Завоевание Индии англичанами и французами в XVIII веке доставило огромные богатства этим двум нациям. Но из всех сокровищ, которыми завладели европейцы в Индии, самым драгоценным было не золото и не знаменитый Кохинур — крупнейший в мире бриллиант, который принадлежит в настоящее время английской короне, а индийские «Веды» и иранская «Авеста» — священные гимны, сложенные в Индии и Иране почти четыре тысячи лет назад.

И вот оказалось, что и древнеиндийский язык (санскрит) и древнеиранский (зенд) не только родственны европейским, но и формы их поразительно близки древнегреческим, латинским, старогерманским, старославянским и литовским — гораздо ближе, чем современные индийские и иранские языки.

Сравните, например, нынешние формы некоторых важнейших слов:

Даже в языках-братьях часто невозможно установить ни одного сходного звука, например, два и я по-немецки цвай (zwei) и ихь (ich), по-английски ту (two) и аи (I); дочь по-французски фнй (fille), по-испански иха (hija). Но когда ученые сравнили древние формы языков, то картина поистине получилась поразительная (см. стр. 218–219).

Оказалось затем, что сходство не ограничивается только корнями слов, но распространяется и на глагольные и падежные окончания. Замечательно, что совпадают во всех языках этой семьи даже такие особенности, как применение другого корня для косвенных падежей местоимения первого лица, то есть для я и мы, и для множественного лица глагола есть:

Я: мя (меня), мэн, мэм, мам, мик, мэд, мэ

Мы: ны (нас), нах, но, унс, нос

Есть: су(н)ть, сунти, санти, сунт, зинд

Такое широкое и так далеко идущее — до специфических особенностей — сходство слов и форм, конечно, не может быть случайным, решили ученые. Не могло оно получиться в разных языках и само по себе. Притом же языки, в которых обнаруживается это сходство, тянутся сплошной полосой от Индостана и Ирана по всей Европе — и нигде больше. Очевидно, что эти языки были когда-то, в глубочайшей древности, наречиями единого индоевропейского языка, сложившимися в кругу общего исторического быта, как затем славянские языки развились из наречий единого общеславянского, и как русский язык расслаивается на областные говоры.

При этом обнаруживается особенная близость славянских форм к балтийским (литовским и латышским), италийских к кельтским, а в особенности иранских к индийским, так что можно было даже прямо говорить о древнеиранском и древнеиндийском языках, как о наречиях единого индоиранского языка.

Так, постепенно, сравнивая разные языки между собой, ученые пришли к группировке индоевропейских языков. В таблице вымершие языки, сохранившиеся только в текстах и надписях, заключены в скобки.

Эта классификация языков соответствует и географическому распределению их. Идя с северной половины Индийского полуострова на запад, они располагаются широкой полосой, охватывая затем всю Европу, за исключением Финляндии, Карелии и Венгрии, где говорят на родственных угрофинских языках, и Пиренейских гор, где баски сохранили язык, которому до сих пор не находится родственного. Вот эти группы индоевропейских языков.

I. Языки Индии: хинди и др., потомки древнеиндийского, литературной формой которого был санскрит. К индийским языкам принадлежит и цыганский.

II. Иранские языки: афганский, балуджи, курдский, таджикский, персидский (древнеперсидский сохранился в «Авесте») и осетинский (на Северном Кавказе), потомок языка древних скифов.

III. (Тохарский).

IV. (Хеттский, сохранившийся в текстах 2-го тысячелетия до нашей эры, и родственные ему языки Малой Азии — лидийский и ликийский, а может быть и этрускский — язык древних обитателей средней Италии, поглощенный латинским).

V. Армянский.

VI. Греческий, известный нам теперь с XV века до нашей эры.

VII. Албанский.

VIII. Славянские; их восточные ветви — русский, украинский и белорусский; западные ветви — польский, чешский и словацкий; южные — сербский, хорватский, болгарский.

IX. Балтийские: литовский, латышский (и прусский, вытесненный немецким).

X. Германские: (готский), шведский, норвежский, датский, верхненемецкий (язык Центральной и Южной Германии, ставший общенемецким литературным языком), нижненемецкий (Северная Германия), голландский, английский.

XI. Романские, развившиеся из латыни: итальянский, французский, провансальский (в Южной Франции), испанский, португальский, румынский.

XII. Кельтские: (галльский в Северной Италии, Франции, Португалии до их завоевания Римом), ирландский, почти вытесненный английским, как и гаэльский, который сохранился только на Шотландских островах; корнский и уэллский, уцелевшие в юго-западном углу Англии, и родственный им бретонский, перенесенный в Бретань (Северная Франция) переселенцами из Корнуола, вытесненными англо-саксами в VII веке.

В результате колонизации по-английски говорит Северная Америка и Канада (где часть населения продолжает еще говорить по-французски), Австралия, Южная Африка (наряду с голландским); по-французски говорят на острове Мадагаскар и острове Мартиника, отчасти в Северной и Западной Африке; по-испански говорит Мексика и вся Южная Америка, за исключением Бразилии, колонизованной португальцами.

Конечно, совпадения эти были поразительны. Но еще поразительнее были несовпадения, которые обнаруживались в этих совпадениях.

Славянскому сто соответствует литовское шимтас, иранское сатем, индийское шятам, но латинское кентум, германское хунд, греческое гекатон; славянскому десять — литовское дешимтис, иранское дашатнс, индийское дашя, но греческое дека, латинское декем, германское тэжун. Всегда славянскому, литовскому, иранскому, индийскому (а также албанскому и армянскому) с или ш соответствуют в остальных языках к или х (h).

В других случаях наблюдается чередование з (ж) и к или г, например: славянское зерно, литовское жирнис, германское корн, латинское гранум; или з (ж) — х (h), г, например: зима, жнэма — хейма, гиэмс, химас; везет, вазанти — вегит, вахати.

Наряду с этим, славянскому четыре, санскритскому чатвара(х) соответствует литовское кетури, германское фндвор, греческое петтора, латинское кватуор. Очевидно, здесь первый звук видоизменяется иначе, чем в ряду сто — кентум, и латинское к здесь другое — оно сопровождается пригубным звуком в, который обнаруживается в латинском кватуор, и это объясняет губные п и ф в греческом и германском на месте начального к.

Путем сложных, разнообразных и тонких сопоставлений была выработана система соответствий звуков в индоевропейских языках. Сопоставления играли тут роль, которую в химии исполняют реакции на различные соединения, — они позволяют угадывать первичную природу звуков речи и законы их сочетаний и превращений. Так создана была своего рода «периодическая система элементов» индоевропейских языков, вроде менделеевской, — таблица соответствий, легшая в основу нового сравнительного языковедения. Исходя из этой системы соответствий, удается конструировать предположительные формы индоевропейских слов, выражая их условными формулами вроде химических, например: для ряда кентум — сто это *к'нт-, для ряда кватуор — четыре — *кватур.

Современная лингвистика теперь устанавливает фонетическое и морфологическое строение — своего рода анатомию и физиологию языков. Как химия строит закономерные ряды кислот и солей, спиртов и углеводов, заранее зная уже по месту, занимаемому ими в этих рядах, какими свойствами должно обладать то или другое вещество, так и лингвистика теперь конструирует ряды падежных и глагольных форм, словообразований и словоизменений индоевропейских (а также и других — кавказских, финских, турецких, семитических, негрских и так далее) языков.

Мы отличаем теперь особенности словопроизводства или спряжений, весь строй любого индоевропейского языка, отличие финских или славянских форм от латинских так же определенно, как зоолог отличает скелет млекопитающих от скелета птиц или рыб.

Благодаря этому можно точно относить языки в определенные группы или подгруппы, то есть определять степени их родства.

Лев, тигр, пантера принадлежат к семейству кошачьих. На первый взгляд кажется, что кошке не место среди этих могучих хищников. Но анатомия доказывает, что строение кошки такое же, как и у них, и что эти гордые звери правильно носят фамилию кошачьих. Напротив, кит, хотя и живет в море и назывался в старину «рыба-кит», вовсе не принадлежит к классу рыб, а относится к более высокому классу млекопитающих.

