Воспоминания лейб-астролога Гиммлера. Опубликованы в 1970 году.

Одна из странностей нацистского режима состояла в том, что, хотя он и преследовал астрологов, а кое-кого из них и сгубил в концентрационных лагерях, сам он тем не менее не гнушался их использовать в своих целях. Трагический пример тому судьба швейцарского астролога Эрнста Краффта. Большой оригинал и одаренный человек, он первым применил в астрологических исследованиях статистику, а в общем и целом был мистиком. В 1937 году он решился перебраться из Цюриха в южную Германию, в Шварцвальд, в основном потому, что в Швейцарии, как он полагал, его не оценили по достоинству. Он открыто восхищался нацистами и надеялся при них сделать карьеру.

Когда в сентябре 1939 года началась война, Краффт подумывал вернуться в Швейцарию, но все же остался в Германии. Он был знаком с одним из небольших чинов, служивших в штабе Гиммлера. Этот человек работал в Отделе VII, который держал под присмотром группы, казавшиеся нацистам подозрительными: разного рода чудаки, религиозные секты, астрологи, оккультисты, бывшие франкмасоны и проч. Отдел VII завербовал Краффта внештатным сотрудником осенью 1939 года, а в самом начале 1940-го его по просьбе министра пропаганды доктора Геббельса доставили в Берлин, где ему предложили заняться пророчествами знаменитого французского предсказателя XVI столетия Мишеля Нострадамуса.

Очень скоро Краффт пожалел, что связался с Отделом VII и Министерством пропаганды. Весной он подыскал себе работу переводчика в правительственном агентстве новостей «Дойче нахрихтенбюро». В начале того же 1940 года о появлении Краффта в Берлине узнали англичане и сделали скоропалительный и совершенно неверный вывод, будто он непременно должен работать на Гитлера. Краффт никогда не встречался с Гитлером, хотя об этом только и мечтал, но он добился кратких встреч с двумя нацистскими бонами, — доктором Гансом Франком, генерал-губернатором Польши, и доктором Робертом Леем, лидером так называемого Трудового фронта.

В июне 1041 года, месяц спустя после драматического полета Рудольфа Гесса в Шотландию, Краффта арестовали вместе с сотнями других астрологов. Считалось, что на свой полет Гесс от кого-то получил астрологическое «добро». Гестапо получило приказ найти астролога, к которому мог обращаться Гесс, но эта таинственная личность так и не была найдена, возможно, потому, что ее не существовало. По прошествии нескольких недель или месяцев почти все астрологи были отпущены на свободу, но Краффта оставили в тюрьме; он умер в Бухенвальде в январе 1945 года. Я знал о его заключении, но предпринимавшиеся мной попытки освободить его оказались тщетными. Даже Гиммлер не решался этого сделать без одобрения Гитлера.

Как и всех моих собратьев по профессии, меня жестоко преследовали с 1933 по 1945 год. Еще до начала войны я испытал на себе все мерзости тюремных камер и допросов в гестапо, а после злосчастного полета Гесса в Шотландию мне пришлось разделить участь остальных немецких астрологов. Меня посадили в Фюльсбюттель, печально известную полицейскую тюрьму в Гамбурге.

Лишь благодаря уловкам одного тщеславного фабриканта и ветерана нацистской партии, который сотрудничал с СС и пытался снискать расположение самого Гиммлера, я, тогда уже узник концлагеря, был вызволен из заключения и на завершающем этапе войны использовался в качестве астролога Гиммлером и его людьми. Хотя из тюрьмы меня выпустили, я был кем угодно, только не свободным человеком. Я по-прежнему был пленником, хотя и жил в поместье, принадлежавшем Керстену, массажисту Гиммлера. Поместье Гарцвальд представляло собой трудовой лагерь для разного рода специалистов, ив этом качестве оно было частью концлагеря Равенсбрюк. Физических страданий я больше не испытывал, но мне приходилось работать под страхом сурового наказания, если бы мои расчеты вдруг оказались неверными.

Было это в то время, когда перед нацистским режимом уже маячило поражение. Сегодня кому-то может показаться нелепым, что главари «господствующей расы», провозглашавшие веру в ее историческую миссию, вдруг все свои надежды возложили на астрологию, как будто она была неким секретным оружием, способным спасти их от гибели. И тем не менее описанные здесь события — неотъемлемая часть одной из самых мрачных глав истории Германии.

Не просьбы друзей и не заинтересованность издателей, годами побуждавших взяться за перо, заставили меня наконец решиться поведать все это. Этому рассказу о жизни астролога и некоторых событиях недавней истории Германии читатель обязан прежде всего Хью Тревору-Роуперу.

В 1947 году Тревор-Роупер опубликовал в Лондоне книгу «Последние дни Гитлера». Переведенная на многие языки мира, вскоре книга разошлась по свету. В ней мое имя и моя работа, которую я выполнял для Генриха Гиммлера в конце войны, упоминаются не однажды и по разным поводам. В утверждениях Тревора-Роупера о моей деятельности столько фантастических измышлений, что я решился высказаться. Приведу всего один пример из книги Тревора-Роупера, на странице 93 он пишет: «В Гамбурге он [Вальтер Шелленберг] обнаружил способного астролога по фамилии Вульф, знатока ядов, санскрита и прочих занятных вещей. Предсказания Вульфа, как выяснил Шелленберг, оказались на редкость точными. Он предсказал, что Гитлер останется жив после покушения 20 июля 1944 года, что он заболеет в ноябре 1944 года, а умрет таинственной смертью до 7 мая 1945 года. Предсказания Вульфа относительно Гиммлера были столь же впечатляющи при всех вполне понятных дипломатических умолчаниях. Шелленберг считал Вульфа человеком трезвомыслящим в политике, и потому он представил его Гиммлеру в качестве противовеса нетрезвомыслящему Кальтенбруннеру. Знакомство это оказалось столь удачным, что на закате третьего рейха, по словам Шелленберга, Гиммлер редко предпринимал какие-либо шаги, предварительно не сверившись со своим гороскопом».

Всякий, прочитавший этот пассаж, будет вынужден заключить, что я не только трезвомыслящий нацист, но еще и выполнял некие особые функции в высших эшелонах власти, что позволяло мне противостоять такому человеку, как Кальтенбруннер. Настало время все расставить по своим местам.

Весной 1912 года я был студентом-первокурсником, изучавшим искусство в Гамбурге, неуверенным в своем будущем, озабоченным размолвками с наставниками. И я с радостью принял тогда приглашение дяди сопровождать его в поездке по южной Европе, не подозревая, что это путешествие перевернет всю мою жизнь. Мы должны были пересечь Альпы и через Люцерн, Женеву, Интерлакен, Монтре спуститься в Италию.

Наше путешествие было мало чем примечательным до тех пор, пока в поезде близ Базеля мы не повстречали друга моего дяди, епископа, монсеньора фон Берлихингена, который проявил интерес к моему артистическому образованию и посоветовал мне посетить Палаццо ди Брера, а также библиотеку в Милане, где, как он сказал, я смог бы изучить оригиналы рисунков Леонардо да Винчи. Я воспользовался его советом, ибо уже тогда испытывал восхищение перед Леонардо. Много раз я бывал в Палаццо ди Брера, в академии изящных искусств, в картинной галерее и в библиотеке с собранием уникальных древних манускриптов, и, признаюсь, сильнее всего меня поразил астрологический отдел. Разумеется, библиотека была полна других сокровищ, но коллекция астрологических книг, более обширная, чем я полагал, показалась мне нетронутой святыней, которую ученые попросту не заметили.

Несмотря на то что я и раньше питал интерес к астрологии, у меня было довольно смутное представление по многим вопросам, к ней относящимся. И вот там, в Палаццо ди Брера, я познакомился с трудами по астрологии великих ученых Средневековья и Древнего мира.

Астрология не всегда была на дурном счету в обществе. В древние времена ее даже не считали оккультной наукой. На ее основе развивалась астрономия. Ввиду их общего происхождения эти две дисциплины трудно разделить; от античности вплоть до начала нашей эры мы встречаем известных астрономов, которые в то же время были и астрологами: Птолемей, Пьер д’Айи, Иоганн Кеплер и Морен ди Вильфранш. Мое ученичество было нелегким, поскольку изучение астрологии предполагает глубокое знание столь многих дисциплин, что человеку едва ли удастся ими овладеть по-настоящему, в их числе классические языки, немецкая и восточная философия, астрономия и графология.

Во время своих штудий я обнаружил книги и древние манускрипты с картами планет и созвездий, размеченных по деканам, иначе говоря, с десятиградусными делениями зодиака. Нашел я также традиционное построение созвездий, превосходно проиллюстрированное на небольших диаграммах и крупноформатных рисунках. Меня терзали многие вопросы. Неужели только суеверием на протяжении веков и тысячелетий руководствовались люди, когда испрашивали совета у блиставшего звездами неба? Что ни говори, а по расположению звезд можно с большой точностью предсказать смену времен года, чередование приливов и отливов, наконец, имеют место и космические происшествия, от которых может зависеть жизнь всего живого. Но если стихийные события в конечном счете объяснимы расположением звезд, нет ли основания полагать, что и другие происшествия, влияющие на судьбу человека, определяются тем же путем?

Роджер Бэкон, великий францисканский теолог и философ-натуралист XIII столетия, порицал средневековых докторов за их невежество в вопросах астрологии: «Et ideo negligunt meliorem partem medicinae» («И они пренебрегают лучшей частью медицины»). Так неужели ученые такого уровня заблуждались или были глупцами? Этот вопрос не давал мне покоя, и я решил углубиться в изучение астрономии.

На обратном пути из Италии мне представилась возможность на несколько недель задержаться в Мюнхене, где я продолжил свои исследования. Среди вещей, которые мне довелось увидеть там, был составленный Кеплером гороскоп для Валленштейна, блестящего немецкого полководца времен Тридцатилетней войны.

В Мюнхенской Придворно-государственной библиотеке, как она тогда называлась, хранилось несколько полных копий Prognosticum Кеплера. С моей стороны это было не более чем праздным любопытством, поскольку в ту пору я мало что смыслил в гороскопах. И тем более я был удивлен, когда сравнил важнейшие вехи биографии Валленштейна с тем, что предсказал в гороскопе Кеплер, — в основном все совпадало. Это открытие побудило меня составить свой собственный гороскоп, и вскоре я стал членом клуба Кеплера в Гамбурге, где познакомился с замечательными людьми. Особенно я подружился с одним из зачинателей современной немецкой астрологии, Альбертом Книепфом. Он меня во многом просветил относительно гороскопа Валленштейна, так как сам перепроверил и исправил вычисления Кеплера. Книепф также обратил мое внимание на труд доктора Эрнста Браузеветтера о Валленштейне и астрологии. Валленштейн и сам проявлял большой интерес к астрологии, возможно, из чисто практических побуждений, ведь в семнадцатом столетии астрономическая информация нередко подменяла собой военную разведку. Дни, даже недели, подчас уходили на то, чтобы доставить по назначению разведдонесение, между тем постоянные астрономические наблюдения позволяли принимать решения общего характера в отношении текущих дел ежедневно. В своей работе Браузеветтер утверждает, что мудрость астрологов, в том числе и Кеплера, не принесла пользу Валленштейну, не изменила его судьбу. Эта точка зрения до сих пор считается общепринятой, а потому есть смысл остановиться на ней подробней.

Кеплер составлял гороскоп Валленштейна дважды, в 1608 и 1625 годах, причем особенно удачны в них общие толкования. Между прочим, Кеплер пришел к выводу, что гороскоп Валленштейна очень похож на гороскоп покойного канцлера Польши, а также английской королевы Елизаветы — в них тоже много планет на горизонте, как восходящих, так и заходящих. «Следовательно, — заключил он, — человек, родившийся в это время (Валленштейн), вне всяких сомнений, достигнет высоких почестей, богатства, удачно женится, а как предводитель и вождь революции соберет вокруг себя множество солдат». Отметим, что, когда Кеплер составлял этот первый гороскоп в 1608 году, он имел дело с безвестным дворянином, которому едва исполнилось двадцать пять лет. И этому человеку он предсказывает блистательную карьеру на государственном поприще. Там же Кеплер говорит о «многих пагубных, скрытых и явных врагах, над которыми он будет одерживать верх». Эти замечательные предсказания впоследствии будут дополнены обстоятельными подробностями будущей жизни Валленштейна.

Первый гороскоп, составленный Кеплером для Валленштейна, нельзя считать вполне правильным. Валленштейн назвал неверную широту места своего рождения, а именно 50 градусов 9 минут северной широты, что приблизительно соответствует местоположению Дрездена, между тем как Валленштейн родился в поместье Германиц близ Арнау в Богемии на широте 49 градусов 56 минут северной широты. Несмотря на неточность изначальных данных, Кеплер уже в 1608 году дал в общем правильное толкование, что можно рассматривать как редкую удачу и свидетельство его способностей в этой сфере.

В 1625 году Кеплер составил новый гороскоп для Валленштейна с уточненным местом рождения. В нем он перечислил неблагоприятные для Валленштейна созвездия и предсказал «разгул ужасных и жестоких беспорядков в государстве» в марте 1634 года. Валленштейн был убит 25 февраля 1934 года. Кеплер, разумеется, тактично умолчал о своем предсказании о смерти полководца в 1634 году. Вместо этого он говорил об ужасных беспорядках. И что примечательно, целый ряд годовых прогнозов исходит именно из этого наблюдения!

Валленштейн поплатился за то, что уволил Кеплера, лучшего астролога своего времени, заменив его разными посредственностями. В своей «Астрологии» (1816) профессор И.В. Пфафф из университета Эрлангена не без оснований заметил, что Валленштейн по-настоящему не понял значения астрологии, он лишь стремился использовать ее для достижения своих политических планов.

Таким образом, знакомство с трудами Кеплера в 1912 году превратило меня в поклонника астрологии. Довольно долго я это считал небольшим отклонением от избранного пути, что нередко бывает в юности. И все же я уже никогда не смог от нее отказаться.

Меня можно считать выходцем из среднего класса, я из семьи потомственных ганзейских купцов, всегда предпочитавших честную коммерцию, чьи интересы замыкались на портовых доках и международной торговле Гамбурга. Приливы и отливы, спуск на воду кораблей, морские путешествия и прогулки на яхтах по Альстеру и Эльбе составляли фон моего детства. В самой атмосфере портовых городов есть что-то необычное, и мне в том мире нередко доводилось слышать рассказы моряков и путешественников о необычайных приключениях, от которых воображение настраивалось на что-то странное, даже сверхъестественное. Предсказатели, ясновидцы и медиумы всегда составляли заметную прослойку в гамбургском обществе. И я, возможно, еще с детских лет был предрасположен признать существование неких особых законов, влияющих на наши жизни и даже ими управляющие.

Но тот оккультный отзвук в моем окружении никогда не был преобладающим. Характеризуя город в целом и мою семью в частности, следовало бы говорить о нарочито трезвой и подчеркнуто традиционной закваске, присущей ганзейским деловым кругам. Поэтому неудивительно, что мой отец решил вырастить коммерсанта. По окончании школы он устроил меня в солидную гамбургскую фирму, занимавшуюся экспортом-импортом. Вне всяких сомнений, он это сделал из лучших побуждений, фирма вполне подходила для моего обучения коммерции. Пройдя такую школу, ябы смог, когда настало бы для этого время, взять в свои руки дела нашей собственной фирмы. Однако отец не учел моего глубоко отвращения к торговле. И вместо того, чтобы занять свой неоплачиваемый пост практиканта, я сбежал в глухую деревню, служившую тогда прибежищем для художников, чтобы воспользоваться наставлениями своего старого учителя Пауля Лихтварка, побуждавшего меня посвятить жизнь искусству. В конце концов мое упорство победило, и после многих месяцев споров отец неожиданно уступил. Он разрешил мне записаться в новый Ганзейский институт изобразительных искусств, согласившись платить за мое обучение.

Когда же год спустя я показал свои рисунки, акварели, скульптуры и маски директору Гамбургской школы искусств, он предложил мне поступить в один из классов этой школы. Там я работал под руководством Иоганна Боссарда и научился от него многим полезным приемам. Но вскоре у меня возникло ощущение, что в этих классах я ничего не получаю, и я перестал посещать школу, всецело отдавшись собственному творчеству.

Начало Первой мировой войны застало меня врасплох. К счастью, я получил по болезни отсрочку от призыва и какое-то время продолжал свои занятия. Большинство моих школьных товарищей на волне патриотического энтузиазма записалось добровольцами, всех их наскоро обучили и отправили на фронт, и они полегли под Лангемарком, Ипром или на полях России. Школа постепенно опустела. Наконец и меня призвали. Ни ходатайства влиятельных друзей, ни заступничество моего профессора Иоганна Боссарда не спасли меня от военной муштры и армейских казарм. В начале 1917 года я получил ранение, а затем заразился сыпным тифом. Из армии меня уволили и отправили отбывать трудовую повинность на оптическую фабрику.

В свободные часы я снова смог заниматься любимым делом. Настоящее облегчение пришло, когда я близ Альстера снял небольшую мастерскую, где мог спокойно работать. Никогда еще жизнь не казалась такой содержательной, желанной, полновесной, как в той скудно обставленной мастерской.

И все же я тосковал по одиночеству, стремился понадежней укрыться от современной цивилизации. Порой даже подумывал вступить в какой-нибудь орден, надеясь в монастырском затворничестве обрести досуг для своих артистических и научных занятий. В тоже время я постоянно задавался вопросом — излечит ли мою душу простая перемена обстановки. Мое прошлое мне представлялось бессмысленным, будущее пугало своей неопределенностью. В этот и в последующие кризисы я находил утешение и поддержку в астрологии. По главным созвездиям своего гороскопа я смог понять, для чего такие кризисы нужны и когда они пройдут. По правде сказать, астрология научила меня разбираться в жизни и согласовывать ее со своими целями.

Но только после знакомства с Генрихом Франком, владельцем ресторана, а в прошлом художника, я по-настоящему и всерьез обратился к астрологии. Суховатая фигура, длинная белоснежная борода и волосы до плеч сразу привлекли мое внимание к этому человеку, едва я увидел его на одном из астрологических собраний. В то время он вычислял эфемериды, или таблицы положений небесных светил, и любезно согласился обучать и меня этому сложному делу. У него была большая библиотека древних астрологических и мистических книг. С его помощью я научился производить астрономические и астрологические вычисления и составлять гороскопы, не прибегая к английским эфемеридам, которые в ту пору уже были известны в Германии. Любой гороскоп можно было составить исключительно математически, не прибегая к таблицам домов. Помимо собственной библиотеки Генрих Франк располагал перечнем старинных астрологических трудов, имевшихся в Гамбургской государственной библиотеке и в Королевской библиотеке в Берлине, так что мне не составляло труда заполучить любую из нужных книг.

Между тем мой образ жизни вольного художника, которым я так дорожил, оказался под угрозой. Война была на исходе. На экономику уже ложились первые зловещие тени инфляции. Больше я не мог рассчитывать на существенную помощь отца. И вообще я предпочел бы от него не зависеть, к тому же его фирма испытывала серьезные финансовые затруднения. Но даже те немногие из клиентов, которых мне удавалось заполучить, оказывались неплатежеспособными.

Мои астрологические изыскания в то время тесно переплетались с артистической работой. Когда я уставал лепить, писать холсты или рисовать, астрология помогала мне вернуть интерес к жизни. Но я еще не сознавал, что благодаря своим астрологическим познаниям смогу зарабатывать на жизнь. И конечно же, мои возможности в этой сфере все еще были достаточно скромными. Для своих первых экспериментов в толковании созвездий я, подобно подопытным свинкам, использовал близких друзей и родственников. Вскоре я с удивлением обнаружил, что индивидуальные гороскопы поразительно совпадают с характером, способностями и житейскими обстоятельствами тех лиц, к которым они относились. Это придало мне смелости составить и проанализировать другие гороскопы. Я раздобыл точные даты рождения исторических деятелей, чьи жизни были превосходно документированы, таких как Гете, кайзер Вильгельм I, принц Отто фон Бисмарк, император Максимилиан, Микельанджело. Эти изыскания мне очень много дали. Вполне допускаю, что можно стать отменным астрологом и историком, анализируя гороскопы знаменитостей, при этом не испытывая личного сопереживания.

Но что действительно увлекательно, так это составлять гороскоп здравствующему человеку, которого прекрасно знаешь и которому на основе данных о его рождении ты предсказываешь его судьбу. Разумеется, страшно, когда тебе приходится предрекать болезнь или смерть. Гороскоп моего младшего брата предсказал ему серьезную рану и утрату конечности. Об этом я сообщил ему еще в 1913 году. Никто этого тогда не принял всерьез. Но в 1915 году в окопах брат был ранен шрапнелью, перенес несколько операций, в результате которых потерял правую ногу.

В казармах, где время обычно растрачивается на карты и пьянство, у меня оказалось достаточно досуга и возможностей для проверки своих астрологических знаний. Это было всего-навсего приятное времяпрепровождение, тем не менее оно помогло мне обрести астрологическую клиентуру. Многие из моих фронтовых товарищей и те, с кем позже лежал в лазарете, те, чьи гороскопы я составлял ради забавы или любопытства, после войны писали мне письма, испрашивали новых предсказаний. Вместе с тем завелась у меня особая клиентура из тех людей, которых встретишь в приемных астрологов после каждой войны, катастрофы. Это несчастные матери, потерявшие сыновей на полях сражений, матери летчиков, чьи самолеты были сбиты, а сами они считались без вести пропавшими, это жены, желавшие знать, вернутся ли и когда их мужья из плена. Наконец, были просто женщины, приходившие ко мне со своими печалями.

Я был довольно молод, и хотя из своего собственного гороскопа знал, что доверие, оказываемое мне совершенно незнакомыми людьми, следует принимать как должное при моей профессии, все же меня постоянно охватывало сострадание к этим несчастным.

Их личные невзгоды усугублялись всеобщими политическими неурядицами. Немцы проиграли войну, имперская помпезность канула в прошлое, политически незрелые люди оказались захваченными ноябрьской революцией 1918 года, инфляция разрасталась, лопались солидные фирмы, самоубийства становились обычным делом. В тот период небывалой экономической и политической напряженности процветали гипноз, месмеризм, ясновидение и любая другая форма оккультизма[1]. Такого рода увлечения всегда идут по следам катастроф. В послевоенной Германии гипнотизеры, ясновидцы и чтецы мыслей вдруг стали собирать огромные залы публики. Вряд ли тогда существовало какое-либо увеселительное заведение — мюзик-холл или кабаре — где бы посетителей не развлекали телепатическими сеансами. На подобные представления публику зазывали огромные плакаты и объявления в газетах: «Чудо-парапсихолог», «Женщина с тысячей глаз» (мадам Кароли в цирке Буша), «Великая Тайна, или Высшее достижение оккультных наук», «Женщина, которая все расскажет» и т. п. Не знаю, было ли это сплошным надувательством, обманом, но пресса и публика такие представления находили забавными. Мне претил этот шабаш оккультизма, и чем чаще подобные вещи обсуждались на публике, тем упорнее я уединялся в своей мастерской.

Весной и летом 1919 года происходили волнения и беспорядки. Иногда стычки между рабочими и полицией я мог наблюдать прямо из окон моей мастерской. Я старался не обращать на это внимания и почти ни с кем не встречался. Но мои старания совсем укрыться от мира оказались напрасными. Вскоре мне пришлось общаться с политиками тех дней. И еще я был вынужден иметь дело с теми самыми ясновидцами, чья новомодная деятельность мне представлялась отталкивающей.

Однажды вечером ко мне неожиданно явился отец. До этого он никогда не переступал порога моей мастерской. С тех пор как я решился испытать свою судьбу в качестве свободного художника, он обо мне не слишком беспокоился. С ним были двое молодых людей, моих товарищей по детским играм, которых я не видел уже много лет. Вид у них был потерянный, как у людей, кого постигло горе. Они пришли просить астрологического совета. Примечательным было и то, что их привел ко мне отец, всегда считавший мои занятия пустым делом. Молодые люди рассказали мне печальную историю. Их сестра ушла из дома восемь дней назад. Ее одежду нашли на одном из пляжей в верховье Эльбы, что наводило на самые мрачные предположения. Мой отец надеялся, что с помощью астрологических вычислений я смогу хоть что-то сказать относительно происшедшего. Случилось так, что в тот вечер у меня была назначена встреча с одним доктором, намеревавшимся провести эксперимент с открытым мною медиумом. И я предложил посетителям сопровождать меня, чтобы на этом сеансе попытаться прояснить обстоятельства исчезновения их сестры. По неспокойным улицам города мы благополучно добрались до квартиры доктора. Я предупредил братьев о трудностях, которые могут возникнуть во время сеанса, как ио том, что медиум, быть может, вообще лишен способности ясновидения. Но это их не смутило, и даже мой отец решил принять участие в сеансе. Он полагал, что мои астрологические расчеты могли бы подтвердить или уточнить сообщение ясновидца.

Братьям очень хотелось поверить в медиума, ион их не разочаровал. После того как доктор ввел его в транс, медиум, который ни о чем не мог знать заранее, довольно точно описал внешность девушки, ее привычки и верно отметил, что на пляже она купалась с мужчиной. Действительно, это был ее жених. Далее медиум рассказал, что эта пара осталась на пляже и после того, как ушел последний катер, что мужчина заколол девушку ножом, труп бросил на берегу, сам доплыл до середины реки и там застрелился. Мы требовали от него, чтобы он назвал точное местонахождение трупов, и медиум невнятно произнес «Лавенберг». Братьям не терпелось что-то предпринять, и они, поверив медиуму, обратились в полицию. Последующие двухнедельные поиски результатов не дали. Мы с отцом, надо сказать, не поверили медиуму.

Между тем я составил гороскоп пропавшей девушки. Она родилась в Гамбурге 26 июля 1892 года в семь часов пополудни. В ее гороскопе Луна находилась в неблагоприятной позиции да еще в сочетании со зловещей планетой Сатурн. Обе были в восьмом доме, доме смерти. Более того, они оказались вблизи Меркурия, который в этом гороскопе был правителем пятого дома, дома любви и чувственности. Нептун, другая зловещая планета, занимал крайне неблагоприятное положение в пятом доме. Одновременность смерти девушки и ее жениха объяснялось присутствием Меркурия, Луны и Сатурна в восьмом доме. В этом гороскопе Сатурн правил восхождением. Когда Сатурн находится в восьмом доме, это указывает на то, что человек сам становится причиной своей смерти. Если в том гороскопе обратиться к подотделу зодиака, как того требует индийская астрология, то мы обнаружим Луну, Сатурн и Марс в водной Navamsas (т. е. в одной девятой или в сорокаградусном секторе зодиака) и в Dvadasamsas (одной двенадцатой или тридцатиградусном секторе). А это означает могилу в воде, в данном случае девушка и ее жених добровольно себя утопили. Яне обнаружил ничего, что бы указывало на насильственную смерть, о чем говорил медиум.

