Глава 12

ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС

11 ноября 1941 года Феликс Керстен записал в своем дневнике: «Гиммлер крайне подавлен. Он только что из канцелярии фюрера. Я провел сеанс. На мои настойчивые расспросы, что все-таки с ним происходит, он сказал, что „планируется уничтожение евреев“. Вот так конфидент и массажист Гиммлера впервые услышал об „Окончательном решении еврейского вопроса“. Он ужаснулся и тут же стал резко высказываться против этой бесчеловечной затеи, но Гиммлер, обычно столь разговорчивый, оказался на удивление замкнутым.

Запись от 16 ноября: „В последние дни я не раз пытался завязать разговор о судьбе евреев. Вопреки всем своим привычкам, он лишь молча меня выслушивал“. Но год спустя, 10 ноября 1942 года, Гиммлер все-таки распустил язык: „Ах, Керстен, я вообще не хотел уничтожать евреев. У меня были совсем другие планы. Но этот Геббельс… все на его совести“. И рейхсфюрер начал рассказывать: „Несколько лет назад фюрер приказал мне избавиться от евреев. Им следовало предоставить возможность захватить с собой имущество и ценности. Я положил начало и даже наказал кое-кого из своих людей за эксцессы, о чем мне докладывали. Но в одном отношении я был непоколебим – евреев в Германии быть не должно! До весны 1940 года они еще могли беспрепятственно покидать Германию. Потом верх взял Геббельс“.

На вопрос Керстена: при чем здесь Геббельс? – Гиммлер ответил, что по убеждению Геббельса еврейский вопрос можно решить только путем полного истребления евреев: пока жив хотя бы один еврей, он всегда будет непримиримым врагом национал-социалистической Германии, поэтому жалость или гуманность к ним не должна иметь места».

Этот разговор с Гиммлером, аккуратно записанный прилежным летописцем Керстеном, не укладывается в ту картину истоков «Окончательного решения», которая сформировалась у современников Гиммлера, как и у большинства людей в послевоенном мире. Уничтожение европейских евреев настолько тесно связано с черным орденом, что, возможно, и через столетия буквы СС будут ассоциироваться именно с этим злодеянием. Следует естественный (но и превратный) вывод, что участники этого величайшего в истории массового преступления были также его подстрекателями и организаторами.

Первый шеф гестапо Рудольф Дильс заявлял после войны, что «Окончательное решение» созрело в голове Гиммлера и Гейдриха где-то в 1942 году. Начальник отдела переводчиков германского МИДа Пауль Шмидт тоже был убежден, что эта мысль «исходила от группы Гейдриха – Гиммлера – Штрайхера». Этот тезис приняли даже серьезные историки. Так, Леон Поляков считает, что Гейдрих первым среди высокопоставленных нацистов спланировал уничтожение евреев, причем эта идея была у него еще до начала войны. Американец Генри А. Зейгер придерживается мнения, что Гитлер и Геринг утвердили план «Окончательного решения» только в 1941 году и именно по предложению Гейдриха.

Эта теория не имеет под собой твердого основания. Она проистекает из самоочевидного соображения, что люди, столкнувшие миллионы евреев в пучину крови и садизма, не могли за одну ночь превратиться из мирных граждан в массовых убийц. Иными словами, идея истребления евреев сидела в сердцах и головах эсэсовцев еще до того, как поступил соответствующий приказ. Имеются, однако, указания, ведущие к другому заключению, – мысль об убийстве евреев возникла где угодно, но отнюдь не в коридорах СС.

Гитлеровское решение должно было быть принято в начале лета 1941 года, но не удалось обнаружить ни одного более раннего документа какой-либо эсэсовской организации, предусматривающего физическое уничтожение европейских евреев. Еще в своем знаменитом майском меморандуме 1940 года, касающемся чужеземного населения, рейхсфюрер СС декларировал отказ от «большевистских методов физического истребления какого-либо народа из внутреннего убеждения», назвав их «чуждыми германскому духу и вообще неприемлемыми».

Одного бесспорного факта достаточно для опровержения теории о первенстве Гиммлера при разработке этого плана, а именно: гитлеровское «Окончательное решение» фактически перечеркнуло проводимую эсэсовцами в течение нескольких лет линию на изгнание (официально: «выселение») евреев из Германии. А это была совершенно другая политика. Да, жестокая и безжалостная, но понятие физического уничтожения – по крайней мере до начала войны – в ней отсутствовало. Сотрудники еврейских отделов СС приходили в ярость от грубой травли евреев, начатой гауляйтером-антисемитом Юлиусом Штрайхером с его еженедельным листком «Штюрмер». Даже после того, как охранные отряды превратились в главный карательный инструмент нацистской диктатуры, руководители СС предпочитали держаться собственной линии в еврейском вопросе, отличной во многих отношениях от примитивного антисемитизма партии. Хотя они, естественно, тоже подписывались под тезисом, что евреи – это некое пятно на человечестве и воплощение зла; они соглашались с замечанием председателя Высшего партийного суда рейхсляйтера Вальтера Буха: «Еврей – не человек, это своего рода плесень».

Для СС антисемитизм стал постулатом веры в годы всемирного экономического кризиса. В начале 30-х годов в ряды охранных отрядов влились не нашедшие себя в жизни молодые парни из крестьянства и низов среднего класса; в евреях они видели причину своих бед.

Следующее поколение унаследовало их социально окрашенный антисемитизм, но в их сознании преобладал еще более извращенный вид юдофобии, выразившийся в социал-дарвинизме. Последователи этого течения считали, что законы естественного отбора и борьбы видов за существование можно использовать и в государственной политике.

Более чем любая другая нацистская организация, черный орден был привержен теории, надерганной у Дарвина и приспособленной к своим целям, что с помощью естественного отбора можно «улучшать» и развивать наиболее ценные характеристики нации. Для расистских мистиков из СС существовал только один критерий ценности – нордическая германская раса.

Подобный политический выверт представлял дарвиновскую концепцию борьбы за выживание в новом свете. То, что у английского ученого делала природа, социал-дарвинисты собирались совершить насильственными средствами из арсенала авторитарного государства, утверждая таким образом право «сильнейшей расы подавлять низшие виды».

Цель социальной политики цивилизованных государств была полностью извращена. В гитлеровской Германии не только не полагалось защищать интересы меньшинств, помогать слабым и ущемленным, а, наоборот, поддерживать следовало сильных, способных за себя постоять. Для идеологов черного ордена нации, в ее традиционном понимании «единой сущности», больше не было. Она представлялась эсэсовцам, по словам историка Буххайма, как «заросшая сорняками, запущенная грядка, которую следовало бы основательно прополоть, удалив все ферменты разложения, улучшить условия для ценных экземпляров, а неполноценным дать возможность сгинуть».

Расовый вопрос в центр своих рассуждений ставили еще ранние социал-дарвинисты. Так, в 1903 году биолог Вильгельм Шальмайер предложил собственный метод «отбора плодовитости»; с его точки зрения, улучшению расы можно содействовать с помощью запретов на брак и стерилизации неполноценных.

Легко узнается предшественник гиммлеровской расовой «романтики» – с той же самой расовой гигиеной, проверками на «расовую чистоту» молодоженов и официальными разрешениями или запретами на брак.

Гиммлер говорил языком социал-дарвинистов: «Если эта ведущая кровь Германии, с которой нам суждено выстоять или погибнуть, не сольется с другой хорошей кровью, нам не удастся овладеть миром».

В итоге антисемитизм, проистекавший из экономических трудностей, объединился с социал-дарвинизмом и произвел характерную для СС ненависть к евреям. Еврей стал символом всего чуждого или неполноценного, против чего должна была восстать «здоровая» раса.

Гиммлер провозгласил, что антиеврейский крестовый поход будет «борьбой человека с недочеловеком»; «это такой же закон природы, как борьба человека с болезнью, как борьба здорового тела против бацилл чумы».

