Глава 17

КОНЕЦ

Осенью 1944 года гражданский служащий Гебхард Гиммлер встретился со своим братом Генрихом. Тот был очень простужен и, тем не менее, собирался на конференцию нацистских партийных руководителей. «Ты бы лучше поберегся, – заметил Гебхард. – Разве нельзя отложить конференцию?» На это рейхсфюрер возразил почти с обидой: «Ты слышал когда-нибудь, чтобы Пасху отложили, потому что папа простудился?»

Этот эпизод показывает, что Гиммлер жил в мире своих фантазий, одержимый идеей собственной исторической миссии. Он крупно выиграл от провала мятежа 20 июля и теперь обладал беспрецедентной властью. Многие уже думали, что он только и ждет смерти Гитлера, чтобы занять его место. Простой перечень должностей дает представление о масштабах его могущества: он был рейхсфюрером СС, шефом всей полиции и секретных служб, министром внутренних дел, в качестве «рейхскомиссара по укреплению германизма» руководил расовой политикой и наблюдал за взаимоотношениями с нацистами в «странах германских народов»; 38 дивизий ваффен-СС обязаны были подчиняться ему – пусть даже на бумаге; он возглавлял военную промышленность и, наконец, стал главнокомандующим резервной армии, то есть всех вооруженных сил в самой Германии; кроме того, один из его обергруппенфюреров, Готлоб Бергер, управлял концлагерями для военнопленных вермахта.

Тогда многие поддались впечатлению, что он один, за спиной стареющего и слабеющего Гитлера, удерживает от распада нацистский режим. В конце 1944 года в мировой прессе от Стокгольма до Сан-Франциско замелькали заголовки: «Гиммлер – диктатор Германии». Такое допущение – что в последние месяцы гитлеровская Германия управлялась из эсэсовских казарм – извинительно лишь для тех, кто не имел личного опыта жизни в мрачных и гротескных реалиях заключительной фазы национал-социализма. Даже десятилетие спустя исследователь Карл Петель считал, что «за десять месяцев до конца СС, наконец, удалось зажать в кулак всю Германию. В 1944–1945 годах никакое партийное или государственное ведомство не могло встать на пути ордена СС, который, явно или неявно, прибрал к рукам всю власть в стране. Все, что не было частью СС, с их точки зрения, могло служить им лишь орудием. В конце 1944 года в Германии имели значение только двое – Адольф Гитлер и Генрих Гиммлер».

«Великий магистр» ордена СС, во всяком случае, уж точно верил в его всемогущество. Настал час, решил Гиммлер, очистить нацистскую Германию от измены и сомнений, от всех сатанинских сил, которые в его искаженном сознании мешали Германии одержать окончательную победу. В августе 1944 года Гиммлер в экстазе провозгласил: «Сейчас мы ведем святую народную войну».

Гиммлер мобилизовал для ведения войны все средства, стараясь копировать советскую систему. Он даже публично признал, что в долгу у своих большевистских наставников, и рекомендовал генералам изучить доклад СД «Советские меры по успешной обороне Ленинграда» в качестве образца, как нужно немцам сражаться в обороне. Он твердил офицерам гренадерской дивизии: «Я даю вам власть хватать каждого, кто покажет врагу спину. Вяжите их, если нужно, и бросайте в фургон. Пусть этим займутся лучшие, самые энергичные и жесткие офицеры. Они быстро управятся с этим сбродом. Дезертиров ставить к стенке!»

Гиммлер упорно держался своей стратегии «до последнего бойца, до последнего патрона», и в этом сказывалась его застарелая ненависть к профессиональным военным. Сразу после мятежа 20 июля Гитлер поручил ему сформировать 15 новых дивизий, в чем Гиммлер усмотрел уникальный шанс создать новый вермахт – национал-социалистическую народную армию. Для этих новых частей собирали людей с фабрик и даже из числа старших школьников, и он намеренно организовал их на неармейской основе. Молодых ревностных нацистов, получивших лишь поверхностную военную подготовку, ставили командирами частей. Гиммлер усилил ведущую роль нацистской офицерской верхушки (его версия политкомиссаров). Даже названия соединений в гиммлеровской «революционной армии» должны были показать, что это нечто совсем иное. У него были, например, народная гренадерская дивизия и народный артиллерийский корпус.

Газета «Фёлькише беобахтер» писала по этому поводу: «Брак между партией и вооруженными силами наконец стал реальностью». Гиммлер был преисполнен решимости защитить свою народную армию от проникновения в ее ряды профессиональных офицеров. Ни одного народного офицера нельзя было перевести в другую часть, и все эти новые формирования должны были неизменно находиться в подчинении у главнокомандующего резервной армией, то есть рейхсфюрера. «Эту войну может выиграть только национал-социалистическая народная армия», – заявил он.

В оставшуюся часть резервной армии Гиммлер внедрил сеть шпионов и осведомителей – следить за настроениями и докладывать о малейших отклонениях от принципа «сражаться до последнего». 3 августа 1944 года, выступая перед гауляйтерами в Познани, он сказал: «Среди офицерства есть форменные свиньи, в разных частях в большей или меньшей пропорции – 5, 10 и, может быть, 15 процентов. Таких следует выявлять, и если они идут против нас, то рано или поздно их всех постигнет заслуженная кара». Окружным командующим СС было поручено периодически посылать донесения о степени надежности офицеров вермахта на местах. Такие сведения поступали в РСХА регулярно.

Обергруппенфюрер Гутенбергер из Западного округа: «Полковник Фейнд – халатное отношение к своим обязанностям, следует уволить. Подполковник Бюрман – боязнь ответственности и нежелание принимать решения. Увольнение необходимо. Полковник Келер – политически аморфен, неспособен принимать решения, подлежит увольнению».

Обергруппенфюрер Гофман из Юго-Западного округа: «Подполковник Граф политически ненадежен, необходимо уволить. Подполковник фон Горнштейн подлежит увольнению, говорят, что у него бабка – еврейка».

Всевидящее око РСХА проникало повсюду. Информаторы из сержантского состава и из общих СС строчили доносы, описывая «отсутствие планирования в высших воинских эшелонах… простаивание без дела самых ценных отрядов и резервов… катастрофическую безответственность в верхах армии». 14 ноября 1944 года начальник местного отделения СД Мангейм докладывал по инстанции в Страсбург: «Касательно положения в 205-м танковом батальоне – командир Хиршбергер, 29 лет, не соответствует занимаемой должности. Прилагаемая информация поступила от младших офицеров батальона». Информатор в этой части не упускал ничего. Относительно должности «партийного руководителя» он писал: «Даже сейчас у таких офицеров нет свободы действий. А у многих просто недостает твердости. Офицеры, сержанты, даже рядовые ломают голову над ситуацией. Многие думают, что нам следовало бы просто взять пример с большевистской армии». О командирах: «Проводят время в столовой в пустой болтовне. После пребывания во Франции они думают только о выпивке и женщинах. Многие не имеют никакого политического образования». Наконец, об отношении офицеров к нацистам: «У этой офицерской клики главным критерием для производства сержантов в офицеры остается социальное происхождение. По-прежнему принимаются меры, чтобы люди стойких нацистских убеждений не попадали в эту среду».

Информаторы докладывали и о том, соответствуют ли приговоры трибуналов в отношении тех, кто «саботировал военные усилия», жестким стандартам Гиммлера. Эти рапорты поступали в Третье управление РСХА. Но когда РСХА затребовало протоколы судебных заседаний, вызывавшие сомнение, представители армии заартачились. Поэтому 17 октября 1944 года Кальтенбруннер обратился к Гиммлеру с предложением ввести такой порядок, чтобы «отныне протоколы и приговоры всех военных судов направлялись по запросу в РСХА, а также чтобы на судебных заседаниях присутствовали сотрудники СД». Но такое вмешательство в прерогативы вермахта даже Гиммлеру показалось чрезмерным, тем более что против него выступал и Кейтель из ОКБ, обычно известный своей сговорчивостью. На полях докладной записки Кальтенбруннера Гиммлер черкнул: «Это неразумно».

Гиммлер считал, что время работает на него. Фюрер, словно утопающий за соломинку, цеплялся за надежду что драчливость СС спасет его от катастрофы, а Гиммлер один способен добиться того, чего не удалось всем генералам вермахта. Империя Гитлера угрожающе сокращалась в размерах: в летнем наступлении Красная армия дошла до Вислы и Восточной Пруссии, в сентябре войска Англии и Америки появились на западной границе Германии. Так что Гитлер теперь уповал на магию и на террор СС.

И поначалу Гиммлер добился того, чего ждал от него фюрер. В сентябре – октябре, с присущим его организаторским даром, он смог мобилизовать полмиллиона новобранцев и бросил их на фронт – зеленых, почти не обученных. Он также выделил шесть бригад из резервной армии, ранее предназначенных для внутренней безопасности. Он вынашивал невообразимые планы защиты каждого немецкого дома. Он даже выработал схему нацистской партизанской войны. 10 сентября Гиммлер велел расклеить по всей стране плакаты: «Каждый дезертир получит то, что заслужил. Кроме того, его подлость повлечет самые суровые последствия для его семьи». И тут же скоротечные суды принялись наполнять зловещее предсказание рейхсфюрера кровавым содержанием. Чем отчаяннее шли бои на Востоке и на Западе, тем яростнее крутилась мясорубка эсэсовских зондеркоманд и тем чаще можно было видеть повешенных на деревьях по приговору трибуналов с плакатами на груди: «Я – дезертир» или «Я повешен за то, что самовольно оставил свою часть».

Когда Гитлер усматривал новую катастрофическую дыру в линии фронта, рейхсфюрер СС бросал свои когорты в контратаку. Трижды диктатор призывал свою гвардию, и трижды она предотвращала опасность.

К 1 августа 1944 года Советская армия вышла к Висле широким фронтом, а передовые отряды были уже в пригороде Варшавы – Праге, на западном берегу. Это вдохновило Бур-Комаровского командира польских повстанцев, вывести 35 тысяч партизан на улицы Варшавы бороться с немцами. Восстание в Варшаве создавало серьезную угрозу коммуникациям 9-й армии, сражавшейся дальше к востоку. Варшава не входила официально в зону боевых действий вермахта, поэтому начальник штаба Гудериан обратился к Гитлеру с просьбой разрешить войскам войти в город и подавить восстание. Гитлер отказал ему; задача была возложена на Гиммлера, как главнокомандующего резервной армией.

Гиммлер послал в Варшаву своего главного борца с партизанами – обергруппенфюрера Бах-Целевски, который подавил польское восстание с обычной жестокостью. Он отобрал для этой цели эсэсовские части, пользующиеся самой дурной славой: 12 полицейских рот под командованием группенфюрера Райнефарта, полк оберфюрера Дирлевангера, составленный из уголовников, и формирование белоруса Бронислава Каминского из бывших русских военнопленных. Об ужасах, творимых Дирлевангером и Каминским, стало известно даже в Ставке фюрера благодаря рапорту Гудериана, который был «потрясен их действиями и счел своим долгом в тот же вечер информировать фюрера и потребовать удаления этих двух бригад с Восточного фронта». Даже специальный представитель Гиммлера группенфюрер Фегелейн подтвердил: «Да, мой фюрер, они сущие негодяи».

Гитлер неохотно согласился с Гудерианом, но не раньше, чем Бах-Целевски получил возможность застрелить Каминского как «опасного свидетеля» (слова Гудериана). Диктатор утвердился во мнении, что «этот Бах-Целевски – умнейший человек».

Еще тлел пепел Варшавы, когда очередной кризис в тылу Восточного фронта заставил Гитлера снова призвать эсэсовцев. Поощряемые русскими, словацкие политики и некоторые армейские части подняли восстание, которое грозило перекрыть путь немецким войскам, отступающим из Галиции. Войска СС нанесли удар до того, как восстание распространилось по Словакии. Нерешительное братиславское правительство даже не успело определиться, а зачинщики уже были арестованы. Эсэсовское военное училище в Богемии и Моравии преобразовалось в вооруженный полк и выступило в поход.