Нечто подобное оказалось и с языками. Афганский, хотя и ближайший сосед индийских языков, является иранским. Армянский, который раньше считался одним из кавказских языков, оказался по своей основной структуре индоевропейским. Сначала его отнесли тоже к иранской группе, но теперь признано, что он представляет особую ветвь восточных индоевропейских языков.

Даже языки, давно вымершие и оставившие лишь жалкие следы в виде отдельных слов или даже только собственных имен, случайно сохранившихся в письменности соседних народов или в коротких надгробных надписях, могут быть определены, как зоолог умеет определить по одной кости, какому виду животного она принадлежит, даже если это кость ископаемая и порода давно вымершая. Так, удалось установить, что язык скифов, населявших наше Причерноморье две-две с половиной тысячи лет назад, являлся иранским языком. Осетинский я зык, который долго считался одним из кавказских, оказался потомком скифского.

Особенно блистательно проявила себя сравнительная грамматика, когда приходилось иметь дело с текстами неизвестного языка, например, при расшифровке древнеперсидской клинописи. Тут дело казалось безнадежным, так как даже значение клинописных знаков было неизвестно.

Острая догадка и логика позволили немецкому филологу Г. Ф. Гротефенду установить, что одна из надписей относилась к первому царю персидской династии Ахеменидов, другая — к его преемнику и сыну. Он угадал и смысл слов, составлявших эти надписи, — правда, они состояли почти целиком из царского титула. Но прочесть он мог — и то приблизительно — только имена этих двух царей, потому что они были известны (в неточной передаче) из греческих источников. По этим именам Гротефенд смог определить — более или менее верно — значение 7–8 знаков, а этого, конечно, было недостаточно, чтобы прочесть другие слова. Это было еще до открытия индоевропейских соответствий. И дело на этом остановилось.

Но с разработкой сравнительной грамматики стало возможно из санскритских и зендских форм заключить, какими должны быть древнеперсидские формы слов этих надписей, тогда удалось установить значение клинописных знаков — и тексты были не только прочтены, но наконец поняты.

В начале XX столетия найдены были в восточном (китайском) Туркестане буддийские тексты VII века нашей эры, написанные алфавитом, близким к индийскому, так что прочесть их удалось тотчас же. Но язык надписей был неизвестен. И не будь сравнительной грамматики, он бы и остался навсегда неизвестным. Теперь же лингвистика могла совершенно точно установить, что это — индоевропейский язык (его называют тохарским), какими-то судьбами — вероятно вследствие гонений со стороны арабов, завоевавших Иран, — попавший так далеко на Восток.

Любопытно, что этот язык относился не к индоиранской группе и даже не к восточной, а к европейской, западной группе. И формы этого новооткрытого языка уложились в клетки, предписанные сравнительной грамматикой, совершенно аккуратно. Это было блестящим подтверждением правильности таблицы соответствий.

Замечательным примером может служить и расшифровка хеттских клинописных надписей, открытых раскопками в Малой Азии. Все говорило за то, что язык этих надписей должен быть семитическим, да и клинопись была определенно вавилонская. Поэтому разгадкой этих надписей занимались семитологи, в том числе и чешский семитолог Б. Грозный. Однако ничего не получалось.

Но вот однажды Грозному бросилось в глаза сходство некоторых окончаний с индоевропейскими и даже сходство слова вадар с германским вотар, славянским вода. Мысль, что этот ископаемый малоазиатский язык второго тысячелетия до нашей эры может быть индоевропейским, была для ученого дикой. Но он сумел преодолеть предвзятую установку и подошел к надписям по-новому. И действительно, оказалось, что он прав. И как только была применена сравнительная грамматика, так загадочные тексты были прочтены и поняты. Форма за формой, слово за словом укладывались как раз в те графы, которые предуказаны были таблицами. Небеса оказались по-хеттски небисас, месяц — менулис (по-литовски менулас), долог — далугаш. Лингвисты только ахали от восторга.

Система соответствий, присущая и каждой семье языков, и каждому отдельному языку, и эпохам и районам языка, позволяет отличить собственное слово от заимствованного и даже определить, когда и из какого языка или наречия оно было заимствовано.

Возьмем, например, слово кролик: оно несомненно взято из польского — русская форма была бы королек (сравните польское кроль, русское король), южнославянская — кралик. А краля очевидно перешло к нам из чешского.

Причастия на — щий и слова с сочетанием жд вошли в русский язык из древнеболгарского. например, горящий (русские формы горячий, горючий), между, гражданин, сопровождаю (русские формы меж, горожанин, провожаю).

В славянской речи первоначально не было звука ф. Все слова, в которых есть ф, заимствованные, преимущественно греческие — физика, фитиль, София, иероглиф, телефон; латинские — факт, фальшь, фамилия, финал; новоевропейские — фетр, фанера, фасад или восточные — софа, сафьян, тюфяк, сарафан.

В славянских языках (кроме староболгарского) не было начального а (вместо него я или о), например, я вместо аз, ягненок вместо агнец, обр вместо авар. Поэтому все слова, начинающиеся на а, заимствованы: алый, аист, алмаз, алтын, артель, аршин, атаман, азбука, арбуз.

Тюркско-татарские языки склонны к уравнению гласных. Это тоже может служить приметой заимствования, например: базар, сарай, карандаш, барабан, набат, кизил, кибитка, чугун, чубук, сундук.

В старорусском языке (до XII века) заднеязычные к, г, х требовали после себя твердой гласной. Поэтому, когда мы находим в старой письменности такие слова, как ангел, херувим и т. д., то это объясняется заимствованием из греческого.

Латинское имя Кайсар, ставшее титулом главы римской империи, в позднейшее время произносилось последовательно: кесарь (в этой форме оно перешло в греческий язык), цесарь, цезарь (в итальянском уже чезаре, во французском сэзар). Отсюда легко установить, что славянское кесарь заимствовано из греческого, а позднейшая форма цезарь восходит непосредственно к латинскому титулу.

Лингвистика разбирается в этих отношениях необычайно тонко, с аптекарской точностью.

Славянское хлеб и готское хлайбс (того же значения) — одно и то же слово. Нигде больше его нет, как только в этих языках, исторически встретившихся, как известно, в районе Вислы и Днепра. Но славянское х никогда не соответствует германскому х, и ни в том, ни в другом языке этому слову не находится подходящего корня. Следовательно, надо предполагать общее заимствование из какого-то третьего, может быть кельтского языка.

Какая тонкость анализа!

Так химик заключает из отклонения от обычной реакции о присутствии постороннего вещества. Так французский астроном У. Леверье из отклонения Урана от своей математической орбиты заключил о наличии неизвестной планеты, своим притяжением нарушающей эту орбиту. И Леверье даже вычислил, где должна находиться эта планета, — и тогда ее действительно тотчас же нашли. Это было в 1846 году, и новую планету назвали Нептуном.

Все до сих пор нами рассмотренные примеры относятся к своего рода горизонтальным видам соответствий. Но конструируются также и вертикальные соответствия.

Мы знаем по историческим свидетельствам, что романские языки представляют развитие областных наречий древнеримского (латинского) языка. И вот допустим, что мы находим такое соответствие для существительного груша (пэра, пэра, пира, пейра) и наречия верно (вэро, вэро, вира, вейр).

Следовательно, итальянское э равно испанскому э, сицилийскому и, старофранцузскому эй. Но в сардинском языке этому ряду соответствует в первом случае и, во втором э: пира и вэру. Почему это различие?

Латинские формы этих слов были пира (и краткое) и верум (е долгое). Очевидно, сардинский явык сохранил это различие — Сардиния была захолустным островком, где старина, естественно, держалась крепче, — а в других языках различие утратилось, и оба первоначальных звука слились либо в и, либо в узком э.

Если бы латинские формы этих слов были нам неизвестны, то все же из различия сардинских форм мы должны были бы заключить, что все эти романские формы восходят к латинским пира и верум.

