – диалектное тё-пать «тяпать, рубить»), кроме слова топор, дал и еще одно производное. Это слово недотепа.

В заключение нашего разговора о слове топор сделаем два уточнения.

Первое касается еще одного возможного способа проверки написания. Ведь доказать, что в этом существительном надо писать о, а не а, можно и иначе и даже проще (правда, для тех, кто знает другие славянские языки). Достаточно привлечь данные украинского языка, где есть слово тотр и нет аканья. Но этот путь менее интересен и не ведет к этимологии нашего слова.

Второе замечание касается этимологии слова топор. Выше излагалась лишь та точка зрения, которая кажется автору предпочтительной. Ее придерживаются многие ученые. Однако существует и другое объяснение. Некоторые лингвисты толкуют слово топор как общеславянское заимствование древнеиранского tapara «топор, секира». Но это, по ряду причин, менее вероятно. Скорее всего общеславянское и древне-иранское слова просто родственники: как у славян, так и у иранцев это свои, исконные слова – или доставшиеся им по наследству из более древнего языка-источника, или самостоятельно образованные на основе одного и того же корневого глагола.

На этот сугубо этимологический вопрос, который нередко появляется у говорящих на русском языке, ответить нетрудно. Достаточно вспомнить старый глагол прать, и сейчас еще употребительный в некоторых русских диалектах и славянских языках. Его основное значение – «стирать, мыть, колотить». Это значит, что прачку назвали так по ее действию, занятию, так же как, скажем, доярку (за то, что она доит коров), ткачиху (за то, что она ткет полотно), учительницу (за то, что она учит детей) и т. д. Буквально прачка – это «женщина, которая занимается стиркой».

Однако было бы неправильно думать (как это, между прочим, делает даже такой опытный и известный этимолог, каким является М. Фасмер), что слово прачка родилось прямо и непосредственно от глагола прать. Ведь в таком случае придется считать (ср. прачка – прать), что оно образовано с помощью суффикса – чк-. А такого, как известно, не существует. Ставя рядом прачка и прать, мы допускаем ошибку, пропуская промежуточное звено, разделяющее в процессе словопроизводства эти родственные слова.

Таким посредником является существительное прач (из др. – рус. пьрачь), в отдельных диалектах русского языка живущее и поныне. Прач в них обозначает валёк («плоский деревянный брусок с рукояткой») для стирки или полоскания белья.

Как видим, слово прачка было создано посредством самого обычного суффикса– к-. Так же, кстати, как и слово прач. Ведь это «инструментальное имя» было образовано с помощью регулярного и ранее значительно более «творческого», чем сейчас, суффикса – ч. Вспомните хотя бы подобные по своей «анатомии» и способу образования существительные бич (от бить), секач (от старого секать «рубить», ср. рассекать, высекать и т. д.), др. – рус. бричь (от брити «брить»), вытесненное затем словом бритва, сравнительно недавнее тягач, возникшее в советское время в качестве словообразовательной кальки англ. tractor, и т. д.

В заключение заметим, что по своей номинальной вторичности слово прачка аналогично слову бритва. Как слово бритва вытеснило прежнее бричь, так и существительное прачка пришло на смену более древним наименованиям: портомoя и образованному от него с помощью суффикса – к-портомойка, в качестве архаизмов иногда еще встречающимся. Но о них следует прочитать заметку «Что моет судомойка».

В качестве самостоятельной лексической единицы слово хлябь практически в нашей речи отсутствует. Оно живет лишь как часть целой словесной семьи, и только в ней. Вспомним шутливое выражение разверзлись хляби небесные «пошел сильный, проливной дождь». Мы видим, что в названном фразеологическом сращении архаично не только существительное хлябь, но и глагол разверзлись. Хорошо знакомо лишь прилагательное небесный. С чем же небесным и что же сделалось? Начнем с последнего. О глаголе разверзлись нельзя не упомянуть, если говорится об этимологии существительного отверстие. Разверзлись может значить «раскрылись, развязались, расшатались, ослабли».

Чтобы понять, какое значение было первоначально у оборота разверзлись хляби небесные, нам осталось узнать, что значит слово хлябь. Это существительное имеет значение «простор, пустота, глубь; бездна, пропасть». Таким образом, буквальный перевод выражения разверзлись хляби небесные дает нам «открылись небесные просторы» (или «бездны» и т. д.). Тем самым становится яснее и оправданнее современное значение оборота, которое является как бы следствием исходной семантики. И все же история нынешнего значения «пошел сильный, проливной дождь» «разверзается» перед нами полностью лишь тогда, когда мы привлекаем тот контекст, из которого выражение разверзлись хляби небесные явилось на свет.

А извлечено оно было из библейского рассказа о Всемирном потопе: Разверзошася вси источницы бездны, и хляби небесные отверзошася. И бысть дождь на землю четыредесять дней и четыредесять ночей. Н. С. и М. Г. Ашукины (Крылатые слова. 3-е изд. М., 1966. С. 570) по традиции передают этот отрывок таким образом: «Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились, и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей». Однако, как можно заключить, имея в виду уже изложенное, такой перевод неточен. Ни великой бездны, ни небесных окон здесь нет, а словоразверзошася требует перевода «раскрылись».

Заметим попутно, что наши небесные хляби, после того как они «разверзлись», отложились не только в разобранном выражении. Слова разверзлись хляби небесные оставили после себя и других потомков. Среди них в первую очередь следует назвать глагол расхлябаться «расшататься, разойтись, ослабеть» (ср.: гайки расхлябались, т. е. расшатались, сапог расхлябался, т. е. стал свободным, и т. д.) и существительноерасхлябанность «недисциплинированность» (от расхлябанный, страдательного причастия глагола расхлябать, приставочного производного от хлябать «качаться, шататься»).

Глагол расхлябаться среди только что названных слов особенно интересен. Он возник в результате своеобразной конденсации словосочетания разверзлись хляби, на базе слова хлябь, но по модели разверзлись: в структурную схему раз-(рас-) – лись вместо– верз– было «засунуто» – хляба-. Еще более оригинальным сжатием оборота разверзлись хляби небесные в слово предстает перед нами диалектное существительное хляба «дождь, слякоть».

В настоящее время свободно и часто употребляется лишь одно обуять – то, которое имеет значение «охватить, объять, овладеть»: И такая меня по тебе тоска обуяла, такая грусть, что, кажется, все бы на свете отдала, лишь бы с тобой хоть минуточку еще побыть (Куприн).

Однако в художественных произведениях XIX в. можно встретить и другое обуять, обладающее совсем иным значением. И это надо обязательно учитывать, чтобы правильно понимать, что хотел сказать писатель. Так, во фразе Виновен я; гордыней обуянный, обманывал я Бога и царей Пушкин использовал слово обуянный в современном значении «охваченный, объятый». А вот, например, в его же стихотворении «Наполеон» мы встречаемся уже с таким обуять, которое в эту семантику не укладывается: Надменный! Кто тебя подвигнул? Кто обуял твой дивный ум? Здесь обуять значит «лишить рассудка, сделать безумным».

Между прочим, разными являются не только значение этих омонимов, но и их происхождение.

Глагол обуять «охватить, объять, овладеть» является древнерусским производным с помощью префикса об– от уяти (ср. современное унять), в свою очередь образованного посредством приставки у– от яти «брать, хватать» (ср. взять, снять, отъять и др.). От слова объять его отличает лишь наличие как бы лишней приставки у-.

Что касается глагола обуять «лишить рассудка, сделать безумным», то он образован в старославянском языке посредством приставки о– и суффикса– ати от прилагательного буи «глупый, безумный».

Далеко не всегда так просто и легко опознать в тексте разные обуять, как в приведенных примерах. В отрывке из поэмы Пушкина «Медный всадник» перед нами такой случай, когда слово обуянный как бы совмещает оба указанных значения, т. е. когда омонимы вдруг сливаются в одно слово: И, зубы стиснув, пальцы сжав, Как обуянный силой черной, «Добро, строитель чудотворный! – Шепнул он, злобно задрожав. – Ужо тебе!..» Здесь обуянный может быть понято и как «лишенный рассудка, сведенный с ума» (черной силой), и как «такой, которым овладела (черная сила)».

К. И. Чуковский в книге «Живой как жизнь» пишет: «Вот уже лет двадцать в просторечии утвердилось словечко обратно с безумным значением опять». Но такое ли уж «безумное» значение «снова, опять» у просторечного обратно? Анализ слова опять с исторической точки зрения показывает, что такая характеристика этой семантики у слова обратно является неверной. Ведь тогда и у наречия опять его современное значение следует признать «безумным», поскольку в древнерусском языке слово опять, как и слово обратно, имело значение «вспять, назад, обратно». Это же значение известно и в диалектах: Луканька, поиграй, да опять (= назад) отдай.

Таким образом, в словах опять (ср. родственные пятиться, вспять и пр.) и обратно (ср. родственные возвращаться, поворот и пр.) наблюдается одинаковое развитие – от значения «назад» к значению «снова». Только в слове опять оно в настоящее время завершилось, а в слове обратно лишь началось. Последним, между прочим, и объясняется тот факт, что употребление наречия обратно в новом значении квалифицируется как неправильное.

«Что такое окно! Если обратиться к словарю, то мы в нем найдем такое определение этого предмета: «отверстие для света и воздуха в стене здания или стенке какого-либо транспортного устройства (поезда, парохода, самолета и т. д.)». Но всегда ли окно служило таким целям? Оказывается, не всегда. И об этом свидетельствует уже название этого предмета.

Окно – один из многочисленных примеров того, как из слов можно извлечь исторические данные. Ведь слова иногда говорят о называемом ими предмете не меньше, нежели археологические находки.

Зачем же делали окно раньше, в эпоху общеславянского языкового единства, т. е. тогда, когда это слово возникло как значимая единица? Об этом четко и определенно говорит его этимологический состав. Сейчас это слово имеет непроизводную основу (окн-о). Однако образовалось оно с помощью суффикса – н– (< ън) от существительного око, обозначающего глаз, орган зрения, то, с помощью чего мы видим.

Следовательно, исходная структура слова говорит нам, что окно первоначально было не отверстием для света и воздуха, а служило другим целям: оно делалось (кстати, как свидетельствуют археологи, вначале из щели между бревнами сруба) для того, чтобы можно было наблюдать, видеть то, что происходит вне дома. Поэтому оно и уподоблялось оку, т. е. глазу.

Между прочим, позже для обозначения отверстия, посредством которого можно видеть, наблюдать за происходящим, русские использовали также и новое название органа зрения – слово глаз (ср. глазок «отверстие в дверях для наблюдения за кем– или чем-либо»).

Нечто подобное мы наблюдаем и в некоторых русских диалектах, где слово зенко «зрачок» (родственное поэтическому зеница, просторечному зенки «глаза») известно и в значении «окно, рама, оконный переплет»; у болгар, которые окно сейчас называют словом прозорец (от прозирам «вижу»); у поляков, которые обозначают иногда окно словом wyziernik (от wyzierac «высматривать, выглядывать»), и т. д.

Слова порт и гавань по отношению друг к другу являются синонимами как в прямом, первичном значении «место у берега, специально оборудованное для стоянки судов», так и в переносном, производном значении «приморский портовый город». Не отличаются они между собой и сферой употребления, стилистической окраской и словесными связями. Синонимия этих слов выступает в настоящее время почти как абсолютная. Однако определенная разница между словами порт и гавань существует. Она проявляется и в большей частотности слова порт в значении «приморский портовый город», и в наличии у существительного гавань совершенно несвойственного для слова порт значения «бухта». Кроме того, дифференцируются в известном отношении эти слова и с точки зрения словообразовательной (ср. наличие прилагательного портовый (город) при невозможности образования гаванный). Наконец, различными оказываются эти существительные и по своему происхождению: слово порт заимствовано русским языком из французского, гавань же из голландского языка.

Что касается исконно русского существительного пристань (от глагола пристать), то оно синонимично словам порт и гавань лишь в первом из указанных выше значений («место у берега, специально оборудованное для стоянки судов»), причем для него не очень частотном и актуальном.

Чаще слово пристань употребляется сейчас в ином и более конкретном значении – «мол». Именно этим объясняется, в частности, тот факт, что оно свободно и охотно сцепляется с предлогом на (на пристани, ср. на молу), а не с предлогом в (как порт и гавань, ср: в порту, в гавани).

Таким образом, являясь в части своей семантики синонимичными, слова порт, гавань и пристань тем не менее отличаются друг от друга и входят в силу этого в разные синонимические ряды. Один ряд составляют слова порт, гавань и пристань. Другой образуют существительные гавань, бухта (от нем. Bucht, от biegen «сгибать»), залив и губа (от (с)гибать). В третий входят лишь два слова – пристань и мол. Как видим, одинаково «водные» слова порт, гавань и пристань имеют каждое свой семантический «шесток» в общей системе лексики русского языка.

В журнал «Русский язык в школе», где были опубликованы уже известные вам заметки, пришло письмо, которое не только меня очень обрадовало, но и подсказало тему новой новеллы. (Вы не чувствуете тавтологии в двух последних словах? Ведь слово новелла, пришедшее к нам из итальянского языка, восходит к лат. novella, что значит «новая», от nova – тоже «новая».) Вот выдержки из письма: «Меня заинтересовала заметка, в которой Вы говорите о словах, открытых «на кончике пера», а именно о слове драчун. Вы пишете, что слово драч после его реконструкции Вами на основе фактов языка было прочитано как самое настоящее и обычное слово в одном рукописном словаре XVIII в. А я хочу

Вас порадовать. Это слово существует в наших южнорусских говорах и сейчас. Значит, Ваше мнение о происхождении существительного драчун действительно является верным…» И далее: «Р. S. А еще я где-то читала, что слово голышом произошло от голыш. Не такого ли образования и наречие телешом? В литературном языке существительного телеш нет, но в нашем говоре оно употребляется совершенно свободно».

Читательница права. Наречие телешом образовано так же, как синонимические ему наречия голышом и нагишом: от существительного в форме творительного падежа.

На такое происхождение слова телешом указывает и однотипность его в смысловом и грамматическом плане с названными синонимами, и наличие в нашем языке большой семьи наречий с суффиксом– ом на конце (ср. бегом, кругом, броском, порожняком, верхом и т. д.), и очевидность происхождения суффикса – ом из окончания – ом.

Все это, несомненно, «уличает» слово телешом в том, что родилось оно как наречие, покинув родную ему часть речи – существительное. Более того, позволяет восстановить, реконструировать, обнаружить и его «родителя» – телеш.

Реальность этого существительного документально подтверждается диалектным телеш, но не стала бы меньшей, если бы этого диалектизма не было. Ни от чего другого, по законам и правилам нашего словопроизводства, наречие телешом возникнуть не могло! Такова уж логика системы языка.

А вот исходные для наречных синонимов слова голыш, на-гиш (подтверждается фамилиями Нагишев, Нагишкин), с одной стороны, и слово телеш – с другой, и по структуре, и по образованию являются совершенно разными.

Два первых слова – как производные от прилагательных голъ и нагъ с помощью суффикса– ышь (> – ыш, – и—) – принадлежат к обширному сообществу существительных, составляющих регулярную модель: малыш, глупыш, крепыш, слепыш, коротыш, мякиш и т. д., ср. также Черныш(ов), худышка и т. п.

Что же касается слова телеш, то оно определенно сделано иначе. А вот как именно – вопрос. На первый взгляд может показаться, что оно подобно древнерусскому слову лемешь «лемех» (ср. фамилию Лемешев). Однако это вряд ли так. Слово ле-мешь очень древнее (ср. родственное латыш. lemesis) и образовано от глагольной основы лем– с гласным е, в перегласованном виде выступающей в глаголе ломить, ломать (ср. болг. лом «мотыга, кирка»). Существительное телешь > телеш можно толковать как производное той же структуры, очень старое отглагольное (!) образование орудийного значения. Причем в таком случае – только как слово со значением «одежда, то, чем прикрываются, закрывают, постилают» от глагольной основы тел– (*toil-), родственной диал. тулить «закрывать, прятать», др. – рус. тулитися «прикрываться, скрываться», белорус. тулщь «укрывать», болг. тулям «прячу» и т. д. (где тул-*toul-) и, значит, слову туловище < тулово < туло со значением «то, чем закрывают, защищают» (ср. др. – рус. тулъ «колчан» – и далее – «то, что закрывают, одевают», а затем – «туловище»). Предполагаемое значение слова телеш (при такой его трактовке) как будто свидетельствуется глаголом растелешиваться «раздеваться, разоблачаться».

Объяснять слово телеш как суффиксальное производное от тело (< тело, телесе) нельзя, так как в ту эпоху, когда суффикс – ешь был жив как словообразовательный элемент, существительное тело имело еще основу на согласный (т. е. тклес-, ср. хотя бы производное телесный).

Именно глубокая древность морфемы– ешь в лемешь и заставляет нас усомниться в том, что телеш – того же образа и подобия. Ведь если слово лемешь, как уже отмечалось, очень древнее (вероятно, даже балто-славянское) и известно всем славянским языкам, то слово телеш не фиксируется ни в древнерусских памятниках, ни в других славянских языках и, очевидно, «по паспорту» недавнее. Взгляд на это слово как на сравнительно новое позволяет объяснить его по-другому, проще и, возможно, вернее.

От слова телеса был вначале образован (по аналогии с разнежиться, разрядиться, раскраситься, распоясаться, расхрабриться и т. д.) глагол растелеситься. От него потом по существующему обычаю (ср.: окраситься – окрашиваться, раскваситься – расквашиваться, свеситься – свешиваться и т. п.) была создана соотносительная форма несовершенного вида – растелешиваться. Именно от нее и могло родиться существительное телеш в результате так называемого обратного словообразования. В ряду пояс – распоясываться, супонь – рассупониваться из глагола растелешиваться было извлечено существительное телеш. Этимологически оно было неправильным, но имеющим не менее прав на существование, нежели фляга (см. заметку «Что было раньше: фляга или фляжка!»), зонт (из зонтик < голл. zondek «покрышка от солнца», по модели лист – листик, мост – мостик), дояр (от доярка, аналогично санитар – санитарка) и др.

Но вернемся к нашим наречиям. Голышом, нагишом, телешом – все это сейчас стилистически окрашенные синонимы просторечно-диалектного употребления. Нейтральным словом данного синонимического ряда является прилагательное голый, рядом с которым активно употребляются смысловые тезки иного характера. Это шутливые фразеологизмы в чем мать родила, в натуральном (т. е. в природном, естественном. – Н. Ш.) виде и, наконец, в костюме Адама (или Евы).

В заглавии этой заметки мы, конечно, прежде всего видим забавную игру слов. Ведь оно сразу напоминает нам газету с биографическими очерками под названием «Кто есть кто». И недаром, потому что сейчас мы обратимся к биографии слова кто. Но заглавие по прихоти лингвистической случайности содержит в себе информацию не только о том, ч т о будет предметом нашего рассказа. Оно является одновременно и этимологическим сообщением, говорящим о том, что кто и что по происхождению тождественны. Как ни странно может показаться, но что есть кто, так же как и квадрат гипотенузы есть сумма квадратов катетов. Впрочем, обратимся к самим местоимениям.

Отметим только, что в некоторых родственных языках однокорневые формы могут быть тождественными даже с точки зрения смысла, а не одного лишь родства. Примером может служить латыш. kas, обозначающее и «кто», и «что».

Итак – кто. Как оно возникло, с какими словами находится в родственных отношениях? Литературное кто (из обще-слав. къто) появилось после падения редуцированных, как и диалектно-просторечное хто, последнее – в результате расподобления оказавшихся рядом взрывных к и т, в силу которого взрывное к заменили фрикативным х.

До этого в праславянском (а потом и в древнерусском) языке оно звучало как къто. Это слово появилось на свет как сложное. Его сложили из двух местоимений: относительно-вопросительного местоимения къ и указательного то. Последнее употребляется в нашем языке и сейчас.

А вот къ в качестве самостоятельного слова давно исчезло, хотя в виде составной части кое-где еще и известно. В частности, старое къ наблюдается в только что употребленном слове кое-где, в обеих составляющих это слово морфемах.

Приставка неопределенности кое– (ср. кое-кто, кое-как, кое-какие и др.) восходит к слову кое – форме среднего рода местоимения кои. Форма мужского рода этого местоимения (кой) в составе фразеологических оборотов употребляется до сих пор: кой черт, в кои веки, ни в коем случае и т. п. Она является не чем иным, как полной формой нашего къ: первоначальное къи (къ + указательное местоимение и) изменилось в кыи, а затем – после падения редуцированных (редуцированное ы в сильном положении прояснилось в гласный полного образования о) – в кой.

Наречие где появилось после падения редуцированного ъ и озвончения к перед д из общеславянского къде. Последнее же образовано с помощью наречного суффикса – де (ср. везде < весь и т. д.) от того же къ, что и кое-.

Заметим, что в кто старые къ и то полностью растворились и сейчас никак уже не ощущаются, так же, как и части, составляющие слово что.

Что – alter ego, второе «я» местоимения кто. Оно тоже возникло как сложное, и его составные части были по своей сущности теми же, которые когда-то были в слове кто. В качестве второй части сложения выступало то же указательное местоимение то. В качестве первой части – «передний» вариант местоимения къ – слово _кь, изменившееся в результате палатализации заднеязычного к перед гласным переднего ряда ь в ч (ср. река, но речка < р?чька и т. п.). Древнерусское чьто (так и в общеславянском) с падением редуцированных изменилось в современное что.

Как и древнее къ, старое чь < *кь известно лишь в виде составной части. Причем содержащему его сейчас слову повезло больше, чем местоимению кой, имеющему фразеологически связанное употребление. Местоимение чей является сейчас самым обычным и свободным в своих словесных связях. А возникло оно, как и кой, в качестве полной формы от чь (U и): чьи > чии > чей (ср. чья, чье, чьи), в результате прояснения редуцированного и в е, точно таким же образом, как казначии – в казначей.

Теперь вам хорошо известно, что что есть кто. Но не будем ставить на этом точку. Еще несколько слов о слове то в разобранных только что местоимениях. Его там, как уже упоминалось, как отдельной лексической единицы давно нет. Но как составная часть оно в них существует и живет внутри них… как окончание. Действительно, по соотношению с падежными формами к-ого, к-ому, к-ем, о к-ом, ч-его, ч-ему, ч-ем, о ч-ем и т. д. в им. п. в словах к-то и ч-то выделяется окончание– то. Так что в словах кто и что то сейчас совсем не то, каким оно было в них в момент их рождения и каким является сейчас в качестве самостоятельного указательного местоимения.

«Позвольте, – могут сказать в ответ, – этот вопрос по своему существу лишний. Строение этих слов совершенно определенно говорит, что сначала появилось слово фляга. Ведь оно имеет непроизводную основу. Что же касается существительного фляжка, то в его составе, помимо корня фляж-, выделяется суффикс – к-». Рассуждение как будто совершенно правильное. И все же на самом деле ошибочное, так как в действительности процесс словопроизводства здесь был обратным: первоначально появилось слово фляжка и лишь затем – фляга. Но и это еще не все: не является исходной и форма фляжка.

Не позже XVI в. в русском языке появилось из польского слово фляшка (пол. flaszka < нем. Flasche). Это было заимствование изустное, с голоса. Поэтому оно «пристроилось» по конечному звукосочетанию к словам типа ножка, дорожка, дужка, лачужка и т. д. А когда его стали изображать на письме, то начали так же, как эти слова, и писать – с ж вместо этимологически правильного ш. Сработало «правило»: «фля[шк]а произношу, как но[шк]а, слово но[шк]а пишу с ж – ножка, значит, и существительное фля[шк]а надо писать с ж – фляжка».

Затем аналогичное воздействие слов типа ножка, дорожка, дужка, лачужка и пр. на существительное фляжка пошло еще дальше: оно было осознано уже как слово, входящее в их структурную «семью», т. е. как образование с суффиксом– к-. Это закономерно привело к возникновению непроизводного слова фляга: ножка – нога, дорожка – дорога, дужка – дуга, лачужка – лачуга и пр., значит, должно быть фляжка – фляга.

Такой способ словообразования, когда в построенном на аналогии словообразовательном «квадрате» появляется не четвертый член (ср.: нога > ножка // конфета > конфетка), а третий (ср.: нога > ножка // фляга < фляжка), называется обратным словообразованием. С его помощью были в русском языке, кроме существительного фляга, образованы слова зонт (от зонтик), вдохновить (от вдохновение), дояр (от доярка), пугать (от пужать) и т. д.

В качестве недавнего индивидуально-авторского неологизма, образованного этим способом, можно указать слово русал (от русалка, по модели фискал – фискалка): И мы увидели его, старого русала, барахтающегося в воде близ гранитных ступенек (Нагибин).

Слово дворняжка принадлежит к числу таких, которые обычно не привлекают к себе внимания и воспринимаются как самые заурядные и обычные слова. Прозрачный морфемный состав создает впечатление ясности происхождения и этого существительного. Тем не менее далеко не все правильно представляют себе, как оно появилось и было образовано. На поверку оказывается, что это простое «собачье» имя возникло в результате многоступенчатого процесса словопроизводства.

Любопытно, что слово дворняжка в этимологических словарях русского языка не толкуется, очевидно, потому, что, являясь формой субъективной оценки существительного дворняга, свободно ассоциируется как родственное слову двор (дворняга – «собака, охраняющая двор»).

И все-таки слово дворняжка требует специального анализа. Это объясняется тем, что между словами двор и дворняжка наблюдается не одно ясно осознаваемое звено (дворняга), а (кроме него самого) два. Как свидетельствуют факты недавнего прошлого, слово дворняга представляет собой суффиксальное производное пренебрежительного характера (ср. портняга и т. п.) от существительного дворная «дворовая собака» (см.: Даль В. И. Толковый словарь…), возникшего на базе фразеологического оборота дворная собака (ср. легавая собака и др.). Слово дворняжка появилось сравнительно недавно и скорее всего в дворянской среде, так как только здесь дворная собака могла быть так пренебрежительно противопоставлена комнатным и охотничьим. В словарях слово дворняжка отмечается лишь с XIX в., впервые в «Общем церковно-славяно-русском словаре» Соколова (1834). Оно такое же сравнительно новое, как и болонка, название комнатной собаки, заимствованное в начале XIX в. из французского языка. Франц. bolinais «(собака) из Болоньи» было переоформлено у нас с помощью привычного для слов данного смыслового поля суффикса – к(а) (ср.: лайка, овчарка, шавка и т. п.).

По времени появления в русском языке названия двух совершенно различных собак (ср. хотя бы басню И. А. Крылова «Две собаки»), как видим, почти сверстники.

В наш домашний обиход все более и более входит бытовая техника, в квартирах появляются все новые удобства. Газ, мусоропровод, телевизор, видеомагнитофон, пылесос из предметов удивления и желания стали такими же повседневными явлениями, как водопровод, электричество, телефон, радио. Убирая квартиру, мы давно уже пользуемся не дедовским веником или щеткой, а пылесосом. И в связи с этим, набирая словесные силы, в наш язык в 60-е гг. XX в. вошел глагол пылесосить «обрабатывать пылесосом». В литературный язык он пришел из просторечия. Оттенок непринужденной разговорности чувствуется у него и сейчас, точно так же как он чувствуется у его структурных собратьев типа телеграфить и телефонить.

По своему образованию слово пылесосить – самый заурядный отыменной глагол, каких в нашем языке немало. Он входит в словесный ряд образований со значением «действовать с помощью того (орудия, устройства, инструмента и т. д.), что обозначено образующим существительным» (ср. барабанить, мотыжить, пилить, сверлить, бурить, боронить, гарпунить, косить и др.).

Иначе представляется нам по своей словообразовательной биографии производящее существительное пылесос (к основе которого и был «прибавлен» суффикс – и(ть). Это тоже слово новое. Однако не только новое, но и с особенностью. Ведь несмотря на свою внешнюю похожесть по способу словообразования на существительное кровосос, оно возникло не в результате сложения корней пыль– и сос-, а в результате калькирования нем. Staubsauger, как и слова ледокол (< Eisbrecher), миномет (< Minenwerfer), громкоговоритель (< Lautsprecher) и т. д.

Как показывают наблюдения над современным русским языком, глагол пылесосить – одно из многих образований, которые ярко свидетельствуют, что наш язык постоянно пополняется новыми глаголами в первую очередь не от глаголов за счет приставок, а от имен и с помощью суффиксального способа образования.