Этот полк захватил центр восстания, местечко Нейзоль. С востока в страну ввели 18-ю танковую дивизию СС «Хорст Вессель» и новую дивизию СС «Галиция». Армейские части и полк Дирлевангера прибыли позже. Из Берлина Гиммлер вызвал самого верного из своих приспешников – Готлоба Бергера; он был назначен командующим всеми войсками в Словакии. С помощью эйнзацгруппе Н Бергер за четыре недели установил мир и образцовый немецкий порядок в прифронтовом регионе. Словацкое марионеточное правительство вообще превратилось в тень. Вместе с вермахтом руководство СС стало брать на себя управление странами – сателлитами Германии.

Когда Бергер явился докладывать фюреру о завершении своей миссии в Словакии, то застал в Ставке эсэсовского офицера огромного роста, который ожидал очередного задания от Гитлера. Это был Отто Скорцени – живая легенда СС. Ему досталось совершить последний международный переворот, организованный СД.

Скорцени родился в 1908 году в Вене, был по профессии строительным инженером, в 1939 году пришел в люфтваффе, потом перевелся на службу в «Лейбштандарте», оттуда – в СД-Аусланд («заграница»), где занимался диверсионными операциями. Именно он и породил безумную надежду, что блестящие действия секретных служб могут изменить ход войны в пользу Германии. Свою полумифическую репутацию Скорцени заработал 12 сентября 1943 года, в тот день во главе немецкого парашютного десанта он был сброшен в горах Италии и освободил Муссолини из-под носа у карабинеров, которые охраняли узника в, казалось бы, неприступном месте. Скорцени приветствовал бывшего диктатора словами: «Меня прислал фюрер». На этот раз, год спустя, Гитлер задумал послать своего суперагента к другому союзнику, но с совершенно иной миссией – арестовать его и убрать со сцены.

Приказ Гитлера состоял в следующем: «Мы получили секретные сведения, что глава Венгерского государства адмирал Хорти пытается вести переговоры с нашими врагами с целью заключения сепаратного мира. Вы, Скорцени, должны быть готовы захватить его будапештскую цитадель, если он предаст нас, своего союзника».

Скорцени в штатской одежде и с паспортом на имя доктора Вольфа отправился в Венгрию. По пути он придумал кодовое наименование для операции: он забыл сказать командирам своих парашютистов, чтобы взяли с собой гранатометы, теперь это слово вертелось на языке, так и получилось – операция «Панцерфауст». Явившись к окружному командующему СС в Венгрии обергруппенфюреру Отто Винкельману, Скорцени узнал, что события здесь уже приняли драматический оборот.

30 августа 1944 года Хорти, явно готовясь выйти из войны, распустил прогерманское правительство Венгрии и назначил новое, а через месяц отправил в Москву фельдмаршала Фараго – договориться о перемирии с русскими.

Фараго подписал соглашение 11 октября, но и Винкельман успел принять свои меры. С момента назначения нового правительства, расценив это как «знак измены», Винкельман стал готовить нацистский переворот. Если бы Венгрия переметнулась на другую сторону, власть в тот же миг перешла бы к местным нацистам во главе с Ференцем Салаши – он уже с конца августа сидел как на иголках. Группа специального назначения СС готова была захватить радиостанцию в Будапеште.

Считая, что ждать развития событий не имеет смысла, Винкельман решил венгров предвосхитить. Он докладывал: «В пятницу 6 октября, зная о готовящейся измене, как и о том, что для крупной военной операции нет оснований, я решил выйти из положения своими силами». Выход он видел в том, чтобы арестовать Хорти и его приближенных. Руководили операцией сам Винкельман, начальник полиции безопасности оберфюрер Гешке и Скорцени. С утра 10 октября они начали действовать.

Командующий 1-м венгерским корпусом и главный военный советник Хорти фельдмаршал Бакаи, вернувшись домой, был похищен головорезами Гешке из собственной резиденции. Тогда Хорти назначил на его место фельдмаршала Агтелеки, но и тот исчез без следа. Сотрудники будапештского отдела СД планировали также похищение сына правителя, Николаша (Никки) Хорти, за которым они следили, подозревая его в тайных переговорах с вождем югославских партизан Тито. Решено было взять Хорти-младшего «на месте преступления», в момент переговоров с представителями Тито, увезти его подальше, а потом шантажировать отца, чтобы продолжил войну на стороне Германии и назначил новый нацистский кабинет. Эту операцию именовали «Микки-Маус», потому что кому-то из инициаторов послышалось Микки вместо Никки.

Двое агентов СД под видом офицеров Тито действительно вскоре установили контакт с Николашем Хорти и условились о тайной встрече 13 октября. Но преждевременное появление в Будапеште начальника СД, которого Никки знал, вызвало у него подозрения, и он встречу отменил; потом все-таки назначил другую дату – 15 октября; переговоры должны были пройти в кабинете директора Дунайского пароходства.

Он принял меры предосторожности: его сопровождали пять офицеров гонведа – венгерской гвардии, они остались охранять вход в здание, а еще рота гонведа расположилась за два квартала от него.

Но и немцы подготовились тоже. Команда СД поселилась накануне в пансионе в том же здании этажом выше, а на боковой улице Скорцени посадил роту своих людей в крытых грузовиках. Похищение Хорти-младшего было намечено на 11.00 дня. В десять часов Скорцени, опять в штатском, подъехал к зданию, куда только что вошел Хорти. Машина его была припаркована прямо у входа, а позади нее стоял джип, в котором сидели три венгерских офицера, невидимые прохожим.

Двое из СД направились к дому. Венгры в машине почувствовали опасность и начали стрелять. Один из немцев тут же был убит. В этот момент из окон пароходства показались дула автоматов и винтовок, и машина Скорцени попала под огонь. Скорцени выхватил пистолет и дал сигнал своим. Они заняли противоположную сторону площади и, как только венгры двинулись вперед, быстро загнали их в соседние дома. Когда рота гонведа, находившаяся в некотором отдалении, поднялась по тревоге, сотрудники СД – «жильцы» пансиона – уже выводили на улицу Хорти и директора пароходства. В наручниках. Обоих пленных втиснули в грузовик с солдатами, и вскоре они уже были в самолете, взявшем курс на концлагерь Маутхаузен.

Настала очередь операции «Панцерфауст». Немецкий посол (также и эсэсовский чин) Везенмайер явился к Хорти и потребовал, чтобы тот немедленно дал ответ: он за или против рейха. Везенмайер не очень-то ловко чувствовал себя в роли шантажиста (он уже критиковал грубые методы Винкельмана и однажды получил от шефа РСХА Кальтенбруннера выговор за «пораженчество»). Поэтому посол, как недовольно заметил позднее Винкельман, «не воспользовался самым сильным оружием, которое ему прямо в руки вложили, – он не сказал старику, что при малейших признаках измены с его стороны его сына поставят к стенке». Совестливый бригадефюрер СС придержал язык и тем самым чуть не сорвал всю операцию: в два часа дня радио Будапешта сообщило, что Венгрия заключила перемирие с СССР.

Но эсэсовский командующий уже контролировал ситуацию в Будапеште. Под угрожающий рокот 40 немецких танков унтерштурмфюрер Кернмар со своей командой захватил радиостанцию и провозгласил новый нацистский порядок. Немецкие отряды заняли все ключевые позиции в городе, и Скорцени изготовился нанести режиму Хорти смертельный удар. Он предупредил 22-ю эсэсовскую кавалерийскую дивизию, чтобы перекрыли все подступы к крепости. Скорцени докладывал: «Мы вошли в Бургберг без единого выстрела. Вся операция заняла не более получаса». Как выяснилось, он мог бы не утруждаться: Везенмайер в четыре часа ночи сообщил Винкельману, что Хорти готов передать власть лидеру венгерских нацистов Салаши. Венгерский народ мог продолжать проливать кров во имя Гитлера.

Орден СС снова показал, что он еще способен одерживать пирровы победы, чтобы удовлетворить гитлеровскую манию «до последнего человека, до последнего патрона». И чем более впечатляющими были успехи СС, тем выше становилось положение Гиммлера при мрачном дворе Гитлера, в этом гнезде интриг, напоминающих причудливый восточный сюжет.

В октябре 1944 года могущество Гиммлера достигло зенита. 8 ноября, в благодарность за победы имперской гвардии в Польше, Словакии и Венгрии, ему было даровано право вместо Гитлера произнести речь в годовщину мюнхенского «пивного путча». Гиммлера опьянила власть и чувство собственной незаменимости для Гитлера. Парадокс: рейх клонился к закату, но фюрер, которого Гиммлер еще недавно считал возможным низложить в интересах мира, превратился для него в настоящего бога, которому он теперь готов был приносить ужасающие кровавые жертвы.

«В последний год, – говаривал Гиммлер, – я снова уверовал в чудеса. Спасение фюрера 20 июля было чудом». Отъявленному скептику Керстену он заявил с пугающим, противоестественным оптимизмом: «Все расчеты Гитлера окажутся правильными. Ведь он действительно величайший гений всех времен. Он точно знает день нашей победы. 26 января будущего года мы снова выйдем к берегам Атлантики». Когда начальник штаба армии Гудериан сказал, что не знает, где взять войска, чтобы сдержать очередное наступление русских, Гиммлер просто посмеялся, что он тревожится по таким пустякам: «А знаете, дорогой мой генерал, я не верю, что русские вообще будут наступать. Это просто колоссальный блеф».

Моментами действительно казалось, что рейхом управляют только эти двое – Гитлер и Гиммлер. Однако власть Гиммлера была обманчивой. Те, кто принял теорию тандема, забыли о человеке, который ревниво следил за каждым движением своего соперника. Мартин Борман, глава партийной канцелярии, «серый кардинал» Гитлера и верный страж у входа в его личный кабинет, заблокировал «дядюшку Генриха», как он любил называть Гиммлера.

Свара в верхах из-за деятельности СД внутри страны уже показала, что влияние Бормана в Ставке быстро растет. По мере того как рейх съеживался под сокрушительными ударами неприятеля, тыловые приказы Бормана звучали все резче. Борман бдительно следил, чтобы Гиммлер и его окружные командующие не посягали на партийные прерогативы. Он всегда вмешивался, если гауляйтеры жаловались, что СС подрывают их власть. Министр вооружений Шпеер вспоминает: «Борман докладывал Гитлеру обо всех таких случаях, используя их для укрепления собственных позиций». Как и Борман, Гитлер считал, что с переходом войны на германскую территорию партия должна усилить свою руководящую роль, поэтому Борман стал внедрять своих эмиссаров во все важные военные штабы и центры. Позиции вермахта в Ставке фюрера были подорваны, но его место заняли не СС, а гауляйтеры.

Одним из самых ярых был Эрих Кох, переведенный с Украины в родную Восточную Пруссию. Он первым показал, как партийные лидеры понимают «отечественную оборону» по Борману. Будучи рейхскомиссаром по обороне в своем округе, он буквально сделался владыкой Восточной Пруссии, относясь с равным презрением как к вермахту, так и к СС. Он строил укрепления, не спрашивая согласия командующего группой армий Рейнхарда; он создавал местную армию – фольксштурм из инвалидов, стариков и подростков и отказывался слушать советы военных специалистов по поводу этой «армии»; он реквизировал военные заводы на своей тер ритории; он даже выжал из Ставки согласие, что сам будет выполнять те функции, на которые претендовал Гиммлер, как, например, разбираться с поведением офицеров и солдат и выискивать дезертиров.

Хотя Кох был дилетант и страдал манией величия, его успех вдохновил Гитлера и Бормана на превращение партии в главный государственный аппарат последнего периода рейха. Гудериан предлагал, чтобы отряды самообороны на Востоке подчинялись армии, но по гитлеровской версии руководство фольксштурмом модели Коха следовало возложить на партию, а именно на Мартина Бормана. 26 сентября Борман велел гауляйтерам немедленно приступить к формированию фольксштурма. Через три недели появился официальный указ Гитлера на этот счет, и «побочным продуктом» этой последней отчаянной меры нацистского режима стало уменьшение власти Гиммлера: в качестве командующего резервной армией он отвечал только за обучение и снабжение фольксштурма, а набор и политическое руководство оставались за Борманом.