Эсэсовца накрыло волной антисемитских докладов, лекций и семинаров. Со всех сторон долбили ему в уши, что еврей – чужеродное тело. Типичный доклад для частей СС образца 1936 года содержал следующее: «Еврей – по сути паразит. Там, где он процветает, люди гибнут. С седой древности до сегодняшнего дня еврей – дай только ему волю – буквально убивал, истреблял народы, на которых откармливался. Если мы устраним еврея из нашего сообщества, то это будет актом самозащиты».

Как же «устранить» евреев? По этому вопросу общенародного значения среди антисемитов в лагере нацистов наблюдались разногласия. Так, молодые интеллектуалы из руководства СД приходили в ужас от примитивного официального партийного курса под лозунгами типа «Бей жидов!..». В течение какого-то времени они точно знали только то, чего они не хотят. Они никак не хотели участвовать в оголтелой травле евреев, развязанной гауляйтером Штрайхером и его «Штюрмером», они отвергали его методы, которые базировались на зависти, экономических или сексуальных мотивах, могли привести к полному разгулу низменных инстинктов и вообще лишить евреев права на существование.

Эсэсовские интеллектуалы, желавшие прослыть радикальными нацистами и при этом «порядочными» людьми, считали, что такие методы наносят ущерб общему делу. «Антисемитизм, который нам вредит», – гласил заголовок передовицы печатного органа СС «Черный корпус». Натравливать толпу на евреев – это примитивизм идиотов: кто громит витрины магазинов, только подрывает авторитет новой Германии в мире, однако ни на шаг не приближает решение еврейского вопроса. «Национал-социалистическое движение и государство, – заявила газета „Черный корпус“ 5 июня 1935 года, – будут энергично пресекать подобные бандитские вылазки. Партия не потерпит, чтобы святые принципы борьбы за благо нации разменивались на уличные крики и порчу имущества».

Образованность не позволяла сотрудникам СД слепо следовать погромной пропаганде партии. Будь это в их власти, они вообще бы ее запретили, поскольку их единственной целью было решить «еврейский вопрос» со свойственным им прагматизмом и хладнокровием.

Иной раз СД удавалось пресекать слишком грубые публикации. Осенью 1935 года некий берлинский издатель Пауль Шмидт напечатал листовку, в которой евреев обвинили за войну в Абиссинии. Листовка была сложена таким образом, что получалась карикатурная голова еврея.

В Главном управлении гестапо прокомментировали это так: «Листовка представляет собой полную чушь, немедленно изъять из обращения». Даже известные «Протоколы сионских мудрецов», основа антисемитской пропаганды, не нашли отклика у сотрудников СД. Унтерштурмфюрер фон Мильденштейн, руководивший еврейской группой в СД, назвал их чистым вздором, хотя это чтиво считалось подходящей умственной жвачкой для рядовых эсэсовцев и ссылки на сей опус содержались в программе политпросвещении для общих СС. Обершарфюрер Хаген, эксперт СД по еврейскому вопросу, просматривая в 1938 году продукцию издательства «Хохмут», отозвался о сочинениях на эту тему как бессодержательных; и кроме всего прочего, заметил Хаген, они еще ссылаются на «Протоколы». Вот его же мнение о брошюре Рудольфса «Зеркало евреев», изданной центральным партийным издательством: «Автор в своем чрезмерном рвении стремится видеть руку евреев везде и всюду, даже там, где событие происходит по естественным, природным законам того, участвовали в нем евреи или нет».

Однако элита СД серьезно этим не занималась до лета 1935 года, когда Эдлер фон Мильденштейн начал формулировать стратегию по профессии и, непоседа по натуре, привлек внимание Гейдриха своей статьей в газете «Ангриф»; он описывал свою поездку в Палестину и рассматривал возможность создания там еврейского государства.

Антисемитизма в нем было не больше, чем в его неуклюжем секретаре Эйхмане или начальнике центрального округа СД Рейнхарде Хёне, который в 1929 году даже издал книжку, где назвал антисемитизм отравленной агитацией. Фон Мильденштейн был в приятельских отношениях кое с кем из сионистских лидеров и регулярно посещал сионистские конгрессы. Во время одного из них он пришел к выводу, что эмиграция в Палестину – единственное решение еврейского вопроса, и установил контакт с сионистами. Он работал исходя из собственного заблуждения, что антисемитизм нацистов может и должен привести их к поддержке еврейской эмиграции. Зная, что руководству СС не нравится произвольная и непродуманная политика партии в данном вопросе, он обратился за помощью именно в СС.

Партия еще никак не могла определиться насчет практического антисемитизма. Гитлер в «Майн кампф» даже бегло не набросал никакого конкретного решения. В 1933 году нацистский расовый эксперт Ахим Герке объявил, что строить планы в этой области «во всяком случае преждевременно», а главный идеолог нацизма Розенберг высказался в том смысле, что «ну да живут и пусть живут, но на немецкой земле их нельзя допускать до власти ни в политике, ни в культуре, ни в промышленности». Штандартенфюрер СС доктор Конти – позже он руководил здравоохранением – вообще утверждал, что новой Германии чужда расовая ненависть и что «евреи – не низшая, а просто иная раса».

У многих современных историков сложилась версия, что вся эта разноголосица была лишь прикрытием для заранее спланированной, последовательно осуществляемой и все более жестокой истребительной кампании. Но те, кто пытается отыскать строгую логику в действиях Третьего рейха, упускают из виду, что нацистская система страдала врожденным пороком – противоречивостью и отсутствием конструктивизма.

На самом деле эти разные высказывания были отражением воззрений разных антисемитских групп внутри партии. Существовало по крайней мере три такие фракции. «Народники», желавшие резко ограничить влияние евреев в политике и культуре, но предоставить им почти полную свободу в бизнесе (это доктор Гросс, глава партийного отдела расовой политики, и доктор Лезенер из министерства внутренних дел); далее мистики и расовые теоретики Альфреда Розенберга и, наконец, сексуально озабоченные невротики, с их постоянной травлей евреев. Это группа Юлиуса Штрайхера, позже к ним примкнул и Геббельс. История гонений евреев после 1933 года четко показывает, какая из этих групп была ведущей в данное время.

Сразу после взятия власти нацистами явно господствовала последняя. Жестокие атаки на евреев в марте 1933 года, бойкот еврейского бизнеса 1 апреля, увольнения еврейских чиновников, юристов, врачей, удаление евреев из концертных и выставочных залов, бассейнов – на всем этом стоит марка «Штрайхер».

В 1934 году террор стал спадать. Ведущей тогда была группа более умеренных антисемитов, таких, как Ганс Франк, главный немецкий законник, провозгласивший, что режим желает «ограничить развитие конфликта с евреями». Евреи почувствовали себя лучше. 9 мая 1935 года в «Фёлькише беобахтер» появилось сообщение, что из числа евреев, ранее бежавших из Германии, около 10 тысяч вернулись назад.

Но уже в 1935-м маятник антисемитизма неумолимо качнулся в обратную сторону. Теперь вперед вышел Йозеф Геббельс. В речи 29 июня он прокричал: «Евреев нам больше не надо!» – и обрушился на «дурацкие, нелепые заявления умников из среднего класса о том, что евреи тоже люди». Постепенно обстановка для евреев становилась все тяжелее. Тут и там стали мелькать плакаты «Вон евреев!», им пришлось уходить из вермахта и с государственной службы, а венчали все это безобразие самые позорные в истории Германии Нюрнбергские законы, которые объявили евреев отверженными, а любые связи между евреями и неевреями – преступлением против государства.

Год спустя, в 1936 году, хватка антисемитов опять ослабла. Ворчание по поводу того, какие они плохие, конечно, продолжалось, но теперь громче всех звучал голос Геринга. А руководитель 4-летнего плана не склонен был изгонять евреев из промышленности (одно время даже думали, что он принадлежит к группе «народников»).

