|
||||
|
|
Лето 1946-го… В мае 1946 года вышло постановление Совета Министров СССР № 1017-419сс. Его подписал И.В. Сталин. Гриф, как обычно для подобных документов того времени: «Совершенно секретно. Особая папка». Это означало, что лишь очень небольшой круг людей имел право знать о существовании этого постановления, но выполнять его обязаны были все. Название документа краткое: «Вопросы реактивного вооружения». В стране создавался Специальный Комитет по Реактивной Технике (так и писалось все с заглавных букв, тем самым подчеркивалось особое значение нового ведомства). С вершин нынешнего дня в этом постановлении очень много «странного», необычного. К примеру, Министерству сельскохозяйственного машиностроения поручалось разработать и создать «реактивные снаряды с пороховыми двигателями». Отдельным пунктом значилось: «определить как первоочередную задачу – воспроизведение с применением отечественных материалов ракет типа Фау-2 (дальнобойной управляемой ракеты) и «Вассерфаль» (зенитной управляемой ракеты). Постановление предусматривало привлечение специалистов из Германии к работам по реактивной технике. В частности, пункт 18 звучал так: «Разрешить Специальному Комитету по Реактивной Технике устанавливать немецким специалистам, привлекаемым к работам по реактивной технике, повышенную зарплату». О масштабах работ свидетельствует «материальное обеспечение» тех, кто привлекался к работам. В постановлении указывалось: «…выделить для обеспечения всех советских и немецких специалистов, занятых на работах по реактивному вооружению в Германии: бесплатных пайков по норме № 1 – 1000 шт., по норме № 2 с дополнительным пайком – 5000 шт.». Но главное, что было в этом постановлении, – это создание ряда научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро. В августе 1946 года одно из них возглавил инженер Сергей Павлович Королев. Юре пришлось пропустить два «школьных» года. Как и всем клушинским мальчишкам. 1 сентября 1941 года они пошли в первый класс, но и до смоленской земли докатилась война. В январе немцы выгнали Гагариных из дома. Пришлось рыть землянку, в ней и прожили до 9 марта 43-го, когда пришло освобождение. «Подражая старшим, мы, мальчишки, потихоньку как могли вредили немцам, – вспоминал Юрий Гагарин. – Разбрасывали по дороге острые гвозди и битые бутылки, прокалывавшие шины немецких машин… Вскоре загремело и на нашем фронте. Началось наступление советских войск. Радости не было конца. Тут-то эсэсовцы и забрали наших Валентина и Зою и в колонне, вместе с другими девушками и парнями, погнали в Германию. Мать вместе с другими женщинами долго бежала за колонной, а их все отгоняли винтовочными прикладами и натравляли на них псов. Большое горе свалилось на нас. Да и не только мы – все село умывалось слезами. Ведь в каждой семье фашисты кого-нибудь погнали в неволю… Немцы покинули наше село. Отец вышел навстречу нашим и показал, где немцы заминировали дорогу. Всю ночь он тайком наблюдал за работой немецких саперов. Наш полковник, в высокой смушковой папахе и зеленых погонах на шинели, при всем народе объявил отцу благодарность и расцеловал его как солдата. Отец ушел в армию, и остались мы втроем: мама, я и Бориска. Всем колхозом управляли теперь женщины и подростки. После двухлетнего перерыва я снова отправился в школу». Война заканчивалась. Пришла весть от старшего брата и сестры. Им удалось сбежать от фашистов, и они остались служить в армии. Встретились уже после Победы. Семья Гагариных перебралась в Гжатск. Сколько в его жизни было пусков? Десятки, сотни? Нет, их не подсчитаешь, потому что к стартам межконтинентальных нужно добавить и те ракеты, которые все называли «реактивными снарядами», – он упорно считал «катюши» прародительницами нынешних ракетных гигантов. Впрочем, он имел право по-своему глядеть на