Между тем Борман ввел в игру Геббельса, другого соперника Гиммлера.

До 20 июля Геббельс считал, что если они с Гиммлером поделят сферы влияния – пусть Гиммлер займется армией, а он сам гражданской жизнью, – то такое сочетание даст новый эффективный импульс военному руководству. Но после покушения на Гитлера министр пропаганды понял, что Борман будет покрепче, и переметнулся к нему. Борман добился назначения Геббельса уполномоченным рейха по всем военным вопросам. В декабре он уже инспектировал численность живой силы в воинских соединениях, явно вмешиваясь в прерогативы Гиммлера – командующего резервной армией.

И все же, до тех пор, пока Гиммлер имеет возможность часто бывать в Ставке Гитлера, а значит, и противостоять интригам Бормана, мощь рейхсфюрера СС будет источником постоянного беспокойства для партийной канцелярии. Имелось только одно решение: Гиммлер должен быть устранен из ближайшего окружения диктатора. Борман придумал, как это сделать. Он знал, что у Гиммлера, еще со времен его кадетской юности, имелась тайная мечта – стать боевым командиром. Борман решил помочь Гиммлеру осуществить мечту – и тем самым подготовить его падение.

В конце ноября англо-американские войска вторглись в Эльзас, прижав к левому берегу Рейна 19-ю немецкую армию. Немецкому командованию необходимо было теперь создать плацдарм на правом берегу, чтобы в случае необходимости отступить закрепиться там и остановить дальнейшее наступление противника. В Ставке фюрера было решено создать новую группу армий между Карлсруэ и швейцарской границей. Вот Борман и предложил туда командующим Гиммлера. Военные ужаснулись, но вынуждены были это проглотить, поскольку Гитлер и Борман указали им, что только Гиммлер, как командующий резервной армией, может укомплектовать новую группу армий; а кроме того, раз проблема преимущественно в создании линии обороны, шеф полиции соответствует идеально.

Главнокомандующий группой «Верхний Рейн» весь лучился счастьем, совершенно не замечая, что Борман приставил ему нож к горлу. Ну, наконец-то детская греза стала явью: Гиммлер – полководец! И он добьется решительного перелома в ходе Второй мировой войны. И первоначально, благодаря своим организаторским способностям, он даже ввел в заблуждение многих военных. Очень быстро он сформировал оборонительный фронт за счет пополнений из своей резервной армии, а также разнородных контингентов – солдат, отставших от своих частей, ополченцев, таможенных офицеров, вспомогательных отрядов ПВО и иностранных батальонов. Сидя в своем штабе в Шварцвальде, Гиммлер готовился к великой битве (хотя бы на бумаге). Он пока что приводил в порядок свои ряды – освобождался от армейских командиров под предлогом неэффективности и отказался признать, что главнокомандующий Западным фронтом имеет какое-то отношение к его группе войск.

Гиммлер настолько увлекся своей новой ролью, что не заметил, как власть СС и в Германии ускользает от него. Уход Гиммлера в Шварцвальд послужил сигналом для многих видных эсэсовцев попытать удачи в союзе с его конкурентом Борманом, который явно стал сильнее. Среди перебежчиков были люди весьма влиятельные, такие, как группенфюрер Герман Фегелейн (личный представитель Гиммлера в Ставке фюрера, женатый на сестре Евы Браун) и начальник РСХА Кальтенбруннер.

В отступничестве Кальтенбруннера была своя ирония. В свое время Гиммлер выбрал его как раз потому, что не хотел нового Гейдриха. Кальтенбруннер – высокий, со шрамом на лице, заядлый курильщик – был следователем в Линце, потом начальником дунайского отделения СС. Ходили слухи, что это место он получил после того, как полуфашистская полиция Австрии убрала всех его предшественников. В январе 1943 года, когда он появился в РСХА, его почти никто не знал. Кроме того, Гиммлер подстраховался, чтобы Кальтенбруннер не обладал такой же огромной властью, как Гейдрих. Рейхсфюрер изъял кадровые и экономические вопросы у РСХА и передал их другим управлениям. Став новым шефом РСХА, Кальтенбруннер вскоре обнаружил, что подчиненные ему начальники главных управлений имеют больше реальной власти, чем он сам. Своему бывшему школьному товарищу Скорцени он жаловался, что они его часто обходят и он о многих событиях узнает только задним числом. Скорцени отметил: «Меня больно задело, что этот человек чувствует себя явно не в своей тарелке». Кальтенбруннер пытался пустить в ход свой нагловатый австрийский шарм, но это не могло скрыть, как он рвется обрести такую же власть, что была у Гейдриха. К 1944 году он уже считался вторым по силе человеком в СС. Гиммлер вздрагивал при виде его грубых, неухоженных рук.

Но союз с Борманом дал Кальтенбруннеру привилегии, которых не имел и Гейдрих. Он стал вхож в Ставку фюрера, и Гитлер отдавал ему приказы лично, а не через Гиммлера. Это было нечто новенькое – Кальтенбруннер вел себя так, словно перешел вместе со всем РСХА в непосредственное подчинение к фюреру.

Люди, верные Гиммлеру, понимали, что происходит, и старались предупредить рейхсфюрера о бормановских махинациях, как-то пробудить его от этих полководческих снов наяву. 21 декабря 1944 года Бергер писал ему: «Настоятельно прошу вас сократить время пребывания на посту командующего и вернуться в Ставку фюрера. Я обращаюсь с этой просьбой не только потому, что знаю о слухах, распространяемых в определенных кругах, будто рейхсфюрер впал в немилость, и что вермахт через посредство Кейтеля старается этим воспользоваться; я сам чувствую, что в отсутствие рейхсфюрера в Ставке наша политическая работа очень страдает». Были встревожены и те, кто непосредственно занимался политической работой в частях СС. Д’Алкен дал указание своему штабу подготовить для Гиммлера меморандум с требованием, чтобы руководство СС «положило конец монополии Бормана».

Но Гиммлер, окаменевший в воинственной позе, не обращал внимания на подобные предостережения. Он был уверен в своем положении кронпринца и праве на наследование престола. Лишь позднее он понял, что Борман и ОКБ перехитрили его. Ему специально дали покомандовать, чтобы он провалился. Но в конце 1944 года Гиммлер так не считал. Он твердо верил в свое военное будущее, и, когда в начале января ему представилась возможность проявить свои военные таланты, он сразу кинулся вперед, как будто действительно ими обладал.

Во время ограниченного контрнаступления двум дивизиям соседней группировки удалось прорвать французскую линию Мажино и около Хагенау и достичь Северного Эльзаса. Вдохновленный этим успехом, Гиммлер выдвинул дерзкий план: затребоал у Ставки фюрера эти две дивизии, чтобы с ними снова отбить у противника Страсбург. Он нажимал на то, что его 19-я армия все еще удерживает плацдарм в Центральном Эльзасе и с подкреплением в виде этих двух дивизий взять Страсбург не составит труда. Вопреки совету главнокомандующего Западным фронтом, Ставка фюрера одобрила план Гиммлера.

С помощью сложного маневра две дивизии были отведены вдоль Рейна на юг, но, прежде чем они заняли новые позиции, союзники уже оправились от временного поражения в Северном Эльзасе. И все равно американцы были так поражены внезапной атакой Гиммлера (его части находились уже в нескольких милях от Страсбурга), что главнокомандующий союзными силами генерал Эйзенхауэр уже подумывал эвакуировать Страсбург и отвести войска на фланге за Вогезы. Но мэр Страсбурга Фрей запротестовал, и союзники удержали город. Немецкая атака захлебнулась. 20 января союзники начали наступление, отбросили дивизии Гиммлера к Рейну, а через месяц на западном берегу не осталось ни одного немецкого солдата.

Полководческая неудача Гиммлера была очевидной, однако Борман имел в запасе и другое задание для соперника: надо было бесповоротно связать его с военной катастрофой тонущего режима и потом подставить под вспышку ярости никому не доверяющего диктатора. И Гиммлер получил под свое начало еще одно теневое войско – на этот раз группу «Висла» на Восточном фронте.

12 января 1945 года началось советское наступление, возможность которого Гиммлер еще недавно высмеивал, – самое грандиозное в военной истории. Три миллиона русских сломили 750 тысяч плохо вооруженных немцев, и за несколько дней немецкий фронт был изорван в клочья. Армии маршалов Черняховского и Рокоссовского продвинулись к Кенигсбергу, а маршал Конев достиг Загана – довоенной границы Германии. Паника охватила немецкие войска; почти вся Восточная Пруссия погрузилась в хаос: колонны беженцев, крики насилуемых женщин, смертные приговоры немецких летучих судов. Группа армий «Север» практически перестала существовать.

Район между Одером и Вислой оказался открытым для русских – его обороняли лишь разрозненные армейские части и отряды ополченцев, не имевшие единого командования. Чтобы их объединить и усилить, 23 января Гудериан предложил создать новую группу армий «Висла» под командованием фельдмаршала фон Вейхса, чей штаб был переброшен с Балкан в результате сокращения фронта. Гитлер с этим в принципе согласился, но кандидатура командующего вызывала у него возражения: «…Такое впечатление, что он переутомился. Есть кое-кто и получше: Гиммлер». Гудериан вспоминает: «Такое несообразное предложение меня напугало, и я постарался пустить в ход все мыслимые доводы, чтобы попытаться остановить идиотизм, затеваемый на злосчастном Восточном фронте. Но все впустую». Гитлер настаивал на кандидатуре Гиммлера и даже заявил, что он хорошо справился со своей задачей на Рейне, к тому же он – командующий резервной армией и располагает свежими силами. Когда Гудериан предложил обеспечить Гиммлера, совершенно ничего не смыслящего в стратегии, хотя бы минимальной помощью от Генштаба, фюрер отверг и эту идею. Гиммлер выбрал в начальники штаба бригадефюрера Ламмердинга, храброго, но неопытного генерала танковых войск СС, и окружил себя эсэсовскими командирами. Лишь позднее он допустил в свой штаб армейских офицеров.

Но, отбывая в свою новую Ставку в Дойч-Кроне 24 января, Гиммлер уже не чувствовал прежней чрезмерной самоуверенности, которая направляла его воинственные мечтания в «рейнский» период. На Восток он ехал в страхе – боясь непредсказуемых вспышек гнева диктатора. Рейхсфюрер слишком хорошо понимал, что не может позволить себе потерпеть новое поражение: тогда он сразу потеряет все, чего добивался, что создавал долгие годы. Времени нет абсолютно. Ему теперь обязательно нужно рапортовать о победах – немедленно и беспрерывно. Так что страх смешивался фанатичной решимостью.

Он собирал последние силы своей резервной армии; он приказал отрядам СС и полиции пройтись повсюду частым гребнем и найти людей, пригодных к военной службе; он формировал новые воинские части СС, хотя существующие дивизии из-за потерь сократились по численности до бригад; он вызвал к себе испытанных генералов СС, таких, как Штайнер. Нехватку войск он маскировал бессмысленным пафосом лозунгов «до последнего солдата, до последнего патрона» и воинственными заявлениями, которые должны были убедить гражданское население в наличии мощи, в которую он и сам не верил. Обращаясь к своим командирам, Гиммлер говорил: «Перед нами стоит та же задача, что и перед нашими предками несколько столетий назад, когда они воевали с аварами и монголами, а на юго-востоке – с турками и татарами. И тогда и теперь нашими единственно надежными союзниками были и остаются наши собственные силы и стойкость». В местной партийной газете он писал: «Чудеса происходят только в результате полного использования людских ресурсов и техники, напряжения всех сил тыла, и мы способны творить чудеса. Население Южной Померании осознает задачи момента, и фронт не только держится, но становится прочнее день ото дня».