Фон Мильденштейн стремился положить конец этим играм внутри партии на почве еврейского вопроса, решив его единственно обоснованным, с его точки зрения, образом – создав евреям возможность нормально переселиться за пределы Германии. Ничего нового в этой идее не было, но практические шаги неизменно блокировались нежеланием других стран принять большое количество евреев. Поэтому руководство СД предложило отправить 503 тысячи немецких евреев в Палестину, страну, которую и эсэсовцы, и сионисты считали прародиной евреев.

Но план фон Мильденштейна столкнулся с трудностями – очень мало немецких евреев пожелали отправиться в Палестину. В 1933 году лишь 19 процентов от общего числа еврейских эмигрантов из рейха выехали в Палестину, через год эта цифра достигла рекордной отметки 38 процентов, но затем пошла вниз: 36 процентов, 34 процента и всего 16 процентов в 1937 году. Несмотря на оскорбления, травлю и террор, немецкие евреи в массе своей цеплялись в отчаянии за родной дом, за Германию. Вместе с тем продолжала свою работу группа сионистских агитаторов; их целью было отвратить немецких евреев от традиционного прогерманского патриотизма и направить их помыслы к Палестине. Поэтому первоначально они никоим образом не расценивали приход к власти нацистов как катастрофу. Они видели в нацизме уникальную возможность для сионизма добиться своих целей – возродить еврейское национальное самосознание и воссоздать еврейское государство в Палестине. Подъем антисемитизма в Германии оказал на них курьезное воздействие – сионисты возликовали, поняв, что западные евреи, стремившиеся отождествить себя с жителями индустриальных стран, теперь потерпят поражение. После захвата власти Гитлером сионистская газета «Юдише рундшау» писала с ноткой триумфа: «Эта идеология погибла. Мы не станем жалеть об этом, мы задумаемся о будущем».

Многие склонны были рассматривать 30 января 1933 года как благоприятный поворот в истории еврейства. Что теперь опять станут актуальными словами: «Евреи должны быть евреями». Этот лозунг был и в статье молодого раввина доктора Иоахима Принца, озаглавленной «Мы – евреи». Эту статью Ганс Ламм, историк немецких евреев в Третьем рейхе, назвал «любопытным феноменом, почти апологией антисемитизма». Принц писал: «Теперь решения еврейского вопроса уже не избежать. Эмансипация заставила евреев принять анонимность и отрицать свою национальность… Но среди тех, кто все равно понимает, что этот человек – еврей, такая анонимность рождает напряженность и недоверие, словно они общаются с иностранцем». Единственно возможное разрешение этой драмы – возвращение евреев в Палестину. «Никакое временное убежище нас теперь не спасет, – продолжает Принц. – Вместо ассимиляции мы выдвигаем концепцию признания еврейской национальности и еврейской расы».

Для еврейского национализма открывалась привлекательная перспектива: под давлением немецкого расизма и даже с его помощью сионистский идеал мог достичь победы, недоступной в демократической атмосфере Веймарской республики. Если и сионисты, и нацисты рассматривали нацию и расу как некие универсальные ценности, между ними должно было существовать нечто общее. Еще 13 июня 1933 года газета «Юдише рундшау» выступила с таким заявлением: «Сионизм осознает существование еврейского вопроса и желает его радикального и конструктивного разрешения. Сионизм нуждается в содействии людей, настроенных как про-, так и антиеврейски, потому что перед нами не вопрос чувств, а конкретная проблема, в решении которой заинтересованы все».

Вот тогда и наступила очередь фон Мильденштейна. Задача СД, аргументировал он, состоит в том, чтобы превратить ассимилированных в немецкую среду евреев в «настоящих» евреев, способствовать «диссимиляции», пробуждая тем самым в душах возможно большего количества евреев тягу к Палестине, единственной стране, открытой в то время для широкомасштабной еврейской эмиграции. Гитлер ухватился за этот план и засадил автора за работу. В Главном управлении СД Мильденштейн создал «еврейскую группу» (II-112), и начался тот этап еврейской политики СС, который, по словам Ганса Ламма, характеризовался «принятием просионистской тенденции».

Эта новая политика нашла отражение на страницах «Черного корпуса», где антиеврейские тирады уступили место похвалам в адрес «разумного, лишенного сентиментальности еврея» из сионистского движения. Газета предсказывала: «Скоро наступит время, когда Палестина снова сможет принять своих сыновей, которых потеряла более тысячи лет назад… Им будут сопутствовать наши добрые пожелания и наша официальная помощь».

Хотя еврейской эмиграцией в Палестину ведало гестапо и министерство внутренних дел, СД начала активно ускорять этот процесс. В 1933–1937 годах в Палестину отправились 24 тысячи евреев, и люди СД усилили нажим на тех, кто еще мог бы уехать. Мильденштейн глаз не спускал с сионистских лидеров и оказывал всяческую помощь в организации лагерей переподготовки, где еврейскую молодежь обучали крестьянскому труду, ожидавшему их в палестинских кибуцах. Прогресс сионизма отражали крупномасштабные карты и схемы в его кабинете.

Группа СД II-112 воспринимала успехи и неудачи сионистов как свои собственные, с известной гордостью отмечалось, что приход к власти нацистов заставил «часть немецких евреев снова обратиться к еврейскому национализму». И тут же сожаление: «Значительное число горячих сионистов являются энтузиастами лишь по видимости, сионистский идеал не оказал на них реального влияния». Аналитики из СД с подозрением взирали на евреев-антисионистов. Например, о патриотическом спортивном обществе евреев-фронтовиков говорилось: «Доминирование евреев в спорте численно и по результатам – крайне нежелательное явление и новое доказательство того, что сионистская идея не укоренилась среди большинства еврейской молодежи».

Среди аналитиков был и молодой эсэсовец по имени Адольф Эйхман. Он родился в 1906 году в Золингене; потом его семья переехала в Верхнюю Австрию, и молодой человек стал коммивояжером, он торговал электротоварами и нефтепродуктами. Случайно оказавшись по другую сторону границы, в Германии, он поступил на службу в СС, а потом в СД. В штаб-квартире СД на Вильгельмштрассе он одно время занимался мелкой канцелярской работой и привлек внимание начальства особым подобострастием. При виде каждого проходящего через холл офицера (а проходило их много) Эйхман вскакивал и щелкал каблуками. Эсэсовских офицеров Эйхман считал высшими существами. Фон Мильденштейн решил найти применение старательному молодому человеку и спросил, хочет ли он работать в секции II-112. Эйхман ответил решительным кивком. Он не видел причины, почему бы ему не заняться еврейским вопросом, хотя позже и говорил: «Я бы тогда согласился на что угодно, лишь бы избавиться от этого занудства».

Антисемитизм не играл в его предыдущей жизни никакой роли. Он имел не больше антиеврейских предрассудков, чем любой человек (если даже не меньше), у него были приятели евреи и девушка его тоже была еврейка. Он даже с трудом определился, вступать ли ему в СС или в масонскую ложу. Но под руководством фон Мильденштейна Эйхман вскоре дорос до эксперта по антисемитизму и стал незаменимым членом коллектива «еврейской секции». Однако сам Мильденштейн, чьи неортодоксальные методы вызывали неодобрение в штабе Гиммлера, ушел в отставку через десять месяцев службы в Главном управлении СД, а позднее поступил на работу в МИД.

В секции II-112 Эйхману поручили заниматься сионистскими организациями. Он так лихо щеголял словечками на иврите и сионистскими оборотами, что по Главному управлению прошелестело убежденно: Эйхман, с его-то знанием языка, страны и народа, наверняка палестинский немец.

На самом деле этими знаниями Эйхман обязан был ночным штудиям книги Теодора Герцля «Еврейское государство» и учебника иврита. Все же этих знаний оказалось достаточно, чтобы Эйхман получил доступ в сионистские организации и вскоре, в октябре 1936 года, произвел на свет меморандум «Всемирная сионистская организация». И вот, работая над этим великим творением, Адольф Эйхман вместе с журналистом Гербертом Хагеном, сменившим фон Мильденштейна, впервые осознали трудность, с которой должна столкнуться эмиграционная политика СС.

