Тактика и стратегия европейских армий XVIII века

Военное искусство европейских армий рассматриваемого периода характеризовалось господством линейной тактики и преобладанием в стратегии методов маневренной борьбы за коммуникации. Не была исключением из этого правила и Россия. Это относится в полной мере к тактике, хотя в развитии стратегии русской армии обнаруживались некоторые отклонения от общего направления, о чем сказано ниже.

В Западной Европе линейная тактика зародилась в нидерландской армии в начале XVII века. В русской армии первым примером использования элементов линейной тактики стало сражение при Добрыничах 21 января 1605 года. Важным этапом ее формирования была тактика шведских войск Густава II Адольфа в сражениях Тридцатилетней войны. Победы шведов при Брейтенфельде и Лютцене (1631–1632) показали явное превосходство этой тактики над глубокими колоннообразными построениями (терциями) пехоты их противников-имперцев. Окончательно сложилась и получила всеобщее распространение линейная тактика в начале XVIII века, после того как в конце предшествующего столетия на смену фитильному замку пришел кремнево-ударный и был изобретен штык, надевавшийся на ствол ружья и не препятствовавший стрельбе (в отличие от применявшегося раньше багинета, который вставлялся в ствол).

Объективной основой перехода к линейной тактике как новой системе ведения боя послужила эволюция оружия, и прежде всего огнестрельного оружия пехоты. Такое положение по своему философскому содержанию являлось проявлением общесоциологического закона о ведущей роли развития орудий труда в эволюции всех иных сторон жизни общества по отношению к такой специфической сфере человеческой деятельности, как война.

Несовершенство огнестрельного оружия пехоты обусловило существование последней в XVI–XVII веках в двух формах: пикинеры, главным оружием которых служила пика, и мушкетеры, т. е. стрелки, имеющие на вооружении тяжелые, громоздкие, медленно заряжаемые фитильные мушкеты. Пока огнестрельное оружие не было достаточно эффективным, холодное оружие пикинеров являлось защитой мушкетеров от кавалерии противника. Сплошной, глубокий боевой порядок диктовался стремлением совокупного использования как большой массы людей, обладающих холодным оружием, так и мушкетерской пехоты. Улучшение огнестрельного оружия — облегчение мушкета, ликвидация сошки, усовершенствование фитильного замка — привело к изменению в первой половине XVII века этой практики.

Глубокие построения не давали возможности полностью использовать огонь своей пехоты и в то же время несли неоправданные потери от огня пехоты противника. Боевой порядок пехоты, образованный тонкими линиями, сделался господствующим. Однако параллельное существование мушкетеров и пикинеров сохранялось почти до самого конца XVII века, пока наконец введение кремнево-ударного замка и штыка не сделало стрелков полностью способными самостоятельно отразить атаку кавалерии и не привело к унификации пехоты.

Вместе с тем сложились и основные тактические формы: две-три линии боевого порядка, образованные пехотными батальонами в развернутом сомкнутом строю, глубиной в несколько шеренг (число которых на протяжении XVIII века постепенно уменьшалось), кавалерия на флангах этих линий, полковая артиллерия в интервалах между пехотными батальонами, полевая — в крупных батареях, сравнительно равномерно распределенных вдоль фронта.

Бесспорно, линейная тактика представляла более эффективный способ ведения боя в сравнении с построениями предшествующего периода. Но у этой системы была еще одна функция — линейная тактика явилась единственно возможной формой управления боем в условиях преобладания наемных армий в тогдашней Европе. Ведение боя в линейных боевых порядках предполагало высокий уровень предварительного обучения. Иными словами, линейная тактика подразумевала упрочение «регулярства», т. е. профессионально организованной и обученной армии.

Проанализированные выше закономерности носили общий характер, проявляясь в различных национальных условиях. Естественно, что переход к линейной тактике в России основывался на действии тех же объективных факторов. Однако сохранение ее в России, равно как и степень проникновения ее шаблонов в тактический арсенал русской армии, складывались несколько своеобразно: в условиях комплектования и частично организации, характерных для русской армии, господство линейной тактики не базировалось только на одной из функций, которые она выполняла в армиях Европы.

Дело в том, что линейная тактика оказалась наилучшим способом превращения массы завербованных силой или обманом солдат в боеспособную армию. Линейное построение и линейное ведение боя облегчали контроль со стороны офицеров и унтер-офицеров над поведением солдата в бою. Ф. Энгельс, характеризуя эту систему, вполне верно сравнивал ее со «смирительной рубашкой». Но только это и было надежно, если иметь в виду тот «человеческий материал», который был типичным для армий Западной Европы.

Линейной тактике с самого начала были присущи некоторые органические недостатки. «Каждый эскадрон, батальон и орудие имели свое определенное место в боевом порядке, который нигде не мог быть нарушен или каким-либо образом приведен в расстройство без того, чтобы это не отразилось на боеспособности всей армии… если нужно было выполнить какой-либо маневр, (приходилось выполнять его всей армией…» Иначе говоря, чрезвычайная громоздкость и негибкость боевого порядка такого рода и трудность управления им в бою представляли собой его первый крупный недостаток. Сама система порождала педантизм в ее боевом использовании.