Но пропаганда – это для других; самому-то Гиммлеру было ясно, что он движется к катастрофе. Суеверный сверх меры, даже более чем кто-либо другой в нацистской верхушке, он верил астрологам и прорицателям и сейчас считал, что звезды не благоприятствуют ему. Он послал 10-й корпус СС сдерживать советское наступление на Одер, но эта операция была обречена на провал. 29 января войска маршала Жукова вышли к Одеру и быстро сломили немецкую оборону. Гиммлер в отчаянии пытался контратаковать. Он двинул лучшие части СС на фланги Жукова в районе Шнайдемюля – изначально бесполезная затея. Немцев снова отбросили. Преследуемый поражениями, больше не уверенный в расположении фюрера, военачальник Гиммлер нашел убежище в болезни. Он зачастил в эсэсовский госпиталь в Гогенлихене, к своему старому товарищу доктору Гебхардту. Командующий группой армий появлялся в штабе всего на несколько часов в день, а в десять часов вечера война для него заканчивалась – он засыпал, и ни один офицер не рискнул бы его разбудить.

Теперь, когда Гиммлер в какой-то мере самоустранился. Гудериан решил сам нанести последний удар силами группы «Висла». Его план состоял во внезапности нападения на советские войска в районе Арнсвальде: оттеснить их на юг от Варты, освободить Померанию и таким образом обеспечить линии связи с Западной Пруссией. Для этого он предложил прикомандировать к штабу «Вислы» генерала Вальтера Венка и поручить ему руководство операцией, а на деле надеялся таким образом вовсе отстранить Гиммлера от командования. 13 февраля Гудериан изложил этот план Гитлеру в рейхсканцелярии, но диктатор быстро раскусил его игру. Гиммлер, бледный и растерянный, присутствовал при этом и вынужден был слушать, как фюрер и начальник штаба обсуждают его стратегические способности. Этот разговор велся на повышенных тонах, обе стороны не считали нужным скрывать своих эмоций.

Гудериан:

– К штабу рейхсфюрера надо прикомандировать генерала Венка, иначе успешное наступление там просто невозможно.

Гитлер:

– Рейхсфюрер в состоянии и сам руководить наступлением.

Гудериан:

– У рейхсфюрера нет ни опыта, ни достаточно компетентного человека в штабе, чтобы руководить наступлением единолично. Присутствие генерала Венка необходимо.

Гитлер:

– Я не разрешаю вам говорить мне, будто рейхсфюрер неспособен выполнять свои обязанности.

Гудериан:

– Все же я настаиваю на прикомандировании генерала Венка, чтобы вся операция могла быть успешно завершена.

Гитлер и Гудериан кричали, не желая уступать друг другу. Разгневанный фюрер ходил взад-вперед, потом вдруг остановился перед Гиммлером и сказал:

– Ну вот что, Гиммлер, генерал Венк прибудет в ваш штаб сегодня вечером и возьмет на себя руководство наступлением. – Обернувшись к Гудериану, Гитлер сухо улыбнулся: – Итак, продолжим совещание. Сегодняшнюю битву выиграл Генштаб.

Конец власти Гиммлера был уже близок, хотя этот план Гудериана и лопнул из-за того, что Венк попал в автомобильную аварию. Начальник Генштаба продолжал попытки отделаться от Гиммлера. Дважды он просил Гитлера сменить командующего группой «Висла» и дважды получал отказ. Отчаявшись, Гудериан решил сам обратиться к Гиммлеру с предложением оставить этот пост, но когда попал в Ставку рейхсфюрера, то узнал, что Гиммлер уже неделю лежит в клинике у своего друга Гебхардта, страдая от «жестокой инфлюэнцы». Бригадефюрер Ламмердинг спросил: «Не могли бы вы избавить нас от нашего командующего?»

Гудериан смог. 18 марта он явился к Гиммлеру в госпиталь. Узнав визитера, Гиммлер съежился под одеялом и закашлялся. Гудериан стал его утешать: конечно же вполне понятно, что рейхсфюрер при такой чудовищной занятости едва ли может уделять достаточное внимание еще и командованию группой армий, особенно теперь, когда здоровье пошатнулось. До Гиммлера дошло, и он тут же опять закашлялся. «А что скажет фюрер?» – пробормотал он. Гудериан выразил готовность помочь. Если рейхсфюрер не возражает, то он, Гудериан, сам отправится к фюреру и попросит освободить рейхсфюрера от должности командующего. Так и случилось.

20 марта 1945 года Гитлер почти без ворчания согласился заменить рейхсфюрера в группе «Висла» генералом Гейнрики, который командовал 1-й танковой армией. Гиммлер больше не претендовал на лавры полководца.

И никто не заметил, что день 20 марта стал поворотным для Гиммлера – днем отречения от идола, которому он поклонялся долгие годы и готов был приносить страшные кровавые жертвы, днем пробуждения от величайшего самообмана. Отныне Гиммлер преисполнился решимости спасти все то, что, как он думал, возможно еще спасти: собственную жизнь, свой орден СС и иллюзии своей мрачной карьеры. Гиммлер не был бы самим собой, если бы не впал в новую иллюзию – что именно он должен принести в Европу мир и руководить переходом послевоенной, освобожденной от Гитлера Германии в новую эру.

Первым, кто узнал об этой перемене, был генерал-полковник Гейнрики, прибывший 22 марта принимать командование. Гиммлер в некотором смущении стал объяснять ему, что оставляет после себя, но преемник попросил «обрисовать общую политическую линию». Гиммлер сразу оживился, и вся былая уверенность вернулась к нему. Глава СС взял гостя за руку, с заговорщическим видом отвел к дивану в углу и там только прошептал: «Настал момент для переговоров с нашими западными противниками. Я уже предпринял первые шаги. Мои представители налаживают контакт».

Впервые Гиммлер раскрыл постороннему секрет, до той поры так тщательно оберегаемый. Немцы знали только одно из двух лиц СС. Теперь, пусть поначалу для немногих, приоткрылось второе лицо СС, и зрелище это было трагичным и фарсовым одновременно. Эсэсовцы беспощадно подавляли всех, кто сомневался в окончательной победе. Своими пафосными призывами и самоубийственными операциями они побуждали немцев сопротивляться до конца. И вот оказывается, что те же самые СС пытаются спасти свою шкуру посредством тайной сделки с врагами, потому что сами больше не верят в победу. В этой перемене был и своеобразный черный юмор: желая поскорее капитулировать, руководители СС искали спасения у людей, которых сами же обрекли на полное уничтожение. Их еврейские заложники, по расчетам, могли стать посредниками и гарантами, рычагом для начала дискуссии с Западом.

То обстоятельство, что Гиммлер и многие другие вожаки СС предавались таким мечтаниям, во многом следует отнести на счет деятельного и немного хвастливого толстяка, бонвивана и филантропа Феликса Керстена, не упускавшего случая уговорить рейхсфюрера порвать с Гитлером.

Этот человек в течение нескольких лет оказывал на Гиммлера очень сильное влияние. Он родился в 1898 году и в юности изучал в Финляндии мануальную терапию, в основе которой лежит учение о том, что причиной многих болезней является нервное напряжение, а потому лечить их следует, снимая это напряжение. Получив там квалификацию массажиста, обладатель «чудодейственных рук» (по отзыву Йозефа Кесселя) перебрался в Берлин, где скоро вошел в моду. Доктор Ко, китайский авторитет в области массажа, однажды проверил на себе способности Керстена и воскликнул: «Мой юный друг, вы пока еще ничего в этом не смыслите, но такого человека, как вы, я ждал тридцать лет. У вас талант».

Руки Керстена творили чудеса, и его искусство приносило ему самые выгодные предложения, на которые только мог рассчитывать берлинский медик в 20-х годах. Он завоевал европейскую известность – искусные руки и адекватная плата за труды отлично сочетались с его светскими, аристократическими манерами. Керстену очень шла роль лейб-медика высоких особ – недаром одним из его патронов был Александр Вестберг, личный врач русского царя. В 1928 году Керстен стал придворным врачом голландской королевской семьи, а через одиннадцать лет он принял ответственность за здоровье одного из самых опасных пациентов в Третьем рейхе – рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

Их познакомил один из пациентов Керстена – богатый промышленник, член Общества друзей рейхсфюрера. По описанию биографа Керстена, «в марте 1939 года он установил, что Гиммлер страдает сильнейшим нервным расстройством, вызывающим почти непереносимо болезненные спазмы кишечника; у него был тяжелый приступ, но Керстен снял боль за несколько минут». Гиммлеру даже показалось невероятным это мгновенное исцеление, и он сказал: «Я консультировался у многих немецких профессоров, но никто ничего не мог поделать. Прошу вас помочь мне профессор». Керстен объяснил, что он никакой не профессор и даже не врач. Тем не менее дал себя уговорить и поступил на службу к людоеду в качестве личного медика.

Керстен теперь почти не покидал Гиммлера. Он скоро осознал, что его чудо-руки дают ему над Гиммлером громадную власть – она кончалась только там, где начиналась гипнотическая сила Адольфа Гитлера.

Едва пальцы массажиста дотрагивались до измученного болью тела, как даже сам Гиммлер проявлял признаки человечности. Он был открыт для любого предложения Керстена. Однажды он согласился выпустить кого-то из концлагеря, в другой раз разрешил каким-то беглецам покинуть Германию, а то и избавлял тысячи евреев от мясорубки «Окончательного решения». Керстен всегда был рядом, всегда готов был помочь и часто добивался невозможного. Список людей, обязанных ему жизнью, постоянно рос. Например, он предотвратил казнь Теодора Штельцера (будущего премьер-министра Шлезвиг-Гольштейна), спас от уничтожения финских евреев, переправлял заключенных из скандинавских концлагерей в нейтральную Швецию. Он же помешал похищению голландских шедевров искусства. Гиммлер так ему доверял, что с 1943 года Керстен получил возможность действовать совершенно самостоятельно и даже выезжать в Стокгольм. Пользуясь кодовым номером 145, он имел право звонить патрону в любой момент.

В послевоенной Европе историю Керстена сочли неправдоподобной; в 1947 году голландское правительство образовало даже специальную ученую комиссию под руководством директора Института военной истории профессора Николаса Постумуса, чтобы покопаться в деятельности бывшего придворного медика. Комиссия работала три года: были опрошены друзья и враги Керстена, прочитан его 800-страничный дневник, изучены архивы многих стран. В 1950 году глава комиссии объявил: Феликс Керстен оказал выдающуюся услугу человечеству и делу мира, и лично он, профессор Постумус, не знает в истории другого примера столь мужественного человеколюбия. Больше всего поразило ученого, что Керстен ухитрился вселить в Гиммлера уверенность: единственный способ добиться благожелательного отношения западных союзников – это остановить эсэсовскую машину смерти. Используя колебания Гиммлера между преданностью Гитлеру и решительным намерением выжить, его врач убедил рейхсфюрера, что прекращение уничтожения евреев автоматически раскроет дверь для переговоров с западными державами. Гиммлер вполне готов был в это поверить.

Один обергруппенфюрер, пожелавший остаться в тени, рассказывал Постумусу: «В начале лета 1944 года за ужином в Гегевальдхайме Керстен вдруг заговорил о еврейском вопросе. Разговор сразу принял острый характер, пошли в ход сильные выражения. Керстен был очень категоричен. Я там тоже присутствовал. Керстен вцепился, как терьер, и терзал Гиммлера, пока тот не согласился наконец произвести радикальные перемены в этом деле – в пользу евреев. Гиммлер сказал: „Вы будете довольны, Керстен“.

Одним из первых эту перемену увидел Эйхман, эксперт по „Окончательному решению“. В марте 1944 года он явился в Венгрию со своими подручными Даннеке, Крумми, Вислицени, Новаком, Хуншем и Абромайтом, чтобы организовать уничтожение венгерских евреев. Советские войска быстро наступали, и Эйхман торопил 900 тысяч немецких и венгерских исполнителей. 900 тысяч венгерских евреев были согнаны в гетто, вся страна поделена на шесть депортационных зон. Неутомимый труженик Эйхман уже заказал вагоны, и поезда с жертвами из первых двух зон готовы были отправиться в Освенцим, когда между эсэсовскими властями вдруг возникли противоречия.