историю реактивного и ракетного оружия, потому что судьба распорядилась так, что Василий Иванович Вознюк стоял у истоков рождения и того и другого. В грохоте двигателей боевой техники, уходящей со старта, ему слышались залпы «катюш» под Полтавой и в Австрийских Альпах, и избавиться от этого чувства Василий Иванович так и не смог, хотя война закончилась давно. И еще – когда под ракетой образовывался вал огня и дыма, растекавшегося по земле, ему чудилось море, шторм, и он, опытный капитан, стоит на палубе корабля и вглядывается в безбрежные просторы. К удивлению окружающих, Вознюк улыбался, а почему, они понять не могли, так как трудно представить, чтобы седой человек так часто думал об океане, в котором он так ни разу и не плавал. После ухода в отставку Вознюк еще долго жил в городке части, не находя в себе сил сразу оборвать ту нить, что связывала его с армией. Да и не мог он вырвать себя из забот, заполнявших жизнь до краев вот уже более четверти века. А потом наконец решился: надо уезжать – армия есть армия, и какой пример покажет он остальным, если останется жить в части? И выбрал он Волгоград, город, дорогой его сердцу по войне. Вскоре пришло письмо. Ребята из школы сообщали, что они начали поиск героев Сталинградской битвы, и просили его рассказать о себе, о подвиге его товарищей. Василий Иванович, взволнованный и тронутый их вниманием, сел за ответ. Впервые ему удалось взглянуть на прожитое как бы со стороны, и письмо получилось длинное, обстоятельное.
Их было шестеро – молодых командиров. В приемной, ожидая вызова, они негромко переговаривались, пытаясь выяснить, почему именно на них пал выбор наркома. Правда, на минувших учениях их полки действовали безупречно – может быть, нарком хотел лично поблагодарить? – Разговор будет коротким… – Нарком торопился. – Все вы назначаетесь преподавателями училищ. Это приказ, и он обсуждению не подлежит. Нарком заметил, как молодые офицеры поникли (кому же хочется из строевой части на такую службу!), и добавил мягко, по-отцовски: – Пройдет время, и вы убедитесь, насколько я прав. В армию приходит новая техника, будущей войне штыка и сабли уже недостаточно… Сколько раз вспоминал этот разговор Василий Иванович летом 41-го! Тогда, на Западном фронте, противотанковая бригада, где он был начальником штаба, принимала на себя удары фашистских танков. В Западный округ он попал в самый канун войны. И хотя бригада еще не была полностью укомплектована ни техникой, ни людьми, она сумела отбиваться от наступавших гитлеровцев. Те драматические месяцы 41-го хорошо известны. У тех немногих, кто выстоял под Бобруйском и Могилевом, Минском и Смоленском, воспоминания о войне всегда начинаются с декабрьских событий под Москвой. Солдаты не любят возвращаться к июлю и августу 41-го, потому что память всегда старается перечеркнуть худшее, забыть его. Солдат, как и полководец, гордится умением побеждать. А оно пришло к нему сквозь горечь неудач лета 1941 года. Битва под Москвой, Сталинград, Курская дуга, Днепр были позже… Несколько раз я пытался расспрашивать Василия Ивановича о боях на Западном фронте, но он традиционно говорил: «Было так трудно, что невозможно сегодня даже вспомнить… – А потом добавлял: – Мы быстро научились воевать…» За 1941 год В.И. Вознюк получил три ордена боевого Красного Знамени. Немногие из офицеров, сражавшихся в те дни, отмечены орденами – в первый год войны их давали редко. В сентябре 41-го майора В.И. Вознюка вызвали в Москву. На следующий день после приезда его пригласили в ЦК партии. Беседа с секретарем продолжалась долго. Разговор шел о новом оружии, которое вскоре поступит в армию. – Начинаем создавать специальные части, – сказал секретарь, – им сразу же присваивают звание гвардейских. Это почетно, но и не менее ответственно. Всегда и везде вы должны помнить: ни одна из установок не должна попасть в руки врага. Мы комплектуем личный состав частей из коммунистов и комсомольцев, готовых в любую минуту отдать свою жизнь за Родину. Подчеркиваю: в любую минуту. В.