Мое объяснение в основе своей оказалось верным, хотя и не вполне проясняло дело. Три недели спустя рыбаки обнаружили трупы пропавших на значительном расстоянии от пляжа вниз по течению. На телах не нашли никаких повреждений, если не считать небольшой раны на голове мужчины, но она появилась после того, как рыбаки багром вытаскивали труп на берег. Вскоре отыскали прощальное письмо, ставшее решающим доказательством того, что это было добровольное самоубийство. Помолвленные молодые люди оказались в бедственном положении, тогда жених стал подделывать счета и растратил значительную сумму денег. Когда деньги кончились, они решили уйти из жизни.

После этого и других подобных случаев заговорили о моих астрологических способностях, отом, что я изучаю санскрит, чтобы применять в своей практике опыт индийской астрологии. Сам я не стремился себя рекламировать ни посредством объявлений, ни выступая с лекциями. Но число людей, меня посещавших отнюдь не из интереса к моим скульптурным работам, а в надежде получить астрологический совет, постоянно росло.

Одним из моих ранних дел была гибель женщины при таинственных обстоятельствах. Бульварные газеты раздували происшествие как убийство на почве секса, к величайшей досаде родственников погибшей. Мой астрологический анализ показал, что это было не убийство, а несчастный случай, хотя инспектор полиции с ходу отверг мою версию. По его мнению, убийство совершил один известный доктор, который затем ужасающим образом расчленил труп жертвы. Единственным доводом в пользу такого предположения было то, что доктор скрылся как только подозрения пали на него. Я еще раз перепроверил свои расчеты, однако ни коим образом не смог поддержать версию инспектора. Двадцать три года спустя было доказано, что это была случайная смерть. По причинам, оставшимся мне неизвестными, Рейнхард Гейдрих, шеф гестапо, проявил неожиданный интерес к этому давнему делу и, пользуясь методами расследования, доступными лишь гестапо, успешно решил его. Адвокат, защищавший предполагаемого убийцу, позволил мне заглянуть в следственное дело, хотя и не имел на то права. На адвоката произвело огромное впечатление то обстоятельство, что астрологическое толкование более чем двадцатилетней давности подсказало, в каком направлении искать разгадку этому необычному происшествию.

За свои исследования я не брал гонораров. Поскольку я считал себя профессиональным скульптором, то полагал, что было бы недостойным и зазорным брать деньги за свои астрологические познания. И все же именно из-за этих познаний мне приходилось постоянно отвлекаться от артистической работы, и я не переставал мечтать о полном уединении, куда б не долетали отзвуки политических баталий и новомодных увлечений.

В начале 1930-х годов астрология в Германии была не столь популярна, как сейчас, но именно тогда она была на высоте. Непредубежденный сотрудник английской секретной службы — уже после 1945 года, стало быть, после знакомства со многими астрологическими досье из архивов гестапо — отмечал, что астрология в Германии 1930-х годов достигла значительных успехов, а потому он не может понять, почему нацизм отвернулся от своих квалифицированных астрологов. Даже тот факт, что видные его представители, такие как Рудольф Гесс, Генрих Гиммлер и Вальтер Шелленберг, если называть немногих, прибегали к помощи астрологии, не способен изменить к ней официального отношения. Вскоре после 1933 года во многих немецких землях на астрологическую практику был наложен запрет. В других местах, как, например, в моем родном Гамбурге, развернутая против астрологов кампания отпугивала клиентов. Такой оборот событий поставил меня в бедственное положение. Практически каждый из моих немногих «крупных» клиентов или переметнулся в другой лагерь, или, опасаясь политических последствий, старался от меня держаться подальше. Ну а мелкие клиенты были попросту запуганы. Из прежней клиентуры у меня сохранилось лишь несколько евреев, которые подвергались еще большим преследованиям, чем астрологи. Таким образом, астрология обретала ауру эзотерической доктрины. Она была низведена до процветавшего в подполье ремесла, о котором никто не отваживался упоминать публично. Мне повезло хотя бы в том, что принц Георг Заксен-Мейнинген, тесть Отто фон Габсбурга, все еще обращался ко мне за советами. Он быстро поладил с новыми властями и благодаря своему положению мог себе позволить поддерживать связь со мной.

Но эти перемены были лишь предвестием тех невзгод, которые обрушились на меня несколько лет спустя. По мере того как разрасталась моя астрологическая практика, мне приходилось отказываться от творческой деятельности, и вот теперь мое существование вдруг оказалось под угрозой. Астролог не медик. Его знания и опыт не освобождают его от собственной судьбы. Тот факт, что я сумел выжить, возможно, объясняется тем, что я знал об ожидавших меня впереди злоключениях и напастях: арест, тюрьма и концлагерь Фюльсбюттель, еще один концлагерь, «филиал» Равенсбрюка в поместье Гарцвальд и, наконец, Генрих Гиммлер и его приближенные, на которых я должен был работать под страхом смерти.

В июне 1941 года, месяц спустя после полета Гесса в Шотландию, меня тоже забрали в гестапо. Подручные Гиммлера производили аресты обычно на рассвете. Я лежал с открытыми глазами, когда где-то между тремя и четырьмя часами утра раздался звонок. Я открыл дверь, и четверо гестаповцев ворвались в квартиру. Они вверх дном перевернули комнаты, привели в беспорядок мои книги, папки, картотеки. Затем мне было велено одеться, после чего меня отвезли в Фюльсбюттель, тогда это была следственная тюрьма и концлагерь одновременно. Шла война, гестапо становилось все бесцеремоннее. Меня подвергали изнурительным допросам. Допытывались, не знаю ли я людей, составляющих универсальные гороскопы, — иначе говоря, гороскопы целых народов, групп или движений, в отличие от индивидуальных гороскопов, — ив какой мере я сведущ в оккультных науках.

Обращались со мной бесчеловечно. Вопрос о соблюдении законных прав подследственного даже не возникал. Мне не разрешили воспользоваться помощью адвоката и ежедневно, вместе с другими заключенными, выводили на каторжные работы. Послабление пришло, когда охранники проведали, что я астролог. Пока другие заключенные расчищали завалы после бомбежек, меня отводили в сторону и начинали расспрашивать об астрологии. Я посиживал в кустах в окружении эсэсовцев, которые нередко просили меня заглянуть в их будущее.

Многие от нацистов пострадали несравненно больше, чем я. Поэтому не стану подробно описывать свои бедствия. Скажу только, что заключение в Фюльсбюттеле для меня было тягостным. Я был вконец измотан допросами и физически сломлен. К тому же ничего не знал о своей семье. Мне пришлось оставить жену, дочь и младшего сына без средств к существованию. Мой старший сын был в армии, и о нем я тоже ничего не знал. При таком положении дел казалось маловероятным, чтобы немногие из оставшихся у меня клиентов сохранили бы веру в меня. Тем более я был удивлен, узнав, что сразу после моего ареста жена стала получать помощь из разных источников. В одном случае знакомый оплатил заказ, о котором я даже не слышал. Словом, моя семья была избавлена от нищеты. Но тогда я этого не знал, а потому дни и недели в моем заточении тянулись в волнениях и неизвестности.

На четвертый месяц меня освободили, причем так же внезапно, как когда-то арестовали. Но сначала я должен был пообещать больше никогда не заниматься астрологией. С этого момента за мной была установлена слежка.

Когда на исходе лета 1941 года передо мной открылись ворота Фюльсбюттеля, я, можно сказать, получил строго ограниченную дозу свободы. В то время я не мог себе представить, что то самое гестапо, которое лишило меня средств к существованию и которое так жестоко обошлось со мной, вскоре по приказу свыше заставит меня работать на себя. Те же люди, что запретили мне заниматься любимым делом, несколько месяцев спустя завалят меня заказами, исходящими от вожаков СС. Но пока передо мной вставали совсем иные проблемы. Заниматься астрологией мне запретили, и вряд ли я, противник режима, мог рассчитывать получить заказы как художник и скульптор. На что мне было жить? Со дня на день я ожидал повестки, чтобы явиться на какое-то оборонное предприятие в качестве разнорабочего.

Вскоре после освобождения из лагеря ко мне зашел один из моих бывших клиентов, химик и фабрикант по фамилии Циммерман. Он предложил мне место и скромное жалованье на своем предприятии. Позднее я выяснил, что именно Циммерман способствовал моему освобождению из тюрьмы. Он поддерживал тесные связи с СС, а потому пользовался значительным влиянием. В лаборатории Циммермана разрабатывался метод иррадиации молока, после чего оно обретало новое качество, предупреждавшее заболевание рахитом. Циммерман считал свой проект весьма прибыльным. Но все его попытки поставлять на рынок облученное молоко для детей наталкивались на препятствия со стороны его конкурентов — представителей фармацевтической промышленности, опасавшихся, что новый метод обесценит их собственную продукцию.

С установлением диктатуры вся экономика оказалась под единым контролем, и потому было очень важно для любого нового начинания получить поддержку и одобрение правительства, тем более в условиях военного времени, при строжайшем распределении всех ресурсов. Вполне возможно, Циммерман рассчитывал протолкнуть свой молочный проект, преподнеся вождям СС какой-нибудь особенный подарок. А если так, то этим подарком вполне мог оказаться я. То, что со стороны представлялось дружеским поступком моего бывшего клиента, на самом деле было тонко продуманным планом. Гестапо понимало, пока я нахожусь под опекой Циммермана, я остаюсь в поле их зрения. И наоборот, Циммерман мог быть уверен, что, предоставляя мне работу, он оказывает услугу и гестапо. Хотя в ту пору я об этом не догадывался, но должность, предложенная мне в лаборатории иррадиации молока, почти наверняка была предлогом. В моей жизни намечался новый, совершенно неожиданный поворот.

В марте 1942-го, полгода спустя после освобождения из Фюльсбюттеля, мне было предписано покинуть предприятие Циммермана и отправиться в некий берлинский институт, о котором я прежде ничего не слышал. А рекомендовал меня туда мой друг, нюрнбергский астроном и астролог доктор Вильгельм Гартман.

Я приехал в Берлин и явился в институт, находившийся в ведении военно-морского штаба. С начала войны такого рода институты создавались армией, флотом, военно-воздушными силами с единственной целью проверять любые открытия и предложения, поступавшие от частных лиц, — все, что могло бы внести ощутимый вклад в военные мероприятия. В Берлине я с удивлением узнал, что вожди нацистов предложили использовать эти «исследовательские центры» для овладения не только естественными, но и сверхъестественными силами природы. Все интеллектуальные, естественные и сверхъестественные источники энергии — от современных технологий до средневековой черной магии, от учения Пифагора до заклинаний Фаустовской пентаграммой — должны были служить для победы Германии.

Возглавлял этот секретный исследовательский центр капитан ВМС. Под его началом собралась довольно странная компания, были там спириты и медиумы, экстрасенсы и маятниковеды (род лозоискательства, когда вместо прутика лозы используется маятник), знатоки таттвы (индийская теория маятника), астрологи и астрономы, математики, эксперты по баллистике.

От ВМС институт получил задание: с помощью маятников и прочих параштуковин научиться обнаруживать на морях местонахождение конвоев, чтобы немецкие подводные лодки с большим успехом могли бы их пускать ко дну. Изо дня в день укротители маятников, сидя на корточках, держали руки над морскими картами. Разумеется, результаты были плачевны. Что бы вы ни думали о феномене оккультизма, было бы просто смешно ожидать, чтобы неведомый нам мир был взят дилетантским наскоком и затем использован в военных целях. Даже в тех случаях, когда появлялся хоть какой-то проблеск успеха, не делалось никаких попыток осмыслить достигнутое и закрепить его системой и методикой.

Одним из сотрудников институт был отставной архитектор из Зальцбурга по имени Страниак, изысканный барин лет шестидесяти, проявлявший определенные способности при работе с маятником. Он был убежден, что его таланты истинны, и, хотя он имел несчастье быть автором книжонки под названием «Восемь природных сил», не производил впечатление шарлатана. Страниак, посмотрев на фотографию какого-нибудь корабля, брался указать его точное местонахождение на карте. Сотрудники Адмиралтейства посетили его в Зальцбурге и показали фотографии «Бисмарка» и «Принца Евгения». С помощью своего маятника Страниак действительно установил местонахождение этих двух кораблей.

Прежде Страниак за свои способности подвергался преследованиям со стороны гестапо. Теперь же благодаря им он оказался в исследовательском институте в Берлине вместе со своим инструментарием и бумагами. Морское ведомство намеревалось с его помощью поставить эксперименты. Доктор Гартман также был откомандирован в Берлин с тем, чтобы, проследив за движением маятника Страниака, попытаться установить возможные колебания и отклонения маятника на рассвете, в полдень, на закате, в полнолуние и новолуние. Тогда же свои способности демонстрировали и другие экстрасенсы.

Поскольку Страниак представлял собой совершенно необычный случай, для него был придуман особый эксперимент. Небольшой металлический брусок на несколько секунд клали на большой лист бумаги. На это время Страниака просили удалиться из комнаты, а затем приводили обратно. На листе бумаги не оставалось ни малейших следов, где только что лежал металлический брусочек. И все же Страниак точно указывал это место, причем то же самое он мог делать, находясь в соседней комнате, используя такой же лист бумаги.

Берлинскому институту лучевой энергии, работавшему исключительно по научной методике, было предложено проверить поразительные достижения исследовательского центра при морском ведомстве. Сотрудники научного института, понятно, с предубеждением относились к заклинателям маятников и прочим оккультным курьезам. Первый же пробный эксперимент, который они провели, для Страниака закончился провалом. В течение многих недель он неизменно показывал блестящие результаты, а тут потерпел неудачу.

Мои контакты с морским исследовательским учреждением совпали с захватом японцами Гонконга. Во время этой операции японские солдаты закрывали своими телами амбразуры дотов. Благодаря такому самопожертвованию даже надежно укрепленные районы Гонконга были быстро захвачены. И вот в качестве знатока Веданты и буддийской йоги я должен был представить свои соображения относительно программы воспитания воинов с тем, чтобы внушить немецким солдатам дух дзен-буддизма, которым вдохновлялись японцы.

Между тем Страниак заболел и стал быстро терять свои способности. И другие заклинатели маятника оказались в столь же незавидном положении. Рабочий день был долгим, изнурительным. Люди становились раздражительными. Доктор Гартман предложил руководителю института сменить обстановку. Гартман полагал, что во многих срывах и сбоях виновата атмосфера Берлина, пагубно действующая на его чувствительных сотрудников. «Переведите свой институт в горы или к морю, — говорил он. — Уверен, морской воздух и солнце пойдут им на пользу, они станут работать лучше». Его совет был принят, ив начале лета институт переехал на остров Зальт. К тому же и рабочий день сотрудников был сокращен. Однако результаты оказались еще более плачевными, чем в Берлине.

Сегодня кому-то может показаться невероятным, что подобный институт мог возникнуть под эгидой ВМС. На самом же деле идея такого «исследовательского центра» принадлежала не нацистам. У истоков ее стоял мой друг Вальтер Лохман, в 1920-х годах работавший в военноморском ведомстве. После войны и другие страны открывали у себя такие институты. Хотя об этом мало что известно, с уверенностью можно сказать, что в Англии, США, Японии, а возможно, и в Советском Союзе существовали подобные центры.

Позже доктор Гартман возобновил свое сотрудничество с люфтваффе, а меня вновь отослали в распоряжение Циммермана в Гамбург. По крайней мере это означало, что я возвращаюсь домой. Вскоре, однако, мне пришлось выполнять задания куда более странные и опасные, от которых невозможно было отказаться.

Мое знакомство с Феликсом Керстеном, одной из закулисных фигур в мрачной трясине нацистской политики, впервые приблизило меня к эсэсовской верхушке. Толстяк и внешне безобидный массажист из Финляндии, он сумел проложить себе дорогу не только в аристократические круги за рубежом, но и в высшие эшелоны власти нацистской Германии. Хотя он не был интеллектуалом, но имел трезвый, цепкий ум и отличался необыкновенной проницательностью. Он родился в крестьянской семье, в 1917 году недолго служил офицером в финской армии, потом, спасаясь от большевиков, бежал в Германию, где Керстен работал посудомойкой, статистом на киностудии, массажистом и, наконец, с 1930 года — «доктором манипулятивной терапии». Он был на «ты» с голландским принцем-консортом Генрихом фон Мекленбургским, и еще он был личным врачом Гиммлера.

Когда зимним вечером 1942 года Циммерман привел меня к нему, Керстен занимал роскошные апартаменты на углу Рюдесхаймерплац в Берлин-Вильмерсдорфе. Эти апартаменты ему достались благодаря программе «арианизации» — их прежний владелец, еврей, был попросту оттуда выдворен. Квартира поражала вычурной роскошью. Интерьер и убранство ее были скопированы во дворцах, замках и загородных виллах богатых клиентов Керстена. Хозяин нас встретил унылой миной. Мы не рассчитали расстояние и опоздали на полчаса. Керстен сухо заметил, что не привык ждать людей, приходящих к нему с просьбами и одолжениями. Он имел все основания рассматривать наш визит именно в таком свете: Циммерман рассказывал ему о моей участи, а от Герды, сестры Циммермана, Керстен был осведомлен о проекте по облучению молока и трудностях, возникших на пути его осуществления.

Но вскоре омрачившую первую четверть часа атмосферу удалось развеять. Керстен перестал хмуриться, разговор оживился. Циммерман заговорил о молочном проекте, а Керстен поначалу отговаривался своей некомпетентностью. Затем пообещал помочь, представив Циммермана нужным людям, которые воспользуются для него своими связями, что вскоре действительно было сделано.

Во время разговора я внимательно наблюдал за Керстеном. Можно ли его принимать всерьез? В тот момент он показался мне любезнейшим человеком, каким его и описывал Циммерман. На пухлом лице алчные глаза, чем-то похожие на глаза ребенка. У Керстена были нелады со щитовидной железой, к тому же он страдал от ожирения. Однако, несмотря на огромные размеры, был очень подвижным. Его жирные руки с беловатыми следами ранок постоянно вертели какой-нибудь предмет, то карандаш, то подвернувшуюся миниатюрку. По средневековой классификации он был флегматиком с примесью сангвиника. Его отличали чувственность и страсть, он был очень ленив, честолюбив, тщеславен. Прекрасно зная об этом, Циммерман верно рассчитал, что Керстен будет польщен знакомством с астрологом, который, быть может, заинтересует Гиммлера. Неожиданно Керстен сказал: «Со мной вы можете говорить вполне откровенно о политической обстановке. Я достаточно хорошо обо всем информирован, к тому же у меня есть свои соображения и своя озабоченность относительно войны и международного положения Германии. А теперь скажите, что вы думаете о гороскопе Гитлера».

С большой опаской я перечислил относящиеся к нему созвездия и обратил внимание на те, что были особенно неблагоприятны. Затем я высказал предположение, что такой человек не сможет долго и удачно руководить страной, и добавил, что мне жаль немецкий народ; впереди мне виделось нечто ужасное, если только в политике не произойдет радикальных перемен. Наступления под Москвой и Ленинградом к тому времени были остановлены, наши войска осуществляли «стратегическое отступление», которое должно было продолжаться три долгих года. Я сказал Керстену, что в гороскопе Гитлера Сатурн занимает ту же позицию, что в гороскопе Наполеона, и хотя их судьбы не идентичны, в них все же есть определенное сходство, прежде всего в том, что касается русской кампании и предстоящих сражений. Чтобы спасти Германию, необходимо в ближайшее время что-то сделать. Я не сказал, что нужно сделать, но Керстен понял меня.

Затем он сказал: «Вы можете дать мне гороскоп Гитлера? Я бы хотел показать его Гиммлеру». Эти слова повергли меня в ужас. Видя мое замешательство, Керстен продолжал покровительственным тоном: «Дорогой мой, вам нечего бояться. Гиммлер вам не причинит вреда. Яберусь все устроить. То, что вы мне рассказали о будущем Гитлера, очень важно, интересно, и Гиммлер должен об этом узнать».

«Нет, — сказал я. — Пожалуйста, ни слова Гиммлеру. Не хочу снова оказаться в «следственной тюрьме» гестапо. Гиммлер ничего не должен знать. Он этого не поймет, сочтет мои слова клеветой, подстрекательством. Прошу вас сохранить в тайне мои замечания о гороскопе Гитлера, не создавайте мне лишних неприятностей».

Тут Керстен спросил, пришлось ли мне очень страдать в заключении; я ответил, что испытал на себе все те ужасы, что и другие заключенные в схожей ситуации. Еще я сказал, что мои мрачные прогнозы относительно личной судьбы Гитлера основываются на универсальных гороскопах, на гороскопе Германии и гороскопе на 30 января 1933 года — это дата основания третьего рейха, который, как было возвещено, просуществует тысячу лет и который, однако, окажется вскоре в предсмертной агонии.

«Вы должны мне рассказать об этом подробнее, господин Вульф, — настаивал Керстен. — Это чрезвычайно важно как для меня самого, так и для тех проектов, которыми я занимаюсь. И раз уж вы начали, прошу вас, продолжайте».

Циммерман также просил меня продолжать. Он Керстена знал лучше, чем я, поскольку финн был поклонником его сестры, доктора Герды Циммерман. Но я опять отказался. Я сказал, что не смогу этого сделать, не сверившись со своими вычислениями, но мои бумаги конфискованы, так что гестапо знакомо с моими предсказаниями относительно будущего Германии. Все, что я бы мог сейчас сообщить, не более чем запомнившиеся детали, картина была бы неполной, к тому же некоторые из моих вычислений и толкований сделаны двадцать лет назад.

«Вы должны встретиться с Гиммлером, — сказал мне Керстен. — Он вам понравится. Приятный человек, и многое для вас сможет сделать, если вы того пожелаете».

Я отклонил и это предложение. У меня не было желания встречаться с Гиммлером. Мне было достаточно того, что я о нем слышал. Позже и Циммерман убеждал меня, что я заблуждаюсь относительно Гиммлера, но Циммерман не знал того, что я видел в его гороскопе. Затем Керстен попросил составить подробные гороскопы для него и для Гиммлера. Созвездия Гиммлера для меня, астролога, представляли большой интерес, и мне захотелось включить его гороскоп в свою коллекцию. Так я начал работать на Керстена, предварительно получив от него заверения, что не буду подвергнут преследованиям. Через несколько недель я вручил Керстену его подробный гороскоп.

В то время у меня не было точных данных о рождении Гиммлера, и потому я не мог составить его гороскоп.

Найдите Муссолини!

Мой визит к Феликсу Керстену подвел меня к наиболее драматичному периоду моей жизни. Это была отнюдь не драма моего собственного сочинения. Ябыл внее вовлечен Циммерманом, который представил меня Керстену, надеясь извлечь для себя выгоду, используя меня как приманку. Керстен, в свою очередь, воспользовался моими астрологическими познаниями, чтобы придать себе больший вес в глазах Гиммлера, Вальтера Шелленберга и Артура Небе. Его уловка прошла. Вскоре он стал передавать мне заказы непосредственно от шефа СС. В результате я оказался в странном положении. По закону я, как и другие астрологи, должен был бы сидеть в концлагере; официально я числился служащим в исследовательском институте Циммермана по иррадиации молока, а фактически я занимался составлением астрологических прогнозов для высших чинов СС. Безусловно, мое положение было несопоставимо с пребыванием в концлагере, вто же время я должен был работать на пределе своих возможностей и, выполняя курьезнейшие заказы, стремиться выдать безупречные результаты, что было утомительно и опасно. Я не имел понятия, как долго эсэсовцы намерены опекать меня и не приведет ли малейшая оплошность с моей стороны к новому заключению, атои к чему похуже. По роду своей деятельности я должен был много знать, возможно, слишком много. А тех, кто знает слишком много, при диктаторских режимах стараются без лишнего шума убрать.

В ту пору люди из гестапо нередко заезжали за мной в Гамбург и через Ораниенбург или концлагерь Равенсбрюк везли меня в уединенное поместье Керстена Гарцвальд. Несколько членов секты Свидетели Иеговы — заключенные из Равенсбрюка — работали в поместье, расположенном километрах в семидесяти от Ораниенбурга, иначе говоря, из Берлина туда было езды часа полтора. Это поместье было излюбленным местом встреч эсэсовских вождей.

28 июля 1943 года — вскоре после ужасного воздушного налета на Гамбург — я стоял на улице перед домом, занятый погрузкой вещей, которые собирался отправить на хранение в Волдорф, когда увидел подкативших на машине офицеров гестапо Вальтера Волера и Мэгги Мехленберга. «Слава Богу, мы вас нашли, — крикнул один из них. — Я двое суток вас разыскивал. Нам велено доставить вас на командный пункт гестапо. От рейхсфюрера поступила телеграмма».

Моей первой мыслью было, что я опять арестован. Но все оказалось иначе — меня затребовали для выполнения особого задания. Двумя днями раньше,26 июля, партизаны захватили Бенито Муссолини. В Берлине, вштабквартире криминальной полиции, я предстал перед обергруппенфюрером СС Артуром Небе, который уже много лет возглавлял криминальную полицию и теперь имел звание генерала. Это был один из лучших криминалистов всех времен, тонкий знаток сыскной техники, человек, увлеченный своей работой, и потому, возможно, он занимал бы этот пост при любом режиме. Но когда понадобилось установить местонахождение похищенного Муссолини, традиционные методы сыска оказались бесплодными.

Кабинет Небе был обставлен в стиле ложного Ренессанса, столь почитаемого нацистскими главарями, ибо он сполна удовлетворял их пристрастию к показной роскоши. Небе принял меня с нарочитой любезностью, приберегаемой обычно сыщиками для несговорчивых клиентов. Он предложил мне коньяк «Хенесси» и американские сигареты, словно я к нему явился с дружеским визитом. Затем Небе передал мне данные о рождении одного предполагаемого преступника и другого — предположительно шпиона. Он попросил меня прямо в его присутствии составить краткий гороскоп на каждого из них. Сначала я занялся преступником: «Вы можете особенно не беспокоиться об этом человеке. Вскоре он окажется в руках криминальной полиции, и это для него плохо кончится». Познакомившись с данными шпиона, я сказал: «У этого человека скромные способности к сыску».