Руководитель СД в Венгрии гауптштурмфюрер Отто Клагес, предчувствуя близкий конец „тысячелетнего рейха“, метался в поисках возможности обеспечить себе будущее после катастрофы. У него в штабе в Будапеште работали бывшие сотрудники абвера, и Клагес узнал, что у них имеется контакт с сионистской организацией, готовой заплатить огромные деньги, если Германия прекратит уничтожать евреев.

В январе 1943 года трое сионистов, инженер Отто Комоли, журналист Режо Кастнер и предприниматель Йель Бранд, создали так называемый будапештский комитет спасения евреев (сокращенно – вадах). Они ставили своей целью помогать евреям из Германии, Польши и Словакии бежать в Венгрию, а оттуда переправлять их в Палестину. Им пришло в голову, что спасать евреев можно, подкупая эсэсовских функционеров, и вскоре за монолитным фасадом СС Кастнер и Бранд нашли тех, кто рад был продаться. В Словакии главным палачом был Вислицени, хорошо знакомый с коррупцией. В 1942 году он предлагал „Европейский план“ выживания евреев, по которому можно было бы сохранить жизнь части еврейского населения (за исключением Польши), если „мировое еврейство“ заплатит выкуп в 2–3 миллиона долларов. И вот Кастнер и Бранд узнали, что этот самый Вислицени включен в будапештскую эйнзацгруппе Эйхмана, и преисполнились надежд, что, дав взятку, можно будет спасти людей.

В апреле 1944 года Кастнер разыскал Вислицени и предложил ему такую сделку. Вислицени согласился с ходу. За 4 миллиона марок он обещал разрешение на эмиграцию в Палестину 600 евреям. Комитет заплатил выкуп, после чего Вислицени взял уговор назад, с презрением отвергая все просьбы Кастнера.

Несмотря на это, вадах держался своей затеи с выкупом и выискивал более надежного партнера. Бранд зондировал почву в бывшем абвере, и, таким образом, в апреле 1944 года Клагес из СД узнал о предложениях вадаха. Он сообщил об этом Гиммлеру, порекомендовав рейхсфюреру договориться с еврейским комитетом о поставках военных материалов для войск СС. Стяжательский инстинкт Гиммлера тут же дал о себе знать, и через несколько дней Эйхман получил приказ сверху связаться с Брандом.

Только ли жадность руководила Гиммлером? Поначалу, безусловно, так и было; но очень скоро появились и даже стали перевешивать другие мысли – о возможности контакта с союзниками через эту сионистскую группу. Двоюродный брат Бранда и активный сторонник вадаха, венгерский бизнесмен Андреас Бисс, впоследствии ставший самым компетентным историком „Окончательного решения“ в своей стране, пишет: „Гиммлер явно надеялся путем контакта с нами получить оружие и технику и усилить свои СС, но затем цель переменилась: он захотел подстраховаться с помощью Вашингтона. Как я понял позднее, эта перестраховка ограничивалась только им одним и вовсе исключала фюрера, Адольфа Гитлера“.

Читая приказ Гиммлера, предписывающий ему обсудить с вадахом условия прекращения плановых убийств, Эйхман, должно быть, почувствовал легкую тревогу. 25 апреля он вызвал Бранда и предложил исключить венгерских евреев из программы „Окончательного решения“, если „мировое еврейство“ заплатит выкуп, но не деньгами, а натурой: 10 тысяч грузовиков, 2 миллиона коробок мыла, 200 тонн чая и 200 тонн кофе. Эйхман выложил свои условия: Бранд отправится в Стамбул для переговоров с представителями Всемирной еврейской организации, а тем временем начнется депортация венгерских евреев, и прекратится она только тогда, когда Бранд привезет согласие „мирового еврейства“. Вадах с большой неохотой пошел на это, но потребовал от Эйхмана знака доброй воли: пусть он сформирует „пробный поезд“; от 600 до 1200 венгерских евреев должны прибыть в какую-либо нейтральную страну в тот момент, когда Бранд окажется в Стамбуле. Эйхман сказал „да“, и 17 мая 1944 года Бранд уехал в Стамбул.

Но он еще паковал чемодан, а Эйхман уже погнал поезда с венгерскими евреями в Освенцим. Бранд должен был вернуться в Будапешт самое позднее через две недели, и Эйхман дал себе слово успеть за это время ликвидировать большинство венгерских евреев. С патологическим упорством человека, обнаружившего, что его надули, да еще в главном деле его жизни! – Эйхман посылал в Освенцим состав за составом. Своим коротким умом он все же постиг, что времени для „Окончательного решения“ осталось очень мало. Кальтенбруннер и Мюллер были по-прежнему тверды, но тон приказов Гиммлера стал иным. Поэтому Эйхман спешил с депортацией, опустошая венгерские гетто. К 7 июня в 1-й и 2-й зонах евреев не осталось, и 289 357 человек погибло в газовых камерах Верхней Силезии; к 17 июня из 3-й зоны было вывезено и убито в Освенциме 50 805 человек; к 30 июня „освободилась“ 4-я зона, уничтожено еще 41 499 человек.

А Бранд исчез без следа (в Стамбуле он был холодно принят представителями еврейских организаций, а на обратном пути через Сирию задержан англичанами). Теперь с Эйхманом вообще не было никакого сладу. Он все сделал, чтобы сорвать отправку „пробного поезда“: отказался собрать отобранных евреев в Будапеште, всячески старался уменьшить их число, не разрешил использовать Португалию как место назначения. Годились любые увертки, лишь бы лишить кучку евреев обещанной свободы.

Кастнер ссылался на заключенные уже соглашения, призывал на помощь Клагеса – все напрасно. Наконец с отчаяния он обратился к другому представителю Гиммлера в Будапеште, которого Эйхман считал своим самым ярым соперником.

Оберштурмбаннфюрер Курт Бехер возглавлял комиссию по вооружениям Главного управления СС, и его работой было обеспечивать ваффен-СС всем необходимым. Когда ему понадобилось 20 тысяч хороших лошадей для кавалерии СС, он свел знакомство с заядлым лошадником банкиром Францем Хорином, совладельцем крупнейшего промышленного объединения Венгрии, концерна „Вейс“, контролируемого еврейским капиталом. Увлеченность лошадьми так их сблизила, что Хорин поведал Бехеру о злоключениях семьи Манфреда Вейса, главы концерна. Его многочисленные еврейские родственники хотели бежать из страны, пока не попали в руки к Эйхману, и Хорин подумал, что Бехер может помочь – конечно, с выгодой для СС. Оберштурмбаннфюрер и фирма Вейса заключили сделку, в которой присутствовали и человечность, и шантаж. По условиям представители СС получали контрольный пакет (55 процентов акционерного капитала), принадлежащий „арийским“ родственникам Вейса, а 48 членам семьи (в том числе 35 евреям) разрешали выехать в Португалию, заплатив компенсацию в 3 миллиона марок и оставив 9 членов семьи в качестве заложников. 17 мая 1944 года соглашение было подписано, и еврейская промышленная династия отправилась на свободу.

Эта сделка породила у Эйхмана смертельную вражду к Бехеру: его драгоценному „Окончательному решению“ угрожала опасность срыва со стороны коллеги, представителя Гиммлера. Для Эйхмана это было также подтверждением его худших подозрений: что по мере упадка нацистского режима сам рейхсфюрер становится мягче в еврейском вопросе. А Бехер вообще персонифицировал все то, что Эйхману было ненавистно: офицер СС „в белых перчатках“, ха! И в своем щегольском мундире, занимая столь важный пост, мелкий бюргер Эйхман никак не мог стать на одну доску с Бехером, сыном крупного промышленника из Гамбурга, эсэсовским кавалеристом, желанным гостем в избранных кругах. А тут еще и эта сделка с Вейсом, за которой Эйхман просматривал принцип спасения евреев за выкуп, – это было для него анафемой.

Зато для вадаха Бехер был находкой, как раз тем человеком, кого они ждали, чтобы поломать эйхмановскую машину уничтожения. Его сделка с Вейсом как раз соответствовала изначальным замыслам этого комитета; к тому же Бехер был прямым представителем Гиммлера. Кастнер ухитрился связаться с Бехером и подкинул ему идею „пробного поезда“. Бехеру она понравилась. В конце июня он слетал к Гиммлеру и вернулся с поручением вести переговоры вместо Эйхмана. Бехер потребовал, чтобы за пассажиров „пробного поезда“ была внесена определенная сумма задатка в Венгрии, с выплатой остальной части по прибытии на место. Назначили цену – тысяча долларов с головы. Кастнер согласился. 30 июня поезд, в котором было 1684 еврея, вышел из Будапешта.

Однако Эйхман тоже не сидел сложа руки. Своей властью он направил поезд в концлагерь Бельзен. Да и у Гиммлера в очередной раз изменилось настроение. Сообщения в англо-американской прессе по поводу „миссии Бранда“ и сделки „евреи в обмен на грузовики“ ясно показали, что ни еврейским организациям, ни правительствам союзников нет до них никакого дела. Торжествующий Эйхман пригрозил вадаху, что пассажиры поезда будут в течение недели переправлены из Бельзена в Освенцим, где сразу попадут в мясорубку, если только за это время Бранд не вернется в Будапешт с договором от Всемирной еврейской организации. Кастнер и Бисс бросились к Бехеру, но тот лишь холодно пожал плечами: верный слуга рейхсфюрера почувствовал, что ветер переменился.

На этот раз в роли спасителя выступил Клагес из СД. Он попросил Бисса изложить новые финансовые предложения вадаха и передал доклад Гиммлеру. 26 июля 1944 года Клагес сообщил Биссу: „Меморандум благосклонно принят в Берлине, и Гиммлер дал указание прекратить депортацию из Венгрии до дальнейших распоряжений“. Во всяком случае, так написал Бисс в своих мемуарах. Таким образом, был достигнут первый успех: похоронную процессию в Освенцим удалось приостановить. Между тем Бехер набрался мужества и снова полетел к Гиммлеру. Последний согласился, что можно немедленно выпустить за границу 500 евреев из „пробного поезда“, а условия для остальных Бехер должен был обговорить с организацией евреев США – Американским объединенным комитетом распределения помощи в Швейцарии. Ну наконец-то Гиммлер увидел, как приоткрылась дверь для переговоров с западными державами. Будучи убежден, что „мировое еврейство“ держит Америку в кулаке, Гиммлер искренне верил, что предложения, исходящего от вадаха, будет вполне достаточно, чтобы комитет по распределению тут же обеспечил прямую связь с Белым домом, а это уже приведет к сепаратному миру между Германией и западными союзниками. В вадахе из кожи вон лезли, укрепляя его в этой сумасшедшей мысли. Бисс вспоминает: „Мы то и дело ссылались на президента Рузвельта, именуя его нашим благодетелем“. Гиммлер ловил каждое слово об этой мифической связи.

Эсэсовские вожаки даже принялись нажимать на своих партнеров с целью поскорее начать переговоры. Клагес даже сказал Биссу, что ведь дело даже не в спасении каких-то жалких сотен тысяч евреев; речь может идти о повороте исторического значения». Но Бехер вскоре разглядел пропагандистскую игру вадаха. Во время первой же встречи со швейцарским банкиром Сали Майером в пограничном городе Сан-Маргарет Бехер понял, что еврейские организации не принимают всерьез сделку «евреи в обмен на грузовики». Майер вообще хотел разговаривать лишь после того, как Гиммлер официально объявит о прекращении уничтожения евреев и освободит пассажиров «пробного поезда».

Если бы Бехер доложил об этом Гиммлеру, переговоры с распределительным комитетом закончились бы не начавшись. И Бехер не сказал рейхсфюреру правды. Он истолковал заявления Майера в благоприятном свете и тем самым еще глубже затащил упирающегося, колеблющегося, сверхосмотрительного Гиммлера в интригу против Гитлера.