И. Вознюк был назначен начальником штаба группы гвардейских минометов частей Ставки Верховного главнокомандования. «Реактивный университет» был закончен за несколько дней. Уже 14 сентября «катюши», тщательно замаскированные, вышли из Москвы на юг. Накануне командира и Вознюка принял И.В. Сталин. Разговор продолжался три минуты. – Вы подчиняетесь Ставке, – сказал он, – и для врага и для всех – это оружие совершенно секретное. «Я познакомился в Москве с донесениями о действиях «катюш», которые были впервые применены 15 июля 1941 года под Оршей, – писал В.И. Вознюк. – В августе верховное командование вермахта предупредило свои войска: «Русские имеют автоматическую многоствольную огнеметную пушку. Выстрел производится электричеством. Во время выстрела у нее образуется дым. При захвате таких пушек немедленно сообщать». Немцы начали охоту за «катюшами», и поэтому и секретарь ЦК, а затем и Сталин так строго предупреждали нас о секретности нового оружия. Честно говоря, мне казалось, что эти минометы не так уж необычны. Впрочем, ведь я, начальник штаба группы, еще ни разу не видел их в деле». Командир кавалерийской дивизии усмехнулся: – Наши кони привычные, не такое видывали, так что давайте свой залп. В атаку пойдем сразу же после артподготовки. Штаб в селе Диканька. Разведка донесла, что в лощине сосредоточиваются два батальона немцев. – По местам! Выводи машины! – Залп! Огненный вал взметнулся над землей, поднялся в небо и обрушился за пригорком. Пыль скрыла машины, уши заложило, и майору показалось, что он оглох. Вдруг стало непривычно тихо. – Перезаряжай! – раздалась команда. – Почему не атакуете? Может быть, повторить? – Вознюк связался со штабом. – Казаки коней ловят. – Вознюк услышал голос комдива. «Залп «катюш» в сентябре 1941 года в гоголевских местах я запомнил на всю жизнь, – вспоминал Вознюк. – Наши части перешли в наступление, 12 километров они не встречали сопротивления врага – он бежал. С этого дня моя жизнь навсегда связана с реактивным оружием. Гвардейцы-минометчики наводили ужас на врага, громили пехоту и танки, совершали глубокие рейды в тыл врага. В своей книге «Уходили в бой «катюши» я рассказал о многих боях, в которых принимало участие наше соединение, о героизме своих однополчан. Я долго писал эту книгу, трудно – ведь я не литератор. Но это был долг перед однополчанами, которые не дожили до Победы. Сейчас в армии служат сыны и внуки тех, кто отстоял честь и независимость нашей Родины. Народ вручил им оружие, которого не знали их деды и отцы. Но смелость и мужество постоянны. Они необходимы солдату всегда, в любое время». В сентябре 41-го Василий Иванович Вознюк начал свой первый бой под Полтавой майором, осенью 42-го ему присваивается звание «генерал-майор». Столь стремительный даже для военного времени рост – признание его незаурядных способностей. Войну он закончил генерал-лейтенантом, заместителем командующего артиллерией Митрофана Ивановича Неделина по гвардейским минометным частям 3-го Украинского фронта. Генерал-лейтенанту Вознюку, который так отличился на фронтах Великой Отечественной, грезились спокойные послевоенные годы – разве может быть так же трудно, как в бою? Новое назначение его огорчило. «Начальник испытательного полигона» – это ассоциировалось с артиллерийским стрельбищем, а среди строевых офицеров такая должность была не очень популярна. Мог ли Василий Иванович предполагать, что ему предстояло в ближайшее время заниматься очень интересной работой? В 1946 году он оказался в точно таком же положении, как пять лет назад, когда со своими «катюшами» отправился из Москвы под