Я заметил, что Небе потрясли мои характеристики. Позднее я узнал, что «преступником» был сам Небе, а «шпионом»— его заместитель Лоббе. Вскоре я составил подробный гороскоп Небе. Мрачные предсказания, сделанные мною о времени и обстоятельствах его смерти, подтвердились дальнейшим ходом событий. Как выяснилось, Небе вел опасную двойную игру; он поддерживал тесные связи с немецким сопротивлением. После 20 июля 1944 года[2] ему пришлось скрываться. Несколько месяцев за ним гонялась его собственная криминальная полиция. Его подвели любовные связи. Одну из подружек Небе вынудили рассказать, где он скрывается. Небе судил чрезвычайный трибунал, и 4 марта 1945 года его повесили самым жестоким, изуверским образом.

Доктор Эрнст Тейхман, адвокат, в письме от 8 мая 1963 года писал мне: «Мы с Вами однажды вечером в июле 1943 года встречались в управлении криминальной полиции на Вердшермаркт в Берлине… На следующий день я узнал, что Вы тот самый известный и уважаемый астролог Вульф… Спустя несколько недель шеф криминальной полиции Артур Небе вызвал меня к себе. В то время я был его личным помощником. Он вручил мне гороскоп некоего управляющего фабрикой по имени Франц Шварц и попросил меня тут же прочитать и высказать свое мнение. Хотя Небе был человеком крайне подозрительным, но мне в отличие от моих коллег он полностью доверял, так что я без боязни мог говорить все, что думаю. По данным о рождении я тотчас понял, что так называемый управляющий Франц Шварц не кто иной, как Небе. Между прочим, в первой части гороскопа был дан довольно точный, хотя и не слишком лестный, отзыв о личных качествах Небе. Мне это показалось забавным, и я воскликнул: «Шеф, а ведь тот управляющий — это вы сами! Удивляюсь, насколько точно астролог описал вас!» К моему ужасу Небе побледнел, мне показалось, он был потрясен. И тут он рявкнул на меня: «Черт побери, приятель, сначала дочитай до конца!» Последующие мрачные предсказания о профессиональном и личном крахе, о преследованиях и жуткой смерти «господина Франца Шварца» меня в буквальном смысле слова ошеломили. Небе не сводил с меня глаз, и я попытался смягчить зловещее пророчество, все обратив в шутку. С того дня Небе почувствовал страх. Он становился все более раздражительным и часто впадал в глубокую депрессию. Не думаю, что ошибусь, предположив, что именно его душевное состояние подсказало ему удариться в бега после неудавшегося покушения 20 июля 1944 года. Вы были автором того гороскопа!»

Но при первой нашей встрече Небе интересовало главным образом местонахождение Муссолини. Индийская астрология предлагает методы вычислений такого рода. Я уже имел случай опробовать их в своей практике. Во второй половине того же дня я смог сообщить Небе, что Муссолини находится не более чем в ста двадцати километрах к юго-востоку от Рима. Как выяснилось, эти расчеты были точными. Хотя впоследствии его переправили на другой остров, а затем спрятали на вершине Гран Сассо в Абруццких горах, поначалу Муссолини был доставлен на остров Понца, и там он находился, когда я производил расчеты. Местоположение этого острова точно совпадает с указанным мною.

В тот вечер Небе пригласил меня отобедать с ним в «Кайзерхофотеле», который был почитаем нацистской верхушкой, поскольку тут до 1933 года часто бывал Гитлер. За обедом я должен был прокомментировать Небе гороскоп Кромвеля, Валленштейна и Наполеона. Я обратил его внимание на частичные совпадения этих гороскопов с гороскопом Гитлера. После этой встречи мне было разрешено ненадолго вернуться в Гамбург. Вскоре Небе прислал мне данные о рождении двадцати пяти высших нацистских чинов, чьи гороскопы я должен был составить в предельно короткий срок. Все эти люди подозревались в коррупции. Их имена и должности мне были неизвестны, но в одном из них опять фигурировал Небе. В Берлине, куда меня доставили в сопровождении офицера гестапо, я встретился с адъютантом Гиммлера Суханеком, и тот мне сделал выговор за то, что я слишком долго делал свои расчеты. Суханек сказал: «Рейхсфюрер велел передать, что вы должны работать быстрее и прилежней, иначе вас ожидает участь алхимика Таузенда, который сейчас сидит в концлагере и будет там сидеть, пока не получит золото».

Все же работа с Небе для меня обернулась удачей. Почти все книги и бумаги, конфискованные гестапо весной 1941 года, были мне возвращены по указанию Небе. Он сумел сделать то, что, несмотря на все старания, не смогли ни Циммерман, ни Керстен. Конечно, Небе это сделал не по доброте сердца. Он старался выжать из меня как можно больше, а потому и вернул столь необходимые в моей работе вещи. Недоставало только двух ящиков с индийскими рукописями и переводами. Позже я узнал, что сам Гиммлер реквизировал эти бесценные сокровища, сыгравшие важную роль при моей первой встрече с ним. Это Гиммлер позже устроит мне встречу с генералом Вальтером Шелленбергом, одним из тех, кому он полностью доверял. Отчасти Гиммлер это сделал, чтобы не терять меня из виду, но больше все же для того, чтобы воспрепятствовать мне работать на противников Небе в командовании СС, уже тогда расколотом на две враждующие группировки.

С Вальтером Шелленбергом, руководителем контрразведки и шефом Отдела VI в Главном управлении имперской безопасности, я впервые встретился на одной из гамбургских вилл. Был холодный январский день 1944 года, через заледеневший Альстер с востока дул студеный ветер.

Глава Отдела VI в свои тридцать четыре года был одним из самых молодых генералов третьего рейха. Свиду это был застенчивый, неброской внешности человек. Его спокойные и сдержанные манеры были приятным исключением среди кичливого высокомерия нацистских главарей. У него был уравновешенный характер, он был хорошо сложен, его походка и жесты отличались живостью. Глаза у него были маленькие, но проницательные.

Шелленберг сел подальше от окна, в самом углу комнаты, и тотчас завел со мной разговор. Его блестящие способности к дедукции проявились уже через несколько минут. Располагая немногими фактами, он быстро сумел составить для себя ясную картину о людях и событиях. У меня сложилось впечатление, что этот человек с превосходным аналитическим умом не слишком хорошо себя чувствует в своем элегантном мундире СС.

Шелленберг завел разговор об астрологии, и мы обсудили созвездия в его гороскопе, который я успел изучить. Я сказал, что период, объемлющий 1909 год, в котором он родился, астрологически крайне неприятный: «Созвездия Нептуна, Сатурна, Марса, Юпитера, Урана и Солнца тогда доминировали. На языке астрологов это означает, что тех, кто родился в эту пору, ожидают суровые испытания. Многие из них уже убиты, депортированы или пропали без вести. Другие сами стали инструментами массовых убийств. Если бы только этот факт был подвергнут статистическому анализу, результаты, вне всяких сомнений, оказались бы удручающими».

Затем я сказал Шелленбергу, что его здоровье вызывает опасения; длительное время подвергая себя перегрузкам и перенапряжению, он может истощить свою в высшей степени чувствительную натуру, а это приведет к тому, что присущее ему стремление к самовыражению и самоутверждению будет сковано излишней осторожностью.

Шелленберг был осведомлен о преступлениях и промахах своих коллег и начальников. Руководя особой сферой контрразведки в системе Главного управления имперской безопасности, он в этом качестве унаследовал часть того, что осталось после Гейдриха. В какой-то мере Шелленберг прославился среди немецких разведчиков, захватив двух английских шпионов, Беста и Стивенса, которых сумел заманить через датскую границу в Венло в ноябре 1939 года.

Шелленберг вел очень опасные интриги против Эрнста Кальтенбруннера, ставшего после убийства Гейдриха в Праге в июне 1942 года его номинальным начальником, а также против своего коллеги, Генриха Мюллера, шефа гестапо. Все трое стремились расширить сферу влияния своих ведомств и укрепить свою личную власть, добиваясь поддержки и доверия Гиммлера, который защищал преданных ему друзей, карал их врагов, а кроме того, оказывал им тысячу разных услуг. Будучи главой контрразведки, Шелленберг был лучше осведомлен о военно-политической обстановке за границей, как и об отношении там к Гитлеру и Гиммлеру. Ему приходилось вести жестокую закулисную борьбу, чтобы предотвратить или хотя бы смягчить некоторые чудовищные преступления, о которых ему становилось известно. В какой мере это мотивировалось чувством гуманности, в какой — желанием обеспечить себе оправдание на будущее, трудно сказать.

При первой встрече мы лишь слегка коснулись этого вопроса. В тот вечер Шелленберг пожелал услышать мое мнение об астрологии; он отметил, что астрология пользуется дурной репутацией и что у него лично возникают большие сомнения по поводу многих аспектов этого феномена. «Возьмем такой пример, — сказал он, — железнодорожная катастрофа произошла по вине стрелочника, забывшего перевести стрелку. Астролог нам скажет, что катастрофа была в тот момент неотвратима по причине такого-то расклада звезд. Этого я не могу понять».

Я пояснил, что на самом деле последовательность событий тут совсем иная. «В данном случае, — сказал я, — определенное созвездие, соответствующее определенной точке земной поверхности, положило начало целой цепи событий внутри космобиологической системы. Возможно, врач объяснил бы происшествие болезнью стрелочника, а психолог, химик или метеоролог сделали бы это по-своему. Я же объясняю это расположением определенного созвездия, представляющего внешнюю оболочку системы «микрокосм-макрокосм», той сущности, что всех нас объемлет. Для астролога созвездие — это всего лишь небесное соответствие событию, происходящему в определенной точке на поверхности Земли».

Тогда Шелленберг выдвинул следующее возражение. «Астрологи допускают фундаментальную ошибку, — сказал он. — Составляя гороскоп, они его привязывают к моменту рождения, которое и считают началом жизни. На самом же деле жизнь начинается при зачатии. Как вы объясните это, господин Вульф?»

Это был другой типичный вопрос, который обычно задают астрологам интеллигентные дилетанты. «Но гороскоп можно составлять на любой момент человеческой жизни, — ответил я. — Мы отдаем предпочтение рождению хотя бы потому, что это некий определяющий фактор. Всякий согласится, что рождение — это поворотный пункт в биологическом потоке жизни человека. Гороскоп, привязанный к этой точке, включает в себя все прежние точки и фазы — момент зачатия, рост зародышевых клеток родителей и даже линию предков, одновременно предвосхищая все важнейшие биологические процессы и события, которые последуют с момента рождения».

«Но момент рождения может быть прерван произвольно хирургическим вмешательством или при помощи медицинских препаратов. Роды могут наступить преждевременно в результате каких-либо случайностей», — возразил он.

Этот довод мне также был хорошо известен. Я объяснил, что все подобные обстоятельства в гороскопе будут отмечены особыми созвездиями, а следовательно, тут противоречий нет. Непрофессионалу это кажется невероятным и странным, сказал я, поскольку он не способен разглядеть связующие звенья единой цепи и поскольку у него неверное представление о времени и пространстве, которое в современной физике уточняется теорией относительности Эйнштейна.

«В таком случае, — заключил Шелленберг, — предшественницей современной научной мысли была астрология, и тем не менее у нее дурная репутация».

В этом я с ним согласился. «Злейшие враги астрологии — сами астрологи, — сказал я, — точнее, так называемые астрологи, шарлатаны и газетные писаки. Но есть серьезные астрологи, которые стремятся привести знания и методы традиционной астрологии в соответствие и согласие с естественными науками. Атомная физика прекрасный тому пример».

Шелленберг понял меня с полуслова. Затем с присущей ему неожиданностью он задал мне вопрос совсем другого рода: «Считаете ли вы астрологию средством пропаганды политических доктрин, а также средством политического контроля нации?»

«Разумеется, — ответил я, — астрологию можно использовать в государственных интересах, тем более в пропагандистских целях. Англичане это делали в крупных масштабах в годы Первой мировой войны. Лорд Нортклиф, известный специалист по пропаганде, в полной мере оценил значение астрологии как средства влияния на массы. Конечно, подобная практика чревата злоупотреблениями, и вряд ли уважающие себя астрологи на это пойдут. Сегодня все наши видные и серьезные специалисты сидят за решеткой, а шарлатанам и самозванцам разрешено продолжить свои занятия».

Прошло несколько месяцев, Шелленберг снова вызвал меня в свое ведомство и показал небольшой астрологический журнал под названием Der Zenit. За исключением одной детали, а именно артикля «Der», титул у него был тот же, что у широко известного астрологического ежемесячника, журнала Zenit, печатного органа наиболее влиятельной немецкой астрологической ассоциации, однако он прекратил свое существование в 1939 году.

«Вот интересная публикация, — сказал Шелленберг. — Журнал переправили морем из Швеции, не так давно он появился в Штеттине. Мы захватили несколько ящиков. В качестве издателя и редактора на нем значится имя доктора Корша, но, как вы знаете, Корш находится в концлагере с 1938 года[3]. Что вы об этом думаете?»

Я пролистал этот лже-Zenit. В нем оказался хороший универсальный гороскоп на 1943 год, а также гороскопы адмиралов Деница и Редера вместе с гороскопами нескольких немецких боевых кораблей. Последние были составлены по дате их спуска на воду. Я сказал Шелленбергу, что с точки зрения астрологии издание превосходное, это работа профессионалов. Несколько достаточно тонких пропагандистских штучек как бы невзначай было обронено на страницах этого в остальном безобидного текста. Мы рассудили, что подделка была изготовлена в Англии. Я сказал Шелленбергу, что в этой стране есть несколько толковых, знающих свое дело астрологов. Годы спустя Эллик Хау поведал мне о своей причастности к изданию этого псевдо-Zenit вместе с Сефтоном Делмером и покойным Луисом де Волем. Я рассказал Шелленбергу о неудачных попытках министерств пропаганды и иностранных дел использовать так называемый оккультизм в психологической войне во Франции и других европейских странах. Особенно подробно остановился на стараниях доктора Геббельса использовать в своих целях туманные стихотворные пророчества Нострадамуса.

«Кампания» Нострадамуса проводилась с конца 1939го и до осени 1940 года. Издавались 16-страничные брошюрки с предсказаниями Нострадамуса, отобранными швейцарским астрологом Краффтом, а ловкие писаки из Министерства пропаганды так обрабатывали «интерпретации» Краффта, что предрекали неизбежность падения Британской империи и победы Германии. Грубая подделка истинных предсказаний и очевидная тенденциозность комментариев не остались незамеченными в тех странах, где эти брошюрки распространялись. В один прекрасный день ведущие английские, шведские и испанские газеты вышли с заголовками: КТО ТАКОЙ НОСТРАДАМУС?

А несколько дней спустя был напечатан ответ этой загадки, НОСТРАДАМУС — ЭТО АДОЛЬФ ГИТЛЕР!

Шелленберг был прекрасно осведомлен о методах фальсификации и подделок, к которым прибегали министерства пропаганды и иностранных дел. В конце концов он и сам держал целый институт, служивший своеобразной кузницей, где с помощью последних достижений науки и техники производились искусные подделки для его шпионского ведомства.

Затем мы перешли к обсуждению проблем универсальной астрологии. Шелленберг был в приятельских отношениях с Керстеном, а потому знал, что со мной можно говорить совершенно открыто.

С большим беспокойством он высказал свои взгляды на зловещий для третьего рейха оборот событий, ведущих страну к полному краху.

«Гитлера необходимо убрать, устранить, только восстановление законности способно дать мир Германии и другим странам. Но ему это совершенно чуждо. Для меня, человека, исповедующего подобные взгляды, очень трудно добросовестно выполнять свои непосредственные обязанности», — заключил Шелленберг.

«К сожалению, отстранение Гитлера не изменит хода событий, — ответил я. — Для этого произошло слишком многое. Двадцать лет я уже изучаю гороскоп Гитлера, иу меня совершенно четкое представление о том, что ему уготовано судьбой. Возможно, он погибнет от руки убийцы, безусловно, при «Нептуновских», то есть при загадочных обстоятельствах, в которых женщина сыграет немаловажную роль. Пожалуй, мир так никогда и не узнает подробности его гибели, поскольку в гороскопе Гитлера Нептун занимает крайне неблагоприятное положение по отношению к другим планетам. Более того, позиции Нептуна в его гороскопе чрезвычайно сильны, а это всегда наводило на мысль, что все его широкомасштабные военные предприятия будут иметь сомнительный успех».

«С некоторых пор я ломаю голову, стараясь понять, что можно было бы сделать, — прервал меня Шелленберг. — Возможно, судьбу немецкого народа удалось бы облегчить, если бы произошла смена правительства. А как вы считаете, для Сталина и Советского Союза созвездия благоприятны?»

«Если только данные о рождении Сталина, которыми я располагаю, точны, — ответил я, — он может рассчитывать на многие благоприятные движения планет с 1945–1946 годов. Они отнюдь не указывают на поражение Советов. Но данные о рождении Сталина не мешало бы уточнить. Вы можете выяснить точное время его рождения, чтобы я смог перепроверить свои вычисления?»

«Посмотрим, что можно сделать, — ответил Шелленберг. — А каковы астрологические прогнозы относительно Великобритании и Соединенных Штатов?»

«Во многом тождественны прогнозам, касающимся Советского Союза! Прямо скажу, созвездия этих двух народов чрезвычайно благоприятны вплоть до 1947 года. А своего пика они достигнут в середине мая 1945 года. Необходимо что-то срочно предпринять, чтобы избавить Германию от еще больших бед».

«Могли бы вы составить исчерпывающий доклад для рейхсфюрера относительно всех этих вопросов? — спросил Шелленберг. — Я нахожу наш разговор в высшей степени полезным и важным как для моих собственных, так и для планов рейхсфюрера. Я вам очень признателен за откровенность. И знаете, — добавил он, — то, что вы сказали о моем гороскопе, абсолютная правда».

Погожим весенним утром ранним поездом я приехал в Берлин. Личный секретарь Вальтера Шелленберга встретил меня на вокзале и повез к Ванзее. Новенький «мерседес» остановился перед большой виллой. Окружавший ее сад спускался прямо к берегам Ванзее.

Меня представили невысокому, полноватому человеку, сотруднику Шелленберга. Он и секретарь должны были подготовить меня к поездке в неведомом мне направлении. Тот человек не знал, кто я такой, но мне удалось выяснить, что его зовут Франц Геринг. Коллеги называли его «маленьким Герингом». Он был из породы служак, которые постоянно чем-то заняты, всегда себе находят дело. Он был в штатском, хотя, конечно, служил в СС.

Моя первая встреча с Генрихом Гиммлером была надежно засекречена. Путешествие в специальном воинском поезде в Бергвальд — это было кодовым названием поместья Гиммлера — прошло без оказий. Пополудни следующего дня, с опозданием в пять часов я прибыл к месту назначения. О конечной цели меня уведомил в дороге офицер СС, ответственный за курьерский вагон поезда.

После недавнего воздушного налета Зальцбург был все еще окутан дымкой. В Айгене близ Зальцбурга находится построенный в стиле позднего барокко замок, который Гиммлер облюбовал для своего уединения. В целях конспирации замку дали другое название — Бергвальд. А когда-то этот замок с парком сказочной красоты принадлежал князю Шварценбергу. Расположен он у подножья горы Гайзберг, откуда открывается великолепный вид на Зальцбургские Альпы и овеянную легендами гору Унтерсберг. Добраться туда непросто, дорога узкая, со множеством крутых поворотов. То поднимаясь, то опускаясь по этому серпантину, мы приближались к замку. Миновав эсэсовские кордоны, наш элегантный «мерседес» подкатил к внешней стене укреплений с кованными железными воротами необыкновенной красоты. Водитель подал условный сигнал, и охранник пропустил нас. Мне не пришлось предъявлять никаких документов. С той минуты в течение трех дней я оказался полностью отрезанным от внешнего мира под опекой эсэсовцев.

Я был встречен оберштурмбаннфюрером Занне и другими офицерами личного штаба Гиммлера. Затем меня — по ошибке, как выяснилось позже — отвезли в гостиницу «Естеррайхишер хоф». Едва успел я привести себя в порядок и передохнуть с дороги, как в номере зазвонил телефон. Адъютант Гиммлера сообщил, что у подъезда ждет машина, которая доставит меня к Гиммлеру. Когда я приехал, обед только начинался. Гиммлер и его люди уже сидели за столом. Как только я вошел, Гиммлер поднялся, чтобы встретить меня. Сердечность его приветствия была настолько искренней, что всякий, кто увидел бы его впервые, возможно, был бы приятно поражен. Гиммлер усадил меня справа от себя. И вот сижу бок о бок с шефом СС, который, похлебывая суп, ведет со мной учтивую беседу.

Кто был Гиммлер? Властитель? Человек железной воли? Или политическая счетная машина? Робот в очках с роговой оправой и куском стали в груди вместо сердца, вложенным неким злым духом при помощи магических заклинаний?

В прошлой своей жизни он торговал домашней птицей и удобрениями. Впервые мир о нем услышал 30 июня 1934 года в связи с делом Рема, когда Гиммлеру пришлось отдать приказ уничтожить «заговорщиков».

С тех пор в антинацистских кругах за ним закрепилась кличка «кровожадный пес». Говорят, что Геринг называл его Wurstchen, то есть человеком незначительным, «сосиской», а Дениц отзывался о нем не иначе, как der Himmler («этот Гиммлер»), что было завуалированной формой презрения к шефу С. Но что они в действительности знали о Генрихе Гиммлере?

Просторные окна наполняли столовую обилием света, и когда рассеялся туман, открылась величественная панорама Альпийских гор. Простая пепельно-серая мебель создавала атмосферу покоя, уюта. Здесь все разительно отличалось от гнетущей роскоши убранства столовой на вилле Хоршнер. За большим овальным столом сидело человек двенадцать. По левую руку от Гиммлера — молодая женщина с ослепительно-голубыми глазами. Рядом с нею Киррмайер, в прошлом сотрудник криминальной полиции, ветеран СС. Этот бывший полицай был «сторожевым псом» Гиммлера. Он был вне всякой политики и фанатично предан своему хозяину. Его колоритный баварский акцент был под стать деревенским замашкам. Киррмайер был человеком простым и грубым. Квадратная форма его головы говорила о несокрушимой воле, энергии, фанатизме. Вместе с тем я в нем подметил скрытые черточки благодушия, дружбы, прямоты и преданности старого служаки, который ради Гиммлера позволил бы с себя заживо кожу содрать. Выбирая Киррмайера на роль сторожевого пса, Гиммлер, как кажется, руководствовался здравым смыслом и безошибочным чутьем.

Справа от меня сидел оберштурмбаннфюрер Занне, специалист по «расовым вопросам», ученик профессора Вюста из Мюнхена, знатока санскрита, директора исследовательского института «Атлантис». Сразу за ним сидели три симпатичных офицера СС, которые с другого конца стола робко поглядывали на своего кумира, рейхсфюрера. Они молчали даже тогда, когда разговор оживился и принял шутливый оборот. Офицеры внимательно слушали, время от времени бросая на меня восторженные взгляды, какими обычно дети смотрят на Деда Мороза. Все трое были в безукоризненно подогнанных мундирах и при всей своей скромности демонстрировали прекрасные застольные манеры. Напротив меня сидел доктор Рудольф Брандт, адъютант и личный секретарь Гиммлера, к тому же начальник департамента правительственного ведомства со званием штандартенфюрера СС. Его близорукие глаза из-под увеличительных стекол очков внимательно присматривались ко мне, в то время как Гиммлер, Киррмайер и Занне вели оживленный разговор, в котором и я принимал посильное участие. Мертвенно-бледный цвет лица Гиммлера выделял его из всех сидевших за тем столом как человека, обремененного многими тяжелыми обязанностями. Если не считать его и Брандта, все гости выглядели свежими, здоровыми, упитанными. Задумчивые, грустные глаза доктора Брандта должны были на своем веку перевидеть столько ужасных вещей. И, несмотря на это, он был идеалистом, притом верой и правдой служил Гиммлеру. За обедом этот сумрачный человек не проронил ни единого слова. Рядом с Брандтом сидели две молодые дамы, его секретари.

Блюда разносили двое слуг в белоснежных ливреях и перчатках. Они внимательно за всем следили, но сами не произносили ни слова.

У Гиммлера это был один из разгрузочных диетических дней. Меня это устраивало, поскольку я вегетарианец. Моя личная философия близка к буддизму и его восприятию космоса. Еще в ранние годы я проникся убеждением, что не следует потреблять в пищу ничего, что хоть как-то связано с трагедией. И я всегда старался по возможности придерживаться этого правила. Но у Гиммлера были иные мотивы. Он перешел на обезжиренную, постную пищу по причине желудочно-кишечных осложнений.

Разговор зашел о вегетарианстве. Гиммлер сказал, что он ненавидит охоту, поскольку не может смотреть на страдания животных. Он расчувствовался и стал нас уверять, что не выносит даже вида крови. Поистине странных субъектов подчас выбирает провидение на роль кровавых палачей. Мне почему-то часто вспоминается это сентиментальное признание Гиммлера. Для близких то был приятный, милый человек. Говорят, был заботливым и любящим отцом. Как и всякая хищная птица.

То, что «сторожевой пес» Гиммлера демонстрировал за столом дурные манеры и вел себя как неотесанный деревенщина, никого не удивляло. Но подобные манеры казались недопустимыми для начальника полиции, министра внутренних дел третьего рейха, рейхсфюрера СС. В чем-то Гиммлер даже превосходил Киррмайера — ставил локти на стол, вытягивал вперед руки, по-крестьянски звучно хлебал суп. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер не старался скрывать отсутствие хороших манер, как не скрывал того же его верный страж Киррмайер. В сравнении с другими гостями эти двое здесь казались совершенно неуместными. Молодые офицеры СС исподтишка мне улыбались через стол, заметив, что крестьянские манеры их Рейхсхайни привлекли и мое внимание. Затем Гиммлер завел со мной разговор:

«Я вам весьма признателен за то, что вы приехали, и за то, что рассказали Шелленбергу об «Arthasastra» (сборник наставлений в области политики и фальсификаций). Это поистине бесценная книга, в своем роде совершенно уникальная. Древние индийцы были столь основательны, что не упустили ни один из аспектов управления государством. В самом деле, я очень вам благодарен, господин Вульф. Странно, что никто из моих людей не обратил мое внимание на существование подобной литературы».

На мгновение я лишился дара речи. Гиммлер говорил о том индийском сочинении, которое гестапо конфисковало у меня дома и которое мне так и не вернули.