М ожно сказать довольно точно, что существительное микробус окончательно вошло в нашу речь в 1973 г. В словаре-справочнике «Новые слова и значения» 1971 г. оно не отмечается. Нет его и в «Словаре русского языка» С. И. Ожегова 1972 г. Более того, отсутствует оно и в книге А. А. Брагиной «Неологизмы в русском языке» (вышедшей в свет в апреле 1973 г.), хотя в этой работе слова на– бус разбираются специально. Что касается книги В. В. Лопатина «Рождение слова» (она вышла после июля того же года), то в ней оно мельком уже упоминается (причем в отличие от слов автобус, гидробус и троллейбус как новое).

Как видим, дата рождения слова микробус более или менее ясна. Не совсем ясно другое – как и на базе чего оно образовано. Можно предложить два одинаково возможных решения.

Не исключено, что существительное микробус образовано путем простого и непосредственного сложения определяющей морфемы микро– «маленький» (ср. микрорайон, микроклимат, микросистема, микротелевизор, микровзрыв, микродвигатель) с кусочком– бус, извлеченным из слова автобус. Замечу, что в западноевропейских языках бус известно как самостоятельное слово со значением «автобус» (ср. нем. Bus – «автобус», англ. bus – тж). Нельзя не учитывать также, что рядом со словом автобус были в ходу и существительные аэробус, электробус с иноязычными, но уже своими авто-, аэро-, электро-.

Но, скорее, дело было иначе и проще. И на это решение нас наталкивает уже упоминавшийся словарь-справочник «Новые слова и значения». В нем, как уже говорилось, нет микро-буса, но есть микроавтобус. И датируется он 1959 г. (со ссылкой на «Правду» от 16 июня 1959 г.). Очевидно, дело обстояло так. На базе существительного автобус с помощью микро-(ср.: район – микрорайон // автобус – микроавтобус) было сделано слово микроавтобус. Это слово широко и часто употреблялось на протяжении всех 60-х гг. и встречается до сих пор.

От полного микроавтобус путем аббревиации его середины (а именно исключением части авто-) было сделано затем краткое микробус так же, как из слов ра(диостан)ция – рация, па-па(верин – диба)зол – папазол, пирам(идон – коф)еин – пирамеин, т(ринитротолу)ол – тол, мо(товелоси)пед – мопед, мо(тоо)тель – мотель, луно(мо)биль – лунобиль.

В заключение заметим, что и исходное автобус, французское слово, заимствованное русским языком через немецкое посредство в 1 908 г., представляет собой тоже результат внутреннего сокращения французского сочетания auto(mobile omni)bus – «автомобиль, омнибус, автобус».

Вот что касается исходных транспортных обозначений, то их родословная совсем другая. Автомобиль попало к нам в самом конце XIX в. из французского языка, где оно перешло из прилагательного в существительное automobile. Последнее же суть искусственное сложение греч. autos – «сам» и лат. mobilis – «двигающийся» по аналогии с локомобиль.

Устарелое омнибус – «многоместный конный экипаж для перевозки пассажиров» значительно старше и забавнее. Оно забрело к нам еще в первой половине XIX в. (вероятно, тоже из французского языка, хотя потом конечное ударение сменилось «мнимоанглийским»). Франц. omnibus получилось путем сокращения оборота voiture omnibus – «карета для всех или всем». От «правильного» и полного названия осталось только пояснительное слово omnibus – форма дат. п. мн. ч. лат. omnis – «весь – всем, для всех». Это-то «всем, для всех» и было виновником различных в разных языках слов на бус, в том числе и обозначения маленького автобуса – исконно русского слова микробус.

Слова троллейбус, аэробус и электробус – иноязычные и были усвоены из английского и французского языков.

Первое поколение ЭВМ появилось в середине 40-х гг. XX в. Слово же ЭВМ вошло в наш обиход значительно позднее. В «Энциклопедическом словаре», третий том которого был подписан к печати 31 марта 1955 г., нет не только этого слова, но и исходного сочетания, послужившего базой для новообразования, – электронно-вычислительная машина. Первая его словарная фиксация отмечается лишь в первом издании «Словаря сокращений русского языка», составленного под руководством Д. И. Алексеева. А он был сдан в набор 20 июня 1962 г. Вот в этот временной промежуток и пошло гулять по свету слово ЭВМ. Во второй половине 60-х гг. оно стало уже общеизвестным и обычным.

Слово ЭВМ по своей структурной мерке представляет собой сложносокращенное слово инициально-буквенного характера. От исходного словосочетания электронная вычислительная машина при сложении были взяты первые буквы слов – ЭВМ. Таким образом, оно принадлежит к одному из трех самых продуктивных типов сложно-сокращенных слов, которые сейчас рождаются и входят в многочисленную семью слов типа МГУ, АТС, НТР, ЧП (чрезвычайное происшествие), СВ (спальный вагон), КПД (коэффициент полезного действия) и др.

В настоящее время слово ЭВМ можно считать уже архаизмом. Из активного употребления его вытеснил синоним, пришедший к нам из английского языка. Это существительное компьютер. В английском языке оно является терминологическим образованием с помощью продуктивного там суффикса– ер (ср. лайнер, сейнер, грейдер, танкер, траулер, миксер, глиссер и т. д.) от глагола compute «считать, вычислять», восходящего к лат. computare «считать, вычислять». Буквально, таким образом, компьютер значит «вычислитель». Слово компьютер появилось у нас несколько позднее исконно русского ЭВМ и сразу в этом именно значении. В общем употреблении оно укрепилось только в 70-е гг., но сейчас уже в нашей речи является самым обыденным. Более того, в силу своего корневого характера в русском языке (суффикс – ер в нем нами, в отличие от английского языка, не вычленяется, так как нет соответствующего глагола без – ер), а также по причине сосуществующей соотносительности ЭВМ с его сверхсловным родителем – электронная вычислительная машина слово компьютер имеет по сравнению с существительным ЭВМ известные преимущества в способности порождать производные: от него легче и свободнее можно образовать новые слова. Они в нашем языке уже существуют. Это относительное прилагательное компьютерный, глагол компьютеризировать, существительные компьютеризация, микрокомпьютер и мини-компьютер. Если говорить о последних двух словах, то у существительного ЭВМ в конце 70-х гг. появились синонимичные ему микроЭВМ и мини-ЭВМ. Кстати, синонимичные микро– и мини– «маленький» находим и в обозначении центрального устройства электронной вычислительной машины, коль скоро оно небольшого размера. В «Словарных материалах-80» под редакцией Н. З. Котеловой (М., 1984) мы уже встречаем и мини-процессор, и микропроцессор. Две эти маленькие начальные корневые части активно конкурируют между собой в образовании новых слов.

Названные в очерке лексические единицы уже вошли в толковые словари (см., например, Большой толковый словарь русского языка / Гл. ред. С. А. Кузнецов. СПб., 1998).

На этот вопрос можно ответить (и это будет одинаково правильно!) по-разному. Все дело в том, о каком корне пойдет речь.

Если в слове солнце надо выделить корень, т. е. непроизводную основу, которая имеется в нем с точки зрения современного русского языка, то это будет солн-. Та же непроизводная основа связанного характера содержится в словах солнышко, подсолнух. Все эти существительные соответственно имеют суффиксы – ц– (ср. сердце, донце, сальце), – ышк– (ср. перышко, зернышко, горлышко) и– ух– (ср. кожух).

В диалектах тот же корень содержат слова посолонь «по солнцу», солнопек «солнцепек», усолонь «тень» и др. А в стихах С. Есенина мы наблюдаем эту непроизводную основу и в свободном виде (солнь).

Придется ответить на вопрос заголовка совсем по-другому, если в слове солнце надо выделить корень с этимологической точки зрения, т. е. такую часть, которая далее не членится даже при привлечении сравнительно-исторических данных.

В таком случае в качестве корня в нашем слове необходимо будет выделить сол– (< съл-, ср. др. – рус. сълньце). Этот корень вычленяется в нем по сопоставлению с родственными словами в других индоевропейских языках: др. – прус. saule, лат. sol, др. – сканд. sol, греч. helios, нем. Sonne – в значении «солнце», греч. selene «луна» и др.; следующая после сол– морфема – н-в этимологическом плане будет суффиксом.

Этимологический анализ обнаруживает в слове солнце тот же корень, что и, например, в словах гелий (от греч. helios) и солярий «площадка для приема солнечных ванн» (от лат. solarium «терраса», производного от solaris «солнечный»). Более того, в известной степени слову солнце окажутся родственными названия гелиотропа и зонтика. В слове гелиотроп слову солнце «родной» является часть гелио– (см. выше), часть– троп (ср. поэтический троп) передает греч. tropos «поворот». Цветок назван так за те же свойства, что и подсолнечник. У слова зонтик нашему существительному «родственником» приходится часть зон-: в голландском языке, откуда нами было взято это название, zondek является сложением слов zon «солнце» и dek «покрышка». До заимствования этого слова в нашем языке для названия зонтика от солнца использовалось слово солнечник. Ср. в «Путешествии» И.Петлина 1618 г.: А над воеводами несут солнешники великие.

Для многих из вас этот вопрос, вероятно, выглядит так, словно он специально придуман для книжки по занимательной грамматике или языковой викторины на уроках русского языка в школе. Между тем этот вопрос самый что ни на есть серьезный: он касается важных сторон разбора слова по составу. Конечно, звуковой комплекс ком заставляет вспомнить прежде всего о существительном ком, но отнюдь не о суффиксе – ком. Да, – ком может быть суффиксом, и в качестве значимой части слова он выделяется в небольшой, но приметной словесной семье. Если обратить внимание на то, как только что графически был обозначен этот суффикс, то можно определить, к какой части речи относятся имеющие его слова. Ведь дефиса с правой стороны не было. Значит, за суффиксом нет окончания, и слово с суффиксом – ком всегда выступает как чистая основа. А чистую основу, как известно, имеют лишь неизменяемые части речи, среди которых на первом месте стоит наречие. Именно среди этой разношерстной по морфемному составу части речи и находятся слова с нашим чудным суффиксом, не отмеченным пока ни одной грамматикой русского языка.

Для начала обратимся к слову пешком. Как оно членится на морфемы? Ввиду того что это наречие прямо и непосредственно связано со словами пеший, пешеход, пехота, его можно и должно разделить лишь на корень пеш– и суффикс– ком. Делить слово пешком на пеш-к-ом (это иногда делается) нельзя потому, что в современном русском языке нет уже слова пешькъ «пешеход», а со словом пешка «шахматная фигура», «ничтожество» наше наречие давно порвало всякие родственные узы.

Вот вам первое слово с суффиксом– ком. Первое, но не последнее. Эту же морфему содержат в себе и наречия ползком (ср. ползать), тайком (ср. тайно, утаить), силком (ср. силой; об этом слове см. заметку «Чему родственно слово силком?»), гуськом (ср. как гуси), битком (ср. набитый), торчком (ср. торчать), ничком (ср. ниц (падать), поникнуть и пр.) и т. д. Так что суффикс – ком не составляет собственность отдельных и изолированных слов (как, скажем, суффиксы – алей и – овизн(а), известные лишь в словах дуралей и дороговизна), а образует определенную, хотя и непродуктивную словообразовательную модель.

Может возникнуть новый и естественный вопрос: а каково происхождение этой морфемы? Языковые факты говорят, что суффикс– ком разрастался «как снежный ком» в связи с изменениями в структуре слова.

Вот как это было.

В праславянском языке на раннем этапе его развития окончание твор. п. ед. ч. у существительных с основой на o (> ъ) было *-ть. В результате слияния тематического суффикса основы ъ(< o) с *-ть родилось окончание– ъмь, которое затем – уже в древнерусскую эпоху – превратилось (после падения редуцированных и отвердения конечного м) в – ом. При превращении существительных в наречия окончание – ом становилось суффиксом (ср. *mig-ъ-mь > миг-ом (сущ.) > миг-ом (нареч.). Такой суффикс в свое время возник и у наречия пешком, когда оно появилось на свет от существительного пешькъ «пешеход» в форме творительного падежа (пешькъмбь > пешком).

Подобный суффикс видим мы и сейчас в наречиях типа броском (ср. бросок) и волчком (ср. волчок). В слове пешком он не сохранился, поскольку исчезло «промежуточное звенышко» словообразовательной цепочки – исходное существительное (пешькъ в значении «пешеход»). В результате в наречии пешком произошло переразложение основы: она стала делиться не на пеш-к-ом, а на пеш-ком. Так родился суффиксальный– ком: – ъмь – ом (из ъ < o + мь) – – ком (из к < ьк, ьк + ом). Заметим, что далеко не во всех словах этот суффикс именно такого происхождения. В некоторых словах он выступает как – ком с самого момента их рождения. Это там, где наречие было сделано с его помощью, по аналогии со словами типа пешком (например, в наречиях стойком, торчком и т. п.).

На первый взгляд ответ на этот вопрос лежит, так сказать, на поверхности и определяется значением и смысловыми связями этого слова.

Его значение – «насильно, силой». Соотносительное ему корневое слово – существительное сила. Ср.: …Их обезоружили силой (Шолохов); …Меня и замуж силком выдали (Арбузов).

Однако современная родственность этого слова существительному сила не является исконной. И об этом в достаточной мере ясно говорит уже его «ненормальная» структура: суффикс– ком при основе существительного женского рода (сила). Ср.: силой, зимой, порой и т. д.

Рассмотрение слова силком в ряду других, имеющих то же конечное звукосочетание (бочком, щипком, броском и др.), показывает его действительное происхождение. Это существительное образовалось на базе творительного падежа слова силок «петля для ловли птиц и мелких животных» (вначале лишь в выражениях поймать силком, тащить силком). Омонимичность корневого сил– в силок непроизводной основе в сила и смежность значений «поймать, тащить силком» и «поймать, тащить силой» привели к смешению этих слов. В результате слово силком оторвалось от своего родителя (от слова силок) и стало осознаваться как производное от существительного сила.

Эти слова, так не похожие по своему значению друг на друга, не только однородны синтаксически, но и связаны между собой в другом отношении: они однотипны по своему образованию. Все эти существительные представляют собой по происхождению «кусочки» слов, ставшие целыми словами.

Способы словопроизводства очень разнообразны. И среди них действует в русском языке и такой, как сокращение (аббревиация). Слова образуются с его помощью путем то большего, то меньшего сокращения производящего слова или словосочетания с последующим оформлением остатка в существительное, синонимическое исходному материалу. Способ этот в целом не очень продуктивный, благодаря ему возникают одни существительные, однако его все же не учитывать нельзя. Тем более что в последнее время – не без влияния прежде всего английского языка – образование слов аббревиацией оживилось. Но известен этот способ словопроизводства в русском языке давно, и перечисленные в заглавии слова – вящее тому доказательство.

Слово баки возникло в XIX в. путем сокращения существительного бакенбарды (из нем. Bakenbart). Существительное дупель «вид кулика» является не чем иным, как отрезком немецкого слова Doppelschnepfe (буквально «двойной бекас»). Название Каспий образовалось в результате сокращения словосочетания Каспийское море (море названо по имени обитавшего ранее в Закавказье народа каспи).

Старыми аббревиатурами будут также слова Питер (из Петербург), унтер (из унтер-офицер), самоцвет (из самоцветный камень).

Одним из самых древнейших сокращений является прежнее название буквы х – хер (из херуви?м), сохранившееся в производном глаголе похерить «зачеркнуть».

Среди новых слов, образованных аббревиацией, можно прежде всего отметить существительные противогаз (из противогазовая маска), псих (из психопат), спец (из специалист), зам (заместитель), пом (помощник), зав (заведующий), член-корр (член-корреспондент); ср. совсем недавние образования типа беспредел, детектив, интим, неформалы, криминал, дебил, рэ (из рубль) и др. По своей структуре ко всем этим словам примыкают заимствованные существительные типа кило (ср. килограмм), метро (ср. метрополитен), фото (ср. фотография) и пр., возникшие как сокращения не в русском языке, а уже в языке-источнике.

Следует иметь в виду, что аббревиация – это определенный способ словопроизводства. Поэтому слова, образованные с его помощью, нельзя смешивать с такими словами, которые возникли в разговорной речи по фонетическим причинам, как «скороговорочные» разновидности полных по произношению лексических единиц.

Слово моровая сейчас известно лишь в составе фразеологических оборотов моровое поветрие и моровая язва, имеющих значение «массовая эпидемическая болезнь, вызывающая большую смертность, мор». В этих синонимических выражениях оно выступает как смысловой эквивалент прилагательному смертельная. Такое значение его вполне законно и определяется целиком происхождением. Ведь прилагательное моровая является суффиксальным производным (ср. одноструктурные образования годовая, силовая, меховая и т. д.) от существительного мор, того же корня, что слова умереть, смерть, мертвый и т. д.

Слова поветрие и язва значат в указанных фразеологизмах «болезнь» (ср. также ветряная оспа, сибирская язва). Отдельно, вне фразеологизмов, мы в настоящее время употребляем их в других значениях: поветрие – «получившее повальное распространение явление», язва – «гнойная или воспаленная рана; зло».

Таким образом, употребление прилагательного моровая заключено в узкие рамки прокрустова ложа фразеологически связанных по своему характеру слов поветрие и язва в значении «болезнь». Что касается существительных болезнь, рана, то они сцепляются уже с прилагательным смертельная. Это слово любопытно и по своему составу, и по своему происхождению.

По соотношению со словом смерть (ведь смертельная – это «приводящая к смерти») в прилагательном смертельная мы выделяем наряду с окончанием – ая также и суффикс– ельн-. Этот суффикс в других словах не встречается. Он «живет» только в нашем слове. Может показаться, что оно с его помощью от слова смерть и было в русском языке образовано. Однако на самом деле слово смертельная заимствовано русским языком из польского (не позднее XVI в.). Заметим, что и в польском оно не исконно, а было усвоено из чешского языка. Вот уж чешское smrtelny «смертельный» действительно возникло как суффиксальное образование от smrt «смерть».

Как видим, в конце концов все же рассматриваемые прилагательные (и моровая, и смертельная) родственны, так как с помощью разных суффиксов возникли на базе однокорневых и даже более того – «близкозначных» слов мор и смерть.

По своему происхождению слова лейтенант, майор и сержант являются заимствованными и появились в русском языке соответственно из немецкого (два первых) и французского языков (слово сержант) уже в XVII в.

Существительное лейтенант передает нем. Leutnant, в свою очередь представляющее собой переоформление франц. lieutenant, восходящего к лат. locum tenens «наместник, заместитель». Между прочим, значение «наместник, заместитель» было характерно для слова лейтенант в начале XIX в. и в русском языке; ср.: Не Гете ли был его льетенантом в Германии (в письме Тургенева Вяземскому). Правда, в этом случае оно непосредственно передавало французское слово.

Существительное майор передает немецкое Major, заимствованное, в свою очередь, из латинского языка, где maior (буквально «больший») является сравнительной степенью слова magnus «большой».

Существительное сержант заимствовано из французского языка, в котором sergeant восходит к лат. serviens, вин. п. ser-vientem «служащий» (корень serv, ср.: servus «раб», servio «служу, являюсь рабом, подчиняюсь»).

В русском языке в советскую эпоху все эти слова первоначально были в пассивном словарном запасе. Словами активной и актуальной лексики современного русского литературного языка они стали после введения в Советской Армии соответствующих воинских званий (в 1935 г. званий лейтенанта и майора и в 1940 г. звания сержанта).

Слово луноход – один из сравнительно недавних неологизмов среди имен существительных русского языка. Самой первой его печатной фиксацией является первая заголовочная строчка газеты «Вечерняя Москва» от 1 7 ноября 1970 г., в которой было помещено соответствующее сообщение ТАСС о мягкой посадке на поверхность Луны в районе Моря Дождей автоматической станции «Луна-17».

Вот та фраза, в которой появилось на свет наше слово: «Первый советский луноход – на Луне». Слово луноход сразу же «зашагало» по страницам газет, причем не только в прозе, но и в стихах: Сквозь закат и сквозь восход В кипень белопенную Мчится, мчится луноход Через всю вселенную (Островой С. Лунопроходец // Правда. 1970. 19 нояб.); Увидев нынче на экране пейзаж луны и луноход, предугадать хочу заранее: Какое чудо завтра ждет? (Каныкин А. Рубежи чудес // Там же). Более того, оно послужило отправным пунктом образования других однотипных новых слов. По его образу и подобию возникли (правда, пока еще не привившиеся) слова венероход, марсоход и даже планетоход. Газета «Известия» от 23 декабря 1970 г. поместила статью Б. Коновалова под названием «Будущее планетоходов», в которой, в частности, можно прочитать такие предложения: Как, на ваш взгляд, появятся ли когда-нибудь венероходы?; Марсоходы – вещь в будущем вполне реальная.

Появившись на наших глазах, слово луноход выступает в качестве очень ясного и простого производного. Никаких этимологических тайн оно не содержит: понятно и то, на базе чего оно образовано, и то, как, по какой словопроизводной модели и по какому именно конкретному лексическому образцу оно сделано.

Как пишет В. Орлов в своей «Оде луноходу» (Правда. 1 970. 1 8 нояб.), единым вздохом миллионов уст родилось крылатое русское слово, которого нет у Даля, – луноход. Но изобретено оно было, как и сама машина, не на голом месте. Оно имело своих предшественников и в материальной, и в «духовной» части. И совершенно очевидных, о чем свидетельствуют своеобразные словообразовательные экскурсы, встречающиеся в газетных статьях о луноходе: Надо внимательно посмотреть сегодня на Луну: где-то там есть Море Дождей, где-то там ходит наш луноход. Не паровоз, не самолет, не пароход – луноход! (Московский комсомолец. 1970. 18 нояб.); Вслед за лунным геологом – первый лунный вездеход (Правда. 1970. 19 нояб.); Итак, «Летучий голландец» на Луне. Им стал посланник Земли, советский луноход, впервые бороздящий безбрежные просторы Моря Дождей (Комсомольская правда. 1970. 18 нояб.); Впервые в истории астронавтики, подчеркивает научный обозреватель агентства, вездеход, доставленный с Земли, начал передвигаться по поверхности Луны (там же).

Совершенно ясными являются и морфемный состав нового «лунного слова» (лун-о-ход()), и его образование. Его создали наши ученые по модели сложных слов на– ход, обозначающих «самоходные аппараты» (пароход, теплоход, электроход, самоход, атомоход и т. д.), однако с оглядкой конкретно на существительные снегоход и вездеход. Таким образом, луноход – это «лунный самоходный аппарат, машина, которая ходит по Луне, лунный вездеход». Именно эти словосочетания «сжались» в процессе словопроизводства в существительное луноход, подобно тому как словосочетание автомобиль, предназначенный для передвижения по глубокому снегу, снежной целине, дало слово снегоход. Ведь в словах подтипа пароход и т. д. первая часть сложения говорит не о месте действия самодвижущегося аппарата, а о характере его двигателя, о том, чем машина ходит. И они поэтому дальше от слова луноход, чем слова снегоход и вездеход, и образуют близкую, но особую структурную группу, самым старым среди которых является слово первой половины XIX в. пароход, обозначавшее вначале и «паровоз», и родившееся в качестве своеобразной кальки англ. steam-boat «пароход». Заметим, что слово электроход отмечается в качестве индивидуально-авторского образования уже у Ф. Одоевского. Несколько особо от рассмотренных стоят слова дымоход «труба для отвода дыма из печи» и плотоход «устройство, позволяющее пропускать плоты через гидротехнические сооружения», оба сравнительно недавние (в частности, эти слова в словаре В. Даля еще отсутствуют). Они обозначают уже не самодвижущуюся машину, а более простое техническое устройство.

Всем названным существительным противостоит группа слов на– ход, обозначающих лицо: пешеход, скороход, тихоход, устаревшие судоход и мореход. Они значительно старше, и именно им были обязаны своим появлением первые слова типа пароход, электроход и др.

Ближе всего по структуре к нашему луноходу здесь мореход (луноход ходит по Луне, мореход – по морю), возникшее, несомненно, в качестве словообразовательной кальки др. – греч. pontonautes «мореплаватель», когда для передачи др. – греч. nautes было использовано ныне исчезнувшее в значении действующего лица слово ход (об агентивном значении этого слова и ему подобных см.: Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 3. М., 1968. С. 81 и др.).

Однако исходный тип образования представлен другими словами, среди вторых на первое место должно быть поставлено существительное пешеход (пешеход, судоход, скороход, тихоход). Из ныне существующих слов на – ход оно самое древнее. Но и самое странное! Ведь в нем его корневые части как бы тавтологично повторяют одно и то же: пеший тоже ведь «пешком идущий», утраченное в настоящее время ход «пеший, пешеход» (ср. диал. ходок, ходец той же семантики). Такая оригинальность слова пешеход объясняется тем, что в древнерусском языке (как и в современном) глагол ходить имеет значение не только «идти, ступая ногами», но и «двигаться, передвигаться». По словарю И. И. Срезневского, в памятниках письменности слово пешеход встречается уже в XIV в.

«Все это очень хорошо, – скажете вы, – но почему заметка называется «От мимохода до лунохода»!» Мимоходом, в двух словах о слове мимоход. Слова мимоход как существительного сейчас в языке нет. От него осталась одна только форма творительного падежа единственного числа мимоходом, относящаяся уже к категории наречия (в значении «проходя мимо, по пути; между прочим»). Но раньше – в древнерусском письменном языке – оно было и значило «прохожий».

На первый взгляд слова сапожник и портной не имеют ничего общего, кроме разве лишь того, что оба одинаково относятся к разряду имен существительных со значением действующего лица (и уже – к названиям профессий). Но ведь к этому же пласту слов принадлежат многие и самые разнородные наименования типа врач, каменщик, строитель, слесарь, тракторист и др. Узы, связывающие слова сапожник и портной, значительно более тесные, нежели их общее значение профессии. В известной степени, как ни удивительно, эти разные слова объединяются по своему происхождению. И то и другое возникло на базе не отдельного слова, а целого словосочетания. Более того: и то и другое возникло на базе фразеологических оборотов с одними и теми же опорными словами. Так что в определенной мере слова портной и сапожник – родственники, своеобразные «сводные братья». Различным оказалось уже их дальнейшее словообразовательное оформление.

Как же явились на свет эти слова? Их рождению предшествовало довольно длительное употребление оборотов сапожный швец, сапожный мастер и портной швец, портной мастер. Использовалось слово швец (потом и слово мастер), но с уточняющим определением (сапожный, портной), в зависимости от того, что этот швец шил: сапоги или порты, т. е. одежду.

Указанные словосочетания активно и свободно употребляются еще в XVII в. Однако уже в это время появляются и виновники нашего рассказа. Оба они возникли в результате сжатия оборота в слово. Но эта конденсация фразеологизма происходила по-разному. Слово портной появилось на основе оборотов портной швец, портной мастер в результате простого опущения опорного существительного (швец, мастер). Значение оборота сконцентрировалось в слове портной, прилагательном, ставшем существительным. Таким образом, оно возникло с помощью того способа словообразования, который называется морфологосинтаксическим, путем перехода слова из одной части речи в другую. Заметим, что это серьезно сказалось на окончании слова портной: из чистого окончания прилагательного– ой превратилось в такое оригинальное окончание существительного, которое одновременно выполнит роль также и суффикса, указывая (по сравнению с – их(а) в слове портниха) на мужской пол портного.

По-другому складывалась судьба оборотов сапожный швец, сапожный мастер. Оборот сжали в слово посредством суффикса – ик. Именно он взял на себя те функции, которые в обороте выполняли опорные существительные швец, мастер.

Словообразовательный анализ слова сапожник в современном русском литературном языке позволяет как будто толковать его как производное с помощью суффикса– ник от слова сапог. Но на самом деле он дает нам лишь следующий вывод: слово сапожник соотносится сейчас с существительным сапог, выделяет в своем составе корень сапог-, суффикс – ник, нулевое окончание и входит в словообразовательный ряд существительных с суффиксом – ник, обозначающих действующее лицо: печатник, охотник, огородник и т. д.

По происхождению же, по своей истинной этимологии слово сапожник, как вы теперь знаете, отнюдь не производное от сапог с помощью суффикса– ник. Его родителем было не слово сапог, а обороты сапожный швец, сапожный мастер.

А образовано оно было не с помощью суффикса– ник, как нам кажется, а посредством суффикса – ик, и не от существительного сапог, а от прилагательного сапожный.

Как видим, слово сапожник – еще одно и очень яркое свидетельство того, что словообразовательный анализ и разбор слова по составу, с одной стороны, и анализ этимологический – с другой, далеко не одно и то же.