Полтаву. И вновь Василий Иванович сел за книги. – Он работал по 16–18 часов в сутки, – вспоминает один из его соратников. – Таков уж характер у Вознюка: он должен знать все до мельчайших подробностей и поэтому сразу же после назначения стал вникать в мельчайшие технические детали. Не раз он удивлял конструкторов ракет своими знаниями в их области. «Доверие к командиру – основное условие, на мой взгляд, в армейской службе, – писал Василий Иванович. – Когда солдаты идут в бой, они должны быть уверены, что их командир примет самое верное решение, окажется мудрее, хитрее, талантливее. И тогда победа обеспечена. Новая техника, с которой нам предстояло иметь дело, только создавалась – слишком много было трудностей, некоторые казались даже непреодолимыми». Штаб, мастерские, столовые, жилье – в палатках. Утром, чтобы умыться, надо разбить лед в ведре – вода замерзла. А весной начались песчаные бури. Песок был везде: в сапогах, в хлебе, в спальных мешках. – Здесь можно жить месяц-два, а больше не выдержать, – услышал однажды Вознюк от офицера, получившего назначение в часть. – Вы воевали? – спросил генерал. – Не успел. – Там было труднее, запомните это. И еще: многие из тех, кто не вернулся с войны, были бы счастливы служить здесь. Вы меня поняли? …Тридцать лет спустя полковник в отставке, вспоминая о своем первом годе службы, рассказал: – Вознюку было, пожалуй, еще тяжелее, чем нам. Я имею в виду не бытовые условия – они у всех были одинаковые. На нем лежала огромная ответственность за порученное дело. И он не жалел себя. Был требователен ко всем, а к себе вдвойне. Честно говоря, не думал я тогда, что на месте занесенных песком палаток поднимутся каменные дома, вырастут парки и сады. А Вознюк, по-моему, уже с первого дня предвидел, что именно так и будет. Нет, в тот далекий 1947 год генерал мечтал о другом. В штабе его можно было застать лишь ближе к полуночи. Рано утром он шагал вдоль узкоколейки, спешил в «монтажный корпус» (огромную палатку, где работали конструкторы и инженеры), туда, где строили испытательный стенд для двигателей (его металлические конструкции вырастали над оврагом) и стартовую позицию. – Благоустройством обязательно займемся, – сказал Вознюк на одном из совещаний, – а сейчас все силы и технику для основных сооружений. И главное – надо учиться всем без исключения офицерам и солдатам. Люди прибывали из различных частей – авиационных, танковых, артиллерийских, о новой технике ничего не знали. За исключением С.П. Королева и его ближайших соратников, никто не видел, как стартует ракета, и поэтому большинство из военных считали, что новое оружие должно обязательно походить на легендарные «катюши». У стенда для прожига собрались специалисты. Ракета была «привязана» к металлическим конструкциям. Сооружение было довольно внушительным – 45 метров ввысь, да и стоял стенд над оврагом, куда должна была рвануться огненная струя. Это была генеральная репетиция. Нужно было снять различные параметры двигателей, и от инженеров и офицеров потребовалась немалая изобретательность, чтобы из подручных средств создать хитроумные приборы и приборчики, которые смогли бы зарегистрировать данные. Лишь позже появится специальная аппаратура для таких испытаний, а сейчас все пошло в ход, включая даже комнатные термометры. Один из них висел на металлической стойке и показывал почти 40 градусов, хотя уже и наступила осень. Первое чувство после включения двигателей – изумление. Люди словно остолбенели, пораженные мощью огненной струи, рожденной двигателем. Казалось, померкло все: степь, вечернее солнце, сам стенд. В глазах сверкала ярко-красная дуга, улетающая в овраг. Оттуда поднимались клубы дыма, и лишь это черное облако напоминало о залпе «катюш». Ракета и стенд выдержали экзамен. «Эта штучка впечатляет», – сказал один из офицеров, и его слова с удовольствием повторялись на госкомиссии, которая в эти дни заседала несколько раз в сутки. 