Особенности того «человеческого материала», который являлся характерным для русской армии, в принципе создавали известные возможности для постепенного преодоления негативных сторон линейной организации боя. Нельзя не отмстить в этой связи, что в русской армии со времен Петра I существовал иной взгляд на значение морального фактора и иной способ создания и поддержания морально-боевого духа войск, нежели западноевропейская «смирительная рубашка» линейной тактики. Однако процесс доведения этого способа до совершенства растянулся на длительное время. Параллельно данному процессу развивался другой — критическое осмысление боевого опыта действий войск в канонах линейной тактики. В конце века они как бы сомкнулись, результатом чего и оказался выход за пределы линейной тактики. Но это — в будущем.

Что касается середины века, то в во всех армиях Европы, не исключая русской, линейная тактика определяла собой господствующее направление военного дела и применения войск. «Регулярство», настойчиво внедрявшееся Петром I, не могло иметь выражения, кроме линейной тактики. На ней были построены инструкции Петра I, согласно которым действовали русские войска в сражениях Северной войны, и экзерциция «Устава воинского» 1716 года. Эта экзерциция, отмененная в 30-х годах Минихом, 15 января 1742 года была восстановлена и действовала вплоть до 1755 года, когда были введены новые строевые уставы — пехотный и кавалерийский, которые в известной мере (особенно пехотный) углубляли наиболее специфические черты линейной тактики.

В целом линейная тактика была закономерным, обусловленным воздействием объективных факторов этапом развития военного искусства. Однако постепенно в ней стали складываться шаблоны, приобретавшие характер канонических правил, применение которых не всегда вызывалось необходимостью. Эти черты привели тактику западноевропейских армий после окончания Семилетней войны к застою.

При анализе и оценке линейной тактики середины XVIII века, необходимо подходить раздельно к тактике частей и подразделений родов войск и к общей тактике. Пехотные батальоны — тактические единицы — в середине века вели бой в развернутом сомкнутом строю, глубиной в 3–4 шеренги. Из построенных таким образом батальонов с орудиями полковой артиллерии в интервалах между ними составлялись линии боевого порядка пехоты. Указанный строй батальона был рассчитан на то, чтобы использовать все имеющиеся ружья, создать огонь значительной плотности и в то же время обеспечить достаточную устойчивость в случае штыкового боя.

Огонь пехоты того времени из развернутого сомкнутого строя обладал довольно значительной эффективностью. Массовый огонь сохранял действенность на дистанции более 300 шагов. Это подтверждается тем, что Суворов — решительный противник бесполезного «пугательного» огня — в одной из тактических инструкций 1799 года требовал ведения огня из сомкнутого строя с трехсот шагов, следовательно, предельная дистанция действительного огня была по крайней мере на пятьдесят шагов больше.

Баллистические качества пехотного ружья в конце XVIII века немного улучшились по сравнению с серединой века, но имеющиеся в литературе данные позволяют считать, что существенной разницы в дальности действенного массового огня не было.

В отношении скорости стрельбы в литературе имеются значительные расхождения. Для периода Семилетней войны можно принять, что хорошо обученная пехота при стрельбе без прицеливания, как это требовалось в западноевропейских армиях, могла дать 2–3 залпа в минуту (у пруссаков — 5). При стрельбе с прицеливанием эту норму следует снизить до полутора или несколько больше выстрелов в минуту. Даже кавалерийская атака на нерасстроенный фронт пехоты могла быть отражена огнем ружей и картечью полковой артиллерии. Тем более трудно было ожидать успеха от штыковой атаки без выстрела пехоты наступающей стороны на неподвижно стоящую и ведущую огонь пехоту обороняющейся стороны.

Однако к середине XVIII века в тактике пехоты стала заметна переоценка значения ружейного огня и недооценка штыкового удара.

В западноевропейских армиях основной задачей и тактики, и обучения пехоты сделалось получение огневого превосходства над противником. При этом последнее достигалось за счет повышения темпа неприцельной стрельбы.

В русской армии, в которой высокие моральные качества солдат устраняли указанную для западноевропейских армий предпосылку ослабления роли холодного оружия и увлечения огневой тактикой, было бы последовательным продолжать придерживаться системы, сочетавшей огневой бой со штыковым ударом, успешно применявшейся русскими войсками в сражениях Северной войны. Однако западноевропейское влияние, проникшее в русское военное искусство в 30-х годах XVIII века, отклонило развитие тактики русской пехоты от этого естественного для нее пути. Пехотный устав 1755 года резко подчеркнул значение огня пехоты. «Все обучение солдат, — гласило указание этого устава, — в виду имеет заряжать и стрелять и притом как в которой пальбе оную употреблять с успехом». Изложение многочисленных способов ведения огня из сомкнутого строя почти совсем заслоняло значение штыкового удара. Положительным моментом «Описания пехотного полкового строя» было то, что в отличие от западноевропейских взглядов оно требовало обязательно прицеливаться. Фактически, в сражениях Семилетней войны русская пехота не всегда пренебрегала штыком, но негативное влияние приведенного требования устава на подготовку войск, а отсюда и на боевую практику не могло не сказаться.