Придя в себя, я сказал: «Согласен, удивительное произведение. В нем содержится вся мудрость, необходимая правителю». И дальше я пояснил: «Мир Древней Индии, в которой жил Каутилья, нам совершенно чужд. Внутренний порядок в Древней Индии держался на строгой иерархии, на вершине ее стоял царь со своими советниками. Затем шли касты, строго-настрого отделенные друг от друга, а их организация, их архетипы во многом соответствовали представлениям и практике древних индийских астрологов. Каждая из каст в сравнении с другой имела свои особые преимущества. Исполнение своих предопределенных обязанностей для членов касты служило залогом вознесения на небо и слияния с бесконечным (parabrahman). Стоило только нарушить этот порядок вещей, и весь мир обрекался на гибель в последующей неразберихе. Далее, в том индийском сочинении говорилось, что человек должен предаваться удовольствиям (kama), не вступая при этом в конфликт с нравственностью (dharma) и пользой (artha); не должен он быть лишен и радостей жизни. Если человек позволял себе излишество хотя бы в одном из этих трех аспектов, — удовольствие, нравственность, польза, — тем самым он вредит себе и прочим двум аспектам. И все же превыше всего польза, ибо «Артхашастра» писалась в основном для царя и правящей касты. На вопрос, должны ли учитываться моральные соображения, когда принимается то или иное решение, автор «Артхашастры» отвечает: что полезно (царю), тому и следует отдавать предпочтение (перед dharma и kama)».

Тут Гиммлер начал длинный монолог на заданную тему и пришел к заключению, прямо противоположному тому, что излагалось в «Артхашастре», чем очень меня удивил. Я знал, что «Артхашастра» не налагает никаких обязательств на царя по отношению к своему народу. Несколько глав в том сочинении посвящались организации и работе тщательно продуманной внутренней шпионской сети. И вот Гиммлер в своих высказываниях о Каутилье, чье сочинение он тщательно изучил, объявил, что использовать подобную шпионскую сеть в отношении германской нации было бы непристойно и недостойно.

Невероятно было такое слышать от человека, создавшего изощреннейшую, бдительную машину слежки, которая работала с фанатичной энергией. Но то были подлинные слова, сказанные шефом секретной полиции, одним из столпов национал-социалистической партии. Хотя сама партия — движение массовое, но состоит она из отдельных клеточек, которые постоянно отмирают и возрождаются. И каждый отдельно взятый член партии становился «важным звеном национал-социалистического сообщества», а это, в свою очередь, означает, что любой член партии шпионит за всяким другим членом партии. Шпионство в национал-социалистическом движении было всеобщим, всеобъемлющим, начиналось оно с какого-нибудь ничтожного чинуши, а замыкалось на главе гестапо, Генрихе Гиммлере. Действуя по поручению Гитлера, Гиммлер разработал методы современного террора, с его помощью построил разветвленную систему, важнейшим фактором которой стало шпионство. За чтобы ни брались национал-социалисты, предпочтение отдавалось обману. Ложь и блефу них были в почете. Процветала безнравственность, ибо она естественна для людей, прибегающих к террору. Иногда безнравственность демонстративно провозглашалась, но чаще служила прикрытием какого-то заговора.

Гиммлер использовал типично нацистский прием, превознося высокие идеалы и ценности, к которым ни он, ни его подручные не имели ни малейшего отношения. Все национал-социалистические акции предпринимались в защиту священных, божественных и, следовательно, высоконравственных предначертаний. В тот день в Бергвальде, в кругу своих последователей, веривших каждому его слову, Гиммлер, расправив грудь, с возмущением осудил уловки и коварство, провозглашенные Каутильей в «Артхашастре».

Этот лицемер, фанатичный приверженец расовых законов и национал-социализма, был воплощением жестокости и звериной сущности гитлеровского режима. Гиммлер считал себя добропорядочным, не имея понятия, что это значит, он считал себя честным, хотя, душой и телом служа национал-социализму, вырос на коварстве. Его эсэсовские методы стали символом тотально аморального правительства нацистов. Эти методы были рассчитаны на худшие человеческие качества: жестокость, мстительность, зависть, алчность, воровство, ложь и обман. Он методично насаждал их в Германии, отчего разложение нации пошло такими темпами, что перенос этой смертельной заразы на самих зачинщиков можно было считать лишь вопросом времени. В своем монологе Гиммлер преподносил беспринципные акции СС как «святые подвиги» во имя «тысячелетнего рейха».

Максимы Каутильи в его «Артхашастре» предназначались для индийского князька, чьи владения граничили с землями таких же удельных князьков. В подобных государствах внутренний порядок поддерживался силами, хотя и независимыми от правителя, но они действительно его поддерживали, как и правитель поддерживал их. Вот почему «польза» (artha) ценилась столь высоко. Князь (или правящая каста) пеклись об одном — как бы удержать в руках власть. Следовательно, политические проблемы при таком правлении сводились к одному вопросу: какс помощью пряника усладить жизнь своих друзей и как с помощью кнута наказать своих врагов?

«Для нас политика — это народное государство в полном смысле этого слова, — заявил Гиммлер. — Это предполагает устранение всех сил, за исключением тех, что служат единой созидательной идее. На тех же принципах мы строим отношения с другими странами, хотя наши дипломаты это искусно скрывают. Следовательно, нас заботит не личность, а народ, нас привлекает не просто сила, а сила как средство для воплощения нравственной идеи».

Подобно всем нацистским бонзам Гиммлер боялся публичных дискуссий, а потому избегал прямых вопросов, пока мы не остались с ним наедине. В присутствии своих лейтенантов, секретаря и подчиненных он говорил напыщенно и грозно, требовал изъявления восторгов к «монументальнейшей идее, какую когда-либо знал мир». Он говорил трескучие фразы, сулил светлое будущее, вещал о великой божественной миссии фюрера по отношению к простому народу. По всему было видно, что присутствующие весьма восприимчивы к его речам. Гиммлер же использовал те самые пропагандистские трюки, что пускались в ход в 1933-м, даже в 1920-егоды, когда они буквально завораживали слушателей.

После обеда адъютант проводил меня в кабинет Гиммлера. В приемной дежурила блондинка подчеркнуто «нордической» наружности, одна из секретарш Гиммлера, которая и доложила обо мне. Гиммлер приветствовал меня столь же радушно, как раньше. Мы сели за небольшой круглый стол в углу комнаты подальше от окна, выходившего в парк. На горизонте маячила лилово-голубая громада Зальцбургских Альп.

Кабинет у Гиммлера был большой, просторный, не загроможденный ничем лишним. И здесь бросалась в глаза простота обстановки. На паркетном полу всего лишь один ковер. Немногие предметы меблировки были изготовлены из дорогой древесины натуральной расцветки, и все выдержано в современном шпееровском стиле Ренессанса. Письменный стол без особых затей, под ним прямоугольный одноцветный ковер. Никакой роскоши, ничего вычурного. Напротив стола, на стене висела картина: застигнутая бурей ладья древних викингов у скалистого побережья Норвегии. За дешевой театральностью сюжета этой написанной маслом картины скрывалась своя символика: корабль гиммлеровской судьбы на всех парусах идет через опасные рифы национал-социалистической политики. Остальные стены были пусты.

Уже после того, как мы сели, Гиммлер поспешно поднялся и закрыл обе двери, ведущие в приемную, а ключ положил в карман. Он уже распорядился, чтобы его не беспокоили. Сторожевой пес, герр Киррмайер, звучно дышал за второй дверью.

Гиммлер изложил свое отношение к астрологии и другим оккультным наукам. Его высказывания были живы и не лишены интереса. Он рассказал мне о собственных наблюдениях за фазами луны. Его предки, сказал он, были знакомы с крестьянскими приметами и всегда точно рассчитывали время посадки овощей и злаков. И сам он все важнейшие дела начинал лишь при определенных фазах Луны. Как только мы остались одни, речь Гиммлера стала раскованной, свободной от политического жаргона.

«Я сожалею, что вынужден был вас отправить в тюрьму, но нужно было покончить с публичной астрологией. Этого нельзя было дольше терпеть. Все связанное с астрологией должно быть запрещено. От нее было много вреда. Фридрих Великий в пору Семилетней войны также запретил астрологию. По его указу предсказателей, астрологов, хиромантов и пасторов, которые посмели бы сказать что-либо худое против войны и его плотики, бросали за решетку. Странствующим хиромантам он велел предсказывать победы и долгую жизнь его солдатам, чтобы те не дезертировали и смело шли в бой. Он повелел пасторам провозглашать со своих кафедр войну Пруссии священной, справедливой и угодной Богу. Ослушников строго карали. Фридрих II предупредил также и астрологов, что, если их предсказания пойдут вразрез с его волей и интересами государства, они тоже окажутся за решеткой», — заметил Гиммлер.

«Но Фридрих Великий не запрещал астрологическую практику, распространение астрологической литературы, календарей, — возразил я. — Он предоставил людям многие свободы. Руководствуясь здравым смыслом, он использовал предсказателей в своих целях и в интересах государства».

«В третьем рейхе мы были вынуждены запретить астрологию, — продолжал Гиммлер. — Тот, кто нарушит новые постановления, должен быть готов до конца войны просидеть в концлагере. Мы не можем позволить астрологам заниматься практикой, за исключением тех, кто работает на нас. В национал-социалистическом государстве астрология должна остаться privilegium singulorum. Она не для широких масс».

«Я на себе успел почувствовать всю суровость ваших новых постановлений, — возразил я, — и все же не могу разделить вашу точку зрения».

«А вы очень страдали в концлагере? — спросил Гиммлер. — Можете назвать фамилии охранников, которые были с вами жестоки?»

«Боюсь, что не смогу, — ответил я. — Никогда не знал фамилий охранников СС, с которыми приходилось иметь дело. Они друг друга называли по именам. Сначала ваши люди очень скверно со мной обращались, но позже, когда нас стали выводить на работу, расчищать завалы после бомбежек, стало полегче. Обычно я, полеживая на траве, объяснял охранникам их гороскопы».

Это развеселило Гиммлера.

«Никакие ваши запреты не помогут, — продолжал я. — Те астрологи, которые превосходно знают свое дело, работают как и прежде. Просто они стали осторожней. Как только вы удалили из общества наиболее видных представителей этой профессии, на поверхность тут же всплыли звездочеты. Они предлагают своим клиентам устраивать чаепития и занимаются своим делом за чашкой чая. Недавно один из них на свадьбе предсказал приглашенным судьбу, составлял гороскопы, за что был осыпан деньгами и подарками. Сегодня, практикуя подпольно, предсказатели становятся неподконтрольными государству, а такого рода астрология очень опасна.

«В ваших полицейских постановлениях наука астрология приравнивается к гаданиям и предсказанию судьбы. Второй параграф гласит: «В соответствии с данными постановлениями, предсказание судьбы следует понимать как прорицание грядущих событий, как ворожбу о прошлом или настоящем, а равно и другие формы предсказаний, не основанные на естественных процессах восприятия. Особенно это относится к гаданию на картах, составлению гороскопа, толкованию знамений и снов». Но все дело в том, что астрология как раз и основывается на естественных процессах восприятия», — сказал я.

«Мы исходим из того, — отвечал Гиммлер, — что астрология как универсальная доктрина находится в кричащем противоречии с нашим философским миропониманием. Астрологи утверждают, что умеют составлять гороскопы для всего земного шара, всего человечества. Но это как раз то, против чего мы, национал-социалисты и члены СС, категорически возражаем. Доктрина, в равной мере применимая к неграм, индийцам, китайцам и арийцам, никак не согласуется с нашими представлениями о расовой душе. Каждый из названных мною народов имеет свою особую расовую душу, как и мы имеем свою, и, следовательно, никакая доктрина не способна охватить собою все случаи».

«Но в астрологических руководствах индийских ариев, — возразил я, — дается описание созвездий, отражающих многообразие расовых характеристик, что в древней индийской культуре нашло практическое отражение в системе каст. Еще в древности астрологи достаточно подробно разработали эту проблему».

Мне стало ясно, что хотя Гиммлер и знал о притеснениях астрологов его людьми, он ничего не знал об истинных достижениях научной астрологии.

И тут он сказал:

«Притеснения астрологов действительно велики, господин Вульф. Мне это известно из донесений. Астрологи фигурировали в ряде сенсационных процессов. В Берлине вредоносная практика предсказаний судьбы с помощью так называемых гороскопов к 1934 году достигла таких размеров, что я уже тогда подумывал запретить астрологию. Гороскопные лавчонки появлялись как грибы в любой части Большого Берлина и во многих других городах. Заплати только денежки, и легковерный простак тут же узнает, что ему уготовано в будущем! Вот вам и предсказание судьбы!»

«Остается пожалеть о том, — заметил я, — что при этом пострадали и серьезные астрологи, когда вы очищали Берлин от шарлатанов. Полиция и впрямь должна была воспользоваться этим постановлением и защитить людей от обмана и вымогательства. И вскоре после обнародования вашего запрета определенные круги в Берлине основали национал-социалистическое общество членов оккультных профессий с единственной целью защитить людей, работающих в этой сфере. Возглавляемая доктором Губертом Коршем Ассоциация научной астрологии, входившая в Немецкий астрологический центр в Дюссельдорфе, в то время была единственной из оставшихся астрологических организаций. Я знаю, шарлатаны от астрологии причинили нам много вреда, но пока нет оснований утверждать, что серьезные астрологи имели что-либо общее с ними или привлекались к шумным судебным процессам».

После этого Гиммлер просмотрел гороскопы Сталина и Черчилля и наконец заговорил о гороскопе Гитлера. Делясь своими наблюдениями о гороскопе Гитлера, я дал неприукрашенный отчет о трагическом исходе его военных кампаний, описал его болезнь, зловещие обстоятельства его карьеры, а также таинственную смерть.

«Гитлер не будет убит, — сказал я Гиммлеру, слегка изменив ранее данное толкование Шелленбергу. — На это не рассчитывайте! Возможно, будет предпринято покушение на его жизнь, но он уцелеет».

Уже год, как Гиммлер имел мой отчет о гороскопе Гитлера. Его передал ему Керстен. В отчете я утверждал, что Гитлер встретит смерть в 1945 году. Я особо подчеркнул этот факт, надеясь поколебать хорошо известную нерешительность Гиммлера и побудить его выступить против Гитлера еще до истечения указанного срока, чтобы не оказаться застигнутым катастрофой врасплох. Я полагал, он сочтет нужным свергнуть Гитлера и приступить к мирным переговорам. Если бы даже это ему не удалось, это могло бы приблизить восстание внутри страны, что положило бы конец нацистскому режиму.

«Что же, по-вашему, мы должны сделать? — спросил Гиммлер. — Вы уверены, что еще можно выправить ситуацию? В России у нас есть в резерве свежие дивизии. Конечно, их недостаточно. Мы должны обезопасить себя и на Западе».

И Гиммлер заговорил о «секретном оружии», возлагая на него большие надежды.

Выразив сомнение в том, что с помощью нового оружия нам удастся добиться решающего перелома в войне, я вновь обрисовал обстановку и в заключение осмелился высказать предположение, что арест Гитлера мог бы стать для Гиммлера единственной возможностью спасти себя.

Гиммлер ответил без малейших колебаний: «Это было бы нетрудно. Я бы мог послать Бергера с бронетанковой дивизией, тем временем мои люди заняли бы все важнейшие объекты».

Это многое проясняло. Гиммлер изучал возможность мятежа против Гитлера и даже подумывал о том, чтобы самому его возглавить. «Вы понимаете, господин Вульф, — добавил он с ноткой угрозы в голосе, — то, что мы с вами сейчас обсуждаем, не что иное, как государственная измена, которая нам может стоить жизни, если бы Гитлер узнал о наших планах».

«Я понимаю, задача трудная и опасная, — отвечал я. — Но ведь каждый из нас хоть завтра может погибнуть при воздушном налете. Я уверен, отношение к вам за границей изменится, если вы заключите мир и откроете концлагеря. Гитлер же настолько ослеплен, что помочь ему уже невозможно. Если все пойдет как прежде, война будет вскоре проиграна. Вот почему вы должны действовать! Ваши войска по-прежнему боеспособны, ивы легко могли бы взять власть в свои руки. Созвездия ваши на ближайшее будущее благоприятны, чего нельзя сказать о созвездиях Гитлера. Не медлите, пока не поздно!»

Гиммлер был задумчив и мрачен. «Единственное, чего я боюсь, так это народа, — сказал он. — Вы же понимаете, все не так просто. После захвата власти в различных частях рейха и на оккупированных территориях начнутся мятежи, и мне придется подавлять их с величайшей жестокостью. Непредсказуема и реакция части населения. Это очень серьезный шаг, и он чреват большими волнениями». Именно это я и надеялся услышать. Подобно моему другу доктору Говертсу и многим из тех, кто входили в кружок Крейсау, — группу сопротивления, организовавшую покушение на Гитлера 20 июля 1944 года, — я полагал, что вслед за падением Гитлера начнется «война диадохов» за власть, а все завершится полным разгромом национал-социализма.

«Даже в самом худшем случае мятежи будут подавлены в течение двух-трех месяцев, — заверил я Гиммлера, — при условии, что вам удастся заручиться поддержкой генералов, занимающих ответственные посты».

«В таком случае мы должны действовать быстро. Я подумаю об этом. А пока, прошу вас…»

Да, оказывается, Генрих Гиммлер в приватной беседе, когда не разыгрывал из себя всемогущего, мог произнести «прошу вас». Роста он был среднего. Резковатые движения изобличали его нервную натуру. Говорил он быстро, оживленно жестикулируя. Нередко делал оговорки. В одном случае, рассуждая о гороскопе, он произнес «рождиние» вместо обычного «рождение». Это навело меня на мысль, что Гиммлер мог ознакомиться с содержанием моей папки, которая любезнейшим образом была у меня отобрана офицером СС и передана в камеру хранения, — так вот, втой папке, в одном из отчетов слово «рождение» оказалось напечатанным как «рождиние», и я его не исправил.

Гиммлер был очень бледен. Веки воспаленные, красные, должно быть, от чрезмерного чтения. Зрачки какого-то серо-мышиного цвета, а типично монгольские брови почти свисали на глаза. Волосы у него были темные. Выпуклый лоб невысок, без крутизны по бокам, зато полноватые виски казались почти наростами. Резко скошенный подбородок отступал, как пасть амфибии или челюсть акулы. Гиммлер был плохо выбрит. Верхнюю губу и щеки покрывала жесткая щетина. Нижняя губа имела приятный изгиб, но уголки рта были как бы зашпилены, что придавало лицу выражение циничное, резкое и скрывало присущие ему жестокость и слабость.

Пока мы обсуждали военно-политическую обстановку, я для себя сделал три вывода. Взгляды Гиммлера (это было в конце мая 1944 года) поражали своей наивностью, я даже задавался вопросом, вполне ли он со мной откровенен. Гиммлер утверждал, что в скором времени Германия подпишет с западными державами сепаратный мир. Англия основательно потрепана, а США, хотя пока и не ослаблены, все же не сумели в полной мере развернуть свой военный потенциал. После того как будут объявлено перемирие и согласованы условия договора, война на Востоке будет продолжена. Благодаря выгодным стратегическим позициям, которые занимает немецкая армия, эта война может длиться десятилетиями, если будет поддержана западными союзниками. Но неужели Гиммлер ничего не слышал о Тегеранских соглашениях? Неужели не знал, что сепаратный мир невозможен? Постепенно я приходил к выводу, что в вопросах политики Гиммлер чрезвычайно наивен. Позже, когда я встречался с ним в Хоэнлихене, Гарцвальде и Любеке, незадолго до конца войны, этот человек, занимавший самые высокие государственные посты, задавал мне странные, прямо-таки детские вопросы, стараясь получить от меня астрологические озарения относительно военно-политической обстановки. Видит Бог, Гиммлер не был гением. Скорее, посредственностью, особенно когда приходилось его видеть в домашней обстановке, без блестящей свиты.

После того как мы немного подкрепились, Гиммлер заговорил о своем гороскопе. Набросок его гороскопа был мною сделан еще в 1934 году. Гиммлер не знал точного времени своего рождения, и мне пришлось взять за основу расположение планет на полдень. И вот теперь мы попытались установить точное время его рождения, так сказать, обратным числом. В подобных случаях астролог составляет гороскоп на прошлое, а затем выверяет его, сравнивая с действительно происходившими событиями в жизни этого человека. Если созвездия совпадают с течением событий в прошлом, становится возможным определить точный момент рождения человека и составить его гороскоп на будущее. Пока я готовил этот уточненный гороскоп, я заключил из нашего разговора и вопросов Гиммлера, что он достаточно сведущ в астрологии. Он употребил несколько профессиональных терминов, которые узнал не от меня. Он говорил о тройственных аспектах, о благоприятных и не благоприятных знаках, о возвышении планет.

Тогда же я передал Гиммлеру папку с моими наблюдениями по универсальной астрологии. Особенно его привлек доклад, который я составил на заданную тему: «Существует ли угроза нового монгольского нашествия?». Завершая доклад, я писал, что, возможно, уже близок день «Битвы у Пчелиного Древа», сражения, предсказанного седой легендой, бытовавшей на берегах Рейна и в Вестфалии. Я высказал предположение, что эта битва, как и Битва на Вельзер-Хайде, также упоминавшаяся в стародавних легендах, теперь неотвратимы.

Гиммлер возражал: «Битва у Пчелиного Древа и Битва у горы Унтерсберг на Вельзер-Хайде близ Айген-Бертесгадена к теперешней войне не имеют никакого отношения. Время тех битв наступит не скоро».

«Не могу согласиться с вами, — сказал я. — Разве разрушенный до основания Кельн, о чем недвусмысленно говорится в пророчестве, и массированные бомбардировки городов Рейна-Вестфалии не наводят на мысль, что предсказанная Битва у Пчелиного Древа, которой суждено решить судьбу Германии, уже началась? Разве этот срок уже не наступил?»

Гиммлер холодно принял мои возражения. Я это сразу почувствовал и впредь решил быть осторожней — подождать, пока не завоюю его доверие удачными предсказаниями.

После заговора 20 июля 1944 года положение Гиммлера казалось прочным как никогда. Десятью годами раньше, в июне 1934 года, уничтожив Рема и его друзей, Генрих Гиммлер достиг сразу двух целей: устранил СА, вероятного противника СС, и доказал свою преданность Гитлеру. С начала войны Гиммлер всеми путями стремился усилить свою организацию. Расширение СС и особенно ваффен-СС с 1939 года проходило столь методично, что к 1943 году имелось пять танковых и четыре мотострелковых дивизий, горнострелковый корпус, а также множество частей и соединений, созданных на оккупированных территориях. К концу войны уже имелось тридцать семь эсэсовских дивизий. Заветной целью Гиммлера было создание люфтваффе-СС, однако этого он сделать не успел.

На фронтах дивизии ваффен-СС сражались дружно, героически и даже фанатично бок о бок с дивизиями регулярной армии. Гиммлер всегда заботился о своих эсэсовцах — по сравнению с войсками вермахта те имели больше привилегий, которые они вполне оправдывали своими потерями и жертвами. Хотя к концу войны различия между ваффен-СС и армией стали менее заметными, армейцы, вне всяких сомнений, чувствовали себя задетыми и уязвленными.

После того как Гиммлер был назначен командующим резервной армией и всех частей и соединений на территории Германии, он, можно сказать, что он, добился осуществления своих честолюбивых планов, хотя, конечно, был кем угодно, только не полководцем.

В новой должности Гиммлер со всей возможной поспешностью наращивал численность ваффен-СС и, формируя фольксгренадерские дивизии, создал новый вид вооруженных сил, позднее переросший в фольксштурм (части гражданской обороны). Однако после этого назначения безотлучно находившийся в ставке Гитлера Мартин Борман стал усиленно плести против него интриги, чего Гиммлер поначалу не заметил. Возглавляемые им войска не сумели добиться зримых успехов и очень скоро стали выдыхаться. В начале 1945 года, когда у Гиммлера случилось нервное расстройство, они находились в упадке.

История Гиммлера мне была хорошо известна, но как личность он для меня оставался загадкой. Незадолго до моей первой встречи с ним я некоторое время провел в Гарцвальде с Керстеном. Меня одолевали мрачные предчувствия, я давно подозревал, что Гиммлер хочет меня видеть и что Шелленберг готовит эту встречу. Как-то прогуливаясь с фрау Керстен, очень умной и милой женщиной, я спросил ее мнение о Гиммлере. Она долго молчала и наконец ответила: «Трудно сказать, что он собой представляет. Кажется, занятный человек». И опять замолчала.

Потом помимо ее воли с уст сорвалось то, что она думала: «Гиммлер свинья, настоящая свинья!» И рассказала мне, как однажды в концлагере Равенсбрюк он велел вывести к нему голых женщин из секты Свидетели Иеговы и как стал избивать их плетью, а после экзекуции ушел, злорадно посмеиваясь.

Итак, первая «аудиенция» завершилась. На встречу с Генрихом Гиммлером в Айген я ехал со смешанным чувством любопытства и страха. Так или иначе, встреча состоялась, я цел и невредим. Опасения Шелленберга, что излишней откровенностью я могу поставить под удар себя, а следовательно, и его, и весь кружок Керстена — эти опасения не подтвердились. У меня складывалось впечатление, что встреча прошла удачно.

Я долго думал, как вести себя с Гиммлером, и в конце концов решился говорить открыто, ничего не скрывая.

В тот момент мне казалось, я достиг поставленной задачи: я описал полную безнадежность политической ситуации, а гороскоп Гитлера прокомментировал в сугубо мрачных тонах, я убеждал Гиммлера устроить путч, и несмотря на это мне в какой-то степени удалось заручиться его доверием.

Вернувшись в Берлин, я сразу отправился в штаб-квартиру контрразведки на Беркерштрассе, чтобы обо всем рассказать Шелленбергу. Управление контрразведки размещалось в многоэтажном здании, построенном в 1930-е годы в «утилитарном» стиле. Окружавший его просторный двор пестрел уродливыми бункерами и гаражами. Кабинет Шелленберга находился в центре сложного лабиринта коридоров. Подобно паутине, они тянулись к многочисленным подотделам, ведавшим регионами или отдельными темами.

Молоденькие офицеры СС придирчиво проверяли посетителей, после чего те под эскортом двух охранников препровождались в соответствующие кабинеты. Любая попытка остановиться в коридоре пресекалась грубым окриком, а нарушитель автоматически подозревался в намерении что-то подслушать. Несмотря на такие крайности, меры безопасности были на любительском уровне. Так, напротив входа в здание контрразведки я приметил несколько сараев, откуда с помощью телеобъектива можно было заснять всех входящих и выходящих.