16 октября было принято решение о пуске. Дмитрий Федорович Устинов после заседания госкомиссии подошел к Вознюку. – Я понимаю, что люди устали, измучены, – сказал он, – но мы не имеем права на ошибки, на неудачу. Еще раз напомните об этом всему стартовому расчету. – Мы уверены в успехе. – Я тоже. – Дмитрий Федорович улыбнулся. – Иначе и быть не может: вся страна на нас работает. «Наша техника рождалась в годы послевоенной разрухи, – писал ребятам В.И. Вознюк. – Каждый гвоздь, кирпич, кусок шифера были на счету. Но для нас выделяли все необходимое – ведь речь шла об обороне страны. Стране угрожали новой войной, капиталисты не предполагали, что советские ученые и специалисты смогут в очень короткое время создать ракетно-ядерное оружие. Вы родились в конце пятидесятых годов, ваше детство и юность, к счастью, пришлись на мирное время, но его могло и не быть, если бы ваши отцы и деды, выстояв в страшной войне, не выиграли бы иные «сражения» – на этот раз в соревновании за новейшую технику – ракетную». Первая ракета ушла легко, красиво. Чиркнула по небу как огненная стрела, только ее и видели. Все выбежали из землянок, из машин, спрятанных в овражке. Начали поздравлять друг друга. Королев стоял чуть в сторонке. Его глаза были полны слез. Вознюк подошел к конструктору: «С днем рождения, Сергей Павлович!» – Спасибо, – Королев обнял генерала. – Такие дела, Василий Иванович, начинаем, такие дела… 14 октября 1945 года на берегу Северного моря был проведен запуск ракеты Фау-2. Ее готовили к старту те самые немецкие специалисты, которые работали с Вернером фон Брауном. Делегации СССР, США и Франции наблюдали за подготовкой к пуску и полетом ракеты. Хозяевами себя считали англичане – ведь немецкие специалисты были их военнопленными. Среди наших представителей был и инженер-полковник В.П. Глушко. В 1945–1946 годах вместе с группой специалистов он посетил Германию, Чехословакию и Австрию, где находились предприятия, связанные с ракетной техникой. Немногое удалось увидеть – предусмотрительные янки уже давно отправили за океан и ракетчиков, и ФАУ. Еще несколько лет за океаном гремели ракетные двигатели, созданные в нацистской Германии, сотрудники Вернера фон Брауна и он сам передавали опыт своим американским хозяевам. Впрочем, вскоре они стали уже их коллегами… Остался лишь один человек, который о нашей космонавтике и ракетной технике знает все! Нет, я нисколько не преувеличиваю – это именно так: ведь Борис Евсеевич Черток был тем самым человеком, который сразу после войны работал в Германии и «вывез оттуда все, что возможно, тем самым обеспечив развитие ракетной техники в СССР». (Так о нем пишут историки. Они, как всегда, несколько преувеличивают, но в данном случае их мнение весьма близко к истине.) Черток был заместителем С.П. Королева, а затем и у его наследников по КБ – академиков В.П. Мишина, В.П. Глушко. Ныне он по-прежнему работает в «Энергии» и в свои почтенные годы столь же энергичен, как и четыре десятилетия лет назад, когда нам с ним довелось познакомиться. Мы вновь встретились с конструктором, когда шли съемки фильма «XX век. Супервойна». Кому же другому, как не Чертоку, комментировать те события, которые определяли победы и поражения в «холодной войне»?! Я спросил его: – Не кажется ли вам, что в «холодной войне» полководцами стали Главные конструкторы? – Пожалуй, в определенной степени такое сравнение правомочно – ведь каждый Главный конструктор осуществлял прорыв на своем участке науки и техники. За Главным конструктором, или, как часто говорили «Генеральным», шла «армия» ученых, инженеров, специалистов… Вот труднее обстояло дело с Верховным главнокомандующим и Генеральным штабом. Либо есть сам