Трудности пехотной атаки при прочно внедрившейся в тактику западноевропейских армий практике использовать линейное построение для чисто огневого боя были очевидны для некоторых военных мыслителей на Западе. В 20-х годах XVIII века французский военный писатель Фолар предложил вести атаку крупными сомкнутыми колоннами. Это вызвало продолжительную дискуссию, но практических последствий не имело. В сражении 1757 года при Росбахе французы попытались применить колонны Фолара, но были разбиты Фридрихом, использовавшим свой «косой боевой порядок».

Русская военная мысль и практика в этом вопросе (но только в этом) шли несколько впереди западноевропейских. В пехотном Уставе 1755 года в число боевых построений была введена «густая», т. е. сомкнутая (в отличие от разомкнутой, предназначавшейся для эволюции), батальонная колонна. Ее основное назначение, как указывал устав, заключалось в «преломлении неприятельского фронта».

Сознавая, что штыковая атака в колоннах должна быть подготовлена огнем, составители Устава дали ряд рекомендаций о ведении огня из колонны (они занимают большую часть главы о колоннах — главы XIII части 2 Устава); значение колонны как чисто ударной тактической формы этим снижалось. «Густые» колонны Устава 1755 года не остались только на бумаге, как колонны Фолара; в одном из боев Семилетней войны их с успехом применили на практике, о чем — ниже.

В отличие от тактики пехоты, в которой в рассматриваемое время имелись вместе с положительными и явно негативные черты, в отношении тактики кавалерии и способов использования в бою этого рода войск для такой оценки оснований нет. Основным способом действий конницы и по отечественным, и по западноевропейским взглядам становится стремительный удар холодным оружием, а боевое построение сводится кдвум-трем линиям эскадронов, развернутых в три шеренги.

Устав русской кавалерии 1755 года, основанный на идеях Фридриха Великого, давал в целом верное направление развитию ее тактики, подчеркивая значение удара в сомкнутом строю на большом аллюре. Устав указывал, что «всякое действие и сила кавалерии, которое с авантажем и с победою неприятельской чинимы бывают, состоит в храбрости людей, в добром употреблении палашей, в крепком смыкании и жестоком ударе через сильную скачку».

При всей ценности кавалерии как средства наступления боевые возможности ее были ограниченными. Фронтальная атака кавалерии на не расстроенную действиями других родов войск пехоту, как было сказано, имела мало шансов на успех.

Несравненно большие преимущества имела кавалерийская атака во фланг с охватом тонких и малоподвижных пехотных линий. Такая атака для последних была весьма опасна. Отсюда вытекало типовое, сделавшееся почти правилом расположение кавалерийских масс на крыльях общего боевого порядка. Та сторона, которой удавалось опрокинуть одно или оба противостоящих кавалерийских крыла противника, получала шансы на окончательную победу.

Очень большая роль, отводилась коннице не только в бою, но и в тактическом обеспечении боевых действий, в стратегической разведке, в набегах на коммуникации противника, прикрытии районов сосредоточения и расположения главных сил. Действия легкой конницы всех сторон (гусар, пандуров и казаков, именовавшихся «легкими войсками», и драгунской кавалерии) в период Семилетней войны дают ряд примеров успешного решения таких задач.

Артиллерия в войнах 30—40-х годов и в начале Семилетней войны сравнительно с другими родами войск играла второстепенную роль. В дальнейшем, в ходе Семилетней войны ее значение резко возросло, что во всех европейских армиях было вызвано ее численным увеличением, а в русской армии и качественным усовершенствованием. Количество орудий к концу Семилетней войны дошло до 6–7 и более на тысячу человек — норма, достигнутая в дальнейшем лишь в войнах начала XIX века. Однако и в Семилетней войне, как и в предшествующую четверть века, артиллерия являлась преимущественно оружием обороны.

Огонь артиллерии средних и крупных калибров (от 6 до 12 фунтов и выше) — полевой артиллерии был могущественным боевым средством. Нетрудно представить эффективность картечных выстрелов таких орудий по сомкнутым строям пехоты и кавалерии. Однако подвижность на поле боя этих орудий вследствие большого веса, а также недостаточного совершенства ходовой части систем и способов их перемещения в сфере огня была низкой. Они не могли сопровождать пехоту в наступлении, несмотря на крайнюю медленность продвижения длинных пехотных линий. Проблема повышения подвижности полевой артиллерии являлась основной в деле совершенствования артиллерийского вооружения в рассматриваемое время. Существенным вопросом выступало и повышение дальности действительного картечного огня.