Прежде чем попасть в кабинет Шелленберга, нужно было пройти несколько комнат, где сидели его секретари и адъютанты и еще один особый кабинет его адъютанта, доктора Шмица. Шелленберг восседал за огромным полированным столом, на котором красовалось пресс-папье в виде пушки. Под центральным выдвижным ящиком были устроены специальные отделения для автоматических пистолетов. Шелленберг всегда их держал под рукой. Ему приходилось считаться с возможностью, что подручные Кальтенбруннера или Мюллера в любой момент могут его застрелить. Рядом с письменным столом находился похожий на приемник коммутатор, который контролировал подслушивающие устройства, установленные в различных приемных, конференц-залах и Бог знает где еще. Подслушивающее устройство имелось и в кабинете Шелленберга. Оно стояло в простенке между окнами и было замаскировано под буфет. С помощью этого устройства Шелленберг мог записать любой разговор с посетителем. Меня это очень беспокоило, и позже, когда я стал чаще наведываться к Шелленбергу, я всегда садился в самом дальнем углу кабинета, в небольшом алькове, где, как я полагал, не может быть никаких микрофонов. Контрразведка оснащалась новейшими достижениями техники слежки и сыска. Все эти устройства, такие изощренные и в то же время примитивные, вполне соответствовали представлениям обывателей о разведывательной службе.

Шелленберг был очень рад видеть меня целым и невредимым. Он пожелал услышать малейшие подробности нашего разговора с Гиммлером и прежде всего то, о чем говорил я. Я заверил Шелленберга, что был достаточно сдержан. «Как долго вы говорили с рейхсфюрером?» — спросил Шелленберг. Я ответил, что пробыл с ним с двух часов пополудни до семи вечера. «Это хорошо, очень хорошая примета, — воскликнул Шелленберг. — Обычно он ни с кем не говорит так долго».

Шелленберг был прекрасно осведомлен о положении дел и, зная, что Гиммлер увлекается астрологией, решил через меня оказать на него воздействие. Шелленберг надеялся, что универсальные гороскопы, мною составленные, убедят рейхсфюрера покончить с Гитлером и как можно скорей завершить войну. Шелленберг лично вручил те гороскопы Гиммлеру, а моя поездка в Айген — под благовидным предлогом обсудить издание в пропагандистских целях астрологического журнала в Швейцарии — позволила мне установить контакты с Гиммлером, чтобы затем оказывать на него непосредственное и долговременное влияние.

В ту пору — это был май 1944 года — Шелленберг особенно нервничал. Со дня на день ожидалась высадка союзников. Кроме того, Шелленберг ожидал покушения на Гитлера. Об этом я, конечно, ничего тогда не знал, но сегодня общеизвестно, что Шелленберг был осведомлен о предстоящем покушении и своей разведслужбой, и людьми, имевшими контакты с американцами в Швейцарии. Ему было известно, что Гиммлер при всей его нерешительности склоняется к тому, что Гитлера следует убрать. Ему было также известно, что Кальтенбруннер только ждет предлога, чтобы уничтожить Гиммлера. Чем труднее становилось положение Шелленберга, тем больше он полагался на Керстена, массажиста Гиммлера и его «отца исповедника», делавшего все возможное, чтобы Гиммлер почаще прислушивался к советам Шелленберга. Ежедневные общения Керстена с Гиммлером стали важным каналом связи, по которому Шелленберг мог передавать информацию и предвзято составленные донесения. Вскоре после моего возвращения из Айгена положение еще больше осложнилось. Началась давно ожидавшаяся высадка союзных войск в Нормандии. Керстен пришел ко мне, заламывая руки. «Гиммлер все еще колеблется, — сказал он. — Говорит, не доверяет больше своим высшим офицерам, а следовательно, не может устроить путч».

События развивались стремительно.20 июля было предпринято покушение на Гитлера. Гиммлер, у которого совесть была нечиста, постарался все загладить, с безжалостной жестокостью преследуя заговорщиков и их сторонников.

Тогда же доктор Говертс вернулся из Швейцарии, где он изучал возможности издания астрологического журнала. Во время нашей беседы он не скрывал своего разочарования с связи с неудавшимся покушением и колебаниями Гиммлера. Мне казалось, что теперь уже не избежать худшего, а все мои старания пропали впустую. Я сообщил доктору Говертсу, что, если это возможно, я бы хотел отойти от СС. Но он был против, говорил, насколько это важно — поддерживать прямые контакты с самым могущественным человеком третьего рейха, любой ценой оказывая на него посильное влияние, на худой конец, просто получая ценную информацию для групп сопротивления. Таким образом, мне пришлось до печального исхода продолжать играть опасную роль астролога Генриха Гиммлера.

Агенты и разведчики Шелленберга заблаговременно предупредили Гиммлера — на этот счет не должно быть сомнений — о заговоре 20 июля, имевшем цель убить Гитлера. Планы самого Гиммлера относительно путча тогда еще только обсуждались и выверялись по астрологическим картам в Айгене. Заговорщики работали во всех важнейших ведомствах; разведдонесения об их деятельности регулярно поступали к Гиммлеру. При каждой новой встрече с Шелленбергом он получал свежую информацию. В астрологических вычислениях, которые я для него готовил, Гиммлера прежде всего интересовало: «Какой смертью умрет Гитлер?» и «Как долго ему осталось жить?»

Отвечая на эти вопросы, я говорил, что Гитлер не погибнет от рук убийц. И тогда Гиммлер мрачнел, становился угрюмым или замирал с какой-то тупой и елейной улыбкой на лице, что так не вязалось с его характером. И несмотря на все мои предостережения, Гиммлер предпочел дождаться исхода покушения. Он надеялся, что, если оно окажется успешным и Гитлер будет убит, ему самому не придется совершать переворот, который обсуждался в апреле и мае. Располагая разведдонесениями, Гиммлер имел возможность поиграть в политику. Он колебался, продолжая вести двойную игру, и упускал драгоценное время.

После неудавшегося покушения на жизнь Гитлера 20 июля доктор Говертс, который поддерживал тесные контакты с Геро фон Геверницем, сотрудником Аллена Даллеса из Управления стратегических служб в Берне, сообщил мне, что польской разведке о заговоре Штауфеберга стало известно еще 10 июля. В разведку поступил запрос о возможной реакции со стороны польских и украинских групп сопротивления в случае переворота в Германии. Из этого следовало, что Шелленберга могли оповестить о заговоре и другие источники. Немецким оппозиционерам это важно было знать. Шелленберг и его разведслужба располагали информацией о готовящемся путче и не препятствовали ему! А поскольку Шелленберг был близким человеком Гиммлера, было бы невероятно, если бы этот вопрос не обсуждался и с ним.

Шелленберг не раз жаловался мне на нерадивость своих агентов, бесполезность их донесений. Прежде всего, говорил он, ему не хватает хороших, прямых контактов с английскими и американскими политиками. И вот однажды я предложил представить ему надежного человека, который бы помог наладить такие контакты. У этого человека, сказал я, мать англичанка, она состоит в дружеских отношениях с женой одного из ведущих английских политиков. Шелленберг с восторгом принял мое предложение и просил поскорее устроить встречу с этим человеком, которым был не кто иной, как доктор Генри Говертс.

Когда я передал это Говертсу, он сказал: «Если мои созвездия благоприятствуют, я готов». Созвездия были благоприятны. И я устроил Шелленбергу встречу с Говертсом. Гарцвальд мне показался наиболее подходящим для этого местом, ибо там Говертс, пожелавший убедиться в том, что служба СС заранее знала о готовящемся на Гитлера покушении 20 июля, встретился бы не только с Шелленбергом, но и с Феликсом Керстеном. Конфиденциальную беседу Керстен им устроил сразу после обеда в день нашего приезда. Во время прогулки Керстен показывал многочисленным гостям свое поместье, а на подходе к свинарникам предложил Шелленбергу и Говертсу, поскольку те уже осмотрели свинарники, продолжить прогулку по лесам поместья, и вот тогда доктору Говертсу было сказано, что СС ничего не знало о заговоре Штауфенберга и было им застигнуто врасплох. Между Шелленбергом и доктором Говертсом установились тесные и дружеские контакты.

22 июля, два дня спустя после неудавшегося покушения, мне позвонил Феликс Керстен и передал несколько срочных заказов от Гиммлера. Речь в них шла о состоянии здоровья Гитлера и о последствиях покушения на его жизнь. Керстен был настолько возбужден, что не смог закончить телефонный разговор, вместо него это сделал секретарь. Керстен требовал, чтобы я немедленно выехал в Гарцвальд. Керстен жил тогда в постоянном страхе за свою жизнь, ибо и он был причастен к заговору 20 июля; руководитель группы сопротивления доктор Лангбен был арестован еще до 20 июля, а затем гестапо схватило его друга Венцеля фон Тойченталя. Едва увидев меня, Керстен сразу стал допытываться, не грозит ли ему опасность, не лучше ли ему вернуться в Стокгольм. Я повторил свой прежний астрологический прогноз — ему вообще ничто не угрожает.

Накануне вечером,12 августа, за день до нашей встречи, Керстен вернулся от Гиммлера. «Рейхсфюрер сам оказался в весьма затруднительном положении в результате этого путча, — сказал он, — а потому хотел, чтобы вы перепроверили его гороскоп. Я его увижу через несколько дней. Он желает знать, как это все отразится на нем. А затем вы должны будете детально заняться моим гороскопом. Как бы эта ужасная история не довела нас всех до беды!»

После 20 июля Гиммлер временно отказался от мысли совершить переворот, ибо боялся лишиться всех своих постов. В начале ноября он вернулся к прежним замыслам, что убедительно доказывают поручения, которые доктор Генри Говертс получил от Шелленберга.

В очередной раз Шелленберг пожелал увидеться в Говертсом под предлогом обсудить проблемы обороны Гамбурга. Я вычислил благоприятный день для Говертса, ион отправился в Берлин в сопровождении капитана СС. Этот офицер не присутствовал при их разговоре, Шелленберг предпочел беседовать с глазу на глаз.

У Шелленберга было воспаление легких, и он принимал Говертса лежа в постели в халате с голубой оторочкой. Положение в Гамбурге было только поводом. Шелленберг тотчас заговорил о контактах Говертса с Геверницем и Алленом Даллесом. Шелленберг считал войну проигранной и хотел, чтобы Говертс устроил встречу Даллеса и Гиммлера на борту корабля посреди Боденского озера — в надежде хоть что-то поправить.

С конца 1943 года любой непредвзятый и здравомыслящий наблюдатель, знакомый с военно-политической ситуацией третьего рейха, не мог не заметить, что Гитлера ждет неминуемый крах. Немецкая армия отчаянно оборонялась. После того как из Сибири были переброшены дивизии, ранее стоявшие на границе Маньчжурии, Гитлер проигрывал битву за битвой. С Муссолини было покончено в том же 1943 году. Правительство Бадольо само по себе ничего не значило и держалось лишь на немецких штыках. Фашизм в Италии был сломлен. И хотя итальянские солдаты тысячами сдавались в плен союзникам, Италия по-прежнему была под пятой нацистов, пока союзники не взяли Рим. Гиммлер не мог примириться с тем, что его доблестные войска СС вновь и вновь терпят поражение. В ту пору людям Гиммлера разрешалось только прославлять победу. Офицеры СС на этот счет получили особые инструкции.

Тем не менее известия, которые Шелленберг направлял Гиммлеру, были удручающими. Тысячи и тысячи солдат непобедимой немецкой армии оказывались в плену. Начиная с 1944 года людские потери Германии исчислялись уже миллионами. Разведсводки становились все более мрачными, а после 3 ноября 1944 года положение характеризовалось как катастрофическое.

Говертс отправился в Швейцарию на поиски мира[4]. В гостинице «Ром Инзельотель» в Констанце он провел предварительные переговоры о встрече Гиммлера — Даллеса, которая так и не состоялась, поскольку Гиммлер не смог побороть страха за свою личную безопасность.

Люди Шелленберга изрядно мешали моим астрологическим вычислениям, подбрасывая все новые задания и настаивая на их первоочередности. В то же время у меня был заказ от Гиммлера, его я должен был закончить к 15 ноября, а между тем я за него не принимался.

В течение ноября доктор Говертс нередко искал со мной встреч. На исходе месяца стало ясно, что военная ситуация крайне запутана. Войскам не хватало оружия, боеприпасов. Сокращались поставки горючего, а это снижало мобильность армии; железнодорожные составы уничтожались в больших количествах. Огромные запасы, размещенные на складах во Франции — целые арсеналы, тянувшиеся до берегов Соммы, оказались в руках союзников, а их военно-воздушная мощь к ноябрю 1944 года удвоилась. Вот почему эмиссары и курьеры Шелленберга требовали от меня особых астрологических подсказок относительно всего комплекса политической и военной обстановки.

При виде Берлина мы поняли, что один из будущих планов правительства третьего рейха, а именно — разрушение крупнейших наших городов — будет выполнен еще до того, как закончится война. Последствия этого были вполне очевидны. К сожалению, выполнение задачи, выдвинутой нацистскими главарями, взяли на себя ВВС Великобритании и США.

Керстен завел разговор о бомбежках: «Что вы думаете, господин Вульф, мне сказали в ставке о разрушении жилых кварталов? Они сказали, что делается все возможное, чтобы уменьшить эффективность воздушных налетов и защитить население. Если один или несколько наших крупных городов будут разрушены, сказали мне там, мы это воспримем как достойную сожаления неизбежность, и населению придется все невзгоды перенести стойко и мужественно. Ведь Гиммлер считает немцев сильной, мужественной расой, а потому их не пугает гибель пятнадцати или двадцати миллионов сограждан на войне».

Керстен был прав. Гитлеровский режим ни с чем не считался. «А как же разрушенные города на западе — Кельн, Бохум и Штуттгарт? — спросил я. — Что о них говорят в ставке?»

«Дорогой господин Вульф, вы не поверите! Эти люди считают Кельн отвратительной старой дырой с допотопными ужасными домами, узкими улочками, непотребными коммунальными удобствами. Их нисколько не беспокоит, что старый Кельн превратится в груду развалин. Большая часть зданий там пришла в негодность, а после войны Кельн отстроят заново, он станет лучше и краше — в соответствии с принципами национал-социалистической культуры и предначертаний великого фюрера. Эти грязные, прокопченные старые города, такие как Кельн и Дюссельдорф, по их мнению, вообще могут исчезнуть с лица земли. Вы не представляете, что там говорят о массированных налетах. Между прочим, у них и к Гамбургу точно такое же отношение».

На это я заметил, что Гамбург не такой уж древний город, как Кельн, Майнц или Кассель. Большая часть старого Гамбурга сгорела в пожаре в 1842 году. Отстраивался город в 1880-егоды, и тогда именитыми ганзейскими родами было воздвигнуто много красивых зданий. «Так что подобные разговоры пусты и лживы, — сказал я, — и свидетельствуют о невежестве этих людей, о незнании ими истории. Большая часть вновь отстроенного Гамбурга сегодня лежит в руинах, а поскольку война разорит не только Гамбург, но и всю Германию, не думаю, чтобы эти районы были отстроены и восстановлены с прежним великолепием. Хотел бы я знать, как нацисты собираются проводить реконструкцию».

В конце 1944 года дипломатический представитель Швеции в Берлине Дитлеф неоднократно предпринимал попытки добиться освобождения удерживаемых в Германии пленных шведов, датчан и норвежцев. Вместе с графом Бернадоттом он в течение многих месяцев пытался установить контакт с Гиммлером, который старательно избегал этой встречи, ибо она могла осложнить его отношения с Гитлером. В январе-феврале 1945 года, уже по официальным каналам, для таких переговоров была предложена кандидатура графа Бернадотта. Дипломату было трудно связаться с Генрихом Гиммлером или деятелем национал-социалистической партии, лицами, в ведении которых находились узники концлагерей. Пришлось обратиться в Министерство иностранных дел. Процедура оказалась затяжной и утомительной, с проблематичным исходом. А это было недопустимо, ибо дело не терпело отлагательств.

22 января 1945 года мне было велено явиться в ведомство Шелленберга. Я туда прибыл в половине второго пополудни. Среди тем, подлежавших обсуждению, была названа и миссия графа Бернадотта. Шелленберг объяснил обстановку: «Керстен пытается вывести Бернадотта на Гиммлера. Не могли бы вы, изучив это дело, сообщить мне, каков ожидаемый исход? Бернадотт достаточно энергично добивается своих целей, и я надеюсь, это нам поможет вернуться к нашему первоначальному плану. Давно пора. Вам известно о предпринятых мной шагах, чтобы устроить эту встречу, но я ничего не могу делать в тайне от Гиммлера, не подвергая себя риску, так что встреча между Бернадоттом и Гиммлером крайне важна. Мы должны поторапливать события». Всякий раз, когда Шелленберг обсуждал план устранения Гитлера, он редко называл его по имени. Его отвращение к Гитлеру было так велико, что ему стоило труда произнести имя фюрера.

Керстен впервые услышал о миссии Бернадотта в середине декабря. Теперь Шелленберг известил меня, что он решил связаться с Бернадоттом на более или менее официальном уровне. Обсуждая безобидный вопрос о передаче военнопленных, он смог бы затронуть все важнейшие аспекты мирных переговоров. Шелленберг упомянул о том, что граф Бернадотт просил о личной встрече с Гиммлером. Так что возложенную на меня задачу получить астрологическую информацию относительно возможности мирного урегулирования следует считать крайне важной и первоочередной.

В Ялте полным ходом шла конференция глав союзных держав, а население Берлина готовилось к обороне города. По всей Германии вооружались и обучались ополченцы фольксштурма, дабы защитить гитлеровский «тысячелетний рейх».

Керстен начал проталкивать дело Бернадотта через Гиммлера с конца 1944 года, а во время отъезда Керстена за границу этим занимался Шелленберг. Общими усилиями им удалось на 17 февраля 1945 года устроить встречу графа Бернадотта с Кальтенбруннером на вилле Хоршнер на берегу Ванзее. Накануне,16 февраля, Бернадотт приехал в Германию под предлогом инспекции конвоев Красного Креста, а на самом деле, чтобы встретиться с Гиммлером. 19 февраля, два дня спустя после переговоров с Кальтенбруннером, его принял Шелленберг, и они обсуждали предполагаемую встречу с Гиммлером. Граф Бернадотт путешествовал по Германии в машине и на пути в Берлин воочию смог убедиться, что третий рейх вступил в заключительную фазу своего существования.

По завершении моего разговора с Шелленбергом один из его людей проводил меня на вокзал Лертер, где я встретился с доктором Говертсом, только что вернувшимся из Стокгольма. Это была приятная встреча, ибо мы могли вместе отправиться в Гамбург и по дороге обменяться новостями.

Вокзал являл собой картину ужасающего бедствия, которое еще больше усугублялось январским морозом. Все помещения были забиты беженцами. Больные и раненые лежали на полу посреди умирающих в ожидании мест в переполненных поездах. И мы до своих мест в вагоне смогли добраться лишь через опущенные окна — совсем как молодые кавалеристы. Это путешествие, как и все путешествия в те дни, было сущим мучением и пыткой.

Говертс по приезде в Берлин не появился у Шелленберга, а предпочел сначала поговорить со мной. По правде сказать, нас с ним уже не слишком волновало, как будут развиваться события. Из-за постоянных колебаний Гиммлера момент устранения Гитлера и создания нового правительства был упущен. Народу Германии в ближайшем будущем предстояло до конца испить горькую чашу поражения.

В Гамбурге мы узнали, что Гиммлер серьезно болен. Сначала говорили, что у него всего-навсего грипп. Его личный врач, профессор Гебхардт, тоже заболел. Но, как оказалось, у Гиммлера было нервное истощение, ион отлеживался в Хоэнлихене. Главной причиной его болезни были все ухудшавшиеся отношения с Гитлером.

С конца 1944 года между Гиммлером и Гитлером стала нарастать напряженность, а Мартин Борман делал все возможное, чтобы ее усилить. Гиммлер боялся интриг Бормана и подозревал, что тот намерен его свергнуть. А когда группенфюрер СС Герман Фегелейн, офицер связи Гиммлера в ставке Гитлера, женился на сестре Евы Браун — из чисто практических соображений, разумеется, — Гиммлер и впрямь заподозрил что-то недоброе. В ту пору чуть ли не каждую неделю доктор Рудольф Брандт или Шелленберг заваливали меня вопросами относительно разлада между Гиммлером и Борманом. Восемнадцать месяцев назад я уже составил гороскоп Бормана, теперь же Гиммлер счел необходимым получить его с подробнейшими комментариями.

Отношения между этими людьми прежде были вполне доброжелательными, но в 1943 году, когда Гиммлер был назначен министром внутренних дел, отношения стали натянутыми. Борман почувствовал возможного соперника, и вскоре между этими нацистскими сатрапами начались раздоры. Преемник Гесса и лидер партии Борман имел огромное влияние на Гитлера, и вскоре ему удалось стать между фюрером и Гиммлером.

Гиммлер очень боялся Бормана и перед каждой встречей с ним выспрашивал меня, не существует ли опасности, что он будет арестован своим соперником. Из-за Бормана Гиммлер не решался сократить своих телохранителей, хотя солдаты нужны были фронту. Очередной уловкой Бормана с целью удалить Гиммлера из Берлина, а следовательно, отдалить от Гитлера, стало его назначение командующим группой армий «Вейхзель» на Восточном фронте. Борман прекрасно понимал, что вновь созданная группировка слишком слаба, чтобы остановить натиск превосходящих сил противника, но он воспользовался ее отчаянными и безуспешными действиями, чтобы убедить Гитлера в полной некомпетентности Гиммлера.

Примитивность мышления Гиммлера была поразительна. Хотя он и боялся Бормана, но так и не сумел до конца разгадать его плутней. Поначалу ему в голову не приходило, что Гитлер может его отрешить от всех дел. Он пребывал в полной уверенности, что фюрер лоялен к нему, до того момента, пока тот не назначил своим преемником Деница. И это тоже была хитрость Бормана с целью держать на безопасном расстоянии дивизии СС, многие из которых все еще сохраняли боеспособность. Пока Гиммлер был вхож к Гитлеру, он представлял угрозу для Бормана. После назначения Деница его можно было сбросить со счетов.

Единственным реальным соперником теперь был только Геббельс. И Борман не остановился бы и перед физическим его устранением, если бы в том появилась нужда.

Гиммлер потерял покой, узнав, что он еще с 20 июля 1944 года подозревается в том, что закрыл глаза на готовившийся заговор полковника Штауфенберга. За этой «клеветой» также стоял Борман, пытавшийся убедить Гитлера не только в некомпетентности Гиммлера, но и в его неблагонадежности.

До поры до времени Гиммлер отказывался верить, что Борман настолько подл и низок, хотя давно уже знал из его гороскопа, что тот представляет для него реальную опасность. Казалось бы, враждебность Бормана должна была продемонстрировать Гиммлеру непрочность его положения и побудить его осуществить свой план — арестовать Гитлера и приступить к переговорам. Но вместо этого, после неудач на Восточном фронте, Гиммлер лежал в Хоэнлихене, как считалось, с гриппом. На самом деле он был совершенно подавлен и постоянно плакал. Он просил Феликса Керстена немедленно приехать к нему. Но Керстен был поглощен своими делами в Стокгольме и не спешил на выручку Гиммлеру. Прошло четыре, а то и пять недель, прежде чем Керстен прибыл со своим «судьбоносным для Германии планом». Он убеждал меня отправиться с ним к Гиммлеру, рассчитывая на мою помощь в осуществлении своих корыстных замыслов. Мирные переговоры уже не интересовали Керстена. Он привез из Швеции длинный список лиц, находившихся в заключении, и теперь хлопотал об их освобождении. Вопрос об освобождении шведов и евреев уже обсуждался вместе с вопросом о возможности перемирия — 19 февраля, когда Шелленберг с согласия Гиммлера принимал графа Бернадотта. Керстен же преследовал свои сугубо личные интересы — он стремился обрести за границей друзей, которые смогли бы поддержать его деловые начинания.

Последний год войны для меня был особенно мучительным; многие из моих друзей умерли, кто своей смертью, кто от рук палачей. Но тяжелейшие испытания были еще впереди. Чтобы Гиммлер мог в любой момент связаться со мной, гестаповцы доставили меня вместе с моими инструментами и книгами к «месту моего временного проживания», как они выразились, в Гарцвальд. Эфемериды, диаграммы, звездные хронометры — все, что было необходимо в моей работе, разместилось в комнате, которая освободилась после отъезда в Стокгольм фрау Керстен. Эта комната была мне предоставлена еще и потому, что там был установлен телефон, напрямую связывающий с Гиммлером и другими важными персонами; такой привилегией по распоряжению рейхсфюрера пользовался Керстен. Помимо всего прочего моя комната было очень удобна для совещаний и встреч.

2 марта Керстен прилетел из Стокгольма в Берлин и тотчас приехал в Гарцвальд. Мне пришлось сделать для него целую пачку толкований в связи с «политической задачей всемирной важности». Прямо с порога Керстен объявил: «Отныне судьба Германии покоится на моих слабых плечах». Я улыбнулся на это замечание. Гиммлер все еще был болен, и Керстен ежедневно ездил к нему на машине, присылаемой из штаба Гиммлера, для проведения сеансов массажа в руководимой профессором Гебхардтом больнице в Хоэнлихене.

Пока Керстен отсутствовал, я должен был для него вычислять и толковать его «проблемы». А так как у меня было множество трудных и деликатных поручений от Гиммлера, то эти дополнительные задания выводили меня из себя. Всякий раз, возвращаясь из Хоэнлихена, Керстен обрушивал на меня поток новых вопросов.

«Прикиньте, как сложится мой завтрашний разговор с рейхсфюрером. Сумею ли уладить дело? Не хочу к нему приступать, не зная, какие доводы привести в его пользу. Гиммлер не желает принимать Бернадотта, а я хочу свести их вместе. Кроме того, я должен позаботиться и о своих интересах, о них я веду переговоры с господином Гиллелем Сторхом. Посмотрите и скажите, в каком направлении они будут развиваться. А в других проблемах вы не успели еще разобраться?» Почти каждый день он встречал меня таким приветствием.

Я попытался объяснить ему, что у меня много заданий, что к 10 марта я должен подготовить несколько астрологических отчетов для Гиммлера.

«Не торопитесь в отчетами для рейхсфюрера, — возражал Керстен. — Они могут подождать. Мои дела важнее. Вы должны мне точно сказать, как поступить. Зайдите на минутку ко мне и просмотрите мой гороскоп. Господин Сторх намерен посетить Германию, чтобы обсудить с Гиммлером освобождение десяти тысяч евреев. Я уже зондировал почву, но пока по этому вопросу не нахожу поддержки Гиммлера».