А дилемма была действительно неразрешимая. С одной стороны, руководство СС хотело отправить всех немецких евреев в Палестину, с другой – волосы дыбом вставали от перспективы создания там сильного еврейского государства. Эйхман писал в своей брошюре, что «работа Всемирной сионистской организации таит в себе опасность – создание сильной еврейской Палестины. Мир евреев всегда будет врагом Германии, а крепкая еврейская Палестина может стать важным фактором в этой борьбе». Но опасность этим не ограничивалась. Сионизм грозил бросить вызов немецкому антисемитизму на его собственной территории, причем сразу, как только возникнет еврейское государство и возьмет под свою защиту немецких евреев. Хаген пояснял: «Это же аксиома – Германия не может допустить создания подобного чудовищного государства, иначе настанет день, когда все немецкие евреи примут палестинское гражданство, назовутся нацменьшинством и потребуют представительства в нашем государственном управлении».

Хаген с Эйхманом не собирались предоставлять немецким евреям статус меньшинства. Оставалась слабая надежда, что Англия, имевшая мандат на управление Палестиной, не пойдет на создание еврейского государства, однако уверенности в этом не было.

И СС решили поместить сионистские организации под более строгое наблюдение. В одном из приказов по секции II-112 отмечалось: «Следует составить поименные списки курсантов в тренировочных лагерях. По окончании ими курсов проверять по соответствующим районам, действительно ли они эмигрируют». Однако просто контроля за сионистами в Германии Хагену с Эйхманом было мало. Чтобы оценить возможность создания еврейского государства, нужно проникнуть в сердцевину движения.

На нужного человека они вышли через старого друга Мильденштейна – торговца автомобилями, члена партии и информатора СД Отто фон Большвинга, он поддерживал контакты с палестинскими немцами, среди которых был и корреспондент немецкого агентства печати в Иерусалиме Райхерт, хорошо знакомый с одним из лидеров тайной службы «Хагана». Здесь уже было замечено, что, играя в разведчиков, молодежь СД больше всего восхищалась британской Интеллидженс сервис. Так вот, на втором месте для них была непостижимая и всемогущая «Хагана». Эйхман писал в своей брошюре 1936 года: «Все партии и группы, включенные во всемирную сионистскую организацию, находятся под неослабным наблюдением центрального округа контрразведки, играющего чрезвычайно важную роль в еврейской политической жизни. Это учреждение именуется „Хагана“ (в переводе – „самооборона“)».

«Хагана» была ответственна не только за оборону военизированных еврейских поселений в Палестине, но и обладала широко разветвленной системой шпионажа. В руководстве этой тайной армии числился некто Фейвел Полкес, уроженец Польши, получавший от Райхерта значительные суммы за информацию. Полкес был в ранге командира «Хаганы», и под его началом находились все формирования самообороны палестинских евреев.

Этот человек заинтересовал секцию II-112, и в феврале 1937 года он совершил поездку в Берлин. 26 февраля они встретились – Эйхман и Полкес. Для начала Эйхман гостя повел в ресторан Траубе; в ответ Полкес пригласил Эйхмана в Палестину. Полкес, конечно, не был обычным агентом. Сам он объяснил, что его цель – увеличить приток евреев в Палестину, так чтобы на своей исторической родине они численно превзошли арабов. Ради этого он уже работает совместно с английской и французской спецслужбами, и теперь остается только кооперация с гитлеровской Германией.

17 июля того же года в одном из документов группы Эйхмана говорилось: «Он (Полкес) готов, в частности, оказать всемерную поддержку внешнеполитическим интересам Германии на Ближнем Востоке, при условии облегчения валютных правил для немецких евреев, выезжающих в Палестину». Постепенно в СД осознали, что Полкес ездил в Берлин не по собственной инициативе. Он открыто выступал в роли проводника иммиграционной политики «Хаганы». Эйхман записал: «Полкесу требуются следующие гарантии: должно быть оказано давление на еврейских лидеров в Германии, с тем чтобы все евреи, эмигрирующие из Германии, выезжали в Палестину, и ни в какую иную страну. Это вполне соответствует германским интересам, и такого рода меры готовится предпринять гестапо».

26 сентября 1937 года в 8.30 утра Эйхман и Хаген сели в поезд и отправились в путь: надо было завершать первые осторожные шаги навстречу альянсу СС – «Хагана». Гейдрих разрешил Эйхману принять приглашение в Палестину. Прикрытие у них было любительское: Эйхман ехал как корреспондент «Берлинер тагебла», а Хаген – как студент.

2 октября корабль «Румыния» доставил сотрудников СД в Хайфу. Но тут арабы – враги евреев – помешали врагам евреев – немцам. Арабские националисты в конце сентября опять зашевелились, вынудив колониальные власти ввести осадное положение и закрыть границы Палестины. Полкес встретился с немцами в Каире. Он заявил, что удовлетворится месячным денежным содержанием в 15 фунтов стерлингов, и передал им первую информацию. Хаген с его слов записал, что «в еврейских националистических кругах довольны радикальной политикой немцев в еврейском вопросе, поскольку в результате еврейское население Палестины должно значительно возрасти и в обозримом будущем евреи получат здесь численное превосходство над арабами».

Сам Эйхман расценил итоги поездки в Палестину как «скудные», но Гиммлер и Гейдрих признали работу своего эксперта по сионизму весьма перспективной и через полгода, после вторжения в Австрию, поручили ему вести всю проблему еврейской эмиграции. Впервые служба СД стала официально участвовать в еврейской политике режима. Эйхман, которому в начале 1938 года было присвоено звание унтерштурмфюрера, был послан в Вену советником по еврейскому вопросу к инспектору Зипо и СД. Главная задача советника состояла в том, чтобы всеми доступными методами способствовать эмиграции евреев.

До сих пор это было делом более или менее добровольным; теперь же Эйхман с помощью полиции так надавил, что уж скорее нужно было говорить о депортации. Организационные дела были его страстью, а тут он вдруг обнаруживает, что может сам и планировать и приказывать. И его осеняет: надо снять преграды между полицейскими, гражданскими и партийными властями, занятыми этим вопросом, и сосредоточить в одном учреждении все проблемы принудительной еврейской эмиграции, причем работать как с немецкими властями, так и с еврейскими представителями. По его словам, это будет конвейерная лента: «Кладете бумаги одну за другой, а в конце получаете паспорта».

Таким «конвейером» и стал Центральный отдел еврейской эмиграции, разместившийся в старом венском дворце Ротшильда, на Принц-Ойген-штрассе, 20–22. Вместе с Эйхманом сюда прибыли и сотрудники – эмиссары будущего геноцида: братья Гюнтер, Франц Новак, Алоиз и Антон Бруннеры, Эрих Радзихович, Стучка, Грозинек – хладнокровные и неутомимые разработчики стратегии изгнания евреев.

Контора Эйхмана использовала шантаж, чтобы дать толчок новому великому Исходу. Большинство из 300 тысяч австрийских евреев были бедны и не имели минимального капитала, требуемого принимающими странами. У нацистов же было туго с иностранной валютой, и режим не мог создать выездного фонда. Поэтому евреи побогаче были вынуждены субсидировать выезд из страны из собственных средств. Впоследствии Гейдрих объяснил всю процедуру: «Мы действовали так: через еврейские общины мы выжимали известное количество денег из богатых людей, которые хотели эмигрировать… Проблема была не в том, как заставить уехать богатых, а в том, как избавиться от толпы евреев».