Пока данная основная проблема не была разрешена, существовала необходимость иметь в составе пехотных частей легкую артиллерию, которая могла бы перемещаться со скоростью боевых порядков пехоты, — полковую артиллерию. В русской армии она организационно входила в состав пехотных и драгунских полков (четыре орудия на двухбатальонный пехотный полк и два орудия на драгунский). Но в силу такого решения данный вид артиллерии оказывался в бою рассредоточенным по фронту; массирование его огня было неосуществимо.

Отсюда вытекали обычные для того времени принципы использования полевой артиллерии: орудия ее сводились в несколько (чаще всего — три) крупных батарей, распределенных сравнительно равномерно вдоль фронта. При обороне огневые позиции не менялись, а в наступлении стремились продвинуть батареи полевой артиллерии вперед за наступающей пехотой, но в лучшем случае им удавалось (и то частично) занять еще одну огневую позицию и поддержать пехоту, а чаще не удавалось сделать и этого.

К середине XVIII века становилось ясным и в России, и в Западной Европе, что существовавшие орудия полевой артиллерии большого веса не отвечают требованиям боевой практики. Тенденция к облегчению орудий проявилась в рассматриваемое время в ряде западноевропейских стран. Однако только в Пруссии и России эта тенденция осуществлялась на практике последовательно. Особенно важным было то, что она проводилась в артиллерии в органической связи со стремлением к повышению действенности огня и с попытками найти целесообразные формы организации последней.

Артиллерийские преобразования 50-х годов XVIII века представляли выдающееся явление в развитии русского военного искусства и заслуживали большого внимания, поскольку содержали начала, выступавшие в той или иной мере прогрессивными элементами дальнейшего сложного развития, а кроме того, служили показателем высокого уровня русской военной и военно-технической мысли того времени.

Преобразования осуществлялись группой выдающихся русских артиллеристов, в которую входили генералы И. Ф. Глебов, К. Б. Бороздин, конструкторы артиллерийского вооружения М. В. Данилов и М. Г. Мартынов и другие теоретики и практики артиллерийского дела; коллектив возглавил генерал-фельдцейхмейстер П. И. Шувалов.

Поиски новых типов орудий, которые велись этими русскими артиллеристами, с одной стороны, по линии повышения эффективности картечного огня, а с другой — по линии уменьшения веса орудий, привели в 1753–1756 годах к созданию шуваловских (так называемых «секретных») гаубиц и единорогов. Нет необходимости останавливаться на первом из указанных типов: техническая идея, заложенная в шуваловские гаубицы (увеличение разлета картечи по горизонтали за счет придания поперечному сечению канала ствола овальной формы), не оправдалась.

«Единороги», наоборот, показали высокие технические качества и боевую ценность. Эти орудия представляли собой удлиненные гаубицы, сочетавшие свойства гаубиц и пушек. За счет уменьшения веса заряда удалось добиться значительного снижения веса орудия сравнительно с пушками. 12-фунтовая пушка обр. 1734 г. имела вес ствола 112 пудов и ее перевозили 15 лошадей; полупудовый «единорог» обр. 1760 г., предназначавшийся для замены указанных пушек, имел ствол весом 30 пудов и его перевозили 5 лошадей. В то же время «единороги» обладали и достаточной дальностью настильного выстрела, и возможностью вести огонь при больших углах возвышения; они могли стрелять картечью, сплошными, разрывными и зажигательными снарядами.

Таким образом, в направлении облегчения орудий был сделан большой шаг вперед. Однако это не было равнозначно повышению подвижности полевой артиллерии в бою. Следовало улучшить ходовую часть системы и усовершенствовать способ перемещения орудий на поле сражения. Шувалов и его сотрудники работали и над этой проблемой. В ходе Семилетней войны, по мере того как вырисовывалось значение указанных аспектов, были сформированы при полевой артиллерии «отвозные» команды, а позднее — два артиллерийских фузелерных полка для обеспечения перемещения орудий в бою вручную на лямках, а также для их прикрытия. Разрабатывались и новые способы передвижения орудий. Так, осуществлен ряд мероприятий, направленных на упорядочение организационной структуры артиллерии, введение фурштатских команд в состав строевых артиллерийских подразделений.

Благодаря преобразованиям, прошедшим в 1750-х годах, артиллерия русской армии поднялась на новую ступень развития, опередив при этом артиллерию западноевропейских армий. Результаты практической реализации перечисленных артиллерийских преобразований в сражениях Семилетней войны были, как показано ниже, весьма существенными, хотя и не все их возможности до конца использованы. Важно подчеркнуть, что Шувалов и его сотрудники в общем правильно определили направления дальнейшего развития в узловых вопросах материальной части, организации и тактики артиллерии.