А теперь о разборе этих слов по составу в школе. Слово портной проще, и разных решений здесь быть не может. Оно делится сейчас на непроизводную основу портн– и окончание – ой. Но не забудьте при этом обратить внимание на то, что здесь это окончание, как уже говорилось, указывает не только на им. п. ед. ч., но и выступает в функции суффикса мужского пола. Заметим, что таким же по структуре является слово нищий, в котором за непроизводной основой нищ– следует окончание-суффикс мужского пола – ий (ср. нищенка, в котором значение женского пола заключается в суффиксе– енк-).

Существительное сапожник может быть соотнесено учениками и со словом сапог, и с оборотом – хотя и устаревшим, но еще известным – сапожный мастер. В соответствии с этим производную основу этого имени возможно делить и на сапож-ник, и на сапож-н-ик. Оба решения являются допустимыми.

Эта лингвистическая загадка не принадлежит к числу трудных, хотя на первый взгляд перед нами вопрос, который может поставить в тупик. По крайней мере, современный орфографический разбор слова ишь законности ь не доказывает: ведь звук ш сейчас твердый, и после буквы ш ь употребляется лишь в различительно-грамматических целях (последовательно в им. п. существительных ж. р. и глаголах 2-го л. ед. ч. наст. вр. и повелительного наклонения: черная тушь, но сыграли туш; думаешь, ешь и т. д.). Ответ на вопрос о происхождении мягкого знака в слове ишь заключается в разгадке происхождения самого этого слова. И вот здесь-то мы видим, что ь достался междометию ишь по наследству от производящего слова, в котором он писался по общему правилу.

Но обратимся к истории слова ишь. Междометие изумления и укоризны ишь (ср.: Ишь, как хорошо читает!; Ишь, какой быстрый! и т. д.) родилось в нашей речи как «скороговорочная» форма слова вишь, выражающего сейчас удивление или недоверие, но имевшего ранее – как и слово ишь – также значение «вон, посмотри». В этом последнем значении слово вишь возникло, в свою очередь, скорее всего как фонетическое сокращение глагола видишь. Другое объяснение слова вишь – из формы 2-го л. ед. ч. повелительного наклонения глагола видкти (вижь «смотри» > вишь после падения редуцированного ь и оглушения конечного ж в ш) – менее вероятно.

В таком случае ь в междометии ишь (< вишь < видишь) носит по своему происхождению такой же характер, что и в словах бишь (из баешь «говоришь»), слышь (из слышишь), хошь (из хочешь).

Остается несколько слов сказать о фонетической трансформации в разговорной – и потому часто быстрой – речи вишь > ишь.

Такое исчезновение начальных звуков (как гласных, так и согласных) уникальным не является и изредка в языке наблюдается. В качестве примеров можно привести хотя бы междометия лафа и усь. Первое возникло на базе тюрк. алафа «польза, выгода». Второе – «скороговорочный» вариант слова кусь, первоначально формы повелительного наклонения от глагола кусити «укусить» (см. раздел «По следам междометий»).

Таким образом, ь в междометии ишь (как и в других грамматически и орфографически подобных ему словах) – глагольного происхождения.

Иным было появление ь в частице лишь. Как и почему он в этом слове появился, можно узнать, прочитав заметку «Лишь только».

Многие, вероятно, даже не подозревают, какую удивительную метаморфозу пережило слово каждый в течение своей долгой жизни в русском языке. Слишком уж оно заурядное и привычное. И тем не менее простое местоимение каждый имеет очень сложную биографию. Достаточно сказать, что из суффиксального образования оно превратилось в непроизводное, а из склоняемого в своей первой (основной) части – в слово с окончанием на конце.

В самом деле, сейчас местоимение каждый делится лишь на корень кажд– и окончание – ый и нормально склоняется как обычное прилагательное: каждого, каждому, каждым, о каждом и т. д. А рядом с формой каждый употребляются соотносительные ей родовые формы женского и среднего рода – каждая и каждое.

В древнерусском же языке троицы каждый – каждая – каждое не существовало. В XII в. вместо них была цепочка форм къжьдо – кажьдо – кожьдо. По морфемному составу эти формы можно сравнить с современными словами вроде какой-либо. Они делятся на корень, окончание (флексию) и следующий далее «пофлексийный» суффикс (как-ой-либо). И старое къжьдо делилось так же: к– корень, – ъ– окончание и– жьдо – суффикс. Отличие лишь в конкретных морфемах и орфографии (какой-либо пишется через дефис, а къжьдо писалось слитно).

Косвенные падежи от какой-либо – это какого-либо, какому-либо и т. д. Так же склонялось и къжъдо: когожъдо, кому-жъдо и пр., например: И въда рабомъ своймъ власть и комужьдо д?ло свое («Остромирово евангелие»), Повелъ… комужьдо своему полку («Ипатьевская летопись»). Как видим, слово каждый из местоимения, которое склонялось, так сказать, своим началом, превратилось в местоимение с флексией на конце. Окончание в этом слове было как бы оттеснено суффиксом – жьдо на свое законное «конечное» место. Несомненно, такая удивительная метаморфоза произошла в слове къжъдо под влиянием большинства местоимений, близких ему по значению, типа любой и всякий. В заключение несколько слов о происхождении местоимения къжъдо. Оно представляет собой форму, сменившую более древнюю къжъде (как полагают, конечное о появилось под влиянием местоимения къто «кто»).

Больше забот причиняет лингвистам исходное къжъде. Хотя это слово уже в древнерусскую эпоху воспринималось как суффиксальное, возникло-то оно с помощью сложения слов, а именно путем объединения местоимения къ (именной формы слова кой < кыи) и, очевидно, отглагольного наречия жъде. О родстве в этом местоимении части– жьде глаголу жъдати писал уже И. И. Срезневский. Кажется менее вероятным объяснение второй части древнерусского къжъде как сочетания усилительной частицы же и относительного наречия де.

Если– жьде считать родственным глаголу ждатъ, то его значение в местоимении къжъде можно определить как «угодно, желательно» (ср. то же значение у явно однокорневого со словами погодитъ и ждатъ др. – рус. годе «угодно»). Тогда старым значением слова къжъде было «тот, которого ждут, тот, кто угоден, тот, кого желают».

Значение «который угодно, всякий, любой» развилось у нашего слова позже. И. И. Срезневский не случайно сравнивает местоимение къжъде с болг. жъденый «желанный, дорогой» и лат. libet «угодно, желательно». Ведь такую же смысловую эволюцию от «того, кто угоден, кого желают и, значит, любят» ко «всякому, каждому» пережило и синонимическое местоимению каждый слово любой < любый «любимый, желанный, дорогой».

Разговорное слово драндулет в качестве шутливого названия старого, разбитого экипажа, повозки знают все, хотя в словарях оно начало фиксироваться относительно недавно (см. «Словарь русского языка» С. И. Ожегова).

Однако вряд ли многим известно его происхождение: в существующих этимологических словарях оно еще не объяснялось. Как же оно появилось в русском языке? Существительное драндулет возникло (очевидно, в интеллигентском просторечии) на базе заимствованного из польского языка dryndula «старый, разбитый экипаж, повозка» по аналогии с галлицизмом кабриолет.

В польском языке слово dryndula (откуда dryndulka) – суффиксальное производное от drynda того же значения, образованного от глагола dryndac «тащиться, медленно ехать», возникшего, в свою очередь, на базе звукоподражания dryn, передающего возникающие при движении звуки (см.: Slawski Fr. Slownik etymo-logiczny jezyka polskiego. Т. 2. Krakow, 1953. S. 172), ср. глагол тренькать. Этимологически правильным написанием русского слова является «дрындулет».

Вопрос является риторическим. Конечно, правильно, поскольку написание гуталин – единственное, указываемое словарями. Другое дело: соответствует ли это принятое сейчас написание действительной этимологии слова. И вот когда мы начинаем заниматься происхождением существительного гуталин, становится ясным, что современное его написание не первоначально.

В этимологических словарях русского языка слово гуталин не объясняется. Единственным словарем, который дает справку о происхождении этого слова, является «Толковый словарь русского языка» под ред. Д. Н. Ушакова. Однако предлагаемое им объяснение (от нем. gut «хороший») более чем сомнительно. Во-первых, слова на– алин образуются от основ существительных (ср.: нафталин – от греч. naphtha «нефть», формалин – от формальдегид), а во-вторых, все они обозначают химические соединения. О неправильности объяснения этимологии слова гуталин в словаре Ушакова говорит и написание этого слова в 20-е гг. – гуттолин. Следовательно, надо искать новое объяснение.

Думается, что наиболее правильным будет такое толкование: существительное гуталин (гуттолин) образовалось в результате сложения лат. gutta «гуттаперча, твердый кожеподобный продукт, представляющий отвердевший сок гуттоносных растений; камень» и лат. oleum «масло» с одновременным присоединением суффикса – ин (< ine) по модели ланолин (от лат. lana «шерсть» и oleum), газолин (от газ и oleum) и т. д.

В современном написании слово гуталин впервые, очевидно, отмечается в «Малой советской энциклопедии» (М., 1929).

Без междометий наш разговорный язык просто нельзя себе представить.

Разные по своему значению и стилистическим свойствам междометия, пожалуй, являются самыми оригинальными словами языка. Обращает внимание уже их синтаксическая особенность. Ведь это слова, которые в качестве рядовых членов предложения не выступают. В составе предложения они оказываются изолированными словами-одиночками, островками непосредственного чувства и воли, как бы брошенными между словами, передающими мысли и образующими определенные словосочетания и фразы. Кстати, именно этим объясняется и их общее наименование – междометие, которое точно калькирует лат. interjectio (inter = между, ср. интервал, интернет; ject = мет-, брос-, кид-; – io = – ие, ср. инъекция с in «в»).

Но еще более примечательны и своеобразны междометия по своему происхождению. Многие из них являются первообразными и представляют собой вербализованные (т. е. превращенные в слова) рефлекторные звуки и инстинктивные выкрики. Таковы А! Ой! Ух! Фу! Ба! и др. Некоторые появились позже, уже на основе междометий (к ним, например, относятся слова типа Ого!< О! + 0! с интервокальным г; Ау! < А! + У! и т. д.). Однако занятней всего по своей родословной третья группа междометий, куда входят такие образования, которые вначале междометиями не были и попали в большую и пеструю междометную семью из других частей речи. Происхождение некоторых таких междометных «пришельцев», наиболее известных и употребительных, далее в краткой форме и сообщается. Из междометий двух первых групп взяты лишь наиболее интересные.

По прихоти языка наш этимологический обзор междометий приходится начинать словами, которые «по правилу» должны бы его заканчивать. Адью – это грубовато-фамильярный синоним нейтральных прощай и до свиданья. Его иноязычное (а именно – французское) происхождение ясно чувствуется уже в звуковом облике. К нам оно пришло в XIX в. В языке-источнике adieu появилось на два столетия раньше – в результате слияния в одно слово предлога а и существительного dieu «Бог». Так что по своему образу французское adieu подобно русскому междометию с Богом «прощай, до свиданья», сейчас уже устаревшему, но пожилым еще хорошо известному.

Совершенно иными по своему происхождению являются нейтральные синонимы адью – до свиданья и прощай.

Междометие до свиданья – сочетание предлога до с родительным падежом существительного свиданье – имеет точные однообразные параллели в других языках (например, пол. Do widzenia! – ср. widziec «видеть»; нем. Auf wiedersehen! – ср. wieder «вновь», sehen «видеть»; рум. la revedere – ср. re «снова», vedere «видеть» и т. п.). В нем, как и в его иноязычных «двойниках», в основу положено пожелание увидеться, свидеться вновь.

Совсем иное по своему внутреннему стержню и исходной структуре слово прощай: это ставшая междометием повелительная форма глагола прощать, имеющая «извинительное» значение. Первоначально прощай значило «прости (если что не так)». Эта семантика ярко чувствуется еще у слова прощай во фразеологическом обороте Прощай, не поминай лихом. Кстати, в русском языке XIX в., кроме прощай, в этом же значении употреблялось и междометие прости, являющееся императивом от глагола – уже совершенного вида – простить (последний, между прочим, образован от прилагательного простой в значении «свободный», ср. опростать).

Так, у А. С. Пушкина в романе «Евгений Онегин» читаем: Кто б ни был ты, о мой читатель. Друг, недруг, я хочу с тобой Расстаться нынче как приятель. Прости (где прости = прощай). Синонимичные в обыденной речи, до свиданья и прощай поэтами используются иногда как антонимы (ср. у П. Антокольского в стихотворении, посвященном памяти А. Фадеева: Никогда не прощай, навсегда до свиданья, Милый друг, дорогой человек).

Заметим, что антонимическими по своему значению могут быть (даже в общем употреблении) и слова, имеющие один и тот же образный стержень. Так, Будь здоров! значит «прощай, до свиданья», а Здoрово! Здравствуй! является междометием приветствия, хотя этимологически оба выражают одно и то же – пожелание быть здоровым.

Между прочим, это наблюдается не только в русском языке. Латинское vale (от valere «здравствовать, быть здоровым») значит «до свиданья, всего хорошего»: вспомните Евгения Онегина, который знал довольно по-латыне, Чтоб эпиграфы разбирать, Потолковать об Ювенале, В конце письма поставить vale, Да помнил, хоть не без греха, Из Энеиды два стиха. Что же касается лат. salve, то оно уже равнозначно словам Здравствуй! Привет! хотя и оно является производным от глагола, имеющего семантику «быть здоровым», – salvere.

Такое развитие противоположных значений у слов одного и того же корня или имеющих одинаковый образный стержень – явление нередкое (ср. диал. погода «вёдро», откуда – распогодилось, погожий денек, и диалектное же погода в значении «непогода»; бесценный «очень дорогой», «неоценимый» и бесценный «малоценный», откуда – за бесценок; урод и пол. uroda «красота» и т. д.).

В ас не удивляет, что эти слова стоят рядом? Ведь выражают они совершенно разное. И все же их созвучие (фонетический комплекс айда целиком повторяется в существительном гайдамак) не случайно: это слова одного и того же корня.

Слово айда пришло к нам из татарского языка, где оно является формой повелительного наклонения («иди, ну») от глагола айдамак «погонять, гонять скотину на пастбище». Как можно видеть, первоначально это междометие применялось при «обращении» к скоту (ср. аналогичное по исходной сфере употребления – сначала лишь к лошади – слово ну).

Что касается слова гайдамак, то оно попало в нашу речь из украинского языка, в котором появилось из родственного татарскому языку турецкого (чем и объясняется начальное г). В последнем у слова гайдамак значение «разбойник, грабитель» развилось из значения «погонщик скота». Так что слово айда чаще всего вначале было в ходу у гайдамаков.

Это междометие является одним из недавних и появилось в языке вместе с телефоном. А. И. Германович в книге «Междометия русского языка» (Киев, 1966. С. 39) отождествляет его с морским алло, заимствованным из английского языка, однако это неверно. Алло, которое представляет собой морской призыв к переговорам (с одного судна на другое), восходит с англ. hallo «здравствуй», иногда употребляющемуся в виде хэлло и у нас. Совсем иного рода «телефонное» алло. Во-первых, оно пришло в русский язык в конце XIX в. из французского. Во-вторых, оно является одним из немногих в речи искусственных новообразований. Подобно тому, как слово газ было создано Я. Б. ван Гельмонтом на основе греческого хаос, французское allo в 1878–1880 гг. было образовано Ш. Бивором от слова allons «ну».

Так как allons «ну» восходит к allons «Идем! Пошли!» (это форма 1-го л. мн. ч. от aller «идти»), то по своей исходной образной структуре алло, как видим, оказывается похожим на своего алфавитного предшественника – айда.

Эти междометия объединены не только одним и тем же значением как синонимы слов хватит, довольно, достаточно, полно и т. д. Они пришли к нам из одного источника – из итальянского языка, и, более того, оба являются по своему происхождению игорными терминами, укрепившимися в литературной речи в XIX в.

Слово амба – это лотерейный термин, которым обозначался выход в лотерее двух номеров сразу. Наше амба передает итал. ambo – тж, восходящее к лат. ambo «оба» (которое, заметим, является родственным своему русскому эквиваленту – оба).

Что касается междометия баста, то оно является термином карточной игры. Итал. basta «хватит, довольно» аналогично нашему полно (от полный): оно является производным от глагола bastare «быть достаточным, хватать», в свою очередь образованным от прилагательного basto «полный».

Обратите внимание на тот же признак (достаточность), который был положен в основу также и других русских синонимов слова баста – достаточно, хватит и довольно (от довольный, которое является производным от довол < довълъ «достаток, обилие, имущество», отсюда же и довлеть).

От междометия баста в русском языке было образовано бастовать (первоначально «кончать, переставать играть»), от префиксального производного которого – забастовать – во второй половине XIX в. появилось существительное забастовка.

Коротенькое, в один слог, междометие отклика (оно равнозначно словам что? как?) на самом деле составное и образовалось из двух слов. Оно родилось в результате сращения в одно слово союза а и указательного местоимения се «это, вот». Первоначально (а в памятниках оно отмечается с XVII в.) это междометие имело значение «а вот я, здесь я» и звучало как асе. Потом конечное безударное е отпало, так же как о в тамо (ср.: камо «куда», семо и овамо «сюда и туда»), у в нету (см. ниже), и в буди (сейчас будь) и т. д.

Раньше ученые объясняли происхождение этого слова по-другому, считая его то видоизменением старославянского азъ «я», то сокращением а с(ударь)ь? Однако эти толкования принадлежат к области лингвистической фантастики, которой, между прочим, в этимологии немало и сейчас. Кстати, последнее слово предыдущей фразы (сейчас) своей первой частью роднится со второй частью нашего ась. Разница здесь лишь в роде и форме: се «это» в ась является краткой формой среднего рода, а сей «этот» в сейчас – полной формой мужского.

Эти охотничьи междометия различаются между собой прежде всего значением. Ату является термином натравливания и синонимично словам усь, бери, хватай. Тубо – команда лежать на месте, равнозначная словам смирно, не тронь, будь на месте.

Но разница между этими словами четко выявляется и в другом: в степени прозрачности и ясности их происхождения. Этимология тубо проста и несомненна: это одно из слов, заимствованных в XVIII в. русским дворянством из французского языка (ср. оттуда же пиль, иси, куш, апорт и др.). Наше тубо передает французский типа почтовая контора tout beau, буквально значащий «все хорошо».

Что касается происхождения ату, то оно вызывает споры. Одни (см.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка Т. 1. М., 1964; Шанский Н. М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1963) склоняются к тому, что оно также заимствовано из французского языка и, как и его антоним тубо, содержит то же tout «все» (ату франц. a tout, где a является предлогом). Другие считают его исконно русским сложением междометия а и наречия ту «тут» (см.: Германович А. И. Междометия русского языка. Киев, 1966. С. 53); в таком случае оно аналогично галлицизму иси (буквально франц. ici значит «здесь, тут»).

Предпочтительнее, несомненно, первое объяснение. Возможно, что франц. a tout восходит к выражению a toutes jambes «со всех ног», в котором был опущен именной компонент. В таком случае следует предполагать также отпадение в атут конечного т, что само по себе – без влияния слов типа тубо – маловероятно.

Родное, знакомое всем с детства междометие усыпления ребенка употребляется обычно не в одиночку (баю или бай), а целой цепочкой, иногда даже в уменьшительно-ласкательной форме (баюшки или баиньки).

По своему происхождению баю (бай < баю) после отпадения конечного безударного & (ср. нет < нету) является формой 1-го л. ед. ч. глагола баять «говорить; рассказывать сказки». Таким образом, слово баю-бай оказывается того же корня, что и басня, краснобай и обаятельный.

Эти слова сразу переносят нас в театр. Оба они являются междометиями одобрения зрителей, но бис значит не только «превосходно, замечательно», но и содержит в себе просьбу повторить номер еще раз. У нас бис и браво «иностранцы», они пришли из разных языков: первое – из французского, второе – из итальянского.

Франц. bis восходит к лат. bis «дважды, два раза» (ср. содержащее это же слово существительное биссектриса).

Итал. bravo возникло в качестве междометия одобрения (между прочим, в театре итальянской оперы) на базе bravo «смелый, храбрый; молодец». Так что по своему происхождению оно напоминает наше хоккейное Молодцы!

Соседство этих слов в речи всем понятно, а связь их вполне оправдана. Слово брр! является междометием, выражающим чувство сильного – до дрожи – холода, который бывает в первую очередь при морозе (ср. у Короленко в рассказе «Мороз»: Брр!.. – сказал он. – Мороз, братцы.).

По своему происхождению брр! принадлежит к звукоподражаниям, средствами языка передавая рефлекторные звуки, сопровождающие дрожь от холода (ср. тьфу! передающее звук плевка).

Кроме отмеченного (прямого) значения, слово брр! в нашем языке имеет и переносное, выступая в этом случае для выражения чувства крайнего отвращения. И вот что особенно любопытно: нечто подобное в семантическом развитии мы наблюдаем и у полнозначных слов, уже не выражающих чувство холода, а этот холод называющих. Так что и в этом аспекте существительное мороз находится рядом с междометием брр! В самом деле, слово мороз (ст. – слав. мраз) называет холод, а однокорневое – по происхождению старославянское – существительное мразь обозначает «гадость, нечто отвратительное и противное»; те же отношения наблюдаются в родственных им словах мерзнуть и мерзкий.

Аналогичное явление можно отметить и для слов стынуть «становиться холодным» и постыдный, серб. – хорв. зебети «зябнуть» и «испытывать отвращение, бояться», греч. heima «зима, холод» и dishimos «страшный, отвратительный» и т. д.

По своему значению эти однородные члены далеко не однородны. Вместо брысь, отгоняя кошку, сказать прочь можно всегда. Употреблять же междометие брысь вместо слова прочь можно только шутливо и в определенных речевых ситуациях.

Различны эти междометия и по своей этимологии. Слово брысь (см. айда, прощай, пли, стоп, усь и др.) является, очевидно, отглагольным. Его можно объяснить как образование, родственное словам брыснуть «отогнать, выгнать» (обычно кошку), бросать, брызгать и даже прыскать, ср. Хотелось брыснуть, а пришлось свистнуть, т. е. «Хотелось выгнать, а пришлось звать»; Кошка так и брызнула от собак на дерево (Даль В. Толковый словарь…); Ребята сразу же прыснули в разные стороны и т. д.

Совершенно «иного рода и племени» междометие прочь. Оно пришло в междометия из наречий. И сейчас рядом с междометием прочь не менее часто и охотно употребляется омонимическое наречие. Междометное прочь возникло из наречия прочь в результате выпадения глагола в оборотах типа пошел прочь. Само же наречие прочь является производным от общеславянского прилагательного прокъ, прочь «остальной, прочий» (ср. того же корня прочный, прочить, впрок и др.).

Происхождение этого междометия (из видишь) правильно объяснял еще В. Даль (см. «Толковый словарь…»). Вишь является, таким образом, одним из многочисленных в междометной семье примеров отглагольных и аллегровых («скороговорочных») образований одновременно. Подробнее об этимологии данного слова можно прочитать в заметке «Откуда в слове ишь мягкий знак».

В русском языке сейчас есть три слова есть. Одно есть < ?сти является неопределенной формой глагола и значит «кушать». Другое есть представляет собой форму 3-го л. ед. ч. глагола быть и имеет значение «имеется». Они каламбурно объединены, например, в старой поговорке И зубы есть, да нечего есть.

Сейчас нас интересует третье есть – междометие, выступающее как ответ или отзыв на оклик или команду и имеющее семантику «слушаю, готов, согласен, хорошо, ладно». Находится ли оно в каком-нибудь родстве с предыдущими есть? И каково его происхождение?

В качестве морского термина это слово, как предполагают, пришло из английского языка. Однако тот факт, что английское уеs «да» было в таком случае у нас переоформлено именно в есть, не случаен. Он определенно связан с тем, что раньше в русском языке с таким же значением употреблялось выражение есть будет. Ср. употребление этого оборота в документах посольства стольника Толочанова и дьяка Иевлева в Имеретию 1650–1652 гг.: И Алексей… говорил: Только изволит ц-ое в-во отписать о том к Александру царю… и царь Александр и католикос повеление е. ц-го в-ва совершат ли, и из Дидьян ее возьмут ли, и к Москве… пришлют ли. И митрополит сказал: Есть будет ц-ое в-во. К Александру царю и к католикосу отпишет, и тое ц-го в-ва повеление исполнят.

Таким образом, междометие есть выступает как скрещение английского уеs «да» и русского есть из старого сочетания есть будет «хорошо, согласен, слушаю».

С этим же есть «имеется» (от быть) связано кровными узами – как ни странно – и нет, возникшее (что уже отмечалось) после отпадения конечного безударного у из нету. Есть «имеется» и нету связаны между собой как исходное и производное, так как нету возникло из есть.

Нету представляет собой скороговорочный вариант (аллегроформу) сочетания н?(сть) ту «нет тут, нет здесь» из первоначального не есть ту. Старое несть < н?сть «нет» еще сохраняется во фразеологизме несть числа «нет числа».

Сколько раз за свою жизнь мы произносили это слово, самое распространенное и обычное русское междометие приветствия при встрече! Но вряд ли кто-нибудь из нас задумывался при этом о его исконном и исходном смысле. Сейчас оно для нас простой знак вежливости. А между тем первоначальное значение этого слова было глубоко благожелательным.

Ведь здравствуй буквально значит «будь здоров», возводить ли его непосредственно к форме повелительного наклонения глагола здравствовать «быть здоровым; жить» (здравствуи > здравствуй после отпадения конечного безударного и, ср. будь < бyди, но несu, возu и т. д.) или же объяснять как форму 1-го л. ед. ч. глагола здравствовать «приветствовать; желать здоровья» (здравствую > здравствуй после отпадения конечного безударного у).

Заметим, что правильнее – второе. А это значит – наше Здравствуй! аналогично по первоначальному строению современному Приветствую!..

Между прочим, такое же приветственное значение имело когда-то и слово целовать. Обычная для нас семантика этого слова (= лобзать) возникла в нем позднее, в связи с обычаем при встрече не только приветствовать, но и целоваться. Буквально же целовать «желать быть целым, невредимым, здоровым». Именно поэтому «Здравствуй!» у полабских славян – c?ol! «цел!». Ср. также немецкое хайль (< др. – в. – нем. heil «целый, здоровый»), также родственное общеславянскому цълъ «целый».

Стоп! передает англ. stop «задержи, остановись», производное от to stop «задерживать, останавливать» (< лат. stuppare «затыкать, задерживать», образованного, в свою очередь, от stuppa «пакля»).

Отметим, кстати, что слову Стоп! являются родственными такие слова, как штопать, передающее нем. stopfen «затыкать, задерживать», восходящее к указанному латинскому глаголу, и даже – как это ни странно – штопор.

Последнее слово пришло к нам не из английского языка, где оно (stopper, st читается как ст) имеет «законное» значение «затычка, пробка», а из голландского, в котором оно (stopper, st читается как шт) получило как бы противоположное значение и стало обозначать приспособление для откупоривания.

Английское stopper в виде стопор «затычка, пробка» сохранилось сейчас лишь как непроизводная основа глагола стопорить (ср. застопорить).

Об этом коротеньком слове скажем кратко. Оно тоже отглагольное. И также является бывшей формой повелительного наклонения русского глагола палить «стрелять» (ср. того же корня самопал, пальба).

Исходное пали «стреляй» изменилось в пли в разговорном стиле (ср.: барин – из боярин, бишь – из баишь, товсь – из готовься и т. д.).

Эти два междометия вежливости являются совершенно различными с точки зрения своего происхождения. И все же они содержат в себе нечто одинаковое – глагольный в своей основе компонент, которым оба «начинаются».

Междометие спасибо возникло в результате сращения в одно слово устойчивого словосочетания спаси Бог < съпаси Богъ (конечное г отпало после утраты редуцированного ъ).

Слово пожалуйста было образовано от пожалуй с помощью частицы (а точнее – суффикса, восходящего к частице) – ста; ср. устаревшие спасибоста, здоровоста и т. д.

Исходное пожалуй появилось, очевидно, из пожалую «отблагодарю», формы 1-го л. ед. ч. от пожаловать (ср. благодарствуй < благодарствую), с отпадением конечного безударного у.

Что касается частицы– ста, то ее происхождение точно не установлено. Скорее всего, она является такой же бывшей формой 2—3-го л. ед. ч. аориста (от глагола стать), как частицы бы и чу (см. ниже).