Так строятся лингвистические вертикали.

Имеется, например, такое соответствие: русское голова, южнославянское глава, западнославянское глова, литовское галва, или: ворон, вран, врон, варнас, то есть при лир гласный звук может стоять впереди или сзади, или и там и там, положение его безразлично. Наше чёрен в старину писалось чьрнъ и чрьнъ: в южнославянском Црна Гора — это Черногория. Но известно, что л и р — полугласные. Можно заключить, что именно потому гласный при них безразличен и даже необязателен — древние формы были, очевидно, гълва, чьрнъ (где ь, ъ означают неопределенный краткий гласный вроде первого гласного в словах переход, голова. Так реконструируются первоначальные формы, «праформы».

И вот реконструированное таким образом кунинг — древняя форма немецкого кениг (король), находит себе совершенно точное и отвечающее строю славянских языков соответствие в нашем князь, старинное къненг, а древнейшая форма этого слова, которую удается реконструировать, — кунингаз, она обнаруживается как древнее заимствование в финском языке. Это ли не блистательное подтверждение закономерности и точности соответствий!

Когда Менделеев составлял свою «периодическую таблицу», в ней оставалось немало пустых мест. Тем не менее он мог уверенно утверждать, что эти только предуказанные теоретически элементы должны обладать свойствами, соответствующими их местам в таблице, и действительно, когда эти элементы были обнаружены, то предсказания нашего великого химика полностью оправдались. Нечто в этом роде делает и сравнительная грамматика.

Что же собственно означают эти соответствия и несоответствия? Наверное, они означают нечто весьма значительное. Надо думать, что звуки языка изменяются не случайно, а так же закономерно и так же в зависимости от исторических условий, как и грамматика и словарь. Когда-нибудь наука дознается, почему польский язык — единственный из всех славянских — сохранил носовые гласные и почему они имеются также только во французском языке, а в испанском и итальянском их нет. Или почему севернорусское наречие сохранило старое оканье — произношение неударного о как о, а в среднерусском (московском) оно заменилось аканьем: мы произносим неударное о как а, например, голова звучит как галава и даже гылава.

Зато некоторые исторические заключения можно сделать.

В первое время, лет сто назад, представляли себе образование индоевропейских языков как последовательное обособление индоевропейских наречий от общего ствола и дальнейшее разветвление их, в свою очередь, на отдельные поднаречия и так далее, в виде «родословного дерева». Но это было, конечно, очень упрощенное представление. Тем более что последовательность этих обособлений была совершенно неясна, да и обособления были далеко не полными.

Известно, что окраины, а тем более области, отделившиеся от материка страны, обычно сохраняют старые черты быта, культуры, в то время как Центральные области переходят к новым. Об этом единодушно свидетельствуют этнография, фольклор, история и археология. И то же явление наблюдается и в языке. Французы в Канаде, немецкие колонисты в Венгрии, испанские евреи в Греции, немецкие у нас — сохраняют черты языка, которые они вынесли из своей родины, так что по таким переселенческим формам можно даже установить, из какого района и когда именно произошло переселение. Пушкин, живший в начале XIX века, писал и говорил по-французски, как француз XVIII века, потому что его учителями были эмигранты эпохи французской революции 1789–1794 годов.

Естественно, что переселенцы, оторванные от основной массы населения, остаются ограниченными в дальнейшем развитии языка, так как лишены того притока живой речи, который открыт со всех сторон массе народа, остающегося на родной земле. Естественно также, что они и ревнивее держатся традиций, вынесенных когда-то с родины.

Этот принцип можно приложить и к индоевропейским языкам.

Если западноевропейские языки сохранили исконные к, г, х там, где восточные обратили их в с, ш, как немецкое хундерт при славянском съто, а латинское кентум только гораздо позже обратилось в центум, а затем в итальянское ченто и французское сен(т), то мы вправе заключить, что западные языки были окраинными или переселенческими по отношению к восточным. И тут дело, конечно, не в каком-то таинственном влиянии Востока или Запада, так как хеттский язык в Малой Азии и тохарский в китайском Туркестане тоже сохранили эти исконные г, к, х.

И действительно, все говорит за то, что древнейшей областью распространения индоевропейских племен была полоса от Кавказских гор и Дона до Карпат и Балтийского моря. История и археология свидетельствуют определенно, что западные племена — греки, италики, кельты, германцы — являются пришельцами на Балканском и Апеннинском полуостровах и в Центральной и Западной Европе.

Об этом же красноречиво говорят, с другой стороны, резкие нарушения общеиндоевропейской фонетики в этих именно языках вследствие смешения индоевропейских племен с туземным населением, покоренным ими. В греческом обнаруживается множество слов, заимствованных из догреческо-го языка туземцев. В латинском большие перемены в строении слов вызвало изменение ударения. Фонетика и морфология кельтских языков также сильно были нарушены.

Но больше всего изменений претерпел германский язык. В нем не только не сохранилось исконное индоевропейское ударение, но и вся система звуков речи совершенно исказилась, особенно в Южной Германии, где индоевропейские пришельцы несомненно сильно смешались с коренным до-индоевропейским населением. Поэтому выходцы из Южной Германии, даже долго прожившие в России, вместо пожалуйста выговаривают боша-люста, а вместо добрый говорят топрый. Этим объясняется и немецкое фатер (Vater) вместо индоевропейского патер, и немецкое пфайфе (Pfeife) из латинского пипа (дудка, трубка). И как раз эти особенности — неразличение глухих и звонких звуков речи — характеризуют доиндоевропейские языки Южной Европы и Средиземноморья.

Немецкий язык оказывается наиболее исказившимся из всех индоевропейских наречий. А немецкие фашисты кричали о чистоте германской расы!

Напротив, славяне со своими исконными соседями — балтийцами к северу и северо-востоку и иранцами на востоке и юге — остались на своей древней родине, родине всего индоевропейского племени.

Слова-соответствия, которые удается обнаружить в языках индоевропейской семьи, принадлежат очевидно к их общему наследию, к лежащему в их основе общему слою индоевропейской культуры. Попробуем же их собрать, сопоставить друг с другом, связать с историческими и археологическими свидетельствами и получить через них представление о том, какими вещами и понятиями располагали предки европейских народов примерно пять тысяч лет назад, какова была общеиндоевропейская культура доисторического времени.

Таких общеиндоевропейских слов обнаружено немного — всего несколько сотен, прежде всего потому, что обнаружение их дело сложное и тонкое — за тысячелетия, прошедшие с тех пор, формы и значения слов могли измениться так сильно, что распознать в них возможное соответствие не всегда удается. Но множество слов должно было, конечно, и просто не сохраниться.

Когда я был мальчиком, я учился в гимназии, носил учебники в ранце, был в числе пятерочников, или первых учеников, терпеть не мог фискалов, учил естествоведение, законоведение и закон божий — преподавал этот предмет священник, которого надо было звать «батюшка»; фамилия моя попадала в кондуит, а сам я, бывало, и в карцер. Я ездил на конке и на паровике и мечтал прокатиться на лихаче. Домработница тогда называлась — одной прислугой, кусковой сахар — рафинадом (но я помню еще и сахарные головы в синей обертке), а шпиг звали малороссийским салом. Грипп именовался инфлюэнцей. Такие слова, как ранец, пятерочник, фискал, кондуит, конка, паровик, лихач, инфлюэнца были в ходу всего лишь сорок лет назад — и однако уже мои дети не знали их.

Теперь мы носим брюки, при Пушкине носили панталоны, а еще раньше штаны; брюки, панталоны, штаны — все это заимствования, приходившие с новым покроем. В деревнях еще недавно носили портки (порты). Славянское рало сменилось русской сохой; слово соха, в свою очередь, была вытеснена плугом; а теперь и плуг уступил место заимствованному трактору.