Одновременно Эйхман разрешил лидерам еврейских общин выезжать за рубеж и получать деньги на эмиграцию от еврейских благотворительных организаций. Например, весной 1938 года американский комитет взаимопомощи выделил 100 тысяч долларов. Такие методы дали Эйхману возможность рапортовать в Берлин о рекордных цифрах. К концу осени 1938 года его контора отправила в эмиграцию 45 тысяч австрийских евреев, а в общей сложности за восемнадцать месяцев он заставил покинуть страну 150 тысяч евреев. Такая безжалостная политика принудительной эмиграции могла быть успешной только при условии, что будут постоянно открыты границы принимающих стран и кошельки благотворительных фондов. Так бы оно и было, если бы не внутрипартийные распри, помешавшие технократам из СД без сучка без задоринки провести депортацию.

А экстремисты в партии были крайне раздражены вмешательством СД в еврейскую политику. И летом 1938 года поднялась новая волна антиеврейской кампании.

Сигнальный залп дал «Штюрмер». Во все более злобном тоне авторы этой газеты требовали устранить всех евреев с тех позиций, которые они еще занимали в экономике. Газетчики призывали страны Европы «сплотиться против общего врага номер один и закрыть для евреев границы» – те самые границы, что Эйхман старался держать открытыми для еврейских эмигрантов.

Эйхман, конечно, делал попытки изменить линию «Штюрмера», но все впустую. В мае 1938 года редактор газеты Гимер побывал в Вене. Эйхман устроил ему выволочку и два часа разъяснял основы эмиграционной политики. Он договорился о визите к Штрайхеру в Нюрнберг, чтобы, как он отметил в плане работы, «пользуясь случаем, придать другое направление „Штюрмеру“». И ничего он не добился. Гимер, разразился статьей на целый разворот – о венских евреях Эйхман и Хаген поняли, «как ошибались, надеясь кого-то переубедить».

28 июня Хаген написал Эйхману: «Вот что самое безумное – Гимер считает вполне удовлетворительным факт, что многие венские евреи возвращаются к традиционной религии» – и дальше добавляет: «то есть к религии, которая считает высшим законом Талмуд, а Талмуд разрешает любое преступление против неевреев. Подобные вещи приводят меня в отчаяние. Чего они добиваются? Может быть, „Штюрмеру“ нужно радикальное решение – снести им голову, чтобы уж точно им не могла снова прийти похвальная мысль признать себя евреями?» Взаимоотношения между Штрайхером и СД настолько ухудшились, что Гейдрих предписал Эйхману воздержаться от дальнейших контактов со Штрайхером и его командой. Оберштурмбаннфюрер Зикс заметил: «СС желает, чтобы с этого момента Эйхман отклонял любые приглашения, говоря: „Я только что ушел в отпуск“».

Через несколько месяцев противники эсэсовской линии в еврейском вопросе получили мощное подкрепление в лице рейхсминистра пропаганды Геббельса. Он уже давно ждал удобного случая, чтобы взять еврейскую политику рейха в свои руки. Его пропагандистская машина была в полной готовности, нужен был только предлог.

Он представился, когда немецкие антисемиты не поладили с польскими. 6 октября 1938 года польское правительство постановило считать недействительными все польские паспорта, на которых до конца месяца не будет проставлено особого штампа, а получить его можно только в Польше. В берлинском МИДе заподозрили, что Варшава вознамерилась одним махом избавиться от всех польских евреев, проживающих в Германии. Реакция нацистского руководства была типичной.

28 октября 17 тысяч польских евреев по приказу Гейдриха загнали в поезда и отправили на немецко-польскую границу. Жертвы этой первой массовой депортации в ночь с 28 на 29 октября были перевезены через границу – прямо под дула пулеметов польских пограничников. Среди этих людей, оказавшихся бродягами на границе, был некий Грюншпан, портной из Ганновера. Его семнадцатилетний сын был в это время в Париже. И вот, узнав о положении отца, парень покупает револьвер и всаживает пять пуль в секретаря немецкого посольства Эрнста фон Рата. Это случилось 7 ноября. Террористический акт еврея против немецкого дипломата – именно то, что нужно было Геббельсу. Его пропагандистский аппарат заработал. 8 ноября «Фёлькише беобахтер» прогремела угрозой: «Совершенно ясно, что немецкий народ сделает для себя должные выводы». В Кургессе, Магдебурге, Анхальте толпы, подстрекаемые нацистами начали громить еврейские магазины.

Да, Геббельс понял, что его час настал. 9 ноября Гитлер и его старые соратники собирались в мюнхенской старой ратуше, чтобы отметить очередную годовщину «пивного путча». Все заметные партийные функционеры должны быть там, и Геббельс был уверен, что одной его зажигательной речи будет достаточно, чтобы поднять нацистов на «последний бой» против евреев.

То, что за этим последовало, берлинские острословы тут же нарекли «хрустальной ночью», имея в виду тысячи разбитых витрин в еврейских магазинах. Это вошло в историю как ночь позора – режим официально направил граждан на погромы.

В контексте внутренней истории гитлеровского режима «хрустальная ночь» показательна и в другом смысле. Это типичный пример нацистской системы управления. Как и дело Рема, и скандал Бломберга – Фрича, происшедшее тогда открывает всю нелепость и хаотичность этой абсолютно не структурированной системы, которую скорее следует назвать джунглями. Весь эпизод выглядит какой-то жуткой сатирой в свете того, что будущие массовые убийцы евреев были против удара нанесенного Геббельсом.

Действующим фактором событий 9 ноября 1938 года было крайнее недовольство в партии против доминирования СС в еврейской политике рейха. Не случайно Гиммлер и Гейдрих узнали об этой акции только после того, как она началась – под контролем министра пропаганды.

Итак, Геббельс приехал с совершенно определенной целью на собрание «старых борцов» в Мюнхене. И только они уселись обедать, как пришло сообщение, что Эрнст фон Рат скончался от полученных ран. По свидетельству барона фон Эберштейна, полицей-президента Мюнхена, «фюрер был так потрясен, что даже отказался произносить свою традиционную речь». Барон видел, как сблизились низко над столом головы Гитлера и Геббельса, как будто они что-то очень серьезно обсуждают.

Несомненно, тогда и было принято решение. Как глава государства, Гитлер не мог быть лично причастным к погромам, зато Геббельс просто рвался взять все на себя. Фюрер покинул зал, а Геббельс произнес речь, сказав все и ничего.

Текст не сохранился, но, судя по всему, это был один из шедевров нацистской демагогии. Как утверждал лидер молодежи рейха Бальдур фон Ширах, «речь была определенно зажигательной, и каждый волен сделать свои выводы о том, что хочет предпринять Геббельс». Одни восприняли ее как инструкцию не вставать на пути начавшейся акции против евреев, другие – как призыв идти и громить, еще кто-то понял, что пора поджигать синагоги, остальные услышали команду гнать евреев из города.

Что же в действительности сказал Геббельс? Лишь следующее: он, Геббельс, информировал фюрера, что в некоторых районах начались антиеврейские выступления. Фюрер убежден, что подобные выступления не были подготовлены или организованы партией. Но если они возникли спонтанно, не следует ничего предпринимать, чтобы их остановить. Это все. Однако «старые борцы» научились читать между строк речи своих вождей. В последующем решении Высшего партийного суда говорилось: «Все присутствующие поняли министра пропаганды в том смысле, что партия не должна внешне выглядеть как подстрекатель этих демонстраций, но в действительности должна их организовать и провести».

«Старые борцы», в большинстве своем руководители партийных организаций, кинулись к телефонам, и во все концы страны полетели сигналы тревоги. Наконец-то они смогли почувствовать себя хозяевами в еврейском вопросе; наконец-то партия снова могла поиграть мускулами; наконец-то штурмовики СА дождались момента, чтобы выйти из тесного существования и отомстить всем за дело Рема. И все ниточки сходились к доктору Геббельсу. Без устали он диктовал распоряжения органам партийной пропаганды, телефоны не смолкали, и помощники носились вихрем, передавая по цепочке приказы министра.