полководец, как, к примеру, Наполеон, и ему не нужны никакие генеральные штабы, либо, как в Великой Отечественной войне, нужен единый центр, который разрабатывает стратегию наступления или обороны, а командующие армиями – полководцы и маршалы – уже ее осуществляют. Но наши Главные конструкторы, на мой взгляд, обладали значительно большей свободой, чем маршалы минувшей войны. Каждый из них имел право выбирать свой путь прорыва и не ждать, пока ему кто-то и где-то начнет предписывать. Он сам творил, и этим существенно отличался от военного полководца… И тем не менее такие параллели весьма условны. – Можно ли в таком случае сравнивать Сергея Павловича Королева с Наполеоном? – Нет, с этим я согласиться не могу. – Но вы ведь создавали принципиально новое оружие, которое в корне изменило бы ход войны, если бы она, не дай бог, началась?! – Нет, я не сказал бы, что в своей области Королев был «Наполеоном». Наполеон менял историю Франции, народов Европы… – А разве вы с Королевым этого не делали? – Мы предотвратили третью мировую войну, но это сделал не Сергей Павлович Королев, перед памятью которого я преклоняюсь, а очень многие. Не он один, а весь народ, который сознательно, а подчас и несознательно участвовал в той грандиозной работе, которая выпала на долю нашего поколения. Если употреблять вашу терминологию, то были и другие полководцы, которые стоят вровень с Королевым. Мысли вслух
– Как известно, наша ракетная техника рождалась в спорах и конкуренции нескольких Главных конструкторов… – Раньше я тоже так считал. Но теперь мне кажется, что конкуренции как таковой не было. Просто взгляды на развитие ракетной техники у них были разные. И самый принципиальный – о применении того или иного вида топлива. Королев был сторонником применения для ракет-носителей жидкого кислорода и керосина, а Глушко с Янгелем стояли за высококипящие компоненты, которые были очень токсичны. Именно различие взглядов выдающихся конструкторов XX века и породило несколько направлений в развитии боевой ракетной техники. Мысли вслух
– Не было ли обидно тому же Валентину Петровичу Глушко, что Королева, а не его называют «отцом первого спутника», «основоположником практической космонавтики»? Это как высадка на Луну. Армстронга все знают, а Олдрина – никто, хотя они опустились на Луну вместе. Однако Нил Армстронг сделал первый шаг, и это определило все… – Я с вами не согласен, что никто не знает Олдрина. В Америке хорошо знают обоих и стараются их не разделять, понимая, что это несправедливо… Если вы спросите наших школьников, кто такой Армстронг, то они тоже не знают – назовут скорее музыканта, чем астронавта. Хорошо, если еще Гагарина вспомнят… А что касается конкуренции «за славу», то, конечно же, ничто человеческое нашим великим конструкторам не было чуждо. Я считаю, что их честолюбие было здоровое и полезное, потому что полное отсутствие честолюбия в таком большом деле было бы, на мой взгляд, ненормальным для нормальной человеческой натуры. – Но все-таки «первым по честолюбию» все-таки считают Валентина Петровича Глушко? – Сейчас я не стал бы делить и оценивать вклад наших конструкторов в развитие ракетной техники и космонавтику по величине честолюбия – не это главное. Очень важно, что они сделали. Ну а честолюбие – это второстепенное… Но все-таки, на мой взгляд, Глушко был более честолюбив, чем остальные. Это было заметно. – Мне довелось встречаться с академиком Глушко. И у меня создалось впечатление, что, к примеру, побыть с ним в баньке, просто так выпить по рюмке, другой… – Насчет выпивать, я с вами согласен. За те годы, что я знал Глушко, я видел, как он выпил стакан спирта. Причем не запивал водой, что нас совершенно потрясло. Это было единственный раз! В нашей жизни бывали праздники, когда просто не выпить было невозможно. Он был генеральным