Неизвестно, сочувствовал ли Бехер евреям или сам верил в возможность сепаратного мира, только он играл на руку вадаху. От его имени гауптштурмфюрер Грюзон упрашивал Майера сделать некоторые формальные уступки, пусть даже их потом дезавуирует Объединенный комитет. Но ни Майер, ни комитет не давали никаких конкретных ручательств, и Бехеру пришлось бы признать свой полный провал, если бы в конце сентября Рузвельт не объявил, что направляет в Швейцарию своего личного представителя – лидера квакеров Розвелла Макклеллана, специально для участия в переговорах между СС и комитетом распределения. Именно этого и ждал Гиммлер. Он среагировал тотчас же: 30 сентября информировал членов вадаха, что распорядился приостановить «акции», проводимые в Освенциме (на который и так уже наступала Советская армия), а в середине октября принял решение, что оставшихся пассажиров «пробного поезда» можно отпустить в Швейцарию, независимо от того, заплачен ли за них выкуп.

В какой-то момент все выглядело так, словно Вашингтон отзывается на жест Гиммлера. Макклеллан выразил желание увидеться с Бехером, американское посольство в Берне занялось оформлением въездных виз для гиммлеровских посланцев, и 5 ноября они встретились в отеле «Савой» в Цюрихе.

Из записей Бисса: «То, что эта встреча вообще состоялась, тогда как союзники условились между собой, что любые переговоры с Германией можно вести лишь на трехсторонней основе и исходить при этом из принципа безоговорочной капитуляции, должно быть, казалось Гиммлеру самым важным результатом его контактов с нами. Более того, формально эта встреча была нарушением Тегеранского соглашения, по которому союзники договорились со Сталиным о полном бойкоте Третьего рейха».

Надежды Гиммлера и Бехера, связанные с этими переговорами, не материализовались. Гиммлер отозвал Эйхмана из Венгрии, а в декабре последние пассажиры «пробного поезда» прибыли в Швейцарию, но дальше этого дело не пошло, поскольку еврейские организации отказались отплатить Гиммлеру деньгами или услугами. Однако швейцарские переговоры очень взбодрили другого эсэсовского деятеля, который, как мы видели, уже давно пытался подвигнуть Гиммлера на борьбу против Гитлера.

Уже около двух лет Вальтер Шелленберг подталкивал Гиммлера сделать хоть что-нибудь, чтобы положить конец войне и обеспечить СС приличное будущее в постгитлеровском мире. Как и Гиммлер, он считал, что путь к переговорам с Западом идет через еврейских заложников, а потому старался свести знакомства с видными еврейскими функционерами за границей. В Монтре он познакомился с братьями Штернбух, двумя ортодоксальными представителями американского раввината в Швейцарии. Подобно Бехеру, он предложил им шанс спасти евреев от мертвой хватки Гиммлера. Через братьев он вышел на президента швейцарского Союза старейшин доктора Жан-Мари Мюзи, который был готов из соображений гуманности принять участие в двойной игре Шелленберга.

В начале октября 1944 года Мюзи встретился с Гиммлером в окрестностях Вены, чтобы обсудить участь евреев. После некоторых колебаний Гиммлер заявил, что согласен поэтапно освободить евреев, содержащихся под стражей в Германии, и разрешить им выезд в Швейцарию. Шелленберг в своих мемуарах пишет, что Гиммлер в его присутствии продиктовал приказ Кальтенбруннеру сохранить жизнь евреям, находящимся в концлагерях. С другой стороны, на Нюрнбергском процессе Бехер, в то время торговец зерном в Бремене, утверждал, что эту встречу организовал он и даже точно запомнил слова Гиммлера: «Настоящим приказом, вступающим в силу немедленно, я запрещаю уничтожение евреев и предписываю, напротив, оказывать заботу больным и слабым».

Но, кто бы ни был инициатором этого свидания, факт остается фактом: Гиммлер издал приказ, который вел его к острому конфликту с Гитлером. Это было равносильно полному пренебрежению директивой об «Окончательном решении еврейского вопроса», невзирая на военную ситуацию. Генрих Гиммлер сделал первый шаг в сторону от своего полубога. Шелленберг давления не ослаблял. Самое время, чтобы отсечь наконец шефа полиции от диктатора. Дальше настала очередь Керстена, который вообще делал все, что мог, чтобы разъединить Гиммлера с Гитлером. Как раз в это время к нему обратилось за содействием шведское правительство, попавшее в сложную внешнеполитическую ситуацию. Союзники все сильнее нажимали на Швецию, чтобы она включилась в войну против Гитлера. И вот в надежде отсрочить решение шведское правительство предпринимает эффектную спасательную операцию: страна объявляет, что готова обеспечить питанием всех узников концлагерей и принять тех, кто будет освобожден. Шведский МИД обратился к Гиммлеру, но он отверг эти предложения. Тогда шведский министр иностранных дел Гюнтер разыскал Керстена, жившего в Стокгольме. Керстен обрабатывал своего пациента так настойчиво, что тот в итоге пошел на уступки. 8 декабря 1944 года в Ставке Гиммлера в Триберге Гиммлер и Керстен сошлись на том, что всех заключенных скандинавских концлагерей следует перевести в сборный лагерь в окрестностях Гамбурга, где их будут кормить за счет шведского Красного Креста, а кроме того, должны быть освобождены 1000 голландок, 800 француженок, 500 полек, 400 бельгиек, 50 датчанок и 50 норвежек. Швеция обязалась предоставить автобусы для транспортировки.

Гюнтер поблагодарил Керстена и заверил Гиммлера, что Швеция обеспечит все необходимое. Это было 1 января 1945 года. Но шведы не торопились. Очевидно, они надеялись, что быстрые военные перемены избавят их от необходимости выполнять обременительную гуманитарную акцию. До 5 февраля Гюнтер не давал о себе знать; затем сообщил Керстену, что транспортными операциями будет руководить граф Бернадотт, племянник шведского короля и вице-президент шведского Красного Креста. Еще полторы недели тянулось для Шелленберга и Керстена бездеятельное ожидание человека, который, по их раскладу, должен дать Гиммлеру полную свободу от Гитлера.

Наконец, 16 февраля граф Бернадотт вылетел в обложенную со всех сторон, горящую гитлеровскую Германию. В аэропорту его встретил Шелленберг, который, как требовал протокол, представил его своему шефу Кальтенбруннеру.

Бернадотт сразу увидел, что у Шелленберга только одна цель – покинуть тонущий корабль. В своих мемуарах граф пишет: «Признаюсь, я с самого начала почувствовал в Шелленберге уверенную решимость». Тем не менее Шелленберг обнаружил, что им с Керстеном будет очень непросто привлечь графа на свою сторону. Вдобавок Гиммлер все еще колебался, воспринимая приезд шведа со смесью любопытства и опасения: он знал, что Кальтенбруннер следит за каждым шагом Шелленберга. По наущению Кальтенбруннера Фегелейн осведомился у Гитлера, как следует расценивать визит Бернадотта, и получил ворчливый ответ: «Во время всеобщей войны ничего нельзя довести до конца из-за таких вот нелепостей». С большим трудом, после долгих споров Шелленбергу удалось-таки уговорить своего шефа принять Бернадотта.

Встреча произошла 19 февраля в эсэсовском госпитале в Гогенлихене. Гиммлер с порога подчеркнул: «Я поклялся Гитлеру в верности и не намерен – как солдат и как немец – отступить от своей клятвы или сделать что-нибудь вопреки планам фюрера». Впрочем, через два с половиной часа он рассуждал несколько иначе – разрешил перевод части скандинавских заключенных в Норвегию и подтвердил то, что было уже согласовано с Керстеном, а именно: что шведский Красный Крест может обеспечивать всех скандинавских заключенных питанием.

Едва успел граф Бернадотт отбыть в Швецию, как Шелленберг обрушил на рейхсфюрера всю мощь своих неистощимых аргументов. Он уже не скрываясь вбивал в шефа одну мысль: пора кончать с Гитлером, пора кончать с войной. Историк Трево-Ропер так описывает этот процесс: «Шелленберг шаг за шагом, медленно, терпеливо, преодолевая отчаянное упрямство Гиммлера, сокрушал идола, которому тот все еще поклонялся, – Адольфа Гитлера, чтобы заменить его новым, еще более привлекательным для Гиммлера образом – обожествленным образом самого рейхсфюрера в качестве нового вождя нации и воплощения духа Великой Германии». При этом Шелленберг без устали убеждал Гиммлера, что необходимо использовать Бернадотта в своих целях, что надо послать его к генералу Эйзенхауэру с предложениями о капитуляции. Рейхсфюрера ужасала такая мысль. И все же доводы Шелленберга произвели на него такое действие, что он дал своему мучителю разрешение по собственной инициативе уговорить Бернадотта взять на себя эту миссию.

2 апреля Бернадотт снова посетил Гиммлера. В определенный момент Гиммлера вызвали к телефону в другую комнату, и Шелленберг воспользовался этим, чтобы спросить, «не согласится ли граф встретиться с Эйзенхауэром и обсудить с ним возможность капитуляции немцев на Западном фронте». Граф отказался, заметив, что инициатива должна исходить от рейхсфюрера. Но Шелленберг уже принялся обрабатывать Бернадотт и, возвращаясь в Берлин, «всю дорогу проговорил в доверительной, но весьма напористой манере» (слова Бернадотта).

Граф мог бы пойти к Эйзенхауэру, только если Гиммлер объявит себя преемником Гитлера, распустит НСДАП и освободит всех скандинавских заключенных. Он пишет: «Лично я ни на мгновение не допускал, что Гиммлер примет такие условия. Но Шелленберг не колебался. Он заявил мне, что постарается заставить шефа принять их». И снова Шелленберг взялся за дело. На его взгляд, акции Гиммлера в Ставке фюрера упали уже так низко, что шефу оставалось только одно: нанести удар, чтобы спастись самому.

«Итак, вы требуете, чтобы я низложил фюрера?» – прямо спросил однажды Гиммлер. «Да», – ответил Шелленберг. Но он понимал, что Гиммлер не решится на это… Разве что доказать ему, что дни фюрера и так уже сочтены? И Шелленберг подослал к Гиммлеру своего друга профессора Макса Криниса, директора неврологической клиники в Берлине, – сообщить рейхсфюреру, что Гитлер очень болен, страдает болезнью Паркинсона и почти полностью парализован. Гиммлер сделал вывод: «Шелленберг, от Гитлера уже нечего ждать». Но и после этого Гиммлер не мог определиться. В мечтах он видел себя спасителем Германии, но не в силах был отрешиться от нацистских предрассудков и сбросить влияние Гитлера. Понимая, что война проиграна, он все еще призывал немцев сопротивляться. 1 апреля, выступая перед нацистским руководством Гамбурга, рейхе – фюрер говорил, что разногласия между союзниками, а также применение немецкой армией реактивных снарядов принесут немцам столь необходимую передышку.

13 апреля, узнав, что обергруппенфюрер Карл Вольф, окружной командующий СС в Италии, ведет в Швейцарии переговоры с Даллесом, Гиммлер заявил, что это «вероломство по отношению к фюреру».

У Вольфа были хорошие личные отношения с Гиммлером, он долгие годы был на службе у рейхсфюрера – сначала старшим помощником, потом начальником секретариата – и знал многие самые мрачные тайны высших кругов СС. И тем не менее, в тот же вечер рейхсфюрер в безапелляционном тоне вызвал его для отчета, приказав явиться лично и немедленно. Вольф согласился, но затем отправил сухое сообщение, что прибыть не сможет. 14 апреля Гиммлер опять вызвал Вольфа в свою штаб-квартиру, и снова тот проигнорировал его приказания. Затем Вольф попросил совета у Даллеса, и американец порекомендовал ему вместе с семьей укрыться в Швейцарии. Однако Вольф поступил по-своему и рискнул все же, полагаясь на личное обаяние, встретиться с Гиммлером. Ему хотелось выяснить, как много рейхсфюрер знает о его переговорах с союзниками.