И так было всегда, с самой глубокой древности, с самого начала человеческой речи. Изменялись условия жизни или люди попадали в иную обстановку, в новую местность, встречались новые предметы или новые виды известных предметов, старые использовались или воспринимались по-новому, вырабатывались новые вещи или новые формы вещей, создавались новые понятия и отношения — и возникали новые названия. Язык — живое дело, он не может не меняться, как и сама жизнь.

В сущности, даже каждый отдельный человек, поскольку он живет, чувствует и мыслит как-то по-своему, по-своему же и говорит. Это личное маленькое уклонение отдельной капли никак не сказывается и не оставляет следа на движении общего потока языка. Но от поколения к поколению язык уже меняется очень заметно, и наш словарь всякий раз как будто переиздается в новой редакции. Как сказал — уже почти две тысячи лет тому назад — римский поэт Гораций:

Так же, как из-году в год
меняют леса свои листья —
Старые падают, — так и слова
ветшают и гибнут.
Пусть! Но родятся и крепнут,
как дети, на смену другие.

Еще значительнее сдвиги языка от эпохи к эпохе, от области к области, от племени к племени.

Какие же огромные сдвиги должны были совершаться в языке на протяжении нескольких тысячелетий, когда племена расходились между собой и распадались внутри себя, рассеивались по чужим территориям, сливались друг с другом и смешивались с третьими, покоряли других и покорялись сами, нередко отрывались от общей семьи, а то и погибали, иногда без остатка! Не только множество слов должно было выйти из употребления, целые слои их, целые языки исчезали, не оставляя после себя никакого следа.

Кроме двух-трех десятков имен, ничего не осталось от языка скифов — многочисленных племен, населявших южнорусские степи в течение многих веков и создавших значительные государства и довольно высокую культуру, судя по замечательным вещам, найденным в гробницах.

Кроме имен и десятка кратких надгробных надписей, ничего не осталось и от языка многолюдных кельтских племен, занимавших почти всю Францию, Западную Испанию и Северную Италию и проникших даже в Малую Азию, где они основали собственное государство.

Ничего не сохранилось и от языка македонян, хотя это сильное государство подчинило себе культурнейшую Элладу, а затем и обширнейший и богатейший Ближний Восток, вплоть до Индии. Слава Александра Великого жива до сих пор, а язык его исчез бесследно. А ведь и скифы, и галлы, и македоняне существовали уже в полном свете истории.

Так неудивительно, что от доисторического индоевропейского языка удается — путем сложнейших и тончайших лингвистических раскопок — извлечь всего несколько сотен слов. Напротив, удивительно то, что это удается, и почти бесспорно. Тем драгоценнее, конечно, эти лингвистические находки. Случается, что на изломе ископаемой породы или внутри ее можно различить отпечаток каких-то костей, или крыльев насекомого, или жилки листьев растений давней геологической эры. Так и на этих древних словах лингвист умеет увидеть образ, некогда отпечатанный вещью или понятием доисторической культуры. И замечательно, что многие из этих древнейших слов все еще существуют в наших языках, живут в современной речи.

По ископаемой фауне и флоре можно установить, каков был климат в данном районе в ту или другую геологическую эпоху. И по этим живучим, тысячелетним словам можно получить некоторое представлению о том, какая природа окружала индоевропейцев.

Общими во всех индоевропейских языках оказываются наши береза, волк, выдра, бобр, рысь, утка, мышь, уж, вероятно лосось, а также названия ивы. Это — природа умеренного климата. Названия льва, тигра, верблюда, обезьяны, слона, пальмы, кипариса и других животных и деревьев жаркого пояса — все позднейшие и заимствованы из неиндоевропейских языков. Следовательно, этот общий словарь никак не мог сложиться в Индии, как думали сначала, когда всех впечатлило открытие санскрита и зенда. Не может нашей древнейшей родиной быть и Средняя Азия. Общеиндоевропейским словом является и мед (медовый напиток), между тем пчела (дикая) не водится в Средней Азии, а также и к востоку от Урала.

С другой стороны, отсутствие общих названий для хвойных деревьев и даже для большинства деревьев средней полосы России и Европы, а также и для фауны этих широт, не позволяет предполагать там родину наших языков. В частности, против этого говорит и отсутствие общего названия пчелы. Вообще малочисленность общих слов этого рода заставляет думать, что искони индоевропейцы жили не в лесистой местности, а скорее в степной. И археологические и исторические данные также ведут к заключению, что исконной областью распространения их языков была широкая полоса от Кубани и Дона до Карпат, а затем до Балтийского моря. Значит, наша страна, русская земля, была исконной родиной не только Руси и даже не только всего славянства, но и всей индоевропейской семьи языков, теперь распространившихся по всему земному шару.

Нужно, однако, оговориться, что может быть я слишком осторожен в выборе общеиндоевропейских слов. Дело в том, что в ряде случаев слово является общим для всех общеиндоевропейских языков, кроме индоиранского. В нем отсутствуют, например, такие важные слова, как соль и море.

Конечно, возможно, что индоиранцы забыли эти слова на своем долгом пути от Кубани до Ирана и Индии. Но привычка к соли настолько сильна, и соль находится настолько повсеместно, что это было бы маловероятно. Ведь не потеряли же этого слова индоевропейцы, забредшие в китайский Туркестан. С другой стороны, море вовсе не искони, может быть, означало огромную массу воды. Многое говорит за то, что первоначальное значение этого слова было — большое пространство стоячей воды, то есть озеро или даже болото. И, может быть, германцы именно потому и заимствовали свое нынешнее название моря — зее из языка догерманского населения Европы, что их собственное индоевропейское слово не соответствовало морю, которое они впервые узнали на севере Европы. И в литовском языке древнее слово марес означает только озеро, болото, устье реки, а море (Балтийское) называется новым словом юра.

Затем, нередко слово-то является общим, но значения его в отдельных языках разные. Так, в балтийских, греческом, германском и даже иранском имеется общее название ивы, так что его можно считать общеиндоевропейским, но в латинском оно обозначает виноградную лозу, а в литовском даже ветку, в ирландском веревку. Это слово — славянское ветвь, происходящее от корня вить, так что первоначально должно было значить прут, гибкое дерево вообще, а затем уже специально ива. Если признавать это последнее значение уже индоевропейским, то надо допустить, что в латинском оно было перенесено на виноградную лозу, а в славянском, литовском и ирландском получило новое, более общее значение ветка. С другой стороны, слово ива охватывает неполный круг языков Северной Европы, и значения его в них различны. В германском и кельтском так называется тис — тоже гибкое дерево, отсюда и вторичное значение лук (из тисового прута), а в литовском оно обозначает крушину. Поэтому возможно, что ива — слово, заимствованное из какого-то туземного, доиндоевропейского языка.

Дело в том, что тис, оказывается, растет только к западу от линии остров Эзель — Гродно — Кишинев — устье Дуная. Значит, кельты и германцы ознакомились с новым деревом тогда, когда перешли границу, распространяясь на Запад. Естественно, что они и заимствовали для него туземное название. Славяне же знали его преимущественно как строевой материал и так его и прозвали: тис — возможно, просто другая форма слова тёс. Так и общегерманское название дуба стало обозначать в Исландии (где дуб не растет) только строительное дерево вообще.

Даже такое ценное дерево, как дуб, играющее большую роль в мифологии индоевропейских народов и пользовавшееся религиозным почитанием, называется почти в каждом языке по-разному. Любопытно, что в ирландском и в греческом его названия — того же корня, что наше дерево, а литовское дерва означает хвойное дерево, а затем даже смолу. Наше дерево представляет, следовательно, уже обобщение.

Подобным же образом гусь и утка — общеиндоевропейские слова, но в санскрите первое означает лебедя, а второе — какую-то другую водяную птицу. Наше народное выражение гуси-лебеди сохраняет еще первоначальное объединение этих сходных видов, которых в древности очевидно еще не различали.

Выдры в Греции не водятся, и слово выдра обратилась даже в название сказочного чудовища, многоголовой гидры. С другой стороны, слово орел, сохранившее это значение в русском и в других языках, даже в хеттском, в древнегреческом значило птица вообще, как латинское уменьшительное другого слова, означавшего птица, стало во французском названием гуся.