Если в тактике пехоты этого периода обнаруживается сочетание целесообразных сторон и не обусловленных необходимостью шаблонов, тактика кавалерии может быть признана вполне отвечающей условиям и задачам ее применения, а недочеты боевого использования артиллерии вызвались объективными факторами, то положение в общей тактике приходится оценить по-иному. Именно здесь в наибольшей мере сказалось стремление западноевропейской (дофридриховской и послефридриховской) военной мысли к внедрению канонических правил и рутины, — тенденция, которой не избежало в той или другой мере и отечественное военное искусство.

Необходимо обратить внимание на это различие между характером тактики родов войск и общей тактики, сложившееся в рассматриваемое время. В дальнейшем, как будет показано, при сохранении форм тактики родов войск в общей тактике произошли значительные сдвиги.

Перечислим основные, наиболее типичные положения общей тактики середины XVIII века:

A. «Нормальный» боевой порядок: пехотный центр, образованный двумя, иногда — тремя линиями развернутых батальонов (третья линия — неполная), и кавалерийские крылья.

Б. Обязательная непрерывность боевого порядка: во всяком случае первая линия должна быть сплошной.

B. Равномерное распределение сил по фронту.

Г. Слабость или полное отсутствие в боевом порядке резерва.

Д. Искусственный и сложный способ развертывания из походного в боевой порядок (захождением).

Е. Слабость тактического преследования, иногда — полный отказ от него.

«Нормальное» построение боевого порядка основывалось, как уже говорилось, на рациональных соображениях: прикрыть фланги пехотных линий кавалерией, обеспечить последней возможности наиболее полного применения ее маневренных свойств; малая глубина боевого порядка выступала следствием стремления возможно шире использовать стрелковое оружие пехоты. Однако в рассматриваемое время такой тип боевого порядка приобрел характер застывшего шаблона, применявшегося нередко без учета конкретной обстановки. Характерной в этом отношении была практика установления рассчитанных на любые условия «ордеров баталии». Часто не придерживался данного шаблона и Фридрих Великий, одержавший ряд крупных побед в трех войнах, отступил от него и П. С. Салтыков при Кунерсдорфе, что и принесло ему тогда успех.

Требование непрерывности боевой линии было, видимо, наиболее серьезным дефектом линейной тактики середины XVIII века. Оно вытекало из опасения, что разрывы в линии батальонов создадут промежутки, в которые может ворваться противник, и прежде всего его кавалерия. Как показывают факты, именно это надуманное правило было в первую очередь отброшено в ходе дальнейшего прогрессивного развития военного искусства, и именно в прусской армии.

Отказ от расчленения боевого порядка создавал огромные трудности при наступлении даже на непересеченной местности. Поэтому в связи со сложностями ведения пехотной атаки, наступление в данное время сделалось наиболее «трудной» формой боя.

Нет необходимости доказывать, что равномерное или почти равномерное распределение сил по фронту являлось существенным недочетом линейного боевого порядка. Этот недостаток можно было значительно смягчить путем создания сильного общего резерва. Но западноевропейскому военному искусству того времени, включая и Фридриха II, эта мысль была совершенно чужда. Наоборот, этому полководцу было присуще выраженное стремление решить бой первым ударом. Ниже будет показано, что в русском военном искусстве в ходе Семилетней войны обнаружился иной подход к данному вопросу.

Способ развертывания войск из походного порядка в боевой, утвердившийся в линейной тактике, связывался с положением о непрерывности фронта. Считалось, что наиболее естественный способ — развертывание по головам колонн (так называемая деплояда) — не обеспечивает построения сплошных линий боевого порядка: практически не имелось возможности выдержать интервалы между подходящими к полю боя колоннами так точно, чтобы после их развертывания между соответствующими колоннам частями не получилось бы разрывов. Поэтому приняли способ развертывания захождением.

Как правило, армия образовывала две колонны, соответствовавшие линиям боевого порядка. Подразделения (плутонги или дивизионы и т. д.) двигались на дистанциях, равных протяжению фронта подразделения. При подходе к рубежу развертывания, колонны вытягивались вдоль него, а затем подразделения заходили во фронт и выстраивали таким образом линии боевого порядка. Крупные неудобства подобного способа очевидны. Прежде всего, он требовал высокой обученности войск. Не удивительно, что склонные вообще к осторожности австрийцы, чтобы избежать сложностей развертывания, предпочитали обычно занимать оборонительные позиции заблаговременно, передавая таким образом инициативу противнику. То же наблюдалось и в русской армии.

Отсутствие настойчивости в преследовании или полный отказ от него являлся, вероятно, наиболее слабым местом рассматриваемой тактической системы. Ни одна из решительных побед той или другой стороны в Силезских и Семилетней войнах не завершалась сколько-нибудь действенным преследованием. В западноевропейских армиях опасались, что солдаты после победы могут броситься грабить обоз и лагерь побежденных; поэтому после успешного окончания сражения усилия направлялись на то, чтобы не допустить в войсках, особенно в пехоте, беспорядка. Использовать для тактического преследования разрешалось, как правило, только легкую и драгунскую конницу. При таком ограничении сил, выделявшихся для преследования, от него и нельзя было ожидать значительных результатов.