По данным картотеки древнерусского словаря Института русского языка РАН, слово ура впервые отмечается в «Юрнале» 1716 г.: В пятом часу король и все протчие… кричали ура трижды (ср. в «Походном журнале» 1721 г.: Палили из тринадцати пушек, кричали ура по отъезде пять раз). Эта первая фиксация слова ура, относящаяся к Петровской эпохе, причем в контексте, характеризующем действия иноземцев («короля» и если не всех, то также и некоторых «протчих»), позволяет согласиться с М. Фасмером, который считает (см. его «Этимологический словарь русского языка»), что это слово «из-за значения скорее является заимствованным из н. – в. – нем. hurra от ср. – в. – нем. hurra, которое восходит к hurren «быстро двигаться», чем из тюрко-татарск. ича «сбивай» от urmak «бить».

Таким образом, первоначальное значение междометия ура было «быстро вперед».

Время появления в русском языке, сфера первоначального употребления и значения слова ура совершенно исключают выдвинутую недавно А. И. Германовичем точку зрения о том, что «ура пришло к нам от народов нашего Востока» (Междометия русского языка. Киев, 1966. С. 32). Указываемое им якутское уруй (шаманский возглас) «даруй, ниспошли» никакого отношения к нашему ура не имеет.

Слово ура известно не только русскому языку, но и употребляется во многих других. Ср. франц. hurrah, швед. hurra, итал. hurra, дат. hurra, исп. hurra, англ. hurrah и т. д.

Слово ура выступает перед нами как образование, аналогичное междометиям айда, алле «вперед, марш» (франц. allez < allez «идите» от aller «идти»), марш и т. д.

Междометие натравливания собак (а усь служит именно для этого) появилось в разговорном стиле как аллегроформа (т. е. скороговорочная форма) слова кусь. Последнее возникло после отпадения конечного безударного и из куси «кусай», формы повелительного наклонения глагола кусать «укусить» (кусь < куси после отпадения конечного безударного и, как встань < встани, брось < броси; ср. неси, гони с ударным и); глагол кусить, известный сейчас лишь в диалектах, относится к литературному кусать, так же как бросить к бросать.

Таким образом, по первоначальному характеру усь аналогично своему французскому собрату пиль (франц. pille «хватай» < piller «хватать»). А по фонетической судьбе кусь > усь напоминает ишь (см. выше). Междометие усь лежит в основе глагола науськивать «натравливать, подстрекать», его не следует смешивать с близким по значению глаголом наустить, наущать «подговорить, подстрекать», этимологическим корнем которого является существительное уста «рот».

Образное и эмоциональное выражение исчезновения чего-нибудь, каким является междометие фюить, обычно считается иноязычным, пришедшим в нашу речь из французского языка. В таком случае оно возводится к французскому существительному fuite «бегство».

Сфера употребления и характер слова фюить заставляют, однако, сильно сомневаться в этой этимологии.

Думается, что здесь мы имеем дело с передачей звуковыми средствами языка короткого и энергичного свиста. Возможно, что присущее междометию фюить значение закрепилось за ним в связи с тем, что глагол просвистать переносно обозначал «промотать состояние, деньги».

Народно-поэтическое междометие чу призывает нас к вниманию и значит «слушай!», «слышишь?».

Вслед за А. И. Соболевским его принято объяснять как бывшую форму 2—3-го л. ед. ч. аориста от глагола чуть (< чути) «слышать, ощущать», до сих пор еще известного в русских диалектах. Вероятно, это так и есть. Как бы то ни было, его родство с указанным глаголом (в литературной речи он известен лишь в «осложненном» виде чуять «чувствовать»; ср. отношения бати – в баять, с?ти – в семя и сеять и т. д.) несомненно. Как старая форма 2—3-го л. ед. ч. аориста слово чу в таком случае аналогично частице бы. По своему внутреннему образному стержню оно похоже на слова внимание! (от внимать «слышать»), слышь (из слышишь).

Между прочим, первое слово заглавия этой заметки, каламбурно сближенное с чу, является и на самом деле ему очень близким. Ведь чуть (чуть-чуть образовано удвоением; ср. еле-еле, только-только и др.) произошло от того же глагола (ср. знать «должно быть, вероятно» – от глагола знать), что и междометие чу.

Первоначальное значение слова чуть, таким образом, – «ощущаемое, самая малая часть чего-либо, которую можно ощущать, чувствовать». Думаю, что если вы не знали, то теперь догадываетесь, что и два последних слова в предыдущем предложении того же корня, что и наше чу.

Думаю, что вряд ли кто-нибудь из читателей чувствует родство этих междометий. Вот смысловую близость этих слов ощущает каждый говорящий: ведь и то и другое обозначает прежде всего требование молчать. Что же касается общности в их происхождении, то, вероятно, она кажется вам сомнительной и сейчас. И тем не менее эти два слова связаны между собой очень тесными этимологическими узами. И не только эти. Известно, что приказ соблюдать тишину выражается также и словами ш-ш! тсс! сс! тс! Они тоже близкие родственники наших чш! и цыц! Однако степень родства отмеченных междометных синонимов, требующих тишины, разная. И дальше всего, в самом конце этого синонимического ряда стоит цыц! Начинает же этот ряд слово, которое еще не называлось, но назвать которое совершенно необходимо потому, что оно является родоначальником всех остальных. Это слово тише! Однако не все междометия, выражающие приказ молчать, непосредственно восходят «к слову тише, у которого опущены гласные и иногда изменяются согласные» (?!), как считает А. И. Германович (Междометия русского языка. Киев, 1966. С. 39). От слова тише образовалось – как «скороговорочная» форма разговорного стиля – только междометие чш! (ср. вишь из видишь): тш! > чш! с долгим шипящим. Уже на базе чш! возникло (с устранением аффрикатного затвора) ш-ш! и (с заменой шипящего согласного свистящим) тсс! Это последнее, с одной стороны, дало с устранением аффрикатного затвора – сс! а с другой стороны, после устранения длительности свистящего – тс! (= ц), произносимого нередко также и в вокализованном виде с гласным ы – цы. Именно от него с помощью суффикса – ка (ср.: мяукать, тявкать, тыкать «говорить ты», акать и т. д.) и был образован (Преображенский А. Этимологический словарь русского языка) глагол цыкать, междометным производным от которого – по аналогии со словами типа бац – является вульгарно-грубоватое цыц.

Как видим, от исходного тише до цыц – несколько промежуточных звеньев, но и эти слова находятся между собой действительно в родственных отношениях.

Междометие это имеет значение «довольно, хватит» и в этом отношении аналогично слову баста (см. выше). Однако его происхождение иное – не глагольное. Оно возникло в русском языке на базе существительного шабаш, имевшего семантику «отдых, конец работы», «день отдыха», а еще раньше – «суббота».

С последним значением существительное шабаш было заимствовано нашим языком из польского, в котором szabes передает евр. schabbes. Кстати, существительное суббота является, по существу, тем же словом, что и шабаш. Только пришло оно к нам значительно раньше, еще в древнерусскую эпоху и из старославянского языка. А туда это существительное попало из греческого, где sambaton передает др. – евр. sabbath. Пара шабаш и суббота – один из примеров, иллюстрирующих большое значение, которое имеют в процессе заимствования различные языковые посредники, и переоформление иноязычных слов по внутренним законам русского языка.

Чтобы не считать этот случай исключительным, достаточно вспомнить такие слова, как сарай и сераль, мастер и маэстро, известь и асбест, гитара и цитра, рынок и ринг, таллер и доллар, фунт и пуд, и другие им подобные.

В ряд ли вас когда-нибудь специально интересовало это устойчивое словосочетание. Таких немало среди частиц и союзов русского языка, очень привычных и совершенно безобразных.

Между тем выражение лишь только не такое уж обычное и заурядное, как мы привыкли считать. И это становится очевидным, лишь только мы обратимся к его конкретному значению как выделительно-ограничительной частицы (Лишь только слышно: кто идет? – Лермонтов) или временного союза (пример можно не приводить: им является только что прочитанное вами предложение). В самом деле, оборот лишь только синонимичен, равен по значению отдельным словам, его составляющим (лишь и только). Лишь только можно заменить и одним первым его компонентом лишь, и одним вторым только. Понятно, почему: лишь и только сейчас употребляются как синонимы, обозначают одно и то же.

Таким образом, оказывается, что выражение лишь только принадлежит к числу фразеологических оборотов, построенных на синонимии, составленных из однозначных слов, тавтологически повторяющих в усилительных целях одно и то же (ср.: целиком и полностью, судить да рядить, ум за разум заходит, переливать из пустого в порожнее, маг и волшебник и т. д.).

Однако – и это еще один любопытный факт, касающийся данного оборота, – слова, его составляющие, не всегда были синонимами.

В устойчивом словосочетании вокруг да около бывшие синонимы (вокруг – от круг, около – от коло «круг», ср. округ, окрест) превратились в слова с разным значением: вокруг – не около. В нашем же выражении несинонимы превратились в синонимы.

Об исконной несинонимичности лишь и только ярко свидетельствует старая поговорка Только стало, а лишку нет. Только восходит к толико (ср. малая толика), обозначавшему первоначально «столько» («сколько есть»), т. е. определенное любое количество.

Лишь возникло из лише «больше, сверх, свыше» (после отпадения конечного безударного е; ср.: авось из авосе < а осе «вот»), сравнительной формы от прилагательного лихъ «большой, лишний» (давшего также и лишек «излишек»). Мягкий знак в слове лишь стали писать по аналогии со словами типа авось, с одной стороны, и бишь – с другой.

Где же были смысловые точки соприкосновения в таких искони разных по значению словах, как лишь и только? Они обнаружились, очевидно, в обозначении словом толико > только малого количества (недаром в «Толковом словаре…» В. Даля лишь и только объясняются через посредство слов чуть, едва, еле) в контекстах типа малая толика, только-только хватило и т. д.; излишек же всегда был по отношению к общему количеству небольшим.

Этой поговоркой мы хвалим, одобряем чье-либо поведение или поступок.

Превращению фразы в устойчивое словосочетание способствовала потеря словом обычай того значения, которое было ему свойственно в исходном переменном словосочетании: «умение, сноровка» (между прочим, первоначально слово обычай к своим родственникам навык, учеба стояло значительно ближе). Таким образом, буквально люблю молодца за обычай значит «люблю молодца за умение, сноровку».

Этот оборот, на первый взгляд самый заурядный и неинтересный, позволит нам познакомиться с тем, как создаются новые устойчивые сочетания слов по модели.

Как известно, кануть в вечность значит «исчезнуть навсегда и бесследно, подвергнуться совершенному и полному забвению». Сравнение этого целостного значения со значениями составляющих оборот слов, несомненно, указывает на моделированный характер нашего фразеологизма.

В самом деле, глагол кануть вначале обозначал «упасть каплей, капнуть». Так, еще у А. С.Пушкина читаем: Слеза повисла на реснице И канула в бокал.

Современная форма капнуть возникла значительно позже, чем кануть. Образование кануть общеславянское, а капнуть собственно русское, оно отмечается в словарях лишь с XVIII в. Кстати, образовалось оно на базе кануть в результате переноса п из капать.

Отмеченное начальное значение кануть «упасть каплей, капнуть» исключает существование в прошлом свободного сочетания слов кануть в вечность, имевшего прямое значение. Ведь кануть «упасть каплей, капнуть» в вечность «в бесконечное существование во времени» невозможно. Это значит, что наше выражение не могло возникнуть из переменного словосочетания (именно так появился оборот перемывать кости; см. заметку «О слове костить и обороте перемывать косточки»), а образовалось по модели на базе уже существовавшего в языке фразеологического образца.

Как же появился на свет оборот кануть в вечность? Расскажем об этом в хронологическом порядке. В начале было слово… да, было слово кануть. Затем с его участием возник сравнительный оборот исчез (или пропал), как в воду канул.

В этом обороте слова как в воду канул обозначали «бесследно, не оставив следа» (действительно, разве найдешь упавшую в воду каплю?).

В процессе употребления выражение исчез (пропал), как в воду канул сокращается. Глаголы исчез и пропал становятся необязательными. Появляется самостоятельный фразеологический оборот как в воду канул (а далее и – без союза! – в воду канул), причем уже не с наречным значением «бесследно», а с современным глагольным значением «исчез, пропал бесследно».

На основе этого разговорного выражения в начале XIX в. в книжной речи (в первую очередь в поэзии) был образован оборот кануть в Лету (в древнегреческой мифологии Лета – «река забвенья в подземном царстве»), ср. у Н. В. Гоголя: Так, понимаете, и слухи о капитане Копейкине канули в реку забвения, в какую-нибудь этакую Лету, как называют поэты. Этот оборот получил не только значение «бесследно исчезнуть», но также значения «исчезнуть навсегда» (ведь из подземного царства, т. е. с того света, не возвращаются!) и «стать совершенно забытым, подвергнуться полному забвению» (ведь Лета – это река забвенья, из которой души умерших пили воду, чтобы забыть свою прошлую жизнь). Все эти значения по наследству от своего родителя кануть в Лету получило и наше выражение кануть в вечность. Оно возникло в результате замещения слова Лета словом вечность, извлеченным из оборотов отойти в вечность, переселиться в вечность в значении «умереть».

Таким образом, фразеологизм кануть в вечность представляет собой скрещение, контаминацию оборотов кануть в Лету и отойти, переселиться в вечность. В этих оборотах слово вечность имеет значение «загробная жизнь» (вечная по религиозным представлениям, в отличие от жизни на этом свете), ср. синонимичное выражение отправиться на тот свет.

Очень интересно индивидуально-авторское преобразование фразеологизма кануть в вечность – связанное с оживлением «этимологических представлений» – у В.Г.Белинского: Тихо и незаметно еще канул год в вечность, канул, как капля в море.

Так мы называем не имеющую никакого значения пустую бумажку, липовый, не обладающий какой-либо реальной ценностью документ. Как показывает лексический состав этого выражения и сравнение с оборотами, имеющими то же опорное слово (жалованная грамота, духовная грамота, купчая грамота и т. п.), наш фразеологизм возник по модели с «оглядкой» на выражения типа духовная грамота. Притяжательное прилагательное от интимно-пренебрежительного имени Филька, появившееся на месте относительных прилагательных типа духовная, придало нашему обороту яркую экспрессию.

Значение фразеологизма первоначально было несколько иным, чем сейчас. Об этом недвусмысленно говорит нарицательное употребление существительного филька в значении «глупый, недалекий человек, дурак» (ср. простофиля). Филька образовано от Филя, которое, в свою очередь, является производным от Филимон. Вспомните аналогичные фофан < Феофан, фефёла < Феофила и т. п.

Таким образом, филькина грамота буквально значило «глупо составленный, плохо написанный документ».

Этим фразеологическим оборотом выражается понятие чрезвычайной быстроты движения. В силу этого он сцепляется только с такими глаголами, которые обозначают соответствующее действие (бежать, скакать, мчаться, нестись и т. д.), причем глаголы с приставками обозначают начало движения. Поэтому, например, во весь опор, т. е. «очень быстро», можно только бежать и побежать. Употребить это выражение при глаголе прибежать уже нельзя. Если мы захотим понятие «очень быстро» при глаголе прибежать выразить фразеологически, то придется прибегнуть к каким-нибудь другим оборотам, вроде в мгновение ока (ср.: прибежал он в мгновение ока).

Отмеченная разница в употреблении синонимических оборотов во весь опор и в мгновение ока с глаголами движения определяется различием той образной структуры, которая для этих выражений была характерна в начале их фразеологической жизни.

Фразеологический оборот в мгновение ока в значении «очень быстро» (мгновение от мигнуть; ср.: дуновение – от дунуть; око – то же, что глаз) восходит к выражению идеи маленького отрезка времени, буквально такого, в который можно лишь один раз моргнуть. Фраза прибежал он в мгновение ока, собственно, значит «прибежал он, затратив столько времени, сколько нужно, чтобы моргнуть».

Совершенно иная биография у выражения во весь опор. И идет оно в своем современном значении «очень быстро» уже не от характеристики времени, затраченного на движение, а от наименования образа действия, способа, посредством которого осуществляется движение.

Первоначально оборот во весь опор употреблялся лишь для обозначения особого бега лошади – галопа, когда она скачет «во весь опор», опираясь почти одновременно то на обе передние, то на обе задние ноги.

Между прочим «лошадиное» происхождение имеют и синонимические нашему выражению фразеологизмы во весь дух и во все лопатки. Второй оборот чуть ли не полностью повторяет образную структуру выражения во весь опор: во все лопатки буквально значит «во все передние ноги, скоком» (ср. оборот со всех ног), ведь лопатки у лошади – это «плоские широкие треугольные кости в верхней части спины, к которым прикреплены передние ноги». Что касается выражения во весь дух, то оно (дух здесь имеет значение «дыхание»; ср.: перевести дух «отдышаться», дух захватило «стало трудно дышать») аналогично выражению что есть духу и значит «так быстро, насколько хватает дыхания».

Заметим, что первоначально словами-спутниками всех трех разобранных выражений были глаголы скакать и бежать, со словами мчаться и нестись они стали сцепляться позднее.

Прокатить на вороных – значит «забаллотировать, провалить на выборах». Возникает естественный вопрос: откуда появилось такое значение у этого, казалось бы, типично «транспортного» оборота?

Метафорическое значение появилось у него в XIX в. из каламбура, который объясняется существовавшей тогда процедурой голосования белыми («за») и черными («против») шарами.

Каламбурное устойчивое сочетание слов прокатить на вороных буквально, таким образом, обозначает «положить кому-нибудь черные (вороные) шары».

Так, по прихоти словесной игры (правда, очень удачной) слово вороные, обозначавшее лошадей, получило в данном обороте значение «шары».

Это шутливое выражение представляет собой выразительный фразеологический эквивалент словам высечь, наказать. По своему происхождению оно тесно связано с нашей старой азбукой и письмом и существовавшей ранее на Руси «пoрочной» (и, конечно, порочной) методой обучения грамоте отстающих. Для того чтобы стало ясно, как родилось это устойчивое сочетание слов, надо знать, во-первых, что такое ижица, и, во-вторых, каково здесь значение глагола прописать. Ижица – это название последней буквы старого кириллического алфавита, которая по форме напоминает развилку. Что касается глагола прописать, то в нашем обороте он употребляется в значении «очень хорошо написать, написать образцово, так, как пишут для прописи».

Если учитывать, что очень часто прописные буквы ранее писали не чернилами, а красной краской, то становится особенно понятной меткость иронии выражения прописать ижицу. Ведь при «хорошей», старательной порке (когда удары ложатся под углом друг к другу) на теле действительно возникает что-то вроде прописной ижицы.

Всем известны популярные выражения С милым рай и в шалаше и Милости прошу к нашему шалашу. Пословица С милым рай и в шалаше значит «с любимым человеком всегда хорошо, даже в очень стесненных материальных условиях». Поговорка Милости прошу к нашему шалашу является фамильярно-шутливым приглашением присоединиться к компании, сесть за стол. Выражения эти очень непохожие, но есть в них и общее. Сближает эти обороты наличие в их составе существительного шалаш. Однако шалаши в этих выражениях, при всей своей близости друг к другу, все же разные. И эта разница смысловая, она возникла в результате развития у слова шалаш переносного значения. Но почувствовать и увидеть ее можно лишь тогда, когда мы узнаем биографию обоих выражений.

Пословица С милым рай и в шалаше возникла в XIX в. По своему происхождению она является получившей крылатость строчкой из стихотворения поэта Н.М. Ибрагимова «Русская песня» (1815), которое не только очень быстро завоевало любовь и популярность, но и действительно стало русской народной песней. Фраза из песни вошла в пословицу. Вот ее родное четверостишие, откуда она была извлечена:

Не ищи меня, богатый:
Ты не мил моей душе.
Что мне, что твои палаты?
С милым рай и в шалаше!

Как видим, здесь шалаш значит «бедное жилище», «лачуга», «легкая постройка», наскоро сделанная, как выражается В. Даль, «из подручных припасов» (веток, соломы и т. д.). Недаром ведь он противопоставляется слову палаты предыдущего предложения (Что мне, что твои палаты?).

Иное (уже вторичное и более узкое) значение имеет слово шалаш в поговорке Милости прошу к нашему шалашу. В ней шалаш выступает уже не как антоним существительного палаты, а как синоним его уменьшительно-ласкательного производного палатка (!) в значении «легкая постройка с прилавком для мелкой торговли». Дело в том, что выражение Милости прошу к нашему шалашу, несомненно, пришло из речи мелких торговцев на ярмарке, зазывавших покупателей каждый к своему шалашу – небольшой палатке или ларьку с товарами (в них нельзя было войти, как, например, в лавку, к ним можно было только подойти).

Такое значение слова шалаш в XVI–XVIII вв. было очень употребительным. Два примера из многих. В писцовых книгах Казани 1565–1568 гг. читаем: Среди площади шалаши, а сидят в них с рыбою с вареною и с пироги с пряжеными и с кисели.

В «Проекте законов о правах среднего рода жителей» 1768 г. находим: Мелочные купцы суть те, которые, не быв в состоянии имети лавки, сидя в прилавках и так называемых окошках и шалашах, мелочные товары, назначенные для торгу им, продают в розницу.

Заметим, что подобное развитие «торгового» значения наблюдается и у некоторых других названий построек. Достаточно назвать слова палатка – 1) «временное помещение из натянутой на остов ткани», 2) «легкая постройка с прилавком для мелкой торговли»; балаган – 1) «легкое строение, предназначенное для временного жилья», 2) «легкая постройка для торговли и зрелищ»; шатер, имеющее в сербскохорватском языке значения «шатер» и «рыночная палатка»; киоск (во французском языке первоначально «садовая беседка»); павильон (исходно лишь «палатка, шатер»).

Этот фразеологический оборот интересен не только по значению, но и по структуре. Образующие его части связаны между собой в единое целое (помимо грамматических и смысловых отношений) с помощью неточной, но очень удачной рифмы. Поэтому в речи он выступает как своеобразное «фразеологическое стихотворение», подобное выражениям типа редко да метко, Федот да не тот, ни ответа ни привета, ни кожи ни рожи, для милого дружка и сережка из ушка и т. п. У фразеологизма как ни кинь – все клин есть вариант куда ни кинь – все клин, возникший независимо, но при тех же самых обстоятельствах.

Значение обоих выражений можно сформулировать так: «выхода из положения нет» (ср. в романе И. С.Тургенева «Новь»: Только от этого мне бы не было легче – и ничего бы не изменилось… Куда ни кинь – все клин!).

По происхождению наши фразеологические синонимы связаны с бывшим ранее крестьянским обычаем при распределении общинной земли кидать жребий. Заметим, что земля при этом (хорошая и плохая отдельно) распределялась малыми долями. В исходном свободном сочетании слов существительное клин значит «самая маленькая мера земли, узенькая полоска поля» (даже меньше осминника, т. е. ¹/₈ десятины, ср. старую пословицу Не постой за клин, не станет и осминника, имевшую обобщенно-метафорическое значение «Уступишь в малом, не будет и большого»).

Это объясняет современную семантику разбираемых оборотов. Ведь действительно выхода из положения нет, если, как и куда ни кинь крестьянин жребий при дележе земли, все равно целого хорошего участка он не получит: достанутся одни клинья.

В заглавии заметки для краткости два оборота объединены. Обычно же они употребляются в речи отдельно и представляют собой антонимы. Ведь заварить кашу значит «затеять хлопотное и сложное дело (иногда даже очень неприятное)», а расхлебывать кашу, напротив, – это «хлопотное и сложное дело распутывать». В рамках одного словесного целого оба эти выражения обязательны лишь в поговорке Сам кашу заварил, сам ее и расхлебывай, т. е. «сам затеял что-либо хлопотное, сам и выпутывайся».

Каково происхождение этих очень употребительных выражений? Почему и откуда появились у них указанные значения (явно образно-метафорического характера)?

Сначала были свободные сочетания слов заварить кашу и расхлебывать кашу. Современное обобщенно-переносное значение у них появилось после того, как слово каша стали употреблять в значении «званый обед, праздник по поводу крестин или свадьбы» (такое значение существительное каша в диалектах сохранило и сейчас), а затем и в значении «беспорядок, суматоха, сумятица, путаница».

Заметим, что последнее значение у кулинарных терминов развивается очень часто (ср. хотя бы существительные винегрет, кавардак и вермишель).

Интересно, что подобное развитие пережило слово, родственное глаголу из выражения заварить кашу, – простонародное существительное заваруха, также имеющее значение «сложное и запутанное дело». Оно тоже вначале имело только «кулинарное» значение и было одним из названий каши (в диалектах «кашные» имена завара, заваруха, заварила еще известны).

Что же касается противопоставления слова заварить именно глаголу расхлебывать, а не какому-либо другому, то это объясняется тем, что слово каша обозначало прежде не современную кашу, т. е. одно из вторых блюд, а первое блюдо – похлебку из крупы (с этимологической точки зрения каша буквально значит «крупа, очищенное зерно»). Кашу тогда можно было действительно расхлебывать.

Заметим, что слова кашевар и однокашник появились как производные от словосочетаний варить кашу и одной каши, в которых существительное каша имеет еще одно, пока не названное значение «артель, семья», в русских диалектах XIX в. очень распространенное. Слова кашевар и однокашник в момент возникновения их в языке соответственно обозначали артельного повара и товарища по артели или воспитывающегося в той же семье.

В поэме «Сашка» М. Ю. Лермонтов подробно описывает слугу героя – арапа Зафира, прототипом которого был слуга в доме Лопухиных (думается, что не надо подробно о них говорить: все знают, что поэт страстно и долго любил В. А. Лопухину). Зафир «жил у Саши как служебный гений, Домашний дух (по-русски домовой)».

В 133-й строфе поэмы герой дает ему поручение: И, наконец, он подал знак рукой. И тот исчез быстрей китайской тени. Приведенное двустишие содержит сравнение, которое наверняка многих ставит в тупик, и потому нуждается в толковании.

Действительно, что хотел сказать поэт, сообщая нам, что Зафир исчез быстрее, чем китайская тень? И вообще не странно ли сочетание этих слов? Ведь тень может быть густой, длинной и т. д., но не русской, французской и др. Ответ на этот вопрос требует не только языковых фактов. Надо вспомнить также, что среди видов искусств существует такой, как театр теней, род игрушечного картонного театра, при котором между «показывающим» экраном и источником света используются плоские куклы из бумаги или кожи, создающие на той или иной декорации различные силуэты. Родился он в Азии, к нам попал из Китая, откуда и пошло его название китайские тени (ср.: Большой он балагур и потешник… даже китайские тени умел представлять – Тургенев). Оборот китайские тени как наименование театра употребляется только во множественном числе. У Лермонтова, как и у некоторых других писателей, мы наблюдаем словосочетание «единственного числа» (китайская тень), приобретающее переносное значение – «быстро двигающийся силуэт куклы, призрак».

В русском языке есть слова, разные по своей способности «образовывать» фразеологические обороты. Одни держатся особняком, употребляясь только как самостоятельные единицы. Другие иногда свободно сливаются со своими соседями в единое целое, превращаются в компоненты устойчивых сочетаний слов, при необходимости извлекаемых нами из памяти в составе своеобразного словесного блока. К числу таких слов, равно известных и в свободном употреблении, и в виде составной части фразеологизма, принадлежит, в частности, прилагательное красный. В свободном употреблении слово красный имеет сейчас только одно – цветовое – значение, которое, кстати, является исконным и собственно русским, возникшим уже в эпоху раздельного существования восточнославянских языков. Что же касается его фразеологически связанного употребления, то здесь мы наблюдаем целую гамму значений: 1) «красный», 2) «красивый, хороший», 3) «почетный», 4) «революционный, связанный с советским строем», 5) «ясный, светлый» и др.

Во фразеологизмах, образующих заглавие данной заметки, реализуется несколько названных значений. В обороте не ради красного словца «не для того, чтобы только красиво сказать» ясно видно значение «красивый» (а красивым может быть меткое и выразительное слово), ср. красноречие.

В обороте красный угол «самое почетное место в избе или комнате» явственно проглядывает семантика «почетный». В обороте красное знамя просвечивают сразу два значения – цветовое «красный» и идеологическое «революционный».