Официальные же руководители нацистской еврейской политики даже не ведали, какая заварилась каша. Геринг, считавшийся ответственным за еврейскую проблему, в это время уже ехал ночным поездом в Берлин. Гиммлер отправился на церемонию принятия присяги молодыми эсэсовцами, а Гейдрих со своим окружением сидел в мюнхенском отеле «Времена года». Вернер Бест утверждает, что его шеф был «в полном недоумении», когда узнал об акции Геббельса. «Мы были вместе, – говорит Бест, – когда по соседству с нашим отелем загорелась синагога».

Пока они ломали голову, что это вдруг стряслось в синагоге, раздался звонок из мюнхенского отдела гестапо. В 23.15 дежурный офицер доложил Гейдриху, что из Верхнебаварского управления партийной пропаганды только что поступила информация: еврейские погромы организованы сверху и гестапо не следует им мешать. Офицер спросил, какие будут указания, но Гейдрих не знал, что ему ответить. Он послал Карла Вольфа, начальника личного секретариата Гиммлера, срочно разыскать шефа и сообщить ему эти новости. В 23.30 Вольф нашел его в апартаментах Гитлера на Принцрегентштрассе. Казалось, фюрер был удивлен происходящим больше всех. Гиммлер потом отметил: «Когда я задал вопрос фюреру, у меня сложилось впечатление, что он ничего не знает об этих событиях». Однако Гитлер быстро оправился от хорошо разыгранного изумления и отдал приказ: СС должны быть втянуты в происходящее, а гестапо пусть просто защищает собственность евреев. Вольф передал этот приказ Гейдриху. Нет прямых данных о том, что произошло сразу после этого, Гиммлер вместе с Гитлером уже поехали к месту принятия присяги. По всей вероятности, Гейдрих дал указание Мюллеру, остававшемуся в Берлине, привести все гестаповские подразделения в состояние боевой готовности, располагая крайне скудной и туманной информацией. Делать более конкретные распоряжения он не решался до возвращения Гиммлера. В час ночи 10 ноября Гиммлер наконец прибыл во «Времена года», дал указания Гейдриху и собрал старших командиров СС.

Гейдрих разослал телефонный приказ всем отделам гестапо и СД: «Предотвращать разрушение и грабежи предприятий и домов евреев. Полиции надлежит обеспечить выполнение данного приказа и задерживать грабителей». В деловых кварталах следовало также особо позаботиться, чтобы «нееврейские предприятия не понесли ущерба ни при каких обстоятельствах, а иностранным гражданам, даже евреям, не было причинено никаких неудобств». А Гиммлер с этой минуты воспылал ненавистью к своему сопернику Геббельсу. Он понял скрытый смысл интриги министра пропаганды. Это был, по сути, выпад против господствующей роли СС в еврейском вопросе и удар по попыткам разрешить этот вопрос единственно рациональным и приемлемым, по мнению руководства СС, образом. В три часа ночи он вызвал помощника и продиктовал запись для досье, которое хранилось в запечатанном конверте: «Я полагаю, что Геббельс, со своей неуемной жаждой власти и глупой храбростью, устроил эту акцию, выбрав наихудший момент с точки зрения внешней политики».

Гиммлер был не единственным руководителем СС, кого возмутили действия Геббельса. Узнав о погромах, «страшно негодовал» Олендорф; группенфюрер Вольф признал в беседе с индийским политиком Хафиз-ханом, что «Германия потерпела моральное поражение», а полицей-президент Мюнхена фон Эберштейн счел всю эту затею «совершенно недостойной» и запретил своим подразделениям СС общаться с погромщиками. Но в чем еще выразился протест эсэсовских командиров? Пожалуй, больше ни в чем. Никому и в голову не пришло пойти дальше и попытаться сорвать проведение акции, которую их собственные эксперты считали безумной. Они просто подчинились и сделали что было велено.

Были, правда, слухи, будто Гиммлер заявил Гитлеру, что не может повиноваться его приказам, и даже запретил военизированным частям СС в течение двух суток выходить из казарм. Но правда только в том, что Гиммлер тщательно и терпеливо собирал все улики, касающиеся грабежей и разрушений, произведенных толпой, которую вдохновлял Геббельс, а затем доказал фюреру всю глупость этой авантюры и потребовал снятия своего врага со всех постов.

Составив счет потерям, Гиммлер приготовился дать Геббельсу решительный бой. 11 ноября Гейдрих подвел предварительные итоги: повреждено 815 зданий магазинов и предприятий, разграблено 29 складов, разрушен 171 дом, разгромлено 76 синагог и еще 191 предана огню, 36 евреев убито и столько же тяжело ранено, задержан 171 грабитель. Осторожный рейхсфюрер огляделся вокруг в поисках союзника и обрел такого в лице Геринга, поскольку тот тоже видел в действиях министра пропаганды угрозу своим позициям.

Получив первые сведения о погромах, Геринг поспешил к Гитлеру, умоляя прекратить это немедленно. Аргументы у него, как и у Гиммлера, были вовсе не гуманного свойства: он руководит 4-летним планом, и его беспокоит материальный ущерб. Гитлер взял своего министра пропаганды под защиту. Но Геринг продолжал вести свою линию и при следующей встрече с фюрером отозвался о Геббельсе «в очень резких выражениях», а Гиммлер со своей стороны тоже нажаловался Гитлеру, что безответственные действия Геббельса, кроме всего прочего, нанесли рейху «непоправимый вред за рубежом».

14 ноября бои против Геббельса достигли кульминации. В этот день комиссару Лиги Наций в Данциге Карлу Буркхардту требовалось побеседовать с министром пропаганды, но когда он приехал, ему сказали, что министр сможет принять его позже. И скоро он понял причину задержки. Польский посол Липски разъяснил Буркхардту, что в правительстве рейха возникло сильное недовольство Геббельсом, поговаривают даже о его отставке. У посла были вчерашние сведения: 13 ноября исход битвы не был еще решен. Но наутро, в одиннадцать часов Гитлер лично вошел в кабинет Геббельса и заверил его в своей неизменной поддержке. Вечером того же дня Гитлер вместе с Гиммлером появился на спектакле в театре Шиллера. Озадаченный Буркхардт отбыл в Данциг, но там его уже ждало извещение, что звонил Гиммлер – просит его срочно вернуться в Берлин. Гиммлер продолжал свою кампанию против Геббельса и думал, что можно еще воздействовать аргументом о вреде, нанесенном германской внешней политике. Но министр иностранных дел Риббентроп взял сторону Геббельса и заявил, что ни о каком вреде и речи быть не может. В такой ситуации оставалось уповать именно и только на Буркхардта, который имел репутацию человека, готового поддержать любого нацистского лидера, если тот казался ему способным ограничить политический авантюризм Гитлера.

Когда же комиссар Лиги Наций появился на Принц-Альбрехт-штрассе, рейхсфюрер фактически уже сложил оружие. Буркхардта принял Карл Вольф и сообщил, что его шеф, к сожалению, заболел: события последних дней оказались непосильными для его нервов. Тем не менее рейхсфюрер осуждает варварские методы, применяемые против евреев. «Внутренняя ситуация в этой стране стала нетерпимой! – воскликнул Вольф. – Что-то должно произойти. За все это в ответе Геббельс. Его влияние на фюрера катастрофично. Мы надеялись обуздать его еще во время чешского кризиса, а на этот раз были уверены в успехе. Но фюрер снова спас его. Так продолжаться не может, мы должны действовать».

Буркхардт вернулся в Данциг в полном недоумении, но утешаясь мыслью о том, что Гиммлер «во всяком случае, должен быть более сообразительным, чем можно подумать, судя только по его внешности или поступкам». Он не знал конечно, что это приглашение в Берлин было последним ходом рейхсфюрера в уже проигранном сражении с Геббельсом. Но и министр пропаганды должен был заплатить выгодную цену за то, что выжил. Пост ему оставили, однако запретили в дальнейшем совать нос в еврейский вопрос.

Гитлер постановил, что отныне вся ответственность за эту область целиком и полностью возлагается на Геринга. Как пояснил сам Геринг, «все решающие шаги предпринимаются только с ведома и под контролем единой центральной власти».