К сказанному нужно добавить, что канонические правила линейной тактики запрещали занимать для обороны населенные пункты. Считалось, что расчлененные на мелкие группы для занятия построек солдаты выйдут из-под контроля начальников. Ведение боевых действий ночью допускалось по тем же соображениям лишь в исключительных случаях.

Наконец, отметим, что походные движения совершались весьма медленно. Во время Семилетней войны в русской армии нормальной величиной суточного перехода считались две географические мили, т. е. около 15 километров. Например, в приказе командующего русской армией А. Б. Бутурлина на марш при выступлении на зимние квартиры в 1760 году сказано: «Марши иметь обыкновенные — по 2 мили» (!). Лишь в отдельных случаях эта норма несколько превышалась. Пруссаки же умудрялись и тогда совершать форсированные марши по 40–50 километров, что часто давало Фридриху возможность бить его «переползающих» с места на место многочисленных противников по частям.

В условиях этой сковывающей, в значительной мере искусственной тактической системы прусскому королю Фридриху II удалось в Силезских и Семилетней войнах одержать ряд побед над своими противниками (австрийцами, в одном случае — французами и русскими), иногда — при значительном превосходстве последних в силах. Упорным, хотя и носившим характер механической муштровки, обучением Фридрих II добился сравнительно высокой тактической подвижности своих войск, что позволяло ему более или менее успешно маневрировать на поле сражения нерасчлененным боевым порядком. Между тем австрийцы вели себя совершенно пассивно и этим давали Фридриху возможность беспрепятственно занимать наивыгоднейшее положение для атаки.

Типичным приемом Фридриха II было нанесение удара противнику во фланг, для чего прусский король развертывал свои войска приблизительно перпендикулярно к фронту обороняющегося. Попутно замечу, что если этот маневр создавал пруссакам реальное преимущество, то известный «косой боевой порядок» их пехоты (уступное расположение батальонов в боевых линиях) не имел важного значения; он лишь облегчал в некоторой мере продвижение линий при наступлении.

Подчеркиваю, что успехи Фридриха II основывались на приверженности к шаблонам, пассивности и, сверх того, на невысоких качествах войск его противников (особенно пехоты). Сражения с русскими войсками показали, что тактика Фридриха II только лишь в ограниченных условиях могла приносить решительный успех.

В области стратегии, в отличие от тактики, взгляды, которых придерживались в русских вооруженных силах на протяжении всего XVIII века, в той или иной мере не совпадали с концепциями, господствовавшими в Западной Европе. Положительную роль играло наследие Северной войны, когда политические цели России носили национальный, крупномасштабный характер и соответственно этому русская стратегия строилась на здоровых началах. Однако в середине XVIII века, на исходном рубеже того прогрессивного развития, которое шло во второй половине столетия, в период правления Екатерины, трудно провести резкую границу между отечественными и западноевропейскими стратегическими методами, проявившимися в кампаниях Семилетней войны (хотя в отдельных случаях довольно существенные различия имели место). Причины такого положения лежали в несколько специфическом характере целей и направлений русской политики в Семилетней войне, не носивших столь прогрессивного характера, как те, во имя которых велась Северная война и русско-турецкие войны второй половины XVIII века.

В чем же заключались наиболее типичные черты стратегии европейских армий рассматриваемого периода? Политические цели войн западноевропейских феодально-абсолютистских государств второй половины XVII — первой половины XVIII века отличались ограниченностью и глубокой противоречивостью. Узкие династические интересы, намерение овладеть той или другой территорией, зачастую не связанной с ядром данного государства ни в географическом, ни в национальном отношении, выступали руководящими мотивами вступавших в военную борьбу сторон.

Ограниченность и иногда противоречивость политических целей вели к ограниченности стратегических методов. Достижение таких политических целей относительно малого масштаба без крайнего напряжения сил представлялось наиболее целесообразным способом ведения войны.

С другой стороны, и военные средства, которыми располагали феодально-абсолютистские государства Западной Европы, были ограниченными. Способ комплектования войск, принятый в этих государствах (вербовка), не обеспечивал возможности создания вооруженных сил большой численности и быстрого восполнения потерь в ходе войны. Война была весьма дорогим и обременительным делом. Особенно трудным являлось восстановление обученных кадров. Материальные средства ведения войны лимитировались невысоким уровнем промышленного и сельскохозяйственного производства того времени.