Керстен и раньше говорил мне о Гиллеле Сторхе. В телефонных разговорах мы условились называть его «птицей». Со слов Керстена я понял, что этот господин собирается приехать в Германию, чтобы вести переговоры лично с Гиммлером, не доверяя это дело Бернадотту.

О Сторхе Керстен всегда отзывался почтительно. «Это очень значительный человек, главная персона в сионистском движении и Всемирной еврейской организации. В Америке, куда он в скором времени переедет, он будет иметь еще больший вес. Вы непременно должны познакомиться с этим человеком, господин Вульф. Он обещал позаботиться обо мне в Америке. После войны я хочу там открыть свое дело. Гиллель Сторх мне нужен, чтобы с его помощью войти в круг богатых людей. Мой дорогой Вульф, почему бы и вам не отправиться туда вместе со мной? Вы бы зарабатывали уйму денег. Мы могли бы стать партнерами. Смею вас уверить, я бы не позволил вам в Америке составлять гороскопы меньше, чем за пять тысяч долларов. Если сделка с господином Сторхом состоится, я сразу стану человеком. Вы ведь тоже хотите зарабатывать деньги, не так ли? И вам совсем не обязательно говорить американцам правду, составляя для них гороскопы. Вы станете им говорить то, что они желают слышать. Это самое главное, как, впрочем, и то, чтобы вам хорошо платили».

Мои отношения с Керстеном были далеко не столь дружеские, как он пытался изобразить. Но поскольку я все еще оставался на положении узника концлагеря, работавшего по приказу Гиммлера, само собой разумеется, я не мог ответить Керстену так, как мне хотелось. Апотому я ограничился словами: «Господин Керстен, давайте подождем. Мы все это с вами обсудим, когда закончится война».

Зная Керстена, я мог вполне предположить, что он меня усиленно обхаживает, рассчитывая на поддержку своих проектов, когда они будут представлены на рассмотрение Гиммлеру. Не верилось, что он собирается забрать меня с собой в Америку. И все же Керстен продолжал толковать об этом: «Вам стоит только слово сказать. По приезде в Стокгольм я расскажу Сторху о наших намерениях. Он выправит нам паспорта для въезда в любую страну. Я все для вас устрою».

«Надеюсь, это будут не фальшивые паспорта, господин Керстен, — сказал я. — При всем уважении к господину Сторху не верю, что он был настолько влиятелен, чтобы устроить нам паспорта в любую страну. Одно из двух: или те паспорта стоят огромных денег, или с ними нас арестуют, едва ступим на землю той страны. Откуда у господина Сторха настоящие паспорта? Какую цену пришлось бы за них заплатить?»

Керстен не медлил с ответом: «Сейчас вам ничего не придется платить. Позже, когда все устроится, можно будет подумать о форме компенсации».

Это было как раз то, что я и ожидал. «Дорогой господин Керстен, — сказал я, — не по душе мне такие дела».

«Послушайте, господин Вульф, — запротестовал он, — вам абсолютно не о чем беспокоиться. Я берусь достать все необходимые документы. Ни малейших сомнений для вас и вашей семьи».

«Я должен подумать об этом, — ответил я. — О своем решении извещу вас через неделю».

«Понимаю вашу озабоченность, — заметил Керстен, — но позвольте объяснить механику дела. Все очень просто. К тому же мы знаем друг друга настолько хорошо, что нет нужды что-либо скрывать. Если б дело обстояло иначе, я бы не обращался к вам за советами. А вы всегда были превосходным советчиком».

Я поднял руку, чтобы прервать поток похвал в мой адрес, и он продолжал свои объяснения: «В офисе господина Сторха имеется множество паспортов, в основном, стран Южной и Центральной Америки, скажем, таких, как Гаити. Все паспорта подлинные, получены непосредственно из тех государств. Разумеется, они были выкрадены из паспортных отделов лицами, имевшими к ним доступ. Но все паспорта с подлинными номерами, печатями и подписями. Все номера фиксируются, так что власти будут знать, что эти паспорта исходят из офиса господина Сторха. А это равносильно признанию их действительными. Возможно, у господина Сторха с этими странами особое соглашение. Мне об этом ничего неизвестно. Но уверяю вас, господин Вульф, на этого человека вы можете положиться. Если захотите, я все немедленно устрою»[5].

Я никак не мог отделаться от мысли, что Керстен хитрит и за границу меня хочет увезти, чтобы там закабалить. Опыт двух последних лет вполне подтверждал мои подозрения — Керстен постоянно заваливал меня неоплачиваемой работой. «Господин Керстен, — сказал я, — вы же понимаете, прежде чем решиться на столь серьезный шаг, я должен все обдумать».

Перед его отъездом в Стокгольм я поблагодарил за предложение — и отказался.

Но тогда, уже с неделю находясь в Германии, Керстен постоянно ездил на массажи к Гиммлеру. Сейчас мы, конечно, знаем из книги «Мемуары Керстена, 1940–1945 годы», что забота о здоровье Гиммлера для него была только поводом, в Германию он вернулся ради собственных дел или, как он выразился, «из гуманитарных соображений». Очень скоро прояснилось, что представляла собой его «гуманность» и какие интересы он собирался отстаивать.

С начала 1943 года Шелленберг, Говертс и я стремились приблизить падение Гитлера и побуждали Гиммлера вступить в переговоры с союзниками, освободить узников концлагерей и репатриировать заключенных иностранцев. Без такого жеста доброй воли перемирие, конечно, было бы невозможно. Мы понимали, Гитлер не пойдет на заключение мира. Его девиз — Победить или погибнуть! — большинство немецкого народа отвергало.

Гиммлер был осведомлен о наших планах с конца 1944 года, а в мае того же года, когда он советовался со мной по астрологическим вопросам, мы эту тему обсуждали часами. Тысячи немцев за эту идею боролись годами, их бросали в тюрьмы, пытали. Генералы отдали свои жизни ради того, чтобы покончить с Гитлером. И вот теперь, в начале марта 1945 года, господин Керстен появился со своим смехотворным списком из нескольких тысяч фамилий и еще одним «особым» списком, где было совсем немного фамилий, появился в надежде «предотвратить наихудшее» во имя гуманности. Господину Керстену не было необходимости брать на себя такую миссию. Шаги в этом направлении уже предпринимались, и, к сожалению, не обошлось без жертв. Но миссия Керстена поддерживалась прежде всего шведским правительством, которое добивалось освобождения заключенных скандинавов. Всемирная еврейская организация о своих интересах заявила позднее.

Из-за постоянных колебаний Гиммлера, его нежелания совершить переворот положение узников концлагерей день ото дня становилось все более отчаянным. Передававшиеся через Мартина Бормана приказы Гитлера — всех заключенных расстрелять, а лагеря сравнять с землей — в той обстановке, к счастью, оказались невыполнимыми. Попытки швейцарского Красного Креста добиться освобождения евреев и других заключенных предпринимались и ранее, продолжались они и в 1945 году, хотя в обстановке полной неразберихи, уже охватившей Германию, любые переговоры были затруднительны.

Керстен передал свой список Гиммлеру и затем неоднократно пытался добиться его утверждения. Но к 10 марта дело не сдвинулось с мертвой точки. Гиммлер не был готов освободить такое количество заключенных, он боялся, что это станет известно Гитлеру. Позже он утвердит освобождение нескольких заключенных, затем доведет число освобожденных до 1800. Но он решительно отказывался освободить десятки тысяч узников, о чем просил его Керстен по настоянию Гиллеля Сторха.

Даже после того как Гиммлер распорядился отправить в Швецию какое-то количество заключенных, возникали непредвиденные трудности. В концлагерях свирепствовали эпидемии, концлагеря из восточных провинций были эвакуированы. С транспортом были проблемы. Автомашин катастрофически не хватало, перевозки по железной дороге отпадали из-за воздушных налетов. Безысходность положения стала для меня очевидна после разговора с доктором Брандтом.

«Каким образом я могу обеспечить транспортом сразу стольких заключенных? — говорил он. — Грузовики нужны для фронта, транспорта не хватает даже на то, чтобы доставлять в лагеря продукты. Люди просто штампуют приказы. Еще не было дня, чтобы я не получал откуда-нибудь совершенно бессмысленных приказов. Зачастую мы не знаем, куда девать освобождаемых заключенных. Вот уже несколько месяцев, как мы потеряли контроль над ситуацией». Зная об этих трудностях, Швеция еще в конце 1944 года предложила предоставить транспортные средства для тысяч поляков, бельгийцев, французов и др.

10 марта, вернувшись из Хоэнлихена, Керстен зашел в мою комнату и сказал, что Гиммлер ожидает меня завтра для консультаций. Поскольку слишком рано было бы требовать от меня последней серии заказанных астрологических отчетов, я рассудил, что эту встречу устроил Шелленберг, которого я не видел уже месяц. Но ошибся и понял это только на следующий день. В десять утра на присланном из штаба Гиммлера «фольксвагене» мы покинули Гарцвальд. Наш путь пролегал через Менц, Фюрстенберг и Равенсбрюк, к тому времени ставшие практически прифронтовыми районами. На Запад тянулись длинные колонны беженцев, на обочинах валялись дохлые лошади, придорожье пестрело на скорую руку сколоченными крестами с именами замерзших в пути стариков и детей.

Когда выезжали из Гарцвальда, зарядил меленький дождик, все вокруг заволокло туманом. Но вскоре небо прояснилось, выглянуло солнце, позолотив своими лучами поля и озера Бранденбурга. Начиналась распутица, дорога становилась непроезжей. За Менцем шоссе было сильно разбито; рытвины, ухабы, воронки, брошенные машины затрудняли движение. И все же наш изрядно потрепанный «фольксваген» выдержал. Ближе к Хоэнлихену дорога стала сносной.

Еще в пути я выяснил, что этот визит мне устроил не Шелленберг, а Керстен. Я был крайне удивлен инструкциями, которые он начал давать мне, предваряя предстоящую беседу с Гиммлером. Я, со своей стороны, намеревался вручить Гиммлеру — по просьбе Шелленберга — несколько астрологических отчетов, в числе их универсальный гороскоп на 1945 год, а затем вновь завести разговор о необходимости устранения Гитлера и незамедлительных переговоров о капитуляции. Давая мне инструкции, Керстен заметно нервничал. «Послушайте, дорогой друг, — говорил он, — вы должны воспользоваться новым гороскопом, дабы убедить Гиммлера, что мои переговоры с Гиллелем Сторхом важны и для него. Поддержите мой проект, чтобы я смог уломать Гиммлера и получить от него письменное обещание, которое я бы передал Гиллелю Сторху в Стокгольме». В былые времена уловки Керстена обычно проходили, ибо Гиммлер, как большинство запуганных людей, когда они болеют, должны в ком-то чувствовать опору. Свой выбор он остановил на массажисте. И хотя Гиммлер был тогда в очень плачевном состоянии, все же Керстену не удалось воспользоваться этим и добиться освобождения большого числа евреев. Гиммлер шел на мелкие уступки и согласился освободить всего несколько заключенных.

Между тем Керстен продолжал увещевать меня: «Вам будет нетрудно убедить Гиммлера, что в его гороскопе содержится указание на то, что он должен освободить евреев. Господин Сторх человек весьма влиятельный, он смог бы замолвить за него слово перед шведами и союзниками. Еврей готов заступиться за Гиммлера! Вот как вы должны это преподнести! Если он отдаст необходимые распоряжения, мы с вами сегодня вечером разопьем бутылку шампанского, а всеми прочими делами займемся завтра».

«А почему бы вам самому не постараться убедить Гиммлера покончить со всем разом? — спросил я. — Воздушные налеты, уже унесшие столько жизней, причинившие столько страданий немецкому народу, сразу бы прекратились, а ворота концлагерей открылись бы сами собой. За последние два года Гиммлер вполне осознал бедственное положение Германии. Так почему бы вам не попробовать убедить его совершить переворот?»

Керстен очень разволновался и все же продолжал уговаривать меня поддержать его план прежде, чем я начну обсуждать с Гиммлером другие проекты. Но я не собирался помогать Керстену хотя бы потому, что при этом пришлось бы превратно толковать гороскоп Гиммлера. Мне было ясно, что речь должна идти не просто о помощи евреям. Прежде всего требовалось покончить с бессмысленной войной, в которой по-прежнему гибло множество людей. «Дорогой господин Керстен, — сказал я, — гороскоп Гиммлера я истолкую в полном соответствии с астрологической практикой». И затем спросил: «Шелленберг знает о вашем проекте?» Шелленберг ничего не знал. Поездка к Гиммлеру была придумана Керстеном!

Позже, когда я рассказал об этом Шелленбергу, он ограничился замечанием: «Стало быть, наш друг толстяк снова взялся за старые трюки!» Требования Керстена и впрямь были возмутительны. И хотя я решил не связывать себя какими-либо обязательствами, я согласился оказать посильную поддержку его миссии, предпринятой по поручению Гиллеля Сторха.

Вопросы, которыми Керстен докучал мне в последние дни в Гарцвальде, и те вычисления, которые в связи с этим мне приходилось делать, значительно превосходили то, что практикующий астролог делает для одного клиента. Поистине то была изнуряющая, нудная работа. Поэтому я решил по возвращении из Хоэнлихена как можно скорей уехать из Гарцвальда, известив об этом Шелленберга уже из Гамбурга. Для этого мне нужен был какой-то предлог, но ничего подходящего в голову не приходило. Я уже подумывал о том, не прикинуться ли мне больным.

Чем ближе в Хоэнлихену, тем тревожней становилось на душе. Миновали сторожевые посты, потом железные ворота, за которыми открылось подобие парка с невысокими строениями. Наши пропуска проверяли охранники-эсэсовцы. Керстен, чья внешность была всем хорошо знакома, приветствовал охранник веселым «Доброе вам утро!» вместо привычного «Хайль Гитлер!». По присыпанной гравием дорожке мы въехали на открытую площадку. Кругом чистота и порядок. По одну сторону выстроились в ряд автомобили, по другую — мотоциклы. Киррмайер поджидал на площадке лестницы, ведущей в цокольный этаж особняка, временной резиденции Гиммлера. Со всех четырех сторон дом охранялся людьми Киррмайера. Керстен по своему обычаю приветствовал его дружелюбно и весело. Я кивнул Киррмайеру. Нас провели в комнату охраны и попросили подождать.

Наконец дверь открылась и в комнату вошел невысокий, плотный, пожалуй, даже тучный человек с глубоко посаженными глазами. Керстен поздоровался с ним сдержанно, затем представил меня. Это был обергруппенфюрер СС профессор Гебхардт, личный врач Гиммлера. (В 1947 году он был приговорен трибуналом к смертной казни за военные преступления.) Он внимательно оглядел нас, прежде чем пригласить в соседнюю комнату. Это была небольшая гостиная с французскими окнами, выходившими на балкон; на него я обратил внимание еще при подходе к дому.

Генрих Гиммлер сидел в кресле и пригласил меня сесть рядом. Он недавно проснулся, от него попахивало мылом и дешевым одеколоном; выглядел он свежее, чем обычно, из чего можно было заключить, что дело идет на поправку. Массажи Керстена, похоже, помогли. Сам массажист удобно устроился на старинной софе. Простенькие занавески из бежево-коричневого муслина с зелеными и красными узорами обрамляли окна. С потолка свисала старомодная люстра из дымчатого стекла с подвесками. Обстановка в целом была пошловатая. И в этой неказистой комнате Генрих Гиммлер жил с начала года, с тех пор, как Гитлер пригрозил снять его со всех постов. На Гиммлере был мундир, но без орденов.

Он улыбнулся нам кривой улыбкой и завел разговор о своем здоровье; довольно долго выспрашивал меня о своей личной жизни, о том, когда окончательно поправится. Затем Керстен, очень спокойно, без нажима, повел речь о своих проектах. Это дало повод Гиммлеру прочитать нам лекцию о чести, величии и преданности, тех качествах, которые он приписывал исключительно немцам и в которых отказывал славянам, монголам, представителям латинской расы. Я с трудом удержался от улыбки, когда он помянул монголов, ибо уже имел случай отметить его типично монгольский разрез глаз.

На эти высказывания Керстен отреагировал довольно бурно.

«Но вспомните моих друзей Венцеля и доктора Лангбена, — перебил он Гиммлера. — Это вы по отношению к ним нарушили слово, арестовав их, господин рейхсфюрер, и вряд ли вам пристало говорить о чести как истинно немецкой черте». Гиммлер усмехнулся и сказал, что то был особый случай, чрезвычайный трибунал оказался сильнее его, к тому же следствие неопровержимо доказало причастность того и другого к заговору[6].

Затем Гиммлер опять повернулся ко мне и заговорил о предсказаниях, сделанных мною на основе его гороскопа. Одно из них было связано с происшествием 9 декабря 1944 года. «Это странно, господин Вульф, — сказал он, — но 9 декабря со мной действительно произошло нечто такое, что могло завершиться трагедией. Дело было ночью, я ехал по шоссе, и вдруг мою машину выбрасывает с проезжей части, и она несется вниз по склону метров под сорок и — прямо на рельсы, по которым как раз приближался поезд. Мы едва успели убраться с полотна железной дороги. Точность ваших предсказаний поразительна!»

«Отрадно слышать, господин рейхсфюрер, — ответил я. — Не ожидал, что первая же поправка к вашему гороскопу будет удачной. Похоже, мы смогли установить точный момент вашего рождения. Это обнадеживает. Возможно, это убедит вас всерьез задуматься и о других моих предсказаниях и с должным вниманием отнестись к моему совету по поводу «Майского плана» (это было кодовым названием предполагаемого переворота, о чем было условлено между Гиммлером, Шелленбергом и мной, но об этом ничего не знал Керстен и потому посмотрел на меня своими большими глазами, так похожими на глаза ребенка).

«Вы знаете о планах господина Керстена, — сказал мне Гиммлер. — Что вы о них думаете?» Мне о них особенно нечего было сказать. С астрологической точки зрения эти планы не вызывали возражений, о чем я и сообщил Гиммлеру.

«Вряд ли я смогу удовлетворить просьбу господина Керстена, — продолжал Гиммлер. — Он просит немедленно отправить за границу большое число заключенных евреев. Но без одобрения Гитлера это невозможно. Транспортировка большой группы заключенных не останется незамеченной, значит, об этом узнает фюрер. Он уже возмущался, прослышав, что мои эсэсовцы освобождают евреев, и отдал приказ расстреливать всякого, кто впредь попытается это сделать. Так что я смогу удовлетворить лишь немногое из представленного мне плана».

Керстен и Сторх пришли к согласию относительно четырех пунктов:

1. Позволить узникам-евреям получать продукты и медикаменты из-за границы.

2. Всех евреев перевести в отдельные лагеря под контролем Международного Красного Креста (который, как рассчитывала Всемирная еврейская организация, станет содержать их на свои средства).

3. Отдельные лица, перечисленные в особом списке, привезенном Керстеном из Швеции, освобождаются немедленно.

4. Значительное число узников-евреев будет освобождено и отправлено за границу, по преимуществу в Швецию и Швейцарию.

В том соглашении называлась конкретная цифра — 10 000 евреев. Операция в целом поддерживалась шведским правительством, которое открыло в Любеке свое представительство Красного Креста, передав в его распоряжение большое количество грузовиков и автобусов. Гиммлер с готовностью принял три первых пункта, однако наотрез отказался санкционировать освобождение и эвакуацию десяти тысяч евреев, а также освобождение шведских, датских и норвежских пленных, на чем настаивало шведское правительство. Тогда же мне стало ясно, что Керстен ничуть не продвинулся в своих делах (начиная со 2 марта); все его уловки ни к чему не приводили. Он опасался, что с Гиммлером у него ничего не получится, тогда под угрозой окажется весь проект, а вместе с ним его надежды на получение шведского гражданства.

Я спросил у Гиммлера, почему он не готов отпустить тех евреев, что числились в шведском списке. «Яне могу этого сделать, господин Вульф, — ответил он. — Фюреру уже известно об освобождении и отправке в Швейцарию заключенных евреев. Кальтенбруннер донес ему об этом, а Борман поддержал его. Я связан по рукам и ногам». После этого он окончательно оставил эту неприятную тему и перешел к другой. «Господин Шелленберг мне говорил, что вы хотели бы вновь рассмотреть политическую обстановку в свете вашего гороскопа на 1945 год», — сказал он. Тот гороскоп для Гиммлера был не слишком обнадеживающим. Диаграммы двух первых кварталов, к истолкованию которых я перешел, содержали катастрофические для режима Гитлера созвездия.

Между тем Керстен, развалясь на софе, всем своим видом показывал, что ему абсолютно безразличны мои толкования. Ему было ясно, что его просьбы не прошли и что я не помог ему добиться от Гиммлера уступок, на которые он надеялся. Выражение его лица не было ни злым, ни добрым, скорее подчеркнуто отстраненным.

Разговор зашел о Ялтинской конференции, и Гиммлер попросил меня дать ей оценку с астрологической точки зрения. Я подготовил универсальный гороскоп на Ялтинскую конференцию месяцем раньше. Созвездия рисовали ужасающую картину, которую я в своем пересказе ничуть не пытался смягчить. Шелленберг вопреки всем обескураживающим прогнозам не отчаивался и с характерным для Козерогов упрямством продолжал подталкивать Гиммлера к путчу. Но Гиммлер и Шелленбергу не уступал. Он просто не мог себе этого позволить, ибо его разлады с Гитлером достигли критической отметки.

«Дорогой господин рейхсфюрер, — сказал я, — почему вы не претворяете в жизнь наш «Майский план»? Наихудшего все еще можно было бы избежать, к тому же вы в отличие от фюрера могли бы улучшить свое положение».

«То, о чем вы с Шелленбергом просите меня, господин Вульф, не что иное, как нарушение клятвы верности, — ответил Гиммлер. — Я присягал на верность фюреру, и можете считать меня сентиментальным, но я не могу нарушить присягу. А потом вы думали о перспективе народных волнений? Как отреагируют массы, если я арестую их фюрера? Конечно, мятежи и волнения я бы смог подавить с помощью войск СС, это было бы не так уж трудно. Но ведь я дал Гитлеру солдатскую клятву и не могу ее нарушить. Я всем обязан Гитлеру. Нет, господа, это невозможно, я на это не пойду». Последние слова Гиммлер произнес спокойно, но твердо, после чего посмотрел на меня долгим, пытливым взглядом и затем продолжал: «Вы говорите, что в настоящее время созвездия чрезвычайно неблагоприятны. Не могли бы вы сказать, какие части Германии не затронет оккупация? Что говорит об этом ваш циферблат?» — и Гиммлер показал на мой карманный хронометр, которым, в целях экономии времени, я пользовался при особых вычислениях. Времени у Гиммлера оставалось совсем немного. Положение было просто отчаянное. Если он не сумеет отрешиться от своих вздорных взглядов, у него одна дорога — катиться вниз, в пропасть.

«Насколько помню, — заметил я, — вы давно собирались назначить одного из верных вам людей, кто бы смог приступить к осуществлению нашего плана».

«Да-да, — прервал меня Гиммлер, — только где вы сегодня найдете верных людей? В данный момент было бы трудно совершить переворот. К тому же я не вполне здоров, все еще чувствую слабость. С военной точки зрения это возможно, однако я не могу приступить к выполнению этой задачи. Для успеха операции я должен был бы поменять руководство всех ведомств, заменить людей, подобных Кальтенбруннеру и Мюллеру на тех, кому я доверяю. На Кальтенбруннера меньше всего полагаюсь. Но стоит мне удалить его и Мюллера, как тотчас всполошится Борман и предпримет в ставке Гитлера ответные шаги. А уж Кальтенбруннер непременно за моей спиной настрочит донесение Борману. Нет, было бы слишком рискованно заменять его теперь».

«Но господин рейхсфюрер, — возразил я, — этих людей вы могли бы заменить в последний момент, более того, арестовать Кальтенбруннера и других. В этих вопросах я не специалист, но, мне кажется, для вас было бы несложно провести такую операцию».

«Вот уже мне предлагают свергнуть моего фюрера, — воскликнул Гиммлер. — Шелленберг даже настаивал, чтобы я убил его».

Тут я напомнил Гиммлеру гороскоп Гитлера: «Гитлер не умрет от рук убийцы, — сказал я. — Его созвездия предсказывают таинственную смерть. Вас ждет удача, если вы его арестуете».

«Но как я могу арестовать фюрера, если он сейчас болен?» — возразил Гиммлер. Затем повторил свое знаменитое изречение, которое нам не раз приходилось слышать: «Свои войска СС я создал на основе преданности. И этим принципом не могу поступиться». А потом Генрих Гиммлер, человек, чье имя наводило страх и ужас на миллионы людей, сказал сокрушенно, почти жалобно: «Признаюсь честно, господа, — я просто не могу этого сделать!»

Гиммлер никогда по-настоящему не занимался этим грандиозным планом, исполнение которого положило бы конец войне, дало человечеству мир и покой. Гиммлеру не хватило силы воли пожертвовать собой во имя страны, совершить то, что ждали от него миллионы немецких солдат. Не было в нем мужества закаленного ветерана, способного волевым поступком прекратить кровопролитие. От своих эсэсовцев он требовал жертвенности, но где было его самопожертвование? Не нужно было особой проницательности, чтобы понять: от Генриха Гиммлера бесполезно ждать волевого поступка, который бы облегчил участь сограждан.

И даже зловещие тучи, уже сгущавшиеся над его собственной судьбой, не смогли заставить его изменить решение. В то утро в Хоэнлихене Гиммлер окружил себя химерами собственных фантазий. Напрасно я пытался разглядеть в нем хоть какие-то приметы величия. В выражении его лица не было даже намека на мрачную суровость испанского инквизитора или беспощадность кровавого палача времен Французской революции. Гиммлер попросил меня почти жалобным тоном не настаивать на том ужасном плане, не убеждать его разорвать отношения с человеком, принесшим столько горя и страданий миллионам соотечественников. Роковые созвездия его гороскопа уже сходились на нем, и не было никакой возможности что-либо поправить. В тот момент я ощутил, какая это мука — видеть выход из положения и быть бессильным что-либо сделать. Я пережил внутренний кризис в августе 1944 года, теперь во мне назревал второй. Я мог утешать себя только тем, что испробовал и сделал все возможное.

Гиммлер прожил жалкую жизнь в своей штаб-квартире среди запятнанных кровью папок и карточек; все его существование было как бы преддверием ада. Ненавидимый, проклинаемый во всех частях света, заклейменный самой гнусной из всех земных тварей, он был теперь и самым несчастным, когда робко просил: «Не заставляйте меня что-либо вновь объяснять, не заставляйте пересказывать то, что я испытал, что пришлось пережить за последние месяцы, — я не могу этого сделать!»