На практике это означало полное вытеснение евреев из промышленности и торговли, а также усиление эмиграционной политики, проводимой СД, что Геринг подчеркнул в приказе Гейдриху от 24 января 1939 года. Продолжалась и экспроприация собственности евреев.

Гейдрих уже создал в Берлине структуру, аналогичную венской организации Эйхмана, но покрупнее масштабом. Центральный отдел еврейской эмиграции тоже включал представителей государственных и (принудительно) еврейских объединений. Предполагалось, что все они должны сотрудничать в изгнании неарийцев. Руководил отделом сам Гейдрих – в качестве шефа полиции безопасности, а директором он назначил штандартенфюрера Генриха Мюллера, начальника отдела Главного управления гестапо. Усилилось давление на еврейских лидеров, чтобы побудить их народ к эмиграции. Отдел, созданный Гейдрихом, требовал ежедневно представлять списки 70 берлинских семей, готовых уехать, и представители еврейских союзов увеличили рвение. В 1938 году они публично объявили, что 200 тысяч евреев собираются покинуть страну. Вскоре ведомство Гейдриха – Мюллера могло продемонстрировать рекордные данные. В 1939 году из Германии уехало 78 тысяч евреев (против 40 тысяч в 1938-м). Эйхман же, создавший теперь еще и Отдел еврейской эмиграции в Праге, мог сообщить только о 30 тысячах, вынужденных эмигрировать из протектората Богемия и Моравия.

Специалисты Гейдриха не упускали ни единой возможности выпихнуть евреев из страны. Они даже установили контакт с тайной сионистской организацией, чьей целью было массовое переселение евреев в Палестину, подобно тому как Хаген и Эйхман договаривались с Полкесом в 1937 году. Однако этот план расстроили британские колониальные власти. После кровавых инцидентов осенью 1937 года с участием арабов, евреев и англичан были введены жесткие ограничения на въезд евреев в Палестину начиная с декабря 1937 года. В 1938-м последовали новые строгие меры – официально они были опубликованы в так называемой Белой книге 17 мая 1939 года, – предусматривающие прием Палестиной в ближайшие пять лет только 75 тысяч человек, при этом Лондон сохранил за собой право менять квоты раз в полгода.

Для борьбы с новой иммиграционной политикой англичан была создана сионистская группа сопротивления, получившая название «Моссад эль алия бет» (иммиграционное бюро). Группу сформировал в 1937 году могущественный лидер «Хаганы» Элиаху Голомб.

По всей Европе Моссад раскинула сеть связников, чтобы наладить вывоз людей в Палестину маленькими партиями. Ее представители прочесывали каждую страну, чтобы найти молодых евреев, готовых принять трудную жизнь в Палестине. И неизбежно их взгляды обращались к Третьему рейху, как приоритетной цели. У парней Голомба хватало жесткости, чтобы даже СС использовать в своих интересах. Они могли бы заключить договор с самим дьяволом, как писали английские журналисты.

Примерно во время «хрустальной ночи» два представителя Моссад, Пино Гинзбург и Моше Ауэрбах, приехали в гитлеровский рейх, чтобы предложить СС помощь в организации выезда евреев. Они готовы были ускорить сионистскую программу подготовки для евреев, желающих эмигрировать в Палестину, и взять на себя транспортные проблемы. Число эмигрантов уже начало падать, так что СД ухватилась за эту идею, гарантировав Моссад сотрудничество. Унтерштурмфюрер Хаген жаловался на то, что «принимающие страны чинят все больше препятствий иммиграции». 15 июня 1939 года он записал в своем журнале: «Цель германской еврейской политики – всеми возможными средствами способствовать выезду евреев. Устроить их где-то на жительство становится все более трудным делом. Следует содействовать любым планам по эмиграции – не важно куда».

Руководство СД радо было приветствовать кого угодно, кто помог бы отправить немецких евреев за границу, но эсэсовцам нельзя было обнаруживать свои тайные связи с сионистами. Риббентроповский МИД был вообще против отъезда евреев в Палестину, да и иностранный отдел НСДАП интриговал против политики СС, объективно ведущей к созданию еврейского государства. Воззрения антиизраильского лагеря изложены в циркуляре МИДа всем немецким миссиям за рубежом от 25 января 1939 года. В нем говорилось, что германским дипломатам, вместо того чтобы способствовать «международному признанию растущей силы мирового еврейства», следует вести дело к его раздроблению.

Поэтому СД выдвинула условия секретности: ни при каких обстоятельствах Палестина не должна фигурировать в качестве места назначения кораблей с эмигрантами, завербованными Моссад. Сложилась своеобразная ситуация: сотрудники СД оказались в союзе с сионистами, во-первых, против собственного МИДа и партийных радикалов, во-вторых, против Англии, которая усилила морской патруль у побережья Палестины и задерживала любое судно с нелегальными иммигрантами.

И все же Гинзбург обосновался в берлинской штаб-квартире сионистов на Майнекештрассе и принялся формировать конвои. Эмиграционное управление потребовало, чтобы он отправлял из Германии по 400 человек в неделю. Гейдрихова контора даже подрядила одного судовладельца, немецкого грека, но, к сожалению, его плавсредства оказались просто жалкими посудинами, непригодными для моря. Голомб, планировавший эту операцию из Палестины, должен был найти транспорт получше. Сначала приходилось довольствоваться катерами на 50 пассажиров; потом стали нанимать суда, способные перевозить до 800 человек, хотя у отдела Моссад в Германии не хватало денег для их оплаты.

Несмотря на эти затруднения, в марте 1939 года Гинзбург ухитрился организовать первый конвой для перевозки 280 эмигрантов, направлявшихся, согласно данным СД, в Мексику. Вместе с группой из Вены, собранной Ауэрбахом, они загрузились на «Колорадо» в югославском порту Сусак. В Корфу они пересели на другое судно Моссад, «Отрато», и взяли курс на Палестину. Работа налаживалась, и число эмигрантов стало расти. Летом 1939 года судно «Колорадо» вывезло еще 400 человек, а следом судно «Дора» из Голландии – 500 пассажиров.

Английское правительство жестко отреагировало на нелегальную эмиграцию. Адмиралтейство выставило у берегов Палестины флотилию эсминцев и приказало вести наблюдение с воздуха, а в портах Европы появились агенты британской спецслужбы. Англия оказала дипломатическое давление на Грецию и Турцию, требуя, чтобы они не принимали в своих портах корабли с иммигрантами. Колониальные власти в Палестине ввели и «штрафные санкции» – все квоты на еврейскую иммиграцию на полгода вперед были отменены. Навстречу хору протестов со стороны оппозиции шли победные реляции министра по делам колоний Малькольма Макдональда: он докладывал, как хорошо справляется с беззащитными иммигрантами. 21 июля 1939 года он сообщил в палате общин, что английские войска за два месяца задержали 3507 нелегальных эмигрантов. В июне был задержан «Астир» с 724 евреями на борту, в августе Королевский военный флот захватил пять судов, на которых находилось 297 немецких евреев, а вскоре был остановлен еще один корабль – с 800 иммигрантами.

Чем сильнее старались англичане, тем интересней становилась игра для умников Гейдриха. Его контора разрешила Гинзбургу отправлять суда из Эмдена и Гамбурга, чтобы обойтись без пересадочной системы. Гинзбург уже зафрахтовал четыре судна на октябрь, наметив вывезти из страны 10 тысяч евреев по новой программе.

Но в это время Гитлер начал Вторую мировую войну, положив, таким образом, конец беспокойному сотрудничеству СС с сионистами. Последний реальный шанс спасти евреев Европы исчез в огне войны.