На такой основе сложилась в Западной Европе стратегическая концепция, в соответствии с которой вопрос о полном подавлении сопротивления противника путем уничтожения или разгрома всей его армии не ставился. Поэтому сражению отводилось место не решающего акта войны, а лишь одного из средств воздействия на противника. Решительное наступление вглубь территории неприятеля, создающее угрозу жизненным центрам его страны, как правило, признавалось невозможным из-за недостатка сил и средств. Методом, наиболее отвечающим такой постановке стратегической задачи, стало овладение спорной территорией (или другим приграничным районом вражеской страны, который можно было бы при заключении мира обменять на спорный) и удержание ее вплоть до истощения противника в попытках ее возвращения. Действия обороняющегося сводились к отражению чаще всего очень неглубокого вторжения неприятеля. Замечу, что задачи овладения территорией решались в основном путем захвата расположенных на этой территории важнейших крепостей. Таким образом, географические объекты приобретали первостепенное значение, а сражение отодвигалось на второй план.

Одним из оснований недооценки сражений являлось неумение «эксплуатировать» победу. В условиях линейной тактики энергичное тактическое преследование, как правило, отсутствовало. Оторвавшись от противника еще вблизи от поля боя, побежденный получал возможность оправиться и в дальнейшем еще более увеличить отрыв. Победителем же при этом овладевала боязнь отдалиться от своих баз, тогда как преследуемый приближался к своим. Поэтому, если тактическое преследование было слабым, то от стратегического в большинстве случаев и вовсе отказывались. После всего сказанного не приходится удивляться, что западноевропейская военная мысль того времени не расценивала сражение как необходимый решающий акт войны.

Другой капитальной и трудной проблемой стратегии был вопрос продовольственно-фуражного снабжения. Его острота в европейских армиях усиливалась опасением, что солдаты, не получая достаточного питания, могут обратиться к грабежу, а это приведет к разложению дисциплины (заметим, что пищевое довольствие являлось одним из видов оплаты завербованного солдата и его неповиновение в данном случае получало даже некоторое юридическое обоснование). Такой взгляд, имевший в своей основе реальные соображения, был превращен в силу присущей западноевропейской мысли того времени догматичности в жесткое требование обязательной организации и поддержания непрерывного снабжения армии из продовольственно-фуражных магазинов. Прибегать к реквизиции средств у местного населения считалось недопустимым из-за опасения, что она легко могла перейти в грабеж со всеми вытекающими отсюда последствиями. Утрата сообщений армии с магазинами расценивалась как положение, близкое к катастрофе или даже гибельное.

Сложилась система подвоза довольствия, ограничивающая допустимое удаление армии от магазина пятью суточными переходами (т. е. не более 100–120 километров, если исходить из указанных выше обычных скоростей походного движения); для дальнейшего продвижения вперед требовалась закладка новых магазинов, на что нужно было затратить время. Такая норма выводилась из условия обязательного обеспечения войск печеным хлебом и допустимой продолжительности его сохранения в летнее время — 9 суток. При некотором форсировании в отдельных случаях допускалось увеличить указанную норму до семи переходов.

Не меньшие, если не большие ограничения на возможности безостановочных наступательных действий накладывали и трудности бесперебойного подвоза сухого фуража (следует при этом учесть огромные конские обозы). Ллойд, один из наиболее видных представителей военной мысли середины XVIII века, пессимистически констатировал: «…наши армии в их современном состоянии могут маневрировать лишь в пределах очень ограниченного круга и по очень короткой операционной линии; они не в состоянии вызвать ни крупных пертурбаций, ни сделать обширных завоеваний».

Магазинная система снабжения и чувствительность армий к нарушению сообщения с базами, с одной стороны, недооценка сражения — с другой, привели к формированию одной из руководящих идей европейской стратегии XVII–XVIII веков — добиваться решения стратегических задач путем маневрирования, направленного против коммуникаций противника, не нанося ударов его живой силе.

Сущность маневрирования заключалась в том, чтобы, прикрывая свои сообщения, занять положение, угрожающее коммуникации противника, а в идеале — даже выйти на его коммуникацию. Таким путем можно было оттеснить армию противника и затем овладеть намеченными объектами: крепостями, городами и территорией. Этот путь представлялся «экономичным», лишенным риска, обходившим недочеты тактики и случайности сражения; использование его, как считалось, демонстрировало искусство полководца.

На деле указанный способ действий приводил обычно к бесплодному многомесячному топтанию в приграничных районах. Сторона, сумевшая маневрами оттеснить армию противника, приступала к осадам и блокадам его крепостей; первые требовали довольно значительного времени, вторые — неопределенно долгого. Противник возвращался, чтобы деблокировать свои крепости, следовала новая серия маневров, нападений на транспорты, взаимного выжидания на прочных позициях и т. д.

Почти все без исключения кампании завершались с наступлением зимнего сезона отходом в район основных баз, на «зимние квартиры». Основанием этому служило отсутствие подножного корма для лошадей и нежелание использовать при совершении маршей возможности квартирного расположения войск (из опасения дезертирства). Таким образом, войны растягивались на много лет и в результате приводили к значительно большему взаимному истощению сторон, чем это могло бы иметь место при энергичном, направленном к быстрой развязке образе действий.