Ну а теперь о родословной названных фразеологизмов. Биография их различна. Фразеологизм красное знамя «знамя революции (красного цвета)» является калькой французского выражения drapeau rouge. Вспомните, например, как в 1848 г. погиб во Франции Рудин, герой одноименного романа И. С.Тургенева: …Вдруг на самой ее вершине (баррикады. – Н. Ш.) …появился высокий человек в старом сюртуке… в одной руке он держал красное знамя, в другой – кривую и тонкую саблю и кричал что-то напряженным тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая знаменем и саблей.

В советскую эпоху (в 20-е гг. XX в.) появился ныне уже устарелый фразеологический оборот красная доска. Одновременно с ним родился и его антоним – черная доска. На красной доске отмечали ударников, на черной – отстающих. Сейчас более употребительным и частотным в значении «красная доска» является фразеологизм доска почета, которая по цвету уже не всегда красная. Оборот красная доска образовался как фразеологическое целое в результате переносно-метафорического переосмысления свободного сочетания слова.

Путем фразеологизации первоначального переменного сочетания слов возникло и выражение красный угол. Но его конкретная этимология серьезно отличается от предыдущих. Во-первых, наблюдается разница в исходном материале: слово красный выступает здесь в паре со словом угол в значении «почетный, передний, парадный» (ср. красное крыльцо = парадное крыльцо). Во-вторых, по времени своего возникновения оборот красный угол восходит к древнерусскому языку.

Совершенно иным, нежели разобранные, предстает перед нами фразеологизм, начинающий заглавие заметки. Ради красного словца родилось в результате аббревиации (сокращения) поговорки Ради красного словца не пожалеет родного отца, точно так же, между прочим, как распространенное сейчас выражение не красна изба углами (см. выше о красном угле), являющееся сокращением выражения Не красна изба углами, а красна пирогами. Такой способ оборотообразования довольно продуктивен (см. об этом заметку «Собаку съел»).

В последние годы в русский литературный язык беспрестанно вливается поток заимствований из английского языка, иногда, между прочим, вовсе не обязательных в нашей богатой и выразительной речи.

Среди этого наплыва англицизмов мы видим большое количество фразеологических калек самого различного рода, но в основном относящихся к научно-технической и общественно-политической сфере общения (ср.: летающая тарелка < англ. fluing saucer, кризис доверия < англ. credibility gap, черный рынок < англ. black market, детектор лжи < англ. lie detector, джентльмены удачи «бандиты, авантюристы» < англ. gentlemen of fortune, закон джунглей < англ. the low of the Jungle, холодная война < англ. cold war, ветер перемен < англ. the wind of change, политика с позиции силы < англ. the position of strength policy, утечка мозгов < англ. brain(s) drein и т. д.).

Парой недавних фразеологических англицизмов терминологического характера, омонимичных свободным сочетаниям прилагательного черный с существительными ящик и дыра, являются обороты черный ящик и черная дыра. Фразеологическим термином черная дыра называется обычно космический объект, являющийся результатом коллапса (т. е. катастрофического гравитационного сжатия) звезд.

Оборот черный ящик означает и «какой-либо объект, внутреннее устройство которого неизвестно», и «метод исследования таких объектов, о которых знаем только то, что характеризует их на входе и на выходе, процессы же, происходящие в них, не даны и требуют разгадки». Этот фразеологизм появился в русском языке немного ранее оборота черная дыра (в 60-е гг. XX в.).

Опорные существительные разобранных оборотов еще интереснее, особенно если иметь в виду их переносные значения.

Слово дыра по своему фонетическому обличию собственно русское и подобно словам типа крыло (из др. – рус. крило), в которых старое и в результате аналогического замещения заменилось звуком ы.

По всей вероятности, древнерусское дира > дыра появилось в результате контаминации с разрывать (так же, как крыло (из крило) – в результате контаминации с крыть). Мнение о том, что ы в дыра появилось от нырять по семантическим связям слов, явно ошибочное. Вообще же дира – безаффиксное производное от дирати «разрывать, раздирать». Об этом писал уже И. И. Срезневский (Материалы для словаря древнерусского языка. Т. 1. С. 666), раньше, чем Бернекер и Брюкнер (см.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка). Слово дыра «отверстие, щель, прореха» в XIX в. получает значение «захолустье, глушь». Как и оборот черная дыра, слово дыра в значении «глушь, захолустье» не исконное. Оно, очевидно, является, как и англ. hole «захолустье, глушь», калькой франц. trou с той же переносной семантикой.

Семантической калькой является и существительное ящик в его забавном значении «телевизор». Только здесь уже новую семантику нашему старому слову «подарил» разговорный английский язык благодаря хорошо известному нам существительному box, ведь последнее вошло в русский язык в виде технического и медицинского термина и так, в его «живом» виде: бокс и «герметически закрытая камера», и «изолированное помещение в медицинских учреждениях».

Но вернемся к слову ящик. Оно имеет еще одно необычное значение. В живой непринужденной разговорной речи (не ранее 60-х гг. XX в. мы нередко употребляем его в значении «закрытое учреждение или предприятие, которое обозначается в официальной речи номером почтового ящика». Эта семантика исконно русская, она возникла в нашем языке и ведет нас к фразеологизму почтовый ящик. Сравните выражение номерной завод «закрытый завод», обязанное своим рождением уже номеру почтового ящика. Разбираемые факты показывают, как слова и их значения возникают… из текста. Ведь вначале кажется, что процесс языкотворчества может идти только в обратном порядке: от слова (с его прямым и переносным значениями) к тексту.

В заключение несколько слов о слове ящик в его первозданном смысле. Оно появилось в русском языке как уменьшительно-ласкательное существительное с суффиксом – ик, подобно словам домик, мостик, мячик и т. д. В словарях фиксируется только с «Лексикона треязычного» Федора Поликарпова 1704 г. От какого слова оно было образовано? От существительного яскъ, «вылупившегося» из слова аскъ (ср. агнец, но ягненок). Что же касается древнего аскъ «ящик, корзина, коробка», то его происхождение, как говорят, покрыто мраком неизвестности. Обычно его считают переоформлением др. – сканд. askr «деревянный сосуд» или eski «корзина, чашка».

Речь пойдет о бархатном и мертвом сезонах. Действительно, это совершенно разные вещи, а отсюда и абсолютно чужие друг другу фразеологические обороты. Они отличаются и значением, и родословной. Выражение бархатный сезон обозначает «осенние месяцы (сентябрь и октябрь) на юге». Фразеологизм мертвый сезон – это «время затишья». Первое возникло в нашем языке в результате фразеологизации свободного сочетания слов, где прилагательное бархатный имеет значение «мягкий, умеренно теплый» (ср. зима была мягкая, погода становится мягче). Второй представляет собой одну из фразеологических калек с прилагательным мертвый. Скорее всего, оборот мертвый сезон является калькой франц. morte saison (во французском языке он отмечается с XV в.). Соответствующие выражения есть и в других языках Западной Европы (ср. нем. tote Saison, англ. the dead season), но, думается, что и в этих языках указанные фразеологизмы являются галлицизмами.

Из фразеологических калек со словом мертвый следует прежде всего указать выражения мертвый язык (франц. langue morte), мертвая точка (франц. point mort), мертвый капитал (нем. totes Kapital), мертвый груз (англ. dead load).

И специально – оборот живой труп, укрепившийся как оксюморонное сочетание Л. Н. Толстого, которым он назвал свою драму, несомненно исходя из французского фразеологизма un mort vivant (буквально – «живой мертвый»). Выражение мертвые души, ставшее крылатым с появлением поэмы Н. В. Гоголя под таким названием, особенно во вторичном, тоже оксюморонном значении «люди, мертвые духом», является уже собственно русским от корки до корки и входит в серию исконных субстантивных фразеологизмов во главе с прилагательным мертвый типа мертвая петля (после соответствующего полета Нестерова), мертвый сон, мертвая вода (в сказках) и т. д.

Но оставим в покое первый компонент наших «заглавных» фразеологизмов и ненадолго обратимся к их опорному слову сезон. Оно толкуется как лексическая единица, имеющая сейчас в русском языке два связанных друг с другом значения (см., например, 17-томный «Словарь современного русского литературного языка»): «1) одно из времен года, 2) часть года, наиболее подходящая и обычно используемая для какой-либо деятельности, занятий, работ, отдыха и т. д.». Среди второго значения выделяются еще два «созначения»: «а) период времени, в течение которого работают театры, б) время созревания плодов, цветения растений».

Внимательный анализ употребления существительного сезон в настоящее время заставляет дать корректировку его толкованию: слово сезон следует охарактеризовать как однозначное, имеющее одно-единственное значение – «определенный отрезок времени в году», все остальные – «от лукавого» и являются выходом за пределы слова в контекст. Значение слова сезон в словосочетаниях зимний сезон, сезон охоты, купальный сезон, фруктовый сезон, футбольный сезон и т. д. абсолютно одинаково.

Такое же по семантике французское сезон, заимствованное нами во второй половине XIX в., демонстрирует явление расширения значения. Этимологически оно восходит к лат. satio «время сева», того же корня, что и слова сев, сеять, семя.

Фразеологический оборот, представленный в заглавии, имеет целый ряд родственных, имеющих то же опорное слово и семантику «бросило в озноб» (от холода, страха, волнения и т. д.). К нему примыкают выражения с глаголами пошли, пробежали, побежали, поползли и существительными по спине, телу, коже. Все эти фразеологизмы имеют ярко выраженный разговорный характер и употребляются часто и охотно.

Свободное сочетание слов превратилось в устойчивое фразеологическое единство в результате возникновения и закрепления в нем переносно-метафорического значения. В основу последнего легло сходство ощущения, испытываемого от озноба (холода, страха, волнения и т. д.), с тем, которое человек испытывает, когда по его спине пробегает мурашка, т. е. «маленький муравьишка».

Слово мурашка, производное от мураш, возникло по аналогии с букашка. Существительное мураш сейчас является периферийной лексической единицей и осознается как просторечное, хотя иногда употребляется и в поэзии. Ср., например, у Б. Пастернака:

Как были те выходы в тишь хороши!
Безбрежная степь, как марина.
Вздыхает ковыль, шуршат мураши,
И плавает плач комариный.

(«Степь»)

Мы делим отдых краснолесья,
Под копошенье мураша
Сосновою снотворной смесью
Лимона с ладаном дыша.

(«Сосны»)

Что касается слова мураш, то оно, как и муравей, родилось на базе общеславянского названия этого насекомого – morvF, ггюгуа, которое в других славянских языках дало соответственно серб. – хорв. мрав, болг. мравка, пол. тголука, mrowie «муравьи», словацк. mravec, полаб. morvi и др.

Древнерусское моровии изменилось в муравей под народно-этимологическим влиянием слова мурава «трава» (ий > ей в результате падения редуцированных звуков; ср. Сергий > Сергей).

Появление на месте звука в звука ш отражает нерегулярное суффиксальное «чередование» неясного происхождения (ср. кудрявый – кудряш, торговец – торгаш, воробей – воробушек, соловей – соловушка и т. д.).

Но не будем более ворошить «этимологический муравейник». Под занавес отметим лишь, что наш оборот встречается не только у нас. Он, например, имеет несомненные соответствия в польском языке (ср. mrowie przechodzi), в болгарском языке (ср. мравки полазват) и т. д. Поэтому не исключено, что фразеологизм мурашки бегают восходит в своей образной основе к общеславянской эпохе.

Фразеологических оборотов, имеющих в своем составе зоонимы, очень много, и они самые разнообразные. Приведем хотя бы выражения как белка в колесе (из басни Крылова), медведь на ухо наступил (о человеке, лишенном музыкального слуха), собаку съел (о нем см. с. 179), пустить красного петуха «поджечь», остались от козлика рожки да ножки «ничего не осталось», слово – не воробей, вылетит – не поймаешь, слона-то я и не приметил, белая ворона, дойная корова, (врет) как сивый мерин «бессовестно», (глуп) как сивый мерин «очень» и т. д. Среди них есть и несколько выражений со словом кошка (знает кошка, чье мясо съела; кошки скребут на сердце «тревожно, тоскливо» , жить как кошка с собакой «плохо, в бесконечной ссоре» и т. д.). К этому фразеологическому «семейству» относится и оборот черная кошка пробежала (между кем-либо) «произошла ссора, размолвка», в обиходе очень частотный и хорошо известный. Истоки этого оборота и его значения связаны с сейчас уже уходящими приметами и суевериями. Так, через порог нельзя здороваться – поссоришься; назад возвратишься, выходя из дому, – дороги не будет; встретить женщину с пустым ведром – к неудаче и т. д. Ср. у Мамина-Сибиряка в «Зеленых горах»: На охоту или рыбную ловлю он обыкновенно выходил ранним утром… Делалось это с целью, чтобы, – Боже сохрани, – какая-нибудь баба не перешла дороги.

Кроме названных, бытовало также поверье, что с человеком случится какая-нибудь неприятность, если ему дорогу перебежит черная кошка. Отсюда и «вырос» оборот черная кошка пробежала (между кем-либо), своеобразно отраженный затем в производном от него выражении дорогу перебежать (кому-либо) «опережая или мешая, испортить какое-нибудь дело».

Что касается фразеологизма, начинающего заглавие заметки, то оно имеет иные корни. Черным по белому является, несомненно, фразеологической калькой, и скорее всего калькой немецкого фразеологизма schwarz auf wei?. А. И. Герцен употреблял его еще в «исконном виде»: если ты забыл или написал сгоряча – то все же оно остается schwarz auf wei?.

Впрочем, подобные обороты известны и в других западноевропейских языках (ср. франц. noir sur blanc, англ. to put down in black and white и др.).

Своим рождением в древнем мире они обязаны обычаем писать на белой бумаге черными чернилами.

Дороги бывают разные. Разными представляются и их названия (как словные, так и фразеологические). Остановимся кратко на перекрестке двух дорожных имен фразеологического характера. Их биография в целом довольно проста, однако не такая единообразная, как структура. По своей структуре они оба выступают в виде сочетания «прилагательное + существительное»: столбовая дорога и железная дорога.

Коротко скажем об их происхождении. О фразеологизме столбовая дорога у М. Фасмера в его «Этимологическом словаре русского языка» говорится буквально в двух словах: «Столбовая дорога. От столб». Это объяснение трудно считать достаточным. Оно является неполным даже по отношению к прилагательному столбовая. А уж о фразеологизме и говорить нечего. Вспомните использование нашего выражения в XIX в.:

В каком году – рассчитывай,
В какой земле – угадывай,
На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков…

(Н. Некрасов)

Вот мчится тройка почтовая
Вдоль по дороге столбовой.

(Народная песня)

Ведь слово столб, от которого посредством суффикса – ов-было образовано прилагательное в обороте столбовая дорога, вовсе не тот столб, который содержится в выражении пригвоздить к позорному столбу или во фразеологизме дойти до геркулесовых столбов. Вспомним, что позорный столб – это «установленное вертикально бревно, к которому раньше привязывали для всеобщего обозрения (выставляли на позор, т. е. «на обозрение»)». Пригвождали, кстати, к кресту. Поэтому оборот пригвоздить к позорному столбу является фразеологической контаминацией. Вспомним также, что на краю света Геркулес воздвиг совсем не деревянные столбы, а каменные в виде… Гибралтара и Мумы.

Слово столб в обороте столбовая дорога означает придорожный столб с указанием расстояния до какого-либо пункта. Такие столбы ставились на больших, магистральных, столбовых дорогах, соединяющих крупные населенные пункты, в отличие, например, от дорог проселочных.

Что касается оборота железная дорога, то его родословная совсем иная. Он возник (естественно, после появления в России первой железной дороги Петербург – Царское Село в 1837 г.) как калька франц. chemin de fer (буквально «дорога железа»).

На базе оборота железная дорога в разговорной речи возникло слово железка, аналогичное словам многотиражка < многотиражная газета, бетонка < бетонная дорога, фугаска < фугасная бомба и т. д. Оно подобно широко употребительному в XIX в. синониму чугунка.

Интересно, что в основу названия железной дороги было положено французское имя, а не английское (railway – «рельсовая дорога»), хотя первые железные дороги появились в Англии. Зато оттуда к нам пришло слово трамвай (tram «вагон, тележка», way «дорога»). Из американского варианта английского языка в качестве «дорожных» слов у нас (правда, на правах экзотизмов) можно отметить также такие производные от way «дорога», как собвей (subway) «подземная железная дорога» и Бродвей (Broadway), буквально «широкая дорога».

Как известно, у человека только одно сердце. Одно слово сердце найдете вы и в толковых словарях. Правда, у этого слова несколько значений, и в одном из них налицо любопытный «разрыв сердца» на две (по своему значению противоположные, антонимические) части.

В исходном, прямом, основном значении слово сердце выступает как название центрального органа кровообращения (ср. операция на сердце). В другом – вторичном и переносном – значении это слово употребляется сейчас как синоним слова средоточие (ср. Москва – сердце нашей Родины).

Еще одно значение, также вторичное и переносное, обычно определяется очень расплывчато: «сердце как символ переживаний, чувств, настроений человека». Ведь переживания, чувства и настроения у человека могут быть самые разные, даже противоположные. Именно этим и объясняется отмеченный смысловой «разрыв сердца».

Данное значение существительного сердце проявляется только тогда, когда оно употребляется в составе фразеологических оборотов. Здесь-то и становится особенно яркой антонимичность слова сердце. В одних оборотах оно называет различные хорошие чувства (душевности, расположения, внимания, волнения и даже любви): (у кого-либо) золотое сердце, от всего сердца, брать за сердце (что– или кто-либо), (быть) по сердцу «нравиться», принимать близко к сердцу, (у кого-либо) нет сердца «черствый человек» и т. д. В других выражениях слово сердце имеет уже значение «злоба, гнев, раздражение»: сорвать сердце (на ком-либо) «излить злобу», иметь сердце (на кого-либо) «сердиться, злиться», сказать с сердцем «сказать со злобой или с раздражением».

Чем объясняется такая смысловая многоплановость и противоречивость слова сердце? Она свойственна ему потому, что сердце считалось (в отличие от головы) вместилищем всех чувств, которыми может обладать человек, – от любви до гнева и злобы.

Многозначность слова сердце проявляется и в производных от него словах. Так, слова сердцевидный, сердцебиение образованы на базе существительного сердце в его прямом значении, слово сердцевина является производным от сердце уже в значении «средоточие». Но обратитесь к такому слову, как сердечный. От какого сердца оно образовано? Все будет зависеть от того, какое прилагательное мы возьмем. Сердечный в словосочетании сердечная болезнь является суффиксальным производным от слова сердце в его исходном значении «центральный орган кровообращения». А вот сердечный в словосочетаниях сердечный прием «искренний прием» и сердечные тайны «любовные тайны» будет уже иным: суффиксальным производным от слова сердце в переносном (притом положительном) значении «душевность, любовь». Возникает вопрос: а нет ли производных от слова сердце тоже в переносном, но уже отрицательном значении – «злоба, гнев»? Есть и такие. Во-первых, это наречие в сердцах «осердясь, в гневе» (это одно слово, хотя и пишется раздельно), возникшее в результате сращения предложно-падежного сочетания. Во-вторых, это глагол серчать «сердиться», образованный от сердце в значении «злоба, гнев» с помощью суффикса– а(ть) (ср. ужинать, мужать, делать и т. д.). Заметим, что его современное написание этимологически является неверным. Еще в XIX в. (ср. «Толковый словарь…» В. Даля) его писали правильно – сердчать.

Словами в сердцах и серчать состав производных от слова сердце «злоба, гнев» и ограничивается. Особняком стоят слова сердить, сердиться и сердитый. Но об этом в заметке «Как членится на морфемы и как образовано прилагательное сердитый– (см. с. 243).

Данное разговорное выражение означает «кое-как» или «с большим трудом». Второе значение более позднее, оно возникло на базе значения «кое-как». Наш фразеологический оборот появился из свободного сочетания слов с грехом пополам, в котором существительное грех обозначало не проступок, как сейчас, а ошибку. Таким образом, с грехом пополам буквально значит «пополам с ошибкой» (и следовательно, «кое-как»).

Заметим, что такое же значение имеет слово грех и в пословице На грех мастера нет.

В эпоху Пушкина значение «ошибка» у слова грех было еще вполне обычным. Вспомните хотя бы строки из романа «Евгений Онегин»: …Да помнил, хоть не без греха (т. е. «не без ошибки». – Н. Ш.), Из Энеиды два стиха.

Вы никогда не задумывались, почему этот оборот имеет именно такое значение? Очень просто. Ведь буквально выражение с гулькин нос обозначает «с голубиный (очень маленький) клюв». Предлог с указывает на употребление по размеру (ср. сам с ноготок). А слово гулькин является притяжательным прилагательным от гулька «голубь», в свою очередь образованного с помощью суффикса – к(а) от гуля того же значения. Слово же гуля как название голубя возникло на базе звукоподражательного подзывания гуль-гуль.

Выражение это представляет собой книжный синоним слова власть. Отвлеченное значение «власть», характерное для него сейчас, является вторичным и возникло на основе очень конкретного. Это становится ясным, как только мы обращаемся к истории фразеологизма. Он сформировался на базе свободного сочетания слов бразды правления, в котором первое существительное, ныне устаревшее, означало «вожжи». Таким образом, буквально бразды правления значит «вожжи правления».

Заметим, что слово бразды «вожжи» не является старославянизмом и со словом бразды «борозды» (ср. у А. С.Пушкина: Бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая) совершенно не связано. Слово бразды «борозды», заимствованное из старославянского языка, образовало омонимическую пару с исконно русским бръзды после того, как сильный ъ прояснился в о, а последнее затем в результате аканья совпало по звучанию с а (что по ошибке также было закреплено и в написании).

Этот книжный фразеологический оборот со значением «быть у власти, управлять» возник в древнерусском литературном языке из свободного сочетания слов стоять у кормила, в котором слово кормило (ср. одноко-ренное кормчий «рулевой») обозначало руль для управления ходом судна.

Уже в советское время на базе нашего оборота возник фразеологизм стоять у руля (в результате замены архаизма кормило синонимическим руль, заимствованным из голландского языка). На его же основе как следствие «скрещения» с синонимическими выражениями находиться у власти, быть у власти появился, между прочим, и его более распространенный и этимологически явно ошибочный (в силу тавтологич-ности слова власть и оборота стоять у кормила) вариант стоять у кормила власти, который весьма употребителен, несмотря на свою исходную «незаконность».

Заметим, что и обороты находиться у власти, быть у власти появились на свет также не без влияния идиомы стоять у кормила. Ведь в древнерусском письменном языке слово кормило имело также и (несомненно, извлеченное из оборота стоять у кормила) метафорическое значение «власть».

Очной ставкой, как известно, называется одновременный и перекрестный допрос лиц, сведение их лицом к лицу (в ходе судебного разбирательства) для выяснения правды.

Оборот очная ставка целиком состоит из частей, которых вне его сейчас нет. Ведь прилагательное очная «глазная» и существительное ставка, обозначающее действие по глаголу ставить, отдельно уже не существуют.

По своей структуре выражение очная ставка относится к модели «прилагательное + существительное», поэтому можно подумать, что оно возникло на базе свободного сочетания слов именно такого типа (ср. красная девица, зачетная книжка, голубая кровь и т. д.). Неважно, что его сейчас нет, раньше оно ведь могло быть. Однако такое решение было бы неверным, так как искомого (казалось бы, совершенно необходимого) переменного сочетания прилагательного и существительного очная ставка не было никогда.

Выражение очная ставка родилось сразу как фразеологизм в результате переработки более старой юридической формулы ставить с очей на очи (ср. в записи 1606 г.: Доводов ложных мне, великому государю, не слушати, а сыс-кивати всякими сыски накрепко и ставити съ очей на очи).

Этот фразеологический оборот среди других ничем как будто не выделяется. Состоит он из привычных и всем известных слов. Ясно и его значение: (у него) за душой нет ничего значит или «он беден, у него нет денег», или – это значение вторично – «он пустой человек, духовное ничтожество».

И все же выражение это своеобразным и любопытным делает слово душа, имевшее в первоначальной форме оборота совсем не тот смысл, который мы сейчас в него вкладываем (и который выступает до сих пор в таких, например, фразеологизмах: (предан) душой и телом «полностью», от всей души «искренне», (жить) душа в душу «дружно» и т. д.). Дело в том, что существительное душа в исходном словосочетании за душой нет ни копейки (затем ни копейки заменилось более общим ничего) обозначает не душу, а ямочку, расположенную между ключицами на шее. Душой это углубление названо в свое время потому, что, по народным представлениям, здесь помещается душа.

Возникновение нашего оборота связано с существовавшим ранее обычаем хранить деньги на груди, за душой.

Заметим, что такое же несовременное значение имеет существительное душа еще в одном выражении – (у него) душа нараспашку, служащем для образной характеристики искреннего, откровенного и чистосердечного человека. В момент своего появления в речи словосочетание (у него) душа нараспашку обозначало человека с расстегнутым воротом рубахи, не боящегося показать, что у него за пазухой.

Сравните выражение с открытым забралом «честно, открыто», в котором слово забрало обозначает переднюю часть шлема, опускаемого на лицо для его защиты в сражении.

Названные в заголовке выражения синонимичны: и то и другое имеет значение «болтать чепуху». Но они объединяются друг с другом не только этим. В обоих оборотах современное значение возникло не сразу, причем и там и там в результате строгой, но справедливой оценки народом стилистики речи (в первом случае – с точки зрения ее ясности и краткости, во втором – с точки зрения ее точности). Оборот нести околесицу первоначально обозначал «говорить вокруг да около, не затрагивая прямо сути предмета, вести разговор намеками и недомолвками, не кратко и ясно, а очень многословно». Слово околесица (от наречия около) в нем ранее обозначало «не идущие к делу речи», которые, с позиции слушающего, являются помехой для понимания сути дела, и следовательно, лишним, пустяками, чепухой.

Выражение говорить невесть что получило значение «болтать чепуху» по другой причине. В новом значении этого оборота отразилось отрицательное отношение к людям, говорящим о том, чего сами точно не знают. В момент своего возникновения как устойчивого сочетания слов он буквально обозначал «говорить о том, чего не знает» и имел закрепленную форму 3-го л. ед. ч. говорит, не весть что. Слово весть в этом фразеологизме представляет собой 3-е л. ед. ч. настоящего времени глагола в?д?ти «знать», вытесненного затем словом ведать того же значения.

Обороту говорить невесть что аналогично по своему внутреннему образному стержню выражение говорить черт знает что (другой вариант – говорить Бог знает что).

Почему мы говорим пятая спица в колеснице, и дешево и сердито, на воде вилами написано? Вы не обращали внимания на эти выражения? Нет, нет, не на значение этих устойчивых словосочетаний (оно ясно всем), а на то, что слова в них сочетаются «не в лад» с их значением, без учета логики и привычных смысловых связей. Почему же все-таки мы так говорим?

Выражение пятая спица в колеснице (о ком-нибудь или чем-либо лишнем и ненужном) возникло в нашей речи в результате соединения рифмованной поговорки последняя спица в колеснице («человек или предмет, имеющий очень небольшое – даже ничтожное значение в чем-то») и оборота пятое колесо в телеге (о ком-либо или чем-нибудь лишнем и ненужном), представляющего собой скорее всего дословный перевод немецкого выражения das funfte Rad im Wagen. У Салтыкова-Щедрина еще встречается «промежуточное звено» – пятое колесо в колеснице: На одну минуту помпадуру даже померещилось, что он как будто совсем лишний человек, вроде пятого колеса в колеснице.

Разбираемое выражение взяло значение у оборота пятое колесо в телеге, а подавляющее большинство слов (кроме прилагательного пятая) позаимствовало из фразеологизма последняя спица в колеснице. Так родилась новая поговорка – пятая спица в колеснице.

Совсем другая история произошла с оборотом и дешево и сердито (о чем-нибудь дешевом, но в то же время вполне отвечающем своему назначению). Его состав остался неизменным, но нами оказалось забыто старое значение наречия сердито. Дело в том, что раньше слово сердитый среди других имело также значение «дорогой, хороший» (прилагательное сердитый образовано от сьрдь «сердце», ср. сердечный друг и дорогой друг). Это значение особенно часто и ярко проявлялось в обороте сердитая цена (ср. у Лескова: У графини теперь… страстное желание иметь пару сереньких лошадок с колясочкой, хотя не очень сердитой цены). Отсюда в качестве каламбура и появилось наше выражение и дешево и сердито (буквально «и дешево и дорого, хорошо», но дорого не по цене, а по качеству), причем несомненно как своеобразный полемический выпад против пословицы Дорого, да мило; дешево, да гнило.