С ее началом закончилась и самостоятельная линия СД в еврейской политике. Еврейский вопрос стал теперь вотчиной гестапо, где офицеры предпочитали для решения любой проблемы беспощадные меры подавления. Мыслители из СД типа Хагена, по крайней мере, видели еврейскую проблему не только в черно-белом цвете, пытаясь найти компромисс с нацистской догмой; их решения хоть как-то соотносились с реальностью. Казарменные же гестаповцы прошли «промывание мозгов», устроенное Гейдрихом, они были воспитаны на культе фюрера и недостаток понимания нацистской идеологии зачастую скрывали под избытком служебного рвения. Для них еврейский вопрос был просто частью проблемы государственной безопасности, а как нужно действовать, им укажет политическое руководство страны.

Такой же образ мыслей строевого инструктора блестяще продемонстрировал и Адольф Эйхман, вскоре приступивший к руководству гестаповским вариантом решения еврейского вопроса. В октябре 1939 года Генрих Мюллер, или Гестапо Мюллер, как его часто называли, оставил пост директора Центрального отдела еврейской эмиграции и предложил Эйхмана в качестве своего преемника. Впоследствии Эйхман сообщил на допросе в Израиле, что он «сопротивлялся и вообще предпочитал жизнь в провинции». Но Эйхман не был бы Эйхманом, если бы не щелкнул каблуками в ответ на приказ и не принялся усердствовать на новом месте. Исполнительностью в рамках приказа исчерпывались его способности.

Оправившись от изумления, что «сам Мюллер» счел его достойным внимания, Эйхман начал быстро взбираться по гестаповской лестнице. Его назначили в Четвертое управление (гестапо) РСХА руководителем группы IV В4 («эмиграция и эвакуация»). Он вызвал своих бывших сотрудников из Вены и Праги и занял помещение в четырехэтажном здании на Курфюрстенштрассе, 116 в Берлине. Тогда еще он сам не знал, что входит в будущую квартиру «кампании по ликвидации».

Правда, время последней, самой мрачной фазы – «Окончательного решения» – еще не наступило. И поначалу Эйхман вообразил, что будет продолжать свою эмиграционную политику. Однако вскоре даже до него дошло, что в его учреждение поступает чрезвычайно мало заявлений, и он был разочарован: «Должен заметить, что всеобщая апатия становится тенденцией». И все же он цеплялся за идею эмиграции, поскольку не видел других путей решения еврейской проблемы. Потом Польская кампания, как ему показалось, предоставила новую возможность. Вместе с бригадефюрером Шталекером Эйхман уже набрасывал программу, суть которой он сам сформулировал так: «Отведите евреям землю, и для всех них проблема будет решена».

Речь шла о том, чтобы поселить всех евреев в одном месте где-нибудь на востоке оккупированной немцами Польши. Авторы проекта отправились в Польшу подыскать подходящее место для «заповедника» и нашли его к юго-западу от Люблина, у городка Ниско на реке Сан. Подобно пророку, обозревавшему Землю обетованную, Эйхман воскликнул: «Мы увидели обширную землю с рекой, деревнями, городками, рынками, и мы сказали себе: вот она. Затем мы сказали себе: надо бы выселить отсюда поляков и дать евреям эту обширную территорию».

Сами того не осознавая, Эйхман и Шталекер придали еврейской политике новое, еще более бесчеловечное направление. Вначале евреям разрешали «добровольно» эмигрировать, потом эмиграция стала принудительной, а теперь наступила пора интенсивного изгнания и депортации. Гейдрих разъяснял новую программу своему штату 21 сентября 1939 года. Сохранилась запись в телеграфном стиле: «Евреев в городки как можно быстрее; евреев из рейха в Польшу; систематическая эвакуация евреев из немецких земель в товарных вагонах».

В целом это означало, что евреев из Германии, вместе с еврейским населением оккупированных немцами польских земель, следовало сконцентрировать в городах к востоку от Кракова и создать в гетто «советы старейшин», или «еврейские советы», как основу будущей администрации предполагаемого еврейского резервата. В инструкции руководителям эйнзацгруппе, которые должны были этим заниматься, Гейдрих наметил контуры рынка: «Зона к востоку от Кракова, между Поляницей, Ярославом, новой демаркационной линией и бывшей польско-словацкой границей». В центре этой местности расположен Ниско; это и была территория будущего еврейского государства.

В начале октября первый поезд со стройматериалами, техниками и 4 тысячами поселенцев, которых эсэсовцы набрали из числа венских и чешских евреев, покатил в эйхмановскую Утопию в Ниско. Затем началась большая охота на людей на восточных землях. Евреев безжалостно изгоняли из домов и принудительно отправляли в лагерь-губернаторство: 6 тысяч из Вены и Моравской Остравы и 87 тысяч из так называемых воссоединенных территорий. Состав за составом увозили их на восток в места, предназначенные для них Эйхманом, навстречу неведомой судьбе.

Эйхман уже видел себя губернатором еврейского края, владыкой еврейского населения на востоке. Однако ему пришлось столкнуться с характерной особенностью, можно сказать – с главным принципом еврейской политики в Германии; он сам определил это таким образом: «Каждое ведомство сует туда свой нос. Прямо мода пошла – заниматься еврейскими делами».

Первым «сунул нос» генерал-губернатор Ганс Франк. Ему не понравилось, что его регион превращается в резерват для еврейских изгнанников, и вдобавок он боялся, что этот процесс обострит продовольственную ситуацию на его территории; он даже опасался, что амбициозные планы руководства СС вообще разрушат экономику края. И Франк взбунтовался против эвакуации. 12 февраля 1940 года он приехал в Берлин и пожаловался Герингу на хаотичность перевозок евреев. Геринг велел остановить транспортировку. С конца марта на переселение евреев в Польшу требовалось разрешение Франка, а такое разрешение он давал редко. Мечта Эйхмана рухнула, и 13 апреля 1940 года барачный городок в Ниско был расформирован.

Но отказаться от поисков еврейского «затерянного рая» где-то на востоке антисемиты-утописты уже не могли. Во время Французской кампании нацистские дипломаты начали носиться с идеей выселения европейских евреев на остров Мадагаскар, у восточного берега Африки. Этот план исходил от Франца Радемахера, начальника еврейской группы МИДа. Он считал, что Франция при заключении мира должна передать Мадагаскар Германии, после чего всех французских жителей острова следовало переселить и создать там «огромное гетто для 4 миллионов евреев под контролем полиции безопасности». Едва заслышав об этом, Эйхман тут же стал готовить предложения; Гиммлер и Гейдрих отнеслись к ним благосклонно. Эйхман прямо-таки горел этой работой. Вместе со своим приятелем Радзиховичем он съездил в Гамбург – выяснить все о климате острова в Институте тропиков, навел справки о Мадагаскаре через своего сотрудника Даннеке во французском министерстве по делам колоний. Он зарылся в историческую литературу и откопал массу любопытного: оказывается, многие известные политики, от Наполеона до Бонэ, французского министра иностранных дел, вынашивали мысль о выселении евреев на Мадагаскар.

В разговоре с Бернхардом Лезенером, советником министерства внутренних дел, Эйхман сказал, что после войны, в соответствии с 5-летним планом, будет отправлено на этот остров примерно 6 миллионов евреев, «разумеется, не немецким транспортом». Судя по заметкам Лезенера, «евреев там можно будет использовать очень продуктивно. Организацией производства и торговли руководят немцы. Параллельно существуют чисто еврейский и чисто немецкий бизнес. Инвестиционный и эмиссионный банки – немецкие, а торговые и промышленные – еврейские». Словом, Эйхман размечтался.

Опять он вообразил себя губернатором еврейского края. Подобные жутковатые мысли бродили в голове и высших сановников государства. Даже Гитлер во время встречи с Муссолини 18 июня 1940 года сказал: «Можно будет основать государство Израиль на Мадагаскаре».

Но и на этот раз эйхмановская «земля обетованная» испарилась. Довольно скоро он понял, что наступает критический момент, и сказал себе: «Хватит осторожничать и хватит мечтать! Все без толку». И действительно, мадагаскарский проект был «последними судорогами» эсэсовской эмиграционной политики. Идея потерпела крах.

На смену идеям пришел геноцид.