Поездка Вольфа в Берлин вполне могла оказаться последней в его жизни, потому что он решился на то, чего не мог сделать никто другой из гитлеровских генералов, – он договаривался о капитуляции миллиона немецких солдат.

Карл Вольф был убежденным нацистом, но встреча с папой Пием XII в апреле 1944 года круто изменила его жизнь. Историк Ойген Дольман, в то время переводчик и офицер по связям Вольфа с республикой Муссолини, использовал свои контакты в Риме и добился для Вольфа аудиенции у папы. Генерал произвел благоприятное впечатление. Папа сказал: «Скольких несчастий мы могли бы избежать, если бы Бог послал мне вас раньше!» Генерал навсегда запомнил напутствие папы: «Вы вступили на трудную дорогу, генерал Вольф. Позвольте мне благословить вас и вашу семью на этом опасном пути». Еще тогда Вольф дал понять: он давно знает, что Германия проиграла войну, и он по своим каналам имеет возможность закончить военные действия в Италии. В феврале 1945 года переговоры уже шли вовсю. Роль посредника опять играл Дольман – с его-то связями и знанием Италии. У одного его знакомого, барона Парилли, было много влиятельных друзей в Швейцарии. Через них офицеры швейцарских секретных служб, а затем и Даллес, находившийся в Берне, узнали, что командиры немецких войск в Италии заинтересованы в прекращении военных действий. Даллес потребовал от Вольфа какого-то жеста доброй воли, и тот немедленно освободил двух заключенных – лидеров итальянского партизанского движения. После этого Дольман поехал в Швейцарию на переговоры, а вскоре за ним последовал Вольф. 8 марта 1945 года он согласился на капитуляцию немцев в Италии. Однако немецкие командующие – сначала фельдмаршал Кессельринг, а затем его преемник генерал-полковник Витингоф, стесненные ложно понимаемой верностью присяге, – тянули с подписанием, а тем временем слухи о поездках Вольфа в Швейцарию дошли до Гиммлера.

Поэтому Вольфа во время полета в Берлин больше всего занимал вопрос: знает ли Гитлер о его пакте с Даллесом и не будет ли он, Вольф, арестован сразу по прибытии? Самолет приземлился на аэродроме недалеко от столицы 16 апреля, в тот день, когда Жуков начал последнее мощное наступление на Берлин, открыв тем самым заключительную главу в истории Третьего рейха.

Вскоре Вольф был уже у Гиммлера, но тот не мог заставить себя открыто обвинить в измене своего «малыша Вольфа» и поручил своему другу Шебхардту допросить командующего СС. Эти двое удалились в берлинский отель «Адлон». Вольф сочинил убедительную историю: да, он вел переговоры с Даллесом, но только об обмене военнопленными; более того, он следовал инструкциям, полученным в феврале от фюрера: ловить любую возможность, чтобы стравливать союзников между собой.

Гиммлер с облегчением воспринял легенду Вольфа, поверив, что его старый друг не предал вероломно фюрера. Но в это время вдруг явился Кальтенбруннер и угрожающим тоном осведомился, может ли он побеседовать с рейхсфюрером наедине. Он принес весьма опасные для Вольфа новости: информатор только что донес, что Вольф имел переговоры с миланским кардиналом Шустером по поводу капитуляции немецких войск в Италии и что южный немецкий фронт может вот-вот развалиться. Гиммлер, понуждаемый Кальтенбруннером, гневно потребовал ответа от Вольфа, но тот уверил его, что «он лично никогда не вел переговоров с кардиналом Шустером о капитуляции». Вольф понимал, что его прижали к стенке и спасти его может только очень дерзкий ход.

Он сыграл оскорбленную невинность и заявил, что готов вместе с рейхсфюрером и Кальтенбруннером отправиться к фюреру. Пусть они в его присутствии повторят эти клеветнические обвинения. Там, и только там Вольф будет оправдываться. Гиммлер сделался белым. Он не осмеливался идти к Гитлеру. Достаточно, если его туда проводит Кальтенбруннер.

В три часа утра 18 апреля двое эсэсовцев вошли в бункер. По коридору шаркал Гитлер. Завидев их, он сказал: «А, вот и вы, Вольф. Хорошо. Прошу подождать, пока кончится совещание».

В четыре часа обоих вызвали к Гитлеру. Диктатор небрежно спросил, чем там Вольф занимался с Даллесом. Вольф объяснил, что 6 февраля он, фюрер, сказал ему в присутствии министра иностранных дел, что в случае, если применение нового секретного оружия будет отложено, следующим шагом должны стать переговоры с Западом. «И я счастлив вам доложить, мой фюрер, – продолжал он, – что мне удалось через Даллеса получить доступ к президенту, премьеру Черчиллю и фельдмаршалу Александеру. Я прошу дальнейших указаний». Гитлер принял объяснения Вольфа и приказал ему явиться днем. Тогда фюрер и изложил Вольфу свои планы на будущее – непостижимые бредни, которые утвердили генерала в том, что диктатор теряет разум. В какой-то момент он пристально уставился на своего гостя, потом протянул трясущуюся руку: «Возвращайтесь в Италию, договаривайтесь с американцами, только добивайтесь лучших условий. Будьте похитрее. Передавайте привет моему другу дуче. Примите мою благодарность».

Вольф был спасен. Он поспешно вернулся в Италию, чтобы 29 апреля подписать акт о капитуляции. Дольман записал: «Пора выполнить обет: я поклялся, что если Вольф будет спасен, то я поставлю свечу моей Мадонне дель Розарио – она всегда в моей душе».

«Малыш Вольф» был не единственным среди эсэсовских вожаков, бежавшим от Адольфа Гитлера. Три обергруппенфюрера – Штайнер, фон Готберг и Гольдебрандт обдумывали, как убить его, чтобы положить конец войне. Даже Кальтенбруннер, сторожевой пес режима, в конце февраля послал в Швейцарию штурмбаннфюрера Хёттля предложить Даллесу сдачу Австрии.

Но самые поразительные доказательства происшедшего разрыва связей между СС и Гитлером дали ваффен-СС.

В конце марта в Венгрии захлебнулось из-за решающего численного преимущества противника последнее большое наступление 6-й танковой армии СС, которой командовал Зепп Дитрих. Гнев и презрение Гитлера обрушились на его любимые ваффен-СС. Кейтель телеграфировал Дитриху: «Фюрер считает, что войска сражались не так, как требовала ситуация, и приказывает лишить дивизии „Адольф Гитлер“, „Мертвая голова“, „Рейх“ и „Гогенштауфен“ нарукавных повязок с названиями дивизий».

Эсэсовцы были столь возмущены этим приказом, что даже сразу безоговорочно поверили в рассказанную кем-то историю: будто Дитрих, собрав своих командиров, швырнул на стол телеграмму Кейтеля и крикнул: «Вот и вся благодарность, которую вы заслужили за последние пять лет!» Вроде бы он предложил вернуть Гитлеру свои награды и сказать ему, что уж лучше застрелиться, чем выполнять его приказы. Достоверно известно лишь то, что Дитрих проигнорировал приказ Гитлера. Он не зашел так далеко, как некий штурмбаннфюрер, чей отряд глубже всех проник в расположение противника во время венгерского наступления. Услышав о приказе, он со злости заявил своим офицерам: «Давайте сложим наши медали в ночной горшок и обвяжем его лентой с надписью: „Дивизия Гец фон Бирлихинген“» (был такой вспыльчивый рыцарь в пьесе Гете, сказавший епископу Бамбергскому: «Поцелуйте меня в задницу»).

Эти рассказы в какой-то мере отражают реальное отношение эсэсовцев к тирану, засевшему в бункере и готовому погубить себя и других. Для тысяч и тысяч эсэсовцев в эти дни рушился мир. Небольшие группы одержимых еще продолжали бессмысленную смертельную гонку, одновременно терроризируя гражданское население, но основная масса ордена СС не была готова совершить коллективное самоубийство по приказу. Во время битвы при Ватерлоо, когда наполеоновскую гвардию, расстрелявшую все патроны, окружили английские войска, требуя сложить оружие, французский генерал Камбронн вроде бы произнес: «Гвардия умирает, но не сдается». И хотя на самом деле обошлось без этих слов, но все равно они были и остаются девизом любой гвардии, сутью и оправданием воинской элиты. Но гитлеровская гвардия не расстреляла свои патроны. Эсэсовцы начали сдаваться до того, как были полностью окружены, и их командиры мало-помалу прекращали борьбу.

А Гиммлер, мучимый нерешимостью, все еще блуждал по лунному ландшафту нацистского режима, разрываясь между своим настойчивым советником Шелленбергом и призрачной фигурой в бункере.

У Шелленберга появился теперь новый союзник, граф Шверин фон Кросиг, министр финансов, и 19 апреля он уговаривал Гиммлера освободить Германию «от этого сумасшедшего в рейхсканцелярии» и заключить мир.

Тем временем Вальтер Шелленберг и один из бывших лидеров «Стального шлема» Франц Зельдте составили для Гиммлера программу нового правительства, предусматривающую смещение Гитлера, роспуск партии, переговоры о капитуляции. Видя, что и это не может побудить Гиммлера к действию, Шелленберг вызвал из Швеции Керстена, который на другой день прибыл в Германию вместе с человеком, чье посещение стало бы самым памятным для рейхсфюрера, – с официальным представителем Всемирного еврейского конгресса Норбертом Мазуром. Шелленберг встретил их на аэродроме Темпельхоф, и они отправились в Гарцвальде – имение Керстена.

Однако Гиммлер был вне досягаемости: наступило 20 апреля, день рождения Гитлера, и Гиммлер решил, что обязан в последний раз выразить почтение своему фюреру и принять участие в жутковатой церемонии празднования.

На обратном пути рейхсфюрер снова встал в позу спасителя Германии. Встретившись с Керстеном в Гарцвальде, он спросил: «Есть ли у вас контакты с Эйзенхауэром?» У Керстена их не было. Тогда Гиммлер поинтересовался, не желает ли он сам ехать к Эйзенхауэру для переговоров о капитуляции. Очевидно, сговорившись с Шелленбергом, Керстен ответил, что лучше всего для этой цели подойдет граф Бернадотт. Через несколько часов (21 апреля) граф прибыл в Германию, спешно вызванный Шелленбергом, но к этому времени кураж у Гиммлера уже испарился. Он что-то бубнил о военном положении – «печально, очень печально», но даже не упомянул о плане переговоров с Эйзенхауэром. Бернадотт отбыл в совершенном недоумении.

В Ставке Гитлера никто и не догадывался, насколько верный Гиммлер близок был к тому, чтобы изменить фюреру. Наоборот, замурованный в бункере, Гитлер воспылал отчаянной сумасшедшей надеждой, связанной с орденом СС, который для него олицетворял теперь боевой генерал СС, обергруппенфюрер Феликс Штайнер. Группа армий Штайнера, занявшая оборонительные позиции к северо-востоку от Берлина, являлась в глазах Гитлера той силой, которая должна была освободить Берлин, в это время уже полностью окруженный Советской армией. «Штайнер, Штайнер», – бормотал фюрер, выискивая через лупу спасительную точку на карте и тыча в нее дрожащим пальцем. 21 апреля он приказал Штайнеру двигаться на юг, к Эберсвальде, прорвать советский фланг в этом районе и восстановить смятую немецкую линию обороны на юго-востоке от Берлина. Гитлер уверял своего генерала: «Вот увидите – русские потерпят сокрушительное поражение, самое кровавое поражение в своей истории, здесь, у ворот Берлина». И предостерегал: «Учтите, отступать на Запад категорически запрещается. Офицеров, которые не выполнят этот приказ, следует хватать и расстреливать на месте. Вы, Штайнер, головой отвечаете за исполнение этого приказа».

Весь день 22 апреля Гитлер прождал доклада, что Штайнер начал свое грандиозное наступление. Шел час за часом, а Штайнер все не отдавал приказ об атаке. Послать 10 тысяч человек в бой против 100 тысяч представлялось ему полным безумием. Снова и снова Гитлер спрашивал, как далеко продвинулся атакующий Штайнер. В штабе прекрасно знали, что Штайнер вообще не пойдет в наступление, но держали это знание при себе.