Аналогичный случай того, как логичное стало алогизмом, наблюдается и в поговорке на воде вилами написано («очень сомнительно, неясно»), в которой первоначальное вилы «круги» (ср. вилок, диал. вил «завиток» и т. д.) – в силу выхода его из употребления – понимается (а правильнее – не понимается!) как вилы «вид сельскохозяйственного орудия».

Эти выражения по своему значению прямо противоположны, антонимичны. Однако в их составе есть нечто общее. Вы обратили на это внимание? Ведь и в первом, и во втором фразеологическом обороте есть слово, обозначающее рыбу (в первом случае – рыбу вообще, во втором – одну из разновидностей осетровых рыб).

И если выражение быть немым как рыба никаких вопросов не вызывает (рыбы действительно «не говорят»), то оборот реветь белугой, несомненно, привлекает к себе внимание. Почему мы говорим реветь белугой? Ведь белуга реветь не может. В чем же здесь дело? Может быть, это сознательное сочетание несочетающихся логически слов, например такое же, как в выражениях живой труп, начало конца, без году неделя и т. д.? Нет, оказывается, не совсем так.

Дело в том, что вначале было выражение реветь белухой (а не белугой), в котором слово белуха обозначает полярного дельфина, действительно способного реветь. И лишь потом оно было «переделано» в реветь белугой и превратилось в каламбур.

ККак образно писал С. Т. Аксаков в своих «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии», этой «всем известной укорительной поговоркой потчуют того, кто будучи крепок на ухо или по рассеянности, чего-нибудь недослышал». Выражение это имеет грубоватый, даже бранный оттенок, однако употребляется часто и охотно.

Кроме своей основной, «женской» формы (глухая тетеря), оно известно уже и в «мужской» форме – глухой тетерев. «Мужской» вариант используется лишь по отношению к лицам мужского пола. В своем же основном виде (в «женской» форме) рассматриваемый оборот употребляется и по адресу лица женского пола, и по адресу лица мужского пола. Он выступает в качестве «фразеологического существительного» общего рода, вроде слов разиня, соня, рёва и т. п.

Каково происхождение этого оборота? По мнению С.Т. Аксакова, появление его прямо и непосредственно связано с названием птицы – глухого тетерева (глухаря). В таком переносе птичьего имени на человека сказалось будто бы общепринятое в русском народе представление о глухом тетереве как о глухой птице: «В молодости моей я еще встречал стариков охотников, которые думали, что глухие тетерева глухи, основываясь на том, что они не боятся шума и стука…

Народ также думал, да и теперь думает, что глухарь глух. Это доказывает всем известная укорительная поговорка… «Эх ты, глухая тетеря».

Однако этот перенос названия с птицы на человека, как полагает писатель-охотник, не является законным, так как распространенное мнение о глухоте глухого тетерева «совершенно ошибочно… Глухарь, напротив, имеет необыкновенно тонкий слух, что знает всякий опытный охотник». Что же касается названия птицы, то «имя глухаря дано ему не потому, что он глух, а потому, что водится в глухих, уединенных и крепких местах».

Таким образом, если верить С.Т. Аксакову, оборот глухая тетеря возник в результате метафоризации составного наименования глухаря по отношению к человеку. На первый взгляд в этом он как будто прав. И все-таки в его объяснении есть явные ошибки. Во-первых, несправедливо, будто народ «думал, да и теперь думает, что глухарь глух». Во-вторых, перенос названия с птицы на человека является вполне законным: ведь, несмотря на тонкий слух, в определенные моменты, при токовании, глухарь действительно не слышит. В-третьих, неверно, будто название глухарь дано птице потому, что она «водится в глухих, уединенных и крепких местах». Это название связано «с тем, что эта птица при токовании как бы глохнет…» (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка). Но дело не только в этом. Внимательное «дознание» приводит к выводу, что С.Т. Аксаков ошибался и в главном. Фразеологизм глухой тетерев – вовсе не образно-переносное употребление птичьего составного термина, обозначающего глухаря. Он возник путем прямого сочетания прилагательного глухой с существительным тетерев на основе сжатия выражения глух, как тетерев на току.

Что касается «женской формы», то она появилась позднее и по общему правилу на базе «мужской».

Если говорят, что нечто быльем поросло, то это значит, что оно давно забыто. Этот оборот появился на свет в результате сокращения фразеологизма было, да быльем поросло, в свою очередь возникшего путем сжатия пословицы Было да прошло, да быльем поросло. Последняя организована как художественное целое не только ритмом и рифмой. В ней мы наблюдаем также и игру слов, основанную на каламбурном сближении исконно однокорневых, но давно уже очень далеких друг от друга слов было и былье. Слово былье «трава» искони является собирательным существительным (типа тряпье, старье, гнилье и т. д.) от слова быль «травянистое растение, трава, бурьян». Это старое слово до сих пор сохраняется в составе вариантного нашему выражению фразеологизма былью поросло и в производном слове былинка. Образовано же оно было от глагола быть (быти), но не в современном его значении, а в более древнем – «расти, произрастать». Омонимическое, хотя и этимологически родственное слову быль «трава, растение» существительное быль (ср. пословицу Быль молодцу не укор «за прошлое не упрекают») восходит уже к глаголу быть в значении «быть».

Заметим, что отношения, подобные быль «растение, трава» – быль «то, что было», наблюдаются и в других языках, ср. например, греч. phyton «растение» и physis «то, что есть, природа, действительность».

Фразеологический оборот шарашкина контора (как и синонимичное и дублетное ему выражение шарашкина фабрика) возник в живой разговорной речи и имеет негативный характер. Он был образован по модели с использованием как структуры фразеологических оборотов типа почтовая контора, волостная контора и т. д., так и их грамматически опорного слова контора (об исконно русских фразеологических оборотах, образованных по модели, см.: Шанский Н. М. Фразеология современного русского языка. М., 1985. С. 95–96).

Поэтому, для того чтобы установить этимологию этого выражения, достаточно определить, каково происхождение слова шарашка (шарашкина является, несомненно, притяжательным прилагательным, ср.: с гулькин нос). Однако именно это и является невыясненным. Более того, в словарях не фиксируется даже сам фразеологизм.

Поскольку в этимологических словарях слово шарашкина (контора, фабрика) не получило пока абсолютно никакого объяснения, в настоящее время можно предложить лишь предварительную, хотя, как нам кажется, и очень вероятную этимологию.

Это объяснение полностью согласуется со значением фразеологического оборота шарашкина контора, а также сферой его употребления и экспрессивно-стилистической окраской. Скорее всего, слово шарашкина этимологически связано как родственное с таким словом, как диалектное шарашь (нагольная) «шваль, голытьба, жулье». Если это так, то шарашкина контора – буквально «контора жуликов, обманщиков» (ср.: шарахнуть «ударить», ошарашить «оглушить», подобное ошеломить, которое первоначально значило тоже «оглушить, ударить»).

Фразеологизм шарашкина контора дал недавно нашей речи обратное образование – шарага (ср.: фляга – из фляжка, см. с. 102).

Эти ходовые и выразительные обороты различны по значению, но тем не менее имеют немало общего. Бросается в глаза прежде всего их одинаковая структура: и в том и в другом после сравнительного союза как следует страдательное причастие прошедшего времени, образованное от приставочного глагола совершенного вида. Но не только это роднит их друг с другом. Похожим оказывается и появление их в речи. Ведь и одно, и второе выражение родилось от более полных фразеологизмов.

Оборот как заведенный значит «без остановки». Еще во второй половине XIX в. его в современном виде не существовало. И употреблялась несокращенная форма фразеологического единства как заведенные часы (ср. у Л. Н. Толстого: Князь… по привычке, как заведенные часы, говорил вещи, которым он и не хотел, чтобы верили; у В.Даля: Василько молол без умолку, как заведенные часы и т. д.). После сокращения оборота причастие стало изменяться по числам и родам. Рядом с одной-единственной ранее формой как заведенные (в составе выражения как заведенные часы) появились формы как заведенная, как заведенный.

Оборот как вкопанный в литературном языке сцепляется только со словами стоять и остановиться. Его прямое значение – «неподвижно, замерев на месте от ужаса или удивления». По происхождению он также является сокращением более ранней формы как вкопанный в землю, восходящей, в свою очередь, к соответствующему свободному сочетанию слов. Последнее родилось вместе с бывшим – вплоть до Петра I – наказанием закапывать живых людей за какое-либо серьезное преступление (см. указ Алексея Михайловича 1663 г., по которому так наказывали жену за убийство мужа).

Значение «разругать, раскритиковать» возникло у этого оборота на базе более старого – «сделать (что-либо) очень основательно и хорошо».

В своем первоначальном значении фразеологизм родился в профессиональной речи столяров и краснодеревщиков из соответствующего свободного сочетания слов. Изготовление мебели под ореховое дерево из других сортов древесины требовало большого труда и хорошего знания дела.

Из речи столяров и краснодеревщиков выражение разделать под орех и проникло в русский литературный язык. Ср. оттуда же обороты топорная работа (первоначально о работе плотников) и без сучка и задоринки (буквально – «без каких-либо изъянов»).

Так в непринужденной разговорной речи мы нередко передаем значение «нечего возразить» или «нечего ответить» (ср. хотя бы у Н. А. Островского в романе «Как закалялась сталь»: Да тебе любой скажет – увиливаешь от ответственности, и тебе крыть нечем). Этот очень выразительный и энергичный оборот – один из довольно многочисленных в современном русском литературном языке фразеологических арготизмов. Пришел он в литературную речь из арго картежников, где обозначал, что у игрока нет карт, которыми он мог бы крыть, т. е. бить карту противника.

Таким образом, выражение нечем крыть – из той же «картежной» семьи, что и фразеологизм смешать карты «расстроить чьи-либо планы или намерения», ставить на карту «надеясь чего-либо добиться, подвергать что-либо опасности», втирать очки «обманывать кого-либо, изображая что-либо в искаженном, но выгодном для себя свете» (выражение возникло первоначально для обозначения шулерства с очками, т. е. знаками игральных карт), идти ва-банк «действовать, рискуя всем, что есть» (буквально – «играть на все деньги, которые поставлены на кон») и др.

Фразеологизм этот принадлежит по своему происхождению к той же «картежной» семье, что и выражения нечем крыть, втирать очки, в известной степени синонимичный ему оборот идти ва-банк (о нем см. заметку «Идти ва-банк») и некоторые другие.

Его значение в настоящее время – «идти наугад, не раздумывая, напролом». В арго картежников оно имело иную семантику, о чем очень наглядно говорит его происхождение. А родилось оно там как выражение, прямо противоположное по смыслу обороту идти на верную (идти на верную ставку) «играть наверняка», давшему, между прочим, слово наверное «наверняка» (затем оно получило значение «вероятно»). Причем и возникло наше выражение по модели оборота идти на верную с использованием еще одного фразеологизма – поговорки или пан, или пропал, из которой был взят последний ее компонент пропал. Так идти на верную + или пан, или пропал дали идти напропалую.

Фразеологизм притча во языцех в современном русском языке имеет значение «предмет всеобщих разговоров, объект постоянных пересудов».

Появился он в нашей речи как одно из довольно многочисленных библейских выражений, заимствованных из старославянского языка. По своему лексическому составу этот оборот представляет собой объединение слов притча (с исходным значением «рассказ, пословица, поговорка») с предложно-падежной формой во языцех, в которой слово язык имеет значение «народ». Таким образом, буквально притча во языцех «поговорка в народе», затем «то, о чем постоянно говорят».

Форма во языцех < въ язъц?хъ является старой формой предл. п. мн. ч. с чередованием к – ц (ср. современную форму в языках). Аналогично «застряла» старая форма с ц в выражениях темна вода во облацех «непонятно, неясно» и всё в руце Божией «на все воля Бога, судьба» (ср. современные формы в облаках, в руке), также, между прочим, восходящих к Библии и усвоенных русским литературным языком из старославянского.

О значении этого оборота говорилось в связи с объяснением фразеологизма идти напропалую. Как же оно появилось? Возникло оно в речи любителей картежной игры также по модели, т. е. по аналогии с другими, уже существовавшими оборотами. Но есть в рождении этого оборота и своя особенность. Дело в том, что родился он… по ошибке, в результате «смешения французского с нижегородским». Было это так. Сначала в среде игроков-дворян появилось французское выражение va banque (собственно – «иду на банк»), слившееся затем в нашей речи в слово. Затем это слово было включено во фразеологическую схему со словом идти. И пошло гулять выражение идти ва-банк, в буквальном смысле не что иное, как «идти, иду на банк» (т. е. на все, что разыгрывается на кону).

Нечто подобное – по этимологической неправильности – мы находим и в выражении не в своей тарелке.

Это очень употребительное в разговорном языке выражение равнозначно наречиям неудобно, плохо, стесненно и в качестве обязательных слов-сопроводителей имеет глаголы чувствовать или быть. Этот оборот с этимологической точки зрения неправильный. Фразеологическое сращение не в своей тарелке является ошибочным переводом французского оборота ne pas dans son assiette. Слово assiette «состояние, положение» спутали с его омонимом assiette «тарелка». В результате этого вместо правильного не в своем положении, не в своем состоянии возникло не в своей тарелке. Сейчас этот плод переводческого недоразумения никаких возражений у говорящих не вызывает и является самым обычным и рядовым, никаких норм литературной речи не нарушающим. В первой же половине ХГХв. против его употребления бурно протестовали. Выступал против него, в частности, и А. С.Пушкин.

Разводить тары-бары – это болтать пустяки, заниматься пустыми разговорами. Выражение было создано по модели, по аналогии с фразеологизмами разводить разводы, разводить антимонии и т. д. При этом в качестве нового грамматически зависимого компонента было использовано сложное существительное тары-бары, представляющее собой «перегласованный» повтор типа трень-брень, шаляй-валяй, шуры-муры, фигли-мигли, шахер-махер и т. д. Обе части этого слова являются звукоподражательными и соответственно связаны с глаголами тараторить и тарабарить – «говорить пустяки». Следовательно, буквально тары-бары значит «болтовня».

В разбираемом обороте перед нами форма множественного числа. В форме единственного числа существительное тара-бара наблюдается в составе производного от него слова тарабарщина.

ВВряд ли кто-нибудь из нас никогда не употреблял в своей речи этого выражения. Очевидно, почти у каждого когда-нибудь возникал вопрос: а почему мы так говорим? Почему понятие «мастер на что-либо» выражается оборотом, состоящим из существительного собаку и глагола съел? Надо сказать прямо, вопрос этот очень трудный. Даже те, кто действительно собаку съел на решении таких задач (имеем в виду этимологов и специалистов по фразеологии), пока что не дали не только удовлетворительного, но и более или менее вероятного объяснения происхождения этого странного фразеологического сращения.

А. А. Потебня в свое время предполагал, что оборот собаку съел появился в крестьянской среде и что его рождение связано с земледельческим трудом: лишь «тот, кто искусился в этом труде, знает, что такое земледельческая работа: устанешь, с голоду и собаку бы съел» (К истории звуков русского языка. IV. Варшава, 1883. С. 83). Однако такое объяснение В. В. Виноградов (см. его «Русский язык». М., 1972. С. 24) не без оснований считает ложным субъективным осмыслением имеющегося выражения вместо реального определения его биографии. Ведь на самом деле устойчивого сочетания слов «устанешь, с голоду и собаку бы съел» никогда в нашей речи не существовало.

Явно неправильное, анекдотическое объяснение нашего загадочного оборота находим мы у С. В. Максимова (Крылатые слова. М., 1955. С.194–196), считающего, что фразеологизм собаку съел восходит к свободному сочетанию слов, заключающему в себе насмешку над петрозаводцами, нечаянно будто бы чуть не съевшими на свадьбе щи с собачиной.

Думается, что оборот собаку съел при всей своей исключительности (с точки зрения логического несоответствия значения целого и составляющих его частей) не представляет собой ничего исключительного. Скорее всего, это выражение является одной из многих идиом, родившихся в результате сокращения полной формы (ср.: Голод – не тетка < Голод – не тетка, пирожка не подсунет; как заведенный < как заведенные часы; На чужой каравай рот не разевай < На чужой каравай рот не разевай, а раньше вставай да свой затевай и т. д.). И истоком его является поговорка, зафиксированная В. И.Далем, – Собаку съел, а хвостом подавился. Эта поговорка употребляется по отношению к человеку, который сделал что-то очень и очень трудное и споткнулся на пустяке (мясо у собак невкусное, собак не едят, и съесть целую собаку если не невозможно вовсе, то действительно чрезвычайно трудно).

Современное же значение («мастер на что-либо») возникло уже у сокращенной формы собаку съел: тот, кто сделал или может сделать что-либо очень и очень трудное, является, несомненно, мастером своего дела.

Дополнительной аргументацией в пользу предлагаемого объяснения может служить «морфологическая ущербность» нашего оборота. Ведь можно сказать лишь собаку съел (-а, – и), употребив глагол в тех же формах прошедшего времени, что и в соответствующей полной поговорке.

Заметим, что «морфологическая недостаточность» выражения собаку съел устранена в глаголе насобачиться «стать мастером на что-либо», возникшем в результате сжатия фразеологизма в слово (ср. подобные по происхождению глаголы наладиться < пойти на лад, надрызгаться < напиться вдрызг, смотаться < смотать удочки, зажмуриться < зажмурить глаза и т. д.).

Кстати, грубовато-просторечный оттенок этот глагол приобрел сравнительно недавно. Еще в начале XIX в. слово насобачиться совершенно свободно в своей авторской речи употребляли самые взыскательные стилисты.

Оборот этот представляет собой образно-метафорическое выражение, синонимическое словам пользоваться результатами чужого труда. Он появился в нашем языке в результате сокращения более распространенного и полного. А именно этот фразеологизм возник на базе поговорки Легко чужими руками жар загребать. Отметим, что в последней слово жар употребляется в конкретном значении «горящие уголья» (загребать которые из печи для хозяйки было делом нелегким). То же значение слово жар имеет и в фольклорной формуле как жар горит («блестит»), и в составном названии птицы русских сказок жар-птица, а возможно, и в диалектном наименовании клюквы – жаро-вика (ср. жаровый «огненный, багряный, красный»), если ягода, как черника, голубика, вороника, получила свое имя по цвету.

Фразеологический оборот задеть за живое в значении «обидеть, взволновать» возник в результате переосмысления выражения задеть за живое со значением «поранить». Последнее родилось в живой разговорной речи благодаря сокращению более полного по составу фразеологизма задеть за живое мясо «пораниться» (при стрижке ногтей или срезке мозолей). Так объяснял это выражение уже В. Даль (см. его «Толковый словарь…»).

Выражение семь пятниц на неделе – это образное обозначение человеческого непостоянства. Так говорят о том, кто часто меняет свои решения, постоянно отступает от своего слова, не выполняет своих обещаний, т. е. о людях, на которых нельзя положиться и которым нельзя доверять.

О происхождении этой поговорки спорят, но кажется, решение, предложенное С. В. Максимовым еще в конце ХГХ в., является единственно правильным. Разгадка каламбурного выражения семь пятниц на неделе заключена в слове пятница: ведь если данное выражение передать буквально, то это можно сделать словами вся неделя состоит из пятниц, неделя – сплошная пятница. По какой же причине для обозначения людей, не выполняющих своих обещаний, в качестве главного «героя» была выбрана пятница, а не какой-либо другой день недели? И отчего это выражение стало художественно-выразительным обозначением человеческого непостоянства?

Оказывается, все определяется историческими причинами, условиями старого русского быта. Дело в том, что пятница некогда была свободным от работы днем (и не только у славян – ср. нем. Freitag – буквально «свободный день»), а потому и базарным. Поэтому-то пятница была долгое время также и днем исполнений различных торговых обязательств. В пятницу, получая деньги, давали честное слово привезти на следующей неделе заказанный товар. В пятницу, получая товар, обещали в следующий базарный день (т. е. в пятницу следующей недели) отдать полагающиеся за него деньги.

О нарушающих эти обещания и было первоначально гиперболически сказано, что у них семь пятниц на неделе. Вполне возможно, что обобщенно-метафорическое обозначение непостоянства в решениях человека, на которого нельзя положиться, закрепилось в выражении семь пятниц на неделе под влиянием народно-этимологического сближения слов пятница и пятиться «отступать» (от своего слова) (ср. идти на попятную), особенно ясно проявляющегося в поговорке семь раз на неделе попятиться.

Выразительность оборота семь пятниц на неделе всегда привлекала к себе художников слова. Очень удачно использовал его, в частности, А. С. Пушкин в своей эпиграмме на книготорговца Смирдина:

Смирдин меня в беду поверг;
У торгаша сего семь пятниц на неделе,
Его четверг на самом деле
Есть после дождичка в четверг.

В этом контексте оборот семь пятниц на неделе органически связан с выражением после дождичка в четверг, т. е. «никогда». Заметим, что еще более тесно связаны друг с другом, по существу своему слиты воедино эти обороты в синонимической поговорке после пятницы в четверг.

Выражение после дождичка в четверг в этимологическом отношении представляет собой, как полагают, формулу недоверия к Перуну, славянскому языческому богу грома, днем которого был четверг: поскольку мольбы, обращенные к Перуну, не достигали цели, то о том, чего не будет, стали говорить, что это будет – после дождичка в четверг.

Сейчас это выражение значит «очень далеко, неведомо куда, в глухомань». По своему происхождению оно, скорее всего, является распространением ответа все на тот же действительно сакраментальный, «запретный» вопрос куда? (ср. ходячую реплику к черту в ответ на пожелание успеха в виде фразеологизма ни пуха ни пера). Современная форма, как обычно полагают и как считал еще В. Даль, представляет собой переделку более старого выражения к черту на кулижки, возникшую в результате подмены ставшего узкодиалектным слова кулижки «лесные полянки, острова на болоте» и т. д. созвучным существительным кулички «кулички, пасха». В результате этого фразеологизм приобрел (сейчас уже, правда, осознаваемую очень слабо) экспрессивную выразительность соединения противоречивых понятий (оксюморона): отправляться «к черту на кулички», а значит, и на пасху – само собой разумеется, идти или ехать Бог знает куда, – ведь понятия черта и религиозного праздника Пасхи совершенно несовместимы.

Острая каламбурность этого выражения (ср. реветь белугой, белая ворона, живой труп, от жилетки рукава и т. п.) потускнела у него потому, что в современном русском языке нет уже слова кулички в значении «пасха» и почти не употребляется уменьшительно-ласкательная форма от слова кулич.

Этот оборот чаще всего используется сейчас в качестве экспрессивно-выразительного ответа на назойливый и ненужный с точки зрения спрашиваемого вопрос: куда (идешь, едешь, спешишь и т. д.)? По своему значению он равен фразам типа А тебе какое дело? или Тебе не все равно? и т. п. По сфере употребления это общенародный фразеологизм, свойственный живой и непринужденной разговорной речи.

Родился же он в охотничьей среде и первоначально представлял собой ответ охотников на запрещенный, с их точки зрения, вопрос о том, куда они отправляются. Строгий запрет охотников на такой вопрос объясняется существовавшим у них ранее поверьем, что, если хочешь успеха, нельзя называть места охоты (ср. поговорку Не кудыкай, счастья не будет). Вполне возможно, что такое табу было наложено на вопрос куда? по чисто лингвистическим причинам (см.: Зеленин Д. Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии. Ч. 1. Л., 1929. С. 79), в силу созвучия куда со словами куд (куда) «злой дух, черт, дьявол», кудесить «колдовать», кудь «колдовство», известного в диалектах прокуда «лукавый, зловредный человек» и др.

Таким образом, искони в выражении на кудыкину гору как бы сливаются два значения: буквальное – «на твою – кудыкину – гору» (кудыка – это «тот, кто спрашивает, куда охотник направляется») и метафорическое «к черту» (куды-ка – от куд(а) «злой дух, черт, дьявол»).

Фразеологизм на кудыкину гору, по сути дела, «повторяет» выражение к черту на кулички.

Современная форма фразеологического сращения перемывать косточки, синонимического глаголам сплетничать, злословить, судачить (о ком-либо), сменила более старую перемывать кости, известную еще в XIX в. Именно эта старая форма и явилась основой для образования слова костить «ругать».

Оборот перемывать кости в качестве устойчивого сочетания слов родился на базе переменного словосочетания, связанного с существовавшим в древности у славян обрядом так называемого вторичного захоронения, которое осуществлялось спустя несколько лет после похорон умершего для очищения его от грехов и снятия с него заклятия. Перед вторичным захоронением выкопанные останки (т. е. кости) перемывались, что, естественно, сопровождалось воспоминаниями о покойнике, оценкой его характера, поступков и дел. Это и явилось причиной образно-метафорического переосмысления слов перемывать кости, первоначально имевших самый прямой, буквальный смысл.

Так мы называем чье-либо увлечение, излюбленное занятие или, как теперь часто говорят, хобби. Слово конек выступает здесь в качестве синонима словам увлечение, страсть, хобби. Очень хороший пример этого мы находим в одной из журнальных статей: …Это пристрастие, которому отдается свободное время. Можно его назвать очень распространившимся в последнее время английским словом «хобби». Или русским литературным «увлечение». Или менее литературным, но более метким «конек» (Театр. 1965. № 5. С.136). Такое значение существительное конек получило уже в момент появления в русском языке выражения это его конек (а также оборотов сесть на своего конька и оседлать своего конька). А все эти выражения увидели свет в конце XVIII в. Все они суть не что иное, как фразеологические кальки, т. е. пословные переводы французских оборотов, в свою очередь калькирующих английские фразеологизмы. Родились последние в романе «Сентиментальное путешествие» Л. Стерна, с которым русское общество конца XVIII в. вначале познакомилось в переводе на французский язык. Наше выражение передает французский оборот c?est son dada, родившийся при переводе английской поговорки It is his hobby-horse. Обратили внимание на последнее английское слово? Да, вы правы. Оно имеет прямое и непосредственное отношение к популярному сейчас хобби. Ведь это оно же, но только в полном, несокращенном виде. Таким образом, английское слово хобби (сокращение первоначального hobbyhorse) приходило в наш язык дважды: в виде кальки конек в конце XVIII в. ив качестве прямого заимствования совсем недавно – в середине ХХ в.

Эти очень употребительные и образные выражения – синонимы. Оба они имеют значение «сильно бранить, распекать». Но не только это делает их фразеологическими «собратьями» в нашей речи. Они одинаковы и с точки зрения сферы их употребления, и по своей стилистической разговорно-фамильярной окраске.

Больше того, эти фразеологизмы родственны и по происхождению. Правда, родство их не непосредственное, и родственники они дальние. Однако языковой источник у них один и тот же.

Как ни удивительно, эти, казалось бы, чисто русские выражения отражают в себе (правда, по-разному) иноязычное влияние и в конечном счете обязаны своим появлением на свет соответствующему немецкому выражению.

Как же все-таки родились в русском языке обороты намылить голову и задать головомойку?

Сначала, как пословный перевод, точная фразеологическая калька немецкого оборота den Kopf waschen, появилось выражение мыть голову. В XIX в. этот оборот (и его формы) употреблялся довольно часто (ср. в письме П. А. Вяземского А. И.Тургеневу: Я знал, что Оболенский мыл голову Каченовскому за какие-то стихи), но затем стал архаизмом и вышел из речевого обихода. Но он не исчез бесследно. На его базе возникли фразеологизмы намылить голову, с одной стороны, и слово головомойка – с другой.

Выражение намылить голову появилось в обороте мыть (вымыть, помыть) голову путем замены глагола словом той же смысловой сферы (мыть – намыливать). Подобные процессы в фразеологии – не редкость (ср.: на всех парах < на всех парусах, городить чушь < городить чепуху, Бог знает < Бог весть и т. д.).

Существительное головомойка возникло на базе оборота голову мыть посредством сложения и суффикса – к(а). Такие «фразеологические» по своему происхождению слова в словообразовательной системе русского языка также встречаются очень часто (вспомните хотя бы слова головоломка < голову ломать, головокружение < голова кружится, зубоскал < зубы скалить, кривотолки < кривые толки и т. п.).

Позднее существительное головомойка было использовано говорящими как слово той же смысловой сферы, что и слово баня, и появилось – на базе фразеологизма задать баню – выражение задать головомойку.

Заметим, что выражение задать баню само по себе также не исконно. Оно родилось (как, между прочим, и фразеологизм задать жару) от оборота задать пару, в связи с замещением слова пар опять-таки словом той же тематической группы – существительным баня.