директором НПО «Энергия», и у нас случались какие-то исторические события – завершение трудного полета или какое-то достижение в космонавтике. Казалось бы, не поставить ради этого на стол бутылку конька просто невозможно, но в присутствии Глушко такое было исключено. Никто из нас не заикался даже об этом… Он поставил дело так, что он не пьет, а следовательно, никто из его приближенных этого делать не должен! – Тем более интересен тот единственный случай! – Это было в конце сороковых. Мы пускали ракеты на полигоне Капустин Яр. Обязательно надо было найти в степи «головку», а потому мы колесили по округе – точность пусков была, как вы понимаете, неважнецкая… Однажды в степи мы потеряли Глушко – он куда-то исчез. Вернулись на базу без него. Слегка, конечно, беспокоились, но надеялись, что утром найдем его. Жили мы тогда в вагонах поезда. Замерзли в тот день сильно – была поздняя осень, а потому собрались в купе у Леонида Воскресенского. Спирт у нас был, так как ракеты тогда на спирте летали. Сидим, выпиваем потихоньку… Вдруг дверь купе распахивается, мы видим Глушко. Хоть он в валенках, но было видно, что сильно промерз. «Налейте!» – сказал он. Воскресенский налил ему немного спирта. «Еще!» – крикнул Глушко. В общем, Леня налил полный стакан, а рядом поставил другой с минеральной водой. Но Глушко махом выпил стакан спирта и, не запивая, ушел… Мы так и замерли от изумления. – Хорошая сцена для художественного фильма… У вас были дружеские отношения с Глушко? – Формально я был заместителем и Королева, и Глушко, но по-человечески мы были гораздо ближе с Сергеем Павловичем. Глушко «к себе не подпускал» никого – он держал всех «на дистанции». Внутренний мир принадлежал только ему. Тем, о чем он мечтал и что переживал, он не делился. Королев тоже не был «открытым», я не знаю никого, кто мог бы сказать, что он близкий друг и товарищ Королева. Но с Сергеем Павловичем можно было откровенно говорить и на неслужебные темы, обсуждать личные вопросы – он был человеком менее замкнутым, чем Глушко. – Вы, конечно, знали, что Королев и Глушко сидели и работали в «Шарашке»? Они вам рассказывали об этом? – Ни тот, ни другой очень не любили рассказывать об этом периоде своей жизни! Все знали, что они этого не любят, и никто из окружения, насколько мне известно, не приставал с расспросами. Поэтому все, что мне известно о жизни этой «шараги», – из рассказов других, тех, кто там сидел, и из публикаций всевозможных документов. – И в «Шарашке» они оставались такими же, как были Главными конструкторами? – По крайней мере, Глушко был таким же элегантным, не допускал никаких скидок на то, где он находится. У него всегда был идеальный порядок. И был такой же замкнутый… Глушко приезжал к нам в Химки под охраной, он работал над двигателями… Нас, вольных, удивило, что заключенный приехал с иголочки одетый, элегантный, а мы такие расхлестанные, без галстуков… Глушко в этом смысле во все времена выгодно от нас отличался… Что же касается Королева, то я почти ничего не знаю о годах его заключения. Пожалуй, только в воспоминаниях Марка Галлая есть эпизод, когда он встретил Сергея Павловича среди заключенных. Он показался ему «потерянным»… Но Королев сначала был в общих лагерях, а потом его затребовал к себе в «Шарашку» Глушко и тем самым спас его. – Тем более странным было наблюдать их конфликт, когда оба стали Главными конструкторами?! – В те годы мы считали, что их разногласия мешают развитию ракетной техники. Мы были, конечно, на стороне Королева и считали, что для лунной программы нужны мощные кислородные двигатели. И если бы Глушко согласился, то, на мой взгляд, мы не потерпели бы тех катастроф с нашей лунной программой, которые в конце концов и привели к ее краху. У коллектива Глушко, у его школы был огромный опыт по созданию кислородно-керосиновых