Керстен за все время не проронил ни слова. По правде сказать, я ожидал, что он опять начнет уговаривать Гиммлера принять его план освобождения узников-евреев. Но Керстен молчал — не из тактических соображений, не из стремления казаться непроницаемым и таинственным, а потому что увидел Гиммлера у последней черты. Увидел Гиммлера, который не знал, что делать дальше. Если Керстен внимательно слушал наш разговор, он не мог не понять, насколько плохи дела его пациента. Гиммлеру нужен был доктор, но еще больше ему был нужен пастор. А Керстен сидел неподвижно, очевидно, раздумывая о своей сделке, которая, судя по обстановке, могла и не состояться. Что же касается его пациента Гиммлера, этого исчадия ада, на своем веку пролившего столько человеческой крови, что ему было в пору в ней захлебнуться, этот человек для Керстена был всего-навсего своеобразным залогом в его деловых операциях со шведами. Профессия Керстена обязывала к состраданию. Но где были теперь его целительные руки? Гиммлер так в них сейчас нуждался! Керстен же всем своим видом демонстрировал безразличие.

Пустые банальности Гиммлера о преданности, чести повторялись слишком часто и успели надоесть, как заезженная пластинка. Атмосфера этой гостиной мне вдруг показалась несносной; определенно там витало что-то ужасное. Чтобы отвлечься, я выглянул в окно и был вознагражден роскошным видом залитого солнцем парка. Не время было предаваться бесплодным размышлениям о судьбе Гиммлера.

Гиммлер спросил, имею ли я новости из Гамбурга. Я уже сообщал ему о разрушенных доках; теперь он знал, что поступавшие к нему донесения о последствиях налетов на наши города, были далеко не полными.

Затем разговор зашел о военной промышленности.

Авиационная промышленность была практически парализована; производство двигателей почти остановилось.

Как могли доблестные наши летчики оказывать хоть какое-то сопротивление ВВС союзников, оставалось загадкой. Гиммлер знал, что новые самолеты не производятся, однако солдатам и младшим чинам говорилось, что производство, как и раньше, идет полным ходом. Впрочем, надо было быть совсем простаком, чтобы в это поверить.

Гиммлер рассказал о ракетах класса «воздух-воздух», которым предстояло нанести невосполнимый урон вражеской авиации. Об этом новом оружии он говорил мне еще весной 1944 года, когда создавались опытные образцы. Но с той поры военные так и не сумели наладить их массовый выпуск, во всяком случае в достаточном количестве. Я указал ему на это и спросил, не поздно ли тешить себя бесплодными надеждами. Я напомнил о наступлении фон Рундштедта 7 декабря 1944 года, когда Первая американская армия оказалась отброшенной в Бельгию и Люксембург, а немецкая авиация привела в расстройство войска союзников. Хотя успехи Рундштедта были недолгими, в то время оптимизм еще был понятен, сегодня же он неуместен. И я вновь попытался убедить Гиммлера выступить против Гитлера.

И опять Гиммлер говорил о своей преданности фюреру, а потом стал рассказывать про «Фау-5», оружие чудовищной разрушительной силы. Это были не просто слова; эффективность ракет «Фау-1» и «Фау-2» были хорошо известны, особенно англичанам. Но когда я спросил, имеются ли достаточные запасы этого оружия, Гиммлер отвечал уклончиво. И опять никаких гарантий, что оно изменит ход войны в пользу Германии. Ходили слухи и о других видах секретного оружия, будто бы уже подготовленного к массовому производству. Возможно, это также заставляло Гиммлера колебаться.

Затем он рассказал мне о ракете-снаряде совсем иного типа и фантастической мощи. Такие города, как НьюЙорк и Лондон, утверждал он, с помощью этого оружия могут быть стерты с лица земли! И это сообщение нельзя было считать абсолютно беспочвенным, но оно мало что значило теперь, когда войска союзников форсировали Рейн, а русские вступили в Кюстрин, Штеттин, переправились через Одер и под угрозой оказался район Бранденбурга.

Мне приходилось слышать о новой ракете от Франца Геринга еще в феврале 1944 года. То, что он рассказал, в основном было верно — в то время велись работы по созданию немецкой атомной бомбы.

Франц Геринг утверждал, что новые ракеты прошли испытания. Для этого, по его словам, близ концлагеря Освенцим был построен город, и двадцать тысяч евреев, главным образом, дети и женщины, были отправлены туда на поселение. Весь город был уничтожен одним снарядом. Температура в эпицентре взрыва достигала 6000 градусов по Цельсию, город и люди в мгновение ока превратились в пепел и прах. Подобные рассказы доходили и до Гиммлера. Так стоит ли удивляться, что он по-прежнему возлагал надежды на чудодейственное оружие? Стоит ли удивляться тому, что он не решался устранить Гитлера?

В конце беседы Гиммлер спросил мое мнение о международном положении. Я высказался совсем коротко, а затем вновь напомнил о нашей договоренности относительно плана Шелленберга. После этого мы с Керстеном стали поспешно прощаться. Мне показалось, что Гиммлер был опечален нашим отъездом, на глаза его навернулись слезы, что, впрочем, можно было объяснить и нервным расстройством.

Туман, с утра укрывавший от нас очаровательный озерный край Бранденбурга, теперь окончательно рассеялся. Теплые лучи мартовского солнца расчистили небо. Мы направлялись к Фюрстенбергу. Едва выехали на главную магистраль, увидели беженцев, небольшими группами тянувшихся на запад. Они были не первыми и не последними. Вскоре по той магистрали потечет нескончаемый поток людского горя и страданий.

Керстен по дороге в Гарцвальд избегал разговора со мной, и я спокойно мог поразмышлять о том, как поскорей вернуться в Гамбург. Я подыскивал повод, который бы смог оправдать мой отъезд. Но это оказалось излишним. По прибытии в Гарцвальд мы узнали, что по правительственной линии связи из Гамбурга поступила телефонограмма:11 марта в полдень город подвергся массированному воздушному налету, во время которого мой дом был полностью разрушен. Жена требовала, чтобы я немедленно вернулся и подумал, как собрать и куда пристроить то немногое, что у нас осталось. Это позволяло мне покинуть Гарцвальд утром следующего дня. Но вечером Керстен, крайне раздосадованный тем, что я не исполнил его поручений, попытался затеять со мной ссору. Я от нее уклонился, и он ушел к себе, чтобы засесть за свой дневник. Мне так хотелось немедленно покинуть Гарцвальд, но это было невозможно, пришлось ждать утра. Больше не было сил терпеть постоянные домогательства Керстена.

Пополудни 13 апреля, после очередного массированного налета на Гамбург, на командный пост поступила телефонограмма, предписывающая мне немедленно вернуться в Гарцвальд. Мне было сказано, что Гиммлер намерен предпринять какую-то акцию. Предоставленная в мое распоряжение машина оказалась неисправной, ее ремонт задержал отъезд на сутки. Вечером 14 апреля мы выехали из Гамбурга и угодили под бомбежку в Бойценбурге. Много машин было подбито и взорвано, их обломки вместе с телами убитых и раненых устилали проезжую часть. Если бы мы не успели вместе с машиной укрыться в тени деревьев, нас бы постигла та же участь. Поутру 15 апреля мы прибыли в Гарцвальд, где управительница поместьем вручила мне секретный доклад и сказала, чтобы я подготовился к важному совещанию, созываемому по просьбе Шелленберга.

Вопросы, которые Шелленберг и Гиммлер собирались мне предложить на исследование, касались поездки Бернадотта и предполагаемых переговоров с Черчиллем, Эйзенхауэром или Монтгомери, чьи гороскопы я уже составил. А само совещание оказалось захватывающим.

К десяти часам появились Шелленберг и Рудольф Брандт. Доктор Брандт вручил мне список видных деятелей национал-социалистического государства, которые могли войти в состав нового правительства:

1. Рейхслейтер Мартин Борман, родился 17 июня 1900 года в Хальберштаде.

2. Рейхсминистр профессор Альберт Шпеер, родился 19 марта 1905 года в Мангейме.

3. Рейхсминистр доктор Артур Зейс-Инквардт, родился 22 июля 1892 года в Станнерне близ Иглау.

4. Рейхсминистр граф Шверин фон Крозиг, родился 22 августа 1887 года в Ратмансдорфе (Ангальт).

5. Генерал-фельдмаршал Фердинанд Шернер, родился 12 июня 1892 года в Мюнхене.

Астрологические вычисления были очень трудоемкими, я работал без передышки, отвечая лишь на звонки с командного пункта и штаб-квартиры Гиммлера.

18 апреля из Стокгольма позвонил Феликс Керстен, он сообщил, что едет в Гарцвальд вместе с Гиллелем Сторхом. Мне и раньше приходилось слышать, что он намерен привести этого лидера еврейства в Германию для дальнейших переговоров. Тот день выдался особенно интересным. От друзей из Отдела VI я узнал, что высшие чины СС, в их числе Шелленберг, доктор Брандт и, конечно, Гиммлер, намерены бежать в южную Германию, проложив себе дорогу силой, если потребуется. Это был план «Оберзальцбург», о деталях которого стало известно лишь после войны. Гиммлеру хотелось быть поближе к армии Шернера, все еще боеспособной, а я должен был бы его сопровождать. Вздумай я отказаться, меня бы в наручниках увезли. Понятно, я был очень этим встревожен — проект сам по себе был непродуманный и расходился с моими астрологическими прогнозами.

От меня ждали изучения проблем, возникающих в связи с планом «Оберзальцбург». Это требовало дополнительных усилий и времени. Между тем 19 апреля в Гарцвальде появился Феликс Керстен в сопровождении господина Мазура. Вместо того чтобы лично прибыть на переговоры с Гиммлером, Сторх прислал Норберта Мазура представлять интересы Всемирной еврейской организации. Мазур происходил из семьи гамбургских предпринимателей, покинувших германию в 1938 году. Керстен и Мазур вылетели из Стокгольма на самолете шведской авиакомпании в Копенгаген, где пересели на немецкий самолет, доставивший их в Берлин-Темпельхоф. В своих мемуарах Керстен настоятельно подчеркивает огромную важность этого путешествия и связанный с ним риск. Поскольку храбростью Керстен не отличался и очень боялся русских, это путешествие для него и впрямь было подвигом. Вряд ли бы он на него решился, если бы шведы знали, как далеко продвинулись русские на Восточном фронте — они уже занимали предместья Берлина. Визит Мазура проходил в обстановке чрезвычайной секретности. Если бы Гиммлера разоблачили, тут же вмешались бы Борман и Гитлер, и Мазур был бы арестован. Личный секретарь Гиммлера, доктор Брандт, для него изготовил специальный пропуск, гарантировавший безопасное возвращение в Стокгольм. Сторх уполномочил Мазура вести переговоры с Гиммлером по вопросам, утвержденным Всемирной еврейской организацией.

Феликс Керстен и Норберт Мазур добрались до Гарцвальда под вечер. Утром того дня Ораниенбург усиленно бомбили. Многие кварталы северных пригородов Берлина лежали в развалинах. На своем пути они видели целые улицы, превращенные в дымящиеся руины. Проезжая часть нередко оказывалась в завалах, и машине — это был один из персональных автомобилей Гиммлера — приходилось выбирать окольные пути, оттого и прибыли с опозданием. Впервые Мазуру, а возможно, и Керстену, довелось видеть подобные ужасы. В Гарцвальд они явились перепуганными, истощенными от нервных потрясений. Мазур, невысокий, стройный, узкоголовый человек с умными глазами, прямо-таки позеленел от страха. Я с ним поздоровался, но он молчал, будто лишился дара речи. На Керстене тоже лица не было, но он скоро пришел в себя и спросил, приехал ли Шелленберг. Сестра Керстена и его секретарь Елизавета занялись багажом прибывших. Когда они привели себя немного в порядок, Керстен представил меня Мазуру. Разумеется, не как астролога Гиммлера, а как «знатока санскрита»— в соответствии с указанием самого Гиммлера. Я был этим несколько смущен и пытался поправить положение, объяснив, что отнюдь не считаю себя знатоком, а скорее «студентом, изучающим санскрит».

Тем временем стало совсем темно — в буквальном смысле слова. В результате утренней бомбежки Ораниенбаума и Берлина электростанции и подстанции, а также линии электропередач на многих отрезках вышли из строя. Мы остались без света и радио. И только A-Leitung (прямая телефонная линия) все еще работала. Никто, однако, не думал о сне.

Мазур первым завел разговор и поделился своими впечатлениями от поездки из Темпельхофа в Гарцвальд. Он все еще не мог прийти в себя от пережитых потрясений и ужасных сцен, свидетелем которых стал. Взглянув на Керстена, а потом на меня, он сказал: «Господа, мы, — под этим «мы» подразумевая евреев, — мы сполна расквитались с немцами. И не будем пытаться им мстить. Нацистский режим для Германии обернулся очень скверным капиталовложением». Керстен мне говорил, что Гиллель Сторх придерживался таких же взглядов.

Но разговор по-настоящему не клеился. Мне было велено помалкивать, а Керстен нервничал, ожидая звонка из штаба Гиммлера. Шелленберг прислал записку, сообщив, что приедет во второй половине дня и что хотел бы посоветоваться со мной по некоторым астрологическим вопросам еще до начала переговоров. Наконец в два часа ночи 20 апреля Шелленберг приехал в Гарцвальд. Встреча проходила при свечах. Керстен сразу же отвел Шелленберга в сторону, показал ему вопросы, которые выносились на обсуждение, и напомнил о просьбе шведского правительства освободить заключенных по индивидуальному списку. Шелленберг казался очень утомленным, говорил мало. Он не спал уже несколько суток. Я ушел к себе, чтобы не мешать их разговору. Позже я узнал от Шелленберга, что его возмутили требования Керстена. Сам Керстен мне об этом ничего не рассказывал, но, как я узнал, и рейхсфюрер не соглашался на более или менее значительные уступки шведам до тех пор, пока не будет установлена дата его встречи с генералом Эйзенхауэром.

Положение Гиммлера было шатким, а события накатывали, подобно снежной лавине. Шелленберг убеждал Керстена, как важно в интересах Германии склонить шведов предоставить немецким войскам свободный проход через их территорию. Этими выведенными из Норвегии войсками можно было бы укрепить Восточный фронт. Но вскоре разговор прервался, усталость окончательно сломила Шелленберга, и он отправился спать.

Утром Шелленберга представили Мазуру. Тот высказал свои требования, и Шелленберг их принял с некоторыми оговорками. Неожиданно переговоры были прерваны двумя мощными взрывами. Не все в Гарцвальде знали, что неподалеку от поместья размещался склад боеприпасов, а при нем рота по обезвреживанию неразорвавшихся бомб. Надо было видеть лица Керстена и Мазура, когда раздался первый взрыв! Они-то думали, русские с бою берут поместье. На самом деле взрывники обезвредили две неразорвавшиеся бомбы. А тем временем с плацдарма на Одере действительно стал долетать шум канонады.

Шелленберг сказал, что у него нет желания участвовать в празднествах по случаю дня рождения «бесноватого», вместо этого он предпочел приехать в Гарцвальд. Позже он намеревался отправиться в штаб-квартиру Гиммлера в Вюстрове и потому просил меня ответить на некоторые интересующие Гиммлера вопросы. Помимо астрологических характеристик Бормана, Зейс-Инквадта, Крозига и Шернера Гиммлеру хотелось узнать вероятную дату смерти Гитлера (для него это было крайне важно);выяснить, удастся ли ему, Гиммлеру, договориться о перемирии; окажется ли Гарцвальд в зоне военных действий и, если да, не по причине ли близости склада боеприпасов; не следует ли ему заблаговременно вывезти людей из поместья; и еще его интересовали астрологические портреты генерала СС Эриха фон Бах-Залевски, фон Альвенслебена, Вальтенхорста, профессора Курта Бломе и Бальдера фон Шираха.

Закончив разговор, мы с Шелленбергом спустились в кабинет, где застали Керстена в крайнем возбуждении.

Накануне доктор Брандт был извещен, что переговоры с Мазуром состоятся 20 апреля, однако никаких дальнейших известий не поступало, и мы не знали, приедет ли Гиммлер вообще. Керстен пришел в ярость, когда Шелленберг вскользь обронил замечание, что переговоры, возможно, уже ведутся в Бернадоттом. «Какой же я дурак, — воскликнул в сердцах Керстен. — Я, который устроил встречу Бернадотта и Гиммлера, вынужден торчать здесь и выжидать!» Мазур сидел в стороне и помалкивал. Атмосфера была напряженная, и я ушел к себе, чтобы продолжить работу.

Гиммлер приехал 21 апреля около двух часов утра. Сначала он переговорил с Керстеном. Гиммлер хотел знать, пропустят ли шведы через свою территорию немецкие войска из Норвегии. Этот вопрос обсуждался уже не первую неделю. Керстен должен был все это выяснить в Стокгольме, а также, используя свои связи, повлиять в нужном направлении на Гюнтера, шведского министра иностранных дел. Но Гюнтер ответил отказом. Шведское правительство соглашалось интернировать размещенные в Норвегии немецкие войска, но отказывало им в праве транзита. Гиммлер и тут оказался в проигрыше, ибо только Гитлер мог отдать приказ войскам сложить оружие.

Военные эксперты сошлись на том, что все войска, без которых можно было обойтись в Норвегии, Дании и Голландии, следует как можно скорей вывести и отправить на Восточный фронт. Однако гениальный стратег Адольф Гитлер на этот счет имел особое мнение. Его приказы гласили: стоять до конца, не уступать врагу ни пяди земли!

204Как выяснилось, Керстен не смог связаться с Эйзенхауэром и организовать мирные переговоры Гиммлера с западными союзниками. Гиммлер все еще верил, что Германия и западные союзники должны и могут объединиться, чтобы вместе продолжить борьбу с большевизмом. Тем утром Керстен заявил: «Эта война в той же мере их, как и наша». Но отношения между Керстеном и Бернадоттом были натянутые, а Бернадотт был единственным человеком в Швеции, который при желании смог бы стать связующим звеном с союзниками. Керстен объяснял это Гиммлеру, и тот слушал его с интересом. Это означало, что при посредничестве Бернадотта он сам еще сможет вступить в переговоры с Эйзенхауэром или Монтгомери. Керстен напрасно кипятился накануне — Бернадотт и Гиммлер еще не встречались. Их встреча была назначена на утро следующего дня в Хоэнлихене[7].

Завершая разговор с Керстеном, Гиммлер сказал: «В ближайшее время в руководстве, возможно, произойдут перемены».

Той ночью на Берлин был произведен еще один массированный воздушный налет. С балкона в Гарцвальде нам были видны отблески далеких пожаров. Темные облака на горизонте подсвечивались снизу взрывами бомб. Несколько зенитных батарей, кажется, еще отстреливалось.

Тем временем Мазур спокойно ждал. И вот состоялась секретная встреча Гиммлера, загубившего больше евреев, чем кто-либо другой за всю историю человечества, и представителя Всемирной еврейской организации, встреча, во время которой обсуждалось освобождение узников-евреев, а также возможность прекращения военных действий! Мазур вел себя достойно и сдержано.

В тот вечер Гиммлеру пришлось пообещать господину Мазуру, что он не станет выполнять приказы Гитлера уничтожить всех евреев, находящихся в концлагерях. Он сдержал свое слово и, как выяснилось позже, освободил большую часть узников из списка Керстена. Более того, Гиммлер положил конец уничтожению евреев. Завершая переговоры, он, по словам Керстена, будто бы сказал: «Лучшие люди нации погибнут вместе с нами. Те, которые останутся, для нас не представляют никакого интереса! Союзники могут с ними делать все, что им заблагорассудится!»

На рассвете Гиммлер и Мазур, перед тем как расстаться, вышли на свежий воздух и прошлись по двору поместья Гарцвальд. Гиммлер, палач евреев, шел бок о бок с Норбертом Мазуром, представлявшим Всемирную еврейскую организацию. Гиммлер сказал: «А знаете, господин Мазур, если бы мы встретились лет десять тому назад, быть может, этой войны не было!» Гиммлер сел в машину, и они с Шелленбергом отправились в Хоэнлихен.

На следующий день оставшийся в Гарцвальде доктор Брандт подготовил все необходимые документы. Керстену и Мазуру были вручены пропуска и разрешения для освобождавшихся евреев. Когда доктор Брандт покончил с этим, мы вдвоем с ним удалились в его комнату, чтобы обменяться впечатлениями об этом памятном дне. Часов в одиннадцать утра Керстен и Мазур покинули Гарцвальд, чтобы отправиться в Стокгольм. Керстен все еще дулся на меня из-за того, что я не пожелал поступиться своими астрологическими расчетами ради его собственных проектов. Он так и не зашел проститься со мной.

Керстен и Мазур летели в Стокгольм через Копенгаген, и у них имелись все основания быть довольными. Генрих Гиммлер их не тронул. Керстен получил от Гиммлера щедрое вознаграждение за «манипулятивную терапию», которую тот ему оказывал на протяжении многих лет. Шелленберг по временам испытывал неловкость, когда ему предлагали с заграничных счетов снимать значительные суммы или брать их из Рейхсбанка, а Гиммлер эти суммы потом передавал Керстену. Тот, правда, ничего не знал об этих трудностях, но если б даже и знал, вряд ли бы стал беспокоиться. Если говорить о роли Керстена в операции по освобождению евреев, для него это было чистым и доходным делом в большой политической игре.

Ранним утром 24 апреля 1945 года мне позвонили из Любека. На другом конце провода был сам Гиммлер, возбужденный до крайности. Он потребовал, чтобы я тотчас выехал в Любек, прихватив с собой гороскопы членов правительства. Я не очень-то понимал, как смогу выполнить этот приказ. Войска СС отступали, достать машину было немыслимо. Затем Гиммлер сообщил, что он только что получил известие из Гарцвальда: над беженцами и рабочими поместья нависла угроза оказаться у русских в плену. Он просил изучить информацию с астрологической точки зрения и результаты передавать по телефону. Ему хотелось знать, следует ли всех эвакуировать из Гарцвальда или оставить людей Керстена в поместье. Керстен заверял Гиммлера, что сам по себе русский народ довольно «безобиден», а если в поместье вывесить шведский флаг, его людям, дескать, никто не причинит вреда. Однако сами люди в этом вовсе не были уверены, ибо наслушались от беженцев рассказов о тех страхах и ужасах, которые им пришлось пережить с приходом русских.

Я уже обсуждал этот вопрос с доктором Брандтом 21 апреля. Он согласился со мной, что Гарцвальд следует эвакуировать. Из беседы с господином Мазуром я тоже знал, насколько беспардонно вели себя русские в Польше, Силезии и Восточной Пруссии. Прибывавшие в Швецию беженцы из тех мест рассказывали жуткие истории. Мазур сказал, что, окажись он в подобной ситуации, он бы не мешкая подался на Запад. Лишь бы не попасть к русским.

Исходя из этого, я посоветовал Гиммлеру послать в Гарцвальд грузовики и вывезти оттуда всех беженцев в Гамбург или Шлезвиг-Гольштейн. На армейские грузовики в тот момент рассчитывать не приходилось, но можно было попытаться уговорить шведов совершить такой рейс. В распоряжении шведского Красного Креста имелось большое количество грузовых машин и автобусов, а штаб-квартира Красного Креста находилась как раз в Любеке, так что Гиммлеру будет сравнительно просто все устроить.

В результате вечером 25 апреля, после долгого и опасного путешествия автоколонна грузовиков с беженцами и людьми из поместья Гарцвальд прибыла в Любек. Под Шверином колонна подверглась нападению самолетов-штурмовиков, трое шведов из персонала Красного Креста погибли, несколько машин было уничтожено. По прибытии беженцев разместили в помещениях шведского Красного Креста.

Этот в общем-то незначительный эпизод примечателен в одном отношении: Гиммлер, всегда такой щепетильный во всем, что касалось мер безопасности, впервые отдавал приказы по городскому телефону. К тому моменту все пришло в полное расстройство, секретные линии связи не действовали. Да и сам Гиммлер был в большом расстройстве. Из разговора я понял, что он паникует, нервы у него на взводе.

Шелленберг во время встречи с Бернадоттом просил графа связаться с Эйзенхауэром, чтобы обсудить возможность перемирия на Западном фронте. Это предложение, сделанное в момент, когда третий рейх находился в агонии, можно было расценить как бесцеремонность по отношению к Бернадотту. Полтора года Гиммлер не мог решиться на переворот, а теперь надеялся, что союзники захотят объединяться с ним против русских.

Гиммлер знал о серьезных разногласиях между Черчиллем и Сталиным, на это он и рассчитывал. Но перемирие было бы возможно лишь при условии устранения Гитлера, впрочем, и тогда западные державы не позволили бы ему остаться у власти. Самое большее, на что мог надеяться Гиммлер, это руководство страной на переходном этапе до установления мира. Временами Гиммлер это понимал. Но было совершенно ясно, что он лишен качеств государственного деятеля — взять хотя бы его постоянную нерешительность, он был не способен схватывать ситуацию в целом. Не то бы давно потребовал отставки Гитлера, применив, если нужно, силу, а уж потом бы приступил к переговорам. Но Гиммлер медлил, оправдывал свои колебания пустыми разговорами о преданности. Он не сознавал громадной ответственности перед немецким народом, не то давно задействовал бы отлаженный механизм СС, чтобы предотвратить или хотя бы смягчить надвигавшуюся катастрофу.27 апреля западные союзники через Бернадотта передали Гиммлеру, что никаких переговоров не будет.

Шелленбергу все же удалось уговорить Гиммлера собственноручно написать записку Бернадотту, которую он, Шелленберг, должен был лично вручить графу. Позже шведское правительство через зарубежное агентство печати устроило утечку информации, и о содержании записки, о мирных инициативах узнала мировая общественность. Шелленберг оказался в трудном положении. Гиммлер вновь попытался сделать козлом отпущения другого, а сам при этом остался в тени. Если бы переговоры между Бернадоттом и Шелленбергом увенчались успехом, Гиммлеру досталась бы честь миротворца. Если бы они, напротив, провалились, Шелленберга ожидало наказание, не исключено, что Гиммлер мог бы его ликвидировать. Старые методы! На сей раз, однако, все обернулось против самого Гиммлера.

Перед тем как передать записку шведам, Шелленберг выспрашивал меня, одобряют ли созвездия такое мероприятие, должен ли он продолжать переговоры и существует ли опасность, что Гиммлер пристрелит его. Гороскоп Шелленберга я изучил до мельчайших деталей. В той точке Шелленбергу смерть не грозила, и я с чистой совестью посоветовал ему продолжить контакты со шведами. Чуть позже для него должна была наступить удачная полоса, а это означало, что пересуды зарубежной прессы ему не принесут вреда, хотя Гиммлер и попытается его обвинить в превышении полномочий на переговорах.