Что же касается выражения задать пару (< дать пару), то оно является изначальным и возникло как устойчивое сочетание слов уже не по модели, а из свободного сочетания, когда составляющие его слова стали употребляться не в прямом («парильном») значении, а в обобщенном и образно-переносном.

В заключение заметим, что заимствованный характер выражения мыть голову отмечался уже В.Далем: «Намылить и вымыть кому голову, с нем. пожурить» («Толковый словарь…»), но впоследствии никем из лингвистов замечен не был. Мы до сих пор плохо используем то, что было сделано нашими предшественниками.

Фразеологизм пиррова победа «победа, не оправдывающая понесенных за нее жертв, победа, равная поражению», возник из свободного сочетания слов. По описанию Плутарха, победа над римлянами в 279 г. до н. э. эпирскому царю Пирру стоила стольких жертв, что когда он узнал об этом, то воскликнул: «Еще одна такая победа, и мы погибли!» И в самом деле, в следующем, 278 году его войска были разбиты теми же римлянами.

Не зная происхождения этого оборота, нельзя оценить прелесть и изящество остроумной миниатюры Ф. Кривина: «Много побед одержал великий Пирр, но в историю вошла только одна пиррова победа».

Заметим, что в этой небольшой фразе писатель не только разлагает выражение пиррова победа на его составные компоненты, но и, делая это, употребляет еще один оборот со словом победа – сочетание одержать победу. Вряд ли оно когда-нибудь останавливало на себе ваше внимание: обычное, рядовое описательное выражение, равное глаголу (победить) и входящее в привычную и типовую модель (ср.: дать гудок – загудеть, провести беседу – побеседовать, нанести удар – ударить и т. д.). Но особенность у него все же есть. Она не в том, что в выражении одержать победу лексическое значение целиком прибрало к рукам существительное победа, оставив на долю глагола одержать чисто морфемное значение (равное значению суффикса – и(ть) в глаголе победить). Это интересно, но свойственно всем такого рода описательным оборотам. Своеобразие в том, как наш оборот появился на лингвистический свет. А возникло это (книжное!) выражение на базе разговорно-просторечного оборота одержать верх, в результате замещения слова верх в известной степени синонимичным (ср.: верх – его, победа – его) словом победа.

Фразеологический оборот возник в русском языке в результате буквального перевода сложного немецкого слова Krokodilstranen (ср. подобное происхождение выражений детский сад – Kindergarten, соломенная вдова – Strohwitwe и т. д.).

Первую запись этого фразеологизма мы находим в «Немецко-латинском и русском лексиконе» Вейсмана 1731 г. Появление соответствующего образования в немецком языке связано с поверьем о том, что когда крокодил пожирает человека, то он плачет (ср. в «Азбуковнике» XVIII в.: Крокодил зверь водный… Егда имат человека ясти, тогда плачет и рыдает, а ясти не перестает).

Это выражение интересно тем, что в одном слове талант здесь содержатся… два слова, различных не только по значению, но и по происхождению. Очень часто оборот зарыть талант в землю объясняют как фразеологизм, заимствованный из старославянского языка. В действительности же он возник уже в русском языке, хотя и на базе евангельской притчи.

В притче рассказывается о том, как один из рабов некоего господина – в отличие от других, пустивших деньги в ход и умноживших их, – зарыл данный ему талант в землю, так как не хотел обогащать далее хозяина своим трудом. Эта притча и легла в основу нашего устойчивого сочетания слов в переносно-метафорическом значении «погубить свои способности». Здесь слово талант имело вначале свое исходное значение «крупная денежная единица». По происхождению оно является старославянским переоформлением греч. talanton. Позднее, уже в XVIII в., чему способствовало целостное значение оборота «погубить свои способности», старое слово талант, являющееся историзмом, заместилось заимствованием из немецкого языка (правда, этимологически восходящим к первому) уже со значением «талант, дарование». И в нашем обороте произошла незаметная подмена греческого talanton немецким Talent.

Заметим попутно, что рассматривать слово талант «дарование, способности» как переносное значение существительного талант «большая денежная единица», возникшее на русской почве, было бы совершенно неправильно. А это иногда наблюдается (см. например: Попов Р. П. Фразеологические единицы современного русского литературного языка с историзмами и лексическими архаизмами. Вологда, 1967. С. 20).

П онятие «молчать» в нашем языке можно выразить по-разному. Самым обычным и стилистически нейтральным является однословное его выражение – с помощью глагола молчать. Но можно в том же значении употребить и иные средства. В самом деле, в современном русском литературном языке рядом со словом молчать как его фразеологические синонимы свободно и часто употребляются также обороты хранить молчание и играть в молчанку.

Первый принадлежит книжной речи, второй относится к устойчивым сочетаниям слов разговорного языка. Как же они возникли?

Совсем недавно – только в XVIII в. (ср. у Пушкина: Хранить молчанье в важном споре… ) – в книжной речи возникает выражение хранить молчание. Оно рождается как пословный перевод латинского оборота silentium servare.

Несколько позже в качестве разговорного эквивалента обороту хранить молчание входит в употребление выражение играть в молчанку. По своему происхождению оно является таким же результатом фразеологизации свободного сочетания слов, обозначающего вид игры, как и обороты играть в кошки-мышки «хитрить, обманывать», играть в прятки «скрывать, утаивать что-либо», играть в бирюльки «заниматься пустяками» и т. д. Основной смысл игры в молчанку (слово молчанка значит «молчание») заключался в том, чтобы не проговориться первому; первый сказавший что-нибудь платил штраф. Сама игра исчезла из обихода, но ее название в виде фразеологизма играть в молчанку «молчать» осталось жить.

Этот оборот имеет значение «быть повешенным, погибнуть» и, между прочим, не имеет никакого отношения к глаголу. Он требует объяснения лишь потому, что содержит в своем составе устаревшее ныне слово глаголь «виселица». Таким образом, буквально выражение не миновать глаголя значит «не миновать, не избежать виселицы».

Что же касается существительного глаголь «виселица», то оно возникло на базе слова глаголь как названия буквы «Г». Виселица получила свое новое имя от прописной буквы «Г» благодаря сходству формы этих (во всем остальном вовсе не похожих друг на друга) предметов.

Это рифмованное выражение означает «очень бедный». Как показывают факты истории русского языка, такое значение возникло в нем после появления у слова голый «нагой, неодетый» переносного значения «бедный» (ср. собирательные голытьба, гольтепа «беднота»). Мирное сосуществование обоих этих значений у прилагательного голый наблюдается в обороте С миру по нитке – голому рубашка, в котором, кстати, существительное мир имеет архаическое значение «народ, крестьянская община».

Что касается сравнительной части нашего выражения (как сокол), которая равна по значению слову очень, то она никакого отношения к известному названию птицы не имеет, о чем свидетельствует не только исходный смысл слова голый, но и наконечное ударение в существительном сокол.

Сокoл в ней – обозначение металлического тарана, употреблявшегося в древности в качестве стенобитного орудия. Этот таран представлял собой совершенно гладкую, т. е. «голую», чугунную болванку, подвешенную на цепях. Заметим, что фамилия Соколов по своему происхождению у одних ее владельцев может восходить к древнерусскому имени Сoкол (из сoкол), а у других – к Сокoл (из сокoл).

Обороты очертя голову и сломя голову имеют каждый не только свое, одному ему присущее значение (очертя голову «безрассудно, не подумав», сломя голову «стремительно, опрометью, стремглав»), но и особые, лишь для него характерные словесные связи.

Выражение очертя голову свободно сцепляется с самыми различными глаголами. Правда, есть у него и «любимчик» – глагол броситься. Что касается фразеологизма сломя голову, то его окружение ограничено глаголами быстрого передвижения (бежать, мчаться, скакать и т. д.).

И все же у этих различных по значению и словесным связям фразеологических оборотов есть нечто общее.

Прежде всего, что видно даже невооруженным глазом, у них является одинаковым зависимый компонент – голову. Однако общий зависимый член в идиомах очертя голову и сломя голову лишь внешнее выражение их кровного родства по происхождению. Дело в том, что выражение очертя голову родилось, так сказать, при поддержке и содействии оборота сломя голову. Оно появилось в языке в результате контаминации оборотов очертя (себя или кого-либо другого) крyгом и сломя голову. Происхождение первого связано с суеверным (еще языческим) обычаем очерчивать себя или кого-либо другого кругом для ограждения от нечистой силы. В момент своего появления в языке сочетание очертя кругoм было синонимично более позднему обороту осеня крестом.

Очертя себя крyгом или осеня крестом, можно было уже как будто делать что-либо, не боясь. Но это, по мнению тех, кто семь раз отмерял, чтобы один раз отрезать, и на Бога надеялся, а сам не плошал, значило «действовать не думая, безрассудно». Отсюда и пошло современное значение оборота очертя голову.

Совершенно иного происхождения выражение сломя голову. Оно тоже, между прочим, вначале имело только значение «безрассудно, отчаянно», о чем свидетельствует, в частности, существующее и сейчас в диалектах слово сломиголова «отчаянный смельчак, сорви-голова».

Оборот сломя голову возник из соответствующего свободного словосочетания со значением «потеряв голову», соприкасающегося с сочетаниями сложить голову, с одной стороны, и сложа руки – с другой. На развитие современного значения у фразеологизма сломя голову, возможно, повлияло (кроме закономерной соотнесенности «не думая» – «очень быстро») также выражение стремя голову, известное сейчас лишь в диалектах и других славянских языках. По корневому составу и значению оно как бы повторяет литературное наречие стремглав (буквально «опустив голову, вниз головой»), заимствованное русским языком из старославянского.

Богат и разнообразен современный русский именослов, образующий первое звено нашего трехзначного официального наименования человека (Иван Сергеевич Тургенев, Виктор Владимирович Виноградов, Мария Ивановна Миронова, Татьяна Дмитриевна Ларина и др.). Ученые насчитывают в нем от 6 до 23 тысяч имен. В их числе причудливо сосуществуют самые различные по времени и происхождению слова – от старых дохристианских имен до недавних новообразований и заимствований: Вадим, Владимир, Борис, Ярослав, Глеб, Людмила, Светлана, Игорь, Олег; Василий, Павел, Вера, Надежда, Галина, Лариса, Татьяна, Юрий, Егор, Лев, Виктор; Феликс, Стелла, Регина, Пина, Роза, Марина, Вилен, Донара, Воля, Сталина, Линель (< Ленин), Злата, Муза, Рада, Жанна, Рем, Майя, Эдуард, Леонард, Алиса и т. д. Но основное ядро русских имен составляют канонические имена.

В переработанном по законам русского языка виде церковнославянские антропонимы и сейчас – несмотря на большой и разнохарактерный влив неканонических имен нового времени – являются наиболее распространенными и излюбленными. Достаточно назвать, например, такие имена, как Алексей, Анастасия, Анатолий, Андрей, Анна, Артем, Афанасий, Валентин(а), Варвара, Василий, Вера, Георгий, Дарья, Дмитрий, Дорофей, Евгений – Евгения, Евдокия, Егор, Елена, Елизавета, Ефим, Иван, Илья, Кирилл, Константин, Кузьма, Лука, Любовь, Макар, Максим, Мария, Марфа, Михаил, Надежда, Наталия, Никита, Николай, Павел, Петр, Семен, Сергей, Татьяна, Тимофей, Федор, Филипп, Юрий, Яков и т. п.

Некоторые из этих антропонимов восходят к именам действующих лиц благовестия Нового завета, повествующего о жизни, смерти и воскресении Иисуса Христа. Став неотъемлемой принадлежностью русского календарного именослова, они обрусели и в ряде случаев дали затем устойчивые словосочетания или производные слова, послужили основой пословиц и поговорок, поэтической символики и т. д.

Разберем далее в постраничном порядке все так или иначе вошедшие в русский язык имена главных действующих лиц Евангелия, прежде всего как они были зафиксированы со второго богослужебного начала первой главы в святом благовествовании от Матфея издания Свято-Введенской Оптиной Пустыни 1991 года. Первое начало (1, 1), содержащее родословную Иисуса Христа, как вторичный текст, отсутствующий в других канонических евангелиях, не рассматривается. Комментарий является по преимуществу лингвистическим, но иногда он будет сопровождаться также и некоторыми энциклопедическими объяснениями (естественно, только в той мере, в какой это совершенно необходимо для адекватного понимания объективной стороны евангельского текста). Толкованию, таким образом, будет подвергаться слово как единица языка, а не называемое им лицо, причем лексическая единица по возможности будет анализироваться со всех сторон и во всех ее ипостасях – от ее происхождения до ее употребления в нашей речи. Слова греческого и латинского языка передаются латиницей, исходные слова из древнееврейского – кириллицей (с неизбежными транскрипционными упрощениями).

Имя Иисус является первым антропонимом Евангелия. Оно часто давалось детям и до рождения Христа, причем просто по заведенному обычаю, в соответствии с существовавшей уже традицией. Христа же его юридический отец Иосиф назвал Иисусом по совету явившегося ему Ангела Господня не случайно. В Евангелии читаем: «И наречешь Ему имя Иисус, ибо Он спасет людей своих от грехов их» (Мф. 1, 21). Действительно, имя Иисус, пришедшее в русский из церковнославянского языка буквально значит «спаситель». Последнему это слово досталось из греческого языка, где оно является переделкой древнееврейского Иешуа «спаситель» из первоначального сложения Иегошуа, буквально обозначавшего «Бог спасет». Именно поэтому в русском языке появились слова Спасъ и Спаситель в значении «Иисус Христос». Эта семантическая калька имени Иисус получила свое отражение в названиях городов и деревень (по церкви) типа Спасск, Спас-Деменск, Спасское, а также в оборотах яблочный Спас и Спас не спас и др.

В настоящее время именем Иисус, как и Христос, детей по понятным причинам уже не называют. Косвенно с именем Иисус связано как дальнородственное слово иезуит, поскольку оно представляет собой немецкое Jesuit, производное от латинской формы слова Иисус – Iesus, обозначавшее члена католического ордена Иисуса. К нам оно пришло как германизм, вероятно, в XVI в. из польского языка. Значение «коварный и двуличный человек» существительное приобрело ввиду характера деятельности иезуитов, осуществлявшейся по сформулированному основателем ордена Игнатием Лойо-лой канону – «цель оправдывает средства».

Название Христос было дано Иисусу как пророку, обладающему святостью первосвященника и могуществом царя, пришедшему спасти человечество от его грехов. По своему происхождению это греческое слово представляет собой словообразовательную кальку древнееврейского слова, усвоенного нашим языком в виде мессия. Его первичное значение – «помазанник». Пророков, первосвященников и царей умащали (мазали) благовонным маслом – миром. Само греч. Christos – суффиксальное образование от chrio «умащаю, мажу». В русский язык слово Христос пришло из церковнославянского языка, прочно укрепилось в нем и послужило базой для целого ряда нарицательных имен существительных (христианство, христарадничать, христосоваться, христопродавец и т. д.) и фразеологизмов типа Христа ради, Христом-Богом прошу, как у Христа за пазухой и т. д. В русском языке слово Христос оказалось своеобразным и с точки зрения своего морфемного состава. Так, слова космос, эпос легко делятся сейчас на морфемы: корень, суффикс и нулевое окончание (космоса, эпосом; космический, космонавт; эпическое, эпопея и др.): косм-ос(), эп-ос(). Что касается существительного Христос (Христа, Христу и т. д.), то косвенные падежи без – ос– позволяют поставить вопрос: «Где в этом слове окончание?» Если иметь в виду отношения форм Христос – Христа, Христу и пр., то можно как будто интерпретировать– ос как нерегулярное окончание – ср.: да(м), об(а), тр(и) и т. п. Но все же предпочтительней считать, что в этом слове нулевое окончание, как во всех существительных мужского рода с основой на согласный (колос(), голос(), вопрос() и т. д.). В таком случае морфему – ос– можно трактовать как суффикс, указывающий на именительный падеж, подобно тому, как суффикс – ер– в форме матери и т. д. указывает на косвенные падежи слова мать.

Мать Иисуса Христа носила имя Мария, впоследствии самое известное и любимое русскими. По происхождению Мария – это церковнославянизм, восходящий к греч. Maria, которое, в свою очередь, является переоформлением древнееврейского имени Мариам. Этимология этого слова не установлена: одни толкуют его как производное со значением «высокая», «возвышенная», другие – «горькая», третьи – «отвергающая, противящаяся». Во всяком случае Богоматерь получила это имя по установившейся традиции, и оно у нее «говорящим» уже не было. В русской народной речи рядом с кодифицированным именем Мария появился ее фонетический дублет – Марья, отраженный в фитонимах иван-да-марья и марьин корень. У паспортного Мария в нашей речи существует большое количество соответствующих интимных имен: Маша, Маруся, Муся, Маня, Маняша, Мака, Муля и др.

Имя Иосиф, которое носил муж Богоматери, также появилось у нас как церковнославянизм, передающий греческое слово Ioseph, заимствованное из древнееврейского языка, где оно толкуется как «Божье прибавление» (ср. имя Богдан, калькирующее греч. Theodotos). В русском живом языке имя Иосиф изменилось сначала в Есип, а затем в Осип, отложившихся в фамилиях Есипов и Осипов. Последняя, кстати, дала жизнь слову осиповщина, обозначающему одну из сект беспоповщины.

Имя Ирод в наш именослов не вошло, но в разговорной речи употребляется как бранное обозначение человека («жестокий человек») довольно часто. Появление такой семантики у личного имени иудейского царя Ирода Великого объясняется его страшной жестокостью, выразившейся, в частности, в том, что при известии о рождении Иисуса Христа он «послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже…» (Мф. 2, 16). Косвенно этот антропоним отразился в нашем языке также во фразеологических оборотах иродова образина и избиение младенцев. Слово ирод в бранном значении «мучитель, изверг» лексикографически фиксируется, кажется, лишь со Словаря Ушакова (см.: Толковый словарь русского языка. В 4 т. / Под ред. Д. Н. Ушакова. М., 1935–1940), хотя в художественной литературе оно отмечается уже в XIX в.

С именем Ирод опосредованно связано одно из самых частых русских мужских имен – Иван. Ведь имя Иван является переоформлением антропонима Иоанн, который носил Иоанн Предтеча (иначе Иоанн Креститель). Как известно, последний был обезглавлен по приказу Ирода (но не Ирода Великого, а его сына – Ирода Антипы) по просьбе Саломеи, дочери Иродиады, жены Ирода Антипы, являвшейся внучкой Ирода Великого. Саломея – у Матфея она по имени не названа – своей пляской в день рождения отчима угодила ему так, что он клятвенно «обещал ей дать, чего она ни попросит. Она же, по наущению матери своей, сказала: дай мне здесь на блюде голову Иоанна Крестителя» (Мф. 14, 7–8).

Слово Иоанн по происхождению в русском языке – церковнославянский грецизм, передающий древнееврейское Иоханан (буквально – «Божья благодать, Божий дар», ср. Божедар). Имя Иоанн уже в древнерусскую эпоху в живой речи было «переработано» в Иван, которое сразу же обросло интимными (как уменьшительно-ласкательными, так и уничижительными) производными типа Иваха, Ивашка, Ива, Иванча, Ивахно, Ваня, Ванюша и др. Некоторые из этих производных употребляются и сейчас или/и отложились в фамилиях (Иван, Иванчиков, Ивашин, Ванин, Ванюшечкин и пр.). Фамилия же Иванов, как и имя Иван (ср. фразеологизм русский Иван), стала символом русскости, хотя его первоисточник (Иоанн) живет (естественно, в соответствующем фонетическом облике) в антропонимике самых различных языков (ср.:

Жан, Ян, Иоганн, Вано, Ованес и т. д.). Имя Иван отразилось в ряде нарицательных существительных и фразеологизмов, ср. ванька «извозчик» (устар.), иван-чай < ивань чай «Иванов чай» (ср. городское Владимир < Владимирь (град), Иванушка-дурачок, ваньку валять и т. д.

«Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море…» (Мф. 4, 18). Иисус Христос позвал их за собой, и они стали первыми его учениками. Все три их имени прочно вошли в русский именослов, и новорожденных у нас до сих пор охотно называют Семен, Петр и Андрей. Как свидетельствует текст, слово Петр было вторым (возможно, мирским) названием рыбака, а затем знаменитого апостола Симона и носило первоначально «прозвищный» характер (ср. у Грибоедова: Вы сударь – камень, у Чехова: Дядя, Иван Иванович, наоборот, был кремень). Но затем оно стало для этого человека основным, и трижды «прежде нежели пропоет петух» (Мф., 26, 34) отречется от Иисуса Христа уже не «Симон, называемый Петром», а просто Петр. Имя Петр, в отличие от древнееврейского имени Симон, является по происхождению греческим и восходит к нарицательному petros «камень» (ср. петрография). Антропоним Петр отложился в лексике и фразеологии русского языка в единицах Петроград, Петрополь, Петербург, Петрозаводск; петровки («пост перед Петровым днем, праздником в честь апостолов Петра и Павла»), Петровка (улица в Москве), петрушка в названиях растений, петров крест; в деминутивах Петя, Петруха, Пе-тюня и др.

Имя Андрей, как и «братское» Петр, также пришло к нам из Евангелия в качестве церковнославянского грецизма. В греческом языке оно является исконным и восходит к нарицательному andreos «мужественный, смелый», суффиксальному производному от aner, andros «мужчина». Сейчас оно у нас одно из самых частотных мужских имен, хотя набор и интимных имен, и нарицательных производных у него очень скромен (Андрюша, Андря, Андрейка и нек. др.; андреевка < андреева трава).

Первоначальное имя апостола Петра – Симон является вариантом слова Симеон и, будучи заимствовано русским языком из церковнославянского, восходит в качестве греческого переоформления к древнееврейскому Шимон, нарицательному существительному от глагола шпма? «слушать». Буквально оба антропонима значат «послушный». От них уже в древнерусскую эпоху и образовалось современное Семен, вытеснившее своих «родителей» на антропонимическую периферию. Разобранные имена живут сейчас также в интимным формах (Сема, Сеня, Симоня и др.) и фамилиях.

Следующими учениками Иисуса Христа были также рыбаки, сыновья Зеведея – апостол Иаков и апостол и евангелист Иоанн. Имя отца апостолов в русский язык не попало. О слове Иоанн уже говорилось. Мужское Иаков изменилось у нас в Яков и стало довольно частотным. От него возникла распространенная фамилия Яковлев и ряд деминутивов (Яша, Якуня, Якуша, отсюда фамилии – Яшин, Якунин, Якушев). По происхождению имя Иаков – церковнославянский грецизм Иаков, восходящий к древнееврейскому Йакоб «последователь, ученик» < «следующий за кем-л.». В белорусском языке это имя звучит как Якуб и представляет собой полонизм Jakob. Оно дало фамилии Якубов, Якубинский. Латинская форма имени, кстати, со времен Великой французской революции живет в слове якобинец и производных; якобинцев назвали так по захваченному ими монастырю святого Якова (Якоба) в Париже.

Следующим действующим лицом Евангелия от Матфея, названным по имени, был сам Матфей, который последовал за Иисусом, бросив по Его приказу профессию мытаря, сборщика пошлин. Матфей стал одним из двенадцати апостолов и автором одного из четырех канонических евангелий, написанного, как полагают, на основе Евангелия от Марка и Христовых логий (изречений, притч, проповедей самого Иисуса Христа). Слово Матфей является церковнославянским переоформлением древнегреческого Mathaios, полукальки соответствующего древнееврейского слова Матитйеху, буквально обозначающего «дар Яхве (Бога)». Кстати, это имя в древнегреческом языке было скалькировано также полностью и дало в результате этого Федора и Дорофея. Слова Федор и Дорофей – имена-близнецы, состоят из одних корней, но с различным их расположением: Theodoros – theos «Бог» и doros «дар», Dorotheos – doros «дар» и theos «бог». Оба эти имени дали и женские: Федора и Доротея (с западноевропейским т, ср. Теодор). В русском языке имя Матфей после диссимиляции глухих тф стало звучать Матвей. Сейчас имя Матвей дается детям очень редко. Как исходная часть оно живет в фамилии Матвеев и нескольких уменьшительно-ласкательных образованиях типа Матвейка, Матюша, Мотя.

В 10-й главе Евангелия от Матфея (Мф. 10, 2–4) называются двенадцать учеников Иисуса Христа: «Двенадцати же Апостолов имена суть сии: первый Симон, называемый Петром, и Андрей, брат его, Иаков Зеведеев и Иоанн, брат его, Филипп и Варфоломей, Фома и Матфей мытарь, Иаков Алфеев и Леввей, прозванный Фаддеем, Симон Кананит и Иуда Искариот, который и предал Его». Некоторые из имен уже были разобраны. Впервые появившимися в тексте являются Филипп, Варфоломей, Фома, Фаддей и Иуда.

Имя Филипп в церковнославянском языке передает греч. Philippos, восходящее к нарицательному существительному, образованному сложением phileo «люблю» и hippos «лошадь» (ср. филология, ипподром, в паспортной и интимной форме ряд фамилий: Филиппов, Филин, Филюшин). В русском языке оно дало начало слову простофиля и фразеологизму филькина грамота.

Антропоним Варфоломей восходит к древнееврейскому имени Бар-Талмай, которое буквально значит «сын Фалмая». Сейчас оно в качестве наименования новорожденных уже не встречается. В просторечии это имя трансформировалось в Вахрамей. Из интимных производных следует отметить слово Вахруша, давшее фамилию В(Б)ахрушин. Фразелогизм варфоломеевская ночь «массовое побоище» является калькой соответствующего французского оборота. Буквально – «ночь на 24 августа (день святого Варфоломея) 1572 г., когда католики устроили в Париже массовую резню гугенотов» (Словарь иностранных слов. 18-е изд. М., 1989. С. 97).

Слово Фома также находится на периферии современного русского именослова. По своему происхождению оно – церковнославянский грецизм, который является переоформлением древнееврейского имени со значением «близнец». Сейчас оно известно прежде всего как компонент фразеологизма Фома неверный (буквально – «неверящий Фома»), но у Матфея о неверии Фомы в воскресение Иисуса Христа еще ничего не говорится. Эти сведения мы находим только у Иоанна, поэтому подробно об этом позже.

Имя Иуда у русских сейчас новорожденным не дается. Даже немыслимо себе представить, что родители назвали бы своего ребенка словом, которое является обозначением предателя. Однако этимологически это имя самое нормальное и, более того, хорошее. Ведь древнееврейское Иехуда, переоформленное в греческом языке в Ioudas и превратившееся в церковнославянское Иуда, представляет собой сложное слово со значением «восхваляющий Яхве» (т. е. Бога), а вовсе не предающий его. Кстати, это имя носили многие, кого, наоборот, предавали. Вспомним хотя бы брата Иисуса Христа «по плоти» Иуду Апостола, иначе называемого Фаддеем (см. выше), который за проповедь Евангелия «сначала был повешен на дереве, а затем пронзен стрелами» (Иллюстрированная полная популярная Библейская энциклопедия архимандрита Никифора. М., 1891. С. 371).

В современной семантико-стилистической сути этого имени «повинен» поступок Иуды Искариота, за тридцать сребреников предавшего Христа. Сцена предательства этого двенадцатого ученика Господа и последующего самоубийства раскаявшегося в содеянном Иуды «родили» фразеологизмы поцелуй Иуды и иудино дерево «осина». Но это предмет особого разговора.

Имя Илья в настоящее время является модным и дается детям довольно часто. Самым любимым интимным производным от него выступает Илюша. Отсюда, рядом с фамилией Ильин, распространенное фамильное наименование Илюшин. Имя Илья – естественно, в старой форме – Илия – употребляется Иисусом Христом по отношению к Иоанну Крестителю: «И если хотите принять, он есть Илия, которому должно придти» (Мф. 11, 14). Это церковнославянское существительное – через греческое посредство – восходит к древнееврейскому имени ?Елияху (буквально – «Яхве – мой Бог»).

Среди имен братьев Иисуса Христа «по плоти» (сестры не названы) сохранились все, кроме Иосий (ср.: «Не плотников ли Он сын? Не Его ли мать называется Мария, и братья Его Иаков, и Иосий, и Симон, и Иуда? И сестры Его не все ли между нами?; Мф. 13, 55). Все три имени были прокомментированы выше.