двигателей, и в то время этот опыт не был использован. Позднее он создал двигатели для ракеты «Энергия», и они до сих пор не превзойдены в мире! Но во времена лунной гонки таких двигателей не было… – И история космонавтики стала бы иной? – Извините за банальность, но история не знает сослагательного наклонения… Ясно, что если бы Глушко создал подобные двигатели лет на двадцать раньше, то мы не потерпели бы фиаско на Луне. Да, обогнать американцев мы не могли – на то были свои причины, но через три-четыре года после полета «Аполлона-11» мы могли бы начать создавать базу на Луне. Может быть, лунная база работала бы и сейчас, как на околоземной орбите станция «Мир». Кстати, создание этой станции – это своеобразные «отходы» лунной гонки, потому что после прекращения той программы мы судорожно искали свой путь в космонавтике – так появилась программа космических станций. – Почему же Королев после первых блестящих побед в космосе все же оставил боевую тематику? Казалось бы, это было так выгодно вашему КБ? – Да, в случае прекращения разработок боевых ракет у нас высвобождались конструкторские и производственные мощности для новых космических программ. Если бы Королев смирился с тем, что Янгеля, Челомея и Макеева достаточно для создания боевых ракет, ни Хрущев, ни тем более Устинов, который в декабре 1957 года был назначен заместителем председателя Совета Министров СССР и председателем ВПК, не стали бы нас принуждать к разработке нового поколения межконтинентальных ракет. Однако, создав первую межконтинентальную Р-7 и ее модификацию Р-7А, мы не могли отказаться от азартной гонки по доставке ядерных зарядов в любой конец света. Что произойдет в районе цели, если мы забросим туда настоящий заряд мощностью от полутора до трех мегатонн, никто из нас в те времена особенно не задумывался. Подразумевалось, что этого не случится никогда. – Вы считаете себя «боевым» конструктором или «космическим»? – Я эволюционировал: начинал как «боевой», и в этом смысле считаю себя «ястребом», но потом постепенно отходил от боевой тематики вместе с Королевым и всей фирмой, где работал. Так что боевые комплексы стали для меня «историческим прошлым». Но горжусь тем, что участвовал в создании таких ракет, как Р-9, и 8К98, которая много лет была на боевом дежурстве и составляла ядерный щит нашей страны. – А что вам нравилось в этих ракетах? – Начиная с «семерки», их огромная мощь. То, что головная часть ракеты может уничтожить целый город, внушает уважение к этому ракетному созданию. Безусловно, это творение человеческого гения. Можно рассуждать, доброго или злого, но это уже проблема философов. Именно они должны определять, кто – Бог или Сатана – руководил людьми, но они сделали такое ракетно-ядерное оружие… То, что ты работаешь над ним, возвышало, рождало, если хотите, «ракетный фетишизм». И все ракетчики, которых я знаю, в какой-то мере заражены им. Они влюблены в ракеты не как в средство, способное уничтожить человечество, а как в нечто одушевленное… И когда мы испытывали ракеты, готовили их к старту, то обращались с ними, как с думающими существами. Укоряли их, мол, «как ты нехорошо поступила, давай попробуем по-другому…». – Поэтому большую часть времени вы проводили на полигонах? – Во время отработки ракет полжизни проходило там… И воспоминания, связанные с Сергеем Павловичем Королевым, прежде всего связаны именно с полигоном. Заместитель Королева по испытаниям Леня Воскресенский, прилетая на полигон, любил говорить: «Ну, вот мы и дома!» – и мы всегда с ним соглашались. 4 ноября 1946 года Юру Гагарина приняли в пионеры. Во Дворце пионеров он записался в драмкружок. «Жил так, как жили все советские дети моего возраста», – напишет он в своих воспоминаниях. До старта первого человека в космос оставалось 14 лет 6 месяцев и 8 дней. |
|
||