Подобным образом лосось, единственное название определенной рыбы в нескольких европейских языках, — в одном из них, тохарском, затерявшемся в китайском Туркестане, означает рыба вообще.

Очень любопытно отсутствие в славянском и германском обществе индоевропейского названия медведя. Медведь — главный зверь в средних широтах, хозяин леса и природы вообще. С ним связано много суеверных представлений. Вообще нередко на произнесение названия того или иного животного налагается запрет из суеверных соображений. Лося зовут сохатый (рогатый), волка — серый. Такими прозвищами является и германское бэр (бурый) и наше медведь (медоед), заменившее древнее общеиндоевропейское название этого зверя.

В отличие от скудной общей номенклатуры фауны и флоры, уже общеиндоевропейскими являются названия всего нашего домашнего скота: кобыла, бык, пес, овца, ягненок, свинья. Однако молоко и сыр (творог) являются не общими словами, их нет в индоиранских языках, — может быть, тут сказывается разница между кобыльим и коровьим молоком. Вероятно, с этим связано и то любопытное обстоятельство, что в славянском было общеевропейское слово для доения: мльжу (дою), родственное нашему молоко, но наряду с этим и другое — доить, общее только с иранским.

Имеется и целых три общих слова, обозначающих масло или мазь: жир, масло, сливки. Молочное хозяйство тоже характерно для умеренной зоны. Древние греки и римляне пренебрегали коровьим маслом и называли скифов и другие племена Северного Черноморья «млекопитающи-мися». О древних германцах тоже сообщается, как своеобразная черта, что они питаются главным образом молоком, сыром и мясом (а не растительной и мучной пищей).

Мясо и юха (мясная похлебка) — общеиндоевропейские слова. Умели индоевропейцы и обрабатывать шерсть и кожу; волна (шерсть) и руно (овчина) — общеиндоевропейские слова.

Индоевропейцы уже имели общее слово, наше ячмень, обозначавшее этот злак или пшеницу. Было общее название для примитивного толчения или растирания зерна — наше пихать — отсюда наши существительные пшено и пшеница (первоначально толченое зерно) и пест, санскритское название муки, латинские слова для ступки и мельника. Было общее название и для примитивной мельницы, то ли ступы, то ли терки, — наше жернов, и для отходов — соломы и мякины — славянское плева, наше полова. Но в индоиранском (а частью в армянском и греческом) нет всего ряда слов, который говорит о настоящем земледелии и который имеется во всех европейских наших языках: у нас орать (пахать) и рало, семя и сеять, зерно, молоть.

Значит ли это, что индоиранцы разучились пахать, сеять и молоть во время своего перехода в Иран и Индию? Ни армяне, ни хетты не утратили этих основных слов, а их ведь странствования были не короче. Вероятнее, что индоиранцы и вынесли с собой из своей южнорусской родины не более, чем начатки земледелия. Об этом красноречиво говорит и единственное общеиндоевропейское название злака, которое в них обнаружено, наше ячмень.

Тот же начальный уровень общеиндоевропейского земледелия сказывается и в различном значении слова, которое в индоиранском значит еще только выгон, а в европейских языках (кроме славянского, в котором не имеется) уже означает пашня. Очень вероятно поэтому, что общеиндоевропейский быт был еще преимущественно скотоводческим — как это и естественно для степной полосы; примитивными средствами обработки земли на этом уровне было совершенно не по силам возделывать степную черноземную целину — запашка наших степей началась очень поздно. Это объяснило бы и отсутствие слова соль в общеиндоевропейском словаре: как известно, потребность в соли возникает впервые с переходом на растительную и мучную пищу, то есть с развитием земледелия; скотоводческий быт с его молочной и мясной пищей не нуждается в этой приправе.

Общеевропейским словом является и глагол печь — древнейший способ приготовления пищи, еще не требующий посуды; варить, жарить передается уже разными словами.

Впрочем, глиняную посуду уже умели лепить, конечно от руки, без помощи гончарного круга, судя по археологическим находкам. Любопытно, что наше горшок представляет уменьшительную форму от горн (как корешок от корень): горн — это печь, вылепленная из глины.

Индоевропейцы уже умели тесать дерево.

Впрочем, и здесь лингвистический анализ позволяет проследить развитие понятий. В индоиранских языках слова, родственные глаголу тесать, имеют значение строить, плотник, но и более общее изготовлять (преимущественно топором), как и греческое тектон (плотник, строитель) — отсюда тектоника, архитектура. Но в иранском языке слово того же корня означает чашка. Допустим, что чашка могла быть деревянная. Но того же корня латинские слова имели значение определенно глиняной посуды и, с другой стороны, совсем другой смысл — ткать. Таким образом, первоначально тесать означало вообще изготовлять, выделывать, потом, еще в индоевропейском, получило преимущественно значение работать топором; отсюда славянское тесло (топор), как и соответствующие немецкая и ирландская формы.

Подобным образом один и тот же корень может в одном языке развить значение лепить, форма, гончар, в другом — насыпать, стена, в третьем — куча, в четвертом — месить и тесто.

Умели на этой стадии культуры и шить, и вить, и плести, и ткать, и прясть (термин сновать — общеиндоевропейский). Любопытно, что руда — тоже индоевропейское слово, но какую степень металлургии оно отражает — неясно. Названия металлов уже различны, даже древнейшие медь и бронза. Общеиндоевропейских названий оружия также не обнаруживается.

Славянскому камень соответствует в германском хаммер, означающее уже молот, а в греческом — акмон (наковальня). Наоборот, славянскому нож родственно в литовском слово, означающее кремень. Из этого можно заключить, что ножи первоначально были кремневые.

Примечательно, что существовали уже слова нагой и босой, следовательно, одежда и обувь были обычны. Но общеиндоевропейскими являются только обувь и пояс — значит, умели уже плести лапти из лыка или ремней или сшивать сандалии, а овчины подпоясывали.

Общеиндоевропейскими словами оказываются воз, везти, ехать, ось, иго (ярмо), вероятно также и название ладьи. Значит, и передвижения были значительными.

Конечно, это должно было быть так уже и в скотоводческом быту.

Наличие ладьи и понятия моря говорит, пожалуй, и о торговле. И действительно, обнаружено общее слово — старославянское кръну (куплю). Оно означало, конечно, просто меновой торг.

Замечательно, что общим словом является и наше писать. Конечно, оно обозначало еще только — наносить знака и узоры краской (того же корня пестр), но таково было начало письма вообще. Любопытен и тот факт, что месяц (общее слово) того же корня, что и мерить, и, следовательно, уже служил для счета времени. Может быть даже существовало уже деление месяца на четыре семидневных периода.

Римский историк Тацит говорит, что собрания древних германцев совершались в полнолуние или новолуние потому, что они считали эти дни наиболее благоприятными для успеха.

Общего названия для года еще не было, но были уже общие слова зима и весна, или ярь, и названия лета. Тацит говорит по этому поводу о германцах: «осени с ее дарами (фруктами, овощами, виноградом, маслинами, как в Италии и Греции) они не знают даже по названию».

Еще замечательнее индоевропейская система счета — десятеричная (вавилонская была двенадцатеричной, счет велся дюжинами и дюжинами дюжин) — общие уже названия чисел до ста (тысяча называется уже различно).

Старинные европейские путешественники будто бы обнаружили еще примитивные племена, располагавшие только словами для единицы, двух и трех — дальше шло уже неопределенно: «много». Несомненно, что первоначально считали по пальцам рук — до десяти. Между тем счет, конечно, создан был развитым хозяйством, а еще более торговым обменом. Индоевропейский счет свидетельствует, что такой обмен должен был быть значительным.