Для определения существа, главной черты проанализированной выше стратегической схемы иногда в современной отечественной военно-исторической литературе применяется термин «кордонная стратегия». С этим трудно согласиться. Кордонная система — линейная разброска сил мелкими группами на большом протяжении — в середине XVIII века главной роли в стратегии не играла, хотя в отдельных случаях и применялась. Примером может служить оборона горного рубежа в Саксонии прусским корпусом принца Генриха в 1758 году. Что касается русской армии, то в ней кордонная система почти никогда не применялась, только лишь иногда кордонные завесы создавались для прикрытия зимнего квартирного расположения войск.

Упомянутые отдельные случаи не дают основания распространять название «кордонная» на всю стратегическую систему западноевропейских армий первой половины — середины XVIII века. Кордонная разброска сил сделалась типичной для западноевропейской стратегии только в последние десятилетия XVIII века (со времени описанной в последних главах данной книги войны за Баварское наследство 1778–1779 годов).

Правильное определение внутреннего содержания западноевропейской стратегии в середине XVIII века формулируется следующим образом — «способ ведения войны путем осторожного маневрирования на флангах и коммуникациях противника с целью оттеснить его и овладеть без сражений определенным районом именовался маневренной стратегией».

Как представляется, эту систему действий логичнее именовать не кордонной, а маневренной стратегией.

Из сказанного, однако, не следует делать вывод, что европейская стратегия середины XVIII века вообще отвергала разброску сил (некордонного характера). Расчленение войск, развернутых на одном театре военных действий, на несколько групп, хотя и не вытянутых линейно вдоль каких-либо рубежей, обнаруживается входе Семилетней войны у пруссаков и особенно у австрийцев. Примеров можно привести довольно много. Отметим один из них: в конце июля (ст. ст.) 1759 года перед сражением при Кунерсдорфе австрийская армия Дауна составляла семь самостоятельных групп, не считая присоединившегося к русским корпуса Лаудона.

Такой представляется тактика и стратегия западноевропейских и русской армий накануне крупнейшего военного конфликта середины XVIII века — Семилетней войны. В ходе ее в военном искусстве прусской и русской армий произошли существенные сдвиги, понять суть которых можно лишь в связи с анализом боевых действий.

Хотя русская пехота на протяжении войны действовала в соответствии с тогдашними уставами, все же присутствовали некоторые новые моменты в ее тактике. Например, деятельность Румянцева в ходе осады Коль-берга (1761) привела к некоторым новым явлениям в русском военном искусстве. Как было отмечено ранее, Румянцев в этот период в войсках осадного корпуса создал два легкопехотных батальона. В директиве об их сформировании даются и указания по тактике этих частей. В частности, Румянцев рекомендует при преследовании противника «лучших же стрелков и в одну шеренгу выпускать». Такая шеренга при действиях на пересеченной местности, очевидно, сама собой превращалась в рассыпной строй. Местностью, наиболее выгодной для использования легкой пехоты, директива признавала леса, деревни и «пасы» (т. е. дефиле, стесненные проходы).

Легкая пехота существовала в европейских армиях и ранее. В австрийской армии имелась иррегулярная пехота милиционного типа, комплектовавшаяся из славянских народов, входивших в состав империи: кроатов (хорватов) и пандуров. В прусской армии в ходе Семилетней войны было также создано несколько легко-пехотных батальонов («фрай батальоны»), предназначенных для поддержки легкой конницы. Значение указанного мероприятия Румянцева состояло в том, что оно явилось исходным пунктом широкого и систематического развития в русской армии нового типа пехоты (получившего название егерской) и нового способа ведения боя (рассыпной строй), что будет рассмотрено ниже.

Между тем на Западе легкопехотные формирования после окончания Семилетней войны были преобразованы в обычную линейную пехотую, и рассыпной строй вплоть до Великой французской революции не получил развития. Последнее вполне понятно: в западноевропейских армиях считалось недопустимым предоставлять солдат в бою самим себе; считалось, что, выйдя из-под наблюдения офицеров и унтер-офицеров, солдаты разбегутся или залягут и управлять ими станет невозможно.

Следует заметить, что некоторые отечественные военные историки расценивают изложенные выше аспекты деятельности Румянцева в области организации и тактики пехоты как начало зарождения тактической системы «колонна — рассыпной строй». Однако применение в войсках Румянцева по его указаниям той или другой тактической формы (колонны или рассыпного строя) по отдельности не дает основания говорить о разработке (даже лишь на стадии замысла) их сочетания, т. е. о введении в практику нового типа боевого порядка пехоты. Рассыпной строй был рекомендован Румянцевым еще в неявном виде и лишь для специфических условий. Нет нужды допускать такую натяжку, тем более что данный процесс действительно произошел в русской армии, хотя и позднее, что будет подробно рассмотрено ниже.