Мне было велено явиться в Любек 28 апреля 1945 года. На малиновом «мерседесе» за мною приехали солдаты СС и персональный шофер Шелленберга по фамилии Бухвальд. Поездка в Любек была равнозначна поездке на фронт. Дороги запружены обгорелыми машинами, подбитыми с самолетов. Те, кому удалось из них выбраться, лежали на обочинах или еле передвигали ноги.

За вокзалом Аренсбурга на пути в Олдеслоэ с рельсов сошел состав. Вдоль полотна железной дороги в беспорядке были разбросаны покореженные вагоны, машины, погнутые рельсы, железо. Кошмарный этот пейзаж был озарен ласковым весенним солнцем.

В Любек мы приехали под вечер. Бухвальд доставил меня в «Данцигер хофотель», отведенный Отделу VI и штабу Шелленберга. Там я встретил Франца Геринга, адъютанта Шелленберга. Волнуясь, он рассказал мне о разрушенных по соседству кварталах при последнем налете английских ВВС. От него же я узнал о разбитых грузовиках из шведской автоколонны.

Шелленберг появился через несколько часов. «Постарайтесь сделать так, чтобы Гиммлер отправил меня в Стокгольм. Все гороскопы при вас?» Такими словами Шелленберг приветствовал меня. Вид у него был измученный; он дрожал, пожимал мне руку и улыбался, чтобы скрыть страх. Мы сели в плетеные кресла с замусоленными подушками и торчащими прутьями; при каждом движении кресла скрипели. Комната была гнусная, грязная, тускло освещенная. Зловещая обстановка усугубляла надвигающуюся беду.

Шелленберг был совершенно сломлен, и я узнал, что идея вызвать меня в Любек принадлежала не Гиммлеру, а ему. Никто из сотрудников Отдела VI не знал об угнетавших их шефа проблемах. Это я понял после разговора с адъютантом Шелленберга, Францем Герингом, и другими людьми его штаба. По всем углам в спешке шли сборы к отъезду, туда-сюда сновали адъютанты, ординарцы, а Шелленберг рассказывал мне о своих невзгодах:

«Западные державы по-прежнему отказываются вести переговоры с Гиммлером, а прекращение военных действий на основе безоговорочной капитуляции для вермахта неприемлемо. Что теперь будет? Общественность за рубежом через агентство Рейтер узнала о наших контактах со шведами и о записке Гиммлера. Что я скажу рейхсфюреру?»

И пока я разыскивал в своих папках астрологическую информацию, необходимую для ответа на этот вопрос, Шелленберг продолжал: «Гиммлер обвинит меня в том, что я поставил его под удар, потому что теперь Гитлер лишит его занимаемых постов. Все разваливается!»

Ни слова не услышал я из его уст о собственной судьбе или о том, что ждет его семью, очаровательную жену, малолетних детей. Когда я сам заговорил об этом, Шелленберг ответил кратко: «Не так важно, что будет со мной. Если рейхсфюрер пошлет меня в Стокгольм на переговоры о выводе наших войск из Норвегии, я попытаюсь что-то сделать через Бернадотта. У меня есть еще шанс. Полагаю, Керстен к нашим делам утратит всякий интерес, вряд ли стоит с ним связываться». Это он произнес со злостью, потом сообщил, что Гиммлер намерен обсудить со мной этот проект, поскольку поиски решения продолжаются.

Я отвечал, что надежд что-либо изменить сейчас очень мало. «Но я попытаюсь с ним поговорить о прекращении военных действий в Норвегии и Дании, — сказал я, — в этом случае мы смогли бы начать переговоры об эвакуации наших войск из Норвегии».

Шелленберг досадовал на то, что шведы до сих пор отказывали нам в проходе через их территорию. Гиммлер надеется, добавил он, что благоприятное решение вопроса может быть найдено после смерти Гитлера. Это, разумеется, было бы наилучшим решением для Гиммлера, оно бы позволило ему на время остаться у власти в качестве преемника Гитлера, что, по его словам, стало бы «стабилизирующим фактором» для страны.

Невероятно, но Гиммлер все еще надеялся убедить западных союзников объединиться с Германией против русских. Он полагал, что западные союзники его примут с распростертыми объятиями.

Он любил повторять, что Эйзенхауэр постоянно следит за его эсэсовской периодикой «Die Schwarzekorps», и на на этом основании делал вывод, что верховный главнокомандующий союзными войсками в Европе благосклонно относится к его организации и войскам СС. Вряд ли это можно было считать проявлением излишнего оптимизма. Скорее, такие заявления свидетельствовали о полном непонимании военной и политической обстановки после Ялтинской конференции. Хотя Шелленбергу и удалось организовать встречу Бернадотта с рейхсфюрером и — несмотря на то что она закончилась безрезультатно — он был готов к новой встрече и новым переговорам, это был не более чем жест для успокоения Гиммлера, что-то вроде слов утешения врача умирающему. У Бернадотта цель была одна: используя Гиммлера, дать возможность Красному Кресту исполнить свой долг. У Бернадотта и мысли не было попытаться спасти Гиммлера.

Когда Шелленберг выговорился, я сказал, что мне надо уединиться на час, чтобы освежить в памяти гороскопы и в тишине, в покое подготовить интересующие его вопросы. Прежде чем встретиться с Гиммлером, я хотел посмотреть, какие созвездия должны были вскоре взойти. После всех переживаний и потрясений последних дней, когда постоянно приходилось двигаться, я чувствовал, что мои физические и умственные силы на исходе, и теперь мне было совершенно необходимо побыть в одиночестве. Примерно через час я снова встретился с Шелленбергом и изложил ему свои соображения. Его гороскоп не содержал указаний на то, что жизнь его в тот момент подвергалась опасности. Зато налицо были знамения предстоящего путешествия. Поэтому я посоветовал ему готовиться к поездке в Швецию и подумать о том, кто будет его сопровождать. После легкого ужина Шелленберг велел шоферу отвезти нас на командный пост к Гиммлеру.

В холле гостиницы в нос ударил затхлый запах давно немытых тел и неменявшейся одежды. Измотанные беженцы, преклонив головы на столы, пытались подремать. Другие сидели на своих пожитках в ожидании транспорта, который смог бы отвезти их подальше на запад. Младшие офицеры отрывисто и громко выкрикивали команды. Это была картина всеобщей беды и полнейшей неразберихи.

Мы ехали тем же путем, что и несколько дней назад, когда сам Гиммлер сидел за рулем. Тогда все, кто был в машине, находились под тягостным впечатлением от только что отданного Гиммлером приказа генералу Штейнеру — атаковать противника. Шелленберг от этого приказа пришел в ужас, но, поскольку он не имел боевого опыта, с его мнением можно было не считаться. Однако военные советники СС и адъютант Гиммлера сошлись на том, что продолжение кровопролития ни к чему хорошему не приведет.

По дороге Шелленберг рассказал мне, что недавно Гитлер оказался в весьма критической ситуации: в продолжении нескольких часов он был совершенно отрезан от внешнего мира, и никто не знал, жив ли он. «Вы говорили, что по гороскопу он умрет в конце апреля, — сказал Шелленберг. — Судя по последним донесениям, он истощен физически и морально. Но люди из его ближайшего окружения по-прежнему слепо исполняют его приказы».

Герман Геринг уже не представлял угрозы; его созвездия были просто ужасны. Это я установил раньше и через доктора Брандта известил о том Гиммлера. В тот момент Геринг по приказу Гитлера находился под арестом. В любом случае этот человек был слишком ленив, чтобы решиться на какие-то энергичные действия.

Как я уже писал, сообщение агентства Рейтер о переговорах Гиммлера с графом Бернадоттом привлекло к себе внимание мировой общественности. Рано или поздно это непременно должно было дойти и до Гитлера. Сегодня мы знаем со слов Ханны Рейч, что Гитлер, узнав о вероломстве Гиммлера, метался от ярости как сумасшедший.

26 апреля мне было предложено — сначала ведомством Шелленберга, а затем Брандтом — выяснить, не покинет ли Гитлер Берлин. Действительно, на случай непредвиденных обстоятельств предполагалось вывезти Гитлера самолетом в Берхтесгаден или — как запасной вариант — силами бронетанковой дивизии СС прорываться туда же по дорогам. Эти планы, как и все прожекты тех дней, рождались от полного отчаяния, а потому были непрактичны и невыполнимы.

Попетляв по улицам на окраине Любека, пробравшись через лабиринт автомобилей, оградительных барьеров и казарменных бараков, мы наконец остановились перед входом в один из них. Посреди него тянулся длинный, узкий, тускло освещенный коридор. Из комнат, что были слева, доносились голоса, кому-то что-то диктовавшие, а в комнатах справа были слышны разгоряченные речи, перемежаемые звоном стаканов и кружек. В казарме было очень душно, окна не открывали, соблюдая светомаскировку. Ординарец распахнул перед нами дверь. Вдоль всех четырех стен стояли скамейки; спинками для них служили настенные панели. Скамейки стояли даже под окнами. Поодаль несколько коек. В дальнем конце комнаты стоял дубовый стол, также окруженный скамейками. Мы сели у стены. Шелленберг пробежал глазами список вопросов, которые предстояло обсудить с Гиммлером. В полночь в казарме взвыла сирена — это давали отбой. Шелленберг, как кажется, сумел взять себя в руки, уверенность понемногу возвращалась к нему.

Внезапно дверь отворилась и Гиммлер, с длинной сигарой во рту, вошел в комнату и поприветствовал нас. С ним был генерал Гротман, его военный советник. Меня представили генералу. Тот сказал несколько слов Гиммлеру и вышел. Рейхсфюрер предложил нам сесть. Сам сел во главе стола, я — по левую руку от него, Шелленберг — справа. Лицо у Гиммлера было опухшее, разрумянившееся, веки воспаленные. Он только что поужинал, от него пахло вином.

Я разглядывал его с большим интересом. Сначала он попросил Шелленберга доложить обстановку. Было ясно, что Гиммлер в полном смятении после сообщения агентства Рейтер и не сомневался, что теперь Гитлер сместит его со всех постов, а затем арестует. Он спросил меня, что говорят об этом созвездия.

Мои бумаги и инструменты лежали на столе. Я достал гороскоп Гиммлера и другие гороскопы, необходимые для ответа. Затем произошло нечто невероятное, что я могу описать лишь приблизительно, именно так, как это произошло. Гиммлер обратился ко мне, и в голосе его звучала не только тревога, в нем звучало раскаяние:

«Теперь я понимаю, господин Вульф, что, убеждая меня арестовать Гитлера, а затем через посредничество англичан приступить к переговорам, вы мне давали честный совет. Но теперь слишком поздно. Год назад, когда вы меня предупреждали, было самое время. Вы действовали из лучших побуждений».

Волнение его возрастало, я расслышал страх в голосе Гиммлера, когда он сказал: «Теперь Гитлер меня арестует». Это дало мне повод поддержать план Шелленберга отправить его в Швецию. Собственно, это и было главной темой встречи, ради этого мы и приехали. Но Гиммлер, бледный, возбужденный, не давал мне слова вставить, он все время повторял одно и то же: «Что теперь будет? Что теперь будет? Все кончено!»

Я пролистал его гороскоп и заметил, что есть еще шанс, если отправить Шелленберга в Швецию и заново начать переговоры с Бернадоттом и шведским Министерством иностранных дел, а тем временем следует подготовить его собственный отъезд из страны, как только от Шелленберга поступит сигнал.

Была и другая возможность. Одна графиня, полуфинка, полуитальянка, однажды дала понять, что Гиммлер мог бы укрыться в Финляндии или Лапландии. Эта графиня была в долгу перед Гиммлером, спасшим от казни ее сына. Она ему нравилась, и Гиммлер выручал графиню и в других случаях. Можно было попытаться использовать этот контакт. Третье предложение было того же рода. Один из подчиненных Гиммлера, некто Фельшлейн, имел возможность и желание спрятать Гиммлера в поместье в районе Ольденбурга, на севере Германии, где бы он смог выдать себя за работника в поместье. Но Гиммлер постоянно колебался, никак не мог решить, какое из этих предложений выбрать. Когда я объяснил, что предсказывают ему его созвездия, он только спросил: «И это все?!»

Тут Шелленберг стал излагать свой проект, он говорил о новых возможностях, которые появились бы, если б ему удалось по поручению Гиммлера заключить со шведами соглашение, по которому немецкие войска из Норвегии могли бы беспрепятственно пройти через Швецию. Возможно, он сумеет убедить Бернадотта устроить встречу Гиммлера с Эйзенхауэром. Разумеется, все это было фантазией, в тот момент было поздно не только вести переговоры, но даже думать о них. Я пытался заставить Гиммлера понять, что коль скоро он пренебрег моими советами и толкованиями, то события пойдут теперь своим чередом, а третий рейх обречен. Но и тут Гиммлер не смог отмахнуться от безумной идеи — раз он дал когда-то клятву верности фюреру, не посмеет ее нарушить: как заклинание, он повторил все то, что говорил в марте, в Хоэнлихене. Лицо его покрылось потом, тело вздрагивало от еле сдерживаемых всхлипов. Трясущейся рукой совал он в рот сигару, потом клал ее в пепельницу, тут же хватал и снова отправлял в рот. Готовясь к этой встрече, я твердо решил сказать ему, что он сам во всем виноват.

«Теперь вы видите, господин рейхсфюрер, куда вас завела нерешительность, — начал я. — За вашу преданность от Гитлера награды не ждите». Шелленберг поддержал меня и заметил, что скорее всего Гитлера уже нет в живых.

Был момент, мне показалось, что к Гиммлеру вернулось самообладание, но он по-прежнему был вне себя. «Что теперь будет? — крикнул он мне. — Все кончено, ничего невозможно поправить!» А затем произнес трезво и тихо: «Я должен покончить с собой, я должен покончить с собой! Как вы считаете, что я должен сделать?»

Яне ответил, и тогда он прокричал мне в лицо на своем родном гортанном мюнхенском диалекте: «Почему вы молчите? Скажите же, скажите, что я должен сделать!» И потом продолжал выкрикивать одно и то же. Я ответил кратко: «Уезжайте из страны. Надеюсь, вы запаслись документами».

Вмешался Шелленберг, сказав, что доктор Брандт принял меры на случай любого поворота событий. Не уточнил, однако, какие меры.

«Скажите, что я должен сделать, скажите, пожалуйста!» — твердил Гиммлер, стоя передо мной, словно провинившийся школьник в ожидании порки. Он покусывал ногти и дрожащими руками совал в рот сигару. «Что я должен сделать, что я должен сделать?!» — повторял он и сам же себе отвечал: «Я должен покончить с собой, больше ничего не остается!»

Как оказалось, у Гиммлера не было никакого плана. Он предавался отчаянию, только и всего. И вот натерпевшийся от преследований нацистов астролог, испытавший на себе их застенки и тюрьмы, теперь должен был указать своему мучителю выход из абсолютно безвыходного положения.

Постепенно всхлипы прекратились, но он все еще покусывал ногти. И вдруг, бросив на меня подозрительный взгляд, Гиммлер спросил: «Что прикажете делать, если миссия Шелленберга провалится?»

«Завтра я возвращаюсь в Гамбург и буду ждать прихода англичан, — ответил я. — Нам уже слышны их пушки с той стороны Эльбы».

Шелленберг вновь вернулся к своему плану, и на этот раз получил одобрение Гиммлера.

«Я велю подготовить необходимые бумаги с тем, чтобы вы могли выехать, господин Шелленберг», — сказал Гиммлер. Затем он позвонил своему ординарцу и через него дал указания секретарю подготовить документы, удостоверяющие полномочия Шелленберга. Еще он сказал ординарцу, что желал бы переговорить с генералом Гротманом.

Казалось, Шелленберг был спасен. Но Гиммлер почти тотчас попытался отменить свое решение, ибо желал удержать Шелленберга при себе. Мертвой хваткой он вцепился в человека, который все еще пытался с немалым для себя риском и без всякой мысли о личной выгоде хоть как-то облегчить участь немецкого народа. Мне пришлось пустить в ход все свое красноречие и призвать на помощь относящуюся к делу астрологическую информацию, чтобы доказать Гиммлеру настоятельную необходимость поездки Шелленберга в Швецию.

Гиммлер и сам немного разбирался в астрологических расчетах. Ему были известны основные принципы составления гороскопа, и он умел их применять. Еще час прошел в обсуждениях, прежде чем Гиммлер уверовал в астрологическую необходимость миссии Шелленберга и окончательно утвердил ее. Затем Гиммлер изучил мою интерпретацию гороскопа и, обнаружив в нем аспекты Юпитера-Сатурна, которые он, оживленно жестикулируя, сам прокомментировал, мало-помалу успокоился. Без малейшего раздражения выслушал высказанные нами упреки в свой адрес.

Если говорить о волевых качествах, Гиммлер являл собой довольно жалкую фигуру на политическом небосклоне последних лет. Его отношение к делу в целом было порочно. Даже после того как Шелленберг неосмотрительно подставил его под удар в переговорах с Бернадоттом на датской границе, Гиммлер все еще продолжал колебаться.

Той ночью я осознал, что для Гиммлера я так и остался загадкой, что он по-настоящему не понял мои предельно ясные астрологические посылки. Он извращал их, чтобы приспособить к своим целях. Мы уже знали, что в зарубежной прессе 25 апреля было опубликовано предложение Гиммлера западным союзникам: он отдает приказ войскам, находящимся под его командованием, сложить оружие. Такое предложение было сделано без согласия Гитлера, хотя в тот момент вряд ли имелась возможность связаться с ним. Гиммлер не получил никакого ответа от союзников. Те предпочли проигнорировать предложение, исходящее от рейхсфюрера и командующего войсками СС. Предложение явно запоздало. Победа союзников была обеспечена.

В последний момент Гиммлера потянуло к друзьям. Если в Хоэнлихене состояние здоровья Гиммлера было неважным, то теперь оно было просто плачевным. С отъездом Керстена он лишился своего физического и духовного утешителя. Керстен к тому времени благополучно добрался до Стокгольма и, сидя дома, возможно, пересчитывал полученные банкноты. Вспоминал ли он при этом своего благодетеля Гиммлера?

Адмирал Дениц, исполнявший обязанности заместителя Гитлера, находился в Фленсбурге, и той ночью спать ему не пришлось, ибо ему предстояло подписать верительные грамоты Шелленберга. Пост министра иностранных дел к тому времени занимал Шверин фон Крозиг, которого Гиммлеру рекомендовал Шелленберг.

Документ, уполномочивший Шелленберга отправиться в Швецию, предоставлял ему право вести переговоры о капитуляции размещенных в Норвегии и Дании немецких войск. Этот очень важный для миссии Шелленберга документ составлял барон Штеенграхт фон Мойланд, государственный секретарь в новом Министерстве иностранных дел.

Шелленберг еще раньше представил графу Бернадотту офицера СС Эйхмана. Помимо длиннейшего официального списка заключенных всех концлагерей третьего рейха, в наличии имелся всего один приватный список Эйхмана, включавший всех военнопленных и политзаключенных иностранных государств с указанием концлагеря, где содержался узник, или подразделения, куда он был отправлен на работу. Эйхман знал точное местонахождение большинства заключенных и потому сыграл немаловажную роль, когда пришлось разыскивать узников на последнем этапе нацистского правления.

После того как вопрос о поездке Шелленберга был окончательно решен, Гиммлера осенила новая идея. Он решил по воздуху перебраться в штаб группы армий генерала Шернера, только что вошедшего в Чехословакию с востока. Из разговора с доктором Брандтом в Гарцвальде мне было известно о намерениях генерала Шернера из Чехословакии пробиваться с боями в южную Германию. Гиммлер просил меня подвергнуть этот проект астрологическому анализу, а также выяснить, какая часть Германии останется неоккупированной. Тогда же в Гарцвальде я изучил оба вопроса и представил доктору Брандту письменный отчет. Теперь в ответ на просьбу Гиммлера я достал из папки копию отчета и вручил его Гиммлеру. Содержание отчета не могло его вдохновить на задуманное мероприятие.

К тому моменту две группы армий все еще оставались боеспособными и могли оказать сопротивление. Генерал Шернер, командовавший одной из них, недавно побывал в Берлине, в бункере у Гитлера, где обсуждалось военное положение. Войскам Шернера еще не пришлось терпеть поражения, и они были обеспечены всем необходимым. Гиммлер возомнил, что, перебравшись к Шернеру, он сможет соединить его армии с другой группой армий на юге страны, под командованием фельдмаршала Кессельринга, и с ними продолжать войну до осени 1945 года. Три четверти состава южной группировки были способны оказывать сопротивление, однако занимали невыгодные позиции как для обороны восточных, так и западных рубежей.22 апреля все еще казалось, что с помощью этих двух группировок удастся предотвратить надвигавшуюся катастрофу, а нацистские главари ни о чем ином не помышляли, только бы продлить свое существование. Однако ситуация решительно менялась.

Прежде Гиммлер подумывал о том, чтобы, перелетев в Берлин, присоединиться к Гитлеру в его бункере. Хотя Шелленберг полагал, что ему удалось отговорить рейхсфюрера от этого шага, все же 25 апреля Шелленберг выспрашивал меня, какова с астрологической точки зрения возможность того, что Гиммлер постарается осуществить именно этот план. Его первая попытка оказалась неудачной — добравшись до Науэна, он был вынужден вернуться в Плен или Фленсбург.

Еще 15 апреля в Гарцвальде Шелленберг интересовался моим мнением — должен ли Гиммлер присутствовать на дне рождения Гитлера — и убеждал меня использовать свое влияние на Брандта в надежде, что последний сумеет отговорить Гиммлера от этой поездки; мы оба понимали, что встречи Гиммлера с Гитлером во что бы то ни стало следует избежать, ибо всерьез опасались, что в Гиммлере вновь взыграет чувство преданности фюреру. Однако на следующий день Брандт вернулся в Гарцвальд с известием, что Гиммлер все же будет присутствовать на дне рождения Гитлера. С тех пор Гиммлер и Брандт общались только по телефону. Так продолжалось до 27 апреля.

В какой-то момент нашего разговора Гиммлер попросил меня прояснить некоторые личные вопросы его гороскопа. Речь шла в основном о семье, детях, о его любовнице, Лизеле Поттхас. Затем он заговорил о нашей «дружбе», сказал, что Шелленберг, Керстен, он и я должны держаться вместе. После этого он встал, намереваясь нас отпустить. Мы уже уходили, когда он спросил, будет ли ночью налет. Шелленберг, изучивший мой желтый лист ежедневных планетарных аспектов, сказал, что налета не будет. Никаких опасностей на это время не предвиделось.

Для Шелленберга исход этой встречи был весьма удовлетворительным. Он предстал перед Гиммлером с чувством некоторой вины, поскольку на свой страх и риск пробивал и подталкивал переговоры со шведами, лишь бы поскорее покончить с войной. Теперь он собирался отправиться в Швецию уже с ведома Гиммлера.

Рейхсфюрер покинул комнату, а Шелленберга известили, что его верительные грамоты будут готовы через час. Мы вернулись в «Данцигер хофотель». Наши предложения о прекращении военных действий в Норвегии и Дании были приняты. Шелленберг воспрянул духом, этот разговор его приободрил. Что касается Гиммлера, то он с нетерпением ожидал известия о смерти фюрера, но об этом пока сообщений не поступало.

Я сказал Шелленбергу, что хочу немедленно вернуться в Гамбург. Ожидая машину в одном из номеров, я слышал, как за дверью переговаривались офицеры СС. Одного из них, адъютанта Фельшлейна, я знал. В Вессельбурене Фельшлейн присоединился к офицерам из Отдела VI, попросив пристроить его в Любеке. Многие тянулись к Шелленбергу. Знали, что у генерала за рубежом солидные связи. Когда Фельшлейн спросил Гиммлера, что ему делать в будущем, тот посоветовал отсидеться в подполье, пока не настанет время действовать. Фельшлейн и Киррмайер были единственными людьми из окружения Гиммлера, с кем он был на «ты»; они были «братья по крови». Между тем подъехала машина, и я велел шоферу везти меня в Гамбург, не автобаном, а по Любекскому шоссе. Это была моя последняя поездка в эсэсовском автомобиле, и на этот раз я сам отдавал приказы.

По дороге раздумывал о разговоре с Гиммлером. Этот человек все еще уповал на то, что генерал Шернер сумеет достаточно долго сдерживать натиск союзных войск. Последний проблеск надежды в совершенно безнадежной ситуации. Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС, любивший в кругу подчиненных разглагольствовать об отваге древних тевтонцев; пугало для узников концлагерей, палач евреев и всех неблагонадежных, теперь, словно перепуганный крот, стремился уползти на юг, вгоры, под защиту армий генерала Шернера. Посредственный чиновник, измученный сомнениями, он, как и его младшие чины, остался верен своему знамени и своей клятве. Другим его достоинством была бережливость. Когда дело касалось денег, в его гроссбухе все было расписано до последнего пфеннига. И теперь, на закате гитлеровского рейха, он превратился в чужака в этой враждебном ему мире, как и его фюрер, ожидавший конца в бункере рейхсканцелярии в Берлине. Лишь когда все было потеряно, когда можно было не бояться мести Гитлера, тогда он отрекся от своей клятвы верности. Гиммлер, как и Гитлер, избежал земного суда, совершив самоубийство после ареста англичанами летом 1945 года. Завершилась битва между зодиаком и свастикой. Национал-социализм был повержен. Астрология в Германии, наверстывая упущенные годы, здравствует поныне.

Примечания:

1

Как кажется, и отдельные слои американского общества были охвачены тем же безумием во время и после Гражданской войны в США.

2

Неудавшееся покушение на Гитлера.

3

К тому времени Корша уже не было в живых.

4

Насколько солидны были его контакты, он доказал еще в первую поездку, доставил в Германию пропуск гестапо — изготовленный в Англии — для тщеславного доктора Гизевиуса.

5

В то время выдавалось много таких паспортов; секретарь Керстена вела им учет. Люди Шелленберга из Отдела VI знали, что Керстен снабжает людей заграничными паспортами.

6

Это неправда хотя бы потому, что доктор Карл Лангбен был арестован до 20 июля 1944 года по пустяковому обвинению, не имевшему ничего общего с покушением на Гитлера.

7

Встреча была устроена Керстеном по настоянию Шелленберга при посещении Бернадоттом концлагеря Невенгамме с целью обеспечить заключенных продуктами и подготовить к эвакуации.