Замечательны общие названия для всех категорий родства — наши мать, брат, сестра, сын, дочь, сноха, свекор, свекровь, деверь (брат мужа), золовка, ятровь (жена деверя), зять, уй (дядя), а также вдова и названия отца. Это целая система. Система эта патриархальная (от латинского pater), то есть отцовская, с полным господством отца. Поэтому отношения к родным жены и матери не имеют в ней названий. Напротив, наличие в ней деверя и жены деверя говорит за то, что братья жили сообща, даже поженившись и заведя семью. В древнегреческой эпической поэме «Илиада» все пятьдесят сыновей царя Приама с женами и детьми живут совместно.

Характерно и то, что слово вдовец отсутствует (оно появляется гораздо позднее, как производное от основного вдова) — в древности овдовевший муж брал себе другую жену, и дело с концом; вдова же, если ее не убивали, чтобы похоронить с мужем, во всяком случае не могла вторично выйти замуж и оставалась в полной зависимости от родни мужа, а затем от сына.

Общеиндоевропейское весь означало, по-видимому, такую большую семью, в индоиранском оно получило близкое значение род, в других языках оно перешло к значению селение (с принадлежащими землями). Общего слова, означающего нечто большее — род, племя, народ, государство — не было. Не было и слова, которое значило бы нечто большее, чем поселение «большой семьи».

В санскрите, греческом и литовском есть общее слово, которое потом означает город, но первоначально оно значило только огороженное, укрепленное место, городище, как наш город и родственные латинское и германские слова.

Любопытно, что весь как совокупность всех членов большой семьи, стало потом значить целый и сделалось прилагательным. Впрочем, такой же переход значения испытало и латинское слово (совсем другое), значившее тоже весь, целый. Наше мир тоже значит и вся деревня, все вместе и вселенная.

В санскрите, латинском и кельтском было общее слово со значением царь, то есть глава племени или города, но возможно, что оно получило такой смысл под влиянием соседних, неиндоевропейских народностей.

В восточноевропейских языках высшим лицом «мира» был глава веси — санскритское виспати, литовское вишпатс, то есть владыка веси, в древнегреческом оно имеется в форме деспотес, в славянском: господь, господин, господарь, откуда позднее государь и сударь.

Так, в основных чертах рисуется индоевропейский быт по лингвистическим раскопкам. Это быт еще чисто родовой, патриархальный, сельский и мирный. Нет никаких общих слов, выражающих понятия войны, войска, вождя, боя, бранной доблести и славы. Ничто не говорит за то, чтобы уже существовали какие-нибудь общественные разделения, что возникала знать или хотя бы профессиональная дружина. Нет еще никаких следов аристократической, военной, завоевательной или хотя бы имущественной идеологии. Нет также признаков личной собственности и предприимчивости — очевидно мирный сельский родовой строй еще находился в полной силе. Не видно даже сколько-нибудь определенного круга земледельческих понятий. Наконец, нет и общих имен богов, а разве только общее слово для представления о небесном божестве-громовержце, которое затем играет важнейшую роль в религии индоевропейских народов.

Все черты, естественно, укладываются на едином уровне культуры, как мы можем проверить по данным археологии и этнографии, и это единство, конечно, очень укрепляет достоверность такой картины индоевропейской культуры.

Общеславянский словарь неизмеримо богаче, чем общеиндоевропейский. Это, конечно, естественно — два-три тысячелетия разделяют эти слои культуры. За это время прошла эпоха бронзы и, в свою очередь, сменилась эпохой железа — перемена огромная! Соответственно развивается и хозяйственный, и общественный быт.

С другой стороны, единство славянского племени продолжалось, в сущности, до полного расцвета истории и — что очень важно — почти до самого создания славянского письма. Поэтому древняя наша письменность еще довольно полно и верно передает состав и формы общеславянских слов — здесь не приходится предполагать и реконструировать сложными и тонкими способами вероятные проформы, как для большинства индоевропейских слов.

Больше того. В индоевропейском слое мы только с некоторой степенью вероятности умеем различить последовательные пласты культуры. В общеславянском языковом наследии лингвистические раскопки позволяют гораздо более уверенно выделить различные наслоения, различить последовательные этапы, наметить определенную историческую перспективу. А это, в свою очередь, открывает просветы в темное прошлое европейских племен. Индоевропейские языки слагались, конечно, не сразу и не целиком. Обследование современных говоров привело к любопытным наблюдениям. Оказывается, что особенности произношения, местные формы и слова распространяются каждое само по себе и собственными путями и охватывают особый район. По аналогии с границами одинаковых температур (изотермами) эти районы называются изоглоссами (глосса по-гречески — редкое слово). Например, в Ленинградской области (и в некоторых других городах) произносят токо, скоко вместо только, сколько. Конь преимущественно украинское слово, лошадь — преимущественно великорусское (конь только в поэзии).

Если нанести на карту распределение основных особенностей речи, то получится сложная, непрерывная и путаная сетка пересекающихся и перекрывающих друг друга участков. Нигде мы не нашли бы четкой и полной границы. Если одни изоглоссы обрываются в данном районе, то другие продолжаются дальше, а третьи только что начинаются из соседнего района. Невозможно изолировать даже пучок основных особенностей какой бы то ни было местности, как бы мы ни расширяли границы, как нельзя вынуть кусок дерна, не перерезав перепутавшихся корней. Мы можем пройти всю Россию из конца в конец и нигде не найдем общей границы всех особенностей одного говора.

Но когда области или племена охватываются новым, более широким объединением государственного порядка, то хозяйственно-политический центр как бы стягивает паутину особенностей общим узлом. Говор Киева, а затем Москвы протягивается множеством нитей через все районы и говоры, обращая свои особенности в отличия языка всей страны, который таким образом оказывается уже в резком обособлении от языка соседнего государства.

Так политически объединились по-разному западные и восточные говоры средней России, представлявшие первоначально сплошную цепь постепенных и частичных переходов, и образовали, с одной стороны — белорусский язык, с другой — южновеликорусский, или московско-русский язык.

Нечто подобное должно было происходить и в индоевропейской древности.

Очень характерны в этом отношении наши западные изоглоссы. Таковы наши вепрь, олень, веверица (белка), журавль, дрозд, чиж, пчела, муха, шершень, оса, муравей, а также яблоко, ольха, осина, ветла, желудь.

Смотрите, как обогащается и уточняется наше знание леса! Очевидно, что в это время славяне уже жили в средней полосе России и усердно занимались охотой и добычей меда и воска.

Любопытно новое общеевропейское слово прася (отсюда украинское порося, наше поросенок), означавшее, по-видимому, домашнюю породу, в отличие от общеиндоевропейского свинья.

Определенно повышается и уровень земледелия. Об этом достоверно свидетельствуют общеевропейские изоглоссы: соль, зерно, сеять и семя, орать (пахать) и рало, солома, молоть и другие. Интересно, что это последнее слово общее у нас с греческим, латинским и хеттским, но отсутствует в германском и кельтском, как и в индоиранском. Эта изоглосса, следовательно, среднеиндоевропейская. Славяне стоят здесь на линии греков и италиков, несомненно стоявших впереди германцев и кельтов в земледельческой культуре.

Отметим еще важное общеевропейское слово море. В своем первоначальном значении стоячая вода (озеро или болото) оно лучше всего подходит к ландшафту средней полосы Европы, в новом — оно говорит о том, что по крайней мере часть индоевропейцев распространилась до моря, а другая доходила до него по рекам.

Можно различить и более узкие изоглоссы в индоевропейских наречиях.

Наряду со словом, обозначающим патриархального главу веси, создается новое слово — индийское раджа, латинское реке, кельтское рикс, которое значит уже правитель, понятие более отвлеченное и связанное уже не с родовым строем, а с религиозным культом и общественно-правовой организацией (городской и государственной). Это понятие, очевидно, более позднее. В германском нет ни того, ни другого слова.

Как объяснить эту позднюю изоглоссу, охватывающую Индию и запад Европы? Самостоятельным развитием из общей основы? Или тем, что промежуточное звено — в славянском и балтийском — утратилось?

Основа эта означала, вероятно, править боевой колесницей. Между тем славяне, балтийцы и германцы были пешими племенами еще на заре истории и жили преимущественно в лесистой местности и притом мирным сельским бытом. Поэтому они не имели надобности в боевой колеснице и у них могло и не появиться даже это исходное слово.