Ближе к вечеру Гитлер узнал правду. Тогда он взорвался. В ярости фюрер орал, что все его предали, сначала вермахт, а теперь вот даже и СС, что идея национал-социализма утрачена и больше не во что верить, но он сам не покинет Берлин, а умрет в своей столице. Члены Ставки в оцепенении смотрели на своего фюрера, пока он, сотрясаясь от рыданий и подвывая, не рухнул без сил в кресло.

Никто из них не решился предложить безумцу отречься от власти и капитулировать. Напротив, все стремились как-то подбодрить сломленного фюрера, и больше всех Гиммлер, который, узнав по телефону о припадке, стал умолять его покинуть Берлин и продолжать борьбу в Южной Германии. Затем они по очереди принялись донимать несчастного Штайнера – чтобы принес последнюю жертву во имя фюрера. Кейтель, Йодль, Кребс – все обращались к Штайнеру: они просили, требовали, угрожали. Но Штайнер держался твердо: «Нет. Это не наступление – просто бессмысленная бойня. Делайте со мной что хотите!»

И все-таки Гитлер еще ждал вестей от Штайнера. Но 27 апреля потерял окончательно всякую надежду и приказал уволить Штайнера и заменить его армейским генерал-лейтенантом Хольсте. Но Штайнер и на этот раз проигнорировал приказ фюрера: он убедил Хольсте не принимать командование.

А через сутки в бункер явился с докладом сотрудник министерства пропаганды – и все ночные кошмары фюрера материализовались. Лоренц перехватил сообщение корреспондента Рейтер в Сан-Франциско Пола Рэнкайна о том, что рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер предложил западным союзникам капитуляцию Германии. Шелленберг наконец одержал победу над идолопоклонничеством своего робкого хозяина.

Новость эта парализовала всех присутствующих в Ставке. В этот момент статс-секретаря министерства пропаганды Наумана вызвали к телефону, и он вернулся с более обстоятельным, хотя и не подтвержденным пока сообщением: стокгольмское радио только что передало, что Гиммлер уже ведет переговоры с высшим англо-американским командованием.

Диктатор поднял глаза. Он больше не хныкал: вся мерзостность СС открылась ему в полной мере. Теперь ему стало ясно, почему Штайнер не атаковал русских, почему захлебнулось наступление в Венгрии и отчего Гиммлер потерпел неудачу на Висле. Все это были звенья гигантского заговора, задуманного злодеем интриганом, тем, кого он, Гитлер, называл «своим верным Генрихом». Но пока кровь еще бежит в его жилах, у него хватит сил уничтожить изменников. «Предатель не станет фюрером после меня!» – завопил Гитлер и тут же приказал фельдмаршалу фон Грейму немедленно вылететь из осажденного Берлина и арестовать Гиммлера любой ценой.

Гитлер больше не переносил никого из офицеров СС. Каждый был теперь под подозрением, как член огромной банды предателей. Узнав, что его свояк Герман Фегелейн, главный представитель Гиммлера в Ставке, самовольно выходил из бункера и был замечен в гражданской одежде, Гитлер приказал расстрелять его во дворе рейхсканцелярии. В завещании он написал: «Перед смертью я исключаю из партии и лишаю всех постов в государстве бывшего рейхе – фюрера СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера… Вступив в тайные переговоры с врагом без моего ведома и против моей воли и попытавшись узурпировать государственную власть, Геринг и Гиммлер нанесли стране и народу неизмеримый вред, не говоря об их вероломстве по отношению ко мне лично».

Через два дня Адольф Гитлер уже был мертв, а его неверный слуга все еще думал, что сможет вершить судьбу Германии. Союзники отвергли односторонние предложения Гиммлера о капитуляции, но рейхсфюрер продолжал надеяться. Он видел себя основателем новой нацистской партии – партии национального единства. Он составлял программу послевоенного правительства и намечал его состав, включив в число министров Отто Олендорфа, с которым так долго был на ножах. Но Великий Германский рейх на глазах распадался на куски под мощными ударами союзников, и мечты рейхе – фюрера делались скромнее. Он начинал с решимости стать вождем послевоенной Германии, потом жаждал второстепенной роли формального преемника Гитлера, отданной Карл-Дёницу, потом готов был довольствоваться местом начальника полиции, наконец счел достаточной должность премьера земли Шлезвиг-Гольштейн.

Когда рухнул карикатурный режим адмирала Дёница, Гиммлер понял, что он человек конченый. Граф фон Кросиг понимал его состояние. Гиммлер мог как-то держаться, лишь постоянно бормоча: «Дисциплина и выдержка, господа, дисциплина и выдержка». Граф сказал ему: «Рейхсфюрер не должен маскироваться фальшивой бородой и скрываться под чужим именем. Вам остается один путь: явиться к Монтгомери и сказать: „Это я“».

Однако Гиммлер сделал именно то, от чего его предостерегал фон Кросиг. 20 мая он прикрыл один глаз повязкой, переоделся в форму полевой полиции и положил в карман документы на имя Генриха Гицингера, осужденного трибуналом на смертную казнь и имевшего сходство с Гиммлером. С группой верных соратников, включавшей Олендорфа, Брандта, Гебхардта и Гротмана, Гиммлер прошел через Гольштейн, переправился через Эльбу и попытался просочиться через систему английских блокпостов. Но англичане не дремали. 23 мая в два часа дня маленькая группа Гиммлера была захвачена английской военной полицией и передана для допроса в лагерь номер 31 для интернированных около Люнебурга.

По словам коменданта лагеря капитана Тома Сильвестра его внимание «привлекли трое задержанных, двое – высокие, а третий небольшого роста, жалкого вида, в затертой одежде и с черной повязкой на левом глазу». Он приказал отправить тех двоих в одиночные камеры, но тут «маленький снял повязку, надел очки, и сразу стало ясно, кто он такой. „Я Генрих Гиммлер“, – сказал он спокойно». Сильвестр тут же связался с военной разведкой. Вскоре явились два офицера, вечером приехал и полковник Майкл Мэрфи, начальник разведки фельдмаршала Монтгомери. Мэрфи сразу заподозрил, что у Гиммлера есть с собой яд и он примет его, как только охрана отвернется. И правда, англичане нашли у него в одежде ампулу с ядом, но Мэрфи это не удовлетворило, и он вызвал врача, чтобы повторно осмотреть рейхсфюрера. Когда Гиммлер открыл рот, он заметил, как что-то темное блеснуло у него между зубами. Врач хотел повернуть голову Гиммлера к свету, но тот резко сомкнул челюсти, и спрятанная ампула с цианистым калием лопнула.

23 мая 1945 года Гиммлер умер, история ордена СС закончилась. В дыму погребального костра нацизма исчезли остатки той страшной машины, которая стала символом эпохи, воплотив все преступления к которым может привести жажда власти, возвеличение государства, культ личности вождя и всеобщее раболепство.

Некоторые из лидеров СС последовали примеру своего «великого магистра» и совершили самоубийство: Глобочник, шеф медицинской службы СС Гравиц (взорвавший себя вместе с семьей), Фридрих Вильгельм Крюгер, Конти, Прюцман. Однако большинство самых важных из приближенных Гиммлера стали добычей Нюрнбергского трибунала и европейских судов.

Многие эсэсовские главари были казнены: Кальтенбруннер, комендант Освенцима Гесс, начальники управлений Поль и Далюге, командующие эйнзацгруппе Олендорф и Науман, почетные командиры СС Грейзер, Форстер, Зейс-Инкварт.

Правда, с большинством лидеров СС судьи обошлись удивительно мягко.

Остались в живых 16 из 30 окружных командующих, 8 из 12 начальников главных управлений, 3 из 6 начальников отделов в РСХА, 3 из 8 командиров эйнзацгруппе СС в России. Они были приговорены к разным срокам тюремного заключения, но многие потом освобождены досрочно. Некоторые самые мрачные персонажи СС вообще канули в неизвестность, в том числе Эйхман, которого только в 1960 году выследили израильские агенты; через два года он был казнен в Иерусалиме. Но главные его подручные – Бруннер, Гюнтер, Даннеке, Ротке ухитрились исчезнуть, как и инспектор концлагерей Глюке, и начальник гестапо Мюллер.

Для массы эсэсовцев будущее было связано с пленом у союзников, и его нельзя было облегчить ни судебными приговорами, ни признанием невиновности. Уже тогда, в лагерных бараках, начались до сих пор не утихшие споры о прошлом – споры побежденных и опозоренных, лишенных иллюзий и вызывающе непокорных. Многих мучило чувство вины и греха. Они искали ответа на ноющий вопрос, как случилось, что энтузиазм и самоотверженность молодых людей превратили их в бездумный механизм насилия, в рабов извращенно понятой идеи верности и чести, которая заменила им нравственную опору и сделала просто исполнителями воли фюрера.

Можно было бы найти оправдание себе лично в том, что из миллиона эсэсовцев самое большее 50 тысяч участвовали в несмываемо грязных преступлениях.

Но многих не устраивал такой ответ, они докапывались до первопричины: что должно было произойти, отчего они стали восприимчивы к зову варварства и тупо последовали приказу временщиков, прикрывавших свою жажду власти национальными и социалистическими лозунгами. История СС прокручивалась, как фильм. Он рассказывал о потерянном поколении, воспитанном в черном пессимизме и ненависти к буржуазной культуре; конечно, для них стал привлекательным орден, обещавший им бурную деятельность и интересную жизнь, как членам первобытного сообщества, объединенного служением своему идолу.

Они вступали в орден СС, потому что он удовлетворял врожденную немецкую тягу к двум вещам: им нравится все военное – мундир, слава, чувство безопасности – и их манит некая тайная и всемогущая элита, не зря же для многих немцев слова «политика», «правительство» означали прямо-таки запредельную власть оккультных сил, тайных кругов и «серых кардиналов». Орден СС вполне соответствовал таким представлениям: вступив в его ряды, ты в одну ночь делаешься хозяином жизни, членом тайного общества избранной знати и опорой нацистского государства.

Они были хорошими учениками, потому что верили в то, что им проповедовали, – в национальное единство, служение своей стране и в новый порядок. Они не заметили, как их орден стал просто отрядом головорезов, не имеющим иной цели, кроме как делать грязную работу для бесчестного и порочного диктатора и его клики. Начало этого пути вниз было положено еще 30 июня 1934 года, во время «путча Рема» и расправы над штурмовиками. Отсюда ведет дорога в пропасть, в которой исчезло все: свобода, достоинство, человечность и, наконец, тот самый рейх, первейшее слово, не сходившее с уст эсэсовских рыцарей.

Во время споров в лагере для военнопленных бывший унтерштурмфюрер СС Кернмайер кричал: «Разве мы сказали „нет“, когда после Мюнхена маршировали по Чехословакии? Мы хотя бы сами себе, в глубине души это говорили? Да ничего подобного! Мы были захвачены призраком власти над миром. Тогда все как обезумели. Сошли с ума от своей силы».

Марш фанатиков власти не знал ни норм, ни границ. Молодые знаменосцы якобы новой Германии не просто поддались влиянию фюрера. Их вдохновляла старая немецкая вера, что правительство не может поступить неверно, а потому гражданин должен четко разделять свою личную жизнь и служебные обязанности, спокойно выполнять его волю даже в сомнительных случаях и не опасаясь замараться.

Так что кровавая история СС – лишь новая страница старой немецкой истории «народа-государства», иллюстрация гипертрофированного национализма и всемогущества государственной власти. Извлекли ли отсюда для себя урок немцы, особенно бывшие эсэсовцы? Историк не рискнет дать определенный ответ на этот вопрос. Но вопросы остаются и будут продолжать мучить нас. Одно несомненно: история СС навсегда пребудет с немцами как свидетельство ужасающей жажды власти. Пока Германия будет существовать, эта история останется для нее предупреждением и вызовом.