Имя Моисей сейчас не характерно для русской антропонимической системы и воспринимается как нерусское. По происхождению оно в принципе таким и является, но старославянское Моисии в русской форме Моисей (возникшей после падения редуцированных с утратой конечного слабого ь и прояснением сильного и в е, ср. Сергий – Сергей и т. д.) сравнительно редко, но употреблялось. Отсюда идет, кстати, фамилия Моисеев. Этимологически антропоним Моисей – радикальная переработка в трех языках (греческом, церковнославянском и русском) древнееврейского Моше (спасенный из воды в детстве законодатель и вождь еврейского народа).

Понтий Пилат как наименование римского прокуратора Иудеи в русскую антропонимику не вошло. Память об этом имени сохранилась лишь в устаревшем нарицательном существительном пилат «мучитель» (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка) и фразеологизме умыть руки, рассказ о котором еще впереди.

Антропоним Магдалина заканчивает список вошедших в русский язык имен, упоминаемых в Евангелии от Матфея: «Была же там Мария Магдалина и другая Мария, которые сидели против гроба» (Мф. 27, 61). Кстати, перевод здесь неточен: существительное гробъ надо переводить словом гробница, ср.: «и, привалив большой камень к двери гроба, удалился» (Мф. 27, 60). В тексте Евангелия слово Магдалина не является собственно именем, а говорит лишь о происхождении упомянутой Марии из галилейского города Магдалы. Так что Мария Магдалина – это Мария из Магдалы. Как имя собственное слово Магдалина первоначально стало использоваться у католиков. Затем «перекочевало» и к православным. Первоначально интимная его форма Магда превратилась в самостоятельное имя. Наиболее частотным уменьшительно-ласкательным производным от имени Магдалина сейчас является Лина.

К разобранным личным именам остальные канонические евангелия добавляют всего четыре антропонима: Александр (Евангелие от Марка), Елизавета, Анна (Евангелие от Луки) и Марфа (Евангелие от Иоанна). Имена евангелистов Марка и Луки в современной русской антропонимической системе встречаются очень редко. Оба они являются церковнославянскими грецизмами (Markos, Loukas), передающими латинские Marus, Lukas, восходящие, как полагают, к нарицательным Mars «Марс» и lux, lucis «свет». Имена Александр, Елизавета, Анна и Марфа сейчас используются при наречении новорожденных довольно активно. Не являясь модными, они у русских любимы. Об этом, в частности, свидетельствуют и многочисленные уменьшительно-ласкательные производные от имен: Александр – Саша, Саня, Сашура, Шура и др.; Анна – Нюра, Анюта, Нюша, Аннушка и пр. От имени Елизавета самым частотным деминутивом выступает Лиза.

По своему происхождению имя Александр – церковнославянизм, передающий греческое Alexandras, сложение alex? «защищаю» и andros «мужчина».

Имя Анна – церковнославянизм, восходящий – через греческое посредство – к древнееврейскому Ханна, производному от хён «красота, грация».

Имя Марфа – церковнославянизм, являющийся греческим переоформлением арамейского Марта «госпожа», а имя Елизавета – церковнославянскую обработку греческого Elisabet (из др. – евр. Елишеба «клянущаяся Богом»).

У Марфы есть западноевропейский двойник в виде Марты. Имя Анна интересно тем, что первоначально оно было мужским. Имя Александр в своей интимной форме Шура забавно тем, что является словом без какой-либо малой толики корня: Александр – Саша – Сашура – Шура. Имя Шура образовано аббревиацией начала слова Сашура с корнем Са-, подобно словам Агин – Елагин, Пнин – Репнин.

В заметках, с которыми вы уже познакомились, рассказывалось о том, что можно назвать генеалогией слов. Эти лингвистические «метрики» слова, указывающие время и место появления его на свет, его «родных и родителей», его первоначальную форму и значение и т. д., являются результатом того или иного (то глубокого, то весьма приблизительного и предварительного) этимологического анализа.

Словообразовательный анализ слова вскрывает его строение и место среди других слов современного языка с точки зрения существующей системы русского словообразования.

Для слов с активно производящими основами, с продуктивными словообразовательными элементами этимологического анализа часто практически не существует: он совпадает в них с разбором словообразовательным. Например, в таких словах, как норка, кареглазый, резчик, бурный, горнист, выбросить, ледокол, голосистый, садовый, соткать, входить, соавтор, пригорок, уяснение их словообразовательного строения (норк(а), кареглаз(ый), резчик(), бурн(ый), горнист(), вы-брос-и(ть), лед-о-кол(), голос-ист(ый), сад-ов(ый), со-тк-а(ть), в-ход-и(ть), со-автор(), при-гор-ок()) является одновременно и установлением их реального образования.

Такое совпадение словообразовательного разбора с этимологическим объясняется тем обстоятельством, что в настоящее время они членятся на части так же, как членились в то время, когда появились в русском языке. Изменение в морфологическом составе наблюдается не во всех словах и отнюдь не является обязательным для всех слов русского языка.

Вместе с тем, производя анализ состава слова, следует всегда иметь в виду, что многие слова за время существования в языке изменили свое строение. Поэтому, например, нет никакой гарантии, что слова, ныне корневые, непроизводные, ранее не распадались на морфемы, что слова, сейчас каким-либо образом членимые, ранее членились так же. Определение словообразовательных связей, существующих между такого рода словами и другими словами в настоящее время, не будет уже уяснением того, когда, как, от каких слов, при помощи каких способов словопроизводства они возникли. Во всем этом позволяет разобраться лишь этимологический анализ.

Для разбора с морфологической точки зрения слов, изменивших по тем или иным причинам свою первоначальную словообразовательную структуру, большую роль приобретает этимологический анализ.

Различие словообразовательного, с одной стороны, и этимологического – с другой, разбора слова можно показать, например, на анализе слов здание, жук, час, смородина, окно, ужин, скрупулезный, халатное (отношение), целовать, посетить и т. д.

Если с точки зрения современных словообразовательных связей все это слова с непроизводной основой (слова целовать, посетить выделяют в основе лишь суффиксы – а– и– и-), то с исторической точки зрения, как показывает этимологический анализ, все они оказываются и разложимыми словами с производными основами, и вместе с тем словами, сохранившими внутреннюю форму слова, т. е. словами, в которых ясен мотив возникновения их как названий предметов объективного мира.

С этимологической точки зрения слово здание предстает перед нами как образование от зьдати «строить» (ср. зодчий «архитектор») при помощи суффикса– ниј(е), слово жук — как производное с суффиксом – к– от звукоподражательного комплекса жу, слово час как слово, возникшее на базе глагольного корня ча– (ср.: чаяти «ждать», паче чаяния «сверх ожидания»), осложненного суффиксом – с-.

Этимологический разбор приводит нас к выводу, что такими же производными являются и слова смородина (с суффиксом – ин(а), от слова смородъ «сильный запах»; ср. ст. – слав. смрадъ), окно (от слова око «глаз», с суффиксом– ън(о)), ужин первоначальное «полдник» (от слова угъ «юг», с суффиксом – инъ), скрупулезный (с суффиксом – езн(ый), от слова скрупул – название старинной единицы аптекарского веса, равной 1,24 грамма), халатный (с суффиксом – н-, от слова халат).

Такой разбор позволяет нам вскрыть мотивацию называния и невыделяемые с современной точки зрения морфемы в словах посетить и целовать: посетить оказывается образованием с приставкой по– и корнем– сет– (ср. др. – рус. скть «гость»), а целовать – производным от прилагательного цкль «здоровый, невредимый», первоначально обозначавшим не «целовать», а «приветствовать» (ср. современное «здравствуй»).

Необходимость этимологического анализа для выяснения происхождения и действительной картины образования многих слов, существующих в современном русском литературном языке, определяется зачастую не теми изменениями, которым подверглось их словообразовательное строение, а тем, в качестве каких – исконно русских или заимствованных – появляются они (с соответствующим смысловым значением и морфемной структурой) в нашей речи.

В словообразовательной структуре, например, таких слов, как октябрь, дуэль, флигель, флюгер, небоскреб, живопись, утка (газетная), с того времени, как они появились в русском языке, никаких изменений не произошло.

Этимологическое рассмотрение этих слов для объяснения их образования и происхождения обусловливается их сторонним, заимствованным характером. Оно показывает, что слова небоскреб и живопись являются словообразовательными кальками (первое – с англ. слова skyscraper, второе – с др. – греч. слова zoographia), а слово утка (газетная) – «ложный слух» – представляет собой семантическую кальку с франц. слова canard).

Этимологическое рассмотрение дает возможность установить иноязычное происхождение слов: октябрь – из латинского, дуэль – из французского, флигель и флюгер – из немецкого языка. Знакомство с их значением и употреблением в языке-источнике позволяет выяснить и тот образ, который был положен в основу соответствующего названия: октябрь (от octo «восемь») по римскому календарю был восьмым месяцем в году; дуэль (из ср. – лат. duellum) восходит к латинскому словосочетанию duo bellum и буквально означает «война двух»; слова флигель и флюгер представляют собой трансформацию немецкого слова Fl?ger в значении «крыло» (от глагола fliegen «летать»).

Производя на практике этимологический разбор слова, не следует забывать, что его никоим образом нельзя смешивать с делением слов на морфемы с точки зрения современных языковых связей и соотношений. Ведь если морфемный анализ дает нам картину состава рассматриваемого слова в настоящем, то этимологический разбор знакомит нас с его прошлым, иногда весьма отдаленным.

При разграничении словообразовательного и этимологического анализа уже указывалось то, что прежде всего отличает их друг от друга. Этимологический и словообразовательный анализ противопоставлены друг другу прежде всего тем, что первый является средством выяснения прошлого в жизни слова, тогда как второй имеет своей целью объяснить его настоящее. Но разница между ними не только в этом. Словообразовательный и этимологический анализ не соотносительны и резко разнятся между собой объемом своих задач.

Когда слово подвергают словообразовательному анализу, то интересуются лишь его строением и составом, но отнюдь не его значением, как таковым, и исконно русским или заимствованным характером.

При разборе со словообразовательной точки зрения слов подгруппа, колоннада, подлодка важно установить, что слово подгруппа делится на приставку под– и непроизводную основу– групп(а) и образовано приставочным способом; что слово колоннада представляет собой суффиксальное образование с помощью – ад(а) от основы – колонн(а); что слово подлодка соотносительно со словосочетанием подводная лодка и осознается как сложение сокращенной основы под– и полной основы – лодк(а) и т. д. В этом случае специально не рассматриваются другие факты, например то, что слово подгруппа является исконно русским, слово колоннада – заимствованным из греческого языка, а слово подлодка – калькой с французского слова (из лат. submarina).

Что касается значений слов, то их в данном случае не анализируют, а из них исходят при установлении семантико-словообразовательных связей с другими словами. Предметом словообразовательного анализа оказывается лишь современная структура слова.

Этимологический анализ слова не ограничивается определением того, как слово делилось раньше, каким способом и на базе каких слов оно образовано. Его задачи оказываются гораздо более разнообразными и соответственно более сложными.

Конкретно в задачи этимологического анализа слова входит: 1) определение исконного или заимствованного характера слова (с данным значением и структурой), 2) выяснение образа (представления), положенного в основу слова как названия предмета действительности, 3) установление того, когда слово появилось в языке и как, на базе чего и с помощью какого способа словообразования оно возникло, 4) реконструкция его праформы и старого значения.

При выяснении этимологии слова прежде всего важно установить его происхождение: является ли данное слово исконно русским или же оно заимствовано из какого-либо языка. Здесь существенно четкое разграничение: 1) иноязычных слов и слов, возникших на их основе в русском языке, 2) происхождения морфем, составляющих слово, и самого слова, 3) одинаковых по структуре и значению слов разных языков и словообразовательных и семантических калек и 4) языка-передатчика и языка-источника.

Нельзя считать, например, заимствованными слова ехида, спец, нигилист (или такие, как чайник, соавтор, школьный, якшаться, известняк и т. п., имеющие русские словообразовательные элементы). Несмотря на их иноязычные корни, они являются словами русского языка: слово ехида возникло в результате усложнения основы на базе греч. echidna (от непроизводной основы– ехидн– отпочковался суффикс – н– по аналогии со словами голодна, свободна и т. д.); слово спец появилось в советскую эпоху как сокращение слова специалист (франц. specialiste); слово нигилист – как образование от лат. nihil «ничто», впервые в статье Надеждина «Сонмище нигилистов» в первой трети XIX в. В других языках мы можем встретить эти слова лишь как заимствованные из русского языка.

Определяя источник иноязычного слова, надо четко отличать происхождение частей того или иного слова от реального возникновения этого слова в языке при назывании явлений действительности.

Неправильно, например, было бы, учитывая греческое происхождение частей слов утопия и телефон, относить их к заимствованиям из греческого языка, потому что как слова они возникли в английском языке: слово утопия – неологизм Томаса Мора (XV–XVI вв.), слово телефон появилось в конце XIX в.

Требуется четко различать кальки и слова, возникшие как одноструктурные и синонимические в разных языках совершенно самостоятельно (ср., например, слова выход и Ausgang как аналогичные образования от глаголов выходить и ausgehen). Для того чтобы слово отнести к калькам, необходимо иметь совершенно определенные факты, говорящие о том, что его структура или значение воспроизводит соответствующий факт иноязычного слова.

Наконец, при определении, из какого именно языка пришло в русский язык то или иное слово, обязательно следует учитывать, что слова попадают в нашу речь часто не непосредственно из того языка, в котором они возникли, а через какой-либо другой или другие языки.

В ряде случаев при этом в языке-передатчике происходит такая трансформация звуковой оболочки, значения и структуры слова, что в русском языке его приходится уже считать заимствованным не из языка-источника, а из того языка, из которого слово в наш язык поступило.

Было бы совершенно неверным, например, считать, что слово бронх является заимствованием из латинского языка, а слово рынок – из немецкого. С тем звучанием и значением, которое им свойственно, они характерны соответственно французскому и польскому языкам и в русском языке должны определяться: бронх как галлицизм, а рынок как полонизм. Другое дело, что во французском языке слово bronche является заимствованием из латинского языка, а в польском языке слово rynek не что иное, как переработка немецкого слова Ring.

Второй задачей этимологического разбора слова (с которой связаны и две остальные) является определение образа, который был положен в основу слова как названия. Почему данный предмет объективной действительности назван именно так, а не как-либо иначе? Таков вопрос, который возникает в данном случае. Ответ на него часто является одновременно ответом на другой вопрос: «От какого слова было образовано анализируемое слово?»

Название первоначально при своем возникновении всегда является мотивированным. Называя тот или иной предмет объективной действительности, люди используют названия других предметов или явлений, в том или ином отношении с ним связанных или соотносительных. Вещи и явления в результате этого начинают называться по тому признаку, иногда весьма несущественному, который казался достаточно характерным для того, чтобы отличить их от других.

Таким бросающимся в глаза признаком, по которому предмет или явление получает свое название, может быть форма, цвет, функция, размер, сходство с чем-либо и другие внешние и внутренние свойства. Кольцо, например, получило свое название по форме (коло «круг»; ср. около), желток (яйца) – по цвету, мыло – по функции, окно – по сходству (от око) и т. д.

Образ, положенный в основу названия, и оформляющие его словообразовательные элементы составляют лишь основу того значения, которое закрепляется потом за словом в результате длительной традиции употребления. Признак, положенный в основу названия данного предмета, может характеризовать не только его, но и другие явления объективного мира. Кроме того, он всегда является весьма общим и неопределенным. Реальное значение слова, напротив, конкретно и индивидуально. Поэтому очень часто ясного представления о действительном значении слова образ, положенный в основу названия, не дает.

Например, понимание образа в болгарских словах черница, ветрило, птичка не приводит нас к знанию их фактического значения (черница «тутовое дерево», «ягода этого дерева», ветрило «веер», «бумажный змей», птичка «воробей»).

Ясное представление образа в русских диалектных словах голянка и зеленец не дает все же возможности твердо сказать, не зная соответствующего говора, что они называют (голянка «особого типа рукавица», зеленец в разных диалектах – «свежий веник», «незрелая ягода», «островок, поросший камышом или ивняком», и т. д.).

Напротив, нередко бывает, что во многих хорошо знакомых нам словах образ уже не ощущается, так как в результате изменений значения, звучания и структуры слова он очень часто стирается и мотивированность названия исчезает. В ряде случаев это приводит к возникновению в языке таких словосочетаний, которые с этимологической точки зрения как бы противоречат логике, или объединяя совершенно различные вещи (розовое белье), или тавтологически повторяя одно и то же (торная дорога, силосные ямы; тор «дорога», ср. чеш. tor «дорога», силос – из испанского языка, silos буквально «ямы»).

Все слова с непроизводными основами и некоторые производные функционируют в языке как чисто условные и немотивированные обозначения. Первоначальные представления, образы, положенные в основу, например, таких слов, как комната, долото, курица, забота, греча, зеркало, яровые, в настоящее время совершенно исчезли, и слова предстают перед нами как условные названия.

Этимологический анализ восстанавливает забытое говорящими. Оказывается, комната была названа так потому, что первоначально это было помещение с камином (лат. caminata). В основу слова долото был положен глагол долбить (долото из *dolbto «орудие для выдалбливания»). Слово курица оказывается производным от слова кур (ср.: как кур во щи), для обозначения особи женского пола. Кур, т. е. петух, получил название звукоподражательного характера (по крику кукареку). Забота (ср. сев. – рус. забота) осознается как образование от глагола зобать «есть». Греча получила наименование по происхождению (из Греции), яровые – по времени (от исчезнувшего в русском языке слова яро «весна», ср. ярка, поярок, Ярило и др.), зеркало (старое – зерцало) – по функции (как орудие для «созерцания», видения, ср. глагол созерцать).

Для восстановления признака, ставшего основой названия, важнее всего определить то слово, которое послужило базой для образования анализируемого. Тем самым его определение в известной степени ведет к выяснению того, как данное слово было образовано.

При выяснении этого чрезвычайно важного вопроса этимологический разбор слова должен привести нас к реконструкции наиболее древней, насколько это возможно, структуры слова, к определению конкретного слова, на основе которого разбираемое слово образовано, наконец, к установлению действительного способа его образования.

Разбирая слова с этой точки зрения, следует учитывать прежде всего историчность их звучания, структуры и значения, процессы опрощения, переразложения, замещения и усложнения основы, а также факты тесного слияния морфем в слове. Совершенно необходимо возникающие на основе всестороннего анализа выводы проверять данными словарей как современного русского литературного языка, так и древнерусского, диалектных словарей и словарей других языков.

Анализируя способы образования того или иного слова, важно четко отграничивать их один от другого. Будет неверным, например, утверждение, что слова вожатый и закусочная образовались путем превращения соответствующих имен прилагательных в существительные.

На поверку оказывается, что слово вожатый никогда не было прилагательным (обращает особое внимание на себя уже его структура: суффикс– ат– следует за глагольной основой и не имеет присущего ему значения), напротив, это существительное с суффиксом – атай (ср. у Пушкина: Но я молю тебя, поклонник верный твой. Будь мне вожатаем), подвергшееся влиянию имен прилагательных на – ый. Результатом было переразложение основы в пользу окончания, образование на месте суффикса – атай суффикса – ат– и включение слова в систему склонения имен прилагательных.

Что же касается существительного закусочная, то оно тоже никогда не было прилагательным, а создано по модели прилагательных, действительно превратившихся в существительные женского рода, обозначающие то или иное помещение (гостиная < гостиная комната, прихожая < прихожая комната и т. д.; определение «перетянуло» на себя значение всего сочетания, определяемое существительное исчезло). Слово закусочная никакого существительного в таком значении не определяло.

Неправильно будет отнесение к прилагательным, перешедшим в существительные, такого слова, как вселенная, к причастиям, перешедшим в прилагательные, такого слова, как рассеянный (человек): оба слова являются кальками соответствующих греческого и французского слов oikoimene и distrait.

Мы совершим ошибку, если современные словообразовательные соотношения между словами жилище – жить отождествим с реальным образованием первого слова с помощью суффикса – ли;(е). Как указывает устаревшее слово жило (ср.: Почему ты думаешь, что жило недалече? у Пушкина в «Капитанской дочке»), слово жилище образовано посредством суффикса – и;(е).

Определяя старую структуру слова и его производящую основу, следует учитывать все те изменения, которые возможны в слове.

Чтобы стала несомненным фактом связь слова набалдашник с исчезнувшим словом балдак «эфес, рукоятка», заимствованным из тюркских языков, необходимо иметь в виду фонетические изменения в слове, именно закрепление на письме произношения чн как [шн] (ср.: Столешников переулок, Свешников и т. д.).

При восстановлении картины образования слова разинуть нельзя будет не принимать во внимание изменений в структуре слова, связанных с тесным слиянием приставки раз– и корня– зи-, который, в частности, мы находим в глаголе зиять.

Естественно, что очень часто для определения первоначальной составной структуры корневых слов приходится прибегать к сопоставлению данных русского языка с фактами других языков. Так, отлагольное происхождение слова рука (из _ronka) проясняется лишь при учете родственных литовских слов: существительного rank? «рука» и глагол renku «собираю»; образование слова крупа с помощью суффикса– п(а) – при сопоставлении его с родственным ему греческим словом kru? «ударяю» и т. д.

Так как значение слова в процессе употребления в языке с течением времени может меняться и во многих словах сейчас совершенно другое, нежели раньше, то этимологический анализ слова включает в себя также и определение наиболее древнего значения, которое возможно установить на основании существующих языковых фактов и их взаимоотношений.

Такое определение старого (иногда чрезвычайно давнего) значения того или иного слова осуществляется, как правило, при помощи сравнительного анализа данных древнерусского и других – славянских и прочих индоевропейских – языков. Однако в ряде случаев необходимо также и всестороннее рассмотрение фактов, бытующих в системе современного русского языка (как литературного, так и диалектов). Так как такого рода факты привлекаются в этимологической практике довольно редко, а именно они являются наиболее доступными для школьников, то прежде всего остановимся на них.

На старое значение слова, употребляющегося в настоящее время с иным значением, могут указывать: 1) значения производных слов и 2) фразеологические обороты, включающие в свой состав анализируемое слово. Использование при этимологическом разборе производных слов оказывается возможным потому, что эти слова были образованы на базе слов с ныне исчезнувшими значениями. Использование с этими же целями фразеологических оборотов связано с тем, что в ряде устойчивых выражений сохраняются не только устаревшие, ныне не употребляющиеся отдельно слова, но и старые значения таких слов, которые с другими значениями еще и сейчас входят в активный словарный запас. Разберем эти два источника отдельно.

Значения производных слов могут быть использованы для уяснения старого значения слова, от которого они были образованы, только в том случае, если они имеют прозрачную морфологическую структуру и если имеющимся в них словообразовательным элементам свойственно четкое, закрепленное за ними значение. Привлекаемые слова подвергаются в таком случае обязательно морфологическому разбору с исторической точки зрения.

Возьмем к примеру такое слово, как богатый. С современной точки зрения оно предстает перед нами как слово с непроизводной основой, несоотносительное со словом Бог. Однако этимологически по своему строению оно явно составное, и суффикс– ат– в нем вычленяется совершенно свободно. Суффикс – ат– (ср. рогатый, крылатый, бородатый и т. д.), как известно, имеет значение «обладающий чем-либо». Исходя из этого, мы видим, что корню бог– в слове богатый свойственно иное значение, чем слову Бог. Учитывая общее значение слова богатый «обладающий большим имуществом, богатством» и как бы вычитая из него значение суффикса – ат – «обладающий чем-либо, что обозначено корнем», можно прийти к выводу, что корень бог– в нем имеет значение «богатство», «большое имущество» и т. д. Этот корень в слове богатый лишен религиозной окраски и имеет старое конкретно-бытовое содержание. Отсюда можно сделать заключение, что когда-то (до появления на Руси христианства) слово богъ имело значение «богатство», «большое имущество», и именно от него (в таком значении) было образовано слово богатый, в отличие, скажем, от слов богиня, богомолье и т. д., возникших на базе слова Бог в сравнительно новом, религиозном значении. О том, что этот вывод правилен, свидетельствует наличие других слов с данным корнем (ср.: убогий «крайне бедный», приставка &– здесь имеет значение отрицания), а также факты других индоевропейских языков.

То же можно отметить и для слов грех, господь, первоначально не имевших в русском языке религиозных значений (они были заимствованы из старославянского языка). Старые значения этих слов сохраняются в словах огрех, господин, господство и др.

Слова краснобай, красноречие указывают на старое, когда-то бывшее у слова красный значение «хороший», «красивый» (ср. краснозем, краснокожий, раскраснеться и т. п., образованные уже от слова красный как обозначения цвета).

Слова черепок, Черепанов (ср. диал. черепан «гончар, горшечник») отражают старое значение слова череп – «глиняная посудина, горшок, плошка».

Слова непогода, погожий, беспутный свидетельствуют о старых «положительных» значениях слов погода и путь (слово погода обозначало ранее только хорошую погоду, слово путь – только хорошую дорогу).

Слово пятиалтынный своим значением точно определяет для нас значение слова алтын «три копейки», ныне существующего лишь в пословице Не было ни гроша, да вдруг алтын.

Слово сад-виноград своей структурой и семантикой «выдает» нам старое значение существительного виноград, обозначавшего ранее «сад», «виноградник». Ведь по своему характеру это сложносоставное образование принадлежит к разряду словесных производных, возникших в результате объединения синонимов того же типа, что и друг-приятель, путь-дорога, сила-моченька, грусть-тоска и т. д.

Слова разглагольствовать и наречие дают возможность ясно представить старые, ныне исчезнувшие значения слов глагол и речь: нетерминологическое значение «слово» у слова глагол и терминологическое значение «глагол» у слова речь (наречие – словообразовательная калька греч. epirrema, т. е. «приглаголие»).

Слова средний и бремя сохраняют прежние значения слов среда («середина»; средний «находящийся в середине») и брать («нести», ср. подобное значение в латинском слове fero, греческом слове phero и т. д.).

О старых значениях ряда перечисленных выше слов говорят также и некоторые фразеологические обороты, имеющие эти слова в качестве одного из своих членов (ср. с грехом пополам, на миру и смерть красна, плошки да черепки – те же горшки и т. д.).

О старых, иных, нежели свойственных им сейчас, значениях слов неверный «неверующий», жир «богатство», талант «монета», горб «спина», стопа «шаг» говорят такие фразеологические выражения, как с жиру беситься, зарыть талант в землю, гнуть горб перед кем-нибудь (слово спина укрепляется в русском языке как заимствование из польского в XVI в.), Фома неверный, пойти по стопам и т. д.

Производные слова говорят не только о старых значениях употребляющихся в настоящее время слов, но и о существовании слов, сейчас уже в русском языке неизвестных. Очень часто один этимологический анализ слова, без привлечения других данных, приводит к знакомству с устаревшими словами. Так, простой этимологический разбор слов персидский, беличий, подаяние, утлый, одеяло указывает на исчезнувшие из употребления слова Персида (старое название Персии), белица (старое название белки), подаять «подавать», тло «дно» (ср. дотла), одеять «одевать» и т. д.

В целях установления старого значения важно также привлекать лексические данные русских диалектов, сохраняющих в отдельных случаях очень древние языковые факты. Так, например, старое значение слова полено «расколотое надвое» (от пол «половина») вскрывается при сопоставлении его с диалектным словом полоть «разрубать, раскалывать надвое». Собственное имя Шульга раскрывается в своем первоначальном нарицательном значении при сравнении его с диалектным нарицательным шульга «левша» и т. д.

Вопросы, на которых мы остановились, не исчерпывают, конечно, всех этимологических проблем. В частности, мы почти не касались использования при этимологическом анализе данных и приемов сравнительно-исторического языкознания, вопросов реконструкции старой (исходной) словообразовательной структуры и семантики, первичного (для определенного временного среза) звучания, проблем языковых универсалий, привлечения экстралингвистических, т. е. внеязыковых, фактов и т. д. Для восприятия этого надо владеть уже не азами нашей науки, а знать ее досконально, как подобает специалисту. Для рядового носителя русского языка, будь он ученик, преподаватель или окончивший школу взрослый, достаточно простого взгляда назад, в более или менее обозримое прошлое слова. Ведь, вскрывая его, мы тем самым открываем для себя в нем и то, что принадлежит ему как определенной лексической единице также и сегодня, точнее и вернее понимаем его семантику, полнее представляем себе его место в языковом «обществе», сознательно усваиваем его орфографическое обличье, глубже проникаем, наконец, в его художественно-выразительные возможности и образную суть.