С другой стороны, и культурная обстановка на юге была иная, чем на севере. В Индии, Иране, Греции и Италии индоевропейские племена нашли уже городской строй, государственную власть и жречество. В Греции они унаследовали от туземного населения и название царя — туран (отсюда наше тиран). Индийцы, италики и кельты сохранили свое старое слово, означавшее буквально правитель. Иранцы заменили его новым — шах.

Другим примером различного районирования является наше город, означавшее, как и родственные формы в германском и латинском, первоначально огороженное место (литовское гардас имеет именно это значение, а также изгородь), отсюда ограда, огород (двор, сад). Наше значение населенного места (укрепленного рвом, валом, частоколом) развилось в славянском языке самостоятельно.

С другой стороны, равнозначащее слово — в санскрите пур, в греческом полис, в балтийском пиле, — означающее укрепленное убежище на горе, крепость, замок, оказывается родственным славянскому полнить, германскому фуллен, из чего можно заключить, что первоначально убежище защищалось валом или помещалось на насыпном холме. В этом случае удивительно то, что индогреческая изоглосса захватывает и литовский язык, обходя славянский. Опять вряд ли можно предполагать у нас утрату. Возможно, что поскольку тут понятие городища связано с горой, славянам, жителям равнин, оно осталось чуждым. Впрочем, любопытно, что название нашего старого города Полное вполне соответствует ряду пур — полис — пиле.

В английском, наряду с боро, что значило поселок (немецкое бург, то же слово, означает укрепленный центр города на горе, замок), имеется и кельтское таун (наше тын) — это город, первоначально городище.

Можно различить и более узкие изоглоссы в европейских наречиях. Для нас особенно интересны изоглоссы славяно-германские. Например: чреда (стадо), скот, рожь, воск, золото, серебро, ковать, может быть, медь. Многие из них, вероятно, представляют заимствования из какого-то доиндоевропейского языка Европы, поглощенного европейскими. В особенности это вероятно для названий птиц, рыб и растений, с которыми индоевропейцы впервые встретились в Европе. Таким заимствованием является, по-видимому, например, славяно-германское ива, славяно-литовское железо.

Славяно-германское гость распространяется и на латинский язык, но там оно означает враг, — это отражает, очевидно, более раннюю ступень междуплеменных отношений, когда пришельца, иноплеменника, еще встречали с опасением и враждебностью.

Интересны и такие изоглоссы, как славяно-германское семья и глагол владеть — в германском более определенно властвовать, править. В обоих случаях славянские значения первоначальнее. Тысяча тоже представляет славяно-балто-германское слово.

Замечательны славяно-иранские изоглоссы. Так, например, только в славянском и в иранском извлечение молока выражается словом доить. Во всех других индоевропейских языках этому слову соответствует другое, которое, впрочем, имелось и в славянском — мльжу, от которого произведено молозиво (наше молоко — древний вариант этого слова). Почему у нас оказалось тут два слова? Вероятно потому, что славяне имели дело с разным молоком — коровьим и кобыльим. Коневодческое и скотоводческое хозяйство существенно различны, поэтому употреблялись два различных термина. Западные же индоевропейцы были далеки от областей коневодства. Любопытно, что потом язык сэкономил, отбросив по дублету из каждой пары и сохранив только доить и молоко. В различии этих корней сказывается, следовательно, особое положение славян на грани степей и лесов, на стыке Востока и Запада.

Другим интересным примером является общее только Ирану и славянству название пса, наше собака — во всех других индоевропейских языках это животное (вероятно первое прирученное людьми) называется другим словом.

Любопытно при этом, что и в самом иранском ближе к нашему слову имя Спака — так называется женщина, вскормившая, по легенде, Кира, основателя Персидского царства. Можно думать, что в первоначальной легенде младенца-героя выкормила чудесным образом собака, как в легенде об основании Рима близнецов — основателей города, Ромула и Рема вскормила чудесная волчица. Потом, чтобы сделать легенду более правдоподобной, собаку заменили женщиной с прозвищем Собака.

Наряду с такими славяно-иранскими изоглоссами, можно обнаружить в общеславянском слое еще и несколько заимствований из иранского.

В славянских языках высшее существо именуется бог. Во всех других европейских языках это понятие выражается другими словами. Только в древнеиранском имеется родственное бага, которое значило собственно наделяющий благом (в смысле обилия). В древнеиндийских «Ведах» Бхага(х) — имя одного из божеств, буквально благой в смысле щедрый, посылающий изобилие.

Очевидно понятие об этом божестве связано здесь с представлением о благополучии, достатке, материальном процветании. Эта связь сохраняется и в наших богатый и убогий. Поэтому довольно вероятно предположение, что бог вошло в славянские языки из иранского (скифского), — иранские племена скифов и сарматов издавна соседили со славянами на юге и юго-востоке России.

В пользу этого говорит и то обстоятельство, что имя славянского божества Солнца Дажь-бог тождественно по значению иранскому Бага (податель благ). Имена славянских божеств Хоре и Сварог тоже иранские. Иранские племена должны были располагать более развитыми религиозными представлениями под влиянием древних религий Вавилона и Малой Азии.

Замечательно отсутствие в славянском и германском того названия коня, которое является общим для других родственных языков и, следовательно, могло быть индоевропейским (латинское эквус, греческое гнппос, иранское ашьва, кельтское эпо). Лошадь у нас — слово заимствованное. Но и тут нет ничего удивительного.

Еще и в доисторическое время славяне, как и германцы, были пешим земледельческим народом, жившим в лесистых местностях. Но не это главное. Индоевропейцы не были первоначально коневодческим племенем. Они не были «прирожденными» наездниками, как кочевники азиатских степей. Они не пользовались конем ни для транспорта, ни для земледельческих работ, — для этого применялись быки и волы. Нет, конь у них был когда-то животным особого назначения, и им владел не любой, кто хотел. Коня запрягали в боевую колесницу, на которой сражался витязь.

Древнеиндийские, иранские, греческие и кельтские имена родовой знати часто означали укротитель коней, ценитель коней, владетель коней — Филипп, Ипполит, Архипп, Бригадашьва, Ашьвагхоша, Виштасп, Аспарух, Эпоредорикс. Словом, владение конем и выезд на колеснице были преимуществом знати. Даже гораздо позднее, уже в расцвете истории, греческие и римские «всадники» (первоначально граждане, являвшиеся в ополчение с собственным конем) составляли особое привилегированное сословие.

У славян же и германцев знати долго не было, так как дольше держался патриархальный родовой быт. Понятно, что боевых колесниц они не имели, и что собственные имена этого типа у них отсутствовали.

В славянском словаре замечательно интересны не только слова, сохранившиеся с глубокой древности, но и самые утраты слов, унаследованных из индоевропейского языка и общих другим языкам нашей семьи.

Основным индоевропейским словом для обозначения крупного рогатого скота было гоу (может быть звукоподражательное). Производные и составные с ним слова показывают, какое большое значение придавалось в древности быку и корове. С ними связан ряд мифов, они участвуют в обрядах, как чтимые жертвенные животные. Убой их сопровождается религиозными действиями. Войны царей, распри героев, враждебность богов мотивируются в сказаниях угоном быков, основы богатства.

В древности скот составлял и богатство и честь. В индийском эпосе война, поход передаются буквально выражением добывание быков. Древнегреческая девушка, за которую женихи готовы были богато одарить ее родителей, называлась буквально скотоберущей, в смысле драгоценной, потому что бык был основной единицей цены, своего рода валютой. В латинском языке от слова, означающего скот, образовалось название денег — пекус, пекуниа. Славянскому скот соответствует старонемецкое скац, современное шац (Schatz) — богатство, сокровище. Любопытно, что и в древнерусском языке скотница значило сокровищница.

Сравнение с быком, коровой, телкой в древней поэзии делается не только для мужчины, женщины, девушки, но даже для богов и богинь. Подобными образами, метафорами и эпитетами она прямо насыщена.

Вся эта скотоводческая идеология и поэзия осталась чужда славянству. Очевидно в эпоху племенного быта у славян не было обширных стад, как не было и многочисленных табунов. Славяне имели, конечно, и крупный и мелкий скот. Говядина — от старинного говядо (стадо, скот) — происходит от общеиндоевропейского слова гоу. Но это слово осталось одиноким, без развития, не имело очевидно того веса, который так заметен в древних языках. Оно и сохранилось только в производном названии мясо. Само же оно вытеснено уже чисто славянскими бык, корова.

Характерны и эти новые названия. От бык — произведено бычить, быкать (мычать, гудеть) — родственное слово в латинском означало трубу. Корова буквально значило рогатая. Это, следовательно, прозвища домашние, деревенские, совсем другого характера, другой среды, чем насыщенные религиозно-мифологическим и общественным значением, созданные богачами и знатью, торжественные древние слова индусов или греков.

Показательны подобные новые, названия в славянском и для частей тела. Голова означало, по-видимому, собственно верхушка, конец; рука — просто собнралка (по-литовски ранка, от ренку, что значит собираю); нога (вместо индоевропейского пядь со значением стопа), родственное нашему ноготь и литовскому нагас (копыто), тоже служило как бы шутливым прозвищем, сравните народное рыло (свиньи) от глагола рыть.

Подобным образом создавались и в русском рот и глаз, наряду с индоевропейскими уста и око, оставшимися в поэтическом языке. Нашему глаз соответствует глас, слово, которое в германском означало прозрачный камень, в эстонском — янтарь (как сообщает римский историк Тацит).

Эти новые слова-описания, слова-образы характерны для народного языка, который продолжает это творчество и в новое время.

Несколько неожиданная на первый взгляд замена в славянском произошла с индоевропейским словом, которое означало главу семьи и дома — санскритское питар, иранское пэтар, греческое и латинское патэр, германское фатэр. Вместо этого древнего, исконного и, казалось бы, незыблемого слова в славянском оказывается новое: отец — совсем другого порядка и значения.

Санскритское пнтарах означало не только отцы, но и предки, души предков, культ которых имел центральное значение в родовом быте и, по мнению этнографа Э. Тайлора и многих других ученых, явился вообще корнем религии. Латинское патрэс имело то же значение, но этим же словом в Риме именовались и члены верховного правительственного собрания, Сената (то есть старшины). В имени верховного римского божества Юпитер также заключается это слово. Вообще оно глубоко связано со всем «отцовским» строем индоевропейского племени в общественно-правовом и религиозном отношении. Это слово значительное, большое, священное.

Славянское отец — совсем не то. Оно тоже слово древнее, общеиндоевропейское. Но это слово простое, домашнего обихода, возникшее из детской речи. Родственное древнегреческое атта служило обращением к людям старшим, почтенным, но стоящим ниже. Так, в «Илиаде» обращается Ахилл к престарелому своему воспитателю, а в «Одиссее» Телемах к почтенному свинопасу; у нас в таком значении употреблялось батя.

Значит, исконное древнее слово, значительное, торжественное, почти что титул, вытеснено было у славян фамильярным обращением отьць, которое и стало названием главы семьи и дома. Так и мы можем применить обращение папа, но только говоря о собственном отце или же с детьми: «Твой папа».

Но отец — ласкательная форма к ото! Значит, и ото стало холодным, невыразительным и, в свою очередь, сменилось ласковым, детским обращением. Потом и отец потеряло свою теплоту и перестало ощущаться как ласкательная форма. И наряду с древним детским тятя, тато, для обращения к отцу стало употребляться другое слово — батя, батюшка.

Любопытно, что что последнее слово представляет, по-видимому, ласкательную форму к слову брат и было первоначально обращением к старшему брату. Вероятно, это стоит в связи с крепкой организацией большой семьи, подчиненной хозяйской власти старшего брата. Впоследствии это обращение перенесено было на отца и на почтенных людей вообще, специально на священника, подобно тому как и теперь в народе обращаются к духовным лицам — отец Сергий, отец дьякон и к пожилым людям вообще.

В украинском слово батько тоже заменило отца.

Этот трижды повторявшийся процесс замены названия главы семьи новым красноречиво показывает, насколько проще и сердечнее были славянские семейные отношения. Очевидно и самый быт славян был мягче, чем германский и римский, в котором отец имел право выбросить младенца или продать детей, а сыновья должны были даже взрослыми держать себя перед отцом, как перед суровым начальником.

Слово, конечно, красноречивое. Но в славянских языках очень много таких случаев, когда слово важное и значительное имеет только уменьшительную (ласкательную) форму, которая вытеснила основную.

Этот процесс происходит в русском языке и в последствии. Когда слово порох стало означать специально взрывчатую смесь, то первоначальное значение сохранилось в уменьшительной форме порошок. Подобным образом и карточка не значит маленькая карта; книжка не есть маленькая книга, блузка — не маленькая блуза. Такие слова как палка, пешка и кольцо сохранились только в уменьшительной форме. Иголка и нитка вытесняют форму игла и нить.

Но в славянских языках это явление более значительного порядка. Древним уменьшительным и ласкательным суффиксом был — ьц(е), — иц(а). И вот какой круг вещей охватывает эта категория уменьшительных: отец, солнце, сердце, месяц, овца, телец, агнец, жеребец, скворец, яйцо, конец, венец, птица, пшеница, десница и шуйца (правая и левая рука), палец и палица, зеница, ресница, девица, молодец и молодица, удалец, красавец, красавица и так далее!

Эта ласковость в названиях животных, явлений природы, частей тела характерна для народной речи, для земледельческого, крестьянского отношения к природе. И позднее мы встречаем множество таких ласковых уменьшительных названий — телка, теленок, телушка, сивка, бурка, буренушка, лягушка, пташка, цветок, росток, сурок, чирок, лепесток.

«Землицы мало», говорили наши крестьяне, «дождичка бы», «водицы испить», «ноженьки болят», «миленький», «родненький». Народная поэзия полна таких выражений, как «младешенька», «малешенько», «реченька», «лучинушка», «бере-зынька», «солнышко» и другие.

Характерно, что киевский князь Владимир называется в наших былинах «Красное Солнышко». Какая разница с французским высокопарным и льстивым прозвищем Людовика XIV — «Король-солнце»!

В этой склонности к ласкательным выражениям, может быть, сказывается и значительное участие славянской и русской женщины, что опять показательно для домашнего, простого, деревенского быта, в котором еще нет господствующей до деспотизма отцовской и мужской власти, суровой обособленности военных дружин и замкнутости женского терема. Женское слово и женская поэзия играли, конечно, в этой среде значительную роль.

Любопытно, что народный латинский язык характеризуется тоже обилием уменьшительных форм, вытеснивших основные. Но в романских языках, развившихся на его основе, уже совершенно потерялись эти уменьшительные значения. Французские слова, означающие солнце, птицу, ручей и т. п., в народной латыни имели значение солнышко, птичка, ручеек и так далее.

Славянский словарь вообще носит на себе яркий отпечаток народного творчества, крестьянского духа. Лингвистика отмечает в славянских языках спокойную, ровную, хотя и разнообразную эволюцию, без резких сдвигов и переломов, без больших утрат и массовых искажений и заимствований, какие наблюдаются почти во всех других языках, которые были перенесены более предприимчивыми племенами в чужие страны, как греческий, латинский, кельтский, германский.

Славяне долго сохраняли свое исконное местожительство, они распространялись, но не отрывались от родины и основной массы населения. Можно сказать даже, что они вместе с древними литовцами и составляли эту исконную основную массу индоевропейского племени. Поэтому они, как и литовцы, сохранили исконное богатство языка. Они сохранили, оказывается, даже исконную интонацию речи — подвижное ударение и напевность.

Но поэтому же они вовсе не держались древних слов и форм так ревниво и свято, как другие племена, племена-завоеватели, и ввели немало преобразований в строй и формы речи и очень обогатили свой словарь.